Царь-дерево

Шэнь Жун ДЕРЕВЕНСКАЯ ТАЙНА

Перевод В. Семанова

Секретарь укома Фэн Чжэньминь дважды прочел это анонимное письмо, зажег сигарету и, откинувшись в кресле, глубоко затянулся. В клубах дыма его смуглое, почти квадратное лицо с насупленными черными бровями казалось холодным; уже давно не бритая щетина еще больше подчеркивала его возраст и усталость.

С тех пор как он стал секретарем парткома уезда Цинмин, не прошло и полугода. В тот день, когда его посадили сюда, шел весенний дождь, так необходимый для урожая. Старый партийный работник, Фэн прекрасно знал, что в деревне самое главное — не упускать сроков. Из тысячи важных дел наиболее важное — вовремя посеять, поэтому он с головой погрузился в организацию пахоты, потом сева и, только закончив все это, вернулся в уездный центр.

Руководство сельским хозяйством было для него не в новинку. Сызмала он имел дело с землей, после революции 1949 года долго работал на селе, так что и пахота, и сев, и прополка, и сбор урожая, и зимняя подготовка к очередной страде были ему хорошо знакомы. Затрудняло его другое, то, что в результате «культурной революции» все звенья уезда — от укома до народных коммун и объединенных бригад — оказались расшатаны. Толки о людях шли самые разные, и невозможно было понять, кто прав, кто виноват. А как руководить уездом, если даже собственных подчиненных как следует не знаешь?

Во время «культурной революции» цинминский уком был объявлен «грязной лавочкой черного провинциального комитета» и разгромлен. Секретаря укома незаслуженно окрестили изменником и сгноили в тюрьме, второго секретаря обвинили в «бешеном наступлении на социализм» и реабилитировали только после свержения «банды четырех». Когда в шестьдесят восьмом году вместо партийных комитетов создали ревкомы и приказали им крепить связь с революционными кадрами, во всем уезде не смогли найти ни одного незапятнанного революционера. В конце концов пришлось вытащить из-под кровати бывшего члена укома, заведующего канцелярией Ци Юэчжая, поручив ему руководство революционной смычкой. Постепенно он стал вторым секретарем укома.

Много лет проведя на канцелярской работе, Ци Юэчжай хорошо разбирался в делах и достаточно умело организовал приход Фэн Чжэньминя на должность и его рейд по деревням. Пока он оказался ближе всех к Фэну, но, даже проведя рядом с ним несколько месяцев, Фэн Чжэньминь так его как следует и не понял.

Длинный, белолицый, морщинистый Ци Юэчжай, по словам одних, был человеком знающим, а по словам других — никчемным. Первые имели в виду, что он целых два года изучал в вузе экономику сельского хозяйства, а среди уездных секретарей такое встречалось не чаще, чем перо феникса или рог единорога! Те же, кто считал его никчемным, утверждали, что он труслив, пассивен и никогда не принял самостоятельного решения.

О том, какую роль играл Ци Юэчжай во время «красной диктатуры» хунвэйбинов, тоже существовали разные версии. Одна из них сводилась к тому, что он не играл ни хорошей, ни плохой роли, а просто делал вид, будто действует, следовал руководящим лозунгам и зубрил отрывки из цитатника. Но другая версия состояла в том, что Ци Юэчжай только притворялся тихоньким: он тогда был за кулисами всех событий в уезде, потому что первыми секретарями оказались сначала военный, а потом цзаофань[7]. Военный совершенно не знал местных условий и не имел никакой фактической власти, а цзаофань был на редкость туп и умел только вести высокопарные речи да призывать массы на борьбу. Реальная власть сосредоточилась в руках Ци Юэчжая.

Фэн Чжэньминь запутался во всех этих версиях, но, общаясь со своим заместителем, пришел к выводу, что тот действительно не прост. Несколько раз попытавшись поговорить с Ци Юэчжаем по душам, он убедился, что это очень трудно. Беседа шла как будто сквозь стену, и Ци то уклонялся от разговора, то говорил неискренне.

Первый секретарь поднялся с кресла, и его взгляд снова упал на письмо, лежавшее на столе. «Там говорится о покровителях Ли Ваньцзюя… Может быть, среди них и Ци Юэчжай? Автор явно имел в виду каких-то конкретных людей…»

В прошлом месяце, когда готовилось собрание всех кадровых работников, именно Ци Юэчжай рекомендовал своему начальнику сделать Наследниково образцом передового опыта по критике «банды четырех». Но выступил на собрании Ли Ваньцзюй по инициативе самого Фэн Чжэньминя. В письме говорится, что первый секретарь попался на удочку Ли. На какую же все-таки удочку? И в чем?

Вообще-то Фэн Чжэньминь был очень опытным партийным работником и хорошо разбирался в кадрах. Он даже поседел, высох и сгорбился на этой работе, хотя ему было всего пятьдесят пять лет. Перед тем собранием партийного актива он зашел на одно более узкое заседание и услышал Ли Ваньцзюя, который как раз в это время выступал. Содержание речи ничуть не тронуло первого секретаря, потому что Ли Ваньцзюй произносил обкатанные политические формулировки о необходимости единства, каких за многие годы и в городе, и в деревне было наговорено целые телеги. В действительности же они напоминали надувную подушку, в которой нет ничего, кроме воздуха.

Но одно Фэн Чжэньминю понравилось: смелость тона Ли Ваньцзюя, его уверенность, оптимизм. Он не был похож ни на тех кадровых работников, которые полны ярости и брюзжат, ни на тех, кто, высоко задрав голову, изрекают всякие печальные истины. В период преодоления многолетних бедствий и возрождения сельской экономики необходимы именно такие оптимисты, как Ли Ваньцзюй!

Фэн Чжэньминь рекомендовал его для выступления на партийном активе, надеясь, что этот улыбчивый человек вдохнет в души людей хоть немного весеннего ветра. Но он почему-то не оправдал его надежд. На узком заседании Ли Ваньцзюй выступал живо, красочно, «с ветками и листьями», а на большом партийном активе его речь поскучнела, засохла, от нее остались одни голые ветки. И говорил он совсем не то, чего хотел Фэн Чжэньминь, — одни прописные истины о необходимости глубокого разоблачения и решительной критики.

Если бы дело было только в том, что он не умеет выступать на собраниях, это еще полбеды. Действительно, есть такие кадровые работники, которые в обычной обстановке говорят прекрасно, а едва окажутся перед микрофоном, как тут же теряют дар речи. Но Ли Ваньцзюй не был похож на людей, панически боящихся аудитории. В анонимном письме говорилось, что он постоянно выступает с речами и умеет всегда числиться красным. Неужели этот ловкий оратор в самом деле обманул его, Фэн Чжэньминя? Секретарь закусил губу и невольно вздохнул: как трудно работать на новом месте! Особенно если прибываешь туда один-одинешенек, обстановки не знаешь, бродишь как в тумане… Ладно, пойдем вдоль плети, тогда и до тыквы доберемся! Он взял свою шариковую ручку и написал в углу анонимного письма:

В действительности Ци Юэчжай давно уже был знаком с этим письмом. Еще второго августа заведующий канцелярией укома Цю Бинчжан обнаружил среди почты не совсем обычную анонимку и услужливо принес ее второму секретарю.

— Эту писульку стоит почитать! — сказал он, усаживаясь напротив секретаря и почесывая в затылке. Ци Юэчжай внимательно прочел письмо, на его бледном лице не появилось никакого особого выражения. Тогда Цю Бинчжан осторожно продолжил: — Похоже, что разоблачение Ли Ваньцзюя здесь только ширма. На самом же деле…

Ци Юэчжай пододвинул к себе кружку со свежезаваренным чаем и уже хотел отхлебнуть из нее, однако, услышав последнюю фразу, остановился и, приподняв опухшие веки, пристально взглянул на Цю Бинчжана. У того сразу слова застряли в горле.

За последнее время второй секретарь пребывал в дурном расположении духа и вел себя довольно странно: ничего не говорил, не выражал никаких чувств, а все больше походил на запечатанную тыкву-горлянку, у которой неизвестно что внутри. Цю Бинчжан работал с ним уже почти двадцать лет, за это время поднялся от обыкновенного делопроизводителя до заведующего канцелярией, и все благодаря Ци Юэчжаю. Работники укома говорили, что завканцелярией умеет угадывать по крайней мере восемь из десяти мыслей второго секретаря, но в последнее время Цю Бинчжан чувствовал, что ему все труднее угадывать мысли начальства.

Видя, что секретарь все-таки не затыкает ему рта, Цю Бинчжан снова почесал в затылке и тихо произнес:

— Я думаю, что это письмо направлено против вас!

Ци Юэчжай хмыкнул, отхлебнул наконец глоток чаю и слегка скривился. По его холодному выражению лица по-прежнему невозможно было понять, о чем он думает. Цю Бинчжан наклонился к нему через стол:

— Что такое Ли Ваньцзюй? Всего лишь деревенский партийный работник! Ну обвинили его, что он умеет все время числиться красным, но суть-то ведь не в этом, а в том, кто помогает ему числиться, кто до сих пор выдвигает его! Кто за это несет ответственность?

Секретарь широко раскрытыми глазами смотрел на полное лицо и лысую голову Цю Бинчжана и вроде бы внимательно слушал. Завканцелярией указал пальцем на письмо:

— Разве здесь нет на это намека? Тут говорится, что у Ли Ваньцзюя есть покровители в укоме. Кто же это? Только что имя не названо…

Цю Бинчжан не решился продолжать. Секретарь тоже взглянул на письмо, дернулся, будто его укололи, и устремил взор в окно. Его тонкие губы крепко сжались, но на лице по-прежнему не было никакого выражения.

— Еще примечательнее то, в какое время написана эта анонимка. — Цю Бинчжан так налег на стол, что почти коснулся своей головой лица начальника. — Почему этот подонок настрочил ее не раньше и не позже, как через несколько месяцев после прихода нового секретаря, да еще после того, как на партийном активе Наследниково было названо образцовой деревней? Не смотрите, что он пишет не очень грамотно, по-моему, у него тоже есть покровители. Эта анонимка — прямой донос секретарю Фэну, подстрекательство против вас!

Цю Бинчжан был старым канцеляристом, буквально напичканным всякими сведениями: старыми, новыми, открытыми, закрытыми… Несмотря на свою полноту и любовь подремать, он обладал ясным умом, быстрой реакцией и прекрасно ориентировался в любой обстановке. «Культурная революция» еще больше научила его вынюхивать информацию о предстоящих политических переменах даже из разрозненных фраз в газетах. Трудно поверить, но и такое крупное событие, как арест «банды четырех», он сумел предсказать и предостеречь своих сторонников. Впоследствии некоторые шутили: «Центральный комитет, разгромив «банду четырех», спас партию и революцию, а Цю Бинчжан, догадавшись о предстоящем разгроме, спас уком, и в первую очередь Ци Юэчжая». Подвиг завканцелярией еще больше укрепил его положение в укоме и его собственную уверенность в том, что он может предвидеть любые новые повороты и тенденции.

Однако за последних два года обстановка менялась так быстро, что голова шла кругом, и за новыми тенденциями было просто не поспеть. Вчерашние ошибки сегодня становились подвигами, вчерашние преступники — сегодняшними героями. То, что вчера нельзя было доверить даже подушке, сегодня спокойно произносилось за обеденным столом, и еще странно, что не трубилось. Цю Бинчжан чувствовал себя безнадежно отставшим, высказывался все реже и понимал, что уже не может играть большой роли для Ци Юэчжая.

Тот тоже чувствовал, что полагаться на Цю Бинчжана в работе и в улавливании тенденций руководящей политики не очень остроумно. Ему ведь иногда хотелось хорошо работать, добиться каких-то успехов, но при «банде четырех» таких возможностей было мало. Тогдашнего первого секретаря недаром прозвали вечным больным. Некоторые считали, что болезнь у него только политическая: при каждом неблагоприятном или малопонятном повороте политики он немедленно укладывался в больницу. Другие утверждали, что он действительно болен, да еще несколькими болезнями: стенокардией, отеком легких и циррозом печени. Как бы там ни было, но он два с половиной года провалялся в областной больнице, а уездом за него фактически правил Ци Юэчжай. Это было поистине страшное время! Повсюду зияли волчьи ямы: при малейшей неосторожности люди падали в них и больше уже никогда не выбирались. Он и хотел бы сделать что-нибудь полезное, да трудно было.

После октября 1976 года Ци Юэчжай очень надеялся, что теперь, в новое, блаженное время, можно будет пожить хотя бы несколько лет спокойно. Однако, присмотревшись, он увидел, что наверху по-прежнему идет борьба и если рассчитать неверно, то опять-таки пропадешь. Поэтому он удвоил свою осторожность и снова стал полагаться на аналитические способности Цю Бинчжана. К сожалению, тот, всегда улавливавший малейшие изменения погоды, уже не успевал за ее капризами. Многие его прогнозы попросту не оправдывались, и он вместе со своим начальником еле-еле выпутывался из положения. Ци Юэчжаю пришлось вспомнить старые правила транспортников: «Гляди в оба, не спеши, проезжай без остановки»; «Лучше упустить три минуты, чем поторопиться хотя бы на секунду». Так он и начал действовать: медленно, не спеша, стремясь не к успеху, а к тому, чтобы не наделать ошибок.

Когда в уком пришел новый первый секретарь, он вовсе не облегчил ноши Ци Юэчжая, а, наоборот, утяжелил ее. Его и без того худая фигура превратилась в худосочный росточек; бледное лицо стало совсем белым. Работники укома видели, что он ходит вечно нахмуренным, рта не разжимает и все дни проводит в печальных раздумьях.

Цю Бинчжан был уверен, что обком прислал Фэн Чжэньминя первым секретарем специально для того, чтобы захватить в укоме власть, а может быть, и перетряхнуть весь состав. Ци Юэчжай тоже считал это обидным свидетельством недоверия к себе, хотя вслух этого не высказывал. Поразмыслив так и эдак, он приготовился к серьезной проверке. В предшествующие годы ему от имени «пролетарского штаба» приходилось бороться и с Линь Бяо, и с «бандой четырех», и с конфуцианцами, и даже с классическим романом «Речные заводи». Поди попробуй, не поборись! Но сейчас всем начинают предъявлять счет, и держать ответ будет трудно. В последние два года, читая в газетах о разоблачении кого-либо или срывании масок, он каждый раз вздрагивал и думал: когда же очередь дойдет до него? Временами он даже порывался опередить события и выступить с самокритикой, но не знал, с какого конца безопаснее подступиться.

Ци Юэчжай был уверен, что если в их уезде станут искать людей, связанных с Линь Бяо и «бандой четырех», то никого не найдут, однако его непременно приплетут. Кто велел ему торчать на виду и безропотно подчиняться взмахам дирижерской палочки? Он бил себя в грудь, доказывая самому себе, что он вовсе не приспешник «банды четырех», что она и не приняла бы его… А если он говорил или делал что-нибудь лишнее, то так поступали по крайней мере восемь человек из десяти! Эти мысли несколько успокаивали его, и он даже осаживал дрожащего от страха Цю Бинчжана: «Тому, кто не грешил, черт в дверь не постучит!» Но, сказав это, он почему-то все же чувствовал себя неуверенно, все больше мрачнел и худел.

Считая, что Фэн Чжэньминь только и думает о проверке, он привел в порядок все протоколы за многие годы, чтобы их в любой момент можно было предъявить. Но первый секретарь против его ожидания ни о чем подобном не заикался: его больше всего интересовали производство, верная политика по отношению к крестьянам и реабилитация несправедливо обвиненных. Обо всех этих делах он советовался с Ци Юэчжаем и другими членами укома, не обнаруживая ни малейшего намерения выгонять или преследовать своих подчиненных. Ци Юэчжай был немало изумлен и тронут этим. Он чувствовал, что с первым секретарем вроде бы можно работать, что тот по своему уровню гораздо выше окружающих. Но может быть, Фэн Чжэньминь ведет себя так только потому, что еще не утвердился и ему неудобно сразу перетряхивать аппарат?

Цю Бинчжан тем более советовал своему патрону сохранять бдительность, говоря, что в море часто бывают скрыты рифы и лишняя осторожность никогда не помешает. Этот давний специалист по «связям укома с революционными массами» теперь несколько поблек, но по-прежнему имел всюду своих соглядатаев. Он всегда был готов снабдить массой подлинных и лживых новостей, только слушай. Чувствовалось, что ему нельзя полностью верить, но нельзя и совсем не верить. Анонимку он преподнес так, будто это была бомба с часовым механизмом, а с бомбой, как известно, шутки плохи.

— Это письмо написано необычно, — щуря глаза и загадочно улыбаясь, перебирал он листки бумаги в красную клетку. — Поглядите, стиль наполовину литературный, наполовину разговорный, старые слова идут вперемешку с новыми: человек явно старался замести следы и скрыть свое происхождение.

— Как ты думаешь, кто его мог написать? — спросил Ци Юэчжай, чувствуя, что это сейчас главная проблема. Он понимал, что если установить автора, то можно докопаться и до его целей — против кого направлено острие.

— Я полагаю, какой-нибудь старый негодяй! — убежденно произнес Цю Бинчжан. — Лет около пятидесяти, немного начитанный в старых книгах. Он хорошо знает обстановку в укоме, да и в Наследникове. Ясно, что он участвовал в собрании партактива — стало быть, кадровый работник. Если пойдем по этой ниточке, наверняка не заблудимся…

Но Ци Юэчжай, казалось, и не собирался начинать расследование. Напротив, он сказал:

— Отдай это письмо первому секретарю, пусть он разбирается!

— Как же так? — потрясенно молвил Цю Бинчжан и уставился на патрона. Неужто он так поглупел, что сам хочет дать врагу кинжал в руки?

Ци Юэчжай сделал нетерпеливый жест, показывая, чтобы тот унес письмо, и больше ничего не объяснил.

Теперь анонимка вернулась к Ци Юэчжаю, но уже с руководящей резолюцией. Ци вызвал завканцелярией и с улыбкой сказал ему:

— Выполняй распоряжение первого секретаря.

Ци Бинчжан прочел резолюцию и погрустнел. В этих скупых фразах явно содержался потаенный смысл. До улыбки ли тут? Ему хотелось сказать очень многое, но он не решился и, почесав в затылке, спросил только:

— Как же проверять эту чертову анонимку?

— Со всем усердием, отправившись в Наследниково, — невозмутимо ответил Ци Юэчжай, как будто это дело не имело к нему никакого отношения.

— Кто же отправится?

— Ты.

— Я?! — Цю Бинчжан застыл с письмом в руке.

Патрон даже не взглянул на него и углубился в какие-то документы. Прочитав около страницы, он наконец поднял голову и внушительно произнес:

— У тебя ведь есть множество соображений насчет этого письма, вот сам и проверь их!

Цю Бинчжан пытливо смотрел на него, стараясь уловить каждый оттенок выражения лица, каждый звук, в котором бы содержалось что-нибудь необычное. Потом медленно, с расстановкой закивал, как будто понял глубокий смысл начальственных слов.

Время — 19 августа 1978 года. Место — правление объединенной бригады деревни Наследниково. Председатель — завканцелярией укома Цю Бинчжан. Участники — У Югуй (бригадир и член партбюро объединенной бригады), Сяо Мэйфэн (секретарь комсомольского бюро), Гу Цюши (бригадир полеводческой бригады, демобилизованный), тетушка Лю (свинарка, из бедняков), дядюшка Ма (сторож на току, из бедняков), Чжан Гуйлянь (член бригады побочных промыслов, из бедняков), тетушка Лу (коммунарка, из бедняков). Протокол вел счетовод объединенной бригады Ян Дэцюань.

