Бросая вызов

***

Совсем стемнело, когда к глухому забору нерешительно подрулила «Волга». Мотор ее оставался включенным, окна были закрыты. Ни одни прохожий не нарушал немоты этого мрачноватого проезда.

За поворотом что-то громыхнуло, перевалившись через забор. Прошло несколько секунд, прежде чем из машины, придерживая дверь, вышел высокий худощавый мужчина в военной форме. Он направился к лежавшему в мешке на тротуаре предмету, поднял его и, оглядываясь, быстро, как мог, отнес свою ношу в багажник. Машина тронулась. В свете углового фонаря блеснули погоны водителя.

Проверка готовности

Что он делал тогда вечерами? Не могу себе этого представить. Жизнь его резко переменилась за какие-нибудь две-три недели.

Телефонный звонок, потом посещение корреспондента…

— Боже мой! Неужели опубликовали?.. Я об этом и думать забыл. Расскажу, конечно, если вы специально разыскали… Света, представляешь, дела, как говорится, давно минувших дней, а вот товарищи интересуются, знакомьтесь, пожалуйста, Светлана — моя жена, а вас как по батюшке?

Квартира показалась мне тогда просторной. Хозяин что-то говорил про затянувшийся период обживания, но паркет сверкал, все стояло на своих местах, а распластанный понизу свет от настольной лампы скрывал голость стен и смягчал строгость порядка. По контрасту с ярко освещенным низом и притененным верхом комнаты — то ли гостиной, то ли кабинета — хозяин дома был одет в темные с лампасами брюки и ослепительной белизны рубашку. Генерал по-домашнему… Он запоминается смуглым из-за темноты волос, глаз, хотя всякий раз удивляешься вдруг бледности его лица, не такого молодого, каким остается в памяти.

Михаил Иванович Циферов сорок лет служил. Морской инженер-строитель, он в Великую Отечественную войну построил сотни объектов. Был постоянно прописан в тринадцати городах и населенных пунктах, имел абонемент в Большой театр, две прикрепленные автомашины и подмосковную дачу. Но все это было лишь видимостью благ. Ему не принадлежало ничто, потому что он сам не принадлежал себе.

Дни пребывания в столице тоже лишь символизировали столичную жизнь. На самом же деле они были дежурством. И даже после войны. Свободные часы, время для сна, обеденный перерыв были непредсказуемы. А прекрасный город виделся лишь фрагментом в маршруте черной, красноковровой машины — от двери дома до двери с высокой медной ручкой, вдоль сонно розовеющих пустынно каменных кварталов.

Он втянулся в горячечное, папиросное бдение, бравировал втайне лихостью заполночной работы, бесцеремонной свойскостью начальства, срывавшего его с отпуска, с именин после первой, черновой рюмки, со спектакля, не дожидаясь антракта, — и часто, оказывалось, без нужды. Окружающая жизнь уже давно не знала острых впезапностей, а служебное рвение продолжалось, подменяя и вытесняя все остальное, как вдруг все изменилось. Служба вошла в свои берега, обозначились острова свободного времени. Вечер, ночь, воскресенье — что хочешь с ними, то и делай. Ум, душа, застигнутые врасплох, не сразу уразумели, чего хотеть. Но природа не терпит пустоты, и Циферов взялся заполнять жизнь личными делами. Меняя сотни мест постоянного и временного жительства (триста или больше), он дотоле не укоренялся нигде, не обзаводился ничем и никем, а что имел, не удержал. От переездов и разлук расстроилась его первая семья. Циферов сжился с кочевой бездомностью, и холостяцкая доля его не тяготила. Но теперь ему, как и службе, предстояло «войти в берега».

Когда я впервые посетил Михаила Ивановича в его квартире (16 сентября 1966 года), он уже был совершенный москвич.

Мы сели за стол. Михаил Иванович разложил схемы, тетради, сказал, что, не прочтя, не разберусь, придвинул стул, чтобы параллельно самому следить, стал тут же комментировать и постепенно заменил текст устным рассказом. Это был проторенный рассказ изобретателя. Со стороны себя не видишь! Мы думаем, что, раскрываясь перед врачом, исповедуем неповторимо индивидуальный недуг, а он с первых слов отгадал, что будет дальше, и уже слушает вполуха, занят не тобой. Знаток! Своего самомнения ему со стороны тоже не видать.

Слушая, читая каждодневно изобретательские анамнезы, различаешь типовые дебюты, кульминации, финалы и кажешься себе ясновидцем. Спросите на середине, что будет дальше, — отвечу. Самомнение знатока!

Рассказ петлял, спотыкался о подробности, так что можно, даже нужно было слушать выборочно.

В углу гостиной, в аквариумной полутени, сидела жена Михаила Ивановича. Она вряд ли вникала в разговоры за столом, но изредка поглядывала в нашу сторону, отрываясь от какого-то рукоделья. Этот второй план придавал композиции пространственную и, как я теперь, спустя много лет, понимаю, психологическую глубину. Светлана — отчества не называли ввиду молодости хозяйки дома — была смущающе хороша собой. Она и связанное с нею, видимо, заполнили пустоту, возникшую при переходе в упорядоченную жизнь. Квартира, автомашина, дача, быт впервые за прожитые пятьдесят с лишним лет стали что-то значить для человека, как вдруг звонок…

За весь вечер Циферов ничем не показал, что замечает присутствие жены. Чем дальше, тем меньше оставалось сомнений, что он не чужд того зацикленного состояния, когда вне пределов одной темы все неинтересно либо просто мешает.

Угол был за приглушенно зеленым световым ограждением, оттуда яркой кромкой выглядывал профиль поджатой ноги. Небольшое перемещение — профиль исчезал, и вся фигура резко отдалялась.

…Михаил Иванович уже не искал продолжения своей изобретательской деятельности. Не вера была утрачена, но энтузиазм. Изобретение — высшая точка его жизни — больше не рождало надежд, как слишком отдаленная, недосягаемая звезда, свет которой, возможно, призрачен. Циферов производил какие-то действия, чтоб поддержать видимость продолжающейся борьбы, выполняя долг перед своим былым воодушевлением. У него появились дела поважней — признак предсмертный для изобретательства. Упрямство же и благодарную верность былой удаче он просто унаследовал. Отец Михаила Ивановича, строгальщик по металлу на крупном заводе под Екатеринославом, был привязчив к делу. Рабочие старой закваски достигали мастерства, нося в себе эту привязчивость.

…Светлана принесла чай и снова живым уютным покоем расположилась неторопливо колдовать с клубками ниток. А Циферов, черноволосый, черноглазый, подбористый, как цыган, говорил и прохаживался, доставал и убирал бумаги, его белая рубашка вспыхивала и затухала, как береговой прожектор, рыщущий в темноте. То и дело у него срывалось: «Эх, смутили вы мои покой!»

Незваный гость из редакции был в своем роде проверкой готовности. Циферову ведомо, что значит это состояние. Временами и напоминали, чтоб не забыл. В гардеробе всегда стоял чемоданчик с парой белья, бритвенным прибором и другими предметами первой необходимости. Звонили ночью, в самые неудобные часы, когда такси не сыщешь, частник спит, а ты добирайся, хоть пехом, но только в срок!

Визитер был поводом, которого здесь давно ждали. С возбуждением окунулся Циферов вновь в записи, расчеты, раскрыл папку изобретательского делопроизводства — непременную, как бортовой журнал на корабле, как история болезни в поликлинике, но еще и предмет гордости, не совсем нормальной и непонятной другим людям.

Нося на плечах послевоенные погоны, Михаил Иванович в 1947 году сел за парту. Изучали опыт минувшей войны. Циферов взял тему «водоснабжение войск». Надо было найти способ быстро доставлять воду подразделениям, ушедшим за сотни километров от ближайших доступных источников. Опыт боевых операций в районе Халхин-Гола и других местах учил, что доставка может затруднить планируемые действия.

Быстро… Но нет инструмента, нет машины, чтобы отрыть колодец в течение минут. Да и сам облик землеройной техники — взгляните на нее! Гражданская тучность, неспортивность. Нет, ничего нет даже приблизительно пригодного.

Проблески внутреннего бытия

С незапамятных времен до времен недавних, если и не поныне, наука смотрит на технику свысока. Корни этого высокомерия уходят к древней Элладе, а может, к астрологам еще древнейшего Египта. Но уж Платон точно был сноб. Его не грех считать даже идеологом научного снобизма. Ревнитель чистых идей, он требовал не путать, не равнять высокое с низким, то есть духовно-идеальное с реально-материальным. Этот аристократ духа считал, например, низким прибегать в геометрии к чему-либо кроме циркуля и линейки, потому что явится соблазн использовать линии помимо прямой и окружности, а это «разрушает благо геометрии, так как… она уходит от бестелесных и умопостигаемых вещей к чувственным и пользуется телами, нуждающимися в применении орудий пошлого ремесла».

И позднее, в Новое время, истинные ученые склонны были взирать на изобретателя свысока. Даже Фарадей, чьи эксперименты так много дали промышленности, предпочитал, чтоб его называли естествоиспытателем, натурфилософом. Ему импонировала причастность к благородным безотносительным истинам, а не к коммерческим применениям преходящих ценностей. В изобретении, стоит к нему приглядеться, сквозит ограниченность автора, — тонко намекал Максвелл, воспользовавшись подходящим поводом — изобретением телефона.

Когда около двух лет назад пришла новость из-за океана, что изобретен метод передачи артикуляций звуков человеческого голоса с помощью электричества так, чтобы быть услышанным за сотни миль от говорящего, — он сделал паузу, оглядел аудиторию и продолжал, — те из нас, кто имел основание верить, что это правда, я в том числе, начал упражнять свое воображение, рисуя триумф конструкторского искусства — нечто, превосходящее передатчик сэра Вильяма Томсона в тонкости и сложности, поскольку тот выше обычного звонка. Когда же, наконец, этот маленький инструмент появился как он есть, из частей, каждая из которых знакома нам, и посильный каждому любителю, разочарование его жалким видом было только частично уменьшено тем, что он действительно мог говорить… Так вот, этот профессор Александр Белл, изобретатель телефона, — не электрик, который открыл, как сделать тонкую пластинку говорящей; он говорящий, который для удовлетворения своих нужд сделался электриком.

…Наука лучше техники, потому что, как говорил Сервантес, дорога всегда лучше гостиницы, а счастливое путешествие, как говорил другой, не помню точно кто, но тоже великий писатель, лучше счастливого прибытия. И так далее.

Среди древних заветов познания был и «познай самого себя». Наука сама занималась этим, а также, ворча для приличия, допускала посторонних, именуемых философами, трактовать свои внутренние вопросы. Техника же, в зуде забот, как Марфа, которой недосуг слушать вместе с Марией Христа (она спешит его накормить), — косноязычная, чумазая, собой не интересовалась, трактователи ее были не настоящие — доморощенные, умственных слов не знали.

Но «темпора мутантур» (времена меняются), и с ними философы «мутантур», причем до такой степени, что однажды, в настроении, было сказано о техническом мышлении: «А знаете, в этом что-то есть». Стоит одному сказать, а уж со всех сторон: «Как же, конечно, вот новость открыл… да еще Кант в свое время…»

И правда, Кант, судивший обо всем основательно, заявил: «…изобрести что-то — это совсем не то, что открыть; ведь то, что открывают, предполагается уже существующим до этого открытия, только оно еще не было известно, например Америка до Колумба; но то, что изобретают, например порох, не было никому известно до мастера, который это сделал».

В кантовой постановке вопрос, кто лучше (умелей и умней) — естественники или неестественники, осложняется.

Философ не мельчит тему — в этом его сила. Он, что бы ни рассматривал, подыскивает всеохватную точку зрения. Пусть оттуда предмет видится несколько размыто, зато картина в целом (концепция) обретает авторитетность.

Философия технического знания большей частью варьирует старый тезис: «Наука стремится понять, техника — сделать». Но честолюбивые авторы возвышаются до рассмотрения самой души техники. Да, говорят они, это правда, что задачник техники составлен из потребностей общества. Правда и то, что техническая деятельность возможна только в гармонии с законами природы. Но это тривиальная сторона дела. А сеть особая. Цель может возникнуть и без какой-либо внешней осознаваемой потребности. Изобретение… Оно может и освободить от оков естественных законов! Эти оковы всегда тяготили род людской. Он, сколько себя помнит, мечтал, например, летать. Так что же, самолет и во времена Икара был внешней осознанной потребностью общества? А тем не менее мечта эта натолкнула на многие изобретения.

То-то. Сущность техники интимна. Это внутренняя работа изобретателя. Работа… Но решающий ее этап безотчетный. Грезы наяву и в забытьи. Где-нибудь под утро мозг «выболтает сдуру то, что впотьмах чудотворя, наворожит ему заря». О, эти светлячки обманного света… Эти изматывающие, будоражные ощущения близости Идеи… Невидимая, она рядом. Она ждет. Процесс изобретательства есть как бы путешествие к предустановленному решению… В предустановленный мир… В нем пребывали Идеи Механизмов, Деталей, Машин. Готовая к беспримерному труду Идея Рычага… Ростовщическая Душа Часового Механизма… Крепеж, Душа которого алчет раскрепощения…

Сущность техники трепетна и драматична.

Какая симфония!

Увы, увы — всего лишь оркестровка темы Метерлинка, в чьей «Синей птице» действуют Душа Сахара, Душа Молока, Душа Света, Душа Воды и другие предустановленные идеи, впрочем, перенесенные из более ранних источников — Платона и дальше, в общем, бродячий философский сюжет вроде легенды о Фаусте. Но представления о проблеске внутреннего бытия прекрасны, как прекрасна и заманчива Мысль о том, что во всяком произведении зашифрован портрет его автора! Н. Ф. Федорова, самобытного русского мыслителя, проведшего жизнь в фондах Румянцевской библиотеки и пропитавшегося книжным духом, она искушала настолько, что он настаивал на возможности и необходимости воскрешать покойников: личности — по оставленному духовному наследию (письмам, дневникам и прочему), а лица — по фотографиям, портретам. Апологет всесилия науки, он ничуть не сомневался в реальности этой высоконравственной задачи, если ученые будут меньше печься о «так называемом прогрессе», служащем, как он считал, удовлетворению потребительских прихотей жен, а займутся подлинными нуждами человечества.

Литературоведение, искусствоведение хотя в своей вере и не пошли так далеко, но тоже признают личность творца в его творениях.

Иное дело техника. Изобретатель высказывается техническими описаниями, схемами, чертежами, воплощается в предмете (скажем, швейной игле) через такие каскады преобразований его «Я», что устанавливать черты близости автора и его произведения может показаться делом гиблым. С другой стороны, — что за причина такая? — почему именно тот берется решать именно ту задачу и решает ее именно так?

