Букет для будущей вдовы

Глава шестая, в которой я узнаю о чудодейственной силе чая с фломастерами и понимаю, что почти поймала убийцу.

Леха к новой идее отнесся, как всегда, весьма скептически, однако, заявил, что по всем "Мехменэ-Гаянэ" пойдет вместе со мной.

- Ты же вчера говорил, что все это - фигня на постном масле? уточняла я утром, ощипывая белесый пух со своей коричневой шерстяной водолазки и наблюдая за тем, как Митрошкин застегивает джинсы.

- А я и сегодня так говорю, - невозмутимо парировал он. - Фигня и есть. Пусть даже ты права, пусть твоя Елизавета хотела, чтобы с неё порчу сняли - нам то это что дает? Может, у неё просто зубы выпадать начали или какой-нибудь энурез развился?

- И жена дипломированного врача идет с этими проблемами по бабкам?

- А что тут такого? Это же он - дипломированный врач, а не она! Я вот тоже, например - глубоко образованный, интеллигентный актер столичного театра. Однако общение со мной почему-то ни коим образом на твоем культурном уровне не сказывается...

Я заранее скорчила скучную физиономию, приготовившись к тому, что Леха опять начнет припоминать мне незнание классического балетного репертуара иногда на него нападала просто редкостная нудотность. Но вместо этого он вполне невинно поинтересовался:

- Ты-то, кстати, откуда про все эти правила с простынями знаешь?

- Одноклассница у меня была, Ленка Журавлева. У неё тоже одно время в жизни все наперекосяк шло: то из института чуть не вылетела, то парень к подруге переметнулся. Вот она и ходила к одной тетушке лечиться.

- Ну, а теперь представь, что у жены Шайдюка то же самое. На работе скандалы, что при её характере вполне вероятно, с дочерью - конфликт "отцов и детей", муж - на сторону бегает...

- А золото?

- Какое золото?

- Которое она по соседкам распродавала, - я натянула водолазку и застегнула "молнию" на замшевой юбке. - Про золото не забывай! Конечно, всякие ворожеи и потомственные колдуньи дорого дерут, но не настолько, чтобы последние сережки пришлось продавать. Мне почему-то кажется, что кроме скандалов на работе, у неё были проблемы посерьезнее.

- Да нет, - Митрошкин серьезно покачал головой, - наверное все-таки тарифы у Мехменэ-Гаянэ высокие. Избавить от склонности к серийным убийствам - это же тебе не сантехника дядю Васю приворожить!

Я, мысленно просчитав до десяти, сдержалась и не треснула его в лоб. После чего мы обулись в прихожей, мило распрощались с домашними и вышли из дома. Солнце проглядывало сквозь серые облака тусклым ночным фонарем, колючая снежная крупа летела прямо в лицо. В общем, день начинался просто превосходно!

Однако, буквально через час удача повернулась к нам лицом, на котором читалось некоторое подобие улыбки. Мы как раз подходили к дому номер пять по улице Танковой, оптимистично предполагая, что будет, если нас все-таки встретит здесь кто-нибудь из четы Шайдюков.

- Если Анатолий Львович, сделаешь вид, что просто любишь прогуливаться по окраинам, - успокаивал меня Митрошкин. - А если Елизавета... то какая тебе уже разница? Все равно она завтра за своей запонкой заявится, два дня-то истекают.

Но по газону выписывала круги жизнерадостная Альба Тиннтернэ, а у подъезда стояла степенная Валентина Иосифовна. Завидев меня, она изменилась в лице, как-то сразу помрачнела и скупо поджала губы.

- Валентина Иосифовна, - торопливо залепетала я, отцепляясь от Лехиного локтя и припуская к подъезду. - Валентина Иосифовна, подождите, не уходите, пожалуйста! Я должна перед вами извиниться, я вчера обманула вас с японским хином. Просто очень нужно было поговорить, а я не знала с чего начать.

- Не стоит извиняться, все нормально, - она стояла без перчаток и поэтому спрятала руки в рукава, как в муфту. - Я совершенно не нуждаюсь в ваших объяснениях!

Тон яснее ясного свидетельствовал о том, что даже тысячей извинений мне не удастся искупить свою вину. Примерно так же гадко я ощущала себя "на ковре" у директора школы, когда однажды, в глубоком детстве, попала мячиком-попрыгунчиком в портрет кого-то из членов политбюро.

- Но Валентина Иосифовна!..

- Чего вы ещё хотите, Женя? Разыгрывайте спектакли у себя в театре, если вы, конечно, на самом деле, актриса.

Леха тоскливо закатил глаза к небу и, засунув руки в карманы, отправился бродить по газону, Тина немедленно затрусила следом с веселым сопением - видимо, его она сочла достойным своей благосклонности. Я же виновато опустила голову и подковырнула носком ботинка вмерзший в снег камешек:

- Я понимаю, что все это выглядело ужасно некрасиво, и вы, наверное, чувствуете себя обманутой. Но я соврала только в том, что касалось собаки. Про Галину Александровну - почти все правда.

- Почти? - она едва заметно усмехнулась. - Вы сегодня демонстрируете просто чудеса честности. Осталось только узнать, что вам от меня нужно. Или вы сегодня - прямиком к Шайдюкам?

- Нет. Понимаете... В общем, я хотела спросить: вы вчера рассказывали про эту женщину нерусскую и сказали, что у неё имя интересное, с балетом связанное - Мехменэ... Точно Мехменэ? Не Гаянэ?

Тонкие брови Валентины Иосифовны на секунду сошлись на переносице, на лбу проявились две глубокие вертикальные морщинки:

- Гаянэ?.. Да, вполне возможно, Гаянэ. А почему вы спрашиваете?

- Сейчас, секундочку. Еще один вопрос... Вы говорили, что она, наверное, все-таки грузинка, потому что грузины - православные. У неё крестик был или что-то еще?

- Нет, - хозяйка Тины, казалось, озадачилась. - Какой крестик? Осень уже была поздняя, она в кожаной куртке стояла. В такой коричневой, на "кулиске"... А почему православная?.. Вроде бы она Елизавете что-то про церковные свечи говорила. Или нет?..

"Или да"! - мысленно ответила я, испытывая сильнейшее желание заверещать от восторга. Это было именно то, что я надеялась услышать: свечи, белые простыни, Гаянэ... По крайней мере, не зря старенькая баба Катя названивала вчера своей подружке Поликарповне, игнорируя (а, может быть, в самом деле, не слыша?) тихое ворчание Лехиной мамы.