Выступления:

Заведующий Цю: Сегодня мы устроили это заседание главным образом для того, чтобы послушать мнения товарищей, посмотреть, как в деревне идет работа, какой накоплен опыт, какие есть недостатки. Уже почти два года, как арестована «банда четырех», и ЦК партии призывает нас развивать демократию, прислушиваться к голосу масс. Наше сегодняшнее заседание и есть развитие демократии, изучение мнений, так что все могут говорить свободно. Говорить о том, хорошо ли идет производство, нет ли каких-нибудь жизненных трудностей и, разумеется, активно ли разоблачаются приспешники «банды четырех». Ли Ваньцзюй отсутствует, он на собрании в коммуне, но это ничего, за глаза о нем будет говорить даже легче. Итак, пусть каждый выступит: сколько ни скажет — все хорошо.

У Югуй: Позвольте мне сказать два слова. Заведующий Цю уже все объяснил. У нас сегодня заседание. Об чем же мы заседаем? Исключительно об делах нашей деревни. Все, кто хочет сказать, пусть говорят! Сейчас положение нормализовалось, цзаофаней уже не видно, так что бояться нечего. Кто что хочет, то пусть и говорит. Ведь заведующий Цю ясно сказал? Один скажет одно, а другой — другое. Если есть хорошее, это будет достоинствами, а если плохое, это будет недостатками. И не надо навешивать никаких веток или листьев! Если есть претензии к Ли Ваньцзюю или к другим работникам объединенной бригады, говорите открыто, мстить никто не будет. Вот все, что я пока хотел сказать.

Заведующий Цю: Ну, кто следующий? Не будем тянуть время!

Тетушка Лю: Ладно, раз других нет, я скажу. Чего тут страшного? Нас же призывают высказать свое мнение, а это дело хорошее. Заведующий Цю спросил: хорошо ли мы работаем, хорошо ли живем. Я отвечу: очень хорошо! Разве после ареста «банды четырех» можно жить плохо? Когда эта банда зверствовала, людей сегодня критиковали, завтра били. Даже курицы и собаки не могли жить спокойно, не то что люди. Разве не так? И еще: нынешний уездный секретарь лично приезжал в нашу деревню, сидел с нами, разговаривал. Разве это не демократия? Так что мы хорошо живем — пусть все скажут, если я соврала!

Тетушка Лу: Правильно! Мне нравится, как сказала тетушка Лю. Сейчас действительно хорошо. Все мы так думаем: эти ребята из «банды четырех» были большими сволочами! А Линь Бяо еще сел в самолет и хотел погубить нашего председателя Мао…

Сяо Мэйфэн: Эк, куда вы загнули, тетушка Лу! Линь Бяо не входил в «банду четырех». И председателя Мао он хотел погубить не тогда, когда сел в самолет.

Тетушка Лу: Правда? Ну, я так слышала. Времени уже много прошло, я и запамятовала. Но что б ни говорили, а одно я помню: он сел не то в самолет, не то в поезд, в общем, во что-то опасное!

Заведующий Цю: Давайте не отвлекаться! Конечно, выступавшие товарищи продемонстрировали свои горячие пролетарские чувства, революционную ненависть к преступлениям Линь Бяо и «банды четырех», я тоже почерпнул немало для себя. Но об этом мы можем поговорить и позже. Сейчас давайте сосредоточимся на работе объединенной бригады, на кадровых работниках бригады, ну, к примеру, на Ли Ваньцзюе, и поговорим обо всем этом. Только так мы можем двинуть вперед нашу работу.

У Югуй: Верно! Давайте сосредоточимся и поговорим. Обо всем поговорим, и бояться не надо. Я уже сказал, что мстить никто не будет.

Тетушка Лю: Если говорить о жизни нашей бригады, то я снова скажу: она очень хорошая. Кадровые работники с рассвета до темна вкалывают вместе с коммунарами, так что говорить не о чем, все очень хорошо!

У Югуй: Нельзя только хвалить, надо и недостатки называть.

Тетушка Лю: Недостатки надо? Пожалуйста! У кого их нет? Вон в соседней деревне, откуда я родом, партийный секретарь всем хорош, но характером крут, чистая хлопушка: только спичку поднесешь, а он уже взрывается! Все едва увидят его — и в сторонку норовят. Люди его не любят, даже на Новый год к себе не позовут, и немудрено — он никому покою не дает, всю власть в бригаде захапал. А наш Ли Ваньцзюй совсем другой. Он сызмала людям нравился. Увидит кого — и сразу величает: «тетушка», «невестушка», «дядюшка». Не то что некоторые — едва выйдет в кадровые работники, как зенки в потолок, надуется и воняет, никого для него вокруг нет. С тех пор как Ли Ваньцзюй поднялся, уже без малого двадцать лет, а характером он не изменился, все такой же уважительный. Придет за чем-нибудь к нам в свинарник и обязательно поговорит, как, мол, тетушка, у тебя дела, да как поживаешь, и все время ласковый такой. Пусть все скажут, правильно я говорю?

Дядюшка Ма: Таких кадровых работников, как Ли Ваньцзюй, и в самом деле немного. Я уж не говорю об его уме, а главное, что он справедлив. В нашей деревне несколько сот ртов, есть и старики, так он, когда разговаривает с ними, как будто ниже ростом становится! Если в эти годы мы не наделали крупных ошибок, то это благодаря ему. Он хоть возрастом и невелик, а глазом зорок, умеет добро от зла отличить. Не знаю, как к другим, а ко мне, одинокому старику, он всегда внимателен. Я с молодости страдаю ревматизмом, так он позаботился обо мне, поставил сторожем на ток и трудодни дает хорошие. В общем, я ни голода, ни холода не знаю. У меня к нашей бригаде нет претензий, а Ли Ваньцзюй, как я считаю, вообще очень хорош.

Гу Цюши: После демобилизации я работаю в бригаде уже два года и чувствую, что коллектив у нас хороший. Кадровые работники бригады, в том числе товарищ Ли Ваньцзюй, разбираются в производстве, всегда исходят из практики и ведут себя правильно, поэтому коммунары им доверяют. И в зерновых, и в подсобных промыслах наша деревня на высоте.

Тетушка Лю: Он правду говорит. Если не верите, сравните нашу деревню с другими! И в госпоставках, и в продаже излишков мы все годы первые. Наше опытное поле на всю округу знаменито. И в политучебе мы ни разу не отставали. Во всем этом чувствуется руководство со стороны кадровых работников, так что лично у меня нет претензий к Ваньцзюю.

Тетушка Лу: Верно! Ваньцзюй умеет о людях заботиться. Когда мы пропалывали пшеницу, он велел дать каждому по две большие лепешки, жаренные в масле, да еще гороховый суп в поле посылал.

Тетушка Лю: Ты уж не ври, говори только то, что знаешь! Я в первый раз слышу о жареных лепешках, а на прополку каждый год хожу. Правда, дядюшка Ма?

Дядюшка Ма: Я ведь на току работаю, а что там в поле делается, не очень знаю.

Тетушка Лу: Ладно, Лю, не разведывай! Мне, наверное, приснились эти лепешки. Как живые их вижу, вот и сказала.

Сяо Мэйфэн: Приснились так приснились — обмана тут никакого нет. В городах рабочих на ночной смене даже обедом кормят! А крестьяне во время страды по нескольку дней с поля не уходят, так что можно и жареных лепешек поесть, все законно.

Дядюшка Ма: Вот именно! До революции богачи, когда нанимали батраков на уборку, тоже кормили их получше, чем обычно. А иначе никто работать не смог бы!

Заведующий Цю: Товарищи, успокойтесь. Не будем сейчас говорить об этом, хорошо? Вернемся к объединенной бригаде и ее кадровым работникам.

Чжан Гуйлянь: Наша бригада подсобных промыслов во время «культурной революции» совсем развалилась, впору распускать было. Говоря по правде, только на Ваньцзюе и удержались. В коммуне его много раз чистили за поддержку нашей бригады. Он — человек, всем сердцем преданный делу, это чистая правда, а о другом я говорить не буду.

Сяо Мэйфэн: Товарищ Цю, я что-то не пойму, для чего созвано сегодняшнее заседание? Чтобы выдвинуть Ваньцзюя в герои труда или на работу в уезд?

У Югуй: Нечего столько вопросов задавать! Это вашей комсомольской организации не касается. Тебя просят высказать свое мнение. У тебя к Ваньцзюю есть претензии?

Сяо Мэйфэн: Нет. И другие то же говорят.

Заведующий Цю: Тогда я задам вопрос. У вас в деревне проводили кампанию критики Дэна?

Тетушка Лю: Дэна? Это заместителя председателя Дэн Сяопина? Нет, такими темными делами в нашей деревне не занимались. Я вам вот что скажу, товарищ Цю: когда нашей деревней руководил Ваньцзюй, у нас ничего такого не бывало. Это время я очень хорошо помню. Тогда у дверей школы устроили собрание коммунаров. Ваньцзюй поднялся на крыльцо и говорит: «Сейчас стало хорошо, заместитель председателя Дэн вернулся к власти». Что же дальше было? Ага, он стал убеждать нас больше выращивать зерна и откармливать свиней. Еще он сказал: «Заместитель председателя Дэн призывает нас быть активнее». Потом он пришел в свинарник и опять стал говорить о свиньях. Правильно, нас после этого еще вызвали в уезд на совещание свинарок. А критики Дэн Сяопина в нашей деревне никакой не вели!

Дядюшка Ма: Я лично не помню такого дела. Я работаю на току. Когда в деревне устраивают собрания, иногда хожу, а иногда не хожу. В те времена было немало собраний по критике, чуть не каждый день. То и дело в колокол били, созывая народ, я едва не оглох. Все кричали: критикуйте такого-то, критикуйте такого-то! И еще на стенде критики двух кошек нарисовали — черную и белую…

Тетушка Лю: Ты ври, да не завирайся! Какой там стенд критики — просто перед свинарником поставили две доски, и все. А что там рисовали да наклеивали, никто и не смотрел. Однажды даже красотку какую-то намалевали. Если не верите, товарищ Цю, сами поглядите — она и сейчас там висит! Кошек, собак тоже рисовали, но когда это было. В общем, я скажу так: в нашей деревне не выступали против заместителя председателя Дэна! Разве нет?

Тетушка Лу: Да, она не врет. Говорят, в те годы заместителя председателя все время жучили, а нашей деревне он ничего плохого не сделал — зачем нам его критиковать? Не было такого! Вы, товарищ Цю, приехали к нам издалека, из уезда, мучаетесь с заседанием, с расследованием, вот мы вам все как есть и говорим. Стенд критики у нас есть, да еще получше, чем в других деревнях. Коли не верите, загляните в соседнюю деревню, Кладбищенскую, там даже доски не смогли поставить, потому что у бригады денег нет! А на нашем стенде так здорово и похоже рисуют, что я сама часто хожу смотреть. Те кошечки были ужасно симпатичными, всем нравились. Еще недавно нарисовали Духа белых костей, с двумя лицами. С одной стороны — красавица, а с другой — голый череп…

Чжан Гуйлянь: Тетушка Лу, это уже критика «банды четырех»! Чего вы ее сюда приплели?

Гу Цюши: Когда критиковали Дэн Сяопина, я был в армии и не знаю, что делалось в деревне. Но думаю, что она не была исключением — ведь в то время на всех оказывали политическое давление. Наверное, и у нас критиковали заместителя председателя, хотя бы притворно.

Тетушка Лю: Ты столько лет в отлучке был, чего ты знаешь? Сегодня к нам из уезда приехали с серьезным расследованием, так что нечего зря рот разевать и зубы скалить! Притворно или не притворно, а в нашей деревне не критиковали Дэн Сяопина. Ну скажите все, разве не так?

Сяо Мэйфэн: Дайте мне слово! Да, из уезда приехали с расследованием, и мы должны говорить правдиво и не сочинять небылицы. В нашей деревне критиковали Дэн Сяопина, и не только его, но и многих других важных людей! Едва в газетах начнут разоблачать, вот мы и критикуем. Организовывало это партбюро, а наше комсомольское бюро присоединялось. Более того, стенд критики поставили как раз комсомольцы. Но со дня ареста «банды четырех» прошло уже больше двух лет; никто из кадровых работников нашей деревни не был связан с этой бандой, не получил от нее никакой выгоды. Так позвольте спросить: почему обследуют именно нас? Мы не связаны не только с «бандой четырех», но даже с цзаофанями из уезда и коммуны. Зачем же это расследование?

Заведующий Цю: Это вовсе не расследование. Я с самого начала сказал, что сегодня у нас обычное заседание. Люди свободно говорят, вот и все. Ли Ваньцзюй уже многие годы секретарь партбюро, и уком хочет послушать мнения масс о нем. Что тут дурного?

Сяо Мэйфэн: Дурного ничего нет, а смысла сегодняшнего заседания я все-таки не понимаю. Почему это уком вдруг решил собрать материал о Ли Ваньцзюе? Может, он совершил какой-нибудь проступок или на него донесли? Товарищ Цю обмолвился, что присутствие Ваньцзюя необязательно, что за глаза о нем будет говорить легче. Мне не нравится такая постановка вопроса! Почему мы должны говорить за глаза? И из коммуны никто не пришел — видно, оттуда на него и наплели. Вы, наверное, знаете, товарищ Цю, что правление коммуны нас ненавидит, при каждом случае называет нашу деревню независимой империей, заявляет, что наше партбюро не слушает коммуну, не подчиняется руководству! Это всем известно. Так что, товарищ Цю, выкладывайте начистоту, какой у вас материал в руках. Я считаю, что для настоящей проверки этого заседания из нескольких человек мало, нужно общее собрание объединенной бригады, вот там и поговорим в открытую. Если уж проверять кадровых работников, то проверять серьезно, а на одной «критике Дэн Сяопина» тут не выедешь! Если по этому судить, то всех партийных секретарей надо смещать — и не только в деревне, а прежде всего в коммуне и уезде.

У Югуй: Мэйфэн! Ты чего разошлась? Это же обычное дело, когда начальство хочет проверить обстановку, и орать тут нечего! Мы всего лишь выясняем истину: что было, а чего не было. Все мы прошли через «культурную революцию» и уж такую пустяковину соображаем. Говорить, будто мы совсем не критиковали Дэн Сяопина, конечно, нельзя, но нельзя сказать и то, что мы критиковали его очень активно. Ведь в то время требовали всюду создавать стенды критики! Вот мы и поставили его у себя в деревне, а на нем, ясное дело, нарисовали двух кошек — это я помню.

Тетушка Лу: Правильно! И кошки эти получились совсем как живые. Черная — точь-в-точь как в доме у Лю. Верно я говорю, Лю?

Тетушка Лю: Я этой нарисованной кошки не видела!

(Поскольку время подходит к полудню, заведующий Цю прерывает заседание на обед.)

Обедал Цю Бинчжан в доме тетушки Лу. Сама она готовила лапшу на кухне, а ее муж сидел в комнате на кане и занимал гостя беседой за чаем. Разговор по-прежнему вращался вокруг Ли Ваньцзюя.

— А вы с самим Ваньцзюем говорили? — спросил дядюшка Лу, улыбаясь и поглаживая свою реденькую бороденку. — Он человек стоящий, много для коммунаров добра сделал!

После длинного заседания Цю Бинчжану сначала хотелось спать, но крепкий чай взбодрил его. Услышав про добрые дела Ли Ваньцзюя, он подумал, что один-два примера было бы очень важно внести в отчет, и поспешно сказал:

— Что же он сделал? Расскажите!

— Ладно! — почему-то обрадовался хозяин и подлил гостю чаю. — Сегодня утром, когда наш бригадир позвал мою старуху на заседание, я грешным делом подумал: что она может рассказать? Все дела Ваньцзюя у меня в голове!

— А ты спроси товарища Цю, мало ли я сегодня говорила! — крикнула из кухни тетушка Лу.

Ее муж пренебрежительно взглянул в ее сторону и тихо продолжал:

— Чего они могут сказать, эти бабы? Света не видали! Вот я вам действительно расскажу такое, что вы сразу поймете Ваньцзюя. Осенью шестьдесят второго года моя старуха тяжело заболела и наверняка не дожила бы до сегодняшнего дня, если бы не Ваньцзюй!

— Вот еще, вспомнил про залежалое зерно и гнилую коноплю! Чего их ворошить-то? Хоть бы человека постыдился! — бросила тетушка Лу, вытирая столик на кане и кладя на него палочки для еды.

— Это тебе стыд, а Ваньцзюю честь! — Хозяин снова повернулся к Цю Бинчжану. — В тот год у нее, не знаю почему, брюхо заболело, да так сильно, что она по кану каталась. Я волновался ужасно, а тут как раз Ваньцзюй пришел. Встал перед каном, поглядел и говорит: «Надо отвезти ее в уездную больницу!» Я совсем очумел: где деньги-то на больницу взять?! Тогда самое трудное время было, мякины и то не достать, хорошо, что хоть с голоду не помирали, а тут больница! Но Ваньцзюй мужик сообразительный, все свое твердит: «Твоя жена серьезно больна, время упускать нельзя, едем сейчас же!» Я подумал: и то правда, нельзя смотреть, пока она умрет на кане. Ваньцзюй пошел запрягать, а я говорю ей, чтоб вставала и собиралась, в больницу едем.

Дядюшка Лу опять бросил взгляд на кухню, немного покривился и сказал:

— Бабы же, они бестолковые. Догадайтесь, что она сделала? Первым делом стала прихорашиваться. Она ведь много дней пролежала на кане, волосы спутаны, лицо грязное, вот и испугалась, что люди засмеют ее. С трудом приподнялась, умылась, причесалась, порылась в сундуке, надела на себя всю лучшую одежду — будто молодая жена в первый раз к матери едет. Чувствуете, какой ерундой занялась?

Вошла тетушка Лу с жареной соей в одной руке и большой горстью чеснока — в другой. Положив все это на стол, она засмеялась:

— Разве это ерунда? Ты сообрази: я за всю жизнь ни разу в город не ездила. С трудом вырвалась — как же не нарядиться в чистое? А вы что скажете?

Цю Бинчжан кивнул, подумав, что оба супруга довольно забавны.

— Всю дорогу, — продолжал хозяин, — она стонала и аж кричала от боли, а как въехали в ворота больницы, вдруг замолчала и ни звука. Врач спрашивает ее: «Сильно болит?» А она отвечает: «Не очень, можно терпеть». Тоже мне героиня нашлась, черт бы ее драл! Ну, врач, конечно, дал ей каких-то таблеток, сказал, что ничего серьезного, и выставил нас.

Тетушка Лу принесла мелко нарубленной капусты и снова засмеялась:

— Я ж никогда не видала такого! Полный дом людей в белых халатах, в белых намордниках, меня положили на кушетку, раздели почти догола, один мнет, другой слушает… У меня аж душа в пятки ушла, я и стонать боялась!

Цю Бинчжан слушал внимательно, но про себя думал: какое отношение все это имеет к Ли Ваньцзюю?

— Когда вернулись домой, — не унимался хозяин, — и она сняла свои наряды, вдруг опять начала стонать. Таблетки ничуть не помогли. Я думаю: что же делать? Снова везти в больницу, откуда нас только что выставили? Но Ли Ваньцзюй поглядел, видит, она еле дышит, и решительно говорит: «Поедем снова!» Я спрашиваю: «А нас примут?» Он отвечает: «Это уж мое дело». Я старуху приподнял, она, полуживая, все думает о своей прическе, а Ваньцзюй успокаивает ее: «Тетушка Лу, вы не трепыхайтесь, слушайте, что я вам скажу. Ни причесываться, ни мыться, ни наряжаться не надо — иначе вас не примут в больницу!» С этими словами он снова пошел запрягать, а вернулся с большой корзиной и велел моей старухе туда сесть. Старуха очень не хотела лезть в корзину, все стыдилась. Но Ваньцзюй не отставал от нее: «Тетушка Лу, вы ведь не на ярмарку едете, зачем вам красиво выглядеть? Мы вас в больницу везем, а там в любом виде показаться не стыдно!»