Сомнения с самого начала

Обычно говорят «ему пришла идея», словно бы отказывая автору в свободе поиска. Мол, не он, не изобретатель ищет и находит, нет, его самого облюбовывают и пленяют. К нему приводит идея. На нем останавливает выбор.

Избранника оглядывают, пожимая плечами,

— Чем взял?

— Знаниями — полагает Реалист.

— Верой и интуицией, — уверен Романтик. Первый — знаток — это, конечно, фигура. «Взор опустишь, руки сложишь, в мыслях молнийный излом, замолчишь и изнеможешь пред невеждой, пред глупцом». Компетентность — чего еще надо в наше время! А если вдуматься, все же не вполне хорош Знаток. Он верит лишь тому, что знает. Он оптимист в установленных рамках. Тоскливая жертва своего совершенства!

Тогда, наверно, Романтик? Обаятелен, поэтичен, верит в то, чего не знает, оптимист без границ… Но и без ответственности!

— Однако Будущее, — улыбается он сам, — делает посмешищем преимущественно тех из нас, кто добросовестно познавал и потому трудно верил, а невеждам, моловшим вздор, придает величавость пророков. Потому что интуиция, гениальная догадка…

— Интуиция!.. Догадка!.. Это формы благоречия, словесные прикрытия, под которыми прячется просто нахальство, — буркнет Реалист.

— Но оно, как сказал бы купец А. Н. Островского, дорогого стоит».

Они встречаются на каждом перекрестке — в конструкторских бюро, на ученых советах, в ареопагах патентной экспертизы, в курилке, в монографиях по истории техники, чтобы препираться иногда крупно, переходя на личности, клянясь, что это последний разговор между ними, но при первой возможности возобновляя его. Они делают драматургию инженерной профессии. Изыми любого — картина упростится до зевотности.

…Что изобрел Михаил Иванович Циферов, вы, возможно, знаете. О том писали популярно-технические журналы, начиная, разумеется, с «Изобретателя» (1966, № 6), а позднее и другие, едва ли не все и не раз, а также газеты «Экономическая», «Красная звезда», «Труд», всех не перечесть. Изобрел он новый способ проникновения в земные недра и средство для этого — автономные подземные реактивные снаряды (ПРС). Тем и решил поставленную перед собой задачу оперативного водоснабжения.

Как эта штука работает, показывали по телевидению в короткометражном фильме. Современно выглядит.

Ракета отчаянным ныряльщиком погружается в земную твердь, оставляя за собой отверстие. Конечности ныряльщика огнеструйные. Руки выброшены вперед, напором в сотни атмосфер, температурой в тысячи градусов пронзают, разрывают, мечут в стороны грунт и пушечно выстреливают его из колодца.

Деловой инженер, взращенный на производственных неприятностях, суровый к показухе, таких эффектов не одобряет.

Нам знакомы деловые инженеры. С одним, конструктором мощных дизелей, в ближайшем родстве (брат), с другими по службе — каждый день являются в редакцию. Упорный народ, логарифмический.

«Ракетой в землю… Вот это да!.. Фокус, и боле ничего. Пыль в глаза современным идолопоклонникам».

«Ничего…» Ракета, ничем не связанная с поверхностью, сама себе прокладывает дорогу, летит в потоке омывающих ее раскаленных газов сквозь толщи пород… Сначала дистанционное, потом, с накоплением опыта, автоматическое управление. А там, глядишь, гермокабина и системы жизнеобеспечения, в кабине водитель… пилот… геонавигатор?..

Команда. Ракеты поочередно, одна сменяя другую, уходят вниз, в землю, на два, пять, десять, двадцать километров. А может, и больше. Даже писатели-фантасты, которые отправляют, не моргнув глазом, своих героев в тридевятую галактику, не часто посягают на земные недра. А тут — ракета. Не в романе, а в чертежах, авторских свидетельствах, патентах.

— Как ты думаешь, чему равна масса воздуха в вертикальной шахте диаметром один метр и глубиной двадцать километров? — Точно. Линейка уже в руках. Хватает по привычке, потом спохватывается о калькуляторе. — Ну-ка прикинем… Будет примерно вот что. Если между воздухом и стенкой шахты установилось тепловое равновесие, а температура стенок с каждым метром глубины возрастает на три сотых градуса, то масса воздуха… ого-го — где-то около двадцати тысяч килограммов. М-да… Теперь прикинем, какая энергия затрачивается, только чтоб выбросить из шахты воздушную пробку. Нет-нет, просто перемножать вес и высоту не годится, даже если не вспоминать о трении. Такой расчет применим в случае с нулевым ускорением, а поскольку воздух в начальный момент не движется, то он и не переместится вообще. Это же ясно. Ну так. Опускаем промежуточные преобразования… А породу-то надо раздробить в пыль, иначе она просто не выйдет на поверхность — ведь скорость даже самых мелких песчинок будет всегда в этих условиях меньше скорости газа. Газодинамика тут сложная. Дифференциальное уравнение, описывающее движение твердого шарика в потоке газа, громоздко и не решается в общем виде, а только численными методами — волынка это страшная, но, пожалуй, на первый случай ими заниматься и не нужно. Проще подсчитать, что… Вот: время подъема с двадцатикилометровой глубины частички породы, движущейся вместе с газом, составит 1440 секунд. Двадцать шесть минут придется вести холостую продувку шахты, чтобы вынести на поверхность последнюю песчинку. Это на десятки тонн увеличит потребный запас топлива на борту… А затраты энергии на дробление породы? А спуск снаряда и подъем на заправку?.. Прошу принять во внимание, что энергия топлива зависит от перепада температур до и после свершения газом работы. Тут нас лимитирует выносливость конструкции, ее материала, к нагреву. Температура среды по мере углубления растет, снижая эффективность расходования топлива… Надо все больше работать на преодолевание трения, все мельче дробить породу; в общем, считаясь с реальностью газовых законов, признаем, что на некоторой глубине — я полагаю маловероятным и несколько километров — потребная энергия превысит располагаемую.

Но в другой глубине, в глубине души, мы, несмотря на расчеты, всегда на стороне созидающего энтузиазма. Не правда ли? В конце концов Колумб не покрыл и половины расстоянии до Индии, к которой он стремился… Ему помешал неучтенный фактор: новый континент. Ободряющий пример.

— А мне, знаешь, ближе другое сравнение. (Брат кончал Ленинградский институт авиационного приборостроения.) Некоторые неопытные летчики принимают звезды за БАО — бортовые аэронавигационные огни. Такие случаи известны из учебной летной практики. И вот жмет ястребок за своей «целью», она же не приближается, а удаляется. Обнаруживает, что цель мнимая, когда баки опорожнены, время упущено…

Из рабочих тетрадей М. И. Циферова. «24. 1. 1966. Академик Смирнов В. И. о конструировании реактивно-газового бура: «По моему глубокому убеждению — способно совершить революцию в средствах проникновения в земные недра… Бурение возможно производить до 20–25 километров без боязни разрушения бурового снаряда из-за высокой температуры на такой глубине».

Глава мелким шрифтом (вставная)

Пусть Циферов шел от «внешней осознаваемой потребности», решал практическую задачу, но он так ее решал, что и сам, и мы, узнав его замысел, не могли не встрепенуться от сторонних попутных мыслей и фантазий. Как гончая при звуке рожка, душа наша трепещет при всякой надежде проникнуть вглубь. Мечта Икара взлететь в небо была замирающе светлой, мечта заглянуть в Ад — замирающе темной. Господи, чего только не надумано, чего не придумано о земном нутре, каких на его счет только планов не строилось!

Что знают сегодня о глубинах планеты? Геологам нравится уподоблять землю сваренному всмятку куриному яйцу (канадский вариант) или вкрутую (американский). Скорлупа, белок, желток. Соответственно — кора, мантия, ядро.

Тридцатипятикилометровая толщина коры гораздо тоньше по отношению к остальному шару, чем скорлупа к яйцу. Мантия — оболочка под корой, уходящая вглубь на расстояние, как от Москвы до Парижа — 3000 километров. Но по трудности преодоления оно больше, чем до Луны. Если по поверхности Земли удается расстояние в 3000 километров покрыть за полтора суток, по воздуху рейс Москва — Париж отнимает пару часов, то вглубь такое путешествие займет неизвестно сколько времени, если оно вообще возможно.

Мантией прикрыто ядро. Хорошо, надежно прикрыто. О «желтке» знаем мало. Прямых сведений никаких. Всмятку оно или вкрутую, никеле-железное или золото-платиновое — неведомо. Нет ложечки, чтобы колупнуть даже «скорлупу». Удастся ли когда-нибудь до него добраться — не уверены. В трудах Национальной академии наук и Национального научно-исследовательского совета США сказано, что непосредственно, физически проникнуть на глубину, превышающую несколько десятков миль, возможно, нельзя будет никогда. Артур Кларк, человек самый оптимистичный во второй половине нашего века (его кредо: «единственно, в чем мы можем быть уверены, рассматривая будущее, это в том, что оно будет предельно фантастичным»), относит «зонды для исследования земных глубин» на 2010-е годы, что в его таблице прогнозов стоит после создания гравитационных волн, кибернетических организмов, замедления времени, заселения планет.

В известном смысле древние знали подземелье лучше нас с вами. Они вообще знали недоступное смертному лучше. Тут потребуют оговорки: «Что такое знание?» Но ведь и ответ на этот вопрос исторически менялся. Требования к достоверности менялись вместе с накоплением наблюдений, измерений и совершенствованием инструмента.

Эллины считали, что подземный мир им ведом, они были не только в курсе жизни Ада, но прямо-таки ощущали связь происходивших там событий с собой, со своими делами. Времена года, циклы жизни растений, вся палитра красок и звуки природы были отголоском понятных каждому семейных отношений — зятя, матери и дочери. Если, допустим, поздняя весна, значит Плутон задерживает дома супругу Персефону, а мать ее Гея в тоске, что и сказывается сыростью. Все по-людски.

Но одним воображением не прокормишься. Человек «вдался в суету изысканий» — стал, презрев чувства, естество пытать горнилом и мерой. Ему открылись многие тайны, а дикая природа оскудела.

Покоритель ощутил пустоту, холод и тревогу. Его не устраивала такая победа ни экономически, ни эмоционально. Он стал думать, где допустил ошибку. Оказывается, привыкнув хлопотать о конкретной, недолговечной пользе, разум теперь испытывал затруднения перед необходимостью заботиться о вечности. Ему такая забота была уже чужда. Но разум есть разум. Он нашел разумным в этой ситуации призвать чувства. Ну, там, любовь, теплоту и т. п. Хорош советчик! Это как бы родиться наново: очарованным и заботливым на своей земле. Так ведь прошлого, с его искренней наивностью, не скопировать. Нам уж не вдохнуть духовность в природу, творя мифы!

Между тем, древняя, легендарная линия в познании внутриземного пространства не оборвалась. Ее продолжали и серьезные ученые, и шарлатаны, и экзальтированные чудаки. Эта линия, конечно, лишена сего дня какой-либо реальной основы и научно бесполезна. Зато она не оставляет равнодушным воображение. Нам нельзя пропускать никакого повода, чтобы приблизить человеку земной шар. Легенды же издавна служат средством укрепления родства, даже если они смешные.

…Там, глубоко, два полых шара, размерами с Венеру и Марс. На них расцветает жизнь: растут растения, куролесит зверье. Небо над ними мерцает светом раскаленного газа, такое газосветное, лампадное, трепетное небо, таинственное, как в Гадее[40], где пребывали души древнеримских праведников.

Эта научная гипотеза принадлежит крупному ученому. А нам она напоминает старинный сувенир — стеклянный шар, внутри которого город, умилительный до слез, с островерхими крышами домов, деревцами и людишками. Гипотезу выдвинул в 1695 году Эдмунд Галлей уже будучи членом Лондонского королевского общества, впоследствии профессор математики Оксфордского университета, директор Гринвичской обсерватории — человек, заслуги которого перед мировой наукой многи и велики: автор гипотезы полой земли составил первый телескопический каталог звезд Южного неба, открыл первую возвращающуюся комету (она будет в поле зрения землян следующий раз в 1985 году), собственное движение звезд, совершил экспедицию и составил первую геомагнитную карту, впервые, на свои деньги издал «Математические основания натуральной философии» Ньютона и так далее. Он настолько проникся небесной механикой, что по ее подобию «выстроил» механизм земли. Поскольку земной шар приплюснут, Галлей считал, что у полюсов оболочка тоньше, проницаема и что проникающие из внутреннего неба газы образуют северное сияние.

В начале XIX века капитан Симмс, отличившийся в войне 1812 года, наверно будучи под влиянием Галлея, выдвинул свою гипотезу: Земля полая, внутри нее с разными скоростями вращаются меньшие оболочки, и туда можно проникнуть, отыскав отверстия, они должны быть где-то в полюсах. Ему нужно сто смельчаков, и он докажет.

Экспедицию Симмс намечал из Сибири, на оленьих упряжках. В 1822 году конгресс США рассмотрел это предложение. Ораторы говорили замечательно и накалили народ — двадцать пять конгрессменов проголосовали в пользу «нового Колумба». Все же англосаксонская трезвость взяла верх большинством голосов, и Симмс пустился уговаривать других. Он привлек внимание русского правительства, был приглашен, но воспользоваться приглашением не успел — сорока девяти лет скончался.

Амундсен достиг Северного полюса, «скважину Симмса» там не нашел.

Идея полой Земли не была оставлена. В 1870 году некто Тид, маленький человек с диковатыми глазами, носивший широкополую шляпу и длинный черный сюртук, основал вероучение. «Люди, — взывал Тид, — вы живете не «на», а «внутри». Земля — полый шар, противоположной стены не видно из-за плотности воздуха и пыли. Лупа и планеты — не что иное, как световые пятна, а солнце — лампа, наполовину темная; она вращается, и мы имеем дни и ночи». «Безумный доктор» объявил, что организует Общество верующих. По его расчетам, оно должно было на первых порах насчитывать восемь миллионов. Тид, купил во Флориде участок. Но собралось лишь около двухсот человек…

Идея «земли наизнанку» заразила позднее П. Бендера, немецкого летчика, раненного в первую мировую войну. Его показания об устройстве нашей планеты имели вес, поскольку он «сам все видел», будучи высоко.

Легенда о театральном кассире

В пригородной электричке между Новой и Отдыхом слыхал я историю (Казанка славится рассказчиками) театрального кассира, невероятные приключения жизни которого подвели его однажды к самому краю «дыры в земле»… Попутчик вышел, а я подумал тогда, как прав Борис Пастернак, писавший о городе: «Он сам, как призраки, духовен всей тьмой перебывавших душ…» Стоишь за билетами — достанутся ли, что за состав будет играть, первый ли, — а оказывается, за окошком кассы персонаж почище всякой пьесы, ты на него и не взглянул, теперь его, поди, и в живых нет, или, может, он в другом месте… Не торопись, гляди в лица кассиров!

