Глава 7

Словно от взмахов крыльев невидимых птиц, в лицо ударил поток свежего воздуха, подул ветер, и каменные, как казалось издалека, нагромождения, закрывавшие горизонт, как будто зашевелились.

Сумеречный свет, наводящие тоску завывания ветра – мрачная картина. Однако, душа Муута преисполнилась радости.

– Черт меня подери, если это не те самые холмы! – закричал он.

Еще день ходу – и можно будет перебраться на ту сторону, еще день ходу – и конец этому кошмару, день ходу – и поскорее все забыть.

Фортуна, казалось, наконец-то улыбнулась ему. То ли радость добавила сил, то ли сумерки давали неверное представление о расстоянии, только к холмам Муут подошел уже через несколько часов. Была глубокая ночь, луна освещала все вокруг ровным, слабым светом, и взгляду Муута открылась поразительная картина.

Холмы, поросшие мелкой травой ядовито -зеленого цвета, похожей на щетину, были как будто кем-то аккуратно расставлены – на протяжении многих километров, ровные, похожие друг на друга, выстроились они в несколько рядов, словно фигуры для какой-то неведомой игры. Впрочем, если присмотреться повнимательней, можно было заметить, что и формой и размерами каждый холм чем-то отличался от соседнего. По ту сторону бугристой фаланги ничего не было видно. Но слышно было – оттуда раздавался ровный, негромкий шум.

Наверное, пчелы, подумал Муут. Но сколько же их должно быть? Страшно подумать.

Он стоял неподалеку от непонятного и потому казавшегося враждебным нагромождения возвышенностей (может, это захоронения?) и размышлял – куда же теперь идти? Можно было попробовать пройти между буграми – представлялось, что это не так и трудно, но при сильных порывах ветра зеленое покрывало холмов и в самом деле пошевеливалось – по нему, как по воде, пробегали еле заметные волны, и Муут решил не спешить – мысль о зыбучих холмах очень быстро гасила в нем энтузиазм. Тем более, что справа, примерно в часе ходьбы, виднелись какие-то постройки.

Отдохнув, Муут направился к ним. Когда он добрался до места, уже светало. У подножья одного из холмов расположились три небольших дома. Впрочем, дома – слишком громко сказано. Скорее сараи. Заметив движение в окнах одного из них, Муут решил притаиться и выждать. Вскоре отворилась дверь, во двор вышел сутулый мужчина, постояв минут двадцать неподвижно, глядя в одну точку, он, наконец, сдвинулся с места, не спеша подошел к ближайшему сараю, вошел внутрь. Не прошло и пяти минут, как он вышел оттуда, таща за собой какое-то странное приспособление. Постояв на месте еще некоторое время, человек взвалил на плечи то, что вытащил из сарая и, тяжело ступая, отправился за ограду. Муут смог его хорошенько рассмотреть: длинные, нечесанные волосы, борода, закрывающая почти все лицо, до немыслимого убогая одежда. Но больше всего поразило Муута выражение неизбывной печали, исходившее от этого человека.

Отойдя метров на сто, человек привязался ремнями к приспособлению, взялся за ручки и принялся, как догадался Муут, вспахивать землю. Шаг за шагом, ступая тяжело и медленно, он двигался вперед. Муут вспомнил старика, как они вдвоем тянули лямку, и ему стало невыносимо жаль этого незнакомого человека.

Он вышел из укрытия и подошел к землепашцу. Тот встрепенулся, поглядел на Муута диким и в то же самое время испуганным взглядом. Муут широко улыбнулся, протянул руку. У Муута, как наверное и у любого другого человека, бывали минуты, когда казалось, что очень многое из происходящего с ним, с другими людьми уже случалось однажды, и он это помнит особенной, что ли, памятью. Но сейчас, глядя на этого затравленного, одичавшего человека, он ясно и совершенно отчетливо понял, что где-то они уже встречались, что он действительно уже видел когда-то этого человека. Видимо, что-то во взгляде остается без изменения, человек стареет, становится совсем другим, но, заглянув в глаза, можно очень многое вспомнить. И Муут вспомнил – ну, конечно же, Доминико!

– Боже мой, Доминико! – закричал Муут.

Землепашец как-то съежился и испугался. Лишь через полчаса Мууту удалось расшевелить дремучее сознание Доминико, тот как будто немного отошел и на ломанном языке поведал Мууту свою историю.

История Доминико, как можно было догадаться, во многом походила на злоключения самого Муута. Та же дорога, потом заблудился, потом провал в памяти, а потом – Доминико усмехнулся – "новая жизнь". Сначала он тоже был не один, но потом община начала редеть – некоторые умирали, некоторые пропадали неизвестно куда, а года два, а может три назад, умерла его, как бы сказать, жена, что ли, и он стал жить один. Пробовал ли уйти? Пробовал, конечно, пробовал. А год назад, – тут Доминико понизил голос, – он, как будто даже нашел выход. Но там одному не пройти, потому и вернулся. Все же родной дом, прожил здесь лет пять, наверное… – Доминико вздохнул и снова его лицо наполнилось грустью.

– А я ведь стал философом. Настоящим философом.

Лицо его приобрело странную в этих краях сосредоточенность, а губы сами собой зашептали:

– Ни для кого не является секретом, что лишь длительное самосозерцание способно дать человеку то, в чем он нуждается больше всего, а именно, – уверенность, непреклонность и спокойствие. Каждый из этих компонентов по своему важен и необходим, но своевременное Учение не без оснований выделяет уверенность как истинную непреклонность и спокойствие, как развитие уверенности. Что, как ни уверенность, делает человека человеком и исполином в глазах мелких дезорганизованных существ – да, да! Существ! Ни в коей мере не обладающих уверенности в истинности учения.