Цю Бинчжан закрыл глаза, представил себе тетушку Лу в корзине и невольно усмехнулся.

— С трудом мы засунули ее в корзину, погрузили на телегу, но едва въехали в ворота больницы, как моя старуха лезет из корзины, хочет сама идти. Мы не дали ей вылезти, подняли корзину и несем прямо в больницу. Ваньцзюй наказывает старухе: «Вы побольше стоните, ни в коем случае не терпите!» А та уже и сама терпеть не может. Ваньцзюй кричит: «Посторонитесь, тяжелая больная!» Весь народ шарахается от нас, как от чумных, а мы чуть не бегом тащим ее в приемный покой. На этот раз нам повезло. Сразу пришли три врача, тут же взяли кровь на анализ, посовещались и говорят: «У нее непроходимость кишечника, надо срочно делать операцию!»

Тетушка Лу внесла две большие миски с дымящейся лапшой и, строго поглядев на мужа, улыбнулась Цю Бинчжану:

— Товарищ Цю, ешьте скорей, пока горячая! Не слушайте этого враля!

Но дядюшка Лу не собирался уступать:

— Когда я услышал, что ей надо делать операцию, да еще потом остаться в больнице, я страшно испугался. Откуда взять столько денег? Если б я продал нашу мазанку — и то не расплатился бы! Стою я как дурак, слова не могу вымолвить, а Ваньцзюй спокойно берет счет за лечение и, даже глазом не моргнув, говорит врачу: «Вы лечите, как считаете нужным. Самое главное — спасти человека. Мы вам целиком доверяем!» Подходит медсестра, увозит мою старуху на каталке, а нам велит заплатить в окошечке. Вы бы посмотрели на Ваньцзюя: он бьет себя кулаком в грудь и говорит: «Ладно, вручаем вам больную! Я кадровый работник бригады и отвечаю за оплату!» А какая, к черту, оплата, когда в то время наша бригада до того обнищала, что счетовод даже пузырька чернил не мог купить?

— Ну и как же вы обошлись без денег? — спросил Цю Бинчжан.

— Послушайте, сейчас расскажу! — засмеялся дядюшка Лу. — Едва медсестра увезла каталку с моей старухой, как Ваньцзюй написал на счете долговую расписку, сунул ее в окошечко, повернулся ко мне и шепчет: «Ну чего стоишь? Идем скорей!» Мы побежали сломя голову, залезли в телегу и помчались, как будто за нами милиция гонится. А потом в больницу и не совались, не знали даже, жива моя старуха или померла. Я немного волновался, а Ваньцзюй меня успокаивал: «Не бойся, мы с тобой бедняки, так неужели народная медицина о нас не позаботится?» Я подумал: и то правда.

— И больница не потребовала оплаты? — спросил Цю Бинчжан, уплетая лапшу.

— Лучше не спрашивайте! — с улыбкой вмешалась тетушка Лу. Она тоже взяла себе лапши и уселась на край кана. — Нахулиганил, да еще рассказывает, бесстыдник! Бросил меня одну в больнице и глаз не кажет. Хорошо, что врачи пожалели меня: и операцию сделали, и лекарства давали. А одна врачиха увидала, что ко мне никто не ходит, так даже купила мне фунт сахару, вот!

— А потом вы заплатили больнице? — продолжал допытываться Цю Бинчжан.

— Какое там! Ведь скоро началась новая политическая кампания, и о нас все забыли, — пояснил хозяин.

— Выходит, от беспорядков тоже иногда бывает толк! — со смехом заключила тетушка Лу.

Цю Бинчжан опустил голову и замолчал. Он думал о том, что эту историю даже рассказать кому-нибудь неприлично, а не то что включить в отчет.

Участники — те же, что утром. Протокол ведет Гу Цюши.

Когда заседание началось снова, заведующий Цю первым делом разъяснил политику укома, подчеркнув, что это заседание созвано не для того, чтобы кого-то преследовать, а чтобы улучшить работу и развивать дух партийной демократии.

Потом выступил Ян Дэцюань и сказал: «Утром я вел протокол и не мог выступать, а сейчас хочу честно сообщить, что кошек на стенде во время критики Дэн Сяопина нарисовал я. К товарищу Ли Ваньцзюю они не имеют отношения».

Товарищ Сяо Мэйфэн вставила: «Об этом совершенно необязательно было рассказывать, и тем более неуместно было подчеркивать свою честность».

Все участники заседания согласились с выступлением товарища Ян Дэцюаня и дополнением товарища Сяо Мэйфэн.

В заключении товарищ Цю подвел итоги заседания, согласившись с мнением всех выступавших, и указал, что сегодняшнее заседание носило закрытый характер. Никто из участников не должен рассказывать о нем, чтобы не подорвать сплоченности коллектива.

Река Наследниковка тихо несла под летним солнцем свои зеленовато-голубые волны. Плакучие ивы на берегах образовали над ней длинный прохладный навес. Ребятишки, сбросив одежду, плескались в реке, точно стайка утят.

Дорога в уездный центр шла по берегу реки. Цю Бинчжан, продолжая держать одну руку на руле велосипеда, другой рукой расстегнул свой френч и, обдуваемый ветерком, весело катил по дороге. Он был очень доволен сегодняшним заседанием, потому что сам не проявил никакой активности. Кандидатуры для этого заседания выделило правление объединенной бригады, причем со всех трудовых участков. Цю Бинчжан отнюдь не покрывал Ли Ваньцзюя; напротив, он даже поднял самый острый вопрос, затронутый в анонимке, — о критике Дэн Сяопина. Ну и каков результат? То, что в деревне нарисовали двух кошек? Это не бог весть какое преступление. Правильно сказал этот демобилизованный: в то время на всех оказывали административное давление и не критиковать было просто нельзя!

Единственное, что несколько удивляло Цю Бинчжана, — всеобщая любовь деревенских к Ли Ваньцзюю. Такого он не ожидал. Действительно, как говорилось в письме, о нем хорошо отзываются и старые, и малые! Вы поглядите хотя бы на тетушку Лю: просто верноподданная какая-то, защищала Ли Ваньцзюя преданно, лихо, ловко, ни одного дурного словечка о нем не проронила. Все это выглядело и смешно, и глупо, но что возьмешь с крестьян — они ведь люди простые, даже туповатые. Вот если первый секретарь вытащит на ковер меня да припомнит за многие годы все делишки, в том числе и те, которые я не совершал, то кто меня защитит? Боюсь, что и выступить-то никто не решится, разве что Ци Юэчжай возьмет на себя хотя бы часть вины.

Вспомнив о втором секретаре, Цю Бинчжан немного помрачнел. Последнее время он ходит, словно морозом побитый, и вроде бы сторонится меня. Заговоришь с ним — он почти не реагирует, как будто я и в самом деле что-то совершил, а он боится замараться. Но что такого я совершил? Я в укоме всего лишь исполнитель. Другие могут не знать этого, а уж ты-то знаешь! Тебя и меня никакие загородки не разделяют: если одного из нас начнут чистить, то кусать друг друга будет глупо!

К счастью, Ли Ваньцзюй крепко стоит на ногах. Попытавшись сделать из него отмычку, наши враги просчитались. Сюда бесполезно тыкать ножом — кровь не выступит. Кстати, а кто же наши враги? Кто написал эту проклятую анонимку? Кто-нибудь из деревенских? Не похоже. В деревне у Ли Ваньцзюя нет врагов, никто не станет на него доносить. Может быть, из уезда? Теперь вроде бы и это не подходит. В анонимке все описывается очень конкретно, а уездные не могут знать таких фактов. Из коммуны? Вот это не исключено. Даже на сегодняшнем заседании кто-то говорил, что Ли Ваньцзюй враждует с правлением коммуны.

Цю Бинчжан нажимал на педали и думал: это дело нужно проанализировать всесторонне. Если анонимку сочинил кто-нибудь из уезда, то ее острие направлено не на Ли Ваньцзюя, а на Ци Юэчжая. Зачем уездным кадровым работникам нужен какой-то деревенский партийный секретарь? Если же анонимка послана из коммуны, тогда другое дело. Деревня, объявленная передовой, всегда ходит в любимцах укома, а в коммуне могут найтись недовольные. К тому же Ли Ваньцзюй остер на язык, кого-нибудь там не пощадил или просто зазнался, вот на него и навесили ярлык человека, не подчиняющегося руководству. Если это так, то более правдоподобной версии и искать не нужно.

Погруженный в свои мысли, Цю Бинчжан замедлил ход. Внезапно до него донесся крик:

— Товарищ Цю! Куда это вы едете?

Завканцелярией вздрогнул от испуга и поднял голову: перед ним был не кто иной, как Ли Ваньцзюй — герой его неустанных размышлений. Он уже слез со своего велосипеда и, ведя его рядом, с улыбкой шел к Цю Бинчжану. Невысокого роста, дочерна загорелый, он был одет сегодня в рубашку с галстуком, но на галстуке виднелись пятна от пота, а синие полотняные штаны были завернуты до колен, обнажая смуглые волосатые ноги со вздувшимися венами. Его вытянутое лицо с впалыми щеками действительно напоминало обезьянью мордочку, о которой упоминалось в письме.

Цю Бинчжан тоже сошел с велосипеда, сделал несколько шагов, и они оба остановились в тени ив, росших вдоль дороги.

— Вы возвращаетесь в уезд? — спросил Ли Ваньцзюй.

— Да, — улыбнулся завканцелярией. — Я ездил в вашу деревню.

— Вот как! — немного оторопел Ли Ваньцзюй, но тут же улыбнулся в ответ. — Так куда же вы спешите? Наверное, меня искали? Тогда едем снова к нам!

— Нет, я уже закончил все свои дела.

— Ну а раз закончили, надо отдохнуть с нами! Мы ведь вас не часто видим! — воскликнул Ли Ваньцзюй. Он не спрашивал, что за дела привели завканцелярией в деревню.

— А ты в коммуну ездил? — невольно спросил Цю Бинчжан, вспомнив о вражде Ваньцзюя с правлением коммуны.

Ли Ваньцзюй вытащил из кармана смятый носовой платок, вытер им пот со лба и снова улыбнулся:

— Точно, на собрание ездил. Когда-нибудь я, наверное, помру на этих собраниях в коммуне!

— Ты бы лучше наладил с ней отношения…

Ли Ваньцзюй скользнул взглядом по лицу Цю Бинчжана и вздохнул:

— Невозможно. Нечего налаживать. Они только в собраниях и видят работу. В месяц самое меньшее раз по двадцать заседают, так что тут я с ними не договорюсь. Для меня самое главное — пораньше с собрания смыться. В деревне куча дел — чего я тут сидеть буду? Кто за меня станет работать? Хлеб на земле вырастает, а не на собраниях. Недавно мы тут прикинули и послали сидеть на заседаниях одного старого члена партбюро. Несколько раз он сходил, а потом в коммуне это дело раскололи и спрашивают людей: «А ваш Ли Ваньцзюй что, помер? Или еще больше зазнался?» Пришлось мне снова идти, раз они так говорят. Ну скажите, можно такие отношения улучшить?

— Ладно, ладно, нечего передо мной плакаться. Как будто я не знаю твоей склонности к либерализму! Добра тебе желаю, поэтому и говорю. Чем выше дерево, тем больше его ветер колышет. У тебя в последние годы есть успехи, вот некоторые и норовят подобраться к тебе со спины да ногой пнуть!

— Что, кто-нибудь донес на меня?

— Об этом не полагается спрашивать.

Ли Ваньцзюй внезапно схватил свой велосипед и пошел, бросив на ходу:

— Терпеть не могу таких вещей! До свиданья!

Цю Бинчжан в волнении крикнул:

— Ваньцзюй, вернись!

Тот остановился. Завканцелярией подошел к нему и, взвешивая каждое слово, сказал:

— Ты умный человек, поэтому я не буду обманывать. Да, на тебя донесли, но ты не волнуйся…

Ли Ваньцзюй не дожидался, пока Цю Бинчжан закончит:

— А почему я должен волноваться? Я всю жизнь радуюсь, когда к нам приходит начальство! Критиковать так критиковать, бороться так бороться, расследовать так расследовать. Откройте собрание — я сам готов звонить в колокол, чтоб людей созвать. Если хотите проверить доходы, я кликну счетовода — пусть все свои книги принесет. Если счетоводу нашему не верите, могу учителя пригласить, он у нас иногда помогает трудодни начислять…

— Хватит, зачем ты все это говоришь? Я ведь не чистку пришел проводить, а просто хочу посоветовать тебе в дальнейшем быть осторожнее, не задевать зря людей!

— Только статуи в храмах никого не задевают! — усмехнулся Ли Ваньцзюй, и его глаза, полыхнув холодным огнем, стали похожи на лунные серпики. — А в деревне руководитель для того и существует, чтобы всяких бездельников задевать. На такой работе надо смотреть жизни в глаза, а не искать легкой судьбы. Я даже рад, что на меня донесли: по крайней мере поживу теперь в свое удовольствие, ни о чем не буду беспокоиться, никого не стану задевать. И жена не будет целыми днями ругать меня, что я совсем в чиновника превратился, скоро в гроб всех загоню!

— Ладно, хватит, не говори ерунды. Давай лучше посидим в холодке, я тебе еще кое-что скажу.

Отобрав у Ли Ваньцзюя велосипед, Цю Бинчжан увел рассерженного секретаря под ивы, усадил на толстый сук, сел сам и вытащил сигареты. Ли Ваньцзюй вынул зажигалку. Они отрешенно закурили, выпуская клубы дыма, но каждый продолжал думать о своем. Цю Бинчжан вспомнил, что надо бы еще кое о чем спросить, и, немного помолчав, произнес:

— Ваньцзюй, скажи мне честно, вы свой урожай точно указываете?

— Что вы имеете в виду?

— Приписок не делаете?

— А зачем? Чтобы меньше излишков продавать? Я не такой дурак! Если припишу, мне, что ли, потом за землю родить?

— Выходит, с цифрами у вас все в порядке…

— Конечно! — Ли Ваньцзюй скользнул по Цю Бинчжану прищуренными глазами и, откинувшись назад, прислонился спиной к стволу ивы. Теперь он смотрел не на собеседника, а куда-то вдаль. Но Цю Бинчжан не отрывал своего взгляда от его лица.

— Тогда еще один вопрос. Как ваша деревня добивается повышения урожайности?

— Благодаря заботам укома и верному руководству со стороны правления коммуны!

— Ну это еще не факт, — засмеялся Цю Бинчжан. — Почему же тогда Кладбищенская и Княжеская не могут догнать вас? Ведь руководство у всех вас одно.

Ли Ваньцзюй тоже засмеялся:

— Вы меня совсем загнали своими вопросами! Спрашивайте об этом у Кладбищенской и Княжеской, а мне откуда знать?

— Брось валять со мной дурака! Я сейчас спрашиваю тебя, как вы добиваетесь повышения урожайности и вообще производства?

— Товарищ Цю, чего это вы сегодня? У меня ничего нового нет, о нашем скромном опыте я уже доложил на партактиве.

— Ах, ты о том своем выступлении! — криво улыбнулся Цю Бинчжан. — Откровенно говоря, именно после того выступления на тебя и донесли.

Ли Ваньцзюй оторопел.

— Скажи, — продолжал завканцелярией, — ты тогда искренне говорил или не совсем?

— Искренне или не совсем? — сердито повторил Ли Ваньцзюй, округлив глаза. — Да как же я мог врать перед таким количеством народа, перед руководством укома, сидевшим в президиуме?

— Но некоторые не вполне согласны с тобой, считают, что тебе везет потому, что ты ловко сочетаешь производство с политическими кампаниями. Когда критиковали Линь Бяо и Конфуция, ты одновременно занимался производством, когда критиковали Дэн Сяопина — то же самое, сейчас критикуют «банду четырех» — ты снова нажимаешь на производство. И нигде не теряешь ни минуты, а окружающие деревни не могут догнать тебя ни в том, ни в другом…

— Выходит, я и есть «вечно красный»!

— Да, ты сам себе подходящий ярлык наклеил! — рассмеялся Цю Бинчжан.

— Ну что ж, товарищ Цю, я рад, что вы обследуете нашу деревню, — холодно сказал Ли Ваньцзюй, вставая. — Красный я или не красный, а это прозвище я не сам себе дал. И критические кампании не я выдумал. У меня для этого нет ни способностей, ни прав, я всего лишь деревенский партийный секретарь и подчиняюсь начальству. Что начальство скажет, то я и делаю, кого велит критиковать, того и критикуем. Критика прошла — и верхи, и низы довольны; работа идет хорошо — коммунары счастливы…

Цю Бинчжан тоже встал:

— Ваньцзюй, ты не волнуйся — твое дело разбираю я.

Ли Ваньцзюй взялся за руль велосипеда и еле заметно усмехнулся:

— Товарищ Цю, я ценю вашу доброту, но, если разобраться, я ведь никого не избил, не ограбил, к «банде четырех» не принадлежу, так что чего мне волноваться?

— Ну и человек! — покачал головой Цю Бинчжан. — Учти, что уком не считает тебя «вечно красным».

— Вот в это я верю, — ухмыльнулся Ли Ваньцзюй. — Когда руководство не поддерживает, начальство не заботится, то и красный может перестать быть красным! Скажу вам откровенно, что я и не мечтаю о такой славе. Не ищи беды, тогда и врагов не будет, я уже всего досыта натерпелся!

— Ты еще долго будешь мне дерзить? — рассердился Цю Бинчжан. — Я же все честно тебе сказал: на тебя донесли. Но я уже провел расследование и выяснил, что ничего серьезного за тобой нет. Единственное, чего я не понимаю, — как в вашей деревне поднимают производство.

— Ну это легко уладить, — сощурился Ли Ваньцзюй. — Вы ведь сегодня торопитесь? А когда будете посвободнее, заезжайте снова в нашу деревню, прямо в мой дом, захватите с собой бутылочку доброго вина, я приготовлю закусок, вот и поболтаем! Я подробно вам все доложу.. Согласны?

Цю Бинчжан засмеялся, а сам подумал: «Ну и ловкая обезьяна этот Ли Ваньцзюй!»

В деревне ничего не скроешь. Любая весть — величиной хоть с горошину, хоть с конопляное зернышко — неизвестно как, без всяких крыльев долетает до всех домов. А тем более такая важная весть, как приезд заведующего канцелярией укома, об этом мигом начали судачить во всех дворах. Не спасло и то, что заведующий предупредил: «Заседание носит закрытый характер, никому о нем не рассказывать!» Вся деревня сразу узнала, что на Ли Ваньцзюя подан донос.

Когда к вечеру Ваньцзюй добрался до дома и поставил свой старенький велосипед под крышу, его дородная и мощная супруга Линь Цуйхуань тут же вылезла на крыльцо и, точно колода, загородив собой дверь, заорала:

— Сколько раз я тебе говорила, чтоб бросил свое секретарство! Ты меня не слушал, все славы хотел, насладился, но теперь баста! На тебя в уезд донесли, дождался! Так тебе и надо, обормоту! Поглядим, что теперь с тобой будет!