- Спасибо, Валентина Иосифовна! - сердце мое мгновенно переполнилось любовью ко всем Чау-Чау в мире, а также к их наблюдательным хозяйкам. - Вы мне очень, очень помогли! И не думайте, пожалуйста, что я замыслила что-то плохое. Не знаю, как объяснить...

- Ах, оставьте, пожалуйста! Ничего я не думаю. Просто лишний раз убеждаюсь, что Елизавета Васильевна неспособна выстраивать нормальные человеческие отношения, - сухо заметила моя собеседница, снова превращаясь в заслуженную учительницу весьма строгих правил. - Ваши дела - это ваши дела, меня они не касаются.

На газоне обиженно залаяла Тина, не поделившая с Лехой какую-то палку, с дерева с громким карканьем сорвалась ворона.

- Еще раз спасибо. И прощайте, - сказала я, отряхивая с воротника снежную крупу. И, похоже, слово "прощайте" порадовало Валентину Иосифовну больше всего...

Гаянэ Сабировна, популярная в Михайловске народная целительница и ворожея, проживала по адресу Электронный переулок 10. Так как номер квартиры в записной книжке Поликарповны отсутствовал, само собой подразумевалось, что это - район частных домов. Однако, увидеть такую убогую картину, я, честно говоря, не ожидала.

Вросшие в землю домишки - темные, страшные, покосившиеся - тянулись по обе стороны изрытой колдобинами улицы. От забора к забору странными зигзагами бегала ободранная рыжая собака. Возле ближайшей деревянной скамеечки играли малыши, мгновенно вызывающие ассоциации с хрестоматийными "Детьми подземелья", а ветер выл, как в аэродинамической трубе.

- О, Господи! - только и успела выдохнуть я, когда Леха, взяв меня под локоть, кивком головы указал на дом, стоящий несколько поодаль.

- Электронный переулок десять, - произнес он спокойно и чуть насмешливо, и моим вытаращенным от удивления глазам предстали стены из бело-розового мрамора, окна в готическом стиле и застекленная терраса над карнизом второго этажа. Рядом с коттеджем стояли два темных джипа. Неподалеку курили трое мужчин полуцыганского-полубандитского вида.

- Ну как? Не отпала охота задавать вопросы? - вежливо поинтересовался Митрошкин. Признаваться в том, что "охота" сильно потеряла в своей остроте, было стыдно, и я, криво усмехнувшись, спросила в ответ:

- А с чего бы ей пропасть?

Тогда Леха сдвинул мой головной убор на бок - на манер берета десантника, оценивающе оглядел меня, взяв за плечи, и удовлетворенно констатировал:

- Тогда дерзай. По крайней мере, за порог тебя пустят: вид у тебя достаточно несчастный... А я здесь, с ребятами покурю.

И он отправился курить такой небрежной, в развалочку, походкой, как будто был знаком с аборигенами Электронного переулка уже лет сто. Я же заковыляла к калитке. К моему удивлению, с крыльца дома сбежал русский мужчина в серой толстовке, слаксах и тапочках на босу ногу.

- Вы к Гаянэ? - несмотря на демократичность наряда, выражение лица у него было не менее ответственное, чем у пресс-секретаря президента. Подождите минуточку, она занята... И будьте так любезны сказать, кто вас рекомендовал?

"Ого!" - подумала я, испытывая сильное желание натянуть берет на уши и убраться отсюда по добру по здорову. - "Тут ещё и рекомендации требуются? Ну просто английский клуб какой-то".

- Так кто? Фамилию назовите, пожалуйста.

- Елизавета Васильевна Шайдюк, - поражаясь собственной наглости, бодро выдала я, и мужчина в тапочках снова скрылся в доме. Вернулся он через пару минут, широким жестом указал на дверь. На окне первого этажа в этот момент колыхнулась занавеска. Мы прошли в холл, я повесила полушубок на вешалку и, обернувшись, оказалась лицом к лицу с миловидной невысокой женщиной лет сорока пяти.

Волосы у нее, в самом деле, были слегка рыжеватые, зато глаза - очень черные и бархатные. Юбка самая обычная, трикотажная, какие сотнями продаются на каждой барахолке, да и сиреневый джемпер - без особых претензий. Единственной колоритной деталью в костюме оказался тканый пояс, небрежно перехватывающий полную талию и длинными золотистыми кистями спускающийся почти до колен.

Женщина улыбалась так искренне и располагающе, что я почувствовала себя не в своей тарелке. Примерно так же улыбались контрабандисты из "Бриллиантовой руки" Никулину, случайно поскользнувшемуся на банановой кожуре.

"Может она ждала кого-то еще, кто должен был прийти по рекомендации Елизаветы Васильевны?" - промелькнуло у меня в голове. Но хозяйка тут же развеяла сомнения, протянув мягкую, ухоженную руку и звучно пропев:

- Здравствуйте. Я - Гаянэ. А вы, значит, от Лизы?.. Не ожидала, не ожидала, что она кому-то меня порекомендует!

Повернувшись бесшумно и как-то очень изящно, она посеменила в комнату. Я последовала за ней.

"Меня порекомендует?.. Мне порекомендует?" - тут сам черт ногу сломит с их странными условностями. Еще бандиты эти у ворот. И мужик в тапочках...

Комната оказалась "рабочим кабинетом", выдержанном в соответствующем духе: православные иконы на стенах, белая расшитая скатерть на огромном столе, пучки каких-то засушенных трав, восковые свечи. А посреди стола, в центре всей этой бутафории - деревянный ящик, обернутый рушником, с многозначительной прорезью в крышке. Так обычно выглядят урны для голосования или щели в суконных столах казино, предназначенные для чаевых. Как ни странно, в своих догадках я ничуть не погрешила против истины.

- С чем пришла, не спрашиваю - сама скажешь, - пропела Гаянэ усаживаясь на стул так осторожно, словно у неё болела поясница. - Денег тоже не прошу: сколько душа подскажет - столько и положишь.

Короткий кивок в сторону ящика, ощерившего в узкогубой улыбке свою деревянную пасть. Мое смущенное:

- А сколько, в среднем, должна подсказать душа?

