Чаша бессмертия

Глава первая

Взметнувшиеся вверх и закаменевшие струи воды — вот на что были похожи серо-голубые скалы посреди широкой, томно-медлительной воды, обтекавшей их с ленивым плеском. Скалы были совершенно лишены растительности — голые, вертикальные, потрескавшиеся от зноя, шуршащие непрерывно осыпающейся с них от порывов ветра щебенкой. Трудно было представить, что кому-нибудь может прийти в голову искать под сенью этих бесплодных камней кров и убежище, да еще и не только для себя, но и для всей семьи. Разве что птицам — многочисленным шумным птицам, черным, белым и пестрым — должно быть уютно здесь, среди глубоких расщелин, куда так легко прятать яйца.

Словоохотливый пожилой селянин, согласившийся за несколько мелких монет одолжить Конану свою лодку, а также присмотреть за его жеребцом, заметил, перехватив недоуменный взгляд киммерийца:

— Сколько живу здесь, на берегу, никогда не знал, что за скалами этими есть долина. Если б не Кельбо-странник, и в голову не пришло бы, что там можно жить…

— И давно он поселился здесь, этот самый Кельбо? — спросил Конан.

— Да уж лет пять-шесть будет… Нет, постой, вру: два года с небольшим. Привыкли мы к ним быстро, вот и кажется, что они давно здесь живут… Чудаки они — и он, и жена, и детишки, — но не гордые, совсем не гордые. Если заболит у кого что в нашей деревне или в той, что вверх по реке, либо кто ногу сломает — они помогают, и лучше деревенского знахаря у них это получается, право, лучше, и заживает отчего-то быстрее…

— Спасибо, старик, — перебил его Конан нетерпеливо и, оттолкнув лодку от береговых камней, вскочил в нее. — Надеюсь, за жеребцом моим ты приглядишь как следует, а я — за твоей посудиной…

Он выгреб веслом, выровнял нос утлой лодочки и направил ее прямо к застывшим каменным струям, помахав на прощание отдаляющейся стариковской фигуре в льняной безрукавке и тростниковой шляпе с огромными обтрепанными полями. Оглянувшись вокруг, он еще раз отметил, как странно выглядят посреди равнинного, с небольшими холмами, пейзажа центральной Зингары эти взметнувшиеся длинные камни. Похоже было, что кто-то с титанической силой вытолкнул их из подземельной тьмы в незапамятные времена, желая подбросить до самых небес.

Конан замахнулся веслом сильнее, чтобы поскорее преодолеть течение и достичь острова, но тут же невольно скрипнул зубами от острой боли в спине. Рана, полученная им во тьме от наемного убийцы два дня назад, к которой он отнесся так легкомысленно, воспалилась за время пути, и теперь каждое резкое движение отдавалось ударом бича вдоль всей левой половины спины. Проклятие!.. Остается лишь мысленно поблагодарить Кайсса, что кинжал не был отравленным. А впрочем… Вряд ли пустяковая царапина стала бы нарывать так сильно и гореть огнем, если б на лезвии не было яда. Эта мысль чуть было не нарушила легкого и радостного состояния духа варвара, но он отогнал ее прочь, заставив себя не думать о боли.

Лодка уткнулась носом в заскрипевший под ее днищем песок. Конан выпрыгнул и вытащил утлую посудину на узкую береговую полоску, отделявшую воду от вздыбившихся камней. Ширина ее была не больше трех его ступней, и лодка едва поместилась. Старик селянин сказал, что от берега вглубь острова ведет слабо протоптанная и еле видная тропинка в скалах. Но Конан, как ни напрягал зрение, не мог ее рассмотреть. Не желая тратить времени на поиски, он выбрал иной способ, также подсказанный стариком. Приложив ладони ко рту, он крикнул во всю мощь своих легких:

— Кельберг!!! Кельбо-странник!.. Шумри!..

Лишь только эхо, раздробив его крик на множество слогов и отголосков, отплясало среди голубоватых камней, как с вершины скалы, под которой стоял киммериец, скатилось несколько камушков. Конан поднял голову. Две детские головы смотрели на него с высоты сорока локтей, внимательные и безмолвные. На фоне неба они казались пушистыми.

У одной из них в ярко-рыжих волосах трепетали, пытаясь выпутаться, солнечные лучи. Киммериец приветственно помахал им рукой и свистнул. Головы тут же скрылись, как исчезают в норе испуганные сурки или лисята. Не успев еще осознать, что означает это странное явление, Конан расслышал скрип песка под ногами — торопливый, взволнованный, нетерпеливый шелест шагов спешащего ему навстречу человека. Из-за уступа скалы бросилась к киммерийцу фигура в кожаном плаще и льняной рубахе, с непокрытой взлохмаченной головой с дыбом стоящими на макушке наполовину седыми волосами…

— О, Конан! Как ты мог так запустить свою рану! — сокрушалась Илоис, осторожно промывая воспалившуюся царапину под левой лопаткой киммерийца. — Еще два-три дня, и она могла стать последней в твоей жизни!

— Пустяки! — беспечно отмахнулся варвар. Радость распирала его, синие глаза искрились, а губы постоянно тянуло распахнуться в улыбке. — Разве я мог обращать внимание на какую-то царапину! Правда, кинжал был отравленный — красавчик Кайсс постарался! — но я и думать забыл обо всем этом. Только погонял своего жеребца что есть силы, чтобы поскорее увидеться с вами! Лишь только нищий вендиец с синей змеей сказал мне, что ты, Шумри, жаждешь со мной обняться, все дела и намерения напрочь вылетели из моей головы. Я летел, как мальчишка на свидание с первой женщиной!

Илоис чуть улыбнулась. Ее прохладные пальцы касались воспаленной кожи на его спине так легко, что совсем не причиняли боли.

— Кинжал не был отравленным, — заметила она. — Но рану твою изрядно отравила попавшая туда грязь. Неужели было так трудно соскочить ненадолго с коня, промыть и перевязать ее?..

— Невероятно трудно! — воскликнул Конан. — К тому же тогда я был бы лишен счастья быть перевязанным и исцеленным тобой!

Шумри, сцепив под подбородком ладони и улыбаясь, разглядывал старого друга, отпускающего неуклюжие комплименты его жене. Конан не мог не отметить про себя, что годы почти не изменили немедийца. Разве что исчезла тревога и глубоко затаенная печаль из глаз, они стали намного спокойнее и словно лучились неярким, идущим из глубины, мудрым смехом. Да еще борода, бывшая когда-то неприлично куцей и жидкой, приобрела более благородные и окладистые очертания. Илоис, пожалуй, изменилась больше, хотя и не постарела. Когда-то она показалась Конану чересчур холодной, строгой и большелобой. Теперь это была женщина, излучающая тепло и естественную тихую радость каждым своим движением, каждым звуком голоса. Оба они — взглядами, то и дело бросаемыми друг на друга, стремлением услужить другому даже в мелочах — напоминали молодоженов, хотя прожили вместе больше десяти лет.

После первых объятий, бессвязных восклицаний и похлопываний по плечам на узкой береговой полоске Шумри повел друга по тропинке, и впрямь почти незаметной, причудливо вьющейся меж нагромождений голубоватых камней. Казалось, ее протоптали не люди или животные, но легконогие птицы. Едва они перевалили через гребень скал, как в глаза ударила яркая и свежая зелень, а ноздри наполнились сладкими запахами цветов и трав. Высоким и неприступным со стороны реки дозором скалы окружали долину, чья пышность, изобилие и плодородие были совсем не характерны для засушливых и пыльных зингарских равнин и напоминали перенесенный сюда каким-то чудом кусочек буйно цветущего и плодоносящего Кофа.

— Здесь не бывает летних засух и зимних заморозков, — объяснил Шумри, кивнув на небольшое озерцо, вода в котором бурлила и пенилась, словно какое-то водное чудище трепыхалось в глубине его. — Из земли бьет горячий источник, и деревья вокруг него плодоносят два раза в год. Как ты понимаешь, это очень кстати, учитывая мою природную лень, — добавил он, улыбнувшись.

Хижина, которую Шумри саморучно выстроил два года назад для себя и семьи, была очень простой и сильно напоминала те туземные хижины из тонких пальмовых стволов, укрытые сверху ворохом листьев, в которых им пришлось провести немало дней и ночей во время своего южного путешествия одиннадцать лет назад. Впрочем, раз здесь не бывает ни холодов, ни затяжных дождей, ему вряд ли имело смысл возиться, сооружая прочные стены из бревен или из камня… Очаг находился на улице, под навесом из камышовых циновок, и оттого ни запах, ни жар от приготовления пищи не достигал комнаты, где сидел сейчас Конан, скрестив на полу ноги и подставив спину нежно-исцеляющим ладоням Илоис. Все убранство небольшого округлого помещения состояло из аккуратных, сплетенных из травы циновок, глиняных и деревянных сосудов причудливой формы и букетов свежих и сухих цветов и трав.

Прямо у порога присели на корточках дети. В их настороженных позах читалась готовность в любой миг сорваться с места и ринуться прочь. Девочка была рыжей, как лесной пожар, как шкура степной лисицы. Мягкие недлинные волосы рассыпались по плечам, закрывали лоб и брови, падали на глаза, прозрачно-зеленые и раскосые, с умеренным любопытством мерцающие из-под нечесанных прядей. На вид ей было лет семь. Мальчик казался младше на год или полтора. Глаза его были светло-карими, а волосы русыми, топорщащимися на макушке. Узкое треугольное личико упиралось острым подбородком в колени, а пристальные и немигающие глаза буравили незнакомца.