Никого и ничего не боялся Ли Ваньцзюй — кроме гнева своей «колоды». На этот раз он снова прибег к испытанному методу и, не произнеся ни звука, прошмыгнул в дом. Зачерпнул ковшом холодной воды, с шумом умылся и, украдкой взглянув на жену, осторожно спросил:

— Вы уже поели?

— Нет, будем тебя ждать, пока с голоду помрем!

Ли Ваньцзюй вытерся, тихо вошел в комнату и сел на кан. Достал трубку, медленно закурил. Он прекрасно знал, что жена тоже вошла, но притворился, будто не видит этого.

— Ну как, досыта назаседался? — злобно продолжала Линь Цуйхуань.

— Даже поесть не успел. Не осталось ли чего? — все тем же извиняющимся тоном спросил он.

Лицо жены потемнело:

— Как же, осталось! Жареные пельмени, свинина с лапшой, яичница да фунт печенья!

— Ну что ж, для меня довольно, — заискивающе улыбнулся Ли Ваньцзюй.

— Вот посадят тебя в тюрьму, никто передачи не будет носить!

— Ты сама говорила, что там два раза в день кормят. А если хорошо работаешь, так еще деньги платят!

— Ну и иди туда, коли неймется!

С этими словами она повернулась и вышла. Некоторое время гремела в кухне кастрюлями и мисками, потом вдруг принесла миску пахучей кукурузной каши, тарелку жареной лапши с луком, тарелку соленых овощей и швырнула все это на стол:

— Жри, пока еще в тюрьму не сел!

— Успокойся, меня туда не возьмут! Я столбов на дороге не рубил, мешков из бригады домой не таскал, так что в тюрьме мне делать нечего, — пробормотал Ли Ваньцзюй, поглощая еду, будто волк или тигр. Он был так голоден, что даже не разбирал, что ест.

— Если б воровал или грабил, было бы хоть не обидно посидеть! А так за что? Ни славы, ни денег, крутится с утра до вечера. Ты посмотри на свои руки — точно хворост, впору на дрова разрубить!

— Больно жалостлива…

— Тьфу! — Глядя на осунувшееся лицо мужа, Линь Цуйхуань уже больше не могла злиться. Она снова вышла, достала из шкафа уже нарезанную редьку, щедро полила ее маслом, приложила к ней утиное яйцо и грохнула миску на стол перед Ваньцзюем. — Ешь!

Ли Ваньцзюй со смехом подцепил палочками горку редьки, сунул ее в рот, взял яйцо и начал его рассматривать:

— Оставь детям, пусть они съедят!

— Не болтай попусту!

— Ладно, съем. — Ли Ваньцзюй поспешно стал чистить яйцо.

— Я с тобой не шутки шучу. Подумай хорошенько, чего ты добиваешься? Бегаешь туда-сюда, корчишь из себя невесть кого, за все хватаешься, врагов себе наживаешь. Совсем в чиновника превратился. И себя, и других готов в гроб вогнать!

— Хватит, чего тут особенного? — примирительно сказал Ли Ваньцзюй, отставляя миску. — Ты поменьше слушай, что в деревне треплют. На обратном пути я встретил заведующего Цю. Видишь, он мне хорошую сигарету дал. Так он сказал, что все проверил и ничего за мной нет.

— Он так и сказал? — Линь Цуйхуань и верила, и не верила, но как следует допытаться не успела, потому что снаружи послышались шаги и в комнату, откинув дверную занавеску, вошла тетушка Лю.

На ее широком лице и на кончике носа блестели капельки пота.

— Ваньцзюй, ты вернулся! — воскликнула она и, обмахиваясь веером, тяжело уселась на край кана. — Ну и денек сегодня!

— Вы не волнуйтесь, говорите спокойно! — сказал Ли Ваньцзюй, шумно уплетая горячую кашу.

— Как же не волноваться? Из уезда человек приезжал, все наши дела выпытал!

— А чего у нас выпытывать? — поинтересовался Ли Ваньцзюй, с трудом сдерживая смех.

— Как мы Дэн Сяопина критиковали! — понизив голос, ответила тетушка Лю и блестящими вытаращенными глазами уставилась на секретаря.

— Ну и чего тут особенного? — невозмутимо спросил Ли Ваньцзюй, выковыривая палочками желток из яйца.

— Да ты, я вижу, тоже поглупел! — Тетушка Лю с удивительным для своих шестидесяти лет проворством забралась на кан, свернула ноги калачиком и хлопнула себя по коленям. — Какое сейчас время? Критиковать Дэн Сяопина — все равно что самому себе беды искать!

Ли Ваньцзюй усмехнулся и не ответил. Тетушка Лю наклонилась к нему через столик — так, что ее седые волосы заблестели под лампой, — и продолжала:

— Человек из уезда вовсю допытывался, критиковали ли мы Дэн Сяопина. Я стиснула зубы и стояла насмерть, ничего не выдала. Только одно твердила, что не было этого. Но я же там не одна сидела! А эти Ма и Лу болтали, болтали и проговорились. Потом Мэйфэн и Дэцюань тоже проболтались. Все черными иероглифами на белой бумаге написано, а бумагу эту заведующий Цю в уезд увез. Ну, каково?

— Ничего, тетушка Лю, не волнуйтесь! — с прежней беспечностью сказал Ли Ваньцзюй.

— Все с этой Лу началось. Я ей и раньше много раз твердила: все, что надо, говори, а что не надо — не говори. Но она ужас какая упрямая, все людям разбалтывает. Насчет жареных лепешек заведующий не спрашивал, так она и это выболтала…

— Каких жареных лепешек? — не сразу понял Ли Ваньцзюй.

— А когда пшеницу пропалывали, каждому выдали по две большие лепешки. Как же ты забыл? — Тетушка Лю смотрела на него большими глазами.

Ли Ваньцзюй втянул голову в плечи, прыснул и хлопнул себя по лбу:

— Да, изменяет мне память! Но это тоже пустяки.

— Пустяки? А разве не ты перед всем народом говорил: прополка дело важное, каждый коммунар должен ради нее последнюю шкуру с себя спустить. В бригаде тогда посовещались и решили каждому для подкрепления выдать по две жареные лепешки. Пожарили, съели, рты вытерли, и дела как не бывало. Ты еще говорил: если кто спросит, никто ничего не знает. А если б узнали, донесли — тогда бы тебя притянули за материальное поощрение. Было такое? Я все отлично помню.

— Да, у вас память что надо! — был вынужден согласиться Ли Ваньцзюй.

— Еще бы, без памяти я б пропала! Тут уж если появится дырка, так не заштопаешь.

— Но сейчас этого случая с лепешками можно уже не скрывать, за него не накажут.

— Что, и его можно не скрывать? — Тетушка Лю, казалось, была разочарована. — Тогда ты как-нибудь выбери время и расскажи народу, что еще нужно скрывать, а что не нужно. Пусть каждый все в точности знает.

Ли Ваньцзюй тихо вздохнул: старуха затронула тяжелый вопрос. Сейчас прежние ошибки исправляются, но кто знает, какая мерка верна, а какая не совсем. Что он мог сказать об этом коммунарам? Еще в древних книгах говорилось: «Если зеркало скрести, оно не станет яснее; если весы трясти, они не станут точнее». И ему пришлось заключить:

— Мы не делали ничего ужасного, так что скрывать нам нечего.

— И о зерне можно говорить? — снова перегнувшись через столик и понизив голос, спросила старуха.

Палочки Ли Ваньцзюя застыли в воздухе. Он помрачнел:

— Вот об этом ни в коем случае нельзя болтать. Так и скажите всем!

Старуха осталась довольна. Выходит, она не зря пришла, кое-что соображает. Она тут же спустилась с кана, пригладила растрепавшиеся седые волосы и направилась к выходу, готовясь немедленно донести до масс устные указания секретаря.

— Не волнуйся, это дело я беру на себя, — успокоила она Ли Ваньцзюя. — Первым делом пойду к самым говорливым, у которых рты как ворота. К Лу пойду!

— Только не кричите об этом на весь мир, по всем улицам да переулкам! — остановил ее Ли Ваньцзюй.

— Более надежного человека, чем я, ты не найдешь, — отрезала старуха и тяжелыми, большими шагами поплелась на улицу.

Линь Цуйхуань поглядела, как она выходит за ворота, убрала миски и палочки для еды, вытерла стол и ревниво бросила:

— Хорошо еще, что у тебя такие солдаты есть! Нечего сказать, нашел понимающего человека!

Ли Ваньцзюй закурил сигарету, которой его угостил Цю Бинчжан, и задумчиво ответил:

— А кто сейчас понимающий человек? Я и сам во всем запутался!

Через три дня после своей поездки Цю Бинчжан представил укому письменный отчет, в котором говорилось:

Фэн Чжэньминь с письмом в руках зашел в кабинет Ци Юэчжая.

— Смотри, товарищ Ци, снова анонимка о Наследникове! — Он сел перед столом и протянул своему заму письмо.

Ци Юэчжай, взяв письмо, поглядел на первого секретаря. За это время тот сильно осунулся и, говорят, не мог спокойно проглотить даже маньтоу — булочку, испеченную на пару. Да, быть первым секретарем несладко! Он десять лет не занимал никакой приличной должности, верил, что в один прекрасный день перед страной вырастет целая гора счастья, а все оказалось значительно сложнее. Немудрено, что за последние месяцы он так дико устал.

По сравнению с ним Ци Юэчжай был почти толстым. Уже несколько месяцев шел пересмотр старых дел, но занимался ими в основном Фэн Чжэньминь, каждый раз обсуждая их на бюро укома. Дела, требовавшие пересмотра, он ставил на бюро, как бы они ни были трудны, а те, что можно было отложить, даже не выносил на обсуждение. Если человек грабил или избивал людей, он не мог рассчитывать на пощаду, но если он всего лишь совершил ошибку или что-нибудь неосторожно сболтнул, его реабилитировали.

Некоторые из дел, обсуждавшихся на бюро, были связаны с Ци Юэчжаем, и ему приходилось давать по ним объяснения, однако Фэн Чжэньминь не цеплялся к нему. Постепенно, день за днем, Ци Юэчжай почувствовал, что первый секретарь не так уж плох, у него есть своя политика и быть его заместителем достаточно безопасно. Но движение за пересмотр старых дел еще не кончилось; может быть, у него есть какая-нибудь тяжелая артиллерия, которую он в последний момент пустит в ход, перейдя в решительное наступление? Это трудно предсказать. Пока верхи полны энергии, Фэн Чжэньминь тоже будет действовать вслед за ними. Думая об этом, Ци Юэчжай не торопился быть хорошим заместителем. То, что ему поручали, он делал, а на остальное смотрел сквозь пальцы. Так, живя несколько месяцев относительно спокойной жизнью, он и почувствовал, что располнел.

Сейчас он развернул письмо, пробежал его глазами и невольно похолодел. Опять этот безымянный коммунар! Кто же это все-таки и откуда столько знает? Можно подумать, будто он проводил расследование вместе с Цю Бинчжаном или вошел в деревню сразу после того, как тот оттуда вышел. Что это значит?

— Как ты думаешь, товарищ Ци, что делать с этим письмом? — спросил Фэн Чжэньминь, склонив набок голову и облокотившись о стол.

Ци Юэчжай не ответил прямо на вопрос, а только сказал:

— К сожалению, товарищ Цю Бинчжан не отличается особенно углубленным стилем работы. Я уже ругал его за то, что он не пожил в Наследникове хотя бы несколько дней…

— А стоило ли ругать его? — прервал Фэн Чжэньминь. — Как ты думаешь, стоит ли вообще проверять это письмо?

Вот тебе и на! Конечно, в уком ежедневно приходит столько писем, что по каждому не пошлешь проверяющего, но это письмо касается Наследникова, которое уком в течение многих лет объявлял образцовой деревней. Сейчас повсюду разоблачают фальшивые примеры, «черные образцы», газеты пишут об этом каждый день, называя их наследием «банды четырех». Наследниково объявил образцовой деревней Ци Юэчжай, и если теперь воспрепятствовать проверке, это будет свидетельствовать о его необъективности. К тому же первое письмо Фэн Чжэньминь потребовал проверить, значит, считает этот вопрос важным. Сейчас аноним снова написал и обвиняет даже проверявшего. Как же не дать ход расследованию?

— Стоит! — демонстрируя свою твердую позицию, ответил Ци Юэчжай. — Раз уж начали проверять, нужно проверить до конца!

Фэн Чжэньминь вытащил из кармана пачку сигарет, постучал по ней сигаретой, из которой сыпался табак, и, поколебавшись, медленно произнес:

— Вообще-то я думаю, это письмо не надо проверять. Сейчас главное в нашей работе с письмами — реабилитировать несправедливо осужденных. Ведь «культурная революция» бушевала целых десять лет, посчитай, сколько коммунистов, кадровых работников и простых людей репрессировано! Если не разобраться с их делами, не сбросить жернова, давящие на этих людей, они не смогут жить нормально.

Ци Юэчжай кивнул. Да, в этом есть резон. В каждой политике должен быть свой акцент, в работе с письмами тоже — среди них бывают и важные, и не очень важные.

— Обрати внимание, — продолжал первый секретарь, глядя на лежащее на столе письмо, — автор не говорит, что Ли Ваньцзюй как-нибудь навредил ему. Выходит, аноним не принадлежит к числу несправедливо осужденных. Он все твердит о том, что Ли Ваньцзюй кого-то обманывает, неправильно ведет себя и так далее. Конечно, такие дела тоже нужно расследовать, но сейчас у нас силы ограниченны, так что можно и подождать.

Ци Юэчжай снова кивнул. Ему и самому казалось, что здесь есть элемент склоки. Фэн верно рассуждает, это письмо можно и отложить.

— Но раз ты считаешь, что его нужно проверить, я согласен с тобой: давай проверим!

Первый секретарь наконец зажег сигарету, глубоко затянулся и выпустил клуб дыма.

На этот раз Ци Юэчжай не кивнул. Он думал о том, что его начальник все-таки отнюдь не прост. Если хочешь проверять, я не собираюсь мешать тебе, но зачем делать такие большие круги и задуривать мне голову? Так внутри партии вопросы не обсуждаются! И Ци Юэчжай решил говорить в открытую:

— Если бы это письмо касалось другой деревни, его можно было бы отложить. Но Наследниково — иное дело. Его уком в течение многих лет ставил другим в пример! Аноним обвиняет Ли Ваньцзюя, однако метит вовсе не в него. Ты только что говорил, что Ли Ваньцзюй не вредил автору, стало быть, и повода для мести нет. Аноним метит в меня!

Ци Юэчжай так разволновался, что его бледное лицо налилось кровью. Фэн Чжэньминь с недоумением наблюдал за ним и некоторое время не знал, что сказать.

— Я согласен, что в работе с письмами должен быть свой акцент, — возбужденно продолжал Ци Юэчжай, — и что самое главное — пересмотр дел несправедливо осужденных. Но письма, касающиеся многих, особенно важны. Данное письмо принадлежит именно к такому типу, поэтому я настаиваю на расследовании. Пусть вся вода спадет и камни обнажатся!

Фэн Чжэньминь долго не отвечал. Лишь увидев, что его заместитель немного успокоился, он начал:

— Старина Ци, я думаю, что твое имя нельзя намертво связывать с Наследниковом. И вряд ли это письмо направлено против тебя. Если бы автор был твоим врагом, ему было выгоднее подписаться и открыто навесить на тебя с десяток преступлений, а он написал анонимку. Почему он боится и делает такие сложные виражи?

Ци Юэчжай опустил голову и задумался: «Да, пожалуй. Обвинить меня было бы очень легко. Зачем же ему «отбрасывать близкое и искать далекое»?

— Мы с тобой работаем вместе недавно и еще не очень понимаем друг друга, — продолжал первый секретарь, — но одну вещь мне хочется сказать тебе: за десять лет «культурной революции» некоторые товарищи наделали ошибок, а другие нет, однако это вовсе не значит, что они лучше. Я, к примеру, сразу был арестован и просидел десять лет, так что и хотел бы натворить глупостей, да не мог. А тебя выпустили раньше, привлекли к работе, но в тех сложных условиях работать без ошибок было просто невозможно!

Слушая все это, Ци Юэчжай постепенно успокаивался, лицо его приняло нормальный оттенок. Фэн Чжэньминь встал и пошел к выходу:

— Итак, снова пошлем человека в Наследниково! Может быть, получше разберемся в тамошней обстановке.

— Теперь, наверное, надо послать члена бюро, — предположил Ци Юэчжай. — В прошлый раз посылали заведующего канцелярией, но он, что называется, не заметил ни бровей, ни глаз. Теперь хорошо бы послать кого-нибудь повыше.

Фэн Чжэньминь, уже подошедший к двери, вдруг повернулся:

— Я думаю, старина Ци, лучше тебе лично поехать!

— Мне? — изумился Ци Юэчжай. В сердце у него снова заныло: «Не иначе как первый секретарь считает меня покровителем Наследникова. Боится, что я прикрываю его, что никто другой не сдвинет этот камень, вот и решил послать меня самого. А может быть, думает, что я все равно не сделаю ничего путного, и хочет отправить меня с глаз долой? Или это новый вид ссылки?»

— Ну как, старина Ци? — спросил Фэн Чжэньминь.

— А удобно ли мне ехать? — вырвалось у Ци Юэчжая.

— Почему не удобно? Ты сам эту деревню выдвигал. Если Ли Ваньцзюй действительно ведет себя плохо и люди им недовольны, замени его более подходящим человеком. А если за ним нет ничего серьезного, можешь поддерживать его и дальше, помочь ему крепить авторитет в коллективе. Воспитать образцового руководителя нелегко, а терять его тем более обидно!

— Хорошо, я поеду, — единственное, что осталось ответить Ци Юэчжаю.

— Ваньцзюй, ты должен срочно что-нибудь придумать! Этот Ци…

Тетушка Лю ворвалась в дом Ли Ваньцзюя, но, увидев, что на кане сидят старый бригадир, секретарь комсомольского бюро Сяо Мэйфэн и другие кадровые работники, тут же замолчала.

— Ну, что случилось, тетушка? Говорите! — подбодрил ее Ваньцзюй, тоже сидевший на кане.

— Да ничего особенного. Вы заседайте себе! — Тетушка Лю попыталась сменить беспокойство на улыбку.

— Мы уже все обсудили, так что, если у вас есть дело, говорите скорей! — Ли Ваньцзюй подвинулся, освобождая ей место.

Каждый раз, когда в деревню приезжало начальство, его определяли к тетушке Лю. Она сама считала себя агентом местных кадровых работников и ежедневно докладывала им о своих постояльцах. При «банде четырех» из коммуны однажды прибыл представитель для выявления «незаконных доходов». Его тоже поселили к тетушке Лю, так она выведала цель его визита, мигом сообщила секретарю партбюро, вся деревня сговорилась и ушла от большой беды — обвинения в разбазаривании государственного провианта. С тех пор авторитет тетушки Лю среди масс заметно возрос, а она, как верный подданный, стала стремиться к новым заслугам. Ее активность была просто неудержима.

Увидев, что все руководители деревни, сидевшие в комнате, ждут ее доклада, тетушка Лю с торжественной миной уселась на кан, поджала под себя ноги и, вытаращив глаза, начала:

— Ох, этот секретарь Ци просто невозможен! Не смотрите, что он похож на белолицего интеллигента, говорит приветливо и все смеется, в душе у него темно! Рот держит на запоре, ни одного правдивого словечка не вымолвит! Я его три раза в день кормлю, так каждый раз за столом его пытаю. Ну и что ж вы думаете? Он мне всякую ерунду мелет, все хи-хи да ха-ха, а ни гор, ни воды не видать! Но вчера вечером я собственными глазами видела…

В речах тетушки Лю, как в газетных сообщениях, всегда было много воды. Руководители деревни знали это и почти не принимали ее всерьез, но слова «я собственными глазами видела», да еще произнесенные с таинственным видом, заставили навострить уши даже Сяо Мэйфэн, которая больше других недолюбливала тетушку Лю.

