Бродяга. Путь ветра

Часть 3 Двери

Едва проснувшись, Мари откинула одеяло и поднялась. Запахнула теплый халат, не глядя, ступила в меховые шлепанцы. Так же, как и в то, давнее утро.

За окнами Дома серебрилась занавесь тумана, легкого, весеннего. А раньше там играло робкое солнце, выглядывая из-за снежных шапок на вершинах вековых сосен. А еще раньше — свинцовое небо плакало промозглыми осенними дождями.

С тех пор, как ушел Ян, дожди успели смениться снегопадами, а теперь те вновь готовились уступить место ливням.

Дом вел себя так, словно чувствовал вину за прежнего хозяина и пытался ее загладить: вернувшись на третьи сутки из безуспешных поисков, Мари почти против воли ощутила себя дома. Освоилась. Привыкла к уюту и безопасности. К тому, что есть уголок, который можно назвать своим.

Но теперь из Дома надо уходить, уходить быстро и далеко — в полный ловушек мир, к тем самым людям, которые раз за разом пытались лишить ее жизни.

Мари подошла к окну, взяла с подоконника кружку орехового напитка, любимого с детства, и булочку … неужели с корицей?

Запах показался неожиданно острым. Голова закружилась, и мысли вихрем снежинок — или тумана — помчались в место и время, отдаленное от Дома сотнями миль и дней… В место, которого больше нет.

— Стойте! Да стойте же! Мы убиваем друг друга!..

Голос был тонким, отчаянным, надорванным. Он смолк, потом еще раз пронесся над бухтой, ударился о скалы, повторив то же. Стало очень тихо. Затем в воздухе что-то коротко свистнуло. Голос превратился в стон и умолк.

Мариэль приподнялась на руках и осторожно осмотрелась. Затянутый туманом берег казался пустым. До зарослей колючек, из-за которых слышался голос, было дюжины три шагов, но их пришлось бы сделать по открытой полосе пляжа. А те, кто охотится на нее, могли заметить ее и в предутренней мгле.

«Будь осторожна, — вспомнила она слова Наставницы. — Не верь никому и ничему. Полагайся только на себя. Ты будешь там одна, помочь некому. Таковы условия Испытания…»

Одна против семерых врагов. Никто не знает, каковы они — звери, нежить, колдовские мороки… может быть, люди. Такие же, как она сама…

Мариэль мотнула головой, отгоняя эту мысль. Задумываться и сомневаться сейчас нельзя. Не для этого ее восемь лет учили тому, что неведомо обычному человеку. Учили наносить и врачевать смертельные раны, понимать языки зверей и птиц и беззвучный говор растений, разбираться в переплетении ветров, морских течений и дорог этого мира. Учили видеть скрытое за пределами видимого и слышать то, что недоступно слуху. Ломали слабую человеческую волю, переплавляя ее во что-то куда более твердое — вначале ей казалось, слишком твердое и даже чужое для девчонки ее лет, но теперь это уже стало частью ее самой, и без него она жизни не мыслила.

Слева ощущались шаги. Кто-то крался без малейшего шума, но Мариэль уловила движение и затаилась, готовясь к броску. Легкий клинок шевельнулся в ладони, и медальон чуть замерцал в полутьме: кто-то был близко, хотя и не слишком, и — невероятно, но… этот кто-то тоже обладал Силой.

— …Сила даст вам все, чего вы хотите от жизни — власть, богатство, долголетие, — все, что угодно. Но и вам надо посвятить себя Силе полностью…

Гулко отдавались под сводами пещерного зала слова человека в алой мантии. Лица его не было видно под капюшоном — только гладко выбритый подбородок. Света в огромном зале было немного — несколько свечей на столе, за которым сидел жрец, да факелы безмолвных стражей, которые привели в этот зал толпу перепуганных детей. Мариэль почти не помнила детства, но этот день — день, когда ее отдали в один из храмов Кай-Харуда — запомнила навсегда.

Было жутковато, голова кружилась от голода, усталости и непонятных ароматов, влекущих и отталкивающих одновременно. Потом с ней долго беседовала главная жрица храма — молодая, красивая. Имя ее было Эннис. Руки и лицо ее были очень светлыми, почти белыми; темные блестящие волосы — заплетены в тяжелую косу. Но все это Мариэль заметила позже. Как только их взгляды встретились, она утонула в глазах жрицы, похожих на бездонные темно-фиолетовые колодцы.

Когда Эннис улыбалась, в них, казалось, зажигались звезды — далекие, загадочные и немножко холодные. До этого никто так долго не говорил с Мариэль, никто так внимательно ее не слушал. Эннис было интересно все: то, о чем Мариэль давно хотела рассказать, но некому было выслушать; равно как и то, о чем она никому говорить не собиралась, но почему-то рассказала именно ей.

Через несколько минут (часов? лет? время летело так незаметно!) Эннис знала о ней больше, чем кто-либо. Больше, чем знала о себе она сама. Мариэль не помнила последнего вопроса — помнила только, что, отвечая, она расплакалась, и ей стало стыдно и страшно, а Эннис, обняв за плечи, подвела ее к большому тусклому зеркалу, висевшему рядом. Зеркало обрело прозрачность, и Мариэль увидела себя такой, какой она была, и заплакала еще горше.

— Не плачь, — мягко прозвучал голос Эннис откуда-то сзади. — Если захочешь, ты станешь такой же, как я.

— Такой же? — отозвалась Мариэль, вглядываясь в зеркало.

Жрица встала за нею, сбросив алый плащ. Руки ее сверкнули в полусвете комнаты — под плащом была короткая куртка без рукавов, перехваченная в талии широким кожаным поясом, и облегающие мягкие брюки. Она повернула светильник так, чтобы Мариэль лучше видела ее в зеркале. Лицо Эннис, ее фигура, даже волосы — все, казалось, говорило об одном и том же: о силе, власти, уверенности и еще о чем-то, чего Мариэль тогда не понимала.

— Такой же? — вновь спросила Мариэль и отвернулась, чтобы не видеть больше себя теперешнюю. Она почему-то сразу поверила жрице. Может, ей просто очень хотелось верить…

— Да, — уверенно подтвердила Эннис, вновь оглядев ее долгим властным взглядом. — Не сразу, конечно, — я тоже когда-то была такой, как ты… маленькой, слабой и некрасивой. Но Сила исправит тебя, сделает тебя намного лучше, чем ты могла бы мечтать…

Многоголосое пение возникло ниоткуда, нарастая до громового рокота, и в нем почти потерялся короткий вопрос, — вопрос, на который Мари ответила «да».

И невидимая рука коснулась ее шеи у самых ключиц, и короткая острая вспышка боли ослепила ее, погасив все вокруг, — и в этой вспышке ей на миг привиделась черная, подобная престолу скала, и темная фигура на троне, поднимающая голову, чтобы встретить ее взгляд…

Ленивый xод времени, равнодушного в своей неуязвимости. Призрачная, завораживающая пляска тумана в вихрях струящейся Силы. Враг — а в том, что это был именно враг, сомневаться не приходилось — шел незаметно, мягко, стремительно… и, судя по потокам его Силы, мимо. Значит, еще не уловил ее присутствия. Значит, есть шанс. Значит, надо затаиться и напасть тогда, когда этого будут ждать меньше всего. Если надо — ударить в спину.