…В концлагерь попадает ненормальный. Или циркач, артист эстрады, только самого высокого класса, таких никто и не встречал — феномен: мог не есть, протыкал себя без крови, утолял боль наложением рук и совершал другие чудеса. Недозволенные. На него донесли, и стал он лечить жену начальника от мигреней, а потом исчез — направили в школу оккультных наук, которым нацисты уделяли большое внимание. Эта школа зародилась в начале тридцатых годов, когда Вилли Лей, специалист по ракетам, основал в Берлине тайное общество «Блистающая ложа», которое, в свою очередь, «вышло» из романа Булвера Литтона «Раса, которая нас превзойдет». Раса, естественно, сверхчеловеческая, до времени таящаяся под землей. Отдельные представители «высших неизвестных» уже здесь, тайно, «с другой стороны», из мест «вне времени и пространства»… Надо не ждать, а идти навстречу «новым людям». Они гиганты, подобные тем, что спят под золотой оболочкой в гималайских ледниках.

Будущий театральный кассир в составе специальной миссии направляется на отыскание заветной дыры в Земле, чтоб войти в общение с «Ними». Дыра, согласно учению, была в пустыне Гоби. Секретный авиадесант опустился среди песков и… исчез. Этому приписали обнадеживающий знак. Но версия рухнула. Объявился будущий кассир. Он один уцелел, мастер-йог. Он умел не есть, не пить, лежать мертвецом… А потом его взяли наши, — уже на ходу бросил рассказчик и едва успел выскочить на платформу из вагона.

Мало ли чего болтают… Но вдруг случайно, чтоб невероятные истории не теряли к себе твое доверие, и наткнешься на что-то, от чего уж отмахнулся. В журнале «Наука и религия» — статья. Про кассира там ничего нет, но про «дыру», ожидание «высших неизвестных» и золотую оболочку в гималайских ледниках — есть…

…В 1949 году, совсем уж близко, выходит книга Карла Нойперта «Мир наизнанку».

Наконец, и по сей день в Англии существует Общество плоской земли…

Избранник идеи

Каков же все-таки избранник идеи? Михаил Иванович — инженер по всей форме, дипломированный. Военно-инженерная академия как нельзя больше отвечала его инженерным и военным склонностям. После расплывчатого профиля школы вуз бодрил хваткостью математики, физики и их производных — механики, статики сооружений, взрывного дела. А состав преподавателей! Кажется, та ревность и самоотдача, та убежденность в превосходстве «своего» предмета, которые тогдашним профессорам придавали чудаковатое величие, исчезли навсегда. На кафедре черчения и начертательной геометрии атмосфера профессионального рвения накалялась до святого неистовства, до садизма: целомудренный ватман здесь вам могли править жирно красным карандашом!

Это прививало молодым душам почтительность к твердыням инженерной классики.

Я застал еще в МАИ остатки легендарной профессуры. Но уже на фоне новой. И это был контраст печальный, предвещавший упадок инженерной профессии.

Итак, по пункту «образование» М. И. Циферов относится к категории Знатоков.

— Что за человек? — переспросил академик Я. Б. Зельдович. — Не дурак. И не простак. В норме. Не станет без нужды выпячивать что не в его пользу, а что в его — не будет прикрывать. Обыкновенный человек. В его положении многие бывают хуже — из тех, что я встречал.

…Кадровый военный, да еще строительный инженер (наука сравнительно консервативная, а практика сравнительно безалаберная, любит крутую власть), Михаил Иванович тем не менее человек настроения. Он и говорит не по-военному тихо, раздумчиво. Какова его «горячая рука», представляется смутно. Его облик по преимуществу грустно-улыбчивый. На первый взгляд, мало железа в человеке. Поразмыслив же, спохватываешься: если дух совестливости, пусть мучительный, пусть расслабляющий, если дух этот жив в том, кто, как Циферов, прошел круги тяжелейших невзгод, выпавших на долю современника, испытаний, воли, совести, мужества, — он вдвойне сильный человек.

Но сильный и пробивной — качества разные.

Где же источник упорной совестливости? Влияние среды — подсказывают нам. Ищите и найдете.

И точно. В юности Циферов подвергся гуманитарному влиянию.

Это было одним из проявлений заботы победившего пролетариата о социальной справедливости, кратко сформулированной словами: «Кто был никем, тот станет всем».

Отец Михаила Ивановича, рабочий от станка, участник событий 1905 года и Великой Октябрьской социалистической революции, отвоевавший первую мировую, уполномоченный ЦК КП Украины, погиб в гражданскую войну. Старший брат — Николай Иванович, работник генштаба Красной Армии, зять видного революционера Э. С. Кадомцева. Все это предвещало Михаилу Ивановичу особые условия.

Действительно, они были особые.

Среди детских домов, куда попадал мальчик, взятый на иждивение после смерти отца братом-генштабистом, был один, в сером доме на углу переулка Грановского и проспекта Калинина (названия новые); москвичи хорошо знают этот дом. Над ним шефствовала Военная академия имени М. В. Фрунзе. Слушатели отчисляли детдомовцам выкраиваемое из пайков материального обеспечения.

На фоне всеобщего недоедания условия здесь выглядели сносными. Но привилегией попасть сюда пользовались «критические» дети. Состояние Михаила Циферова, привезенного из голодного края, «удовлетворяло»: он был плох. В окружении таких же заморышей, главным образом из бедственной Татарии, он недолгое время находился среди привилегированных.

Вскоре это учреждение расформировалось. В колонии, куда отправили детдомовцев, действовал принцип самообслуживания. Не в нынешнем, а в истинном, буквальном понимании. Пяти-шестиклассники пахали землю, косили, заготавливали дрова, стирали, штопали.

Суровая борьба за хлеб насущный еще владела его мыслями и была основой его, немалого уже, жизненного опыта, когда внезапно, подчиняясь изменениям в служебных делах брата, он оказался за партой — слушал рассуждения о том, что есть красота, как она выглядит, как звучит. В этой образцово-показательной школе вчерашний, еще не наевшийся досыта водовоз должен был уяснить, что «не хлебом единым»… Лекции читали именитые люди: по искусству — Сергей Бонди, впоследствии профессор МГУ, известный пушкиновед; по литературе — Чичерин, близкий родственник наркома иностранных дел. Школу часто посещали Н. К. Крупская и М. И. Елизарова (Ульянова). Бонди, вспоминает Циферов, и за рояль садился, чтоб запечатлеть в сердцах пучеглазой аудитории божественную гармонию. Бетховен… Григ… Чайковский… Ученики хаживали на оперу в Большой.

Перепад состояний, контраст содержания занятий с окружающей действительностью — все это могло быть мощным воздействием, не в пример тому, что испытывают наши нынешние дети, перекормленные всяческой пищей — и духовной, и высококалорийной. Тем не менее и из них нет-нет, да и выйдет характер, личность. Это мы к тому, что наследственностью тоже пренебрегать не следует. Так вот, в Циферове «дух совестливости» именно не наведен извне, а родовой, по линии батюшки. Иван Циферов, человек наивной честности и трудовой строгости, в короткий просвет мирной жизни между долгими войнами был избран первым народным судьей. Именно как ходячая совесть. Иных достоинств — грамотности, знания законов — он не имел.

Избранник идеи (продолжение)

Василий Михайлович Сенюков, профессор института, ученик и помощник академика И. М. Губкина, чьего имени институт, имел пророческий дар и вообще был необыкновенный человек. Зырянин (по-теперешнему коми), из ломоносовских краев, Сенюков с мальчишеских лет — работник и охотник. Отец имел на руках семью в дюжину душ и ускорял возмужание потомства. Василия, чтоб скорее взрослел, лет шести оставил однажды одного ночью в тайге.

Поздно, по стопам великого земляка, идет Василий в школу. Шестнадцати лет впервые садится за парту До того он уж и лес рубил, и плоты гонял — лоцманил, то есть был облечен непререкаемой капитанской властью. Петушиным голосом бросал отрывистые команды, безусый капитан проводил змеевидное плавучее чудище по трассам вертлявых и мельчающих рек на диво купцам и всему степенному люду. Лоцманское искусство чтилось высоко, как многоопытность и особый дар, в мальчишке невозможные, недозрелые.

Он уже участвовал в научных экспедициях и в политическом движении. Учился между делом, стремительно, урезал ночь часов до двух-четырех, преодолевал по два-три класса кряду, так же и в институте. Дневное время горел на общественной работе и на высоконаучной. Срывался с этих высот в пропасти незнания, карабкался по страшным кручам из-за нехватки времени, а больше — нетерпения идти пологим путем.

— Михаил Иванович, твоими ракетами мы решим вторую часть сибирской проблемы, — со сдержанной горячностью убеждал Сенюков своего нового, дорогого Друга.

(Их истории будут идти своими, неявно сходными путями, чтобы позднее, слишком поздно, под конец, слиться, когда придет пора знакомства. Будут сближаться судьбы, образ жизни, словно под влиянием некоего тайного единоверия людей, остающихся во всем остальном очень разными.)

Имелось в виду, что первая часть сибирской задачи решена.

Василий Михайлович Сенюков был среди ее решателей.

— Молодой Сенюков, — рассказывал мне Циферов, — еще студент, вопреки мнению отечественных и зарубежных специалистов, отстаивал нефтеносность кембрийских пластов, в частности в Восточной Сибири. Второкурсник!

Киты геологической науки в массе своей были привязаны к бакинскому и грозненскому месторождениям. Они верили, что в России нефть может быть только того же возраста, то есть молодая. Старше третичной, внушали они студентам, искать бессмысленно. Апломб одного из светил был таков, что требовал не верить, даже видя своими глазами нефть, вытекающую прямо на поверхность земли, если ей там быть не положено, как, например, на Волге…

Сенюкова поддержал профессор Губкин, и в начале тридцатых годов Василий Михайлович возглавил поисковую экспедицию. Это был вызов. Потому работа велась в обстановке недружелюбия со стороны научной общественности.

Экспедиции уж закругляться, а нефти нет. Отсутствие подтверждений не просто было неудачей. Это нормально в поисковой практике. Нет, оно служило доказательством авантюризма, потому что было предсказано знающими людьми. Но с ними не посчитались. Немалые деньги в результате брошены на ветер. Против Сенюкова могло б начаться и судебное разбирательство. Он уже сдавал дела… Но в день, когда ему являться с повинной, забила сибирская нефть. Не тюремное заключение, а высшую государственную награду присудили Сенюкова за рискованную эпопею.

По документам В. М. Сенюкова, с которыми меня познакомил Музей Революции СССР, из рассказов его сына, Ремира Васильевича, а также романа Федора Пудалова «Лоцман кембрийского моря», в значительной степени документального, из других устных и литературных источников не получалось так складно. Сюжет петлял, состав действующих лиц ширился… Но первопроходная роль Сенюкова в истории с кембрийской сибирской нефтью подтверждена веско.

Две здоровенные картонки доверху наполнены бумагами. Справки, полевые дневники, мандаты, пригласительные билеты, поздравления. Все это принес в музей сам Сенюков, когда ему исполнилось шестьдесят лет. Принес, заботясь не только о посмертной славе, но и о персональной пенсии.

— Что о нас сказать? Немногословны мы. Как финны. Мы с ними в этническом родстве. И не хвастливы. Хотя охотники. Русский дается нам без труда. Коми в массе пишут грамотнее, чем земляки-русские. Говорят: «Упрям, как зырянин». Про «хохла» тоже слышал, — так, отрываясь от тарелки с супом, говорил случайный мой сосед за обедом Альберт Егорович Валеев, писатель и этнограф из Сыктывкара. Он знал Василия Михайловича, кое-кого из сенюковской родни, но кроме слов «да, был ершист», «да, умел гульнуть», «да, сделал крупное открытие», ничего добиться от него не удалось, хотя, довольствуясь из напитков одним боржоми (язвенник), он выказал дружелюбную готовность поболтать и был, кажется, приятно возбужден разговором.

Специалисты против, остальные — за

Из рабочей тетради М. И. Циферова. «Черная дата — 13 марта 1966 года. Состоялось совещание в Комитете по науке и технике. Присутствовали в основном буровики. Я оказался в положении мусульманина, попавшего в православную церковь, — другой веры! Большинство доказывало, что долото и колонна буровых труб решают все проблемы, и потому нет смысла распылять средства на разработку иного вида бурильного оборудования».

Аргумент, я думаю, пригодился бы противникам Колумба. Кто-то из советников выходит вперед и, обращаясь к королеве Изабелле, говорит: «Ваше величество! Если даже этот безумец достигнет Индии, плывя на запад, то это не столь уж важно. Почему бы не выделить ту же сумму денег на улучшение оснастки кораблей? Тогда флот был бы способен плыть на полузла быстрее!»

Оппонент — я его знаю — не смолчит.

— Очень остроумно, — скажет он. — Только я где-то ее встречал, эту остроту. Неважно. Раздражает другое: старческая любовь к поучительным примерам. «Новая техника поначалу проигрывает в сравнении со старой, зато потом!..» Вспомнят, что первое пороховое ружье было намного тяжелее лука, имело меньшую точность и дальность стрельбы, а было лишь скорострельней и требовало меньше искусства от стрелка… Что первые реактивные самолеты не шибко превосходили поршневые в скорости, а могли летать малое время и требовали дорогих аэродромов… Что первые управляемые зенитные ракеты при громоздком сложном наземном обеспечении и относительной дороговизне имели малую дальность полета и невысокую точность управления… Этими примерами сами себя завораживают. Причем настолько, что теряют всякую восприимчивость к серьезной аргументации.

Специалисты буровой техники, выиграв дело в стенах верховного научно-технического судейства, хотели надеяться, что победы на их век хватит. Но наступил лишь непродолжительный перерыв.

Циферов обозначил 13.3.1966 черной датой, обвел ее траурной рамкой, не зная, что «это горюшко — не горе», что оно еще впереди.

Произошло событие, открывшее новый этап в истории, точнее, в предыстории подземной реактивной техники.

Изобретение Циферова, признанное особо важным, все еще циркулировало в узком кругу особо доверенных организаций и лиц. Вот однажды они собрались, «рассмотрели и не сочли». Выйти за пределы узкого круга изобретение, будучи на режиме особо важных, не может, а в пределах оно, оказывается, никому не нужно. Кто-то из тех, кто принимает особо важные решения, обратил внимание на нелепость сложившейся ситуации, и в Бюллетене изобретений № 10 за 1968 год появилось изобретение № 212908, а вскоре статья в журнале «Изобретатель», поданная броско.