— Возвращаюсь я вчера из свинарника, слышу, мои болтуны уже умолкли, и вдруг вижу: в комнате у секретаря Ци свет. Я подкралась к двери, поглядела в щелочку: молодой Ван уже храпит под одеялом, а Ци что-то пишет в книге!

У Югуй не удержался и захохотал:

— Только и всего? А где вы видели кадрового работника, который бы не вел записей? Вы уж лучше не лезли бы в такие вещи!

— Хороший человек не может заниматься дурными делами! — сердито добавила Сяо Мэйфэн. — Как вам не стыдно подглядывать за людьми?

— А я о чем говорю? — ничуть не смутилась тетушка Лю. — Я тоже подумала, зачем подглядывать, когда можно просто поглядеть. Крикнула: «Товарищ Ци, вы еще не спите?» — и вошла. А он сразу эту книгу спрятал под подушку.

— Вы уж слишком подозрительны, тетушка! — засмеялся Ли Ваньцзюй. — Чего ему было прятать, когда вы все равно неграмотны?

— Да, я тоже так подумала. Если б он эту книгу прямо к лампе поднес, я и то в ней ничего бы не разобрала! Но я недаром столько вожжалась со всякими начальниками, не сробела. Пусть он большой человек, уездный секретарь, а я тоже не дура. Подсела к нему на кан и давай болтать о том о сем. Он ведь приветливый, налил мне воды и еще похвалил, как я хорошо готовлю. В общем, мы здорово поговорили. Он ничего не подозревает, а у меня свое на уме, вот я и вызнала у него все.

— Ну и чего же вы вызнали? — нетерпеливо спросила Сяо Мэйфэн.

Старуха огляделась и, убедившись, что вокруг нет посторонних, понизила голос:

— Утаивание зерновых.

Все молчали. Тогда она добавила:

— Секретарь Ци приехал, чтобы поймать нас на утаивании зерновых.

Это сообщение повергло всех в ужас. Только тогда тетушка Лю облегченно вздохнула и погладила себя по груди, как будто у нее с души свалился камень.

Подумав, Ли Ваньцзюй промолвил:

— Тетушка, а как вы это вызнали? Что он говорил?

— Чего об этом спрашивать? — Старуха явно считала вопрос ненужным, но все-таки ответила: — Мы с ним почти час болтали. Он спрашивал меня, я спрашивала его. Туда-сюда, вот я и выведала все.

— Понимаю, но какие слова-то вы говорили? — настаивал Ли Ваньцзюй.

— А чего тут трудного? Я говорю: «Товарищ Ци, вы человек в летах, почему не сидели спокойно в городе, приехали в такую даль, в деревню, да еще в поле работаете, утомляетесь?» — Старуха поморгала глазами, что-то вспоминая. — А он говорит: «Я плачу старый долг».

— Ну и чего тут нового? Он это еще сегодня утром, на собрании коммунаров, говорил! — буркнула Сяо Мэйфэн.

— Я спрашиваю: «Какой долг?» Он отвечает: «Старый». Я снова спрашиваю: «Что это за долг?» Он отвечает: «Я все время в уезде торчал, оторвался от жизни, не знал реальной обстановки, вот и приехал сюда, чтобы вернуть свой долг». Ну а раз заговорил, то о многом стал спрашивать: критиковали ли Дэна, рисовали ли кошек, как ведут себя наши помещики и прочее. Я смотрю, у него на все эти дела свой взгляд, не просто так разведывает. А в конце он сделал круг, навострил рога и спрашивает про зерно: сколько у вас в деревне земли, сколько зерна растите, по скольку на душу получаете, много ли муки выходит — все до тонкостей!

— Что же вы ему отвечали? — торопливо спросил У Югуй.

— Успокойся, бригадир. Меня хоть убей, я ничего не выдам! — снова вытаращила глаза тетушка Лю, демонстрируя, что она скорее умрет, чем согнется.

— А чего тут выдавать? — вскричала Мэйфэн. — Получаем на душу столько, сколько зарабатываем! Больше наработаем — больше и получим. Государству сдаем все, что полагается, остальное продаем или себе оставляем. Что за преступление, если коммунары съедят немного лишнего? Не крадем, не грабим, сами зарабатываем!

— Мэйфэн! Ты чего взбесилась? Сейчас не время для твоих детских выходок! — укоризненно и вместе с тем предостерегающе заявил старый бригадир. — Еще в древних книгах говорилось: «Для народа еда важнее, чем Небо», коммунары тоже зерном живут. Если ты схлестнешься с начальством и выложишь ему всю правду, оно возьмет и издаст приказ реквизировать излишки. Да еще будет считать это великим благодеянием, потому что в прежние времена и не так наказывали. И тогда вся деревня — и старые и малые — тебя просто придушит!

— Вот и я то же говорю! — кивнула тетушка Лю, очень довольная тем, что бригадир фактически поддержал ее.

Ли Ваньцзюй потеребил свои усики, поморгал глазами и сказал:

— Вообще-то утаивание зерновых — не такой уж большой грех. Старый председатель Мао, когда был еще жив, говорил, что это сохраняет народное добро. Если зерно находится в чанах коммунаров, оно, во-первых, делает жизнь крестьян более надежной, а во-вторых, позволяет меньше строить зернохранилищ, мешает их руководителям вечно кричать о том, что им некуда ссыпать зерно!

— Тут я с вами не согласна! — не сдержалась Мэйфэн. — Разве дело в нехватке зернохранилищ?! Сейчас главная проблема в том, что всех стригут под одну гребенку, хорошо работаешь или нет — получай триста восемьдесят шесть фунтов в год. Твоя бригада плохо работала и живет впроголодь; моя бригада изо всех сил вкалывала — тоже впроголодь. Разве это справедливо? Меня больше всего возмущает именно эта несправедливость!

— Ладно, не шуми! — осадил девушку бригадир. — Послушаем, что скажет Ваньцзюй.

— Я скажу, что у Мэйфэн одна справедливость, а у меня — другая, но обе они вроде бы разумны. Неразумными делами мы не занимаемся. Однако в наше время то, что соответствует разуму, не всегда соответствует закону, не так ли? Что же важнее: разум или закон? Я, признаться, запутался. В последние годы нас в основном подхлестывали, как ослов. Вырастишь побольше хлеба — тебе тут же повышают норму поставок. Конечно, страшного в этом ничего нет, государству надо послужить, но если и оставшийся хлеб делить поровну, не дать коммунарам поесть досыта, то как же поддерживать трудовую активность? Я лично не берусь за это. Утаивание зерновых — вынужденный прием, без него не обойтись. Сейчас уком прислал к нам комиссию, в деревне сам второй секретарь, так что давайте вместе решим, что делать!

Никто ничего не мог придумать, поэтому Ли Ваньцзюй заговорил снова:

— Я только что сказал, что не вижу особого греха в утаивании, но, даже если он и есть, меня самое большее снимут с секретарей. Ну что ж, моя семья уже давно об этом мечтает.

— Нет, тебе нельзя уходить! — возразил бригадир. Все остальные подтвердили, что это абсолютно исключено. Как же быть? С предложением неожиданно выступила тетушка Лю:

— Я думаю, надо помочь Ваньцзюю. Давайте расскажем все начистоту секретарю Ци! Он человек добрый. Попросим его прикрыть нас и не докладывать ничего наверх!

— Нечего сказать, прекрасно придумали! — съязвила Мэйфэн. — Он же еду в магазине покупает, откуда ему знать беды крестьян? Станет он ради нас на обман идти!

Но старый бригадир в этой напряженной обстановке вдруг собрался с духом и сказал рассудительно:

— Послушайте, нечего горячку пороть! Наша бригада много всякого повидала. В прошлый раз мы ведь укрылись от комиссии… А как укрылись? Если люди действуют дружно, они могут даже гору передвинуть. Надо попридержать чуток язык, и не случится ничего. К тому же секретарь Ци нас ведь еще за руку не схватил! Вот когда схватят — тогда и будем волноваться.

Все решили так и поступить, поглядеть, что дальше будет. Тетушка Лю собралась уходить. Ли Ваньцзюй сказал ей на прощание:

— Ведите себя осторожней, тетушка! Пусть уездные получше едят, спят, а об остальном не беспокойтесь и не расспрашивайте их зря…

— Я не из тех, кто зря расспрашивает, — ответила старуха, слезая с кана, — так что напрасно волнуешься. У меня свой резон есть, и спрашиваю, и говорю только то, что надо!

Уже дойдя до порога, она вдруг обернулась:

— Эх, память моя дырявая, одну вещь все-таки забыла!

— Какую еще вещь? — невольно испугался Ли Ваньцзюй.

— Вчера вечером я встретила Лу, так она сказала, что этот помещик Ли Цянфу, который все никак помереть не может, снова распространяет слухи.

— Какие слухи?

— Этот чертов старикашка говорит, что секретарь Ци — очень хороший человек: едва приехал в деревню, как сразу зашел к нему и еще воду помогал носить! Ну что за подлая болтовня?

— Да, этот тип никак не исправится! — вздохнул Ли Ваньцзюй.

— Раз так, — полувопросительно сказал бригадир, — может быть, завтра устроим собрание всех вредителей и обсудим это дело?

Ли Ваньцзюй нахмурился:

— Да, созывай собрание! Классовую борьбу необходимо продолжать!

Получив третье послание от давно зарегистрированного в укоме анонима, группа писем тотчас передала его наверх. Когда закончилось очередное заседание бюро, обсуждавшее всякие важные вопросы, и члены бюро уже начали вставать, собирая термосы и записные книжки, первый секретарь Фэн Чжэньминь вдруг вынул это письмо и сказал:

— Погодите. Всем вам была предоставлена возможность ознакомиться с этой анонимкой. Прошу в двух-трех словах выразить свое мнение!

Членам бюро пришлось сесть снова. Фэн Чжэньминь надел очки, и его смуглое квадратное лицо сразу приобрело более благообразный вид. Просматривая письмо, он начал:

— Этот человек пишет уже третий раз и все о том же, обвиняет секретаря партбюро деревни Наследниково Ли Ваньцзюя. По первому письму в деревню ездил Цю Бинчжан, по второму — сам старина Ци, но аноним по-прежнему недоволен и считает, что они попались на удочку Ли Ваньцзюя. Смотрите, теперь он требует, чтобы мы учились революционному духу у Сун Цзяна, который трижды нападал на поместье рода Чжу, и чтобы мы в третий раз обследовали Наследниково! Забавно, этот человек довольно неплохо знает «Речные заводи»! Ну как, будем снова забираться в наследниковский лабиринт?

Он снял очки и взглянул на своих подчиненных. Те не спешили высказываться, потому что в письме обвинялся не только деревенский секретарь партбюро, но и два ответственных работника укома. Наконец один член бюро заговорил, как бы советуясь:

— По-моему, это письмо не похоже на обычный донос. Автор обвиняет Ли Ваньцзюя, но приводит довольно мало конкретных фактов, свидетельствующих о его ошибках. Письмо написано как-то туманно, автор словно играет с нами в прятки.

— Это интересная мысль! — кивнул головой Фэн Чжэньминь. — Оно действительно отдает игрой в прятки.

Люди приободрились и тоже начали говорить. Один сказал, что Наследниково всегда было передовым в труде, а Ли Ваньцзюй — очень активный секретарь. Другой усомнился в правдивости автора письма: почему он не отражает все четко и ясно? Третий заметил, что у укома сейчас множество важных задач: нужно заканчивать работу по реабилитации, следить за ходом уборки, поступлением зерна в амбары, а этим дурацким письмом можно и пренебречь.

— Юэчжай, а ты что скажешь? — Первый секретарь повернулся к своему заместителю.

С тех пор как Ци Юэчжай вернулся из провинции, где участвовал в совещании по хлопку, он начал работать более уверенно и инициативно. Публичное обращение начальника не испугало его.

— Когда я ездил в Наследниково по второму письму, я довольно долго жил там, проверял все и так, и эдак, но ничего особенного не обнаружил. После возвращения я доложил об этом секретарю Фэну и считаю, что аноним не имеет достаточных оснований для своих недовольств.

— Совершенно верно, совершенно верно! — подхватил Цю Бинчжан. — По первому письму ездил я, оно тоже написано очень зловеще, а когда проверишь — ничего от обвинений не остается.

Ци Юэчжай искоса взглянул на заведующего канцелярией. Недавно Цю Бинчжану пришлось дважды каяться на бюро за буржуазный стиль своей работы; в последнее время у него уже наметились некоторые сдвиги, но Ци Юэчжаю было все-таки неприятно, что Цю присоединился к нему. Почувствовав это, тот зачесал в затылке, а второй секретарь продолжал:

— Я не хочу сказать, что не обнаружилось абсолютно ничего. Факты были — и с критикой товарища Дэн Сяопина, и со сватовством для сына кулака. Но выглядело это все не так, как изображалось в письме. Прочитав третью анонимку, я подумал, что у автора есть за душой еще что-то. Если хочешь отвязать колокольчик, лучше всего найти человека, который его привязал. Так и здесь, надо бы отыскать анонима, чтобы он честно высказал нам все, что его беспокоит. А если просто послать по письму проверяющего, мы никогда не выйдем из этого лабиринта.

— Я полностью согласен, нужно первым делом проверить самого анонима! — снова не сдержался Цю Бинчжан. — Я давно был такого мнения…

— Я не говорил о проверке анонима, — оборвал его Ци Юэчжай. — Письма трудящихся, отражающие реальную обстановку и особенно обвиняющие наших кадровых работников, должны поддерживаться вне зависимости от того, подписаны они или нет. Их авторов нельзя «проверять» или тем более мстить им. Я говорил, что хорошо бы найти анонима и убедить его рассказать всю правду о Ли Ваньцзюе.

— Да-да, не проверить, а найти, — торопливо поправился Цю Бинчжан.

Фэн Чжэньминь вертел в руках карандаш. Только когда все высказались, он поднял голову и взглянул на присутствующих:

— Я внимательно читал эти письма и уже говорил Юэчжаю, что автор ни словом не обвиняет Ли Ваньцзюя в каких-либо гадостях по отношению к нему самому. Выходит, между ним и Ли Ваньцзюем нет личных трений. Почему же он тогда уцепился именно за эту фигуру? Может, Ли Ваньцзюй — бывший цзаофань? Нет. Или хулиган, грабитель, убийца? Тоже нет. Все это выглядит несколько странно. В письмах явно есть какой-то подтекст, «звук за словом». Если бы в самом деле можно было найти автора и поговорить с ним начистоту, это сберегло бы немало сил, но он, к сожалению, не подписался, а искать его неудобно. В Наследниково тоже, по-моему, не стоит ехать. Перед нами сейчас масса неотложных задач, и нам некогда играть с ним в кошки-мышки. Даже если мы найдем его, он может отказаться с нами разговаривать. Вот почему, если товарищи не возражают, я хотел бы вернуть эту анонимку в группу писем!

Все согласно закивали головой. Фэн Чжэньминь в последний раз повернул в руке карандаш и написал на анонимке: «В архив».

В конце того же года состоялся третий пленум ЦК КПК одиннадцатого созыва. В постановлении пленума, опубликованном во всех газетах, говорилось, что всенародное движение против Линь Бяо и «банды четырех» уже победоносно завершилось, а сейчас центр тяжести партийной работы переносится на строительство, социалистическую модернизацию. В укоме целую неделю изучали это постановление. Члены бюро чувствовали, что наступил новый переломный этап, что сами они сильно отстали от жизни. Недаром в постановлении говорилось: «Сейчас некоторые товарищи не решаются правдиво ставить и решать вопросы». Отталкиваясь от этой фразы, Фэн Чжэньминь произнес перед своими подчиненными внушительную речь и призвал их освобождать сознание людей, активизировать их деятельность.

К началу следующего года работа укома действительно активизировалась, единства в аппарате стало гораздо больше. Вскоре Центральный комитет партии издал еще одно постановление — о снятии «колпаков позора» с помещиков и кулаков. Едва это постановление было опубликовано, как во всех деревнях начались разнотолки. Одни говорили, что помещики и кулаки уже несколько десятилетий перевоспитывались трудом, поэтому с них давно пора снять колпаки. Другие недоумевали: если реабилитировать вредителей, то против кого же направлять пролетарскую диктатуру? Больше всех, естественно, волновались сами помещики и кулаки. Одни из них, не чаявшие дожить до реабилитации, молитвенно прикладывали руки ко лбу и благодарили небо за счастье. Другие сомневались, не освобождают ли их только для того, чтобы после снова изловить?

По указанию партийного комитета провинции во всех уездах и деревнях еще до начала весенней страды нужно было осуществить постановление ЦК и повсюду вывесить списки реабилитируемых, чтобы поднять активность коммунаров и вдохновить их на лучшее проведение сева. Члены укома разделились по районам и чуть ли не круглыми сутками проводили этот курс в жизнь. Фэн Чжэньминю достался юго-восточный район. Приехав в народную коммуну, к которой принадлежало и Наследниково, он потребовал отчета у секретаря парткома коммуны Чжоу Юнмао и услышал следующее:

— В деревне Наследниково есть помещик по имени Ли Цянфу. Во время всех политических кампаний он позволял себе реакционные высказывания, а сейчас объединенная бригада и с него хочет снять колпак! Мы тут в коммуне думаем, что Ли Цянфу не принадлежит к тем помещикам и кулакам, о которых в постановлении ЦК говорится, что они «давно подчиняются правительству и закону, честно трудятся и не совершают дурных поступков». Он принадлежит к тому «меньшинству, которое занимает реакционную позицию и до сих пор не исправилось», поэтому реабилитировать его нельзя.

— А-а, Наследниково! — Фэн Чжэньминь сразу все вспомнил и поспешно спросил: — Что думает по этому поводу тамошний секретарь Ли Ваньцзюй?

— Он первым мечтает снять колпак с помещика! — проворчал Чжоу Юнмао. — Этот Ли Ваньцзюй очень ненадежен, что хочет, то и творит. Раньше, когда главной была классовая борьба, он числился в ней самым активным. Едва мы требовали от него докладов на этот счет, как он представлял нам целую кучу: какие вредительства чинят помещики и кулаки, как упорно партийное бюро борется с ними, каких удивительных результатов достигает. А на сей раз, получив постановление о реабилитации, он мигом ухватился за него и опять поднял шумиху: готов снять колпаки и с исправившихся, и с неисправившихся. Скажите, разве это дело?

Фэн Чжэньминь все эти дни безостановочно мотался по уезду, загорел дочерна, но чувствовал себя бодрым. Работа в последнее время шла довольно удачно — наверное, поэтому его черные глаза на квадратном лице под густыми бровями блестели особенно ярко. Он давно уже знал о разногласиях между Наследниковом и коммуной, но хотел больше услышать о позиции объединенной бригады.

— По-моему, тебе стоит как следует поговорить с Ли Ваньцзюем и послушать его аргументы. Ведь он в своей деревне ежедневно общается с этими помещиками и кулаками, так что может судить о них гораздо лучше нас!

Чжоу Юнмао покраснел от досады:

— Материалы, которые у меня в руках, тоже он присылал!

Он вынул из ящика стола пачку бумаг и начал перелистывать их.