«Лучше — в спину», — вспомнила Мари слова наставницы. И сразу — непонятно почему — ей стало донельзя противно. За прошедшие два дня ей довелось драться несколько раз — со стаей песчаных гьяссов-выползней, окруживших ее почти сразу же, и со старым, ветвистым кустом гвалиса, который затаился в прибрежной роще, раскинув ловчие побеги по песчаному откосу; в одной из лощин, где она укрылась, водились неправильные тени — они сползались отовсюду, почуяв живое и желая поглотить жизнь, и лишь звериное чутье на опасность и сила звериного же тела помогли Мари вырваться. Но ни разу — с самого начала — ей не встречались люди. Ни разу — до этого момента.

Странно, но Мариэль не могла вспомнить, когда последний раз мечтала. Ей было не до того — обучение занимало больше времени, чем помещалось в обычный день, и ночами ей приходилось сидеть в храмовой библиотеке, заучивая наизусть страницы древних, тронутых пылью и плесенью книг.

Эннис стала ее Наставницей. У каждого ученика и ученицы в храме был свой Наставник, жрец или жрица. Наставники определяли все: сколько ученик ест и спит, что читает, сколько и над чем работает, что должен запомнить и чему должен научиться. Разговаривали они теперь каждую неделю, но словами при этом пользовались редко — в них и не было нужды. Мариэль научилась понимать взгляд Наставницы — но лишь то, что Эннис хотела ей сказать. Проникнуть в ее мысли глубже она не могла, да и страшилась. Мариэль не знала даже, насколько глубоко известны Эннис ее помыслы.

С другими учениками она сталкивалась нечасто. Общения в школе не было — каждый был слишком погружен в свою жизнь, в свои беды и успехи. Последних, кстати, становилось все больше. Мариэль с удивлением открывала в себе новые и новые свойства разума и тела, неведомую ранее остроту чувств. Ради этого ежедневно, по много часов, проводила она в упражнениях, изнуряла себя недоеданием и нагрузками, которых как раз хватало, чтобы полностью исчерпывать ее растущие способности.

Но больше всего изменяло ее саму и ее жизнь то, что она делала каждое утро. Рано, еще до рассвета, она покидала свою крохотную комнатку в храме и шла на гору Шессер. Никто не видел Мариэль, никто не встречался на пути, ничто не мешало ей, быстро взбегая по почти отвесным тропам, достигать укромной площадки у самой вершины. Там, скрестив ноги, усаживалась она прямо на камень и подолгу сидела, повторяя таинственное, данное Наставницей слово, старательно забывая о земле и солнце, воздухе и море, о пространстве и времени, жизни и смерти, о самой себе и о своей старательности…

Ее сознание полностью растворялось, как легкое облако в бескрайней чаше неба, и в это самое время неведомая Сила переливалась в ту, что звалась когда-то Мариэль, наполняла ее, поглощала и делала совсем другой… Иногда Сила отпускала ее только к вечеру; однажды — ей так сказали, она и не заметила этого — Мариэль провела на горе целых три дня, внимая непередаваемой музыке и наблюдая краски неземного мира. Она встречала там других и говорила с ними; ее хранили и вели, поддерживали и направляли.

После подобных переживаний Мариэль возвращалась в храм спокойной и уверенной в себе, готовой идти дальше — просто идти, не думая более о цели, пути и средствах…

Мариэль чувствовала чужое присутствие все острее. Валуны, среди которых она пряталась, были достаточно велики, чтобы служить надежным укрытием, да и нависшее дерево давало тень — ведь первые лучи солнца уже тронули небо, умножив тем самым опасность. Но птицы не пели — наверное, на острове их просто не осталось. Это ведь явно не первое Испытание, проходящее здесь…

Враг осторожно пробирался вдоль берега слева от нее. Сердце Мариэль забилось чаще от импульса нетерпения и страха, который был ею тут же подавлен. Бояться нечего — ученики храмовой школы не умирают. Они лишь соединяются с Кай-Харудом, Не Именуемым. Так ее учили. Так говорили ей и те, кого она встречала в мире своих видений. Лишь один человек сказал ей обратное. Но сейчас не время и не место вспоминать о нем, пускать в сердце сомнения.

Враг подобрался к краю зарослей. Теперь, чтобы пройти дальше, ему придется выйти на свет. Мариэль полностью замерла — остановила дыхание, мысли, до предела замедлила ритм сердца. Казалось, это уже было с ней — где-то, когда-то…

…В то утро, возвращаясь с горы, она услышала за спиной свист. Не оборачиваясь, не ускоряя шаг, она прислушалась. Ее догоняли двое. Один — обычный, ничем не приметный человек. От второго же веяло холодом, по которому она теперь легко узнавала учеников и наставников Храма. Они шли быстрее, чем она, и были уже совсем рядом. Отчего-то захотелось бежать.

— Стой, тебе говорю! Да, ты!

В извилистом подгорном проулке и так никого не было — ясно, что слова обращены именно к ней. Она замедлила шаг и обернулась, на всякий случай готовясь к защите.

Преследователи тоже остановились. Оба они были одеты как горожане — простые темные плащи поверх кожаных курток, на ногах — тяжелые башмаки с медными пряжками. Один — тот самый, от которого тянуло холодом — держался ровно, смотрел прямо на нее; другой, оставаясь чуть позади, сутулился и явно пытался укрыться. Ни один не показался ей знакомым. Но тот, что повыше, опасливо прошептал:

— Да, господин — это она.

— Сам вижу. Вот, возьми — и проваливай, — повелительно произнес другой, бросив ему кошель. Второй раз повторять не пришлось — съежившись, тот отступил и растворился в тени. Мариэль еще некоторое время слышала торопливые шаги, затем превратившиеся в бег и вскоре стихшие вдали.

— Твое имя Мариэль, ты из учениц третьего года, и Наставница твоя — Эннис…

Слова звучали не как вопрос — размеренный негромкий голос словно читал строки из книги. Но Мариэль непроизвольно кивнула.

В следующий миг она почувствовала, что теряет опору. Сопротивляться было поздно — Сила оставила ее как раз тогда, когда она больше всего в ней нуждалась. Сознание, обостренное до передела, успело запечатлеть лицо чужака, отметив, что в нем нет ненависти — лишь некоторое любопытство. Глаза, глядящие не на нее, а сквозь нее; морщины, выдающие возраст — или скрывающие возраст чудовищно древний…

Потом нахлынула боль, леденистая, острая, отовсюду сразу; а с ней — густо-алая, быстро темнеющая пелена забвения. «Вот и все», — подумала она напоследок и удивилась: смерть была совсем не такой, как ее учили…

Тогда смерть оказалась ненастоящей. Но чутье подсказывало ей, что сейчас по берегу крадется смерть подлинная, бесповоротная… Смерть, от которой хочется бежать куда глаза глядят, а ноги — не несут. А ведь сперва все казалось чуть ли не игрой: управься с семью врагами, добудь семь частей пояса, приложи к той, что есть у тебя и надень… и все. Конец испытания, конец учебы, последний Обряд — и начало той жизни, к которой она так стремилась. К которой, наверное, стремился каждый из учеников Школы — хотя одним из первых правил ее было отречение от всяческих стремлений.