Читатели проявили интерес. Поступили запросы.

Циферов воспрянул. Зачастил в редакцию. По вечно ремонтируемым коридорам, вдоль дряхлой мебели (при предпоследнем директоре издательства), оживляющей своей живописностью длинные пролеты, хаживал, воплощение сурового щегольства, морской офицер, черное с золотом, крепкий табак с легким одеколоном. Жизнь, как говорят летчики о трудном полете, «в сплошном сложняке» отметилась на его лице подбровными тенями, височными вмятинами, но все перекрыто настроением, сдержанной улыбкой. Молодой!

Конструктор подземных ракет, он, как и конструкторы космических, оставался до поры в тени. Но вот наступило время. Ни с чем не сравнимое волнение. Рядом с известностью представителей других творческих поприщ на долю творческого инженера популярность выпадает скромная. А ныне коллективизация научно-технической деятельности и вовсе стирает имя его.

…Первый запуск циферовской ракеты состоялся 16 октября 1968 года в поселке Нахабино под Москвой, недалеко от той поляны, где тридцатью пятью годами ранее были запущены первые ракеты — предшественницы космических. Кому, кроме Ф. А. Цандера, С. П. Королева, М. К. Тихонравова, модельки, падавшие в сотнях метров от старта, могли обещать что-нибудь серьезное!

В подкрепление этого родства первые ракеты для подземелья, как и первые для космоса, построили не кадровые работники современной техники, а добровольцы, партизаны, действующие на свой страх и риск. Одна из сцен, где риск перешел границы дозволенного, описана в начале. Под покровом ночи знакомый токарь совершил путем перебрасывания через забор незаконную передачу частному лицу (по служебному положению имевшему две персональные «Волги») токарного изделия, которое после укомплектования и кое-каких доделок стало головкой подземной ракеты.

«Циферовцы» вырыли углубление, поставили носом вниз снаряд (калибра среднего ананаса, он сейчас лежит на серванте у Михаила Ивановича) и удалились в блиндаж.

Отсчитаны вспять секунды, включен старт — клубы пыли, столб огня, раздирающий уши, рвано свищущий рокот… (Нет, как транспортное средство, реактивный двигатель не лучшее, чего можно пожелать. Не окажется ли его истинным делом курсирование вниз?)

Испытаниями в Нахабино был положен новый рубеж: кончился инкубационный, полулегальный, словесно-умственный период в жизни изобретения, начался этап материального воплощения. Последовала серия смотрин. Приезжали все более и более высокие сваты. По пути на испытательный полигон один из них спросил полушутя: «Михаил Иванович, имеете ли вы преемника, который продолжит дело после вашей смерти?»

На запросы автор отвечал с готовностью и без промедления. Он соглашался на любые виды сотрудничества.

Кто-то позвонил по телефону и сказал, что на ВДНХ демонстрируется подземная ракета, но имя Циферова на стенде не значится, стоят другие имена.

Приехал на место и убедился: на стенде было не только его изобретение, то есть идея, там лежало изделие, изготовленное по его расчетам, наконец, на его деньги. Небольшой, с ананас, снаряд…

Максимально решительный

Учеба Сенюкова, как и Циферова, пришлась на двадцатые годы, с их разнобоем, громадьем планов и нищетой быта. С крутизны этого перепада взлетали и устремлялись к горизонту стаи горделивых замыслов Они перемахнули через постепенность и ворвались в будущее.

Школьники двадцатых годов, юные свидетели Революции, первые школьники первого пролетарского государства, были одержимы крутовзлетными замыслами и презирали средние дела. Они-то, одержимые, и проложили первыми дорогу в космос, построили первенца атомной энергетики, открыли нефть в Сибири и возможно, новую, ракетную, эру проникновения в глубь планеты.

Это была эпоха скачков, и Сенюков в один год проскакивает семилетку. Одновременно вершит местными (волостными) делами. Еще в один год — заканчивает землеустроительные курсы, верша делами пролетарского студенчества. Бюро «пролетстуда» в характеристике отмечает его «максимальную решительность активность, выражающуюся в изжитии пьянства улучшении состава учащихся», и еще авторитет «перед всей союзной и несоюзной массой учащихся за исключением социально чуждых».

Сенюков пришелся ко времени. Четырнадцатилетние лесоруб председательствует в волостном комитете помощи красноармейским хозяйствам.

На фотографии молодой Сенюков истуканно непроницаем. Набор черт, не объединенных выражением. Ни мысли, ни чувства. Все задраено, одна фактура Идеальный объект для физиогномики. Здесь она попала бы в точку, истолковав по всем правилам преувеличенные лоб и подбородок.

Василий Зырянов, списанный с Василия Сенюкова (герои романа Федора Пудалова «Лоцман кембрийского моря»), рассказывает, как он учился грамоте (Достоверность этого рассказа подтвердил Ремир Васильевич Сенюков, слышавший его от отца.)

На мысль, что все познать можно только через грамоту, натолкнула парня встреча на Печоре с поисковиками. Его, одиннадцатилетнего, взяли лоцманом и проводником. Этот своенравный и самозваный лидер «сплавил их немножко не туда, куда они хотели». Вася знал лучше, куда им надо, — он бывал в местах, где река «пахла, как лампа» и берега тоже пахли керосином. Геологи устроили мальчишке нагоняй, но потом признали, что он правильно угадал цели экспедиции. Для себя же юный лоцман уяснил важность грамоты.

Чтобы учиться в недавно открывшейся школе, надо было оставить семью о четырнадцать душ. Отец уже был болен. «Болели все у нас. Все — охотники!.. — вспоминает Зырянов-Сенюков. — А лесорубы и плотовщики болели обязательно: ревматизм…»

Осенью Василий бежит из дому. Время неподходящее, но надо было — совесть труженика! — отвести и сдать последний в сезоне плот, вручить деньги отцу.

В пути его застает зима. Лодку затерло льдом, засыпало снегом. Он едва не погиб.

Ревматизм приковал беглеца к постели. А весной, только сошел снег, начал он, как все тут, лечиться старинным верным способом — муравьиными процедурами. Вставал нагишом на муравейник и терпел. Ноги его и в старости сохранили следы тех укусов.

Вот в эти-то мучительные минуты, яро задавшись целью, постигал Василий грамоту: на молоденьких белоствольных березах выводил букву за буквой слова. Списывал из книги, подаренной красногвардейцем-кавалеристом. И будто бы первая фраза, которая уместилась на нескольких березах, была: «Смело принимай решение, дерзко и без колебаний проводи в жизнь».

Лоб и подбородок… Зачем учиться, стоя на муравейнике? Затем, что дело, которое делается без напряжения всей твоей воли, либо пустое, либо не удастся. Так устроен мир Василия Сенюкова. Лоб и подбородок — остальное в нем незначительно.

Кому что!

Приоритет всегда был предметом особой гордости. Если же изобретатель не мог сам реализовать изобретение, это потому, что настоящие изобретения, как правило, опережают свое время. Такие, опережающие, мысли родятся в редких умах. А готовность смотреть далеко вперед — свойство редких натур. Леонардо да Винчи… Фрэнсис Бэкон… Константин Циолковский — таинственные гении, чудаки, пророки! Разумное общество должно в первую очередь почитать этих избранников человечества.

А между тем немало распространена и другая, реалистическая точка зрения.

— Пророчества!.. Они восхищают. Но кого? Профана. И не раньше, чем специалисты, спустя положенный историей срок, реализуют идеи, забыв и не заботясь, кто первым воскликнул «э!». Пусть историки техники заботятся. А инженеры все, решительно все продумывают и открывают заново. Века пролежали рисунки Леонардо с изображениями деталей машин и механизмов, оставаясь неизвестными миру. Все эти вещи техника получила, когда надо. Приоритеты!.. (Только посмотрите на него: деловой инженер, а заводится, как мальчишка.) Приоритеты… Не гордость они, а бедствие человечества. Со времен припадочного Виндзора (Генрих VI, XV век, первые привилегии на изобретения) до сего дня это нескончаемая вереница судебных разбирательств. Первые привилегии получили изобретатели философского камня. «Авторы нашли средство всякий неблагородный металл превращать в пробное золото и серебро» — королевский документ от 1440 года. Эти же жулики домогались исключительного права на изготовление «жизненного эликсира». И позднее люди бессовестно патентовали способы, конструкции, которые были не ближе к реализации, чем те, первые.

Недавно в Англии некто Джон Хоргрейв пытался отсудить 1,8 миллиона фунтов стерлингов за то, что в «Конкорде» использована якобы изобретенная им навигационная система типа движущейся карты. Судебная экспертиза показала дистанцию между этим, еще довоенным «э!» и современной действующей техникой.

Кому чем мы обязаны? Генри Бессемер оставил родственникам патент на способ непрерывного литья. Собирался получить бесконечную стальную полосу путем заливки жидкого металла между охлаждаемыми валками. С тех пор прошло 115 лет. Способ непрерывной разливки внедрен сравнительно недавно, полосу получают все еще только алюминиевую. Спрашивается, было ли в идее Бессемера главное или хотя бы даже существенное для успеха, если после него еще свыше ста лет упорно работали сотни, тысячи талантливых инженеров, чтобы практически осуществить запатентованное пророчество? Могут ли правнуки Бессемера претендовать на какое-то вознаграждение? Не знаю, как в иных областях, но в инженерной несвоевременные мысли остаются бесполезными.

Да мы вовсе не против фантазий. Но их надо числить по другой статье. Мы, простите за напыщенность, против патентования технических грез.

Писатель Артур Кларк в романе «Беспроволочный мир», который вышел в 1945 году, грамотно описал глобальную систему связи через искусственные спутники Земли. Так что же, ему приписать авторство в решении этой задачи? К его чести надо сказать, ему и в голову не пришло патентовать свои общие соображения. Он довольствовался литературными лаврами и гонораром. Мечты вне иженерного стиля мышления. Мечтательный инженер — фигура ажиотажная, сеющая вокруг себя нервозность и бестолковщину.

Вспомним Бредли Фиска, адмирала-изобретателя, непризнанного гения. В 1912 году этот ясновидец запатентовал новый оригинальный способ истребления кораблей. Сбрасывать на них торпеды с воздуха! Вражеский корабль ничего не подозревает… Эффект внезапности… И в самом деле, это было бы сильной неожиданностью: в ту пору не существовало ни аэропланов для несения торпеды с тонну весом, ни самой торпеды, которая бы выдержала удар, будучи сброшена. Но это же пустяки! В 1929 году адмирал вчинил иск военно-морскому ведомству США на 200 тысяч долларов за использование его изобретения на четырехстах самолетах, построенных к тому времени. В 1931 году суд отклонил иск, изрядно потрудившись над доказательствами.

Напридумывать можно сколько угодно. Ты сделай — тогда будет толк.

До чего же прав человек… Называет вещи своими именами. Не так ли?

Не совсем так. Ему бы задуматься, почему вопреки «очевидным» фактам человечество бережно хранит память о пророках. «Несвоевременные мысли бесполезны»… Какое неподходящее родство с другим высказыванием: «Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем; довольно для каждого дня своей заботы».

Нас убеждают не ставить далекие цели, поскольку решать их будут не нами найденными средствами. «Я признателен той милейшей девице, которая, видя, что философ Фалес постоянно развлекается созерцанием небесного свода, сунула ему что-то под ноги, чтобы он растянулся, и тем предупредила его, что занять свои мысли тем, что обретается в облаках, лучше будет после того, как он позаботится о том, что находится у него под ногами», — писал насмешник Монтень. Пойдем навстречу его идеалу, вообразим общество, смотрящее исключительно под ноги. Все, включая молодых, живут близкими, доступными целями. Из такой жизни неизбежно должно быть изгнано все крупное — характеры, поступки, книги. Они отойдут в область воспоминаний. Наступит эпоха мемуаров, эпоха перекраивания, эпоха инсценировок, экранизаций, а ран жировок.

Да, они драматичны, далекие цели, драматичны по природе своей; да, приверженцы их — трагичные чудаки. Но именно эта публика не дает миру уснуть от убаюкивающих добродетелей — благоразумия и здравомыслия и толкает общество на безрассудные дела, оканчивающиеся самолетами, телевизорами, собственно говоря — изобретениями. Можно назвать много «фантазеров», которые сами дошли до своей далекой цели. По сути, это почти все великие люди. В том числе изобретатели, имена которых вписаны в энциклопедии. По мере приближения к цели они переставали быть в глазах деловых инженеров «тронутыми» и превращались в великих.

О, тут мы затрагиваем за живое. Деловой инженер, тот самый, взращенный на производственных неприятностях, суровой к показухе, великими сыт по горло.

— Разные они бывают, великие. Уатт и его злобные судебные иски против Джозефа Брамы, ничуть не менее великого, но оставшегося в тени… Эдисон и его крестовый поход против переменного тока… Мог бы назвать кого поближе, да «ходить бывает склизко по камушкам иным, итак, о том, что близко, мы лучше умолчим». Как же, слышали — «победителя не судят». Этой формулой римских цезарей прикрыто столько беззаконий… Я рискнул бы поставить под сомнение роль великих в техническом прогрессе.

Вред от их самодурства и самовлюбленности больше, чем польза от их таланта.

Формула «победителя не судят» может действительно показаться циничной. Однако жизнь устроена так дьявольски искусно, что все, решительно все требует оговорок, будь то «святая истина» или «подлая ложь». Формула исторического цинизма на самом деле имеет в виду поощрить рискующего. Человек и так не хочет рисковать, но зная, что в случае победы ему все равно риска не простят, он уж точно не предпримет по своей воле инициативу. А риск составляет душу творчества. Не всякий, кто рискует, творит (игрок в рулетку не изобретает), но всякий, кто творит, рискует.

Таковы лицевая и оборотная стороны приоритета. А есть еще сторона субъективная.

Автор молча стоит перед выставочным стендом. Вокруг народ. Люди читают. Что-то записывают в блокноты. Спрашивают… Как колотится нутро… Ведь это он, тот самый, размером с ананас… «Подземный реактивный снаряд…» — читает, наклонясь к табличке. Строчки прыгают перед глазами. Он не дочитал, но уже объят ужасом догадки. В испаринной дурноте — снова весь текст, по слогам… Да… Оказывается, не его это работа, не его, а других. Знакомые стоят имена но его, изобретателя, имени среди них нет. Ошибка. Все исправят, это бывает. Скорей к телефону!

— Что вы, какая ошибка? Люди за эту работу получили премии, награды, спешите не опоздать поздравить!