Спросила и тут же осеклась. Ненавижу эту свою манеру пытаться острить в неловкой ситуации - манеру, которой я, кстати, заразилась от Митрошкина. Но если ему обычно такие штучки сходят с рук, то на меня смотрят, как на умалишенную.

Однако, Гаянэ неожиданно рассмеялась:

- Сколько?.. Ну, полтинник дашь - и хорошо. Нормально для твоей души? Не дорого?

Для моей души оказалось в самый раз, и я церемонно присела на пустой табуретку, выпрямив спину, как выпускница Смольного, и сложив руки на коленях.

Хозяйка смотрела на меня выжидающе: черные глаза лучились какой-то неправдоподобной лаской.

- Извините, - решилась я, наконец, - а что это за рекомендации такие? Мне просто ваш адрес сказали, вот я и пришла...

- А! - она легко махнула рукой, и крупные серьги в её ушах звякнули. Сережка чудит - муж мой... Все ему кажется, что меня убивать сейчас придут или грабить. Что тут грабить? Ну, скажи, что тут грабить?

Руками она развела широко и эмоционально, как бы призывая поразиться убогости жилища. Изнутри комната, действительно, выглядела довольно скромно, но вот воспоминания о бело-розовом мраморе и кожаных креслах в холле как-то не давали мне до конца проникнуться бедственным положением народной целительницы. Правда, сама она, как ни странно, ни малейшей антипатии не вызывала. И даже деревянная касса, соседствующая с иконками, потихоньку переставала злить и раздражать: с конце концов у каждого свой бизнес, каждый зарабатывает как может.

- А ты мне нравишься, - выдала Гаянэ ни с того, ни с сего. - Только скромная сильно. Чего боишься? Рассказывай, что у тебя стряслось?.. Ты, гляжу, с мужем пришла? Или друг твой?

Я и не подозревала, что из окошка с беленькими занавесочками такой прекрасный обзор!

- Друг... Только...

- А-а! Не бойся меня, - она почти с досадой хлопнула ладонью по столу и снова посмотрела на меня с обворожительной улыбкой. - Никто меня не боится: муж не боится, сын не боится, ты одна боишься! Что - Гаянэ такая страшная? Или Лиза тебе всяких ужасов наговорила?

- Ничего она мне не говорила.

- Говорила-говорила! - Гаянэ улыбнулась ещё шире. Я заметила, что на двух коренных зубах у неё сверкают золотые коронки. - Что много денег беру, говорила? Что не помогла ей, как она хотела, говорила?

Сейчас полагалось либо согласиться, либо начать с пафосом отрицать подобные нелепости. Что выгоднее в моем положении, я пока не знала, поэтому ограничилась неопределенным пожатием плеч.

- Остеохондроз у тебя?

- В каком смысле?

- В смысле шейных позвонков, - она протянула руку и провела неожиданно холодными пальцами по моему лбу. - Кривишься что-то вся?

Тянуть дальше было глупо. Старый остеохондроз у меня, действительно, имелся. Но, кроме этого, имелись ещё гастрит и вегето-сосудистая дистония. Перспектива подвергнуться сначала диагностике, а потом и лечению многочисленных болячек меня совершенно не устраивала.

- Гаянэ, скажите, а вы с Елизаветой Васильевной поссорились?

- С чего ты взяла? - она снова провела подушечками пальцев теперь уже по моей шее. - Я ни с кем не ссорюсь, мне Бог не велит. А Лиза такой жизнью живет, какую сама себе выбрала. Жадная она и нервная. Я ни к кому домой не хожу - к ней пошла: обереги повесить, квартиру очистить. А зла я не делаю, у нас никто в роду этим не занимался. Так что пусть кого-нибудь другого об этом просит... Вот последний раз девочка ко мне придет, и все - больше её принимать не стану.

- Девочка? - я поежилась: ужасно боюсь щекотки. - А я думала, она сама у вас лечилась?

Хозяйка ничего не ответила - только загадочно усмехнулась и подперла обеими руками мягкий округлый подбородок:

- Ну, говори уже: что тебя привело?

- А какое зло просила вас сделать Елизавета Васильевна?

- Ох, какая ты любопытная! - Гаянэ с усмешкой покачала головой. Женщину одну наказать просила. Та её, конечно, сильно обидела, но злом на зло отвечать нельзя. Ой, нельзя! Девочку я защитила, а болезни насылать...

- От чего защитили девочку?

- Слушай, ты - милиционер, да?

- ...От той женщины, которую она хотела наказать?

Она наклонилась вперед так, что её лицо оказалось в каких-нибудь нескольких сантиметрах от моего, и спросила совсем тихо:

- Рассердить меня хочешь?

Сердить её, а, тем более, тех парней возле джипа, совершенно не входило в мои планы, поэтому я поспешно прижала пальцы к губам и пролепетала:

- Извините!

Однако, на лицо Гаянэ уже набежала тень, странно сочетающаяся со все той же радушной улыбкой:

- Зачем, на самом деле, пришла? Говори или уходи! Не люблю, когда меня обманывают.

В этот момент из-за двери негромко позвали: "Гаянэ!". Она бросила на меня странный, многозначительный взгляд и быстро вышла, на ходу поправляя тканый пояс. Через минуту в холле послышались тихие, но достаточно эмоциональные голоса. Гаянэ с мужем о чем-то спорили. Не по русски. Он явно тревожился, она успокаивала. А я сидела, глядя прямо перед собой и машинально выдирая короткие шерстяные нитки из манжет водолазки.

"Говори или уходи"! А что говорить-то? И, главное, о чем спрашивать?.. Девочка, абсолютно не вписывающаяся ни в какую схему. Женщина, которую Елизавета хотела наказать. Женщина, которая её сильно обидела... Та самая школьная учительница? Но при чем тут тогда девочка? Когда они поссорились, дочери Шайдюков ещё и на свете не было... Интересно, можно ли спросить, как звали ту женщину, или Гаянэ меня сразу превратит в таракана? Имеет ли все это хоть какое-то отношение у Галине Александровне Барановой, или я зря страдаю?.. Интересно, что там с Лехой? Может быть, она уже подала какой-нибудь тайный знак, и его, как потенциально неблагонадежного посетителя заперли в сарае с крысами?.. Женщина и девочка... Девочка и женщина... Может это, вообще, две отдельных истории? Девочку, например, защитили от сглаза, а женщину хотели наказать за какую-то обиду... Елизавета распродавала золото - значит, нуждалась в деньгах. Может быть, какая-то бухгалтерская растрата? Подсудное дело? История, в которую её втравила эта самая обидчица? Но тогда разумно ли было тратить последние гроши на то, чтобы "полечить" у Гаянэ дочь? Муж - врач, наверняка, куча знакомых в медицинском мире... Если только положение настолько серьезное, что официальная медицина уже не помогает?.. Она рожала её в Москве: возможно, были какие-то осложнения во время беременности. И потом, не только не кормила грудью, но даже не интересовалась тем, как можно увеличить количество молока. Знала наверняка, что бесполезно?.. Тепло-тепло, но ещё не горячо!"..