Тень скользнула по песку — и этого было достаточно. Бросок, взмах клинка, каскад движений столь быстрых, что глаз не уловил бы их — движений, отработанных за долгие годы. Но противник был не менее умелым, чем она сама…

«…решил, видно, что она мертва — и, боюсь, ненамного ошибся…»

«… опасно. Но ты прав — ее нельзя было там оставить…»

«Не шумите, ребята. Она очнулась».

Голоса оборвались, и Мариэль, которая только-только начала прислушиваться к ним, поняла: говорили о ней. Как долго она пробыла без памяти, что с ней происходило, где она была сейчас — все это еще предстояло выяснить. Но самое главное: она была жива.

Туман перед глазами и в мыслях рассеивался медленно. Сначала сквозь него проступило одно лицо — внимательное, настороженное, без страха и злобы… но не такое, как то, в проулке. Мужчина — высокий, худой, сероглазый, щеки впалые, на правой шрам, — чем-то походил на морехода. Может быть, взглядом, одновременно сосредоточенным и нацеленным куда-то вдаль. Ему, скорее всего, принадлежал второй голос — глубокий, звучный, чуть усталый; голос человека, привыкшего, что его слушают. Другой — коротко стриженый подросток с резкими чертами смуглого лица и глазами разного цвета — наверное, говорил вначале.

Третий голос звучал совсем иначе. «Женщина, — подумала Мариэль. — Лет тридцати. Таким голосом хорошо говорить с детьми». Приложив немалое усилие, повернула голову. И очень удивилась.

Говорившая выглядела ее ровесницей — и полной противоположностью. Миловидное лицо, аккуратный, чуть вздернутый носик, приятная округлость щек, щедро припорошенных веснушками («поцелуями лета» называли их на севере, и девушки дорисовывали их настоем трав, — но у Третьей веснушки были свои, очень естественные… как, впрочем, и она сама).

— Спасибо на добром слове, хоть и не сказанном, — проговорила Третья и, смешно фыркнув, сдула упавшую на глаза густую каштановую челку. — Только не надо называть меня Третьей. Я — Гленна.

Сказать, что Мари опешила — мало. Потеряла дар речи? Так он к ней еще и не вернулся. Нет, ее удивила не легкость, с которой девушка прочла ее мысли… Но назвать свое истинное Имя кому попало?

— Уж кому попало, тому попало, — согласилась Гленна, подмигнув. — Кто другой после такого и не выжил бы.

Привстав, она наклонилась над ней, взяла за руку, чуть сжав запястье. Рука была мягкой; взгляд глубоких, словно море, глаз — тоже.

— Лежи спокойно и ничего не говори, — сказала Гленна. — Тут ты в безопасности.

И словно в ответ — или в насмешку — снизу послышался стук, уверенный, гулкий. И такой же голос пророкотал:

— Властью Кай-Харуда, отворите.

Мари замерла: голос был тот самый — из проулка.

— Зар-раза, хвоста не заметил, — парень досадливо дернул плечом, одним движением поднялся на ноги и, чуть пригнувшись, шагнул к ступеням. Красиво шагнул, быстро, плавно. Мари не успела определить, какая школа боя выработала такую походку — невесть как опередив парня, у двери уже стоял Второй.

— Тот, кто лишен Имени, здесь не имеет власти, — ответил он, не повышая голоса.

И, прислушавшись к ошеломленной тишине за дверью, добавил:

— Хаш-фа эйн каи-т'Аль…

«Уходи, во имя Настоящего», — перевела про себя Мари, глядя, как Второй спокойно поднялся по лестнице и отхлебнул воды прямо из стоявшего на столике кувшина, не наливая в чашку.

За дверью затихали, удаляясь, шаги. И сама дверь исчезала, таяла льдинкой на солнце, обращаясь в глухую стену.

Все произошедшее заняло считанные мгновения — никто не успел даже испугаться. «Xотя, — подумала Мари, скользнув взглядом по лицам, — они и не испугались бы».

— Опять вперед меня поспел… — сокрушался тем временем паренек, с размаху шлепнувшись обратно на скамейку. — Как?

— Не спешил, вот и поспел, — усмехнулся Второй, садясь рядом. — А если сильно спешить, и оплошать недолго… Дверь, например, не убранной оставить…

Он улыбнулся. Эта улыбка оказалась последним, что Мари увидела, прежде чем уснуть. То ли благодаря улыбке, то ли — гибким сильным пальцам Гленны, сумевшим распутать последние нити гибельных чар и спетой ею же колыбельной, спала Мари крепко и спокойно.

Пляска двух вихрей, двойное плетение смертельных узоров — так выглядит бой мастеров меча… но если речь идет о магах — добавьте к этому еще и постоянное напряжение Силы, готовой и ударить, и укрыться. Добавьте скорость движений, нарушающую привычные законы мира, уберите — или хотя бы ослабьте — силу тяготения, и увидите приблизительно то, что творилось ранним утром на западном берегу острова Хьор.

Само время вело себя так, словно клинки сражающихся могли его ранить: то сворачивалось тугим клубком, то растягивалось почти на разрыв… И вдруг застыло, обрывая схватку и сменив шум боя тишиной. Слышалось лишь тяжелое дыхание и скрежет металла о металл: клинки, столкнувшись в противоборстве, замерли. Сталь на сталь, воля против воли, сила — на силу, и никто не двинется первым, не рискнув при этом жизнью.

Глаза в глаза: кажется, взгляды тоже высекают искры. Напротив — ледяная голубизна, безжизненное спокойствие разума, устремленного в никуда, растворенного в океане Силы. Где она видела этот взгляд прежде?

— А ты вспомни, маленькая дрянь…

Вспышкой:

Голос и глаза — те же, что в проулке…

Этого просто не может быть…

Слишком молод…

Родство…

Сын?

Но ведь у уртаров не бывает детей!

— Из всякого правила есть исключения… — прошелестел насмешливый голос. — Ты, по-своему, — исключение… но и я — тоже.

Короткое обманное движение — и выпад, второй, третий. Мари ускользала, едва успевая. Вдали мелькнуло прояснившееся небо, деревья, море — синее с зеленью, как глаза Гленны…

Мари проснулась на следующий день. В комнате никого не было, дверь в коридор была приоткрыта, и оттуда пахло булочками с корицей — резко, до боли в желудке, внезапно ощутившем собственную пустоту. Покинув комнату, Мари пошла на запах и оказалась в кухне, где, что-то тихо напевая, орудовала Гленна. Мари неожиданно залюбовалась: хозяйка двигалась легко и ловко, и в то же время — с мягкостью, совсем не такой, как у грозной Эннис.

