Браконьеры

Капкан

Владимир Петрович отставил грибной суп — следовало озаботиться вторым. А что, если после грибовницы съесть сковородочку жареных чебаков? Их залить яйцом, присыпать зеленым луком и укропом?

Будет вкусно.

И Владимир Петрович ушел к переметам. Снял рыбу и остановился. Надо было спешить, грибовница стыла, но — остановился. Оцепенел, как и все вокруг, — такой пришел вечер. Сонный. Без ветра. С серой дымкой.

Оцепенели лодки на воде, оцепенели тальники за спиной. И хотелось Владимиру Петровичу сесть рядом с коряжками и оцепенело глядеть на шевеленье воды. (А надо, надо готовить ужин.)

— Нервы, это нервы, — сказал он и побрел. А так как был в штанах, то пошел напрямик — к приятной кочке. Шел, а у палатки стояла почтальонка — принесла ему телеграмму. Она сверху разглядывала Владимира Петровича. Он казался ей таким широким и устойчивым. Словно вбитый в землю столб.

Владимир Петрович нашел твердую кочечку и стал на нее, разглядывая море и лодки. Много их лежало на водной плоскости.

Лодки большие и малые, черные, смоленые лодки и белые, крашенные цинковыми белилами.

Самая из них ближняя — метрах в ста от острова, над той полосой донного песка, о которую чесала живот стерлядь. Лодка белая, в ней двое. Малинкины? Но, судя по шевеленью рук, там ловили чебаков на мормышку либо молились.

Вот вскидывают руки благословляющими широкими движениями. Теперь нагнулись и что-то делают в воде. А лодка, не поставленная на якорь, плывет себе потихоньку. Нет, нет, это не деловые Малинкины, а чудаки, занятые рыболовными глупостями. «Идиотическое препровождение времени, — думал Владимир Петрович. — На грани отсутствия мозгов».

Ему стало скучно, хоть кричи. Город вырос перед ним. Заблестели огни, понеслась толпа. Перебирая сверхдлинными ногами, шли по асфальту девушки, похожие на дивных птиц — фламинго. В город, в город нужно!

Там его стихия, в городе. И выскочи сейчас на берег такси со своими шашечками, высунься из него веселая рожа, прикрытая лакированным козырьком, то плюнул бы на все Владимир Петрович, унесся бы, укатил.

Но нет такси, нет шофера в многоугольной кожаной кепочке. Есть сонный остров, море, дремлющие лодки, тальники.

Чебаки засыпали на кукане — Владимир Петрович заторопился. Уходя, оглянулся. И увидел — из тальников торчали сапоги. Новенькие. Подошвы их в песке. Сапоги надеты на чьи-то ноги. И если продолжить их и прибавить средний рост, то голова хозяина сапог должна высовываться из прибрежного тальника к широкой воде.

Отчего-то Владимир Петрович испугался.

— Эй, ты! — гаркнул он и отступил. И поискал глазами какой-нибудь предмет для защиты. Но росли трава да низенькие тальники. В руке была связка уснувших чебаков. «Хлестану ими по морде», — решил он.

Сапоги двинулись к Владимиру Петровичу, из куста выставился зад, обтянутый зеленым диагоналей, и вылез Сашка. На щеке его отпечатался какой-то стебель, на шее висел бинокль.

Глазки его посверкивали.

По довольному виду Сашки догадался Владимир Петрович: в той белой лодочке Малинкин.

Сашка подмигнул и поправил фуражку.

Он обрадовал Владимира Петровича тем, что был знакомым человеком. Но с выползанием Сашки из кустов задом наперед все преобразилось в неприятную проблему. Знак вешать? Это заинтересует Сашку. Не вешать его? Обозлится Малинкин и лишит стерляди.

— Перевоспитали? — спросил Владимир Петрович. — Выпустили?

Сашка не обиделся. Он нагло ухмылялся. Чему?

— Слежу за вашим другом Малинкиным, — сообщил Сашка. — Вот только что они ха-а-арошую сеть вытравили и за подергушки взялись. Темнят.

— Та-а-ак… — протянул Владимир Петрович.