Голоса в холле сделались громче. Муж, видимо, ходил из угла в угол по полу шоркали его тапки.

... "Та ссора. Давняя ссора с учительницей... Елизавета Васильевна была беременна. Возможно, она перенервничала, и это сказалось на ребенке. Но и обидчица в результате получила инфаркт. Пришла требовать материальной компенсации?.. "Она её обидела. Сильно обидела". В принципе, складывается. Это только по словам Валентины Иосифовны Елизавета первая начала ссору, а кто его знает, как там было на самом деле?.. Ссора вылилась во что-то невообразимое. Она уволилась за пару месяцев до декретного. Добровольно отказалась от права получать пособие на ребенка, от отпускных, от всего. Прервала трудовой стаж. По тем временам это было более чем серьезно. Тем более, сколько уж там получал Анатолий Львович? В любом случае, был далеко не миллионером. Но она бросила здесь все и уехала рожать в Москву. Так обиделась... Стоп-стоп-стоп. Что-то не складывается... Если её отправили рожать в столицу по медицинским показаниям, то почему она так наплевательски относилась к своему здоровью и здоровью своего ребенка так, что даже по уши влезла в эту дурацкую бабью распрю? Если же нет, почему было не родить здесь - здесь, в Михайловске, где половина медиков знает и её саму, и её мужа?"..

Дверь снова распахнулась, и в комнату вошла Гаянэ. Быстро выглянула в окно, полуобернувшись, спросила:

- Ну что? Так и будешь тут всю жизнь сидеть и молчать?

... "Обида. Ссора. Ссора, которую она не пожелала закончить примирением... Деньги... "Я защитила девочку"... Или?!."

Мне показалось, что невидимый тумблер в моей голове щелкнул на самом деле. С таким звуком обычно обламываются сухие тонкие ветки - коротко, громко, ясно. Даже Гаянэ, вроде бы, вздрогнула. Или мне это только померещилось?

- А та женщина требовала у Елизаветы Васильевны денег? - краснея от волнения, ответила я вопросом на вопрос. - Ведь она была из Москвы, так? Немолодая ворчливая женщина с крашенными хной волосами? Она требовала денег, и Елизавета Васильевна продавала свое золото? Та женщина грозилась рассказать девочке о том, что она - приемная дочь?

Хозяйка сверкнула глазами и резко выбросила в сторону руку. Теперь её смуглый палец с ногтем, покрытым алым лаком, указывал на дверь.

- Уходи, - в её спокойном голосе явственно послышалась угроза. На меня же вдруг напали отчаянная наглость вкупе с полушизофреническим весельем. Впрочем, любой на моем месте, наверняка, пришел бы в восторг от собственной проницательности. Еще бы! Догадалась! Опять до всего дошла своими личными заурядными мозгами!

- Не уйду, - я закинула ногу на ногу и аккуратно расправила юбку, собрав с неё обрывки ниток, - потому что мой друг - на самом деле, не только друг, а оперуполномоченный отдела по расследованию убийств. Правда, здесь он, как частное лицо, но это только пока. А женщину эту, если вы ещё не знаете, задушили. И поэтому в ваших же интересах рассказать все, как было...

Хотелось бы мне иметь такую же здоровую нервную систему! Ни один мускул на лице Гаянэ не дрогнул, разве что улыбка едва заметно поблекла.

- Я ничего не знаю ни про какое убийство, - сказала она негромко. - Ты зря не сказала мне все с самого начала.

- А что было бы, если б сказала?

- Ай, не нужны мне неприятности с милицией! - осторожные шаги в холле стихли, как будто человек, споткнувшись, остановился. - Я не делаю ничего дурного, и не помогаю дурным людям... Скажи, чего ты хочешь?

- Хочу, чтобы вы мне помогли... Елизавета Васильевна инсценировала беременность, чтобы никто в Михайловске не догадался о том, что ребенок приемный, так?

Гаянэ кивнула, достала из подставки фиолетовый фломастер и как-то отрешенно начертила на маленьком листке бумаги несколько неровных линий.

- Она и с работы уволилась заранее для того, чтобы не предоставлять больничный лист или справку... в общем, то, что нужно для оформления декретного отпуска? Просто так её никто бы не уволил - пришлось разыграть ссору?

- Все знаешь - зачем ко мне пришла? - хозяйка отложила исчерченный листочек в сторону и взялась за другой.

- ... Отказного ребенка взяли из Московского дома малютки, привезли в Михайловск. Все шло нормально, никто ничего не подозревал, пока не появилась эта женщина? Ей нужны были деньги, и Елизавета сначала заплатила?

- Сначала! Она платила ей четыре раза! Шубу продала, кольца продала, серьги - все!

- Эта женщина раньше жила в Михайловске, или просто давно знала семью Шайдюков. Ее звали Галина Александровна Баранова...

- Э, подожди! - Гаянэ вскинула правую руку в протестующем жесте, одновременно послюнила палец левой и достала новый листок из пачки. - Имени я не знаю, в моем доме имен врагов не называют. Знаешь имя - знаешь зло, а все зло потом на меня перейдет. Я и так ночами мучаюсь, голова раскалывается. Думаешь, это легко - людей лечить?

- Но она, по крайней мере, была такой, какой я её вам описала? - я быстрым движением смахнула челку со лба и почувствовала, что лоб вспотел от волнения. - Немолодая? Короткие рыжеватые волосы? "Химия" выкрашенная хной? Лицо в морщинах, но, в общем, ухоженное?

- Да. Лиза приносила мне фотографию.

- И у вас эта фотография есть?!!

- Нет, - она улыбнулась самой светлой, самой обворожительной улыбкой, и золотые коронки на её зубах холодно сверкнули. - Я отдала карточку обратно. Сразу отдала. И сказала, что делать ничего не буду, потому что Лиза была сильно злая. Она хотела её не просто наказать, она убить её хотела...