Усадив в печь очередную порцию булочек, Гленна вытерла руки узорным полотенцем и сказала, не оборачиваясь:

— Заходи, поможешь — если, конечно, хочешь.

Мари осторожно, словно кошка, прошла в кухню и стала рядом с печью. Посмотрела в глаза Гленны:

— Ты назвала свое Имя. Не боишься? Ты ведь видела, кто я.

И, вскинув голову, рванула ворот рубашки, открывая шею — и знак.

— Ох, горюшко, — в глазах хозяйки мелькнула озорная искра. — Видела. И что теперь? Назвать твое? Тебе легче будет?

Мари уставилась на высокую статную девушку — все же старше она, чем кажется, и держится со взрослой уверенностью…

И поняла: может.

Запросто.

— А чтоб ты не слишком ломала голову… — задумчиво протянула Гленна. — Заставь меня чихнуть, что ли?

Девочка-ведунья облизнула губы.

Зная Имя, умереть — и то заставить можно. А уж чихнуть…

Произнеся про себя: «Гленна», Мари всмотрелась в невидимое глазу сияние, именуемое в магических книгах аурой. Аура у Гленны была странная, волнующаяся, цвета морской воды. Потянулась простеньким, первогодническим наговором, годящимся для несложных безобидных шалостей.

Наговор коснулся ауры — и растворился в ней.

Как крупинка соли в море.

Озадаченная Мари нахмурилась и попробовала снова.

С тем же результатом… то есть — без.

Потом еще раз, более настойчиво…

И наконец — в полную, натренированную за два года учения Силу.

И тут же чихнула сама — от души, даже уши заложило.

— Будь здорова! — так же от души пожелала Гленна.

— Это… как? — выдохнула Мари, взъерошенным воробьем опускаясь на скамейку.

— Да вот так, — совсем не обидно улыбнулась Гленна и уверенным движением пригладила ей волосы. Поставила на стол кружку напитка из орехов кэлла и поднос с булочками первой выпечки, уже остывшими. Скинув припорошенный мукой передник, села рядом и, одобрительно глядя на жующую Мари, заговорила:

— Мы, как видишь, не подчинены привычным для тебя законам Сил.

«Кто вы?» — спросила Мари одним взглядом, и Гленна ответила:

— Мы — Идущие по Дороге. Нас еще называют Бродягами — может, слышала, а может, и нет. Но мы — есть. Мужа моего — ты его Вторым прозвала — зовут Линн. А паренек с разными глазами, который тебя принес — это Тьери. Он с Архипелага. Точнее, с Кехата.

Мари поперхнулась, и Гленна аккуратно хлопнула ее по спине. Точно, несильно, и, главное, к месту.

— Значит, вы — Бродяги… а он… Всадник? — прошептала девочка, отдышавшись. — Из тех, которые на драконах?

О Всадниках, живущих на острове Кехат, ходили легенды — но, помимо легенд, известно о них было очень мало. Сам остров разные карты показывали в разных местах, и в какое бы из них ты ни прибыл — всегда был шанс, что Кехат будет не там… или что его вообще не будет. Многие из искавших его не возвращались, и поди пойми отчего — то ли сгинули в море, то ли, попав на остров, не смогли с него выбраться… а может — не захотели…

— И да, и нет, — послышалось от двери. Малыш Тьери стоял, привалившись к косяку, и карий его глаз улыбался, а в зеленом, кроме улыбки, ясно читалось: «Люблю хорошую компанию, разговоры и сладкое».

— Поверь, усидеть на летящем драконе — дело не по человеческим силам. Всадник — это человек, уживающийся с драконом в одном теле. Точнее — в теле, которое может становиться драконьим, — продолжил он серьезным тоном, не вязавшимся ни с его возрастом, ни с внешностью. — Но и тогда им управляет Всадник-человек …

Мари слушала, уже не удивляясь. За последнее время на нее свалилось столько неожиданного, что она, наконец, научилась воспринимать происходящее как есть. Паренек шагнул в кухню, ловким пинком подогнал к столу табурет и, дождавшись одобрительного кивка Гленны, сел поближе к подносу.

— Показывать не буду — разворочу кухню, Гленна обидится… и больше меня кормить не будет… — умильно-жалобным тоном произнес Тьери, глядя на смеющуюся хозяйку.

— То есть ты можешь становиться драконом? Настоящим? — переспросила Мари опасливо.

— Ага. Только девушек не ем, не бойся. Предпочитаю булочки, — дурашливо улыбнулся Тьери. — Особенно эти, Гленне они просто чудо как удаются!

И снова потянулся к подносу.

Мари сидела, привалившись к плечу Гленны — мягкому, округлому, уютному, и впервые за долгое время ощущала себя ребенком, мало того — ребенком, попавшим в сказку. Перед ней на табурете, уплетая булочки, восседал улыбающийся дракон — в обличье белобрысого смуглокожего парня. Рядом, обнимая ее — намного мягче, чем это делала Эннис, — сидела ни много ни мало Дающая Имена, способная читать мысли, играть Словами и отражать заклятия, не отрываясь от готовки. Ну, а ее муж, в четыре слова заставивший уйти жреца Бездны — Мари наконец вспомнила, где видела лицо из проулка… Кто они, эти Бродяги? И где она, собственно, находится?

— В Убежище, — откликнулась на ее мысль Гленна. — Или в Приюте, назови, как хочешь. Мы бываем здесь иногда — между Дорогами.

… промелькнуло и исчезло из виду.

— Помнишь обещание? — продолжал говорить ее враг, юноша с глазами старика. Он играл клинком, отбивая ее выпады с легкостью, свидетельствующей о недетском опыте. И в такт ударам на груди его вспыхивали искрами талисманы — семь продолговатых медальонов.

— Да, ты — восьмая, последняя, кого мне надо было найти. Последняя преграда на пути к поясу… не слишком серьезная, но преграда.

Мари молчала, уходя от его жалящих одиночных ударов, чутко отслеживая вихри Силы — не пропустить бы заклинание, успеть закрыться… И все же голос непонятного противника не проходил мимо ее сознания — и вспомнилось, где она слышала его прежде.

— «Сила даст вам все»… — повторил тот, глядя ей в глаза. И добавил: — Это правда, точнее, половина правды: у всего есть цена. И я не слишком спешу платить ее — сливаться с Неназываемым, да будет он властен над всем миром…

— Ты… сын Йеннара? — Мари вспомнила наконец именование — не Имя! — настоятеля храма Бездны, бывшего Великим жрецом в год, когда ее привели в школу.