Но есть еще люди, которые задают вредные вопросы, создавая тем самым диссонанс с реальным. Это, в свою очередь, ставит перед нами задачу развития в толпе способности к самопрочувствованию. Иногда задают вопрос, а зачем нам самопрочувствование? Это вредный вопрос, и мы ответим на него прямо. Только так, ответим мы, человек может постичь свое цельное "я", только так сможет полностью выполнить свою функцию, свое предназначение.

Еще совсем недавно Учение двояко толковало само понятие функции человеческого существа, как его предназначения. И это как раз и стало причиной разно рода кривотолков, открыло лазейку для протаскивания чуждого. Поползли слухи о якобы априорно заложенной программе, по которой любое человеческое существо естественно стремится к действиям, направленным изнутри во внешность. И стало быть, не нужно человеку самопрочувствование. При этом приводились несерьезные и в высшей степени легковесные примеры и аргументы. Так, например, сам факт существования материальной жизни, само существование Городища, как пристанища, рассматривается как продукт деятельности, направленной во внешность. Но всем должно быть ясно, что вся эта материальная бутафория лишь необходимое звено в углублении внутрь. Городище играет вспомогательную роль, без которой, к сожалению, пока не обойтись.

Одного непредвзятого взгляда достаточно, чтобы раз и навсегда понять – только самопрочувствование может стать той общенациональной долгосрочной программой, которая поставит цель ближайшим поколениям и станет той сверкающей вершиной – истинным и единственным устремлением нашего поколения.

Прошло три дня. Муут, порядком измотавшийся, восстановил силы, главное, пошатнувшаяся было вера в возможность выбраться, наполняла теперь его радостью, какой он давно не испытывал. Доминико, казалось, тоже отошел, и теперь вовсю шла подготовка к походу. Оба жили надеждой, оба грезили возвращением.

Путь предстоял нелегкий. Муут удивлялся, как тут все хитро переплетено, сам бы ни за что не догадался. Нет, Доминико, определенно, умница.

На следующее утро они вышли. Муут упросил товарища зайти сначала на Старую Мельницу, он надеялся увести с собой Ауау, и Доминико, скрипя сердце, согласился.

Неожиданности начались, когда, выйдя к последнему холму, они увидели старика отшельника. Тот шел им навстречу. Увидев их, он подбежал к Мууту, вцепился в одежду и закричал:

– Нельзя! Плохо задумать! Больсэ нельзя!

Муут оттолкнул старика, тот упал на землю, но сразу же поднялся и вновь заголосил:

– Вернуца надо! Пора работа! Куда ити? Некуда ити!

Доминико подошел к старику и что было силы ударил его, потом еще раз. Старик захрипел, как старая пластинка, и медленно осел.

– Некуда больсэ ити, – выдохнул он и затих.

– Пошли скорее, – сказал Доминико и потянул Муута за рукав. – Ты не жалей его. Это у них здесь самая главная сволочь. Мало я его, видит бог, мало.

Через двое суток они вышли к дому Муута. Дом и двор выглядели крайне запущенно, и от этого сердце Муута болезненно сжалось. Все же здесь прошел важный этап его жизни, с этими местами многое было связано.

В комнате при ярком свете свечи сидела Ауаа. На кровати, весь в бинтах, лежал непонятно как оказавшийся здесь Бвана-Тэ. Старик был без сознания, изредка раздавались его стоны.

Ауаа поднялась, подошла к Мууту:

– Зачем ты так? Что тебе отец плохого сделал?

Муут опустил глаза.

– Я пришел за тобой, Ауаа. Настало время уходить. Пойдем с нами.

– Нехорошо ты говоришь. Как можно? Да и куда идти? Идти-то некуда!

Тут на минуту старик пришел в сознание, приподнялся над кроватью, протянул скрюченные пальцы к Мууту:

– Некуда, некуда больсэ ити!

Доминико хотел его ударить, но Муут удержал товарища.

– Да и как я пойду? – вновь заговорила Ауаа. – На кого я его оставлю? Оставайся, Муут, оставайся с нами.

– Нет, я не могу. Я должен идти. И я хочу, чтобы ты пошла со мной. Ведь я… ведь я люблю тебя, Ауаа.

Ауаа беспомощно глядела по сторонам.

– Пойдем с нами, женщина, – вмешался Доминико. – Пойдем с нами и пусть тебя ничего не тревожит. А с этой гадиной, – он кивнул в сторону Бвана-Тэ. – я сейчас сам покончу.

– Как ты можешь так говорить? Злой человек! – Ауаа сверкнула глазами.

В комнате воцарилось молчание.

– Нам пора, – сказал Доминико. – Ну, решай!

Муут колебался.

– Послушай, я вижу, если бы не старик, эта женщина пошла бы с нами. Порази меня гром, если это – причина, из -за которой стоит оставаться! Если тебе нужна эта женщина, бери ее с собой, если нет – то пошли, нам уже пора.

Муут замялся.

– Ладно, – в глазах Доминико блеснули веселые огоньки. – Вот что, ты иди, а я сейчас тебя догоню.

Понурив голову, Муут вышел из дома. Через пять минут на дороге показался улыбающийся Доминико. На руках он нес кричащую и отбивающуюся изо всех сил дочь отшельника Бвана-Тэ.

– Так и быть, возьму этот грех на себя, – сказал Доминико и подмигнул Мууту. – Давай-ка, прибавим шагу.

Их фигуры становились все меньше и меньше, и скоро совсем скрылись из виду на желтой ленте пыльной дороги, уходящей вдаль.

Загрузка...