— Как зовут ваших славных наследников? — спросил Конан, с интересом поглядывая на затаившихся малышей.

— Вот это — Рыжая Шерстка, прошу любить и жаловать, — сказал Шумри с улыбкой, протянув руку и взлохматив волосы дочери. — А если короче — Рыжик. А молодого человека зовут Волчий Клык или Волчок. Прозвище дано недаром, так что шутить с ним не советую…

Усмехнувшись, киммериец протянул ладонь и потрепал легонько мальчика за ухо, скрытое мягкими волосами. Тот клацнул зубами, совсем как щенок, отгоняющий муху, и нахмурился.

— Он похож на тебя, — рассмеявшись, сказал Конан. — Не повадками, конечно, но шерстью, растущей дыбом. Но отчего они так дичатся? Редко видят чужих людей? Кажется, стоит мне громко кашлянуть, как пятки их засверкают далеко отсюда…

— Со зверьми и деревьями им приходилось иметь дело чаще, чем с людьми, — объяснила Илоис. — А ты ведь еще и не просто чужой человек, а грозный великан, покрытый шрамами гуще, чем окунь чешуей.

Она кончила забинтовывать его рану, и он смог расположиться поудобнее, опершись правым плечом о непрочную древесную стену и вытянув ноги. При этом он опрокинул коленом пару кувшинов с цветами, которые Илоис, улыбнувшись на его смущение, тут же выставила наружу.

— Расскажи же ты… — начали разом Конан и Шумри и разом же расхохотались.

— Расскажи прежде ты! — воскликнул хозяин хижины.

— Нет, давай ты сначала! — возразил Конан. — Я гость. К тому же мою спину только что перевязали, и мне совсем не хочется шевелиться. Рассказывая же о своих многочисленных подвигах, придется махать руками и подскакивать, чтобы было понятнее.

— Ну, хорошо, — согласился Шумри. — Я начну, но не с начала. Рассказов о наших с Илоис странствиях хватит не на один день, и я очень надеюсь, что ты поживешь здесь, но крайней мере до тех пор, пока наши удивительные истории не кончатся.

Он взглянул на жену, словно ища у нее одобрения своим словам. Илоис кивнула.

— Но только, — заметила она, — пусть наш гость насыщает не одну душу, но и тело. Представляю, как он сейчас голоден и как клянет нас про себя за недостаток гостеприимства.

— О! Прости ради Митры! — Шумри вскочил и вышел, тут же вернувшись с вместительной чашей, полной овощей, вяленых и свежих фруктов и орехов в меду. — Ты уж не обессудь, но ни мяса, ни рыбы мы тебе предложить не сможем.

— Иного я и не ждал! — махнул рукой Конан, набрасываясь на угощение. — У меня ведь еще не вышибло память.

Илоис, наклонившись, что-то прошептала детям, и они, вскочив, исчезли за занавесью из множества сплетенных из травы веревок, заменявшей двери.

— Детям нельзя это слышать? — удивился Конан.

— Они слышали это дюжину раз! — воскликнула Илоис. — Я просто попросила их собрать еще орехов, трюфелей и плодов, ибо те, что в чаше, вот-вот кончатся.

— Итак, я начинаю, — таинственным голосом сказал Шумри. — Пожалуй, стоит начать с того момента, когда Илоис, наконец, осточертело путешествовать… Ты помнишь, когда и как это произошло? — спросил он жену.

— Еще бы не помнить! — Она передернула плечами. — Это случилось почти два с половиной года назад, когда мы наткнулись на тот ужасный рыбий ковер…

— Рыбий ковер?.. — переспросил Конан.

— Да, — кивнул Шумри. — Так мы называем между собой это непонятное и удивительное явление. Мы тогда плыли в Западном океане, к северо-западу от Бархсских островов, и держали курс на север… Надо тебе знать, Конан, что деньги от продажи родового замка я потратил на приобретение отличного парусника, легкого, быстрого и прочного, живого и порывистого, словно морская птица. Мы назвали его «Адуляр», что означает Лунный Камень, поскольку Илоис отчего-то казалось, что в дни полнолуния он мчится быстрее и хуже слушается руля… Команда была небольшая и дружная, мы набирали ее сами и только из тех людей, которые вызывали симпатию у нас обоих. Капитаном был тридцатилетний уроженец Кордавы по имени Горги, бесстрашный и умелый мореход, в чем-то существенном очень схожий с нами.

Равнодушный к звону золота, горячий и пылкий, как все зингарцы, он вскоре стал самым преданным и надежным нашим товарищем. Мы очень привязались к нему. За те семь лет, что мы плавали, многие члены команды сошли на берег и были заменены другими, но капитан оставался с нами до конца… В то утро нас разбудил взволнованный крик рулевого. Наспех одевшись и выскочив на палубу, мы увидели небывалое зрелище: по левому борту корабля переливался всеми цветами радуги огромный живой ковер. Он был овальной формы, не менее четырехсот локтей длиной, а шириной около двухсот пятидесяти. Узор на его поверхности был причудлив и ярок, он завораживал глаз.

Он отливал на солнце металлическим блеском, и казалось, что ковер составлен из миллиона новеньких начищенных монет — золотых, серебряных, медных, бронзовых, а также из неизвестных металлов голубого и зеленого оттенков… Илоис захотелось взглянуть на это чудо поближе, и мы спустили шлюпку, куда сели втроем: Илоис, Горги и я. Подплыв вплотную к краю ковра, мы долго его рассматривали, но так и не смогли определить, что же это такое. Толщиной он был не больше трех-четырех пальцев, и был несомненно живой, вот и все выводы, которые мы смогли сделать. Внезапно шлюпка качнулась и чуть не зачерпнула бортом, оттого что Илоис, не сказав ни слова, выпрыгнула прямо на блестящую ярко-цветную поверхность. Я закричал ей, чтобы она тотчас же возвращалась назад. Нехорошее, тоскливое предчувствие сдавило мне грудь…

— Я была босиком, — вступила Илоис. — Ступни ощущали что-то упругое, прохладное, гладкое… Кажется, я сошла с ума от этого завораживающего мерцания. Шумри строго кричал, чтобы я вернулась, но я лишь рассмеялась, повернулась к них спиной и бросилась бежать прямо к центру этого великолепия. Ковер пружинил подо мной, как мох на краю болота, но не проваливался. Мне захотелось танцевать, кружиться до самозабвения на этой искрящейся, чудесной опоре посреди бескрайнего океана.

— Я хотел тут же броситься за ней следом, — продолжал Шумри. — Тяжелое предчувствие не оставляло меня. Но не успел. Внезапно Илоис вскрикнула и провалилась под воду. Живой ковер разошелся под ней. Несколько мгновений под солнцем блестела зеленоватая окружность воды, затем она стремительно затянулась. Зловещий ковер вновь был целым, ярко-цветным, мерцающим… Я был в оцепенении не больше двух-трех мгновений, но за это время успел увидеть, как края ковра стали подгибаться, уходить в глубину. По-видимому, зловещее существо собиралось окружить собой пойманную жертву, окутать ее со всех сторон… Почти одновременно я и Горги спрыгнули с бортов шлюпки и поднырнули как можно глубже под скручивающиеся края, молясь про себя Митре, чтобы не опоздать, чтобы успеть…

— Как хорошо, что я не помню самого страшного, — вздохнула Илоис. — Все, что случилось после того, как живой ковер провалился у меня под ногами, вылетело из моей головы.

— Я плавал под водой быстрее Горги, поэтому добрался до Илоис первым, — продолжил Шумри. Он побледнел, голос его прерывался — настолько сильно страшные впечатления прошлого завладели им. — Она была без сознания. Я обхватил ее одной рукой, а кулаком другой пытался пробить живой покров над нашими головами, чтобы дать ей глотнуть воздуха. Но проклятая плоть ковра была очень прочной. Отвратительная, чешуйчатая, скользкая рыбья плоть… От нехватки воздуха у меня уже плыли багровые круги перед глазами и звенело в висках, когда до нас доплыл, наконец, Горги. Мы были в огромной ловушке, все трое, прозрачная морская вода позволяла рассмотреть, что края ковра сомкнулись в глубине, он превратился в род большого мешка, подрагивающего от вожделения… в огромный желудок, быть может. К счастью, Горги всегда носил за поясом кинжал. Удары его оказались действенней ударов моего кулака. Под взмахами разящего лезвия ковер над нашими головами разошелся, мы выплыли на поверхность и глотнули воздуха… Я поддерживал Илоис, не давая голове ее уйти под воду, а Горги продолжал разить разбегающиеся от нас стремительно края ковра, разить с неистовством и яростью, никогда не свойственными ему прежде… С корабля, конечно, видели все это, матросы быстро спустили еще одну шлюпку и подобрали нас, как только смогли к нам подплыть. К счастью, Илоис пришла в себя очень быстро. Стоя вместе с ней у левого борта, мы наблюдали, как ковер распался на миллионы небольших рыбешек, золотистых, голубых, зеленоватых, малиновых… которые стремительно погружались в глубину, и вскоре перед нами расстилалась обычная спокойно-зеленоватая гладь океана. Илоис ушла к себе и не показывалась до вечера, а вечером заявила, что не может выносить ни моря, ни качающейся палубы, ни вечных странствий непонятно зачем и куда и что с нее хватит.