…Фамилии были знакомы. Эти трое по публикации в «Изобретателе» разыскали Циферова. Хорошие ребята… Установили сотрудничество…

Циферов не успел продумать, как вести себя, чтоб не унижаться, — пришло форменное извинение. Они не знали, не подозревали, сожалеют. Был внутриведомственный конкурс, но работа привлекла такое внимание!..

Чистосердечные заверения смягчили удар. Циферов оправился. Как раз чтобы узнать новую сокрушительную весть: группа иногородних специалистов, в свое время консультировавшаяся у автора подземного реактивного снаряда, удостоена Государственной премии за разработку, сердцевина которой — это изобретение.

Ни авторские свидетельства, ни зарубежные патенты, видимо, не защитят его. Самому надо защищаться! И скорее.

По сверхпроводящим каналам слухов дошло от доброжелателей-анонимов, что готовится выдача авторского свидетельства, опасно близкого к циферовскому. Наведя справки, Михаил Иванович узнает, что заявители подготовили документы на получение высокой награды, что сейчас они уже на последнем рассмотрении. Циферов начинал тему вместе с этой группой. Но от него «сумели избавиться, когда пришла пора составлять наградной список».

«Позабытый» Циферов объявился неожиданно. Комиссия по присуждению премии нашла, что забывчивость соискателей нехорошо выглядит, и сняла их кандидатуры. Исправить дело, включив в список автора, почему-то было нельзя.

Подбородок о чем-нибудь говорит!

Да, подбородок Сенюкова не обманывает, намекая на некие избыточные свойства его натуры.

Студент, правда, 24-летний, но второкурсник, но щуплый, но не представляющий никакую организацию, а самочинно ходит по Главным управлениям Наркомтяжпрома и настаивает, чтобы его снарядили в экспедицию искать кембрийскую нефть. Его выслушивали начальники главков, директора трестов, директора НИИ. Диковинная, по нынешним понятиям, терпимость.

Пусть там, на краю света, в глуши Сибири, в глубине недр, кембрийские разливанные нефтяные моря. Попробуй возьми эту нефть! «Разведку надо вести там, молодой человек, где скорее, вернее и доступнее. Вы же экономическими соображениями пренебрегаете, а пускаетесь в принципы».

Сенюков понимал эти резоны. Но сила, неподвластная доводам, толкала его «без колебаний проводить в жизнь» великую идею. Он верил в нее. Конечно, было бы разумно повременить. Но что за смиренность, что за обыденность — «не по карману»… Да просто это недалекость!

Он не урезонивался. Он выступал перед деловыми людьми с разглагольствованиями о будущем, он учил, перевоспитывал, агитировал, взывал к гражданской и партийной сознательности. Он доводил людей до бешенства и отчаянья.

А за всем тем оставалось, вряд ли осознанное, что эту идею, крупнейшую и спорную, будет претворять он, Василий Сенюков, что молод, напорист, пригоден для такого дела, для такого подвига сродни великим географическим открытиям; что, если это дело не состоится, другого, равного, не бывать, и он, Василий Сенюков, не выявит себя, своей нужности, своих качеств. Это, авторское, не осознаваемое и скрываемое, метило его как избранника идеи.

Его б и не слушали, не будь свидетельств фанатического бескорыстия и самопожертвования: однажды от экспедиции, которая завершила свои дела и исчерпала ассигнования, этот студент отпочковал свою, не оплачиваемую, нашел на месте доброхотов и провел важные исследования по своему собственному плану. В другой раз ездил вовсе за свой счет… Но всему, кроме глупости, есть предел. Терпению тоже. Его выставили из кабинетов дома на площади Ногина, куда он ходил «через головы прямого начальства». Потерпев неудачу на одном этаже, Сенюков пускался осваивать другой. Главнефть, Главзолото, Главгеоразведка… Куда ж теперь? Всюду провал. Когда на последнем решительном совещании, созванном в Главгеоразведке Сенюков, не представив достаточных доказательств, что прежняя экспедиция имела успех (стоила же она 17 тысяч рублей), запросил на новую полтора миллиона, его несостоятельность обнажилась окончательно. По ходу обсуждения, случайно как бы вспомнив, что студент еще здесь, начальник Главгеоразведки бросил вскользь: «А вы знаете, сколько всего ассигновано на георазведку в 1935 году? Восемь миллионов». На что студент якобы выкрикнул: «В таком случае кембрийская нефть стоит больше полутора миллионов!»

…Да что же с ним церемонились?

Вопрос. Такой вопрос, что только руками разведешь. Дело в том, что все-таки экспедиция состоялась. Мало того — Сенюкову дали бурильный станок.

Ремир Васильевич, по рассказу отца, уточнил: дал станок Василию Михайловичу сам Серго Орджоникидзе, нарком тяжелой промышленности. Кабинет его был на другом этаже. Выше.

Студент склоняет наркома на рискованное предприятие… Орджоникидзе не специалист в геологии. Он, бывало, полагался в трудных случаях на редко подводившее его чувство перспективы. Кроме того, крупный риск, деловой азарт, размах, дерзость замысла имели, по воспоминаниям современников, особый доступ в его душу. По каналам связи, не нуждающимся в словах, проницательный темперамент наркома распознал родственное, высоковольтное свечение, испускаемое его искрящим собеседником. Все это так. Но в ту пору будущее целой отрасли, а значит, и страны могло иной раз зависеть от судьбы одного станка. Орджоникидзе, как никто, понимал, как важно правильно распорядиться его судьбой. Нарком выделил Сенюкову станок, каких на всю страну было считанные единицы.

Погодите, это не все! Это даже не главное. Представим, что ничего такого вовсе не было. Встреча с Орджоникидзе в конце концов — чей-то устный рассказ. А устные рассказы имеют особенность накапливать неточности от одной передачи к другой. Но экспедиция-то была! Почему она была? Разве доводы против нее потеряли силу? Нет. Они и сейчас не вызывают сомнений, даже после того, как сибирская нефть стала существенной деталью экономики страны и всего мира. Тогда поиски ее были несвоевременны. Каким же чудом резоны отпали? Неужто под напором силы, «неподвластной резонам»? Будем довольствоваться признанием, что чудо — это не то, чего нельзя понять, а то, что пока не понято.

…Разворачиваю просушенный временем, склепный рулон фотопанорамы, подписанный рукой Василия Михайловича: «Река Толба в районе структуры, где получена первая кембрийская нефть».

«Борода к бороде, жгучий ельник бежит, молодея, к воде»… Он бежит так, сам видел, вдоль берегов километр за километром, монотонностью своего бега усыпляя, а не настораживая. Редкостно неприметные места.

Смотрю фотоальбом Толбинской геологической экспедиции. «Соревнование на «душегубке» (лодчонка, в которой проделывают смертельно-цирковые номера, преодолевая пороги). «На перекуре». «Гоготки» (олени). Мирное выражение лиц. Покой.

Снимки сделаны, видимо, до кризисных дней, когда все, все — и судьба начальника экспедиции и родоначального дела великой эпопеи, развернувшейся много позже, в шестидесятых годах, — повисло на волоске.

Запуски!.. Запуски!.

Из рабочих тетрадей М. И. Циферова. «1971 г. 4–5 февраля, четверг, пятница. Запуски! Запуски!..

26 марта, пятница. Состоялся неудачный горизонтальный запуск. Главная причина — неточность расчета.

Авария…

Сняли с работы и отдали под суд Д-ва. Возможно, в связи с этим наши дела пойдут быстрее.

Прокуратура… Попытки бывшего руководства (Д-ва и др.) списать на наши эксперименты недостающие деньги… Здесь грязь со стороны людей, с которыми были намерения сделать хорошее и полезное дело для нашего государства.

Новое руководство не только не поддерживает, но тихо препятствует».

Научный совет по проблеме «Создание и использование техники реактивного действия в горной промышленности» при Госкомитете по науке и технике собирался, выслушивал доклады, подводил итоги, делал рекомендации. Хотя в его составе были профессора и академики, заслуженные деятели и директора, дело двигалось медленно. Как и все крупное, оно страдало неповоротливостью. И еще оно пугало практиков своей устремленностью в завтрашний день. С них же всегда спрашивают сегодняшний. Никто не принимал циферовскую ракету «на полную ставку», брали только на совместительство. Как одну из тем. Не главную. Судьбу изобретения разделил и автор. Но ему и полставки предлагали редко. Он продвигал свое детище поистине как отец — на добровольных, родительских началах.

А почему не предлагали? Надо знать, чего это стоит — творческий коллектив, его мучительное становление, его сложная, на нюансах, жизнь, — и вы согласитесь, что руководитель всеми силами будет препятствовать вторжению извне. Является человек с идеей!.. С особыми полномочиями, с гонором…

Для изобретателя характерна двойственность, которая делает его «по самой природе» источником осложнений. Вначале, в период родов и первого крика новорожденной идеи, он оглядывается вокруг, ища сочувственные лица. Он — даритель: пожалуйста, вот его посильный вклад. Он за инициативу, за беспрерывное обновление. Он молод и смел, открыт и дружелюбен.

Идея принята. Обласкана. Разговоры, куда, к кому пристроить. Объявился покровитель…

И тут происходит сложнейшая перестройка. Автор и сам не отдает себе отчета, что она налицо. Теперь его нервирует самодеятельность. Конструкторы, технологи… Вносят изменения, будто не он, а они лучше знают характер конструкции… Смотри, какие! Не мешало б и у автора лишний раз спросить. Модернизации… конца не будет. Делали б, как было!

Он уже за строгость. За твердость. Сказано — делай, рассуждать будешь потом.

Допустим. Но скажите на милость, откуда вы взяли, что для рождения идеи, вообще для рождения чего бы то ни было нового нужны не самые сильные стимулы, какие только есть? И что из существующих стимулов не самый сильный — признанное авторство? Писателю, композитору, ученому не было и нет ничего отраднее чувства авторства. Ничего не поделаешь, с этим надо мириться, как с неизбежным злом.

Есть и такая точка зрения — участие изобретателя надо ограничивать одной и начальной стадией научно-технического прогресса. Стадией рождения идеи. За нею следуют другие, требующие совершенно иных качеств, — экспериментальная проверка, далее — разработка и испытание опытного образца и, наконец, чисто конструкторское дело — освоение серийного производства. На всех стадиях, кроме первой, изобретатель определенно излишен, поскольку его идею бесцеремонно кроят, выворачивают наизнанку, а то и вовсе заменяют, чего изобретатель перенести не может,

В Михаиле Ивановиче изобретательская двойственность обострялась психологией кадрового военного, которому любо и близко понятие «так держать».

Напротив, инженерно Циферов мыслит резко независимо, отстраненно, не без вызова. Его решения задач и постановка их пугающе и празднично неожиданны, как хлопок фейерверка, как внезапно раскрывшиеся крылья бабочки махаона.

…Эпизод времен начала карьеры. Обсуждают план строительства морского порта. Сложность в том, что естественной гавани нет и неизвестно, как защитить корабли. Представлены схемы возведения дамб, волнолома, плотины… Встает малознакомый человек, молодой, в скромном чине, да еще смазливый, и говорит:

— Ничего возводить не надо.

Все смолкло в ожидании самонадеянной глупости.

— И порт здесь строить не надо. Неразумно!

Лих! Так ведь можно растянуться, что и не подымешься! — говорили повеселевшие лица.

Циферов изложил свою мысль. Наступило молчание.

— Надо строить порт посуху. Это удобнее. Вырыть, отступая от берега, котлован, возвести портовые сооружения, потом пробить к морю канал. Опыт имеется.

Вскоре он был откомандирован на Волго-Дон, чтоб уточнить детали принятого в целом проекта.

Красота инженерных решений трагична, как судьба картины Сикейроса, написанной на стене тюрьмы: она доступна немногим. Наслаждаются большей частью не самим изобретательским откровением, а в лучшем случае тем, во что оно воплощено. Гавань начали строить в 1938 году, далее помешала война, и этот порт был взорван, чтоб не достался врагу. А после войны по конкретным историческим причинам надобность в строительстве этого порта вообще отпала. В других случаях восхитительные циферовские идеи были воплощены в объекты, о которых лишь сравнительно недавно стали писать в своих мемуарах военачальники. Чудаков же, аплодирующих мысленно авторам инженерных острот при чтении Бюллетеня изобретений, — считанные единицы.

…Полигон. Испытания очередного подземного реактивного снаряда. Пуск! Ракета забросала небеса грязью и, отработав свое, затихла. Испытатели вышли из убежища. Надо доставать снаряд. Тянут — потянут, вытянуть не могут. Захватил и не выпускает его вязкий грунт. Поднатужилась крановая лебедка — бац! — трос лопнул. Беда. Каждый снаряд — это подвиг по линии организационно-массовой работы плюс собственные материальные затраты.

— Чему же вы улыбаетесь, Михаил Иванович?

— Да какие тут улыбки. Просто, когда канат лопнул, я подумал: вот засел! Что твой анкер! Улавливаете?

Многие башни, мачты, трубы удерживают в вертикальном положении с помощью растяжек, а растяжки, в свою очередь, укрепляют в земле якорями, называемыми в сухопутном варианте анкерами. Для этого роют глубокие колодцы, в них опускают анкеры с концами тросов-растяжек и там их замуровывают бетоном. Таких креплений монтажники ставят несчетно. А тут нажал пальцем — и готово. Ракета занозой вонзается в грунт, таща конец расчального троса… Авторское свидетельство было выдано Циферову незамедлительно.

В другой раз случилась осечка: запущенная ракета не зарылась вглубь, а повисла над скважиной, как бы в раздумье, потом вспрыгнула и давай на бреющем полете косить кусты вокруг. Испытатели огорчились неудачей, тем более что причиной была небрежность: перегнули направляющие стабилизатора.

Циферов, игнорируя обращенные на него взгляды исподлобья, с довольным любопытством разглядывал хвост попрыгуньи.

— Послушайте, — сказал он, наконец, — нам подсказано ценное усовершенствование!

Дома Михаил Иванович конструирует подземный реактивный снаряд, который возвращается к месту отправления, окончив работу. Изобретение было широко запатентовано за рубежом.

Итак, в инженерных мыслях «орлиный дерзостный полет». А в организационных… Поразительное дело: однажды Циферов со своим изобретением уже совершил в конце сороковых — начале пятидесятых годов восхождение по инстанциям. И дошел до верха. Там решение принимало лицо, от одного упоминания фамилии которого подкашивались ноги. Оно поставило свою надменную подпись. Казалось, все. Большего не бывает. Циферов своими глазами видел ту бумагу. Касался ее рукой. Бумага пошла… И — ничего. Ничего не стронулось. Не сдвинулось. Изобретение не переступило бумаги. И все же теперь, встречая организационные неполадки, он тоскует по былой организованности, умению «так держать!». — Знаете, а все-таки тогда…

Как метко оказано Бальзаком: «Комедианты неведомо для себя!» Комедиантство, неведомое для себя, порожденное «ностальгической аберрацией», наблюдаемо в изобретательской среде довольно часто.