Она хотела её убить. Так хотела, что боялась брать в руки обычный кухонный нож. Резала на разделочной доске говяжью печень и ясно представляла, как холодное лезвие с хрустом входит в дряблую кожу, легко рассекает желтый жир и замирает там, внутри, дожидаясь, пока погаснет крик. Она слышала этот крик, этот хрип умирающей женщины так явственно, что начинало звенеть в ушах. Тогда Лиза доставала из холодильника настойку валерианы, капала в рюмку "дежурные" сорок капель, садилась на табуретку, запрокидывала голову и залпом выпивала. За окном шел снег, едва заметно покачивались облетевшие клены, а в окнах соседних домов горел свет. Она прижималась лбом к холодному стеклу, чувствовала, как на месте соприкосновения набухает капля влаги, стремительно стекает вниз. Как слеза? Странно, но она совсем не могла плакать. Только смеяться - коротко, сухо, страшно. Сама слушала свой смех и почти испуганно думала: "А вдруг это уже не шутки? Вдруг я, на самом деле, начинаю сходить с ума? И этот кухонный нож. И распластанная говяжья печень на столе"... Вряд ли она, на самом деле, смогла бы воспользоваться ножом, если бы такая необходимость возникла. Только не нож. Слишком страшно, грязно, гадко... "Снотворное? Что-нибудь из пресловутых препаратов группы "А", которые, как говорит Анатолий, хранятся в специальных сейфах?.. Но не звать же, в самом деле, эту стерву на ужин? Или позвать?.. Господи! Да что же это?! Разве это может быть всерьез?!"

Лиза поднималась и начинала ходить по кухне из угла в угол. Туда-сюда, туда-сюда. "Как загнанный зверь? Если бы! Как тупой, бессмысленный и беспомощный маятник!.. Еще эта печень! Кому приспичило есть на ужин печень? Есть картошка, есть копченая скумбрия. Квашенная капуста, в конце концов!.. Выбросить печенку кошке? Лучше сразу в мусорное ведро. "Мы же персидской породы! Мы же сырое не едим!" Так и будет валяться скользким окровавленным куском между мисками и кошачьим туалетом".

Откуда взялась эта женщина? Почему она возникла именно теперь - через четырнадцать лет? Все понятно: тяжелая жизнь, экономическая ситуация в стране, зарплаты маленькие, пенсии задерживают. И ещё бесплатные рецепты грозятся отменить... Да, именно про эти чертовы бесплатные рецепты она сказала в первый раз, когда они сидели в кафе. Лиза тогда даже не успела испугаться. Да что там - почти обрадовалась, вспомнив вдруг её лицо. У неё всегда было такое простое, располагающее лицо... Глупо! Господи, как глупо!

Лиза возвращалась тогда из универмага, там открыли ювелирный отдел, и она хотела посмотреть колечко для Анечки - какое-нибудь совсем простое, но изящное. Подарок на четырнадцатилетие. У девочки красивые пальцы: надо привыкать носить украшения.

- Лиза! - окликнули из толпы. Именно "Лиза", а не "Елизавета Васильевна". - Лиза!

Она обернулась. На автобусной остановке стояло человек десять-двенадцать. Все изнывали от жары, потому что октябрьское солнце палило неприлично по-летнему. Но жарче всех было, конечно, этой женщине. Она едва не дымилась в своем бирюзовом пальто на синтепоне - глупом, кургузом пальто, отделанном по краю воротника и манжет полосками темно-зеленой ткани.

- Лиза! - повторила женщина, неуверенно улыбаясь. И она узнала её. Узнала это простое лицо, эти короткие жесткие волосы - теперь подкрашенные хной, и особенно, эту улыбку.

- Вы? Здесь? В Михайловске? - она подошла, толком не представляя, как себя вести. Та рассмеялась:

- А что такого? В Михайловске ведь - не в Париже. Это по Парижам с нашими доходами не больно разъездишься... Ну, как ты? Как девочка?

Тогда Лиза почувствовала первый укол страха - легкий, едва различимый:

- Девочка? Девочка нормально. Большая уже... А вы? У вас здесь родственники?

- Слушай, пойдем в кафе посидим? - неожиданно предложила женщина. Покушаем, поговорим. Когда ещё увидимся? Может и не встретимся больше. А мне так интересно про Анечку послушать, я почему-то её из всех детишек запомнила.

- Откуда вы знаете, что её зовут Анна?

- Так ты же говорила! - она мелко рассмеялась и, взяв Лизу под локоть, повела её от остановки. - Сразу ведь говорила, что Анечкой назовешь? Забыла уже все? Эх, мать-мать! Клееночки то хоть не растеряла, которые я для тебя самолично подписывала?

Маленькие кусочки оранжевой медицинской клеенки с марлевыми завязочками. И размашистой надписью: "Шайдюк Е.В, девочка, вес 3600, рост 52 см"... Дальше дата, и ещё какие-то цифры... Они лежали в коричневой кожаной сумке вместе с документами, и Лиза прекрасно помнила, как их отдали ей вместо других - тех, что, на самом деле, были привязаны к запястьям и ножкам крошечной девочки.

Кафе оказалось паршивым. Бывшая "Блинная", в которую Лиза заходила за всю жизнь раз или два, и то лишь потому, что надо было срочно перекусить, а "Блинная" находилась совсем рядом с автобусной остановкой.

Они сели за столик возле окна, заказали по овощному салату, по жюльену из грибов и по чашке кофе. Платить полагалось сразу. Лиза полезла было за кошельком, прикидывая следует ли рассчитаться за старую знакомую, или пусть лучше каждый платит сам за себя. Но та неожиданно попросила официантку:

- Меня за двоих рассчитайте, пожалуйста.

- Пожалуйста, - официантка равнодушно пожала плечами, хотя её, наверное, несколько удивило это желание. Все-таки Лиза, как-никак, была одета в дорогой итальянский плащ и полуботинки, и в ушах у неё поблескивали бриллианты, тогда как её приятельница в своем синтепоновом пальто и растоптанных сапогах выглядела типичной немолодой и небогатой тетушкой, отправившейся на мелкооптовый рынок за продуктами.

Салат съели в молчании, в молчании приступили к жюльену. Лиза все острее ощущала тревогу, почти страх.

