Бухтарминский край

ГЛАВА 14

На Гусиную пристань коммунары прибыли, как подгадали, к первому мая. Медленно ползущие против течения огромные баржи и пароходик заметили уже давно, потому на пристани собралось немало народа. Встречавшие угрюмо молчали. Грибунин сошёл первым, к нему сразу подошёл среднего роста, плотный пожилой казак в сапогах и шароварах с алыми лампасами, в чекмене и фуражке, но без погон.

- Станичный атаман Фокин. С кем имею честь?- представился и тут же задал вопрос представитель местной власти.

- Председатель общества землеробов-коммунистов Грибунин... Вы получили распоряжение из областного и уездного Совдепов оказывать нам содействие по обустройству?- сразу решил поставить этого старорежимного служаку на место Василий.

- Да... телеграмма была... Но, видите ли...- хотел что-то объяснить атаман.

- Тогда, вот наш мандат,- Василий решил не вступать в дебаты с казачим атаманом, которому, видимо, командовать здесь осталось совсем недолго.

На них смотрели и с баржи, и с берега, и Василий чувствовал себя всесильным посланцем самого Ленина, как будто забыв, что от Питера его отделяют три с половиной тысячи вёрст и советская власть даже в уезде держится, что называется, на "честном слове", а здесь и вообще не знают, что это такое... Атаман прочитал мандат и подтверждающие документы из Семипалатинского и Усть-Каменогорского Совдепов.

- Ну что ж господа, раз нынешние областные и уездные власти вам дали добро, действуйте,- атаман, явно обиженный высокомерным тоном гостя повернулся, собираясь идти прочь, всем видом показывая, что его все эти дела мало заботят.

- Господин атаман, я бы хотел попросить вас помочь нам приобрести прямо здесь лошадей и подводы, чтобы доехать и довезти наше имущество до места назначения,- видя негативную реакцию атамана, Грибунин сообразил, что показывать гонор и ссориться с казаками ещё не время и перешёл на примирительный тон.

Но атаман не выказал "встречного" желания:

- Видите ли, господин председатель, когда вас сюда посылали, с нами не советовались, потому прошу меня извинить, но ни мешать вам, ни содействовать я не буду. А что касается лошадей и подвод... Среди этой толпы есть жители близлежащих деревень, договоритесь с ними. Но сразу предупреждаю, лошади у нас тут недешевы, дороже чем в Семипалатинске. И у меня к вам тоже будет просьба, чтобы ваши люди не разбредались и не ходили через реку в станицу. Это в интересах вашей же безопасности. И ещё, постарайтесь поскорее разгрузиться и очистить пристань, вы не даёте возможности причалить другим пароходам.

Василий, поняв, что местная власть ведет себя выжидающе, вновь решил взять инициативу в свои руки. Видя, что посмотреть на коммунаров стекается всё больше народу, он решил с ходу организовать митинг. Разгрузка шла своим чередом, а коммунисты-активисты с высоты дебаркадера обращались к собравшимся местным. В выступлениях рассказывали о событиях произошедших в Петрограде после Октября прошлого года, о революции, диктатуре пролетариата, о национализации собственности капиталистов и помещиков... Но почти никакой реакции кроме смешков и недоверчивых взглядов они в ответ не услышали. Затем кто-то из толпы выкрикнул:

- Насчёт землицы получче растолкуй!

Стандартный большевистский ответ, что вся земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает, явно не удовлетворил собравшихся крестьян-новосёлов. Их больше всего интересовало, будет ли перераспределяться казачья земля, а помещиков, про которых привычно долдонили приезжие ораторы, здесь отродясь не было. Задать вопрос напрямую они побаивались, потому что за всем внимательно следили, собравшиеся чуть поодаль не мешаясь с крестьянами, станичники. Сами агитаторы, не разбиравшиеся в местных взаимоотношениях, так и не поняли "глубокого" смысла вопроса о земле. И ещё одно неутешительное открытие сделал для себя сам Василий Грибунин. Изо всех собравшихся местных крестьян, бедняков, судя по одежде, насчитывалось совсем не много. Ленин же напутствовал, что надо в первую очередь опереться на сельскую бедноту, ибо она более других недовольна старым режимом. И по пути, пока ехали железной дорогой, и в Семипалатинске, он этой бедноты видел немало, в Усть-Каменогорске намного меньше, а здесь...