— Именно так, — ответил Сашка.

— Малинкин мне не друг, — объяснил Владимир Петрович. — Глупости… Ладно, я пошел.

— А вы побудьте со мной, — предложил Сашка.

Издевка была в Сашкином голосе. Ясно, они следили за ним.

Он думал, что живет и ходит сам по себе, а за ним подглядывали в бинокль.

Сергеев в городе. Значит, вел наблюдения Сашка.

— Шутник, — сказал Владимир Петрович. — Зачем мне сидеть в тобой в кустах? Ты же не девушка.

— Плевали девушки на плешивцев, — быстро ответил Сашка. Он заедался, надо скорее уходить. И Владимир Петрович пошел. Он шагал презрительно, раскачивал широким тазом.

— Знак тревоги пошли вешать? — близко спросил Сашка. Оказывается, шел следом. Знак? Это серьезное обвинение. Пришлось остановиться.

Владимир Петрович стоял и глядел на Сашку, а тот усмехался — злобно. Зубы у него белые и острые.

— Не понимаю.

— Знак: тикай, мол, друг Малинкин, егеря здесь.

Гм, узнали. Но… при этаких словах нужно оскорбиться, обязательно. Иначе прицепятся к нему.

— Но, но! Забываешься! — вскричал Владимир Петрович.

— Рыбный вор! — крикнул Сашка. — Пузырь!

— Сопля! — отозвался Владимир Петрович. Он шел, треща кустами. «Молчать, молчать, — твердил себе Владимир Петрович. Злость опасна. А дать бы паршивцу по шее».

— Жулик! — крикнул Сашка. Владимир Петрович как раз переходил протоку, забыв подсучить штаны.

— Прохвост! — огрызнулся он.

Владимир Петрович был зол на себя — связался! С сопляком! Чтобы избыть злость, он схватил топорик и рубил сушняк.

Отточенное лезвие легко перекусывало мертвые сучья.

Он рубил Малинкина, втянувшего его в глупую историю, того человека, что в делах опережал Владимира Петровича, выхватывал из-под носа лакомые места и превосходные квартиры.

Он носил разные фамилии, был разного возраста.

Он был то Жвакиным, то Кудиновым, женившимся на красивейшей в городе девушке.

…Наконец Владимир Петрович устал и мог рассуждать хладнокровно. Ругает Сашка? Пусть. Догадались? А где вещественные? Он ел стерлядь? Так ее все отдыхающие жрали, покупая у того же Малинкина. Что случилось? Лишняя нервная встряска, и все. Но есть, есть успокоитель. Владимир Петрович подсел к котелку. Он зацепил ложку грибовницы, хлебнул — солнечная благодать вошла в него. Он заторопился, ел жадно, грубо, прямо из котелка. Лук откусывал, хлеб рвал пальцами.

Каждая ложка несла успокоение. И когда Владимир Петрович поскреб дно котелка, то был спокоен и благодушен. Он прощал себе ошибки — чужая была обстановка, нелепая ситуация. Он прощал Сашку: молод!

— Что, насыпали перца на хвост? — с усмешкой говорил он себе, чистя рыбу. Возясь, наткнулся на телеграмму. Приходила-таки золотая девушка. Должно быть, она слушала его диалог с Сашкой.

Он пробежал телеграмму Контактыча о сроке выезда в город и обрадовался: скоро… Итак, теплоход, девять вечера, двадцатое. Хорошо! Отлично!

…Смеркалось. Горели бакены. Лодка Малинкина продвигалась к острову.

Неторопливость Малинкина была уверенная. «И тебе насыплют перца на хвост», — злорадствовал Владимир Петрович.

Наступающую ночь, такую необычную в своей жизни, Владимир Петрович едва не упустил. От еды он раскис и если бы пил на сон грядущий чай, то заснул бы спокойно.

Но чай кончился, пришлось пить кофе, хранившийся в пластиковом мешочке. Это взбодрило. Поворочавшись на матрасике часа два, Владимир Петрович чертыхнулся, встал и ушел к костру. Прилег.