- Так как же Анечка? - спросила, наконец, женщина, аккуратно промокая губы салфеткой, - так и не знает, что ты ей - не родная мама? Пора уже, наверное, сказать, как ты думаешь? А то девица то уже большая, глядишь замуж засобирается, забеременеет. В консультации спрашивать начнут, какая наследственность, не болел ли кто диабетом... Ну да, ты ведь этого всего не знаешь!

- Ане четырнадцать лет, - Лиза отодвинула металлическую чашку с жюльеном в сторону. - Ей ещё рано думать о замужестве. И, мне кажется, совершенно ни к чему знать о том, что не мы - её родители. Насколько я помню, и мать, и отец были совершенно здоровы?.. Не понимаю, к чему вы завели этот разговор...

- Да ни к чему! Так просто. Не хочешь - конечно, не говори. Ты мать тебе и решать.

"Почему я не расплатилась? Почему позволила заплатить ей?" - думала она, разглядывая эти жесткие рыжеватые волосы, эти губы, до отвращения аккуратно подкрашенные кофейной помадой, эти светлые узкие брови. - "Сейчас было бы так просто встать и уйти, и бросить ей в лицо: "Прощайте. У меня нет времени на пустые разговоры!".. Уйти, конечно, можно и теперь, но этот проклятый салат, этот жюльен... Оставить на столе деньги? Ну, конечно!"

Она торопливо достала из сумочки кошелек, раскрыла среднее отделение для больших купюр, выложила на стол сотню.

- Обижаешь, - запротестовала женщина. - Ну, зачем ты меня обижаешь? Я же от чистого сердца хотела тебя угостить, хотя для меня это, конечно, деньги не малые, а ты мне подачку через стол швыряешь... Конечно, что тебе какая-то сотня? И сама в золоте, и Анечка, наверное, ни в чем не нуждается. А я деньгам счет знаю, зарплата у меня копеечная, рецепты вот бесплатные грозятся отменить...

- Сколько вы хотите? - побелевшими губами спросила Лиза. Та ответила. Совершенно спокойно, потому что обдумала все заранее. И Лиза кивнула, и не упала в обморок от страха, и заставила себя изобразить легкую брезгливость. И небрежно бросила:

- Я вам заплачу...

Она чувствовала. Она всегда чувствовала, что именно этим кончится. Плохие сны снились ей ещё тогда, когда ничего не было ясно. Лиза с тревогой ждала очередных месячный, страстно надеясь, что, на этот раз, они, наконец, не придут, и видела по ночам человека в темной одежде, который уносит от неё окровавленного младенца. Сильно болело в низу живота. Во сне она понимала отчего это. Она только что родила, так и должно болеть. Но почему человек уносит необмытого ребенка? Почему он не заворачивает его в пеленки? Почему?

Днем боль не уходила. Только притуплялась. "Патологии не вижу!" пожимала плечами врач-гинеколог. "Я не могу сам тебя осматривать", говорил Анатолий. Она терпела, пока однажды не упала в обморок. И тогда гинекологиня, наконец, "прозрела", в ужасе ахнув: "Боже мой! Такая миома! В вашем возрасте!"

Лиза сдала все необходимые анализы, в том числе, и образец тканей на цитологию, и стала ждать. В толпе она теперь почему-то все чаще слышала разговоры о раке, видела людей с круглыми, лоснящимися опухолями на шее или возле мочек ушей. Она не могла не думать об опухоли, растущей внутри нее. Растущей вместо ребенка, которого она так хотела. А потом книга по онкологии появилась на столе у Анатолия. И тогда она забилась в истерике и закричала, что умрет. Он успокаивал, гладил по голове и, словно бы нечаянно, ощупывал лимфатические узла. Лиза чувствовала, понимала и от этого боялась ещё больше.

Результаты анализов пришли через две недели. День в день. Выписку ей не показали, зато показали мужу. А ей просто сказали, что необходима операция. Ничего страшного. Обычная операция, тысячи женщин через это проходят. Но ей было двадцать девять лет, и она отчаянно не желала причислять себя ни к тысячам, ни к миллионам. Анатолий тогда снова начал курить, недокуренные "бычки" валялись по всей квартире. Лиза говорила: "Если все обойдется, мы обязательно разведемся. Ты не должен жить с калекой. Я буду - не женщина и никогда не смогу родить. Ты это знаешь". "Я женился на тебе не из-за того что польстился на твою потенциальную плодовитость", - отвечал он и снова тянулся за зажигалкой. Шутки у него получались все менее и менее смешными...

А потом все, и в самом деле, обошлось. Она наблюдалась в онкологии еще, наверное, полгода. Потом с ней торжественно простились и пожелали никогда больше не возвращаться. Впрочем, это было только пожеланием, а наверняка она знала только одно большое "никогда", рассыпающееся на тысячу маленьких: её никогда не привезут по "Скорой" в роддом, никогда не прокричат в самое ухо: "Тужьтесь, женщина! Тужьтесь!", и никогда не поздравят: "С дочкой вас, мамаша! Смотрите! Любуйтесь! Какая красавица вся в мать!"

Лиза почти не плакала. Она просто жила с этим "никогда". До того самого дня, когда Анатолий однажды спросил: "А может усыновим кого-нибудь? Или удочерим?" Она сразу поняла, что это будет только девочка. И никто никогда не посмеет усомниться в том, что эта девочка - её родная дочь. Именно тогда Лиза испугалась во второй раз: "А если все-таки узнают? Если расскажут ей, девочке? Что тогда?" "Ну и что?" - спросил муж. - "Все равно она когда-нибудь должна будет узнать, поэтому мы все расскажем сами". "Нет!" - закричала она и неожиданно для самой себя потеряла сознание. Ничего страшного, обычный обморок, но Анатолий с тех пор о том, что дочь должна быть в курсе всего, ни разу вслух не вспоминал.

Вопрос о том, чтобы усыновить младенца из Михайловска даже не поднимался. Все заявления и справки подавались в многочисленные комиссии из Москвы. Им обещали, их обнадеживали, а Лиза чувствовала себя так, словно уже носила под сердцем ребенка. Ее даже немного тошнило по утрам. Когда "добро", наконец, было получено, они купили бутылку шампанского, торт, фрукты и сели вдвоем отмечать это торжественное событие. Однако, бутылка "Советского. Полусладкого" не соответствовала масштабам счастья. Анатолий сходил за водкой. Лиза морщилась но пила, потом плакала. Потом они лежали поперек дивана и хохотали, глядя в потолок. "Видели бы нас сейчас эти женщины из комитета", - смеялась она, размазывая по щекам слезы, - "ни за что бы не подписали разрешение на удочерение. Приемные родители алкоголики! Боже мой!"