— Я — тот, кого ты зовешь Йеннаром. Плоть от плоти, кровь от крови, — усмехнулся юноша. — Я — это он. И когда старое тело одряхлеет, я полностью перетеку сюда… чтобы снова жить. Есть. Пить. Властвовать… жаль, что тебя придется убить, я бы нашел тебе применение поприятней… тебе просто не повезло…

Не злиться. Разозлишься — проиграешь. Проиграешь — погибнешь…

Скольжение влево — нырок — выпад… Почти достала. Почти…

Темп боя вновь нарастал, и Йеннар-младший перешел на мыслеречь:

— Ты оказалась сильной — неожиданно сильной, единственной, кто мог стать на моем пути. Убрать тебя раньше почему-то не получилось… Придется — теперь.

«Почему-то…» Мариэль вспомнила прикосновение тонких, похожих на девичьи рук Тьери — она сперва не могла понять, как маленький, ростом не выше нее паренек смог поднять ее и принести в Убежище. Пока, застав его в скверном настроении, не увидела, как его пальцы раскалывают мелкие камни, словно орехи.

Вспомнила переполох, поднятый в храме Ночи после ее возвращения — нет, не из-за нее: один из храмовых служек был найден мертвым в своей келье. Когда его выносили, Мари удалось заметить — и узнать — лицо: кошель из храма Бездны не пошел ему впрок…

Усыпанный крючковатыми шипами голубой шар, сорвавшись с пальцев мага, вспорол воздух над ухом Мари и исчез за скалами. Глэйсса б'хэкт, «летящая боль». Он вернется, обязательно, — знала Мари, — вернется, чтобы ударить в спину…

Лезвие легкого меча расщепилось на семь: разноцветных, сверкающих, без помощи рук взявших Йеннара в кольцо. Достать не достанут, так хоть отвлекут.

«Не всегда стоит противостоять злу силой, — вспомнились слова Гленны. — И не всегда наших сил хватит для этого… Зло — путь саморазрушения, потери имен и сути. Иногда нужно просто уйти с его дороги — оно уничтожит себя само».

Почувствовав затылком возвращение б'хэкта, Мари упала, перекатилась, уходя от удара — и так подправила его полет, что он полоснул врага по лицу.

Йеннар взвыл, вскинув руки. Мощь его выросла многократно — скидывая личину, Настоятель Бездны полностью перетек в свое новое тело. Молнии, сорвавшись с нависших туч, оплели его и были поглощены, став Силой. Стена Силы — искажение воздуха — подхватила Мари и больно ударила оземь.

Враг стоял, возвышаясь над ней — как тогда, в проулке. Лицо его было страшным — перекошенным, залитым кровью, полным ярости… и уже не юношеским.

Он не подошел. Боялся, хотя голос его прозвучал уверенно, со злобным торжеством:

— Игры закончились. Мне известно твое Имя. Истлей, Мариэль!

Для такого удара не нужны ни движения, ни слова. Просто мысль — и, конечно, знание Имени. Потому-то и используется он крайне редко — свои истинные Имена маги берегут пуще зеницы ока. И уж конечно — не сообщают их соперникам перед Испытанием.

От него нет защиты — почти нет, особенно когда лежишь навзничь, и руки заняты бесполезным оружием…

Поднялся ветер, подхватывая серое облако, множеством изодранных клочьев взвившееся над головой Йеннара. Сладковато запахло гниющей плотью — как на уроках некромагии.

Вихрь метнул серые клочья в лицо Мари, легко смяв наспех сплетенный щит.

А потом произошло невозможное: обдав могильным холодом ее лицо, ветер тлена ринулся обратно, к ее врагу, обволакивая и поглощая его.

— Не-ет! Не меня!.. Ее!.. Я приказываю! — донеслось из облака. Потом голос сменился воем, сорвавшимся в стон и хрип.

Послышался шум падения тела — точнее, костей, обтянутых остатками плоти.

Мари судорожно сглотнула, отворачиваясь — то, во что превращало человека тление заживо, видеть не хотелось.

Почему так вышло?

Он ведь верно назвал ее Имя…

Времени на размышления ей не дали. Весь Остров неуловимо сместился, небо померкло — языки темного пламени, веющего не жаром, но ледяным холодом, вздымались вокруг, образуя огромный купольный зал. Вместо мокрого песка и прибоя — черные мраморные плиты пола, исчерченного багровыми знаками и письменами. Место, на котором стояла Мари, было девятигранной площадкой, приподнятой над полом. Одна из граней примыкала к невесть как оказавшемуся здесь береговому утесу, который заметно вырос и потемнел. На остальных гранях стояли алые и черные свечи в причудливых подсвечниках. «Жертвенник», — похолодела Мари. Она много читала и слышала об обряде, знала, что и за чем будет происходить — и все же ей захотелось оказаться где-нибудь очень и очень далеко…

— Ты вольна уйти, когда пожелаешь: не в наших обычаях принуждать кого бы то ни было. Даже врага — хотя мы с тобой и не враги… пока. Я просто прошу тебя: задержись еще на пару минут. Можно?

Эти слова прозвучали за спиной у Мари, когда она, готовясь выскользнуть из Убежища, коснулась дверной ручки. Оглянулась: в коридоре стояли все трое — Линн, Гленна и встрепанный спросонья Тьери. Мари почувствовала себя виноватой.

— Я… — начала неуверенно, не зная, что говорить дальше.

— Мы знаем, — махнула рукой Гленна, успокаивая. — Жаль, ничем помочь не можем.

Она не хотела уходить. Но знак — странное кружево хищных линий меж ключиц — не давал ей покоя. Сначала возникла тупая тянущая боль, потом — жжение, через несколько дней ставшее просто невыносимым.

— Твой хозяин недоволен, — развел руками Линн. — А пока ты ему принадлежишь, мы можем для тебя сделать только одно. Отпустить.

— Иди — куда и когда хочешь, главное — после того момента, когда ты вошла сюда, точнее — когда Тьери тебя принес, — пояснила Гленна.

— Он… Ну, тот, кто проложил вашу Дорогу — он что, настолько властен над временем? — поразилась девочка.

— Он вообще-то его создал, — спокойно ответил Линн. — Как и все остальное…

Дверь отворилась — прямо на вечнотенистую площадь перед ее Храмом. Вдали замирали отголоски прощальных гонгов — только что завершился обряд проводов ночи, который Мари всегда пропускала, уходя на гору…

Мари очень хотелось поскорее добраться до безопасности, до своей кельи… Потому, попрощавшись, она быстро шагнула в дверь — и не слышала, как Линн говорил Гленне:

— Вижу, ты немножко поменяла ее Имя…

— Ты ведь не против? — лукаво улыбнулась та.

— Уверен: ей это не повредило, — подтвердил он.

— На одном из утерянных языков ее имя значило «горькое море», — задумчиво произнесла Гленна.

— А теперь будут в нем и Альма — «душа», и Риэль — «владычица»…

Линн и Тьери вслушались, поймав отголоски далеких наречий — упавшая капля морской воды и серебряный звон листвы небывалых деревьев…

— … и Аль — «Настоящий», — помолчав, кивнул Линн.

— Это уж — как она сама выберет, — вздохнула Гленна.