Шаяли угли и звезды. Повис Звездный Ковш. Владимир Петрович искал Полярную звезду, чтобы определить время, не глядя на часы-браслетку, и не нашел ее. Но, вспоминая названия созвездий, бормотал:

— Орион… Козерог… Онтарио. Но это же озеро…

И вдруг ночь лопнула — с шипеньем и треском. С острова вспорхнула зеленая ракета, описала траекторию и повисла над белой лодочкой. Вторая ракета пронеслась прямо к лодке.

Это летанье зеленых огней просыпало на воду изумруды — на миллиарды рублей.

Началось!..

Владимир Петрович вскочил. Он слышал — моторы взревели в ночи и покатились к острову. Значит, Сашка караулил не один.

В темноте не было видно набегающей лодки, только несся звук. Непонятно, далеко лодка или близко, подходит она справа или слева… Еще ракета, теперь красная, сыплющая рубины. Что это? Сигнал атаки?

В набегающей лодке, понятно, Сергеев.

Вот к грому сергеевской лодки присоединились покашливанья: Васька заводил моторы. Вот и звук, двинувшийся прочь от острова. И на мгновенье Владимиру Петровичу захотелось сунуться в эту кашу.

Хотелось глупо нестись в одной из взбесившихся лодок, чувствовать страх погони и ощущать счастье ухода от нее.

Слушая моторные ревы, наблюдая за суетой фонарика на острове (Сашка бегал с одного мыса на другой), Владимир Петрович раскусил ту штуку, что выпекли егеря.

Понял, драка с милицией была обманная драка, отъезд Сергеева — хитрый отъезд. Только сейчас Владимир Петрович раскусил особый тип ума Сергеева. Это был опасный, капканный ум.

Купил старший егерь Малинкина, с потрохами съел. Выстрел — небо вздрогнуло. Снова грохот — стреляют, и если не врут уши, из боевого карабина. Это да!

Кто стреляет?… Сергеев?… Васька?… Снова выстрел.

Нет, это уже не шуточки, это — война. Оконченная война — эхо последнего выстрела еще бегало от берега к берегу, а моторы стихли. Теперь неслись вскрики. Кричат не то «ура», не то «а-а». Кто кричит?… Сергеев?… Малинкин?… Наверное, лодку на абордаж берут.

Это надо же придумать — брать лодку на абордаж в индустриальном веке! Какой чепухи не увидишь в деревне.

А Сашка? Его фонарь безумствует на острове. Снова мотор, но теперь на одной лодке засвечен фонарь. Его свет, прыщущий с носа, казалось, тащил лодку к острову.

Владимир Петрович в сильном волнении сбежал к протоке (все звуки тотчас заглохли) и снова наверх. Он суетился, ощущая, что теперь все происходящее имеет отношение и к нему.

Лодки шли в протоку.

— Сколько?! — кричал Сашка. — Кого?

Он мотал фонарем. Из темноты вопил Сергеев:

— Кастрюки-и-и!.. Полно-о-о!.. Се-те-ей… нава-а-ло-ом. Стер-ля-дей… Корзина-а-а…

Торжествующие крики приближались.

«Гм, кусочек, — соображал Владимир Петрович. — Да еще факт браконьерства, да штраф, да несчитанные рыбы. Полный разгром! Вот это Сергеев!»

— А пузатый?

— Хвост поджал, городская жаба! — орал Сашка.

Владимир Петрович сморщился — ругай, если хочешь, но зачем оскорблять?

Лодки шли к берегу. Сергеев видел — моргает Сашка фонарем, старается, зовет. А эти? Сергеев повернул голову. Он оборачивался всем телом, держа карабин на коленях.

Мужики вроде бы и не дышали. Их лодка шла, веревка (он пощупал ее) крепкая. Дело сделано, и хорошо сделано. Пусть болтают в деревне, пусть ругаются. Любители рыбки теперь долго не полезут сюда.

…Малинкин сидел, держа рукой поясницу… Когда начали валиться на него ракеты (одну засветили чуть не в морду), в Малинкина вошла слабость. Прошила, можно сказать. Руки его расслабли и ноги, а поясница стала мягонькой. И хотя твердил он себе, что не посмеет Сергеев бить в них боевой пулей, (все же раскис.