— Смотрите. Вот материал шестьдесят седьмого года — о том, как Ли Цянфу заступался за Лю Шаоци, крича, будто его обвиняют незаслуженно. Вот материал семьдесят четвертого года — о том, как они строили сыроварню, а Ли Цянфу утверждал, что развитие подсобных промыслов — дело несбыточное, все равно что мечты жабы, желающей полакомиться лебедятиной…

Секретарь парткома хотел читать и дальше, но Фэн Чжэньминь знаком прервал его:

— Ладно, хватит. Поедем лучше в Наследниково и поглядим!

Не прошло и получаса, как они уже были в правлении объединенной бригады. Поставив свои велосипеды, они распорядились созвать собрание кадровых работников деревни, чтобы обсудить — нужно ли снимать с Ли Цянфу колпак помещика.

— По-моему, нужно, — сказал бригадир У Югуй. — Ему уже скоро семьдесят. Негоже человеку с дурацким колпаком в гроб ложиться.

— Это не довод! — снова покраснев, выкрикнул Чжоу Юнмао. У него и так был громкий голос, а при возбуждении становился совсем зычным. — Если человек ведет себя плохо, то снимать с него колпак нет оснований, будь он даже в гробу.

У Югуй хотел сказать еще что-то, но вмешалась Сяо Мэйфэн:

— Бригадир, не говорите вещей, которые не имеют отношения к делу! Мы хотим реабилитировать Ли Цянфу именно из-за его поведения. Все тридцать лет после революции он искренне перевоспитывается, честно работает, во вредительстве не замечен. Почему же не снять с него колпак?

Чжоу Юнмао побагровел еще больше:

— А его реакционные бредни — это разве не вредительство?

Ли Ваньцзюй, одной рукой придерживая трубочку, а другой теребя свои усики, медленно начал:

— У всех людей есть недостатки, у помещиков тоже. Этот Ли Цянфу болтлив очень. Случится что-нибудь новое, другие помещики молчат, а он обязательно сболтнет. Из-за того же недостатка он обожает все разведывать и выспрашивать. Страдал он от этого немало, а никак не может попридержать свой язык. Воистину: реки и горы можно передвинуть, но человеческую натуру трудно изменить. В тот год, когда разоблачали Лю Шаоци, все говорили, что он выступает против партии, против председателя Мао и является главным представителем помещиков, кулаков, контрреволюционеров, правых и уголовных элементов. Другие помещики и кулаки не лезли в это дело, представитель так представитель, главный так главный. А Ли Цянфу влез и во время работы в поле бурчал: «С каких это пор Лю Шаоци стал нашим главным представителем? По-моему, это вранье!» Тогда такие слова считались реакционными, а сейчас вроде ничего…

— Вынужден напомнить тебе, — холодно заметил Чжоу Юнмао, — что Лю Шаоци на третьем пленуме не реабилитирован, он по-прежнему в колпаке!

Ли Ваньцзюй сощурил глазки и не остался в долгу:

— Рано или поздно реабилитируют! Чего он плохого сделал?

— Ну ты уже за всякие рамки выходишь! — обозлился Чжоу Юнмао.

Фэн Чжэньминю пришлось срочно вмешаться:

— Мы тут все коммунисты и имеем право высказывать любые мнения. Даже если кто и ошибется, ничего страшного.

— Ладно, этой проблемы пока не будем касаться, — сдержал себя Чжоу Юнмао. — А что говорил Ли Цянфу, когда вы строили сыроварню?

Этот вопрос неожиданно поставил Ли Ваньцзюя в тупик. Он уже не выглядел таким уверенным, когда ответил:

— Ли Цянфу всего лишь произнес несколько ошибочных слов, но не упорствовал в своих заблуждениях. Мы, кадровые работники, и то говорим немало ошибочного. Чего же требовать от помещика?

— Позвольте мне сказать об этом деле! — поднялась Сяо Мэйфэн.

Ли Ваньцзюй поспешно остановил ее:

— Ну зачем это разжевывать? Мы ведь всегда судим о человеке по его поведению вообще. Помещик тоже не должен быть исключением, он…

— Ты брось нам заливать, Ваньцзюй! — оборвал его Чжоу Юнмао. — Черное не обелишь, а белое не очернишь. Ваша бригада каждый год подавала нам критические материалы, разве они не в счет?

— Да, этим вы меня загнали в угол! — Ли Ваньцзюй нахмурился и пошевелил губами, как будто собираясь засмеяться. — В счет, не в счет, а критические материалы тоже можно по-разному рассматривать. Одни из них соответствовали действительности, но другие вы сами требовали, не подать их было нельзя. Когда верхи нажимают, низы привирают! Не сердитесь, секретарь Чжоу, это чистая правда.

— Выходит, ваши материалы были сплошной липой и мы сами толкали вас к этому? — У Чжоу Юнмао даже руки задрожали от бешенства — его позорили перед самим секретарем укома.

— Нет, не сплошной.

— Ну а если они были правдивыми, почему вы сейчас предлагаете реабилитировать этого помещика? — Чжоу Юнмао чувствовал, что на сей раз крепко ухватил Ли Ваньцзюя.

Тот хотел что-то ответить, но в разговор вмешался Фэн Чжэньминь:

— Ладно, хватит об этой проблеме. Я хочу задать вам только один вопрос: все ли бедняки, середняки и кадровые работники бригады согласны снять колпак с Ли Цянфу?

Поскольку Ли Ваньцзюй молчал, за него ответил У Югуй:

— Кадровые работники не раз обсуждали это, бедняки и середняки — тоже. В конце концов все проявили высокую сознательность и согласились.

— Это так? — Фэн Чжэньминь хлопнул по плечу сидевшего рядом счетовода Ян Дэцюаня.

Тот не ожидал этого обращения и не знал, что сказать. Подняв свое круглое лицо, он поглядел на Ли Ваньцзюя, старого бригадира, Чжоу Юнмао и только тогда промолвил:

— Да, так.

Его растерянный вид вывел из себя Сяо Мэйфэн.

— Ты что, правду сказать боишься? Мы ничего плохого не сделали, ничего ни у кого не украли! Говоря откровенно, некоторые были против реабилитации Ли Цянфу. И были, и сейчас есть. В деревне несколько сот человек, не по одному штампу вырублены, как не быть разногласиям?!

Ее речь, точно выстроченная из пулемета, еще больше накалила атмосферу в комнате. Секретарь укома глядел на девушку и даже забыл зажечь сигарету, торчавшую во рту. Чжоу Юнмао был изумлен еще больше: он никак не ожидал, что в деревне у него есть союзники.

— Ну и кто же против? — спросил Фэн Чжэньминь.

— Например, Гу Цюши.

У Югуй протестующе поднял руку:

— Мэйфэн, ты Цюши не приплетай, он парень очень хороший!

— Я и не говорю, что плохой. Чего я такого о нем сказала? — Девушка сверкнула глазами на бригадира и вдруг в упор бросила: — Разве вы не знаете, что он выступал против реабилитации Ли Цянфу?

Секретарь укома, конечно, понятия не имел, кто такой Гу Цюши, и поинтересовался этим у Ли Ваньцзюя. Тот сидел, опустив голову, и с отсутствующим видом курил. Ответил не сразу:

— Демобилизованный. Бригадир полеводческой бригады.

Тогда первый секретарь решил отправить Чжоу Юнмао в коммуну, а сам переночевать в деревне.

Дом тетушки Лю снова превратился в гостиницу. Необычным было лишь то, что теперь у старухи гостил сам хозяин уезда, и она принимала его по высшему разряду, со всей возможной сердечностью. Первым делом она сбегала в сельпо, купила две пачки хорошего чая, заварила его, посадила гостя на кан, а сама достала из погреба лучшей капусты, выбила в миску больше десятка яиц и на скорую руку приготовила пельменей из белой муки с сочной начинкой.

Когда Фэн Чжэньминь, расстегнув свой ватный халат, уселся на жаркий кан, он почувствовал в пояснице такую теплоту, какую не ощущал даже под специальной лампой в провинциальной поликлинике. Хозяйка поднесла ему жареного арахиса, рюмочку вина, и его смуглое лицо сразу раскраснелось. А тут и пельмени подоспели. Уплетая их, он одновременно заговорил с тетушкой Лю, усевшейся на краешке кана:

— У вас тут есть помещик по имени Ли Цянфу?

— Есть, есть.

— Что он за человек? Честный или нет?

— Очень честный. Что ему велят, то и делает. Если на восток пошлют, на запад ни за что не пойдет!

— Наверное, теперь ему колпак пора снимать?

— Конечно. Ему уже под семьдесят. Неловко в дурацком колпаке в гроб ложиться!

Тетушка Лю подложила гостю еще несколько горячих пельменей. Он проглотил парочку и снова спросил:

— А сколько земли было у их семейства до земельной реформы? Он сам был хозяином?

— Сколько земли, я не скажу, а хозяином ему быть так и не довелось. Все держал в руках его отец, да не помирал никак. Ух как он нас, бедняков, тиранил! Только на второй год после земельной реформы помер.

— А что же Ли Цянфу?

— Он был никчемный. Ни в плечах, ни в руках никакой силы. Но раз земля у семьи была, ел и пил сладко, разводил всяких птичек, гонял голубей — в общем, попусту жил. Отец видит, что от него никакого толку, и послал его в город учиться. У них же деньги! Но какой из него ученик? Это он тоже делать не смог, только разной дряни научился: волочиться за актерками да опиум курить. Тогда отец вытащил его из города и женил. Молодая была не из богатого рода, но красивая. И что же вы думаете? Не понравилась она его матери! Все время бьет ее, ругает, ни одного дня спокойной жизни. Промучилась молодая три года и повесилась, даже ребеночка после себя не оставила. Ну а потом, сами понимаете, какая девка в их дом пойдет? На своей нынешней жене Ли Цянфу уже после смерти матери женился. Она ведь на черта похожа, куда уродливее первой жены, а тоже никого не родила. В общем, остались в их семье четыре бабы и один мужик без потомства — другой такой семьи в нашем Наследникове и нет. Ну скажите, разве это не возмездие за грехи? Кто их заставлял творить столько зла? Человек должен смотреть не только назад, но и вперед. Разве не так?

Фэн Чжэньминь усмехнулся:

— По-твоему выходит, что Ли Цянфу очень честный?

— Очень!

— Тогда почему же я слышал, что его много били?

— Ну а как же? Если б не били, он и не был бы честным.

Тетушка Лю тоже усмехнулась и снова подложила гостю пельменей.

— Говорят, что некоторые против его реабилитации? — продолжал Фэн Чжэньминь.

— Нет, на собрании все согласились.

— А я слышал, что были и против.

— Кто же?

— Гу Цюши.

— Ах он! Да этот парень много лет в деревне не был, ничего у нас не знает. Он не в счет.

Секретарь хотел спросить еще что-то, но тетушка Лю принесла еще одну миску пельменей, потом бегала за уксусом, соевым соусом и все время бормотала:

— Ешьте, ешьте, досыта наедайтесь! В деревне даже из доброй муки трудно сготовить что-нибудь приличное, так что не обессудьте. Хорошо еще, что новая пшеница поспела, да на электрической мельнице смолота. Попробуйте новой пшенички! О другом не скажу, а мука у нас хорошая, тоньше городской.

— Верно, пельмени очень вкусные получились, я уже много съел. Так Гу Цюши…

Тетушка Лю вдруг убежала и вернулась с бульоном из-под пельменей:

— Выпейте бульона! Самое полезное, когда в чем варишь, тем и запиваешь.

Стемнело. Тетушка Лю посоветовала Фэн Чжэньминю лечь пораньше, а сама пошла в свинарник. Секретарь чувствовал, что ему надо бы поговорить с Гу Цюши, но он забыл вызвать его через кадровых работников. Как раз когда он думал об этом, в сенях раздался звук шагов, дверная занавеска откинулась, и на пороге показался здоровенный парень. Остановившись прямо в дверях, он сам доложил о себе:

— Меня зовут Гу Цюши.

Он был в чистой, застиранной добела гимнастерке, и его небольшая крепкая голова с круглыми глазами и густыми бровями напоминала голову тигра. Сразу покоренный его силой и военной выправкой, Фэн Чжэньминь указал ему на кан, но парень попятился и чинно сел на скамейку.

— Товарищ секретарь, я не согласен реабилитировать Ли Цянфу! — с места в карьер начал он.

— Почему?

— Потому что он нечестный. — Гу Цюши нахмурил свои густые брови. — Я, правда, всего два года как демобилизовался и многого в деревне не знаю, но однажды пошел в сыроварню купить сыра, а там как раз крутился Ли Цянфу. Очень он там вольготно себя чувствует. Слышу, говорит кому-то с улыбочкой: «В постройке этой сыроварни есть и моя заслуга!» Я тогда страшно удивился: как помещик может говорить такие дерзкие вещи? Сыроварня была построена по инициативе партбюро, при чем тут он? А он продолжает с довольным видом: «Хорошо, что я сказал в свое время: «Не видать нашей деревне сыроварни, как жабе — лебедятины!» Мои слова были объявлены новым реакционным направлением, меня разбили, вот и основали это прибыльное дельце!» Я очень рассердился, обвинил его в клевете, а он говорит: «Если не веришь, людей расспроси. Мне так посоветовал сделать Ли Ваньцзюй. Помнишь, как Чжоу Юй избил Хуан Гая? Хуан Гай вовсе не протестовал, а хотел, чтоб его избили!»[11]

Это действительно было странным, и Фэн Чжэньминь тоже удивился: чтобы секретарь партбюро спелся с помещиком и разыграл притворное избиение вредителя под видом классовой борьбы? Не слишком ли? А Гу Цюши все с той же основательностью продолжал:

— Так я рассердился, что схватил этого помещика и потащил прямо к Ли Ваньцзюю. Тот строго ему выговорил и предупредил, что в следующий раз за подобную брехню проработает его на собрании. А мне потом объяснил, что Ли Цянфу — человек очень болтливый, так что нечего его слушать. Я и не собирался, но недавно, когда с помещиков и кулаков надумали колпаки снимать, Ли Ваньцзюй выступил за реабилитацию Ли Цянфу. Вот тут я снова вспомнил об этом деле и думаю, что в нем не все чисто.

— Что же именно не чисто?

Гу Цюши опустил голову, как следует поразмыслил и ответил:

— Тут возникают сразу три вопроса. Во-первых, дерзость помещика свидетельствует о том, что он не честен и по-прежнему придерживается реакционной позиции. Во-вторых, раз позиция Ли Цянфу так зловредна, а Ваньцзюй выступает за его реабилитацию, это означает, что товарищ Ли Ваньцзюй отходит от классовой линии. В-третьих, если помещик говорит правду и действительно спелся с Ли Ваньцзюем, то вся классовая борьба в нашей деревне была притворной. Это еще серьезнее!

Фэн Чжэньминь затянулся сигаретой и кивнул, чувствуя, что в рассуждениях Гу Цюши есть доля истины. Через минуту он закачал головой, показывая, что не во всем согласен, но фраза о притворной классовой борьбе уже засела в его мозгу. Он вдруг вспомнил, что в одном из анонимных писем говорилось то же самое. Уж не Гу Цюши ли написал эти письма?..

— Нет, на этот раз я все должен объяснить! — бормотал Ли Цянфу, сгорбившись и заложив руки за спину. Он бегал по комнате, точно муравей по горячей сковородке, а его жена с шитьем в руках сидела на кане и не смела произнести ни звука. — Секретарь Фэн приехал в нашу деревню специально, чтобы снимать колпаки, в том числе и с меня. Если я снова ничего не расскажу, он уедет — и поминай как звали. А мне тогда останется только умереть! — Ли Цянфу вдруг остановился и своими красными глазками впился в жену, как будто собираясь ее ударить. Бедная женщина уронила иголку и дрожащим голоском произнесла:

— Ты не… не…

— Что «не»? — прорычал он.

— Не ходи и не говори…

— Не ходи и не говори?! — заскрежетал зубами Ли Цянфу, продолжая с ненавистью глядеть на ее почти лысый череп, на котором осталось лишь несколько желтых прядей. — Если опять молчать, со всех снимут колпаки, а с меня нет. Эх, и дурак же я!

Жена не решилась больше ничего сказать, ей хотелось плакать. Эта женщина, по справедливым словам тетушки Лю, была похожа не столько на человека, сколько на черта. Кроме того, она уродилась трусливой: боялась грома, молнии, мужчин, мышей. А ее муж, как истый помещик, перед всеми посторонними кланялся, но, едва возвратившись домой, словно вырастал на целую голову и всласть измывался над своей желтолицей женой. Двумя-тремя словами или грозным взглядом он мог заставить ее капитулировать. Так день за днем укреплялось их положение хозяина и рабыни.

Сейчас в душе Ли Цянфу шла жестокая борьба. Он не знал, что делать, нуждался в искреннем советчике, который мог бы укрепить его смелость, но рядом с ним была только эта полумертвая тварь, не способная раскрыть рта. И хорошо еще, что она не раскрывала его, потому что ее слова лишь злили мужа. Что же делать? Если упустить этот случай, даже к небу будет поздно взывать, оно не откликнется!

Ли Цянфу расставил свои тонкие ноги:

— Пойду к секретарю Фэну и все ему выложу!

— Не ходи, ни в коем случае не ходи! — набравшись храбрости, отчаянно выкрикнула жена и с тем же отчаянием добавила: — Разве мало тебя критиковали?

Ли Цянфу струхнул, суровое выражение невольно сошло с его лица.

— Он же приехал не для критики, а для снятия колпаков! Если меня реабилитируют, я смогу сидеть на собраниях рядом с бедняками и середняками, стану равноправным членом коммуны. Ты понимаешь это? Тьфу, ничего ты, я вижу, не понимаешь!

Но его полумертвая жена сегодня вдруг оживилась и заговорила:

— А если не реабилитируют? Тогда тебя за твою беготню обвинят в лучшем случае в неподчинении властям, а в худшем — в контрреволюции. Чувствуешь, как тебе за это достанется?

Ли Цянфу похолодел. Да, в ее словах есть резон. Он еще раз взглянул на свою жену и просто не мог поверить, что эти умные слова вылетели из ее рта. Потом подошел к ней и сказал так мягко, как не говорил еще никогда:

— Успокойся, я уже все обдумал. Ваньцзюй ко мне относится неплохо. Перед каждым проработочным собранием он меня заранее предупреждает — это же забота обо мне! Разве ты забыла, как однажды летом меня выставили прямо на току, под самым солнцем… Пот с меня льет, а Ваньцзюй вдруг говорит: «Ты что, мертвый, не можешь два шага сделать, чтоб под дерево стать? Если сознание потеряешь, у нас нет времени тебя домой тащить!» Ты понимаешь, это он мне говорил!

Жена подумала и кивнула: действительно, было такое. Ли Цянфу довольно сощурился, взял шапку, но жена опять удержала его и сказала тихо:

— Ты все-таки подумай хорошенько! Тебя ведь много били за эти годы. Неужто люди еще верят в твою честность?

Это уже обозлило Ли Цянфу, она сама не верит в него! Помрачнев, он выскочил с шапкой из дому и пошел куда глаза глядят. У него, конечно, не хватило мужества пойти к секретарю укома. Самым крупным кадровым работником, которого он видел после революции, был начальник охраны народной коммуны — человек гораздо более строгий, чем Ли Ваньцзюй. Когда изредка наезжал секретарь парткома коммуны, Ли Цянфу обходил его далеко стороной. Что уж говорить о секретаре укома? Пойду-ка я лучше к Ли Ваньцзюю, все-таки мы с ним из одной деревни!