— Хей-йох! — Тьери прошелся колесом по коридору и вспорхнул на ступеньки. Сверху долетел его голос:

— Хотел бы я посмотреть на рожу Безликого, когда он попробует отнять у нее такое Имя… Эка беда: у него и рожи-то нету!

— Шут чешуйчатый! — покачал головой Линн, пряча улыбку. — Не поминал бы его от нечего делать…

И добавил серьезнее:

— А посмотреть… Посмотреть хотелось бы. Если Проложивший Дорогу даст оказаться здесь вовремя…

Свечи на гранях алтаря вспыхивали одна за другой, и слышались голоса:

— Безысходность… — и лицо Жреца, выхваченное мертвенным колдовским пламенем, сверкнуло из-под капюшона — лицо худощавое, острое, изрезанное морщинами…

— Хаос… — голос был негромким, а лицо Жрицы — нарочито невзрачным, но в безумных черных глазах жила свирепая, необузданная сила, а отголоски слова разнеслись эхом по всему залу.

— Страсть пожирающая… — Жрица этого храма больше всего напоминала старую жабу. Не верилось, что когда-то она была одной из тех самых служительниц мистерий страсти, чьи пляски сводят зрителей с ума…

— Боль Вездесущая… — красная, потная рожа, искаженная гримасой постоянного страдания.

— Смерть Всеприемлющая… — бледная личина, подобная маске.

— Ночь Первозданная… — фиолетовый взгляд Эннис, полный гордости за себя и за свой Храм.

— Забвение… — бесцветный голос; равнодушный, тут же стершийся из памяти образ — ни пола, ни возраста…

И знакомым шипящим говором, искаженным не до конца унятой болью:

— Бездна…

Показалось — или на левой щеке старого Йеннара действительно багровеет свежий шрам?

Голос, звучавший первым, загремел снова, отражаясь от сводчатого потолка:

— Завершается Испытание, и Тень готова принять избранную, победившую остальных в трехдневной битве…

— Ни одного из них она не лишила жизни сама! — возразил Йеннар. Заметно измотанный, он едва стоял, опираясь на плечи раболепно согнувшихся слуг.

— Испытание есть испытание. Безликому виднее, — парировал настоятель храма Безысходности, бывший в этот год Великим жрецом. — Насколько мне известно, последний ее противник — ученик твоей школы — использовал Силу, доступную лишь уртарам… и, кажется, даже назвал ее Имя?

Выдержав язвительную паузу, Великий заключил:

— Не нам решать. Подождем знака!

И, с глубоким поклоном обращаясь к скале, возгласил:

— Наш повелитель и владыка, яви свою волю!

Алтарь пошатнулся — Мари, не ждавшая этого, упала ничком. Ее талисман, оборвав цепочку, покатился туда, где прежде лежало тело врага — а теперь веером рассыпались упавшие талисманы. Семь продолговатых пластин на вороненых цепочках. Семь оборванных жизней…

Медальоны ожили. Алые искры бежали по темному металлу, очерчивая на каждом из них ту самую руну. Срываясь с цепочек, словно переспелые сливы, медальоны обретали подобие жизни, причудливо вытягиваясь, изгибаясь, сплетаясь и сцепляясь вместе.

— Знак Безымянного! — воскликнули наставники хором, в котором слышалось и торжество, и страх, и — в одном, до дрожи знакомом — нескрываемая ненависть.

Но голос Великого оставался бесстрастен:

— Мариэль из Храма Первозданной Ночи, встань! Пояс уртара — твой. Прими его — и да будет с тобой Сила и наш повелитель!

Под звуки грозного и мощного пения, в котором угадывалось куда больше восьми голосов, живой пояс лег в руки Мари. Сияние сменило цвет, наливаясь пурпуром. Черная глыба обрела очертания трона с сидящей на нем фигурой — человеческой и в то же время не вполне. Замирая, Мари поняла, в чем дело: у сидящего на престоле не было лица, только тьма, подобная грозовой туче. И такой же тучей показалась, появившись ниоткуда, его свита — ждущие за престолом. Воздев и опустив руку — в отблесках света выглядевшую, как оживший базальт — Безликий проговорил:

— Возьми часть моей Силы — и отдай мне свое Имя и свое тело. Надень пояс!

Голоса взмыли вверх, оглашая зал пронзительной ритмичной мелодией. Пояс в руках девушки отозвался нетерпеливой дрожью. Мариэль мутило. Не было ни радости, ни облегчения — только усталость и страх. Она с трудом оторвала взгляд от сидящего на троне, чтобы поглядеть на пояс. И отшатнулась, увидев невидимое прежде.

Пояс был пропитан кровью.

Кровью тех, кого не приняли на учебу — в каждом из восьми храмов ежегодно освобождалось лишь одно место. Остальных принесли в жертву — Кай-Харуду и тому, кто был избран. То есть — ей.

Кровью семи несчастных, погибших в борьбе за пояс, названной Испытанием.

Кровью, которую она прольет в будущем, став уртаром — боевым магом, грозой южан, одним из множества пальцев на руке Кай-Харуда, протянутой в этот мир.

Кровь — и Сила — стекали по ее рукам, не иссякая. «Здесь хватит на всю твою жизнь — и много больше, ведь ты — избрана!» — послышалось ей, но ни мысли о силе, ни избранность не нашли отклика в бешено колотящемся сердце.

И — впервые за всю историю Восьми Храмов — Обряд прервали слова:

— Я его не надену.

Пояс забился в руке, словно выброшенная на берег рыба.

Гимн умолк, рассыпавшись горстью фальшивых нот.

Кто-то сдавленно ахнул, кто-то выругался полушепотом.

Великий, побелев, вцепился в алтарь и опрокинул подсвечник. Свеча угасла, ядовито зашипев.

«Зачем?» — неожиданно тонким голосом выкрикнула Эннис.

Но все звуки перекрыл раздавшийся с трона рев:

— Отвергнута и проклята!

Темная фигура встала в полный рост, возглашая:

— Не получив Силы, отступница, опозорившая свой Храм и своих учителей, лишается имени, сущности и жизни!

И, вслед простертой черной длани, мириады бесформенных, безликих, ненасытных, стоявших за троном, ринулись к ней.

Но откуда-то возникла уверенность: это еще не конец.

Словно на плечо снова легла рука Гленны, или Тьери, раскинув невидимые крылья, заслонил ее собой. На деле не было ни того, ни другого — просто текучая тьма, хлынув к алтарю, вдруг остановилась и отпрянула, ослепленная яростной вспышкой белого пламени, а ее господин бессильно упал на трон, закрывая руками голову.

И Голос, не слышанный ею прежде, но смутно знакомый, ровно и четко произнес: «Нет».

Вопль из тысячи глоток сотряс зал, вопль ужаса и бессилия, и за спинами жрецов расцвели неровные круги порталов — совет Шессергарда бежал, спасаясь…

Трое стояли у окна в Убежище — трое, собравшиеся там ради этой минуты. Казалось, пять лет ничего не изменили — то же место, и люди — почти те же. Высокий мужчина, виски которого заметно тронула седина, ссутулился, хищной птицей вглядываясь в прорезанную редкими огоньками тьму за окном. Пальцы лежащей на подоконнике руки выстукивали тревожную дробь.