Из рабочих тетрадей М. И. Циферова. «Понедельник 6.12.71. является своего рода знаменательным днем!!! Взят на должность Т-в. На демонстрации экспериментов одно влиятельное лицо сказало: «А разве подземные реактивные снаряды имеют отношение к Циферову?..»

Май. Важно!!! Произведен новый запуск в новой организации. Видимо, здесь дело пойдет. Кажется, наступил решающий период — взялась компетентная организация.

Надежды на Т-ва не оправдались. Он бросил работы, — теперь, кажется, окончательно, без всяких предупреждений и объяснений. К. т. и. Воробьев Б. А.: принципиально невозможно запускать глубже 100 метров.

…Новая организация — новые трудности. Местные руководящие товарищи стараются при создании оригинальных конструкций придерживаться старых классических взглядов на их элементы.

Июнь. Не пускают на испытания… Разговоры о моем изобретении ведут за моей спиной…»

Порой, в сердцах, думаешь: если изобретатель не угоден современно устроенной научно-исследовательской фирме с ее монополистскими замашками, какого черта, пусть бы дали ему возможность самому возглавить скомплектованный коллектив и осуществить свой замысел, как он его видит. Что могло бы из этого получиться, показывают примеры Дизеля, Нобеля и многих других.

Такие попытки предпринимались, прибегают к ним изредка и сейчас, но почему-то особо серьезного они не дали. Почему?

Спросим у Реалиста.

— И не могли дать. Заведомо. Тут упускают одно важное обстоятельство. А именно: существуют два типа новаторов. В одном первичен инженер, а изобретатель вторичен. В другом — наоборот. Так вот первый — инженер — самая ценная, можно сказать, решающая фигура мирового научно-технического развития. Он изобретает, но в русле своих профессиональных занятий, то есть решая плановую задачу. Его психическая установка не на авторство, а на участие, даже если он руководитель. Он дорожит своей идеей, но как шахматист фигурой, то есть спокойно идет на обмен и жертву, когда это на пользу всей партии.

Другой — берется за любую задачу. То он почему-то изобретает новый термометр, то вдруг транспортер для перегрузки ящиков, то плотномер для аккумуляторных батарей, то дозиметр лекарств для слепых… Для такого, «инициативного» изобретателя существеннее, что это его идея. Он жертвовать не станет, потому что разыгрываемая партия ему чужая, а он — со стороны. Это не исключает отличных находок, делаемых новаторами «второго рода». Главным образом, правда, на окраинах, на задворках современной техники.

«Родовой герб» плотогона

— Крупный ученый? Профессор?.. — полная блондинка по имени Валя медленно переключалась на воспоминания. — Тут всякие, знаете, бывают.

Подозвала другого старожила, лет тридцати, с подносом под мышкой. Перебирали.

— Валь, ну как же! Помнишь этого?.. — официант что-то шепнул напарнице. — Вы уж извините. Он ходил очень попросту одетый. И в одно и то же. И говорил не как интеллигент какой, а простецки. Брюки короткие, ботинки сбитые, пиджак, рубашечка — все ношено-переношено. Прибежит, а мест, скажем, нет… Между прочим, посещал он «Центральный» с незапамятных времен, еще, говорят, когда ресторан назывался «Астория». И часто. Обедал каждый день, иногда и ужинал. Привык, что ли, не знаю.

— У него квартира напротив, Горького, 17, в доме с аркой — пояснила Валентина и потупилась.

— В общем, был завсегдатай. Мест, скажем, нет или перерыв. Он тогда: «Валь, Валя (говорил как-то скороговоркой), — или мне, — ну как уж нибудь, супчик-то есть?» Любил до ужаса лапшу, представляете? «Давай лапшу, я по-быстрому где-нибудь тут…» А народ мы, дай только зацепиться, прозвали завсегдатая… вы не сердитесь, мы ж поначалу не знали-прозвали «лапшой». И вдруг — глаза у нас на лоб — является в черной паре, отутюженный, а на лацканах лауреатские медали, какие-то ордена… Неудобно стало — страшно. Хотя ему, конечно, ничего не было известно, но нам — стыд: мы ж принимали человека по одежде, а оказался он крупным ученым.

— Он и потом, уже на следующий день после торжества — у него тогда какой-то был юбилей, — по-прежнему пришел, и никакой важности.

— Любил бывать и с компанией. Выпивал ли? Выпивал. Сколько хочешь мог. Не пьянел человек! Говорил, второе у него такое постоянное место были Центральные бани. Там «выгонял шлаки»! Силище организм, а с виду…

— Василии Михайлович и к себе приглашал. Угощал. Бывали мы у него. Квартира как нежилая, холостая, хотя он был вторично женат.

— Да, с размахом жил. Рассказывал, что сын, начинающий ученый, задолжал ему как-то. Брал на кооператив. В условленный срок принес долг, понадеялся что отец откажется или отсрочит — профессор огребал будь здоров. Нет, взял. И тут же сына с компанией сюда. Ходили вместе, пока, наверно, всю сумму тут не оставили. Не чудак, скажете?

На приеме в честь лауреатов Государственной премии Сенюков познакомился с Петром Леонидовичем Капицей. Крутонравные, непреклонные, они вмиг опознали один другого.

— Наш, нынешний Ломоносов, — со своей авгурной серьезностью сказал о геологе знаменитый физик. Шутка «Лорда» — так Василий Михайлович звал Капицу — пала на благодарную почву. Этот лауреат родом из села Онежье Княжпогостского района, воспитанник тайги и реки, плотогон, охотник, лесоруб, при таком повороте своей биографии мог принять подарок без стеснения. Он любил впоследствии напоминать об этой параллели, а у себя дома Василий Михайлович поставил на видном месте гипсовый бюст Михаила Васильевича.

«Родовой герб», дарованный «Лордом», был, пожалуй, единственной недвижимостью Сенюкова. Он если и обзаводился, приобретал, то делая уступку кому-то или чему-то извне, сразу отстранялся от вещи и о ней забывал. Он носил один костюм, одни ботинки до полного износа и еле сводил концы с концами, получая больше министра. Деньги протекали без задержки, нигде не отлагаясь, ни во что, кроме приятных впечатлений, не превращаясь, исчезали бесследно, как вчерашний хмель после парилки. Он был подвержен увлечениям.

Движение для Сенюкова было важно, как для реки. Отдых, затоны портили его нрав. Вид праздно покоящегося человека приводил его в раздражение. Это был инстинкт сродни ярости пса против всего движущегося. Только наоборот: покой настораживал Василия Михайловича. Тут он мог и нагрубить. Бывало, войдя в лабораторию, застанет мирные позы сотрудниц и взорвется плотогонно-лесорубной бранью. «Пока нечего делать?! Тряпки, ведра — полы мыть!..» Для упорядоченной, в комфорте, день за днем жизни он был нехорош, неустойчив, как велосипедист на пешеходной скорости. В споре вдруг мелочится, накричит враждебно, потом удивлен, что человек обиделся, и, не умея сгладить свою вину, ждет, чтоб само собой уладилось: так, нелепо, терял друзей.

Мудрые из них возвращались. Они знали, что за этой вздорностью скрывается до поры основной Сенюков, совсем другой человек. Его стихия — испытания, когда на карту ставится все. Тогда он неутомимо действует, с загадочной верой в себя и в то же время как бы отстраненно, то есть вопрос «быть или не быть» решал, взбираясь непременно на высокую точку зрения — государственную, народную, чтобы увидеть, как оно выглядит в конечном счете.

…Фотопанорама реки Толбы. От края до края тоскливое однообразие. «Бурите здесь, — говорит старшой и указует пальцем, — с глубины в столько-то метров пойдет нефть».

Человеку из Москвы, человеку науки, да к тому еще всяческой таежной умелости верят преданно и горячо. Назначенный рубеж пройден — ничего, будут бурить дальше. Еще и еще. Еще пять метров, последние… И еще пять… Нету. Продолжать ли? До каких пор? Исчерпаны средства, на исходе запасы. На исходе доверие, на исходе надежда.

Местным жителям были обещаны электрический свет и новая жизнь. Сказать им — ошибся?..

Нужна отсрочка. Нужна, чтоб спасти идею кембрийской нефти от провала. Но что ж отсрочит? Бурильщики измотаны вконец, а на носу якутская зима…

Не он ли сам «максимальной решительностью» своих поступков подготовил этот тупик? Не он ли ломился к цели очертя голову? Пора расплачиваться.

Но поглядите на него: тверд, ясен, весь в делах, будто даже повеселел. Наигранное? Ведь положение отчаянное!

Его поведение озадачивает окружающих, его поступки необъяснимы, по крайней мере до тех пор, пока не находят оправдания в своей конечной правоте. Но и тогда — не объяснение, а догадки, не делающие Сенюкова понятным, а его пример доступным для подражания.

Отчаянное положение Сенюков трактует конструктивно: это положение, когда нечего терять. Нет, оно не безвыходное, напротив, тогда только открывается свобода действий для самых больших решений и поступков, когда нечего терять. Из-под мелочного, второстепенного, себялюбивого обнажается главное.

Поступать, как Сенюков, это значит, поддразнивая себя и свою судьбу, не мешать ходу событий, которые угрожающе, как стая волков, сужают кольцо, подпустить их, и тогда вырвется вся воля к борьбе до конца, поскольку дело того стоит. Он получил уроки такой тактики от отца, ночью одиночества в тайге, и от лоцманской «последней секунды», которая впритирку к гибели, зато, минуя мель, выведет на простор.

Чтобы получить отсрочку, нужны доказательства успеха. Не обещания, а веские доказательства! Веских нет! Они будут вот-вот, не может обмануть его острое ощущение близости цели… Но пока нет. Что делать?

Самоубийственный шаг: он обманет… Рабочим скажет, что получил из центра отсрочку, но, дескать, для ее оформления должен будет ненадолго оставить бригаду. А в центре… Что скажет он мужам науки, государственным мужам? «Вот кембрийская нефть» — и протянет флакончик из-под духов с густой темной жидкостью? Нефть-то нефть, но этот флакончик — все, что ему удалось выжать из поднятых образцов. Может, ее больше и не будет и правы противники кембрийской нефти, говоря о скудности ее запасов?

Если доложить дело, как оно есть, будет крупное поражение идея, может быть, ее отложат надолго или вовсе откажутся от дальнейших попыток извлечь нефть в Сибири. Будет признана научная ошибка, подчеркнуто упорство в заблуждении, урон авторитета. Всего-навсего.

Но если доложить дело не так, как оно есть, а его ожидания не сбудутся и после полученной отсрочки, то ему не избежать позора и крушения всей жизни.

Доказательство нефтеносности кембрийских слоев определяет экономическое будущее Сибири… Только они, избранники идей, ставят себя на исторически важные перекрестки и принимают личную ответственность за выбор пути. Другому человеку нипочем не войти, без тени улыбки, в роль решителя судеб континента, не помыслить себя Атлантом, подпирающим землю своим плечом. Так отойдите в сторону! Не вам, обессиленным улыбкой, делать историю!

Путь Сенюкова с берегов Толбы в Москву был томительный и долгий. Теперь его уже терзала лихорадка сомнений. Он шел на совещание в Главк, как нераскрытый преступник.

Но там его ждал не позор, а триумф. Телеграмма из Якутии. Пришла весть о том, что рабочие добурились до нефтеносного горизонта. Пошла кембрийская нефть…

В таком повороте подает эту историю Федор Пудалов. Авторы романов не дают клятв. Их устраивает меньшее, чем правда, — правдоподобие. Жизненный материал может быть «приподнят», драматизирован и т. д. В данном случае для обрисовки конкретного прототипа героя романа эти вольности не имеют принципиального значения, поскольку в жизни Василия Михайловича критические эпизоды не единичны и они именно такого масштаба. Существенно же вот что. Среди документов В. М. Сенюкова, которые я обследовал в запаснике Музея Революции СССР, попался машинописный, с личными пометками, отзыв академика И. М. Губкина о работе Василия Михайловича: «Разрешил весьма интересную проблему — открыл нефть в самых древних осадочных отложениях (нижний кембрий), которая по существу является открытием впервые в мире».

А в одном из многочисленных адресов к 50-летию В. М. Сенюкова сказано, что за доказательство нефтеносности кембрийских отложений он был среди первых геологов удостоен Государственной премии.

…Кембрийский фонтан, будучи явью, оставался вместе с тем и тайной. Многим крупным специалистам он виделся чем-то вроде козырного туза, фокуснически подкинутого природой, чтобы спутать игру. Туза незаконного, из чужой колоды: фонтан тот они считали нехарактерным, «не чисто кембрийским».

Спор между «органиками» и «неорганиками» в теории происхождения нефти обострился. Сенюков, видя сопротивление противников и после своего сокрушительного доказательства, ринулся разве что не врукопашную. Он забывал, что спор научный, и сердился, когда ему о том напоминали, он приписывал оппонентам умыслы, он грозил и громил…

А между тем кембрийский фонтан больше ее повторился. Все нефтеносные горизонты, найденные после, моложе. Шли годы. «Явление кембрийской нефти народу» — как шутили тогда — уходило в прошлое, оставив потомкам недоумевать, что же это было такое. Оставив — чего скрывать! — долго не зараставший в науке след от «дерзкого, без колебаний» кавалерийского наскока.

Колумб, вспоминаем мы вновь и вновь, стремился в Индию, а открыл Америку. Они все, кто бросают вызов и сильно стремятся, совершают. Одни — великие открытия, другие — великие заблуждения, третьи — великие злодеяния. У иных вершителей то и другое трагически переплетено. Некоторые на худой конец свершают незапланированный подвиг. Сенюков стремился открыть непременно кембрийскую нефть непременно в Сибири. Но ему предстояло свое стремление наиболее реализовать, открыв газ в Поволжье.

Историческая память человечества — благодарная. Потомки видят не лучше, но мудрее. Они умаляют плохое и берегут хорошее. Но спешить с переоценками так же неразумно, несправедливо, как не делать их вовсе. Современность требует уважения к себе. Она готова понять многое, но только не игнорирования самое себя.

…Недавние исследования выявили то, чего не мог знать ни Сенюков, ни его оппоненты, и этим общим незнанием как бы уравнялись обе стороны.

Об этих исследованиях рассказал на пресс-конференции член Президиума АН СССР, президент Всесоюзного палеонтологического общества академик Борис Сергеевич Соколов.