Да и Василий хорош. Скидывая сеть, он запутал винт мотора.

Малинкин держался за поясницу и подсчитывал убытки. Сетей в лодке семь, кастрюков пятнадцать, стерлядей полная большая корзина. Все! Кончено! И ему стало жалко себя.

— Не человек ты, — сказал он Сергееву. — Разве можно бить из карабина! Все же не конфетой стреляешь. Говоришь, целил мимо? А если бы угодил? А? Выходит, я для тебя дешевле пескаря?…

— А что ты за фигура такая, — отвечал едва видимый Сергеев. — Отчего мне не стрелять в тебя, если ты главная зараза этих мест.

— Из-за рыбы готов человека укантропить, — ворчал Малинкин.

— Замолчи! — говорил Сергеев. — Надоел ты мне этим летом невыразимо. Когда хищничал, кто плакал? Мы с Сашкой плакали. В Верного стрелил. Да жаден ты, рот шире ворот разинул, вот и попался.

Течение, огибающее остров, подхватило и несло их в протоку. Лодки сблизились, стучали друг в друга. Теперь Сергеев сидел почти рядом, с его колен при отблесках фонаря глядело на Малинкина дуло проклятого карабина.

— Слушай, — сказал Малинкин и облизнул губы. — Слушай, люди мы свои. Договоримся? А? Ну, я жаден, а ты нет. Давай поделим штраф пополам. Пятьсот даю. Идет?

— Какая же ты стерва, — взмолился Сергеев. — Я, пока тебя ловил, десяти лет жизни лишился.

— Такие лишатся, — язвительно начал Малинкин и вдруг понял — не Сергеев виноват. Виноват тот жирный, что обещал помогать, жрал дешевую рыбу, а караулить не захотел. Может, нарочно?… Погубить хотел!.. Деньгам завидовал!..

— Обвел ты меня вокруг пальца, — говорил Малинкин Сергееву. — Ты знаешь меня, я слаб. Прут дачники: дядя Степа, дай стерлядочку, дядя Степа, поймай кастрючка. Я же, старый дурак…

— Заткнись!

Луч света, брошенный Сашкой с острова, ослепил Малинкина. И в этот момент лодки коснулись дна.

Сашка вошел в воду. Он схватился за борт лодки Малинкина. Он говорил, притягивая лодку и тряся ее:

— Попался ты мне все же, Малинкин. За тебя мне сорок любых грехов простится.

И столько непреклонной, молодой ненависти услышал Малинкин в Сашкином голосе, что понял — все, кончено, говорить больше не о чем. И когда составляли акт, то шумел и спорил Васька.

Владимир Петрович прислушивался. Из палатки. Вот спорят о чем-то. Должно быть, составляют акт. Он вообразил грубые пальцы Сергеева, зажатый ими химический карандаш. Попытался вообразить лицо Малинкина, не смог.

Прошло время, и погасли фонари, зашумели моторы разбегающихся лодок. Ушла лодка егерей, вторая была еще в протоке. Винт ее шумно плескался: лодка медленно шла вдоль берега, Владимира Петровича вдруг оглушил крик Малинкина.

— Ж… а!.. — крикнул Малинкин, и даже мотор притих.

Должно быть, лодка выскочила на широкую воду и звук разошелся по сторонам, рассеялся. «Что они заладили одно и то же?»

Владимир Петрович расстроился. Он лег и попробовал заснуть. Не получилось.

Вышел. Ночь кончалась, вот уже и роса на траве, и крики редких коростелей. И вдруг вспомнилось — мотор браконьеров затих уж слишком быстро. Значит, Малинкин не ушел на широкую воду, он здесь, подглядывает. Убьет, пожалуй.

Черт бы всех взял!

— Без паники, старик, — приказал себе Владимир Петрович. Подняв топорик («Ай, ай, бросил открыто!»), он нырнул в палатку, оделся потеплее и вылез на четвереньках. И так ушел в лес, просидел под сосной до рассвета, а отоспался днем.

Пошли ночные бдения. Но Малинкин не приходил.