— Больше всего меня потрясло, что оно было такое красивое, — объяснила Илоис с виноватой ноткой в голосе. — Я ничего не видела более прекрасного, чем этот сияющий и переливающийся на солнце живой ковер на зеленой воде. И оказывается, вся эта красота служит лишь для того, чтобы убивать и пожирать. Вынести это было невозможно. Потому-то я и вела себя как истеричная и избалованная барышня и требовала, чтобы мы вернулись на землю и остановились где-нибудь, наконец. Я надеюсь, Шумри, ты когда-нибудь простишь меня за это.

— Тебя не за что прощать, — мягко откликнулся Шумри. — Какая иная женщина вынесла бы семилетнее путешествие без всякого смысла и цели, с полусумасшедшим бродягой-мужем?.. — Он тихо рассмеялся и взглянул на жену, ответившую ему невыразимым и глубоким языком глаз. — Итак, было решено пристать к берегу, и мы взяли курс на юго-восток, чтобы достичь берегов Аргоса, откуда мы двинулись в путь когда-то. Горги был грустен, предчувствуя разлуку с нами. Я подозреваю, Илоис, что он был влюблен в тебя, хотя никогда не давал понять этого ни словом, ни интонацией.

— К тебе он был привязан не меньше, — возразила Илоис.

— Может быть… К вечеру пятого дня мы заметили остров и подплыли к нему. Он был совсем небольшой, можно сказать, крохотный, локтей шестьсот в поперечнике, густо поросший зеленью. Илоис, уставшая от бесконечной водной глади, очень обрадовалась и настояла, чтобы ночь мы провели на нем, а не на корабле. Поскольку начинало уже темнеть и времени было мало, успели только соорудить что-то вроде шалаша из веток для нас двоих. Горги же и вся команда ушли ночевать на корабль. Утром, открыв глаза и взглянув на гладь океана, мы испытали сильное потрясение. Корабля не было. Он исчез самым непостижимым и таинственным образом. Бросить нас здесь они не могли, это было абсолютно исключено. Может быть, ночью был шторм, и судно поглотила пучина? Но тогда мы обязательно проснулись бы от грохота волн и воя ветра…

Весь день мы ломали головы, разгадка пришла лишь поздним вечером. Лежа на траве и глядя на звезды, мы вдруг почувствовали плавное покачивание. Казалось, спины наши опирались не на прочную землю, но на палубу оставленного и потерянного корабля. Островок был плавучим! Видимо, за ночь, подчиняясь водным течениям, он отплыл от стоящего на якоре судна на значительное расстояние. Такое значительное, что паруса не видно было даже у самого горизонта.

Как назло, наступил полнейший штиль. Ни малейшего дуновения ветерка!.. Наш добрый Горги, даже если и догадался, что с нами произошло, не мог отправиться на поиски нас. Парусник не мог сдвинуться с места, остров же, подхваченный невидимым током воды, продолжал отдаляться от него в неизвестном направлении… Смешно и странно, но когда-то очень давно, в детстве, при первой моей встрече с Илоис, бывшей тогда надутой и строгой пигалицей… — Илоис шутливо шлепнула мужа по затылку, и тот поправился: — Бывшей горделивой и ослепительной маленькой особой, я рассказывал ей о том, как продам замок, когда вырасту, и мы отправимся путешествовать. Я безбожно выдумывал, чтобы привлечь к себе ее внимание, и в числе прочих выдумок были дома-острова, на которых живут семьями, вечно странствуя в океанах по воле ветра и волн. Теперь моя детская выдумка стала явью. Правда, мы не столько радовались, сколько тревожились. Потеря нашей команды и, особенно, славного и верного Горги была для нас настоящим несчастьем.

— И «Адуляра» тоже, — поправила его Илоис. — Ведь он был тоже живым и не менее преданным. Я уговаривала Шумри сесть в шлюпку, которая оставалась у нас, и пуститься на поиски корабля. Но он не согласился.

— Еще бы я согласился! Это было бы чистым безумием: плыть в шлюпке, неведомо куда, без воды и пищи, без оружия и навигационных приборов… Впрочем, она всегда была сумасшедшей девушкой. С трудом мне удалось убедить ее, что для Горги разыскать нас в несколько раз реальней, чем нам его. Хотя и для него шансы были, надо признать, небольшими… Мы тщательно обследовали доставшийся нам клочок земли с буйной и разнообразной растительностью и скоро выяснили, что то был вообще не остров, но участок суши, видимо, размытый волнами и оторвавшийся от берега. Никаких источников пресной воды на нем, естественно, не было. Правда, это нас не особенно удручало: жажду мы могли утолять соком в изобилии растущих вокруг плодов. Как, впрочем, и голод. Гораздо тревожней было другое: уже на третий день мы заметили, что островок постепенно уменьшается в размерах. Волны размывали землю с его краев. И без того маленький, он таял, как кусок сахара в чашке воды.

— Особенно было грустно, когда, оторвавшись и взмахнув кроной, в океан уплывали деревья, — сказала Илоис. — Почти каждый день, стоя на берегу, я наблюдала подобную картину. Казалось, они машут мне ветвями и умоляют задержать их, спасти, выхватить из мертвящих объятий соленой воды…

— Пока она стояла и прощалась с уплывающими деревьями, я спешил запастись как можно большим количеством сушеных фруктов и дождевой воды. У нас была шлюпка, поэтому утонуть вместе с последним клочком земли нам не грозило. Но сколько времени сумеем мы продержаться в этой шлюпке, покуда не достигнем земли либо не встретим на своем пути судно?.. Один Митра знает! Каждый день с рассвета и до темноты я собирал и сушил фрукты, изготовлял из ореховой скорлупы сосуды для влаги…

— Ты был деловит и суетлив, словно барсук, собирающий запасы на зиму, — заметила Илоис, — и ни о чем больше не думал…

— Зато ты прощалась с деревьями, одаривая каждое на прощание светлой слезой, — парировал Шумри. — Впрочем, иногда ты помогала мне, когда надоедало сидеть на берегу. Вдвоем мы загрузили нашу шлюпку по самые борта.

— Никогда не забуду, как в последнюю ночь, когда островок превратился уже в кочку на воде с тремя деревьями, мы легли спать в шлюпку, а утром, когда проснулись, вокруг была одна соленая, бесконечная, блестящая на солнце морская рябь…

— Остров плыл по воле течения, теперь же я мог управлять движением, — продолжал Шумри. — Я повернул на восток и все время старался держаться строго на утреннее солнце, чтобы как можно быстрее достигнуть берега. В ясные дни это было нетрудно, но когда небо затягивали плотные облака, приходилось бросать весла и пережидать, пока снова не выглянет солнце. На острове мы плыли около двух лун и чуть больше луны — на шлюпке, и вот наконец-то вдали замаячил берег, скалистый, голый и неприветливый с виду. То были, как скоро выяснилось, земли пиктов.

— Земли пиктов? — Конан подался вперед и насторожился. — Надеюсь, вы не высадились на них?

— А куда нам было высаживаться? — с горечью спросил Шумри. — К тому же то, что мы вступили во владения этого дикого народа, мы узнали уже на берегу, значительно отдалившись от своей шлюпки.

— В таком случае, не могу понять, как вы выбрались оттуда живыми, — сказал киммериец и с силой хлопнул рукой о колено. — Я хорошо знаю этот низкорослый свирепый народец. Чужаков они ненавидят и убивают сразу, не разбирая, кто перед ними — мужчина, женщина или ребенок. Объясни мне, во имя твоего Митры, как вам удалось уцелеть?!

— Честно сказать, не знаю, — пожал плечами Шумри. — Мы не причиняли им зла и не желали зла. Они видели, что у нас не было никакого оружия. К тому же я быстро выучил их язык, что было немаловажно для взаимопонимания в критических ситуациях. Илоис больше общалась жестами, но к ней быстро проникались симпатиями женщины, оттого что в ее присутствии их дети прекращали плакать, и она лечила у них боль в животе и кровотечения. Не раз нас выручало мое умение «слышать» чужие мысли, если они звучат в голове достаточно громко. Правда, пикты живут почти исключительно эмоциями и страстями, думают они крайне редко и далеко не все… Не раз, почувствовав невнятную угрозу, даже если вокруг нас были одни улыбающиеся и доброжелательные лица, мы спешно покидали племя. Уходили прочь под каким-нибудь предлогом, часто прямо в непроходимую глушь леса…

— Честно говоря, покуда мы пробирались по Пиктской Пуще, случалось немало напряженных и тревожных моментов, — заметила Илоис. — Но ни один из них не может сравниться с тем ужасом, который я испытала, когда подо мной провалился живой ковер. Такой горечи и отчаяния, как тогда, я не припоминаю больше.

— Сначала мы хотели идти на юг, чтобы поскорее достичь Зингары, но нас предупредили, что на границе очень опасно, поэтому мы опять двинулись на восток.

— Давно собираюсь спросить вас, — перебил его Конан. — Вы были вдвоем и на острове, и среди мрачных пиктов, но где же тогда находились ваши славные ребятишки? В то время, года два назад, они ведь были совсем крохами, верно?..

Шумри и Илоис переглянулись. Казалось, они спросили о чем-то друг друга глазами. После паузы немедиец ответил:

— Дело в том, что они не родные нам дети. Своих детей у нас нет — это следствие тяжелой многолетней болезни Илоис, о которой ты знаешь. Но мы привязаны к ним не меньше, чем к своим родным. Поверишь ли, они очень похожи на нас! Гораздо больше, чем это кажется с первого взгляда. И не только дыбом растущими на макушке волосами… Пиктские Пущи, угрюмые и опасные, подарили нам дочку. Ты помнишь, какое это было чудо, Илоис?..