Казаки в основном смотрели на коммунаров с усмешками, некоторые не скрывали откровенной неприязни. Ну, это и понятно, у них у многих на фронтовых гимнастёрках кресты и прочие царские знаки отличия. Настораживало, что почти все они с оружием, самое малое с шашками, но у многих и карабины за плечами, есть и офицеры с револьверами в кобурах. Если бы атаман дал им команду... Но атаман, вообще как будто самоустранился и непонятно насколько он здесь владеет ситуацией. Что больше всего обескуражило председателя коммуны, так это явное недоверие и настороженность в глазах крестьян, столыпинских переселенцев. На них в первую очередь и рассчитывали коммунары, как на наиболее вероятных союзников. Однако, даже внешний вид этих крестьян не внушал доверия: картузы, добротные поддевки, сапоги. Лаптей, которые часто встречались в губерниях центральной России, здесь не было ни у кого. Он помнил тех новосёлов из 1908 года. Тогда только приехавшие они сильно бедствовали, сейчас многие из них уже "встали на ноги". Особенно бросались в глаза женщины, которые вырядились словно на престольный праздник и лузгая семечки с интересом рассматривая приезжих, их румяные лица и обтянутые яркими ситцами, выставленные на показ округлые формы. Всё это явно выигрывало в сравнении с измотанными, обносившимися "коммунарками". Не только казачки, но и крестьянки смотрели на приезжих женщин с чувством особого бабьего превосходства: и одеть-то вам нечего, и показать-то вам нечего...

- Ишь, как скулы то у их подвело, видать давно до сыта не едали... Ой, а бабы-то у их, в чём только душа держится, рёбры скрозь кофты торчат. Как же оне мужиков-то своих примают, обколются ить сердешные... Ха-ха-ха!... Хо-хо-хо!... Да бросьте вы бесстыжие, лучше на ребятишек их гляньте, как есть золотушные, одни башки, а тела-то и нет почтишто... Смотри, смотри, чего ж это пруть-то... Ящик какой-то большущий... Пойдём поближе глянем, вона доски вроде отлетели... Да то ж никак музыка... В дому у атамана така же есть, евонная дочка, учителка играет на ей... Ну, атаманская-то дочка понятно, она барышня, в гимназиях обучалась, а эти-то, мастеровщина закорузлая, неужто то же грать собрались?...- так комментировали местные жители выгрузку с баржи грибунинского пианино.

Полина ехала на пристань Гусиную в пролётке, которой управлял отец. Иван, облаченный в форму, при шашке и револьвере ехал рядом верхом. Тихон Никитич хмурился, явно скрывая внутреннее напряжение. Перед тем как ехать, он всё никак не мог решить, во что одеться, в свой офицерский мундир с погонами или нет. Наконец, пришёл к "компромиссу", шаровары и фуражку одел атаманские, но чекмень сверху накинул без погон и не стал цеплять никаких крестов и прочих наград. О приезде коммунаров в станице узнали загодя. Из посёлка Берёзовского, расположенного ниже по Иртышу, как раз на подступах к Долине, прискакал верховой казак и сообщил, что из "ворот", выполз пароход с баржами. В отличие от отца, Полина недолго думала, что одевать: своё выходное кашемировое платье, сшитое летом прошлого года в Семипалатинске, когда она в последний раз гостила у Хардиных. С утра было прохладно, и она сверху одела каракулевый жакет, вошедший в моду где-то лет пять назад, на руки лайковые перчатки, на голову любимую шляпку с вуалью, тоже приобретённую в Семипалатинске в магазине, где одевались все тамошние модницы. Мать наотрез отказалась ехать смотреть на "антихристов". Полина же ехала не столько посмотреть на прибывающих коммунаров, сколько в очередной раз показаться на публике в модном наряде и рядом с Иваном, которого отец попросил сопровождать его на пристань. И ещё, из письма Лизы она знала, что коммунары едут с семьями, и ей хотелось взглянуть на питерских женщин, вернее на то во что они одеты - хоть они и жёны рабочих, но как-никак из столицы, и возможно кое-кто из них одеты по моде, которая ещё не дошла в такую глубокую провинцию.

Тихон Никитич настолько был погружён в себя, что, похоже, забыл про дочь. Во всяком случае, он совсем не обратил внимания, на то что она, по приезду на пристань, вместо того, чтобы выходя из пролётки подать руку спешившемуся Ивану, просто из озорства, никого не стесняясь, прямо спрыгнула ему на руки. Иван от неожиданности едва ее удержал, густо покраснев не то от усилия, не то от того, что столько народу это увидели - жениху и невесте не пристало так себя вести на людях.

- Ишь, чего дочка-то атаманская творит... Женишка чуть с ног не сшибла... Резва кобылка необъезженная... - слышалось из толпы, ожидавшей "пришествия" неведомых людей.

Но Полина, ни на кого не глядя, оперлась, прислонилась к Ивану, чтобы все видели и знали - этот смущённый красавец ее суженый, и она не боится никаких сплетен и пересудов. Тревога, зародившаяся в ее душе, когда она из письма Лизы Хардиной узнала об этих коммунарах, как-то сама-собой прошла. Она любила и любима, любимый рядом, она была так счастлива, что все страхи и беспокойство отца не казались ей настолько заслуживающими внимания, чтобы о них сильно переживать. Видимо, эту улыбку счастья сумел запечатлеть приказчик из продуктовой лавки, принадлежавшей одному из усть-каменогорских купцов, единственный в станице человек имевший фотоаппарат на треноге и сейчас явившийся с оной на пристань и время от времени с помощью вспышки производивший съемку столь знаменательного события.