Над плечом его стояла женщина — стройная, гибкая; длинные каштановые волосы ее были собраны зеленой, расшитой серебром повязкой. Ее до сих пор можно было принять за девушку — несмотря на пережитые нелегкие времена и долгие странствия; несмотря на то, что ее старшая дочь уже была достаточно взрослой, чтобы присмотреть за малышом — ведь папа, мама и смешной дядя Тьери отлучились лишь на минутку.

Тьери изменился меньше всех: Всадник достигает зрелости медленно, и старость — такая же неспешная — придет к нему лет через семьсот. Пока же, устремив взгляд на трон и жертвенник посреди темного зала, у окна стоял, приплясывая от напряжения, нескладный худощавый юноша, и на плотно сжатых кулаках его пробивался странный узор, напоминающий чешую.

«Нет», — послышалось из-за окна, и они встрепенулись: голос Говорившего был для них родным и привычным, как и взорвавшее тьму сияние. Отпрянувшие мороки, бегущий в ужасе совет, скрючившийся, словно от удара, Безликий…

Тьери сухо хохотнул, но запнулся, услышав встревоженный голос Линна:

— Скорее, надо открывать… Сейчас там будет жарко!

Гленна переплела тонкие пальцы и с хрустом потянулась:

— Будет. Но мы успеем.

И исподлобья посмотрела на стену, рисуя на ней дверь…

Отголоски вопля ударили в темное пламя, разрушая своды зала. Фигуры людей и нелюдей замерцали, дрогнули — и сгинули, словно наваждение. Мари вновь стояла на том же берегу, и солнце за нависшими облаками близилось к полудню, и тело Йеннара, жреца Бездны, исчезло… точнее, исчезло его новое тело.

Потому что сам жрец, единственный из восьми, не вернулся в свой храм из распавшегося тронного зала. Он стоял в полусотне шагов — нет, уже не стоял, а мчался к ней, превращаясь на лету в комок хищных щупалец, пожирающих и плоть, и душу.

Мари замерла от ужаса. Она не могла надеяться на Силу, только что отвергнув ее. Не полагалась на выучку — превзойти Наставника было нереально, и она это знала.

Хотелось позвать мать. Но Мари ее не помнила, и вместо нее представила Гленну — с горящим взором, разметанной ветром рыжей гривой, разлитым по щекам румянцем. Она куда-то шла, бежала — и Мари поняла вдруг, что Гленна спешит к ней, и еще поняла, что та говорит: «Не стой! Делай что-то!»

Она сделала единственное, что могла — широко шагнув и замахнувшись, метнула пояс, который до сих пор сжимала в руках.

В слепящей вспышке исчез и пояс, и жуткий комок щупалец. Сила, заключенная в сплетенных талисманах, лишила жреца плоти — теперь уже окончательно. Только тень, издав леденящий душу вой, исчезла вдали…

Но Мари было не до нее.

Сила, выплеснутая поясом, спасла ей жизнь — но надолго ли?

Вырвавшись, обретя свободу, грозная мощь собралась в пульсирующий вихревой столб, оплетенный сетью тонких едких молний. Он рос, ввинчиваясь в серый песок и седое небо, озаряя небосвод багровыми зарницами — готовясь лопнуть, сметая на своем пути все.

Мари оказалась единственной из уртаров, кому довелось в одночасье увидеть всю Силу, ей отпущенную. Силу пролитой крови. Силу боли и страданий. Силу, от которой она отреклась — и которая сейчас ее погубит… Не из мести. Просто потому, что не может иначе.

И бежать некуда, да и некогда…

— Время! — бронзовым гонгом ударил голос Линна, перекрыв и прибой, и ветер, и рев вихря. И время, удивленно оглянувшись, застыло на миг, прежде чем восстановить ход и тронуться дальше.

— Держу… скорее! — раздался звенящий от напряжения голос Гленны, и в небе, прорвав облака, отворилась знакомая Дверь.

— Хай-йииии!.. — в створе мелькнул размытый силуэт Тьери, и вот уже видны сияющие разноцветные глаза — да не на человечьем лице, а под причудливо изогнутыми бровями дракона; и размах золотых крыльев — вполнеба; и когтистые пальцы огромной лапы бережно подхватывают Мари, еле верящую в то, что с ней происходит…

Рывок гибкого чешуйчатого тела, почти невозможный поворот — словно молния, раздумав бить в землю, вернулась в облако…

А позади разгорается зарево — кровавым багрянцем, золотым жаром, и, наконец, белым сиянием с оттенком мертвой голубизны…

Выучка все же пригодилась — кубарем влетев в дверной проем, Мари почти не ушиблась, машинально сложив тело так, как учили. Даже успела, вскочив, подхватить вкатившегося следом Тьери — уже человека…

…увидеть, как Линн и Гленна в четыре руки захлопнули Дверь, тут же ставшую стеной…

…как Линн согнулся, прижимая к груди обожженную ладонь — стена налилась жаром, но Дверь была уже убрана.

— Успели… — выдохнул Линн, и голос его был шершавым, как наждак.

— Не спешили, — улыбнулся Тьери, неохотно отрываясь от плеча Мариэль. И ошарашено умолк, оглянувшись на остальных.

Уставшая донельзя Гленна привалилась к стене, закрыв глаза. От руки Линна шел пар — на ладони и пальцах вздулись кровавые волдыри. И ни один из троих Бродяг не оставил себе достаточно Силы, чтобы хоть что-то сделать.

Мари, не задумываясь, потянулась — и смахнула ожог с ладони Линна. Она была так рада, что может хоть чем-то помочь, что и не подумала: откуда Сила?

Они сидели у холодного камина, в той самой комнате, где Мари очнулась, впервые попав в Убежище. Сидели перед дорогой — а внизу ожидала Дверь, прорисованная на стене наново, Дверь, которая каждого выведет туда, куда он сам пожелает.

Тьери молчал, играя ставнями на окне — каждый раз, когда он открывал их, в окне виднелся другой пейзаж, но Всадник все никак не мог увидеть что-то нужное ему, и закрывал их снова.

Мариэль сжалась комочком в кресле. Ей было худо. После прерванного Обряда знак просто взбесился, мучая ее тупой, давящей болью. Гленна придерживала ее за плечи и полушепотом что-то напевала. Рядом, глубоко задумавшись, стоял Линн.

— Даже не знаю, как все это понять, — сказал он, потирая запястьем переносицу. — Силу Безликого — как и дар Света — я улавливаю безошибочно. Но ты…

Он тронул пальцами ладонь, где не осталось ни волдырей, ни даже шрама.

— Я сказал бы, что ты — одна из нас. Но что делать с твоим знаком — ума не приложу, и как его объяснить — тоже.