Кроватку, коляску и даже погремушки купили заранее. А Лиза начала пристегивать специальную накладочку к изнанке хлопчатобумажной сорочки. Сначала в накладку помещался всего один слой поролона, потом два, потом три... И в один прекрасный день приятельница, учительница русского и литературы, кивнув на её живот, напрямик спросила: "Лиз, а ты часом не "того"?" Она счастливо рассмеялась: "Того-того! Пятый месяц уже!" А вскоре и детки начали перешептываться: "Классуха"-то у нас беременная!" Все было просто отлично до тех пор, пока Анатолий однажды не упомянул в разговоре семьдесят дней декретного отпуска, которые ей по закону обязаны предоставить, как женщине, усыновившей ребенка. Семьдесят дней после рождения, разумеется. "А "до"?" - она похолодела. - "Как быть с декретным после семи месяцев и до родов?" "Директрисе вашей придется все объяснить", - он поскреб подбородок. - "Иначе - никак. Здесь, в Михайловске, я бы достал тебе больничный, а в Москве, сама понимаешь, не могу... Ну, она же женщина, в конце концов, поймет!" "А бухгалтерия?" - спросила Лиза. - "А секретарша, которая приказы подшивает? Да ты что, с ума сошел?" Анатолий не нашелся что ответить, но зато, не глядя, оперся рукой о перильца кроватки из светлого дерева - новенькой кроватки с травяным матрацем.

И тогда она все решила сама. В накладку к тому времени уже помещалась довольно объемистая поролоновая подушечка, Лиза носила просторный шерстяной сарафан и на вопросы о сроке блаженно отвечала: "Шесть месяцев". Была среда. Она наметила для себя этот день, потому что дальше просто нельзя было тянуть. Это была среда...

Преподавательница химии Раиса Михайловна шла по школьному коридору, привычно печатая шаг, как солдат на плацу. Бог знает в какие тяжелые времена она умудрилась так изуродовать собственную походку? Злые "детки", в общем, не отказывающие ей в уважении, называли химичку "конь Рокоссовского". Она шла, печатая шаг. Лиза наблюдала за ней из-за угла. Когда Раиса Михайловна поравнялась с кабинетом, Лиза вышла из своего укрытия и громко произнесла:

- Раиса Михайловна, у меня есть основания считать, что вы намерено занижаете оценки Лене Ягуповой. (Ягупова училась в 7 "Б". Лиза была у них классным руководителем) Девочка успевает по всем предметам, кроме вашего. Я знаю о долгом разговоре, который вы имели с её мамой. Вероятно, вам отказались заплатить?

Химичка, побагровев, отчеканила:

- Елизавета Васильевна, не забывайтесь! Я понимаю, что в вашем положении в голову могут приходить самые разнообразные фантазии, но, тем не менее, постарайтесь следить за языком. Иначе я вынуждена буду обратиться к руководству.

- Так вы мне угрожаете? - спокойно уточнила Лиза. - И тыкаете мне в нос моим положением? Между прочим, я жду ребенка от собственного мужа, ничего зазорного в этом нет. А вам, вероятно, завидно, потому что вас никто так и не пожелал взять замуж.

- Хамка. Молодая распоясавшаяся стерва! - выдала Раиса Михайловна, заходя в кабинет и хлопая дверью. А Лиза, придерживая живот, отправилась плакать в учительскую. Разборки начались в этот же день. К делу подключилась директриса. Химичка, сама не осознавая того, как глубоко себя топит, ещё несколько раз прилюдно назвала молодую коллегу "халдой" и "хамкой". Родители бедной Лены Ягуповой, из-за которой, формально, все началось, на неделю забрали девочку из школы. Все складывалось как нельзя лучше. И к исходу месяца Лиза подала заявление об увольнении по собственному желанию.

А ещё через полтора месяца ей снова приснился человек в черном, уносящий из комнаты окровавленного младенца. В ту ночь у девятнадцатилетней незамужней студентки автодорожного института родилась дочь весом три килограмма шестьсот граммов и ростом пятьдесят два сантиметра.

Теоретически Лизе полагалось "дохаживать" ещё около четырех недель, но они с Анатолием тут же решили, что девочка окажется немного "недоношенной". Она лежала в детской, вмести с другими младенцами. Темные волосики на её голове ершились смешным хохолком. "Это будет моя дочь", - пыталась понять Лиза. - "Она уже моя дочь!"

"Ну что, с дочкой вас, мамаша! Поздравляю!" - сказала тогда детская медсестра, распеленавшая на столе девчушку. - "Смотрите. Любуйтесь. Ох, какая красавица!" И не добавила лишь только: "Вся в мать". Тогда этой женщине было уже, наверное, за сорок, но волосы её ещё сохраняли натуральный каштановый цвет. Хной они начали отливать уже потом. Через четырнадцать лет. А тогда она написала на чистых клееночках "Шайдюк Е.В, девочка", ещё раз объяснила, как кормить и пеленать малышку и пожелала всего самого доброго.

Лиза боялась не её. Кого угодно, но только не её. Доктора в детской поликлинике, соседку, глядящую ехидно и многозначительно и советующую, как повысить количество молока. Эту самую молодую студентку, в которой мог проснуться запоздалый материнский инстинкт. Кого угодно, но только не её. А пришла она...

Лиза ничего не сказала Анатолию (благо, он никогда не считал, сколько она тратит), отказалась от идеи купить Анечке колечко, собрала все, что было в доме и заплатила. Это ненавистное бирюзовое пальто снова замаячило под окном её рабочего кабинета через месяц, и снова потребовались деньги. Тогда она продала золото. Муж опять не заметил: ему к тому времени было уже глубоко плевать на то, как она выглядит, и в чем ходит.