После митинга коммунары стали торговаться с мужиками, приехавшими на порожних телегах - за сколько те брались довезти их за тридцать вёрст выше по течению Бухтармы, что с пенистым рёвом врывалась тут же неподалёку в воды сравнительно спокойного Иртыша. Задымили походные кухни, готовящие обед. Коммунарам много чего требовалось, но Грибунин приказал общественные деньги тратить только на продукты. Лошадей, сельхозинвентарь и зерно на семена, планировалось закупить чуть позже, без спешки. Видя, что кроме местного казачьего атамана никаких властей здесь пока что нет, Василий с укоризной обратился к сопровождавшему товарищу из уездного Совдепа и прочим прибывшим с ними местным коммунистам, в основном прячущихся за спинами коммунаров:

- Что же это у вас тут братцы, никакой власти Советов, всё ну как при царе?

- А тут так и есть, не видишь что ли, казаки, они же первые царские прихвостни были, их отцы, деды-прадеды ему верой и правдой служили. Потому, ты товарищ председатель лучче кошеварство свое сворачивай, да скорее отсель, от станицы подале. А то не приведи Господь, порубают нас тут да постреляют, ишь как смотрют,- ответил Грибунину один из подсевших в Уст-Каменогорске коммунистов, фронтовик без пальцев на одной руке, назначенный председателем сельсовета в свою родную деревню...

Несмотря на то, что митинг, который пытались организовать коммунары, не "зажёг" массы местного крестьянства, Иван проникся тем же чувством, что уже давно испытывал Тихон Никитич, подспудно ощутил исходившую от приезжих незримую, смертельную опасность. Опасность всему устоявшемуся здесь за сто с лишним лет быту, тому к чему он сам привык. Полина же, пристально разглядывала приехавших, пока они выгружались, митинговали, собирали дрова вдоль берега, чтобы растопить печи походных кухонь. Женщины производили удручающее впечатление. То за чем она приехала, увидеть хоть нескольких прилично одетых петербурженок... Увы, почти все они выглядели хуже прислуги в хорошем провинциальном доме. Они смотрелись изможденными, их волосы явно не мыты много дней. Даже на расстоянии, через запах своих духов она ощущала, как от этих женщин исходит противный запах давно по настоящему не моющихся женских тел. Они были чрезмерно худы, а их дети... Полине они показались почти все больные рахитом и тому подобными болезнями, происходящими от неполноценного питания. Несмотря на общее радужное настроение, постепенно и ей передалась тревога, что испытывал отец. Да, это была грязная, полуголодная, но организованная и деятельная масса, подчиненная единой воле. Она знала, что сытый голодного не разумеет, но отец часто в своих рассуждениях выворачивал эту поговорку наизнанку, голодный сытого тоже не разумеет, да ещё и ненавидит. Эту ненависть она совершенно неожиданно заметила во взгляде обращённом лично на неё. Когда сгружали с барж ящики с медицинскими крестами в тут же разбитую палатку, видимо походный лазарет, возле нее распоряжалась худая невысокая женщина лет тридцати пяти. Они встретились глазами. Женщина смотрела так, что Полине на мгновение стало неловка за свою внешность: румяные щёки, высокую грудь, платье, тесно обтягивающее бёдра. Но тут же волевым усилием она подавила это невольное смущение: да как она смеет так смотреть на нее, чужачка-мужичка, на дочь местного атамана, здесь родившуюся!?...

Несмотря на то, что атаман торопил, и попутчики-коммунисты подсевшие в Усть-Каменогорске тоже торопили, в первый день погрузиться на подводы не успели. Запалили костры и переночевали рядом с пристанью, продрогнув от ночной сырости и прохлады, веющими от рек. Лишь ранним утром следующего дня первая колонна подвод потянулась по извилистой дороге вверх, в горы, вдоль берега Бухтармы. Быстрое течение шумело галькой и вскипало на порогах, солнце зловеще всплывало над гребнями гор, вершины как будто слегка дымились.

- Горы топятся, не иначе к дожжу, али к бяде,- перекрестившись, со вздохом произнес один из возниц, крестьянин, нанятый коммунарами со своей телегой и лошадью...

Кругом же просыпались, цвели склоны и распадки диким миндалём, шиповником, жимолостью, цветами невиданной красы - жарками. На прежде не подлежавшей распашке царской земле вырос палаточный городок и уже через несколько дней под баянный аккомпанемент и пение "Интернационала" привезённые из Питера плуги коммунаров прорезали первые борозды в жирной никогда не паханной земле.