— Еще бы не помнить! Среди черных, низкорослых, полуголых дикарей с яркими перьями в волосах увидеть это светлое, это рыжее солнышко!.. Я онемела от изумления. Откуда здесь эта кроха, по всей видимости, урожденное дитя Ванахейма?.. После долгих расспросов нам кое-как удалось понять, что девочка прибилась к ним сама, выйдя однажды прямо из леса. То ли она сиротка, то ли родители выгнали ее из дому… Я упросила Шумри взять ее с собой, настолько она запала мне в душу. Племя не возражало, сама девочка тоже. Казалось, она только обрадовалась, что будет теперь с нами.

— Положим, не ты меня упросила, но я первый предложил удочерить ее, — возразил Шумри.

— Пусть так! Неважно… Имени у нее не было, вернее, племя как-то называло ее, но у вас язык не поворачивался выговорить эти булькающие и рычащие звуки. Шумри прозвал ее Рыжей Шерсткой. Мы решили пока что называть ее между собой так, а когда она вырастет, пусть придумает сама себе имя, самое красивое, какое ей только захочется.

На этих словах травяная занавеска зашуршала, раздвигаясь, и появились те, о ком только что шла речь. Девочка несла корзину, доверху наполненную спелыми плодами, мальчик тащил на плечах довольно увесистый мешок. Они поставили свои ноши на пол и уселись на пороге в тех же самых птичьи-настороженных позах, что и накануне. Конан взглянул на них с новым интересом.

— А разговаривать они умеют? — спросил он.

— О, они знают массу языков! — воскликнула Илоис. — Больше, чем ты, Конан, больше, чем даже Шумри. Язык пиктов, язык змей, посвисты гудящих в ночи насекомых, беззвучное наречие рыб, диалекты лесных животных, птичьи переклички… К тому же с нашей помощью они освоили немедийский. Но они редко болтают попусту, ты верно заметил.

— Сына нам подарили боссонские топи, — продолжил Шумри свой рассказ. — Последнее пиктское племя, у которого мы остановились, почему-то так полюбило Илоис, что подарило нам на прощание отличную кожаную лодку, очень прочную и легкую, которую можно было переносить по суше на плечах. Дикие мужчины были столь любезны, что не ограничились подарком, но проводили нас до истоков реки Громовой, попеременно неся лодку. Если б не пикты, мы неминуемо завязли бы в этих болотах. Не зная с детства, преодолеть эту коварную, сумрачную, поросшую мохом грязь невозможно… Сердечно распрощавшись со славными дикарями, мы стали спускаться вниз по реке, держа путь в Зингару. Мы выбрали эту страну главным образом оттого, что Горги был родом оттуда и мы надеялись когда-нибудь встретиться с нашим капитаном или, по крайней мере, услышать о нем что-либо. А заодно и о нашем «Адуляре».

Вскоре мы заметили, что ночами кто-то стал потрошить наш мешок с запасами пищи. Мы решили, что это безобразничают лисы или волки, хотя Рыжик почему-то утверждала — она тогда только-только начала осваивать немедийский и очень смешно выговаривала слова — что это дело рук человека, только очень маленького. Но откуда было взяться человеку в этих глухих и гиблых местах?.. К тому же на кожаном мешке виднелись следы когтей и зубов, но не ножа или кинжала. Я стал подвешивать припасы перед сном высоко на дереве, но кражи продолжались. Тогда я решил сторожить, чтобы положить конец беззастенчивому и таинственному воровству. Ночью, когда Илоис и Рыжик крепко спали, мне послышалось, что кто-то подкрался к шалашу и вслушивается в наше дыхание. Когда шаги отдалились, я осторожно подполз к входному отверстию и выглянул наружу. Мне показалось, что на дереве сидит небольшая обезьяна и сосредоточенно расковыривает наш мешок! Но никаких обезьян в этих краях сроду не водилось. То был вот этот малыш! — Шумри кивнул в сторону внимательно слушавшего его рассказ взъерошенного мальчугана. — Надо сказать, поймать его оказалось не просто. Пришлось будить и звать на помощь Илоис и дочку. Втроем мы кое-как справились с ним, но руки мои были покусаны и исцарапаны, а Илоис пришлось срочно чинить мою и свою одежду. Мне пришлось связать звереныша по рукам и ногам и привязать к дереву, хотя Илоис громко возмущалась, что бессердечно так обращаться с маленьким и слабым ребенком. Но маленький и слабый ребенок лишил нас десятидневного запаса продовольствия, к тому же мне не терпелось как следует рассмотреть его при свете дня.

— Утром мы развязали ему руки, — продолжила Илоис, — но от дерева не отвязали. Мы предлагали ему самое вкусное, что только у нас было, и пытались объяснить знаками, что будем кормить его, ласкать и ублажать, если он захочет пойти с нами. А если свобода и глухие болота ему дороже, что ж, мы отпустим его, только пусть он больше не таскает у нас по ночам последние лепешки, которыми снабдили нас пикты. Трудно сказать, понял ли он нас. По виду своему он не походил ни на жителя Ванахейма, ни тем более на пикта. Больше всего мальчуган смахивал на уроженца Аквилонии. Но как он очутился один, четырех- или пятилетний, в этой гиблой глуши?..

— Мы развязали его, и наш пленник тут же скрылся в зарослях, — сказал Шумри. — Но мы не сомневались, что встретимся с ним снова. Ночью я положил мешок с едой под голову и спокойно заснул, но довольно скоро проснулся оттого, что кто-то тихонько вытаскивал у меня из-под уха этот самый мешок. Поразившись наглости крохотного воришки, я взглянул в его сторону сквозь ресницы, не открывая глаз. И с удивлением обнаружил, что на этот раз меня грабила дочка! Рыжая бандитка вытащила лепешку — воистину последнюю — и выскользнула наружу. Высунувшись вслед за ней, я почти не удивился открывшейся мне картине: будущая сестрица подкармливала будущего брата последними крохами нашего хлеба…

— Вот так она и приручила его! — рассмеявшись, заключила Илоис. — До сих пор этот маленький дикий зверек может иной раз огрызнуться на мою просьбу, и не каждое мое слово является для него законом, но стоит Рыжику попросить или приказать ему что-либо — летит со всех ног, пыхтя от усердия.

— В этом нет ничего удивительного, — заметил Шумри. — С тобой он может говорить лишь на немедийском, а с сестрой они изъясняются на любом — от птичьего до оленьего, а чаще всего вовсе без слов и звуков. К тому же ты не лазаешь по скалам, не ныряешь в воду с высоты в тридцать локтей, не гоняешься наперегонки с оленями и зайцами и не скачешь, как сумасшедшая, на необъезженных жеребцах.

— И все равно он любит меня! — воскликнула Илоис с некоторой запальчивостью и, обняв мальчика, прижала его голову к своей груди.

Рыжая девчушка тут же поднырнула под другую ее руку и прижалась к приемной матери. По выразительному нахмуренному лицу мальчугана было видно, что он терпит эту ласку с большим трудом.

— Любит, любит! — рассмеялся Шумри. — Раз не вырвался от тебя тотчас, значит, любит. Но отпусти же его, прекрати мучить! Больше всего на свете он не выносит, когда его тискают, целуют и каким-либо образом ограничивают его свободу, — объяснил он киммерийцу. — Дочка, надо сказать, не в пример ласковее…

— Как и полагается девочке, — заметил Конан, подмигнув свободолюбивому Волчку. — Мне кажется, что с такими ребятишками вам теперь ничего не страшно!

— О, да! — согласилась Илоис. Она выпустила голову сына, и тот сразу же отскочил от нее и присел на свое обычное место у порога. Дочка же осталась, нежно прижимаясь щекой к материнскому плечу. — Если б ты знал, сколько раз они нас выручали! Пока мы плыли через бесконечные топи, порой нам бывало нечего есть. И тогда дети приносили нам какие-то корешки, стебли и листья. Один Митра знает, как они распознавали съедобное от несъедобного, но ни разу никто из нас не отравился… Однажды меня укусила в ногу змея. Хотя Шумри сразу же отсосал яд и выдавил его из ранки вместе с кровью, но нога страшно распухла. Рыжик притащила мне какие-то пахучие и прохладные водоросли, обмотала ими опухоль, и к утру она исчезла без следа. До сих пор не знаю, как эти водоросли называются, но теперь всегда собираю их, лишь только увижу…

— А тот случай с деревом! — напомнил Шумри. — Илоис отдыхала на траве под старой высохшей елью, и вдруг Волчок стал тянуть ее за руку, крича громко и невразумительно. Лишь только она поднялась в недоумении и отошла в сторону, как дерево, подточенное старостью, обрушилось прямо на то место, где она только что сидела.

— Они охраняют нас, словно два маленьких добрых лесных духа, — улыбнулась Илоис и поцеловала дочь в растрепанную макушку.

Мальчик внезапно насторожился и поднял голову, словно заслышав что-то на крыше. Миг спустя он уже был снаружи и сразу же вернулся, держа в ладонях белую птицу с черным клювом и серым ободком на крыльях. Илоис взяла у него птицу и осторожно сняла с лапки прикрученный красной нитью кусочек бересты, на котором был нацарапан какой-то рисунок. Рассмотрев его, она вздохнула с улыбкой и передала Шумри. Тот повертел бересту в руках и также вздохнул.

— Вот не вовремя! Тебя отвезти?