Гленна провела рукой по шее Мари, едва касаясь кончиками пальцев, и уняла боль — точнее, заморозила ее, укутав покровом щекотных игольчатых снежинок. Вздохнула:

— Жаль, но это ненадолго. Этот знак просто не выдерживает Убежища. И скорее всего — не выдерживает нас. А снять я его не могу… Мы не можем, — поправилась она. — Только ты сама — когда-нибудь…

— Мы можем многое, но не все, — извиняющимся тоном произнес Тьери. И встрепенулся, вновь открыв окно: — Вот, смотрите! То, что я искал!

Мари, повернувшись, увидела:

Свет смягченного летящими облаками солнца. Пляска волн, увенчанных белоснежной пеной. Огромные — в размах вытянутых рук — цветы всех оттенков пламени, обращенные навстречу утру. А над ними…

…радуга, обернувшаяся росчерками чешуйчатых крыльев по бледно-лазоревому небу…

…торжественный танец без слышимой музыки, с ритмом и плавностью, способной очаровать кого угодно — даже неподвластного чарам дракона…

проговорила Мариэль в такт еле слышному прибою за окном.

Гленна вздохнула:

— Говорят, бард Йаариль так и не побывал на Кехате…

— А я обязательно буду там! — неведомо с кем споря, заявил Тьери. — Чего бы это ни стоило. Ведь это — мой дом! Мой настоящий дом…

Мари по-новому ощутила то, что говорила Гленна: здесь — убежище. Приют. Но не Дом. Дом еще предстоит найти. Вот только где его искать?

— Ищи. И обязательно найдешь, — сияющие глаза Тьери оказались совсем рядом, тонкие губы легко коснулись ее лба.

— Доброй дороги, сестренка! Высокого неба и вам, друзья, — и добрых дорог! — сказал он, и, порывисто обняв Гленну и Линна, шагнул в Дверь.

— Мы уходим сейчас, оставляя тебя наедине с Дверью — чтобы никто из нас не знал, куда и когда ты вышла, — сказал Линн. — Так будет сложнее для тех, кто вздумает тебя искать. И, значит, лучше для тебя. Если ты когда-нибудь захочешь найти нас — спроси Настоящего. Он знает. А пока — добрых Дорог всем нам…

Линн и Гленна, держась за руки, встали перед Дверью. Гленна оглянулась и проговорила нараспев:

— Аи рэ майри, Альмариэль, — «Может быть, мы еще встретимся».

Убежище, обезлюдев, стало бесприютным. И в то же время — чувства пустоты не было.

Была Дверь, в которую надо выйти. Причем выйти — подальше…

Слишком далеко на Юг — нельзя. Ордену Света лучше не попадаться…

Север — вотчина Тени, для которой она теперь тоже чужая.

Сероземье на востоке — место Последней битвы, кошмарные сны, ставшие явью… Туда идти незачем — умереть можно и проще.

Западный Архипелаг, Айдан-Гасс, М’хэнимотару — края, манящие неизвестностью…. Но выбирать их как начало пути?

Ах да…

Подальше и во времени. Чтобы все улеглось. Подальше — это сколько?

Год? Десять?

Век?

Мари стало холодно от одной мысли. Все, кого она знала, давно уйдут — разве что, может, Тьери…

Лет десять — половина ее жизни, даже чуть больше. Десять весен и зим. Неужели этого недостаточно? Неужели ее и тогда будут преследовать, не поверив, что она сгинула при крушении Острова?

А может, хватит и года?

— Года будет мало, — послышалось неожиданно. Девушка оглянулась, но никого не увидела.

— Кто здесь? — спросила она, пытаясь разглядеть говорящего. Ни обычное зрение, ни Сила не помогали: Убежище казалось пустым. Но только казалось.

— Я, — отозвался Голос, и Мари вспомнила темный зал и Силу, которая заставила отшатнуться владыку тьмы. Знак, окатив ее очередной волной боли, дернулся — и неожиданно затих, как паук, сбитый со своей паутины.

— Ты сделала один выбор — там, в зале, вне пределов мира, — продолжил Говорящий. — Ты не выбрала тьму. И теперь я могу предложить тебе второй.

Проем раскрылся. За ним виднелась улочка незнакомого города, затянутая туманом. Дверь ближнего дома была открыта, и, перевесившись через порог, на ступеньках лежала восково-белая тонкая рука. «Бледная немочь», — вздрогнула Мари, узнавая.

И тут же, словно на экзамене, вспомнила: «Настой крылолиста, лунный корень, леммифадский бальзам»… И даже не удивилась, увидев, как сумка со снадобьями сама собою возникла у двери.

— Ей ты уже не поможешь, — проговорил Голос, и звучала в нем очень человеческая, живая печаль. — Но, оказавшись там, спасешь многих. А главное — выберешь путь. Нелегкий — но и не бесцельный. А из тех дорог, что сейчас перед тобою, — лучший.

— А если я откажусь? — вопрос показался ей самой неуместным… Но не задать его она не могла. Никто и никогда больше не будет вести ее вслепую!

— Судьбы многих людей сложатся иначе, — проговорил спокойно ее невидимый собеседник. — У каждого — своя Дорога. Ты пойдешь, куда захочешь сама. И если ты сможешь позвать меня когда-то потом — я, вероятно, откликнусь. Вот только сможешь ли позвать — и услышишь ли отклик? А город… не думай, что мне некого туда направить. Идущих по Дороге немало, и среди них есть те, кому я смог дать больше сил, чем тебе… Мне просто не все равно, что случится с тобой, Альмариэль. Веришь?

— Верю, — ответила Мари, и, стараясь не дать себе времени передумать, шагнула в Дверь…

Воспоминания промчались перед ней так быстро, что напиток в тяжелой глиняной кружке даже не успел остыть… только запах его казался теперь неприятным, да и вкус булочки исказился настолько, что к горлу подступил тяжелый липкий ком. Ощущение это было почти привычным — в последние несколько недель подобное случалось с ней все чаще.

Переборов тошноту, Мари напомнила себе: уходить надо быстро. Пока, погрузившись в уют Дома, она не осталась здесь еще на день… на два… на неделю… Пока не стало слишком поздно, и ее тело, меняющееся ради новой, зародившейся в нем жизни, не отяжелело настолько, что путь станет невозможен.

Оставив на столе неоконченный завтрак, Мари бережно открыла дверь в прихожую, словно боясь разбудить спящий Дом. Но он и не спал.

На вешалке ее ждала длинная куртка и плотные брюки, подшитые кожей; под вешалкой — мягкие, но прочные сапоги, заплечная сумка и легкий, удобный для дальней дороги посох. Болотно-зеленая накидка сама легла ей на плечи, безмолвно обещая хранить от холода, сырости и недоброго глаза.

Переодевшись, Мари на минуту присела у порога. Погладив пушистые шлепанцы, аккуратно поставила их под вешалку. Встала одним движением, подхватывая сумку и посох, и шагнула за порог, шепнув:

— До свидания, Дом, и спасибо…

«Прощай», — вздохнул Дом, закрывая за нею дверь.