Уже стемнело, но дорога была знакомой, так что скоро он оказался на месте…

Тем временем Ли Ваньцзюй в тяжелом раздумье сидел на кане. Это дело по реабилитации помещиков и кулаков сулило ему немало неприятностей. Линь Цуйхуань, видя его печально нахмуренные брови, злилась, волновалась и в то же время жалела мужа. Вечером, когда она подала ужин, Ли Ваньцзюй проглотил не больше двух кусков. Жена советовала ему прилечь, но он только мотал головой. Она потрогала его лоб — холодный, жара нет, выходит, не болен. Не выдержав, Линь Цуйхуань вздохнула и сказала обиженно:

— Говорила я тебе, чтоб не высовывался, не лез, куда не надо, так ты не слушал! Все силу свою пробовал! «Построю сыроварню» да «построю сыроварню», а что из этого получилось?

— Коммунарам хоть немного денег перепало! — огрызнулся Ли Ваньцзюй.

Он вспомнил, что изрядно намучился с этой сыроварней. Стоял семьдесят четвертый год, во всей стране критиковали Линь Бяо и Конфуция, отбирали приусадебные участки, чтоб «обрубить хвост капитализму». В деревню непрерывным потоком шли разные пропагандистские бригады, комиссии, рабочие группы — посидеть и то нельзя было спокойно. Люди полностью обнищали. Одним садом было невозможно оплатить ни минеральные удобрения, ни ядохимикаты, а подсобными промыслами заниматься запрещали. Вот он думал-думал и надумал построить сыроварню. Соевые бобы есть, рабочих рук хватает, соорудил домик, котел поставил — и вари деньги. Сыр можно продавать, жмыхами — свиней кормить, в общем, сплошная выгода. Но думать-то приятно, а как открыть? Начальство наверняка скажет, что он не занимается главным делом и идет по капиталистическому пути; коммунары испугаются, что зря деньги потратят, а когда на лисицу охотишься да не убьешь — вся душа свербит. Даже старый бригадир и тот запел отходную. Если бы ему в голову не пришел один хитрый трюк, не было бы у них до сих пор никакой сыроварни! Теперь-то все это кажется почти пустяком, а тогда он здорово рисковал. Эх! Первым делом надо было придумать «новое направление борьбы» — иначе и сыроварни бы не получилось, но и греха за ним сейчас не было бы. В то время все рассуждали так: если враг против чего-нибудь выступает, значит, это надо немедленно осуществить, ему назло. Поймал он Ли Цянфу на его зловредных словах о сыроварне и сразу понял: теперь дело сладится. Раз враг против, значит, мы за, все без ошибки.

— Любишь ты хвастаться! — продолжала между тем Линь Цуйхуань. — Думаешь, что умный, а на самом деле глупее некуда! Кто в деревне не знает этого подонка Ли Цянфу? Как можно было на него полагаться? Посмотрим, удастся ли еще замять это дело!

— У меня сердце уже давно на шее висит, пусть смотрят на здоровье — красное оно или белое! — снова огрызнулся Ли Ваньцзюй.

Разве я полагался на Ли Цянфу? Все и без расспросов знали, что он это говорил. А он помещик, классовый враг; раз он против, значит, мы за, что и требовалось доказать. Созвали собрание по критике, протокол послали наверх, заткнули всем рты, дело и сладилось. Коммунары от этого только выиграли, стали больше получать за трудодень, обществу тоже польза, а чего все это стоило мне — никто не знает.

Линь Цуйхуань, видя, что он по-прежнему сидит неподвижно, не на шутку взволновалась и сказала, успокаивая его:

— Ладно, снимут с него колпак или нет — чего ты-то печалишься? Что такого хорошего в этом Ли Цянфу?

Да, ничего особенно хорошего в нем нет. Зловредные слова он действительно говорил, его покритиковали, он это признал, сыроварню построили, вот и все дела. Кто его заставлял лезть со своей болтовней в каждую дверь? И Гу Цюши хорош, чего он понимает? Вспомнили старинную историю о том, как Чжоу Юй избил Хуан Гая! Ну сболтнул старик, ты услышал, и ладно. Чего тягаешься с этим дураком, которому давно на кладбище пора? Все же в деревне знают цену его словам.

Хорошо хоть на этот раз секретарь Фэн кое-что понял. Правда, вранье — все слепилось в один идиотский комок, не расклеишь. Эх, тяжело было в прошлые годы деревенским руководителям, даже ругань почиталась чуть ли не за счастье, но сейчас терпеть такое уже неприятно. Ну и что из того, что неприятно? Тебя спрашивать не будут, а что хотят с тобой, то и сделают!

Как раз во время этих размышлений Ли Ваньцзюй услышал за окном крик:

— Секретарь, вы дома?

Так обычно кричал Ли Цянфу. В дома бедняков и середняков он не решался ходить, боясь, что от него будут шарахаться, как от заразного. К помещикам и кулакам он тем более не ходил, опасаясь, что его заподозрят в сговоре. Единственный, к кому он мог ходить, — это Ли Ваньцзюй. Как помещичий элемент, он имел полное право прийти к секретарю партбюро, хозяину всей деревни, и доложить ему, как он исправляет свою идеологию. Но в дом секретаря он опять же не смел войти. У Ли Ваньцзюя часто собирались другие кадровые работники бригады, и всякий нахальный визит мог быть расценен как выведывание секретов. Поэтому Ли Цянфу обычно становился посреди двора и кричал. Если в доме было собрание, Ли Ваньцзюй выходил к нему на несколько слов, а если нет — даже приглашал его в дом.

Сейчас Линь Цуйхуань, не дав мужу раскрыть рта, высунулась в окно и закричала:

— Чего орешь? Кого вызываешь? Твой секретарь только что дух испустил!

Ли Цянфу знал, какая это занозистая баба, и не посмел ответить. Тут из двери, накидывая на плечи ватник, выглянул Ли Ваньцзюй. На сей раз он не пригласил помещика в дом, а спросил прямо с крыльца:

— Ты чего пришел?

— Хочу узнать насчет снятия колпаков.

— А чего тут узнавать? Если снимут, так снимут, а не снимут, так не снимут.

— Секретарь, вы уж замолвите за меня словечко!

— Сам за себя замолви! Нечего ходить по всему свету и болтать! Это ты трепался о Чжоу Юе, который избил Хуан Гая?

— Я, я, — заикаясь и в страхе отступая, проговорил Ли Цянфу. — Но я только шутил.

— Разве такие вещи в шутку говорят? До седых волос дожил, а ума не нажил! — все больше распаляясь, прошипел Ли Ваньцзюй. — Ты знаешь, что полагается за эти слова? Чжоу Юй и Хуан Гай были военачальниками из одного лагеря. А кто такие ты и я? Ты меня с собой в одну кучу валишь? Ты что себе позволяешь?

Ли Цянфу еще больше испугался. Действительно, это попахивало сколачиванием преступного блока. Что же делать? Сказанные слова, как выплеснутую воду, уже назад не вернешь. Он весь посинел и задрожал.

Секретарь хотел сказать еще что-то, но жена закричала из-за его спины:

— Поменьше вожжайся с этим типом, нечего на него слюну изводить!

Ли Ваньцзюй махнул рукой, показывая, чтобы старик уходил. Тот повернулся и с трудом сделал несколько шагов. Видя, что у него душа почти рассталась с телом, хозяин сжалился и крикнул вдогонку:

— Ладно, можешь спать спокойно! Я постараюсь добиться твоей реабилитации!

Секретарь укома уже давно не спал так сладко. Когда он услышал щебет птиц, кукареканье и открыл глаза, то сначала даже не мог понять, где он находится. Потом потянулся, сел на кане, и тут до него из-за окна донесся чей-то разговор.

— Ну как, будут ли с Ли Пятого колпак снимать? — спросил незнакомый женский голос.

— Будут. Я с секретарем Фэном обо всем договорилась, — ответила тетушка Лю.

— Ну и ладно. А то знаешь, этот старик уже который день работать как следует не может. Все бормочет про свой колпак, я даже слушать устала: будто червяки в ушах завелись. Я ведь сейчас с ним на пару в саду работаю, так смотреть на него ужасно жалко!

А, раз эта женщина работает вместе с помещиком, надо расспросить ее, это поможет делу! Фэн Чжэньминь торопливо оделся и вышел на крыльцо с чашкой воды в руках, делая вид, будто хочет прополоскать рот.

— Ой, извините, разбудили вас! — хихикнув, поклонилась тетушка Лу.

— Это тетушка Лу, соседка наша, — церемонно представила ее тетушка Лю.

С этого момента в голове Фэн Чжэньминя запечатлелись рассказы нескольких людей.

Тетушка Лу сказала так:

— Видать, натерпелись вы в дороге, товарищ секретарь! Я еще вчера вечером услыхала, что вы приехали, хотела зайти, да мой старик не пустил. Говорит: «У секретаря укома время драгоценное, по минутам расписано. Чего ты к нему полезешь без дела?» Мы с ним даже поцапались. Я ему говорю: «Сейчас ведь „банду четырех“ сбросили, все толкуют, что надо опираться на народ. А я кто как не народ? Значит, должна помочь секретарю, сказать ему кое-что, может, пригодится». Правильно я говорю, товарищ секретарь?

Вы спрашиваете про Ли Пятого? Верно, мы с ним в саду вместе работаем. Хорошо ли работает? Ха, да он же тощий старикашка, чего он может! Так, записывают ему трудодни, чтоб с голоду не помер. Говорил ли он всякие вредные слова? Говорил. В то время многие говорили, не он один. Эка невидаль!

Чего он говорил про сыроварню? Это вы точно спросили, тут я все до тонкостей знаю. Помню, отбирали мы семена редьки, тоже вместе работали, языки-то свободные, вот и заговорили про сыроварню. Я говорю: «Это Ли Ваньцзюй зря затеял. Сейчас даже кур и уток не позволяют разводить, а он сыроварню надумал строить, прыток больно!» А старик говорит: «Да, известно, что бывает, когда жаба мечтает полакомиться лебедятиной! Но Ли Ваньцзюй — хороший человек. Он меня иногда даже Пятым дядюшкой называет!» Я отвечаю: «Редька хоть и невелика, а на спине не вырастет, так и нам во всю жизнь не видать сыроварни!»

Через несколько дней во время обеда сижу я на земле, подшиваю подошву, вдруг подходит Ли Ваньцзюй, отзывает в сторону старика, побормотал с ним и ушел. Гляжу, старик уселся, курит трубку за трубкой и молчит. Я спрашиваю: «Чего тебе сказал Ваньцзюй?» И тут старик меня обрадовал. «Завтра, — говорит, — тетушка, мы полдня работать не будем, устраивается собрание по критике». Я спрашиваю: «А кого критиковать?» Он отвечает: «Кого же еще, как не меня!» Я спрашиваю: «А за что?» Он отвечает: «За слова о жабе и лебедятине». «Ах вот за что, — говорю. — Ну это ничего, да и не ты один говорил!» Он опустил голову, вздохнул, а потом выпятил грудь и говорит: «Это я нарочно сказал! Меня покритикуют, и ладно, а сыроварню поставят, и все заработают. Вот и получится, что я для деревни доброе дело сделал!» Видите, как он меня обрадовал, товарищ секретарь? Ведь действительно доброе дело…

Сам Ли Цянфу рассказал об этом по-другому:

— Товарищ секретарь, вы сидите, а я лучше постою! Скажу вам честно: дожил я до шестидесяти семи лет, а в первый раз вижу уездного чиновника. И до революции не видел, и после революции тоже. Ой-ой, это ведь совсем разные времена, оговорился я, не принимайте всерьез! Не умею я держать язык за зубами, за это меня деревенские часто и критикуют. Но сегодня вы сами послали за мной — это для меня уважение и честь. Чтобы отплатить вам за милость, а не ради чего другого, я тоже не совру ни словечка. Пусть небо будет свидетелем, что я сегодня скажу вам только правду, все как было. Если поймаете на вранье, можете меня хоть на несколько лет посадить — я согласен.

С детства я был эксплуататором. Вы ведь тоже понимаете, что я преступник. Но за что я благодарен коммунистической партии? За то, что она переделала меня, научила работать и самому кормить семью. Сейчас мне уже немало лет, я могу только в саду копошиться, но бригада по-прежнему дает мне свою долю — это тоже забота партии. Я понимаю это и чувствую себя очень обязанным. Да-да, сейчас я скажу про сыроварню. Тогда все решили ее строить, но говорили разное. А я уж такой глупый уродился, что вечно не в свои дела лезу. Другие скажут — им ничего, а я скажу — тут же на теле дырка. Вот меня и били, критиковали чуть не каждый день. Как разоблачат, я строго говорю себе: «Больше не болтай, не бойся, что тебя за немого примут!» Но у меня памяти совсем нет: едва заживут рубцы — и забуду про боль. Не пройдет и трех дней, как снова одолевает болтливость.

На этот раз я услышал, что все говорят: «Сыроварню не построить, начальство не разрешит, подсобные промыслы — это капитализм!» Ну я тоже сказал свое. Что именно сказал, сейчас уж и не упомню. Действительно, что-то про жабу, которой не видать лебедятины. Вообще-то эти слова не один я говорил. Вы не думайте, товарищ секретарь, что я на других напраслину возвожу. Я свою вину знаю, чистую правду говорю.

Потом Ваньцзюй, ой, секретарь нашего партбюро, подходит ко мне и спрашивает: «Ты говорил такие слова?» Я отвечаю: «Говорил». А он: «Это слова реакционные! Завтра будем прорабатывать тебя на собрании». Я спрашиваю: «Чего в них реакционного?» Он отвечает: «Они направлены против строительства сыроварни». «Э, — думаю я, — снова попался. Ну ладно, прорабатывать так прорабатывать! И чего я такой неудачливый!» А потом подумал: «Ничего, постою перед людьми, потерплю, зато все смогут сырку поесть, это важнее. Ради людей можно и пострадать!» Когда Лу спросила меня, я ей то же самое сказал. Эх, рот мой — ворота без запора!

А когда сыроварню открывали, в деревне устроили общее собрание, и Ваньцзюй говорил, что это — крупная победа в классовой борьбе. Сам я на этом собрании не был, но от людей слыхал. Вот я и подумал: а ведь тут и моя доля есть. И еще подумал, что это похоже на Чжоу Юя, который избил Хуан Гая; один бил, а другой хотел, чтоб его били. Я ведь тоже хотел, чтоб Ваньцзюй меня покритиковал. Только ни за что нельзя было говорить об этом!

Вчера вечером я ходил к нему, вот тогда он и объяснил, что это можно толковать как преступный сговор. Я сегодня вам все начистоту выкладываю, товарищ секретарь. Ваньцзюй вообще-то запретил мне снова поминать про это дело, но раз вы спросили — я и говорю. Сказал — и на душе полегчало. Вы уж поверьте: я никакого зла не таил, когда брехал.

Ли Ваньцзюй дал такое объяснение:

— Не ждите, что я скажу что-нибудь толковое, говорить мне, в сущности, нечего. Просто я хотел создать подсобный промысел и хоть немного повысить доход бригады. А в то время это можно было сделать только через развертывание классовой борьбы и большой критики. Ну а кого в нашей деревне лучше было выбрать объектом классовой борьбы? Ясное дело, Ли Пятого! Он ведь любит потрепаться. В общем, классовая борьба была фальшивой, а сыроварня подлинной, это я признаю. Но никакого сговора между Ли Пятым и мною не было, так что Чжоу Юй и Хуан Гай тут ни при чем.

А Сяо Мэйфэн объяснила дело так:

— По-моему, Ваньцзюй не совершил никакой ошибки, его вынудила тогдашняя обстановка. Разве мог он не выступать под флагом классовой борьбы? Если бы попробовал, его мигом объявили бы правым, а теперь обвиняют в том, что он врал. Когда мышь попадает в кузнечные меха, она ни туда ни сюда не может вылезти — так и с кадровыми работниками было!..

В тот же вечер Фэн Чжэньминь вернулся в уезд. А через три дня уездный ревком прислал в Наследниково список реабилитированных помещиков, кулаков и их детей. Правление объединенной бригады решило сразу обнародовать его. Ли Цянфу с женой тоже были в списке, но имени жены помещика никто не знал. Спросили у нее самой — и она не помнит. Хорошо еще счетовод отыскал список раскулаченных во время земельной реформы и обнаружил там такую запись: «Ли, урожденная Пань».

В день, когда должны были вывесить новый список, Ли-Пань умылась, причесала свои жидкие волосы, нарядилась во все лучшее, надела черную шерстяную шапочку и пошла смотреть на доску. Она была неграмотна и не знала даже, где искать свое имя, но стояла среди толпы очень торжественно и долго. Увидев ее, тетушка Лю сказала соседке:

— Погляди-ка! Верно говорят: «Будда красен позолотой, а человек нарядом». Эта жена Ли Пятого надела новую кофту, туфли и тоже на человека стала похожа!

Все вокруг рассмеялись. Кто-то заметил, что «Ли, урожденная Пань» — это все-таки не имя, надо настоящее придумать. Один предложил Синхуа (Цветок абрикоса), другой — Юэгуй (Цветок корицы), но некоторые продолжали подсмеиваться, говоря, что старой женщине негоже носить такие легкомысленные имена. Какой-то молодой парень сказал, что ее лучше назвать Синьшэн (Новая жизнь), но его тоже не поддержали. На морщинистом, напоминающем скорлупу грецкого ореха лице Ли-Пань сияла улыбка. Она впервые в жизни пользовалась таким вниманием и неожиданно произнесла перед всеми:

— Ни одно имя не сравнится со званием коммунарки. Счетовод, ты уж потрудись, пожалуйста, и напиши: «Коммунарка Пань». Ладно?

Вскоре реабилитация помещиков, кулаков и их детей во всем уезде была закончена, и уком начал подводить итоги этой кампании. Тон на заседаниях задавал Фэн Чжэньминь. Он говорил и о важности классовой борьбы, и о недопустимости ее расширительного толкования, и о принципиальных проблемах, и о конкретных, даже о сыроварне в Наследникове. Тут он сказал:

— Этот Ли Ваньцзюй — очень интересный товарищ. Недавно я заехал в Наследниково только для того, чтобы решить — можно ли реабилитировать одного помещика, но впечатлений у меня осталось множество. По-моему, в прошлом мы слишком злоупотребляли высокими словами, фактически вынуждая подчиненных лгать нам. Так и сформировались кадровые работники, подобные Ли Ваньцзюю. У них как бы два языка, предназначенных для общения с нами, — правдивый и лживый, а мы часто принимали ложь за правду. Это нам суровый урок!

После заседания Цю Бинчжан приплелся в кабинет Ци Юэчжая, грустно сел и начал чесать в затылке. Второй секретарь сделал вид, что не замечает его. Цю Бинчжан долго ждал, потом все-таки не выдержал и заговорил:

— Товарищ Ци, мне нужно сказать вам несколько слов. Только боюсь, что вы снова усмотрите в этом групповщину…

— Если боишься, тогда зачем говорить? — холодно произнес Ци Юэчжай.

— Нельзя не сказать! Вы слишком честны и доверчивы. А секретарь Фэн недаром лично ездил в Наследниково, этот ход очень опасен, разве не видите? Он козыри из ваших рук выбивает!

— Какие еще козыри?

— Наследниково! — Цю Бинчжан склонил свою большую голову к уху начальника и тихо продолжал: — Я даже думаю, не связаны ли эти три анонимки с секретарем Фэном?

— Это невозможно! — чуть не крикнул Ци Юэчжай.

— Почему невозможно? — прищелкнул языком завканцелярией. — Это ведь вы объявили Наследниково образцовой деревней, а Фэн как пришел — сразу назвал Ли Ваньцзюя фальшивым образцом. О том же писалось и в первой анонимке. Сегодня Фэн сделал следующий шаг в ниспровержении Ли Ваньцзюя: все его ошибки свалил на нас. «В прошлом мы слишком злоупотребляли высокими словами, фактически вынуждая подчиненных лгать нам», — сказал он. Кто же это «мы»? Его в то время здесь не было!