"Все. На этот раз - все!" - пообещала доброжелательная женщина с выкрашенными хной волосами и пришла в третий раз. Кто-то на работе упомянул Гаянэ. Лиза кинулась к ней тем же вечером. Рассказала все, давясь слезами. Та посоветовала, прежде всего, привести девочку. ("Ее надо защищать - не тебя, ей будет горе - не тебе!") Над головой Анечки в железной плошке отливали воск и прятали в темный шкаф новые хрустящие простыни. А Лиза требовала: "Гаянэ, останови эту женщину! Накажи эту женщину! Я ей плачу, тебе плачу. Ты, вспомни, сколько я уже отдала тебе денег!" "Она сама к себе зло зовет", - невнятно объясняла Гаянэ. - "Сама себя накажет!" "Она обещает рассказать Аньке!" - плакала Лиза и снова собирала деньги по приятельницам и дальним знакомым. Набрала. Договорилась о встрече, пришла с маленьким простеньким "Кодаком" и незаметно сфотографировала свою мучительницу, когда та читала объявления на кирпичной стене дома. Но шантажистка как будто что-то почувствовала: между своими обычными задушевными фразами вставила: "Лиза, ты, надеюсь, не хочешь, чтобы Анечка, кроме того, что было на самом деле, узнала что-нибудь еще?.. Например то, что настоящая мать не хотела её отдавать, плакала, а вы припугнули, потребовали, заплатили?" "К чему вы это говорите?" - спросила Лиза. Та пожала плечами: "Да ни к чему. Просто так". Тогда она пришла к Гаянэ, положила фотографию на стол и сказала в лоб: "Накажи её. Я знаю, ты можешь... Не поможешь мне, я в милицию пойду и про все твои доходы-расходы распишу в подробностях". "Я - не ведьма. Чего ты хочешь?" - спросила Гаянэ. И она удивительно спокойно ответила: "Я хочу, чтобы ты её убила. Иначе я убью её сама"...

- Да. Она хотела её убить, - Гаянэ закрыла фломастер колпачком и убрала его обратно в подставку. - Но мне не верилось, что она это сделает.

- Почему не верилось? - я посмотрела на настенный календарь в углу. Это была репродукция с фрески - рыцарь в доспехах, поражающий копьем мерзкого дракона.

- Потому что такие женщины как Лиза сначала много кричат, а потом падают в обморок. Когда я ещё жила на Кавказе, у нас в селе была одна девушка. У неё парня зарезали бандиты. Как она рвалась, как кричала, что убьет их всех: её даже к кровати привязывали! А потом прошло время, и она вышла замуж за одного из этих бандитов...

Смысл притчи доходил до меня с трудом. Точнее, никак не желали выстраиваться параллели:

- Так вы считаете, что Елизавета Васильевна до конца своих дней платила бы шантажистке или, в конце концов, сама рассказала бы Ане всю правду?

- Ничего я не считаю, - она быстрым легким движением поправила свои пышные волосы, сколотые на затылке шпильками. - Убила - значит, такая была её судьба. Значит, я в ней ошибалась. Девочку жалко. Разве так лучше для неё будет? А Лиза - дура. Лучше бы в суд пошла и заявление написала. Теперь вот в тюрьму сядет, и правильно.

На улице надсадно взвизгнули петли калитки. В холле снова послышались мягкие шаги - наверное, русский муж Сергей в своих домашних тапках шел анкетировать очередного посетителя.

- Спасибо вам, - я поднялась, одернув юбку. - Вы очень помогли.

- А-а! - Гаянэ махнула рукой. - Как чувствовала, что влезу с Лизой в какую-нибудь историю.

Она тоже встала, быстрыми ловкими пальцами собрала со стола исчерканные фломастером бумажки, сложила их в аккуратную стопочку, перевязала суровой ниткой и протянула мне:

- На, возьми. Чай сядешь пить, один листочек в чашку окунешь, подумаешь о чем-нибудь хорошем, бумажку выкинешь, а чай дальше пей. Так десять дней. Тебе поможет: ты нервная.

- А что это такое?

- Зачем спрашиваешь? Все равно не поймешь. Бери, не бойся. Гаянэ ещё никого не отравила.

Перспектива пить чай с жидким фломастером меня прельщала очень мало, но отказываться было как-то неудобно. Неуклюже помявшись с листочками в руке, я полезла в задний карман юбки за деньгами.

- Эй! - Гаянэ погрозила мне пальцем, снова улыбнувшись на все тридцать два зуба. - Деньги убери. Милиции бесплатно.

- Так я же сама не из милиции!

- Тем более, бесплатно. Милиционерам хоть по службе положено в такие дела лезть, а тебе, видно, делать больше нечего. Молодая, красивая, а? она взглянула на меня почти с укоризной. - Знаю таких как ты. Вам всю жизнь чай с такими листочками пить надо. Тогда, может, на старости лет в ум придете... Иди уже, иди! Не видишь, люди ко мне?

Я быстро оделась в холле и выбежала из калитки, провожаемая внимательным взглядом Сергея, удосужившегося надеть под домашние шлепанцы носки. Огляделась вокруг, увидела на месте оба джипа, а рядом, на широкой лавке, Митрошкина, самозабвенно режущегося с аборигенами в карты.

- Ну все, можно ехать домой, - сказала я, подходя и трогая его за локоть. Он с явным огорчением вздохнул, положил карты, взял у одного из партнеров какие-то деньги и радушно попрощался с новыми знакомыми. В Электронном переулке по-прежнему завывал дикий первобытный ветер.

- И что мы имеем? - спросил Леха, когда мы вышли на более-менее цивилизованную улицу и перестали спотыкаться на каждой колдобине.

- Мотив убийства... Надеюсь, я правильно выражаюсь? Елизавета Васильевна убила Галину Александровну за то, что та её шантажировала. Галина Александровна работала детской медсестрой в одном московском роддоме и грозилась рассказать дочери Шайдюков о том, что она приемная.

Митрошкин опустил руки в карманы куртки и тихо присвистнул.

- ... С осени она умудрилась вытащить у Елизаветы Васильевны целую уйму денег, та решила прекратить мучения таким вот незатейливым и надежным способом и, видимо, подключила к операции своего мужа... Я ещё понимаю, она - дура. Но он-то! Он-то! Вроде, нормальный мужик...

- Что еще?

- Ничего. То есть, вроде бы, много всего, но это - самое главное. Дома расскажу все по порядку... Еще мне надо регулярно пить чай с фломастерами, чтобы к старости лет "прийти в ум".

- Сегодня же куплю набор из тридцати шести цветов, - серьезно пообещал Леха и, обняв меня за плечи, бережно прижал к себе...