— С какой стати? Прекрасно доберусь сама! — Илоис обернулась к киммерийцу и, протянув ему бересту, где был изображен человечек со вздувшимся животом в окружении непонятных знаков, объяснила: — В селении вверх по течению рожает женщина, и муж ее просит меня приехать.

Конан удивленно приподнял брови, но промолчал.

— Илоис ничего не понимает в родах, — сказал Шумри. — Но в ее присутствии женщины сразу успокаиваются, перестают кричать, и новый человек выползает на свет быстро и без осложнений. Отчего так происходит, не могу сказать, но все местные жители считают, что у нее легкая рука, и то и дело присылают подобные записочки, используя для этой цели ручных горлиц.

— Зато когда случается что-то действительно серьезное — перелом, глубокая рана, воспаление в животе — зовут при помощи тех же птиц уже Шумри.

— Хотя я тоже во всем этом почти ничего не смыслю! — воскликнул немедиец и жалобно округлил глаза. — Но они вбили себе в голову, что мы искусные целители, и переубедить их никак невозможно. Хорошо, что детишки подсказывают нам, какие травы отчего помогают, — ведь мы лечим главным образом ими.

Илоис набросила на плечи шерстяной плащ, взяла корзину, куда уложила какие-то плоды и связки сухих растений и кивнула Конану на прощание. Шумри вышел ее проводить и вскоре вернулся.

— Но ведь уже почти ночь, — заметил Конан. — Неужели тебе не тревожно отпускать ее куда-то одну?..

— Нет. Не тревожно, — помотал головой Шумри. На лицо его внезапно набежала тень, и он словно прислушался к самому себе. — Если честно, Конан, что-то тревожит и гнетет меня, но к Илоис это отношения не имеет. Откуда-то надвигается опасность, но в чем она — пока не могу понять.

Он помолчал, прикрыв веки. Дети, и без того беззвучные, стали еще тише и еще настороженней. Было слышно, как гудит ветер на вершинах скал, шелестят деревья, переговариваются птицы в своих расщелинах…

— Нет, все-таки не понимаю, — выдохнул Шумри. — Знаешь что?.. Очень часто все туманное и смутное становится ясным во сне. Давай-ка отправимся на покой. Ты изрядно устал с дороги, а наши разговоры утомили тебя еще больше. Желаю тебе крепкого сна без сновидений и полного выздоровления наутро…

Глава вторая

Конан недооценил своего противника. Юный барон Кайсс, как и его отец, принадлежал к тем натурам, в которых огонь неутоленной мести пробуждает все дремлющие прежде силы и способности, обостряет чуть ли не до гениальности ум и наполняет недюжинной, хлещущей через край энергией.

Узнав, что легкораненый варвар ускользнул от наемников и догнать его, учитывая резвость дареного аквилонского жеребца, не представляется возможным, он решил сменить тактику и прибегнуть к помощи собак. Этот вариант мести он обдумывал заранее, поэтому еще во время пребывания Конана в его замке Кайсс приказал отрезать пряди волос с гривы и бабок его жеребца, а также сохранить нетронутой одну из подушек, на которых спал киммериец. Среди его охотничьей своры одна из сук, по кличке Умильная, отличалась редкостным нюхом, характерным для чистокровных псов южнотуранской породы, выведенных чуть ли не в течение тысячелетия. Подушки и конских волос оказалось достаточно, чтобы она с легкостью взяла след. Прямо за городскими воротами Умильная повернула на дорогу, идущую строго на восток.

Она бежала впереди отряда из двадцати человек, принадлежавших к личной страже барона, под предводительством сорокалетнего кушита Баврода, опытного, хитроумного и безжалостного наемника, которому Кайсс доверял как самому себе, проверив не в одном деле. Баврод был дорогим убийцей, он требовал золота в три раза больше, чем обычный наемник, но зато уж и расшибался в лепешку, чтобы выполнить задание своего нанимателя…

После двух суток погони отряд достиг реки Громовой, где след варвара поворачивал на север и шел по правому берегу вверх по течению. Довольно скоро он оборвался на каменистом берегу, невдалеке от места впадения Ширки. Перебравшись на другой берег прямо верхом (для этого пришлось снять доспехи и груз провизии, чтобы не отяжелять чрезмерно лошадей, и оставить их под присмотром одного из солдат), Баврод прочесал прибрежные заросли на пятьсот локтей в обе стороны, но Умильная взять след не смогла. Ни окрики, ни уговоры на нее не действовали, она лишь виновато помахивала хвостом и растягивала губы (за эту привычку она и подучила когда-то свою кличку)… Пришлось возвращаться назад, снова плюхаясь на усталых конях в прохладную медлительную воду.

К счастью для них, невдалеке от берега оказалось небольшое селение пастухов и землепашцев, и после недолгих расспросов, угроз и зуботычин удалось выяснить, что чужеземец на вороном жеребце останавливался у них. Больше того, он взял у одного из жителей на время лодку, оставив взамен своего огромного и, видимо, очень дорогого коня. Старик, одолживший лодку, растерянный и перепуганный, лепетал, что чужеземец и не думал бежать или скрываться, но лишь собирался навестить старого приятеля, поселившегося с семьей на острове, что вздымается из воды посередине реки.

Баврод веско и грозно объявил, что чужеземец — северный варвар и разбойник, запятнавший себя страшными преступлениями, которого они ловят согласно приказу самого короля Фердруго. Каждого, кто будет помогать ему и пособничать, ожидает суровая кара. После чего он запретил кому-либо из селян под страхом казни на месте покидать стены своих домов, а также издавать малейший шум, который мог бы насторожить разбойника. То же самое он повелел своим солдатам, чем немало обозлил их, собравшихся было расслабиться после утомительной погони в веселой компании бутылей с домашним вином и смешливых деревенских красоток.

Неестественная тишина опустилась над вечерней деревней. Илоис, отплывая от острова в легкой кожаной лодке на помощь рожающей женщине, недоумевала, что бы это значило. Обычно в это время суток со стороны скрытых деревьями глиняных хижин доносились хмельные песни, смех расшалившейся молодежи, заунывные крики матерей, созывающих под кров заигравшихся во дворе мальчишек. Шумри, проводив ее и возвращаясь еле различимой тропинкой меж скал к себе, также отметил непривычное, сгустившееся над берегом беззвучие. Именно оно поселило в его душе первые зерна непонятной, неоформленной тревоги.

Баврод не позволял своим людям ни пить, ни играть в кости, ни громко разговаривать. Спать он не разрешал тоже, дожидаясь того часа, глухого и тяжелого часа незадолго до рассвета, когда сон связывает человека сильнее всего и разбудить его непросто. Именно к этому времени приурочил он высадку отряда на остров. На этот раз они поплыли на лодках, отобранных у селян, и на передней вместе с предводителем сидела Умильная, нервно позевывая и моргая воспалившимися от усталости глазами. Ни доспехов, ни тяжелых сапог, ни мечей на них не было, ибо все это издает звон и грохот. Из оружия каждый имел лишь кинжал. Правда, лезвия у всех на этот раз были уже отравленными…

Конан вынырнул из сна от осторожного толчка в плечо.

— Что?! Что случилось?.. — пробормотал он, по привычке нащупывая меч справа от себя.

— Тсс! — Шумри приложил палец к губам. — Одевайся, только молча и быстро! Мое тягостное предчувствие, наконец, разрешилось. Кому-то ты очень насолил, Конан, и тебя ловят. Только что на остров высадилась группа солдат…

— Проклятие!.. — Конан вытащил из ножен меч и крепко выругался шепотом. — Это Кайсс! Но как же он выследил меня? Клянусь Кромом, когда я скакал к тебе, за мной не было никакой погони! Уж я-то такие вещи хорошо чувствую…

— Вложи меч в ножны, неистовый варвар, — прошептал немедиец. — И следуй за мной. Когда все утихнет, поблагодари Волчка — это его чуткий слух разобрал в ночи посторонние шорохи. Когда он залез на скалу, на свой любимый наблюдательный пост, то увидел дюжины две полуголых молодцев, только что высадившихся из лодок и очень старающихся не шуметь. Настроены они были неприветливо и решительно. С ними была собака. Это она, должно быть, вынюхала твой след. Вряд ли они осмелятся карабкаться по скалам в темноте, но кто знает… На всякий случай нам надо торопиться!..

Одеваясь, Конан заметил, что дети не спят. Сидя на корточках на своих циновках, они напоминали двух встревоженных и чутких зверенышей. Ему показалось даже, что глаза их мерцают в темноте. Прежде чем выйти, он провел ладонью по волосам девчушки и похлопал мальчика по щуплым плечам.

Шумри повел киммерийца куда-то к дальнему краю острова, непонятным образом ориентируясь в темноте. Впрочем, тьма начала понемногу расползаться, сереть в преддверии рассвета, и можно было различить смутные силуэты деревьев и грозно-надменные профили скал.

— Придется нам с тобой искупаться, — заявил Шумри, останавливаясь перед черно-недвижной гладью небольшого озера или пруда.

— Зачем? — хмуро спросил Конан.

Он все еще не до конца проснулся и воспринимал происходящее с некоторым трудом.

— В обход будет дольше, — объяснил Шумри. — К тому же надо сбить со следа собаку. Вода растворит твой запах… Тут неглубоко, не выше твоего подбородка!

Они оба разделись и свернули одежду. Прохладная вода медленно поднималась с каждым шагом, щекоча тело знобящими прикосновениями. Дойдя до ключиц киммерийца, уровень ее стал понижаться. Вскоре они уперлись в тесную вертикальную стену камня, вздымающуюся прямо из воды.