Второй секретарь задумался над словами Цю Бинчжана, почувствовал, что в них есть резон, и расстроился. Выходит, мы по собственному желанию «злоупотребляли высокими словами»? Эти слова спускались нам сверху, попробовали бы мы не поддержать их! Если бы Фэн Чжэньминь был на нашем месте, он пел бы точно так же! Ци Юэчжай тихонько вздохнул и поднял голову:

— Бинчжан, ты больше не говори таких вещей. Если они дойдут до других, будут неприятности, да и единство укома это разрушает.

— Не буду, не буду говорить! — закивал Цю Бинчжан. — Но вновь должен сказать, что вы слишком честны и мягки. Проверка укомовского аппарата уже закончена, факты показали, что с «бандой четырех» мы не связаны, вас недавно приглашали на совещание в провинцию — это означает, что провинциальный комитет по-прежнему доверяет вам. А теперь, я считаю, пора бороться и отстаивать свое мнение, не давать Наследниково в обиду Фэну. Ли Ваньцзюй все-таки хороший человек, за него надо держаться.

— Ладно, ладно, я не собираюсь бороться с Фэном, — горько усмехнулся Ци Юэчжай.

Не успел он сказать этого, как дверь открылась и в комнату торопливо вошел Фэн Чжэньминь:

— Ли Ваньцзюй здесь!

— Как? Почему? — остолбенел Цю Бинчжан.

— Он зашел в отдел сельхозтехники, я разговорился с ним и пригласил поужинать. Так что прошу через некоторое время ко мне!

Фэн Чжэньминь купил бутылку вина, велел укомовскому повару приготовить закусок, и вскоре все четверо уже сидели за столом.

— Ваньцзюй, сегодня я пригласил тебя специально, чтобы поговорить по душам, — с улыбкой сказал первый секретарь, разливая вино. — Сейчас в деревне трудно работать, особенно местным руководителям. Я вижу, у тебя есть некоторый опыт, поделись им с нами!

— Что вы, о каком опыте вы говорите? — поежился Ли Ваньцзюй.

Тогда в дело вступил Цю Бинчжан:

— Не упрямься, поделись, раз секретарь просит! Ты ведь уж больше десяти лет на своем посту, ваша деревня считается образцовой, так что наверняка есть что рассказать!

Сначала Ли Ваньцзюй чувствовал себя несколько скованно, но после третьей рюмки оживился и заговорил:

— А чего у меня есть? Вранье одно! В те годы в деревне без вранья было не прожить. Вот только желудку врать нельзя — ни человека, ни скота. Коли корову или лошадь не накормишь, от них мало проку. Если сам не поешь — я уж не говорю досыта, — не больно много наработаешь. Желудок хоть и не говорит, а стонать умеет. Чем меньше в него вложишь, тем меньше и получишь. Будешь видеть перед собой яму, а сил перешагнуть ее не хватит.

— В общем, еда для народа важнее Неба! — засмеялся Фэн Чжэньминь.

Ли Ваньцзюй отхлебнул вина и продолжал:

— Во время трехлетних бедствий[12] еще был жив наш старый секретарь партбюро, так он часто говорил мне: «Желудок очень любит справедливость, его никогда нельзя обманывать». Тогда с продовольствием было туго, поэтому начальство ратовало за «двойную варку», утверждая, что если рис варить дважды, то он лучше разбухает. А старый секретарь говорил: «Не слушай эти глупости, фунт риса хоть восемь раз вари, он все равно фунтом останется, люди ведь не фокусники!» Потом власти еще почище фокусы придумывали. Одно время стали требовать варить пожиже: дескать, лучше усваивается и потерь меньше. В другой раз стали пропагандировать жевание всухую: мол, когда грызешь сырой початок кукурузы, не теряешь на помоле, а если еще мочишься пореже, то совсем хорошо.

Фэн Чжэньминь знал, что Ли Ваньцзюй — мастер рассказывать анекдоты, но слушал его с горечью. Во время голода он и сам был секретарем укома и тоже выдумывал всякие нелепости. До чего тогда докатились!

— Наша бригада в те годы выращивала больше, чем другие, и сейчас перед вами, дорогие руководители уезда, я скажу откровенно: мы тогда выдавали коммунарам не столько, сколько нам приказывали из укома. Можете назвать это утаиванием зерновых или незаконным распределением, можете бить, наказывать — все стерплю. Ведь мы сами, собственными силами больше хлеба растили. И поставки сдавали, и продавали все, что положено, а остальное, уж извините, отдавали коммунарам.

— Неудивительно, что, когда я спрашивал в вашей деревне: сколько выдают по трудодням, все называли мне разные цифры! — засмеялся Ци Юэчжай.

— Я знаю, что вы об этом спрашивали. — Ли Ваньцзюй потеребил свои усики. — Мы тогда догадались, что вы хотите поймать нас на утаивании зерновых или незаконном распределении, и немало поволновались!

— Сейчас можете не волноваться, — промолвил Фэн Чжэньминь, разливая вино. — Из провинциального комитета пришла бумага, запрещающая стричь все коммуны под одну гребенку: кто больше наработал, тот и больше будет получать.

— Вот это хорошо, хорошо! — искренне обрадовался Ли Ваньцзюй. Он закатал рукава, обнажив свои худые загорелые руки, и выпил чарку до дна.

Фэн Чжэньминь тоже весело поглядел на него, снова наполнил ему чарку и спросил:

— А кого еще нельзя обманывать?

— Еще землю нельзя. Стоит ее обмануть, как она не родит, вот ты и остался ни с чем! За эти годы нас вдоволь настригли под одну гребенку. Иногда по нескольку раз на дню присылали всякие приказы. То изволь всюду сажать батат, ни кусочка земли для других культур не отведи. То уничтожай гаолян, чтобы духу его нигде не было. Сегодня тебя по радио призывали перебирать бобы, завтра — брать в руки серп и приниматься за уборку. Ну скажите, разве на одном и том же поле можно сразу и сеять, и урожай собирать? Такую кутерьму развели, что крестьяне на земле работать чуть не разучились. Недаром коммунары говорили, что чем дальше от начальства, тем земля лучше родит!

— Ну и что же ты делал при таком глупом руководстве? — усмехнулся Фэн Чжэньминь.

— Я предпочитал обманывать верхи, но ни в коем случае не обманывать землю, — ответил раскрасневшийся Ли Ваньцзюй, отхлебнув из чарки. — Я сегодня выпил, возможно, говорю лишнее, но вы не принимайте это близко к сердцу. Под верхами я имею в виду главным образом правление коммуны. Впрочем, коммуна тоже ведь откуда-то получала указания!

— Да, за это несет ответственность и уком, — признал Фэн Чжэньминь.

Цю Бинчжан украдкой взглянул на Ци Юэчжая, но тот сделал вид, будто не заметил, и поднял свою чарку:

— Верно, подобные дела большей частью вершились по указанию свыше, так что уком тоже хорош. Ты не церемонься, говори все, что думаешь!

— А я это и делаю. Столкнувшись с таким глупым руководством, я внешне его расхваливал, а в действительности делал все наоборот. На землю вдоль дороги пришлось плюнуть, повесить на нее табличку «опытное поле», и пусть гибнет! Про себя я ее называл «придорожным цветником». Ведь когда начальство приезжало с проверками, оно ходило только вдоль дороги и радовалось. А на дальних полях я сажал все, что хотел, и убирал, когда считал нужным. У нас был только один лозунг: потуже набить зерном мешки.

— Вот и правильно, — кивнул Фэн Чжэньминь. — В решениях третьего пленума недаром говорится о защите прав производственных бригад.

Цю Бинчжан подлил Ли Ваньцзюю вина и подзадорил:

— Я вижу, у тебя много всяких приемов! Расскажи, какие еще?

— Еще? Не обманывать коммунаров, — подумав, ответил Ли Ваньцзюй. — У нас в деревне несколько сот крестьян, все живые люди, неодинаковые. Разве их обманешь? Невозможно. Если будешь действовать не по совести, они тебе не подчинятся, а если внешне и подчинятся, так за спиной станут крыть. И тогда ты пропал, потому что без поддержки людей ты ничто. Наш старый секретарь парткома говорил: «Деревенский руководитель должен прежде всего стараться сделать хоть что-нибудь для коммунаров. Народ не обманешь. А если обманешь, так он обманет тебя. Работать станет, а сил прикладывать не будет, вот ты и не сделаешь с ним ничего — сколько ни таращи глаза».

— Правильно, хорошо сказано! — Фэн Чжэньминь выпил всего одну чарку, но его смуглое лицо раскраснелось, точно у князя Гуаня[13]. Он похлопал Ли Ваньцзюя по худому плечу. — Итак, нельзя обманывать желудок, землю и коммунаров — в общем, «не обманывать троих». Прекрасное, очень глубокое обобщение! Я считаю, что в работе нужно исповедовать именно этот принцип.

Ли Ваньцзюй слегка покачнулся от выпитого вина. Фэн Чжэньминь тоже вроде бы опьянел и снова похлопал его по плечу:

— Опыт прекрасный! Но почему в прошлом году, на нашем партийном активе, ты не рассказал о нем, а тянул старую песню о всяких сплочениях и противопоставлениях? Ты что, меня решил надуть?

Деревенский секретарь искоса поглядел на него и рассмеялся:

— Вы чего это, товарищ Фэн? Такие слова можно только в закрытой комнате говорить, а не кричать в рупор!

— Вот ты и сказал правду, и сразу после актива на тебя донесли, — тоже засмеялся Ци Юэчжай.

— Я знаю.

— Целых три доноса написали. Это ты тоже знаешь?

Ли Ваньцзюй покачал головой, как будто немного протрезвев. Первый секретарь велел Цю Бинчжану принести эти письма и тут же прочесть вслух. Ваньцзюй слушал и только языком цокал:

— Ну бандит, как здорово нашу деревню знает!

Дочитав, Цю Бинчжан спросил:

— Как ты думаешь, кто написал эти письма?

Ли Ваньцзюй закатил глаза, подумал и вдруг уверенно сказал:

— Кто-то из соседней деревни! Да, скорее всего, он.

— Кто?

— А вот этого я не скажу. Если ошибусь, зря врага себе наживу, а попасть в точку тоже не имеет смысла — ведь этот человек недаром не подписался!

Через несколько дней после этого к укому подошел крестьянин лет пятидесяти с лишним. Вахтер остановил его:

— Товарищ, вы к кому?

— К секретарю Фэну, — зычным голосом ответил тот.

— Он сейчас на заседании.

— Тогда к секретарю Ци.

— Он тоже на заседании.

— Ну тогда к заведующему Цю!

Услышав, что крестьянин называет одного за другим ведущих работников укома, вахтер решил, что дело серьезное, и спросил:

— Вы по какому вопросу?

— Я послал сюда три письма.

Вахтер направил его в группу писем. Там пришедший снова начал:

— В прошлом году я послал сюда три письма, жалуясь на секретаря партбюро деревни Наследниково Ли Ваньцзюя.

— Так это вы… — вырвалось у сотрудника отдела писем. Он сразу понял, что речь идет об анонимках, попросил автора присесть и доложил обо всем Цю Бинчжану. Тот мигом помчался к Ци Юэчжаю, а второй секретарь велел пригласить крестьянина в свой кабинет. Когда аноним появился, Ци Юэчжай первым делом увидел его знакомый красный нос и тоже воскликнул:

— Так это вы!

— Да, мы с вами встречались в Наследникове. А у вас хорошая память, товарищ Ци…

— Вы ведь, кажется, из Кладбищенской?

— Да-да, — почтительно ответил аноним.

Ци Юэчжай предложил ему сесть и испытующе спросил:

— Вы тамошний секретарь партбюро? Как вас зовут?

— Нет, не секретарь! Я человек маленький, — ответил аноним, привстав. — Но люди меня уважают и даже выбрали бригадиром подсобных промыслов. А зовут меня Лай Цзяфа.

Ци Юэчжай налил ему воды, крестьянин снова почтительно приподнялся, взял чашку обеими руками и сказал:

— Спасибо, не беспокойтесь!

— Так вы все три письма написали? — спросил Ци Юэчжай, прикидывая, что этот человек вряд ли связан с первым секретарем укома. Цю Бинчжан явно перестарался в своем анализе.

— Да-да. Я понимаю, что мои письма показались вам смешными. До революции я проучился всего два года в начальной школе. Правда, я люблю читать газеты, но писать не мастер, да и некогда писать.

— Почему же вы жалуетесь на Ли Ваньцзюя?

— У меня есть дочь по имени Биюй, она замужем за Чжао с восточного конца Наследникова. Наши деревни ведь совсем близко. Я знаю, что в Наследникове работают хорошо, живут богато, а вот почему — никак не пойму. В прошлом году на партийном активе Ли Ваньцзюй говорил всякие общие слова, и наши были им недовольны, считали, что он хитрит. Другим правду не рассказывает, боится свои секреты выдать. А кое-кто думает, что надо винить не столько Ли Ваньцзюя, сколько уком, который в нем не разобрался. Услышал я все это, полночи проворочался и решил вывести Наследниково на чистую воду, предостеречь товарищей из укома. Поэтому и написал свои письма.

— А! — выдохнул Ци Юэчжай, думая о том, сколько хлопот принесли им эти бестолковые анонимки.

— Правильно я написал или нет, вы уж сами судите, — с улыбкой продолжал Лай Цзяфа. — Сегодня я пришел только для того, чтобы поблагодарить руководство укома за внимание к моим письмам. Я слышал, что недавно Ли Ваньцзюй все-таки рассказал вам, секретарю Фэну и заведующему Цю о своих секретах. Об этом мне дочка говорила, да и все наследниковцы шумят, будто уком остался доволен ими.

Ци Юэчжай протестующе махнул рукой:

— Ну что вы, незачем нас благодарить!

Лай Цзяфа подсел поближе:

— Товарищ Ци, раз секреты Наследникова раскрылись, у меня есть предложение: нельзя ли устроить большое собрание, чтоб они рассказали о своем опыте? Нам, крестьянам бедных деревень, будет очень полезно послушать и кое-что взять для себя!

— Об этом надо посоветоваться с первым секретарем.

— Конечно, конечно, — закивал Лай Цзяфа.

— Вы раньше встречались с секретарем Фэном? — как бы между прочим спросил Ци Юэчжай.

— Нет, что вы!

— И не знакомы с ним?

— Откуда мне знать такого высокого человека! — засмеялся Лай Цзяфа.

Ци Юэчжай встал:

— Хотите, я провожу вас к нему?

— Не надо, не надо. Я и так отнял у вас уйму времени. Мне сказали, что секретарь Фэн на заседании, не надо беспокоить его. Это уж чересчур с вашей стороны!

Когда посетитель ушел, Ци Юэчжай облегченно рассмеялся. Оказывается, автор писем — простой крестьянин. С Фэн Чжэньминем у него не больше общего, чем у коровы с лошадью. Ну и фантазер этот Цю Бинчжан!

После окончания весеннего сева в уезде снова созвали партийный актив, чтобы обсудить решения третьего пленума и связанные с ним документы о сельском хозяйстве. Это было важно для устранения политического хаоса и восстановления подлинных традиций в деревенской работе.

Фэн Чжэньминь попросил Ли Ваньцзюя выступить на активе с честным рассказом о том, как нельзя «обманывать троих». Ваньцзюй вообще-то не хотел высовываться, но отказать первому секретарю было неудобно, поэтому в конце концов пришлось согласиться. На сей раз он говорил очень искренне и свободно, все были буквально захвачены его речью и назвали это собрание «откровенным». В своем заключительном слове Фэн Чжэньминь высоко оценил находчивость Ли Ваньцзюя. По его мнению, только опираясь на нее, можно вести работу в деревне так, чтобы партия и массы понимали друг друга, жили одной жизнью и дружно овладевали новыми приемами, необходимыми для осуществления «четырех модернизаций».

Ли Ваньцзюй моментально стал знаменитостью. Корреспонденты газет, телеграфных агентств, радио, телевидения валом повалили к нему в гостиницу и, окружив, начали:

— Товарищ Ваньцзюй, вы выступали прекрасно! Мы хотели бы написать о вас статью, выберите время для беседы с нами.

— Товарищ Ваньцзюй, дайте нам интервью для радио, хотя бы на десять минут!

— Товарищ Ваньцзюй, вы попали в самую точку: ваше выступление полностью соответствует тому искреннему духу, к которому нас призывает третий пленум. Позвольте обработать ваш текст и опубликовать его в газете!

— Мы вчера связались по телефону с нашей редакцией. Ваш опыт очень ценен, и мы хотели бы отразить его в передовой статье.

— Товарищ Ваньцзюй…

Ли Ваньцзюй, обхватив голову руками, сидел на узкой гостиничной койке и не произносил ни звука. Своим печальным видом и тощей фигурой он ничуть не походил на тех передовых людей, которых столь торжественно рекламируют. Когда призывы корреспондентов на мгновение смолкли, он разжал руки, пригладил усы и, подняв голову, взмолился:

— Пожалейте меня!

Видавшие виды корреспонденты оторопели.

— Никакой я не пример и ничего особенного не говорил, — уныло произнес Ли Ваньцзюй. — Я простой крестьянин, секретарь партбюро деревни, а деревней руководить нелегко. Все, что я делал, было вынужденным, о чем тут толковать? Сегодня вы возносите меня до небес, а завтра сами же низвергнете!

Убедившись, что Ли Ваньцзюй не понимает огромного значения пропаганды и положительного примера, корреспонденты ринулись к Ци Юэчжаю, надеясь, что второй секретарь сам расскажет об успехах своего выдвиженца. Но тот вежливо заявил, что не может этого сделать, и рекомендовал обратиться к первому секретарю.

— Я считаю, что Ли Ваньцзюя нечего прославлять! — неожиданно сказал Фэн Чжэньминь.

Корреспонденты изумились и возмутились. Как, даже первый секретарь не понимает важности пропаганды?!

Фэн Чжэньминь поднялся, вынул сигарету и сделал несколько шагов по комнате.

— Выступление товарища Ваньцзюя было по своей сути искренним, об этом я недавно сказал на активе. Но сейчас хочу задать вам один вопрос, над которым вы, наверное, не задумывались. Почему его искренность все время сочетается с обманом?

Никто не взялся ответить на этот вопрос. Фэн Чжэньминь нахмурился, затянулся сигаретой и, сделав по комнате круг, продолжал:

— Да, с одной стороны — искренность, а с другой — обман. Ли Ваньцзюй призывает «не обманывать троих» — и в то же время обманывал всех. Эти противоречивые поступки сосредоточились в одном человеке, даже были доведены до блеска, потому что только благодаря обману он мог добиться правды. Вопрос, можно сказать, философский. Сначала разберитесь в нем, а потом уже решайте: стоит ли писать о Ли Ваньцзюе.

На корреспондентов как будто вылили холодной воды. Они разочарованно двинулись к выходу. Чтобы хоть немного успокоить их, Фэн Чжэньминь добавил:

— Отныне атмосфера искренности должна стать постоянной, чтобы правду не приходилось отстаивать с помощью лжи. Вот тогда и пишите о нашем уезде, мы будем только приветствовать это!

— Но о чем писать? — спросил корреспондент провинциальной газеты. — Ведь тогда опыт Ли Ваньцзюя уже не будет иметь ни малейшей ценности.

Фэн Чжэньминь засмеялся:

— Вот и хорошо!