С нынешних позиций выходит, что Сенюков открыл даже не Кембрийскую, а докембрийскую нефть! Очень просто: палеонтологи, в который раз, отодвинули поглубже — и на сотни миллионов лет! — истоки органической жизни на нашей планете. Пласты, считавшиеся молодыми, вмиг постарели. В них теперь вполне обоснованно можно ожидать скопления нефти и газа.

Когда она перед глазами целиком…

«Для состязания в исследовании внутриземного пространства русские приберегли про запас несколько новых технических средств и необычайных идей», — пишет американский геофизик.

Состязания такого рода кажется, фундаментально заложены в природе человека. Бывало, объектом служили яблоко Париса, прекрасная Елена, гроб господень, а вот нынче — Луна, Венера…

С самого начала, едва увидев образ Идеи, еще без обоснований, без цифр, когда она перед глазами целиком, в дрожавшей дымке обольщений, — тогда уже Циферов возмечтал о подземном ракетном корабле. В мыслях уж был на запуске. Туда, к мантии…

Из прошлого нахлынули воспоминания участника разных испытаний. Техника была такой же неслыханной и невероятной, какой — и он это понимал — выглядела идея подземного реактивного корабля. Воспоминания так живо и красочно воскресили виденное, что он вздрогнул, дойдя до: «Пуск!»

Расчеты, обоснования — все это явилось потом. Их вроде бы могло и вовсе не быть. Ну, если вам нужно — пожалуйста, а он, Циферов, и так убежден. Верю — и все.

Глубокая убежденность в успехе мероприятия, сомнительного для большинства, если не для всех, обрелась им прочно и заведомо, во внутреннем проблеске бытия. «Я верю», — говорит он тихо, отстраняя легкий, беглый разговор.

Эти угадывания нутром — дар, особо поражающий, когда проявляется в среде всеобщего недоверия к чему-либо, кроме расчетов и опытных данных. Угадывает писатель, режиссер, актер. Но инженер? — это поразительно.

Малоизвестный и занимательный пример такого рода рассказан недавно о Н. Е. Жуковском[41] его учениками.

Редактируя сочинения своего учителя, методичный и щепетильный Владимир Петрович Ветчинкин обычно вылавливал в них арифметические ошибки, исправлял, и все было хорошо. Но однажды Жуковский передал ему статью для завтрашней сдачи в набор, а там ошибка принципиальная — в преобразовании вместо косинуса синус, значит, конечный результат неверен. Ветчинкин — к друзьям: Архангельскому, Микулину, Стечкину, Туполеву (будущим академикам, генеральным конструкторам). Как быть? Не хотелось огорчать старика. Туполев предложил: «Давай каждый в отдельности проверим преобразования по методике Николая Егоровича и посмотрим, что у нас получится». Через некоторое время сверились: ответы у всех сошлись. А что у Николая Егоровича? Что за черт? — то же самое. Вот диво!.. Статью решили печатать. Вывод-то верный! Но как он ухитрился сделать его, напутав в выкладках? Спустя несколько дней, не выдержав, спросили у Жуковского. Тот как ни в чем не бывало: «А мне с самого начала известен конечный результат. Доказательства же я пишу не для себя, а для вас».

Из рабочей тетради М. И. Циферов а… «При глубине запуска 10 метров расход мощности на выброс составит всего лишь 1 процент, на глубину 500 метров — 10, на 1100 метров — 20 процентов… В 1956–1958 годах в Техасе скважину глубиной 7724 метра бурили два года один месяц. До 300 метров каждый метр проходки стоил 6 долларов, до 3 километров — 40 долларов, до 6 километров —120 долларов за метр…»

Реалист, нервно зевая: «Подобные расчеты лишний раз убеждают, что газодинамику «сдают» и забывают. Большинство инженеров, увы. Ты, наверно, в их числе, мой милый. Ну ничего, объясним наглядным примером, сколь шатки надежды на «сверхглубокие ракеты». Представим, что у нас длинная полая травинка. Попытаемся дуть. Пока дуем слабо, воздух течет беспрепятственно, а взяли посильнее — стоп, стебелек словно затыкается пробкой. Мало кто обращает внимание на это! Что получается? Давим на воздух сильнее, а он замедляется. Именно это происходит со столбом газа, когда длина канала во много раз больше его диаметра. Куда же девается энергия, развиваемая нашими легкими? На нагрев травинки. Так точно закупорится скважина, продуваемая ракетой. Вся грандиозная ее мощь уйдет на нагревание среды».

Но американские специалисты, как было сказано выше, иного мнения о возможностях сверхглубоких ракетных кораблей. Реалист снисходительно: «Забывать «сданную» газодинамику не чисто национальная особенность отечественных инженеров!»

«Моим делом уже занимается военный трибунал»

Две буровые установки с иголочки стояли, смонтированные в кузовах новеньких грузовиков. Оборудование было получено по лендлизу, демонтировать его запрещалось приказом Верховного Главнокомандующего. Шла война. Военная промышленность остро нуждалась в топливе. В Поволжье, близ Саратова, разведывали нефтегазовое месторождение. Установки находились в распоряжении начальника главка В. М. Сенюкова, но — один из парадоксов военной логики — ему не подчинялись.

…Установку демонтировали тайно, ночью, поспешно, К утру все стояло на своих местах. Нарушители пытались остаться незамеченными. Но слышали и видели многие: машина из-под ленд-лизовских установок сделала несколько рейсов за дровами.

Сенюков должен предстать перед трибуналом.

Военная промышленность остро нуждалась в топливе. Остро нуждалось и местное население. Можно ли было сравнивать, взаимоувязывать эти две нужды?

Холода начали косить семьи, особенно детей бурильщиков, как раз тогда, когда геофизики предсказали близость газоносного пласта. Если поднажать, хотя дальше и некуда, но все же если поднажать, можно досверлить эту дырку прямо сегодня — завтра. Прыснет такое топливо!

Два грузовика, новенькие, заправленные бензином по горло, стоят без дела. Подкинуть из лесу дровишек, тогда у рабочих дома станет теплее, тогда и поднажмут…

Дрова подвозили в порядке очередности домов и до Сенюкова оставалось три дома, когда к нему подошли двое из отдела кадров наркомата. «Ваше дело отправляем в военный трибунал. Приказа Ставки никто нарушать не может. С завтрашнего дня вас велено от работы отстранить».

Под вечер, как описывает эти события Александр Богучаров («Испытание океаном» — «Дружба народов», 1968, № 9), был посыльный из трибунала, «внушительный и тяжкий» разговор со следователем, поездка в Москву, в парткомиссию ЦК, где «пожилая женщина в строгом костюме и подстриженная по-мужски» завершила беседу так:

— Кто собирается заняться вашим делом?

— Моим делом уже занимается военный трибунал.

— Я не могу облегчить вашей участи. Во-первых, потому, что считаю ваше поведение несовместимым со званием большевика, находящегося на решающем участке тыла. А во-вторых… Приказ есть приказ. В военное время приказы не обсуждаются.

Через двое суток, как условились, он вновь стоял перед следователем трибунала.

— Я готов отвечать по всей строгости военного времени.

— Вам придется остаться у нас, — сказал следователь, — слушать ваше дело мы будем завтра. Завтра, в одиннадцать утра.

За два дня, что Сенюков не был на буровой, там дела заметно продвинулись вперед. Незаконные дрова вдохнули жизнь в дома и в пекарню, хлеб стал поступать бесперебойно. Файзулла Файзуллин, один из лучших бурильщиков, последние четверо суток не покидал буровой. Вот-вот…

А. Богучаров (у меня был экземпляр его напечатанного очерка с подчеркиваниями и пометками Василия Михайловича, но что означают эти знаки, угадать мудрено) дает такую самооценку героя в тот момент: «Шла война. Война, в которой он сразу же, с первых шагов не смог стать таким, каким должен был стать вопреки всему».

Думал ли так Василий Михайлович, не противоречит ли это и складу его личности, и мотивам его «преступления»? Подобные вопросы уже навсегда останутся открытыми. Мне кажется этот внутренний самосуд Сенюкова правдоподобным. Он, как говорят режиссеры, «в логике характера». Логика такова. Сенюков принимает «максимально решительный» вариант. Мысленно совершает поступок, вводящий его в положение, когда терять нечего. Тут он обретает свободу от всего второстепенного, привходящего и предельно ясно видит главное. Теперь он внутренне тверд и совершает «максимально решительный» поступок.

Но затем наступает период томительной неизвестности. И тогда отброшенное ранее — второстепенное и привходящее, жизненно сложное и запутанное — берет свое, погружает его в тяжкие, запоздалые сомнения. Но дело уж сделано.

…Из тесной камеры Сенюков был вызволен стихийно. Это произошло вслед за мощным взрывом и сотрясением. Он стоял, прильнув к решетке. Торопливо звякая, растворилась дверь, и запыхавшийся инженер из главка, сопровождаемый следователем, выкрикнул, словно издалека: «Товарищ Сенюков, вас требуют!»

Земля подрагивала. Теперь он уж точно знал, что это не волнение дробно отдается в ногах. Ослепительное пламя столбом взмывало ввысь. То был газовый фонтан дьявольской силы. Они видели его всю дорогу из окон мчащейся автомашины. Видел его и военный трибунал. Дело рассматривать не стали. Оно, как и былое «дело» Сенюкова, приняло неожиданный оборот. 27 января 1946 года в центральной печати появились списки лауреатов Государственной премии. Среди них — за открытие Елшанского (Саратовского) месторождения газа в 1942–1944 гг. — Кузнецов Л. А., Енгуразов И. Л., Сенюков В. М.

Девятый вал

Циферов жил уже и не двойной, и не тройной, а бог знает, сколькими жизнями сразу.

Должность, нештатная работа — все эти запуски, испытания, переговоры, доклады и докладные записки, оформление документации на зарубежное патентование своих изобретений, дом, наконец, — мечта.

Идея глубинных рейдов, в отличие от более прозаических, была стабильной. Она не обещала скорых триумфов, зато и не брала обещаний назад. По мере того, как «верное дело» одно за другим спотыкалось обо что-то невидимое и оставалось недвижным, она укрепляла свою власть над изобретателем. Волна очередных обещаний-начинаний отвлекла его, но потом сам собой наступал спад активности, и до нового наката Циферов мог безотрывно думать о главном.

Он обнаружил, что с тяжелым усилием переключается на остальное. Ему было хорошо только в состоянии непреходящего напряженного думанья об одном.

— Миша, чтоб не забыл, — на сегодня билеты.

— Света, голубчик, ты уж с кем-нибудь, сегодня ну никак.

— Михаил, люди давно приглашали, ждут.

— Знаю. Но ты иди пораньше, а я заскочу потом, чтоб не надолго.

Удачное начало испытаний, удачное патентование… Циферов получал на руки все новые и новые элегантно-строгие документы патент-офисов то «хё мэджисти», то «хиз мэджисти» (ее или его величества). Все это предвещало такую полноту жизни!

Одного из приливов Циферов не выдержал и сделал шаг, в высшей мере неординарный. Подал рапорт (морская служба предпочитает французское ударение) и до времени ушел в запас.

Переход на пенсию для большинства жесток и тем жесточе, чем выше стоял человек. Что есть болезненнее потери власти, влияния, веса? Даже мысли об этом, как кошмар, гонят прочь, а самочинно? — простите, странность. «Нет, тут, знаете, столько непонятного!..»

Действительно немало. Отказаться от привычки постоянно и везде видеть к себе в незнакомых лицах интерес и слышать уважительность — все, только не это! Даже за день добровольно сойти со своей высоты можно, кажется, лишь очертя голову.

Зачем он пошел на это? Чтобы освободиться? Распрямиться? Зажить? Нет, чтобы, уподобясь своим ПРО, уйти вглубь, зарыться.

Эта одержимость, добровольная обуженность человека, преданного идее-пожирательнице, что она, возвышает его? Над нами, остальными, над потребностями общаться, любить, разнообразить впечатления? Завидна ли такая высокая предназначенность? Может быть, напротив, она делает человека «частичным», уподобляет думающей машине?

Избранники идей уклоняются от нормы. Вводящие в мир новое (машины, моды), насадители искусственности, они сами, первые, острее всех испытывают на себе радости и невзгоды ненатуральной усложненной жизни.

Как далеко уклоняются, зависит и от Идеи. Та, по поводу которой сказано: «Возможно, что непосредственно, физически проникнуть на глубину, превышающую несколько десятков миль, не удастся никогда», — вправе быть требовательной! (Правда, Михаил Иванович предпочитал другую оценку, разделяемую, в частности, геофизиком У. Кроми: «Бурение скважины до мантии, вероятно, обойдется во столько же, во сколько обходится строительство одного авианосца или запуск двух искусственных спутников». Вполне реальное дело.)

Из рабочей тетради М. И. Циферова. «23 апреля 1972 года. Доизобретался и почти не заметил, как разрушилась семья. Сегодня совсем ушла жена Светлана».

До и после этой записи ни разу ничего касаемо чувств.

Ушла… Отметил — и дальше за дело.

Расстались дружески. Выходя из загса, уже не муж и жена, расцеловались. «Будь счастлив». — «И тебе того же, поверь, от всего сердца, желаю». — «Верю… верю…»

Дом Михаила Ивановича опустел. Гараж тоже («Волгу» оставил Светлане). От всего этого пенсионерный быт осваивался трудно. Бередили честолюбие вездесущие «прежде… и теперь». Особенно мелочами: хозяйственной сумкой, троллейбусом на знакомом автомобильном маршруте, по которому ездил либо в персональных, либо в собственной.

В свое недавнее посещение знакомой квартиры на Дружинниковской я отметил, что новых примеров самодеятельного благоустройства, в которых проявляется мужская домашность, к тем, что были, не прибавилось. За год-другой свободы, посвященной почти целиком (считать ли общественную работу в ЖЭКе, правлении дачного кооператива?) Идее, он вдруг сдал. Суше лицо, минорнее глаза, глуше голос, тягче табачный кашель. Неприятность — принимает самоуспокоительные меры, в чем, бывало, не нуждался.

Дом стал для него, чем был во времена служебного кочевья, то есть местом пребывания, не более. Здесь велись деловые споры, друзья оставались и ночевать, когда засиживались поздно.

Постоянно бывал Василий Михайлович Сенюков, профессор, сам живший по-походному, словно в ожидании сигнала к чрезвычайным действиям, спавший на раскладушке, под вытершимся солдатским одеялом, в своей громадной роскошной квартире наискосок от Елисеевского, напротив ресторана «Центральный». Ждал сигнала и дождался: будто по тайному его зову объявился Циферов.

В них было много общего, а отличало, что Василии Михайлович расслаблений не знал, всегда шел напролом, если расшибался, то вставал, чтобы продолжить свое таранное движение к цели.