— Дай мне твою одежду, — велел Шумри, — и попробуй взобраться наверх. Трудно только первые пять-шесть локтей. Выше пойдут расщелины, за которые удобно цепляться.

Конан, не задавая больше вопросов, передал другу сверток с одеждой и полез, осторожно и тщательно ощупывая каждый крохотный выступ под ладонями и ступнями. Как ни странно, с виду скала казалась гораздо более неприступной, чем на самом деле. Камень был теплым и совсем не враждебным к нему, несмотря на видимую угрюмость.

Вскоре киммериец был уже на вершине и протягивал руку Шумри, лезшему следом и пользовавшемуся лишь одной рукой, так как в другой были свертки с одеждой.

— Скоро будет светать, — прошептал немедиец, отдышавшись. — Я знаю, тебе сейчас очень хочется спать, но советую перебороть сон и посмотреть, как будут загораться скалы под пурпурными лучами юного солнца…

Конан кивнул и, набросив на мокрые плечи плащ, поудобнее уселся на небольшой каменной площадке, не особенно жесткой благодаря серебристой щетине лишайника. Пурпурное солнце его интересовало мало, но имело смысл понаблюдать сверху, откуда был отличный обзор почти всей территории острова, за теми, кто так упорно за ним охотится.

— Тебе не нужно спешить назад? — спросил он.

— Пока нет, — отозвался Шумри, устраиваясь рядом, — Они еще не перебрались через скалы, еще топчутся на берегу и переругиваются сквозь зубы, заставляя собаку искать проход в камнях…

— Интересно, а кто вообще протоптал этот проход? Дикие козы? Что-то я их тут не заметил… А может быть, ты с детьми? И как тебе пришла в голову мысль высадиться возле этих голых и сухих скал? Глядя на них с берега, ни за что не подумаешь, что они скрывают за собой зелень вечного лета.

— О, виноваты в этом рассветные лучи солнца! — улыбнулся Шумри. — Когда мы проплывали здесь, было раннее утро, Илоис и дети спали в лодке, а я тихонько греб, помогая течению… И вдруг скалы впереди меня, мрачные и серые, засветились розовым, алым и пурпурным. И зазвучали! Да-да, они светились и звучали. То была музыка, никогда прежде мной не слышанная. Казалось, что весь остров этот — один огромный музыкальный инструмент со множеством взметнувшихся вверх тонких и толстых труб и трубочек… Я не мог не направить лодку к этим дивным камням и слушал, слушал до тех пор, пока из пурпурного солнце не стало желтым, и музыка не утихла. Проснулись дети и сразу же кинулись лазать по скалам, словно ящерицы. Не обращая внимания на запреты бедной Илоис, они взобрались на самую вершину… и тут издали такой дикий и торжествующий вопль в две глотки, что мы не на шутку перепугались. Мы думали, они узрели что-то ужасное… Тропинку протоптали не козы, конечно, а мы четверо, постепенно, за два года, что мы живем здесь.

Небо понемногу светлело. На западе еще сверкали звезды, восточный же край медленно пропитывался розовым. Проснувшиеся птицы завели утреннюю перебранку над их головами.

— Илоис тоже со временем стала слышать здесь музыку, — помолчав, продолжил Шумри. — Правда, не на рассвете, а в сумерки, сразу, как солнце садится за красноватыми холмами. Она уверяет, что музыка эта тихая, приглушенная и нежная, словно шепот матери перед сном со своим ребенком… Сначала я просто слушал, затем стал играть сам. Есть некоторые места в расщелинах скал, где эхо подхватывает звук, умножает его, разносит по всему острову и за его пределы. Кажется, что играет не один человек, а несколько.

— Об этом говорил вендиец с коброй, — вспомнил Конан. — Твоя музыка зачаровала его, совсем так же, как он зачаровывает и заставляет танцевать свою змею.

— Вендиец был не единственным, — усмехнулся Шумри. — Пять или шесть странников приплывали сюда на звуки тростниковой флейты. Обычно они жили здесь несколько дней, иногда луну или больше. На прощание я каждого просил расспрашивать о тебе где только можно. Я знал, что бродяги, нигде не задерживающиеся подолгу, покрытые пылью тысяч дорог и тропинок, рано или поздно донесут до тебя мою весть. Если странник был родом из Зингары или имел отношение к морю, я также просил его узнать что-нибудь о Горги и «Адуляре». Но, видимо, наш капитан все еще плавает где-то. А ты… Ты пришел!

— И, клянусь Кромом, ничуть не жалею об этом! — отозвался Конан. — Если мне снова встретится тот вендиец, я непременно обниму его и отсыплю груду монет. Даже подружка его из голубого кувшина кажется мне симпатичной!

— Если б ты видел, как подружились с ней дети, — улыбнулся Шумри. — Пока этот южный странник жил у нас, Илоис пребывала почти в постоянном ужасе, потому что они брали кобру в руки — кажется, ее звали Чейя — носили на шее, поили козьим молоком, за которым специально плавали в селение… Она выполняла их команды, как дрессированный пес. Под конец и сама Илоис привыкла к ней и уверяла, что ничего красивее узора на ее спине — черного на синем — никогда не встречала… Да, он был очень славный, тот вендиец. Не зря же именно его слово привело тебя к нам.

Шумри замолчал. Не отрываясь смотрел он на небо, ставшее уже ярко-розовым, на зубцы скал на востоке, чьи профили золотились под лучами встающего солнца… Возможно, он снова слышал свою музыку.

От яркости и сияния небесных красок у Конана устали глаза, и он опустил их. И вовремя! На противоположной гряде скал он заметил что-то шевелящееся, напоминающее медленно и беззвучно катящиеся камни. Но то были не камни, а люди, в кожаных плащах и наплечниках, цепочкой спускающиеся с вершины гребня. Впереди всех мелькала узкая спина собаки, низко пригнувшей голову и распрямившей хвост.

— Клянусь Кромом! Вот и они, наконец! — воскликнул киммериец. — Вот и верные псы Кайсса!..

Шумри не сразу вышел из созерцания и вслушивания. Переход от рассветной музыки к цепочке крадущихся убийц был для него слишком резким.

— Да-да… — пробормотал он. — Да… это они. Теперь я пойду, Конан. Тебе же лучше передвинуться за этот выступ, вот так. Теперь тебя снизу невозможно будет заметить.

Скальные выступы с боков и сверху образовывали что-то вроде ниши или логова. Дно было покрыто охапкой мягкой сухой травы. Видимо, Шумри не раз забирался сюда и проводил время в одиночестве.

— Да, — заметив его взгляд, кивнул немедиец. — Я часто сижу здесь один, иногда провожу целые ночи. Это самое заветное мое место, где я чувствую себя одним целым со всем миром вокруг меня. Одновременно чувствую себя песчинкой и горой, звуком и мелодией сфер, каплей и океаном… Впрочем, сейчас это не важно. Ты отлично выспишься здесь, Конан. Только не вздумай спускаться вниз без меня. Я вернусь, как только все будет спокойно.

— Но я не хочу здесь сидеть, как кролик в норе! — воспротивился киммериец. — Не забывай, что мой меч при мне!

— При тебе один только меч, при них же — десятка два отравленных кинжалов, — возразил Шумри. — Даже если ты убьешь половину, прежде чем погибнешь сам, что это изменит?

— Почему ты думаешь, что кинжалы отравленные?

— Потому что ни мечей, ни луков при них нет. Видимо, чтобы не производить лишнего шума. Они надеются застать тебя врасплох, напасть на спящего. Нет ничего лучше отравленных кинжалов для этой цели. Но ты не беспокоися, я наведу их на ложный след. Озеро под скалой имеет протоку, соединяющую его с рекой. Я скажу, что ты уплыл вниз по течению, взяв нашу лодку.

— И все-таки я не могу, не могу сидеть просто так!.. — Конан скрипнул зубами и ударил кулаком по камню.

— Ты будешь сидеть здесь, — сказал Шумри. — Если не хочешь погубить мою семью.

Киммериец отвернулся и выругался, но беззвучно, одними губами.

— Прости, но я должен спешить. Постарайся заснуть, тогда время пройдет быстрее. Мне хотелось бы спровадить этих ищеек до тех пор, пока Илоис еще не вернулась…

Глава третья

Сон, как всегда бывает на восходе и закате, был спутанным, поверхностным и тревожным. Конан боролся с неведомыми противниками, бесформенными и вязкими, падавшими на него со всех сторон, словно уплотнившиеся до предела сгустки болотного тумана. У них не было голосов и не было лиц, и он задыхался от исходившего от них тухлого запаха… От ударов его меча нападавшие дробились на куски, все более мелкие, но куски эти продолжали двигаться и засыпать его со всех сторон, залепляя глаза и ноздри, теплой слизью стягивая размах рук… Нехватка воздуха становилась все мучительней, струйки пота текли по его лбу и вискам, перемешиваясь с липкой влагой отвратительных, назойливо-неутомимых существ… От вязкой муки удушья Конан проснулся.

Во сне он выкатился из-под защиты каменного навеса, и высокое солнце светило ему прямо в лицо, своими жаркими прикосновениями вызывая, должно быть, мучительные кошмары. Помотав тяжелой головой и разлепив глаза, киммериец приподнялся. В двух шагах от него сидел Шумри. Он казался очень усталым.

— Ты беспокойно спал, — сказал немедиец. — Должно быть, виной тому слишком жаркое солнце. Я не решился разбудить тебя, так как тебе нужно набраться побольше сил перед сегодняшним днем.

— Все… все нормально? — спросил киммериец, морщась от душной головной боли. — Где солдаты?

— Солдаты ушли с острова, — ответил Шумри. — Они облазили его весь, а уезжая, взяли с собой детей.

— Детей?! — не поверил своим ушам Конан. — О, Кром!

Шумри кивнул. Лицо его было спокойным, только осунувшимся и потухшим.

— Их предводитель сказал, что не верит мне. Он тряс перед моим носом королевским приказом о твоем аресте и орал, что поймает тебя во что бы то ни стало. Детей, он сказал, он взял в залог, и отпустит их, как только ты окажешься — с моей помощью — в его руках.

— Проклятый Кайсс! Чтоб ему провалиться заживо в обитель Нергала!

— Они называли его Баврод. Среди них не было человека по имени Кайсс.

— Значит, этот Баврод — самый преданный и хитроумный из его псов! Пойдем! — Конан рывком вскочил на ноги и шагнул к краю обрыва.

— Постой! — Шумри удержал его от спуска вниз, — Сейчас нам необязательно лезть по вертикальной скале и брести через озеро. И бежать сломя голову тоже незачем, Баврод дал мне три дня на раздумья.

Он повел киммерийца обходным путем, не таким крутым и отвесным. Конан рвался вперед, то и дело наступал ему на пятки и подталкивал в спину, так что пару раз они чуть не скатились с осыпи.

Когда показалась хижина, Конан невольно замедлил шаг.

— А… как Илоис? — спросил он. — Она сейчас там?

— Илоис, к счастью, вернулась поздним утром, совсем недавно, — отозвался Шумри. — Роды оказались неожиданно долгими. Благодарение Митре, самое страшное совершилось не на ее глазах.

Не доходя пяти шагов до травяной занавески, заменявшей двери, Конан остановился. Он не мог заставить себя войти в дом и встретиться с глазами женщины, чьих детей по его вине увели наемные убийцы.

Но Илоис, заслышав их слова, вышла из хижины сама. Она была бледнее, чем обычно, и бессонная ночь наложила синие круги под ее прозрачными, как дымчатый хрусталь, глазами. Приветливо кивнув Конану, она сказала:

— Ну и трудные же оказались роды! Никогда прежде не бывало такого, с тех пор как мы живем здесь. Бедная женщина ужасно кричала и никак не могла разродиться. И я ничем не могла ей помочь. Еще когда плыла в лодке, стало тревожно от нависшей вокруг тишины. Ни детского смеха, ни перебранок соседей… Пока добралась до селения вверх по течению, откуда прилетала птица, тревога совсем обессилила и подавила меня. Ничем не могла помочь этой несчастной! Едва удерживалась, чтобы не кричать вместе с ней, не понимая сама, отчего мне так тяжко.

— Прости меня, Илоис, — выдавил из себя Конан. — И ты прости, Шумри. Я навлек беду на ваш дом, сам того не желая. Но клянусь жизнью своей, она будет недолгой. Совсем скоро вы обнимете ваших детей.

— Зайди в дом, Конан, — предложил Шумри. — Ты, должно быть, голоден.

— Неужели ты можешь говорить сейчас о еде?!

— Говорить о ней, может быть, и не стоит, но неужели ты думаешь, что я отпущу вас отсюда, как следует не накормив?.. — спросила Илоис и решительно потянула его за собой в хижину.

Конан молча повиновался. Когда с внушительной порцией овощей было покончено, он спросил у хозяина дома:

— Ты собираешься идти к Бавроду вместе со мной?

— А как же иначе? — удивился тот.

— Мне кажется, это не совсем разумно.

— Может быть, это вовсе безумно, — отозвался Шумри. — Но это мои дети. К тому же у меня не будет возможности помочь тебе, если я останусь на острове.

— Неужели ты думаешь, что мы останемся здесь и затаимся, как мыши в норе?.. — вступила в разговор Илоис.

Конан бросил на нее короткий взгляд, но ничего не ответил. Он насупился и опустил глаза, принимая решение. Отправиться к наемникам вместе с друзьями имело бы смысл, если б они хоть как-то могли ему помочь! Но шансов на это нет. Ни единого. Напротив, все это может осложнить и без того безнадежную и глухую ситуацию, в которой он увяз, словно чугунное ядро в болоте… У него было достаточно времени изучить хитроумный нрав юного барона Кайсса. Судя по всему, его преданный пес Баврод из той же породы. Увидев его вместе с Шумри, он сразу поймет, что тот помогал ему прятаться. Он может схватить и его, и Илоис как пособников чернокнижника, размахивая указом короля. С этого негодяя станется!.. Шумри необходимо убедить остаться на острове. Но вот как?.. Старый его приятель был скорее покладистым, чем упрямым, но вряд ли он сохранит уступчивость и здравый смысл, когда дело касается ребятишек, находящихся сейчас в лапах дюжины наемников с отравленными лезвиями…

— Ты, кажется, сказал, что Баврод дал три дня на размышления и можно не торопиться?. — спросил он, наконец, прервав затянувшееся молчание,

Шумри кивнул.

— Тогда я хотел бы побыть немного в одиночестве, если ты не возражаешь! Нужно обмозговать кое-что, а голова моя лучше всего работает, когда я совсем один. Пойду, прогуляюсь немного. Я скоро вернусь, и мы отправимся!

— Как ты думаешь, что он имел в виду, говоря слово «скоро»? — спросил у жены Шумри, когда прогулка друга стала ему казаться чрезмерно затянувшейся.

— Мне кажется, в данном случае слово «скоро» означало «никогда»… — откликнулась, не глядя на него, Илоис.

Она сжалась на циновке, обхватив руками плечи, так, словно в хижине было очень холодно.

— О, Кром! Я должен был бы сразу догадаться. Этот киммерийский бродяга обвел меня вокруг пальца, словно маленького ребенка…

Им нетрудно было убедиться в правильности своего предположения, стоило лишь добраться до берега. Вместо деревянной лодки, на которой накануне приплыл сюда Конан, на песке был лишь свежий след от ее днища.

Глава четвертая

Баврод, приготовившийся было к долгой и изнурительной охоте на варвара, славящегося своей фантастической силой, сообразительностью и везением, был безмерно удивлен тем, с какой легкостью добыча упала к нему в руки. Конан пришел сам, демонстративно швырнув наемнику под ноги свой меч и потребовав, чтобы тот немедленно отпустил детей.

Кушит, видевший киммерийца впервые, долго с удовольствием рассматривал свою добычу, переводя глаза с желтыми, как старая слоновая кость, белками с могучего торса на перевитую мускулами шею и презрительно усмехающееся лицо со светлыми рубцами шрамов. Затем смачно расхохотался, колыхая жировыми складками на животе.

— Вот порадуется юный барон Кайсс! Этот дергающийся от ненависти юнец предупреждал меня, что справиться с тобой нелегко, что кроме силы буйвола ты используешь еще и приемчики магии!.. Он предупреждал, что я потеряю половину, а то и больше своих ребят, прежде чем мы сумеем скрутить тебя. И что же? Они не получили ни одной царапины, моя славные мальчики, а ты уже мой! Неужели жизни двух крохотных оборвышей так много значат?.. Видимо, сам Нергал надоумил меня прихватить их с собой, за что его ждет хорошая жертва!

— Прекрати трясти своим жиром и кудахтать! — перебил его Конан. — Немедленно отпусти детей и можешь делать со мной все, что хочешь. Все, что сможешь, — прибавил он, чуть усмехнувшись.

Баврод подал еле заметный знак движением правой брови, и четверо его солдат тут же вцепились в плечи варвара. Конан, взревев, взмахнул руками, и все они попадали наземь. Но тут же навалилось еще трое. Мешая друг другу, осыпая его проклятиями и ударами, они все же набросили ему на запястья железную цепь и затянули ее.

— Больше не бить! — приказал Баврод увлекшимся стражникам. — За живого врага Кайсс обещал мне заплатить в два раза больше! Значит, и вам перепадет больше, олухи. Если враг превратится в бесчувственный труп, убитый не твоими руками, исчезнет вся сладость мести, это я по себе знаю!

— Отпусти детей!.. — прохрипел Конан, слизывая кровь с разбитых губ. — Я хочу видеть, как они уйдут на свободу.

— Отпустить детей? Как бы не так! Я продам их на невольничьей ярмарке в Кордаве. За мальчишку, конечно, мне много не дадут, слишком мал и тощ, но зато девчонка должна понравиться перекупщикам из Иранистана. Через каких-нибудь пять лет она уже вполне сможет украсить гарем тамошнего вельможи! Неужели ты, тупой варвар, всерьез надеялся, что я выпущу из своих рук хоть что-нибудь, что может принести мне прибыль?.. Кайсс говорил, что ты хитер и сообразителен, а ты просто дубина! К тому же отец их прятал тебя, укрывал преступника и чернокнижника, которого приказал арестовать сам король. Если ты еще вякнешь по поводу детей, я прикажу продать в рабство и его тоже, и жену его! Ты этого хочешь?..

— Будь ты проклят, выродок! — взревел Конан, напрягая мышцы.

Ярость удесятерила его силы, и, кто знает, возможно, он разнес бы до основания глиняную хижину, где остановился Баврод, вместе со всеми ее обитателями, если б один из солдат, подскочивший сзади, не ударил его изо всех сил по голове дубинкой…

Голова раскалывалась и горела, словно была опущена в кипяток. Слабое прохладное дуновение касалось кожи на его лбу и слегка усмиряло боль и жар. Но оно было таким маленьким, едва ощутимым… Посильнее бы!