И для Циферова он появился счастливо, как дар судьбы, в период мертвого затишья, которому не виделось конца, в пору семейного краха и крадущейся апатии. Он поддержал в Циферове наиболее дорогие мечты, а именно те, отпечатки которых на самой Идее землепроходных ракет отвращали от них практиков. Мечты глобальной, с пролетом в будущий век. Мечты о бурении скважины к мантии, то есть на десятки километров в глубь земли.

Сенюков, геолог-мечтатель, геолог-практик, открывший и осваивавший крупнейшие месторождения, человек с большими наградами, равными выговорам, мог, как никто, понять Циферова.

Мантия… Ее крыша — это поддон земной коры. Ванна с питательным раствором. Земля плавает в нем, насыщаясь всяческой для себя пользой. Океаническая и материковая кора держится на поверхности мантии, «как айсберг в океане» (И. Ханмурзин). Там источник вещества и гидросферы, и атмосферы, то есть подпитка самой жизни на планете. Мало того, еще и скульптор ее. Мантия избытками своей энергии осуществляет все движения земной коры, вздымает и обрушивает отдельные ее участки. Чтоб войти в творческие планы, чтоб узнать манеру этого скульптора, нет ничего вернее, как проникнуть в его мастерскую. Там, кроме всего прочего, висят графики, сроки проведения землетрясений, списки аномалий, точнейшие данные о газонефтеносности нижних горизонтов земной коры, там лежит персональное дело воды, с характеристикой ее поведения и метаморфизма, там есть исчерпывающая калькуляция энергетических запасов в глубинах Земли, из которой ясно, на что мы можем рассчитывать. Наконец, мантией прикрыта руда. Да какая! Не в пример наземной, которая разубожена настолько, что не добывать ее бывает очень выгодным мероприятием.

Нет, в пользе скважины, через которую можно было бы коснуться мантии, никого убеждать не надо. Однако если этот «кто-то» — Сенюков, знающий буровую, как свой скромный гардероб, не менявшийся десятилетиями, такой человек тотчас представит мастодонтное оборудование: грузоподъемную вышку сотни три тонн весом и с полсотни метров высотой, столь же весомую лебедку, ротор, кронблок, подъемный крюк, вертлюг, насосы, приводы… Долота, которые выдерживают от шести до тридцати метров проходки… Скорость бурения порядка один-три метра в час… Прикинет, во сколько все это надо увеличить, имея в виду не простую и не глубокую, метров на 5000, скважину, а сверх-сверхглубокую, и, не вдаваясь в другие, превосходящие осложнения, махнет рукой.

Но тут совсем другое!

…Сдерживая нарастающий энтузиазм, Сенюков с трудом дослушал доклад Циферова на совещании подземщиков. Он порывался сразу же, с места, вслух, объявить о своем полном одобрении. Написал записку. Схватил докладчика, как только тот вышел в коридор…

Проект века

Военные теоретики считают возможным прорыв обороны при соотношении сил 6:1 в пользу атакующих, если в распоряжении войск только стрелковое оружие. Когда же и артиллерия, для успеха наступления требуется преимущество в 3,5 раза. Но если в игру вступают танки, тут атакующим и двукратного преобладания достаточно. С Сенюковым в операции Циферова вошел танк.

От доклада Михаила Ивановича веяло духом борьбы с превосходящим противником, а идея подземных ракет словно угадала давнишние заботы воинствующего геолога. В общем, у Сенюкова тотчас родился план. Такой грандиозный план, что он забеспокоился, не отпугнуть бы самого Циферова. Оглядев изобретателя, Василий Михайлович сказал: «Мы решили в свое время первую часть задачи — нашли нефть в Сибири. Теперь, благодаря тебе, решим вторую: доставим ее сюда не по трубам, а подземным тоннелем!»

В широком, глобально-перспективном плане Сенюков не считал трубопроводы подходящим решением. «Это что-то, напоминающее переход Суворова через Альпы. Деяние героическое, но устарелое». Трубопроводы прокладывают через топи, тайгу, тянут через пустыни, горы… Нефти, газа требуется все больше. Была одна нитка, теперь три, а хорошо бы — пять. Изымают из сельскохозяйственного обращения громадные площади земли, портят леса… А сколько расходуют высококачественной стали (требований к ней не перечесть!).

Как ни изолируют эту металлическую кишку, она все равно ржавеет, худится, требует ремонта, замены…

Он надумал все это решительно изменить. Надо же помнить о потомках, о будущем! Глобально-перспективное мышление всегда было для Сенюкова натуральнее забот о сегодняшнем дне.

Ракеты, прикинул Сенюков, можно пустить не вертикально, а горизонтально, тогда они проделают под землей цилиндрический тоннель. Мало того, можно, наверно, так отработать режим их, что раскаленные выхлопные газы будут оплавлять грунт, и тогда стенки цилиндра окажутся глазурованными. Гладкая подземная магистраль… По ней пускай любые потоки. В том числе — пассажиров! Но особо выгодно — жидкости и газы. На перекачку их требуется тем меньше энергии, чем глаже стенки труб.

Эконом-поэтическое воображение рисует одну картину лучше другой.

Вскоре Циферов на деле ощутил тяговую силу своего нового сподвижника. Он словно теперь только познал, что это такое — уверенность и решительность. Василий Михайлович написал и отправил такие письма, в такие инстанции… Реакция на них последовала сравнительно скорая.

Телефон в квартире Михаила Ивановича звонил с этих пор часов с семи. Сенюков торопливо докладывал об идеях, родившихся со вчерашнего вечера, и ближайшие планы.

Он провел исследование вариантов трасс. Надо было проложить подземный путь в глинистой среде, глина — будущая керамическая облицовка. Нет, Сенюков не ограничился картами, он выезжал на места. Он прошел будущий маршрут, взял образцы породы на разной глубине. Его план — транссибирский и трансевропейский подземный трубопровод, не меньше. Сенюков чувствовал себя прекрасно: глобально-перспективные масштабы — его родная стихия. Пересмотр планов целых отраслей народного хозяйства, а может быть, и мирового. Он — и никто другой — пробился в завтрашний день, достав глубинную нефть кембрия лет за тридцать до начала нефтяной эпопеи в Сибири; он намного опередит и строителей всевозможных трубопроводов. Изменится сам лик Земли, когда в ее недра упрячут эти внутренности, подобно тому, как давно уже прячут энергетические и коммуникационные внутренности в стены жилых домов, чтоб не портили антуража.

Впрочем, о том ли говорим? Какие выигрыши в материалах, в трудозатратах — вот что!

Компаньонам удалось вовлечь в эту грандиозную тему организацию не совсем профильную, но солидную. Во всяком случае по названию. Внешность, однако оказалась обманчивой. Руководство этой организации хозяйствовало своевольно и попало на скамью подсудимых, а новое начало со строгостей и первым делом, как это часто практикуется, открестилось от наследия, не вникая. Под анафему подпало и оборудование для горизонтальной подземной проходки реактивными снарядами. Это оборудование могло стать ценной реликвией в истории грандиозных проектов нашего времени.

Зачем было это делать!

Все же зачем было уничтожать оборудование для экспериментов? Передали бы его другой организации! О том и ходатайствовали Циферов с Сенюковым. Они нашли нового заказчика, без амбиции и показухи. Получили согласие включить в план работ и уж готовы были видеть в инциденте счастливый поворот, как споткнулись о «бюрократическую подножку» (из рабочей тетради М. И. Циферова). «Мы согласны передать оборудование только тем, кто его нам поставил, и никому другому», — сказало начальство, вставшее на путь строгости. «Но той организации, которая вам его поставила, оно не нужно, и она его не берет, а согласна взять другая организация, чтобы продолжить тему», — втолковывали авторы. «Сказанное не повторяем дважды», — был ответ.

Оборудование не передали никому. Его потихоньку да втихомолку разукомплектовали — так, будто ничего и не было.

Нет, к ним персонально никто там ничего не имел, в ликвидации не было ни самодурства, ни мстительного умысла. Был автоматизм делопроизводства.

От этой новости друзья не сразу смогли успокоиться. Засиживались у Циферова допоздна. Однажды утром освежившись жесточайшей парилкой, Сенюков принял важное решение: писать Письмо. Это один из способов войти в состояние, когда нечего терять. За свою жизнь он написал два Письма. Оба возымели действие. Второе было на пятьсот слов и послано по телефону. Это будет третье. Но не сейчас. Сначала надо отдать должок. Иначе на Письмо не хватит сил. Оно хотя и короткое, а требует всей воли, всех нервов, сознания. Сначала он ляжет на операцию. Пустяковое дело, давно бы пора, организм просит, и он обещал. Тогда-то ведь и откладывают, когда просит, а не требует.

Он отправился перед тем за город. Лес, река — родное. Он и сейчас, шестидесяти с лишним лет, не многих знал, равных себе в речной и лесной умелости. Он и сейчас пройдет хорошим шагом десяток — другой километров, срубит дерево, проведет лодку на гибельных перекатах. Он и сейчас охотник, каких поискать. Эти кабинетные мужи скоро узнают, что он и организатор, не им чета, и боец.

Василий Михайлович имел дачу. Дом, участок были захламлены геологической утварью, образцами пород. Но хозяину этого недоставало. Он не мог развернуть здесь опыты, ради которых и обзаводился загородным хозяйством. Сенюков ставил задачу — воспроизвести в натуре процесс образования нефти. Кое-кому кое-что надо было показать, наконец, наглядно! Это был его отдых.

Поскольку дачный участок не подходил, Василии Михайлович по линии института получил специальный полигон на торфянистой местности, куда и ездил. Дача совсем одичала.

Почему он поехал туда в этот раз? Зачем ему встретился сосед — пышущий здоровьем верзила? Василий Михайлович, сопоставив свои скромные внешние данные с «настоящим мужчиной», вдруг по-мальчишески загорелся, вспыхнул соперничеством и ни для чего, а только себе самому напоказ, знай наших, подошел к разлапистому, свежевыкорчеванному пню, взял его за две лапы, приподнял и перенес в сторону. Еще не подняв, а только стронув тяжесть, он все узнал наперед, что с ним будет. Но поднял, перенес, аккуратно опустил на землю, медленно распрямился, медленно, без слов, удалился прочь.

На фоне беспрерывных похорон, которые в последнее время изматывали Циферова — все однолетки, однокашники, сослуживцы, — смерть Василия Михайловича поначалу прошла приглушенно. Но с каждым днем он ощущал эту утрату сильнее. Не мог облегчить ее и сын Владимир, как ни отрадно было, что он вошел в дело, уж и сам конструирует новые типы подземных ракет, изобретает… Со смертью Сенюкова потеряла опору та часть души изобретателя, которая больше всего нуждалась в сочувствии, в понимании. Теперь со своими замыслами глобального порядка он остался один. Михаил Иванович думал о себе и спрашивал, если б остался наедине с такой задачей не он, а его покойный друг, и представлял себе, что бы было, и грустно улыбался. Он так не сможет… Неужели не сможет?!

Но разве он не выслушивал терпеливо Реалиста? Не принимал на себя ушаты холодной воды? Не превозмог всех форм и степеней недоверия к своей Идее? К своему авторству? К поставленной перед собой жизненной цели?

Разве не перенес он непонимания со стороны близких и самых близких людей? И что же? А вот что:

Из журнала «Разведка и охрана недр», 1976, № 10. Л. И. Ровнин (министр геологии РСФСР), Г. И. Покровский (Военно-воздушная инженерная академия им. И. Е. Жуковского), И. А. Борисенков, А. Т. Ивашков (ИГРИ):

«Результаты двухлетних работ по созданию, эксплуатации, исследованию и полевым испытаниям буровых реактивных аппаратов, предложенных инженером М. И. Циферовым по авторскому свидетельству № 212908 от 21.VI.1968 (Бюллетень изобретений № 10, 1968)… Вырабатываемый в камере газ вытекает из сопел рабочего органа сверхзвуковыми струями, которые разрабатывают породу. Они же очищают забой и выносят разрушенную породу на поверхность… Аппарат не касается стенок и забоя скважины и висит в газогрунтовой смеси… Испытывались в 1973–1974 гг. в полевых условиях Подмосковья и Саратовской области… Сданы в эксплуатацию опытные образцы. Применение: сейсморазведка, гидромелиоративное устройство колодцев, свайные фундаменты… проходка шурфов, бурение скважин. Ежегодный объем шурфопроходческих работ по управлениям геологии РСФСР порядка 330 тысяч метров, 90 этих работ частично или полностью производится вручную… Стоимость 1 м проходки шурфа с помощью ПРС порядка 8—10 руб., а обычным методом в аналогичных условиях — 20–30 руб… При строительстве Камского автозавода потребовалось вырыть 46 тыс. скважин для свай… ПРС компактны, автономны, доставляются любым транспортом в любой район… Метод реактивного бурения является принципиально новым в практике бурения. Он обладает многими преимуществами и может найти применение в разных областях народного хозяйства. Он даст возможность механизировать процессы бурения скважин в любых, в том числе труднодоступных и удаленных, районах, не имеющих источника энергоснабжения, и выполнять эти работы в весьма короткие сроки».

Из книги У. Кроми «Проект Мохо»:

«Для состязания в исследовании внутриземного пространства русские приберегли про запас несколько технических средств и необычайных идей. К ним относятся специальные виды буров, сверхглубокие шахты и подземные ракетные корабли» (выделено мной. — Ю. М.).

И еще:

В павильоне Лицензинторга стоит для обозрения иностранцам и для продажи лицензий землепроходная ракета М. И. Циферова.

Иван Семенович Наяшков. председатель Государственного комитета по делам изобретений и открытий СССР, охотно говорит о Михаиле Ивановиче: «Он замечательный изобретатель. Циферов предложил нечто настолько новое, что вполне могло вызвать психологически негативную реакцию специалистов. Идея была встречена ими в штыки. Но Циферов — и в этом особая его заслуга — не оставил мысли о реализации своего изобретения. Я думаю, что последнее слово в этой истории еще не сказано». Иван Семенович не уточнил, что имеет в виду, а только мотнул эдак очками в мою сторону, мол, вы должны понимать, о чем тут может идти речь.

Недавно в «Труде» опубликовано сообщение о работе, которая ничем иным не может быть, кроме как «умеренным» путем развития циферовских идей. «Создана первая в мире автономная пневматическая буровая установка (ПБУ)», — говорится в статье. Приводятся цифры колоссальных преимуществ новинки… Фамилия автора — Циферов, но имя Владимир Михайлович. Нетрудно догадаться, что изобретатель ПБУ находится примерно в таком же родстве к изобретателю ПРС, как идея первой к идее последнего, то есть в отношении самого прямого родства.

Поистине судьбы изобретений неисповедимы.