Конан застонал и открыл глаза. В первое мгновение он ничего не увидел — настолько темно было в помещении, вернее, в лачуге, воняющей навозом и гнилой травой, куда он был брошен на жесткий пол. Стягивающий холод в запястьях указывал на цепи. Раскалывающаяся и пылающая голова свидетельствовала, что он еще жив, еще не провалился в царство серых теней, где болеть и раскалываться нечему…

— Он открыл глаза! — прозвенел над ним детский голосок, показавшийся ему знакомым. — Он жив!

Глаза привыкли к темноте, и Конан смог различить склонившееся над ним личико девочки. Рыжие волосы, пахнущие травой, молоком и шерстью, щекотали ему виски и щеки. Серьезно и прилежно выпятив губы, девочка дула ему на лоб.

— Посильнее, — пробормотал Конан. — Дуй изо всех сил… Странно, если этот скот не раскроил мне череп…

— Твой череп цел, — сообщила она. — Но ты так долго не шевелился и не разговаривал. Мы боялись, что ты умер.

— Ну, нет! Не дождутся они, что я подохну так быстро!..

Конан с трудом принял сидячее положение, опершись, затылком и спиной о стену, и огляделся вокруг. По-видимому, его и детей бросили в деревенский сарай, где раньше держали коз, либо хранили сено. Чтобы исключить возможность побега, окна были заколочены толстыми досками. Сквозь щели в них пробивались узкие лезвия света, позволявшие разглядеть стены, пол с двумя жалкими охапками травы и съежившихся детишек. Плечи их казались чрезмерно узкими, а позы неестественными, и Конан не сразу сообразил, что это оттого, что руки их скручены за спиной.

— Проклятие!.. Эти скоты связали вас!

— Я очень покусал их, — объяснил Волчок.

— А я расцарапала! — добавила Рыжик с гордостью. — Нам очень не хотелось залезать в этот темный сарай. Им не так-то легко было справиться с нами!

Зеленые ее глазенки посверкивали с вызовом, взлохмаченные мягкие волосы окружали голову, словно рыжий дым. Многочисленные ссадины и синяки на их лицах говорили, что озверевшие наемники не церемонились.

Конан скрипнул зубами. Проклятие!.. Что там говорила Иглл? Он пожалеет, что отказался от их дара, через три дня?.. Она ошиблась, дочка безвольного книжника и внучка Нергала, но ошиблась только в сроках.

Прошло дважды по три дня, и он готов дать отсечь себе правую руку, лишь бы вернуть, хотя бы ненадолго, снадобье на свои щеки. Уж тогда бы этот красавчик Кайсс поплясал у него на пару со своим кушитским выродком!.. Правда, если б его не намазали этой вонючей дрянью изначально, он и вовсе не оказался бы здесь, связанный и униженный…

— Не скрипи так зубами! — попросила девочка. — Очень страшно…

Но брата ее, похоже, заинтересовали звуки, издаваемые варваром. Он придвинулся к нему, не обращая внимания на гримасу бессильной ярости, исказившую и без того далеко не кроткое лицо.

— Покажи зубы! — строго велел он.

Конан не мог не усмехнуться. Он приподнял, словно оскалившаяся собака, разбитую верхнюю губу. — Доволен?..

— Они крепкие? — деловито осведомился мальчик.

— Попробуй!

Ребенок довернулся спиной и выставил худые руки, безжалостно скрученные веревкой.

— Тогда перегрызи ее!

Несмотря на всю крепость резцов варвара, это оказалось нелегкой задачей. Веревка была жесткой и прочной, словно вязали не шестилетнего ребенка, но матерого преступника. Клочья пеньки забивали рот, и приходилось то и дело отплевываться… Наконец путы лопнули, и Волчок, счастливо рассмеявшись, взмахнул освобожденными руками.

— Тебе пришла в голову неплохая идея, малыш! Теперь давай ты! — кивнул Конан девочке.

Но мальчик решительно помотал головой.

— Нет! Я это сделаю. Мои зубы крепче твоих. Я уже начал, пока тебя не было, но без рук неудобно.

И действительно, с путами на руках сестренки, фыркая и урча от напряжения, он справился намного быстрее. Рыжик зазвенела бубенцовым смехом, взмахнула волосами, и они принялись скакать, кувыркаться и бороться друг с другом, словно вырвавшиеся на волю зверята. Со стен и потолка посыпалась сухая глина.

— А ну, тише! — прикрикнул Конан на ошалевших от свободы, весьма, впрочем, неполной, детей. — Хотите, чтобы охранники за дверью услышали и скрутили вас снова?

Дети с большой неохотой угомонились. Распиравшая их изнутри радостная энергия заставляла вертеть шеями и подскакивать на месте.

— Если б ты еще мог перегрызть мои цепи! — пошутил, вздохнув, варвар.

— Я попробую! — Мальчик метнулся к нему и прихватил зубами одно из железных звеньев.

— Я пошутил, дурачок! Даже тебе это не по зубам! Брось, а то сломаешь свои драгоценные клыки!..

Упрямо помотав головой, мальчик принимался перетирать железо снова и снова, но, в конце концов, отступился, обессилев. Рыжик обняла его за плечи и отвела вглубь хижины, где они принялись оживленно шептаться. До Конана доносились отдельные возгласы. «Нет!.. Не смей!.. Не надо!..» — сердито бубнил Волчок, а сестра втолковывала ему: «По-другому нельзя!.. Придется!»

— Эй! О чем вы там спорите? — окликнул детей киммериец.

Девочка подошла к нему. В лице ее была нерешительность, и зеленые пытливые глаза выдавали душевные колебания.

— Мы знаем, как выбраться отсюда, — сказала она. — Сначала выберемся мы с братом, а потом поможем бежать тебе.

— Что же вы медлите? — спросил Конан, и не думая принимать слова рыжей пигалицы всерьез. — Это же замечательно!

— Да, но… — Девочка замялась. — Для этого нам нужно будет сперва кое-что сделать. С самими собой…

— Не надо! Замолчи! — крикнул мальчик, но сестра лишь махнула в его сторону рукой и продолжала, напряженно вглядываясь в невозмутимое лицо варвара:

— Ты должен обещать нам, что никому-никому не расскажешь о том, что увидел. И еще ты должен обещать, что не испугаешься.

Конан расхохотался. Мысль о тон, что эти крохи всерьез рассчитывают напугать его, искренне его развеселила.

— Не смейся! — строго прикрикнула на него девочка. — Не смей смеяться, но поклянись, что не проболтаешься и не будешь бояться. А если и испугаешься, то не пикнешь.

— Клянусь! — весело воскликнул он, — Клянусь Кромом, Митрой и Нергалом, что не проболтаюсь и не испугаюсь. А если испугаюсь, то не до смерти, и вам не придется возиться с моим холодеющим трупом.

— Ну, смотри! Не говори потом, что тебя не предупреждали. Лучше бы тебе, конечно, зажмуриться, но я знаю, ты все равно будешь подглядывать.

Девочка отошла от него и отвернулась к стене хижины.

— Я первый! — воскликнул Волчок. — Если он и швырнет чем-нибудь, пусть это попадет в меня.

— Он не швырнет, у него скованы руки, — резонно возразила сестра. — Мы сделаем это вместе.

— Ну, тогда плюнет! — не сдавался мальчик.

Легонько шлепнув его по затылку, сестра отвела его голову к стене и подняла руки. То, что произошло следом за этим, показалось Конану ожившим сновидением. Дети приподнялись на цыпочки и потянулись ладонями, так, словно пытались сорвать что-то невидимое высоко над их головами. Их спины прогнулись, подбородки задрались вверх. Судорога затрясла их худенькие тела от основания шеи до колен и обратно. Быстрыми движениями они скинули с себя одежду и снова вытянулись, но не голые тела заблестели в полумраке. Нет, вместо бледной кожи было что-то темное и пушистое. Оба они одновременно упали на четвереньки. Круглые мордашки вытянулись вперед, заострились и покрылись шерстью. Не мальчик и девочка шести-семи лет, но волчонок со вздыбленной на хребте темно-песочной шкурой и ярко-рыжая кошка стояли у стены, переминаясь с лапы на лапу и теребя ткань сброшенных одежонок.

Не взглянув в сторону онемевшего киммерийца ни разу, звери принялись рыть землю в самом дальнем и темном углу хижины. Точнее, рыл волчонок, стремительно и размашисто взмахивая широкими лапами, а кошка лишь помогала ему, отгребая в сторону вывороченные комья земли. Все это происходило в почти полном молчании, прерываемом лишь рабочим поскуливанием и урчанием.

Вскоре серый звереныш уже до половины скрылся в вырытом проходе, а еще через недолгое время из ямы торчал лишь его хвост, прямой и пушистый, подрагивающий от напряжения. Сестра его в кошачьем обличье ухватила хвост двумя лапами и потянула на себя. Волчонок, пятясь задом, вылез обратно и основательно отряхнулся. Песчинки и комья полетели во все стороны, обсыпав киммерийца земляным дождем. Кошка также отряхнулась, но гораздо более грациозно. Мгновение спустя — Конан не успел заметить и осознать, как именно и в какой последовательности это произошло, — перед ним стояла пара голых малышей, торопливо натягивающих на узкие плечи и бедра свою одежонку. Киммериец откинулся навзничь и присвистнул, не найдя слов.

— Вот видишь, он не плюнул, — наставительно заметила девочка брату. — И не лишился чувств, и не заорал, и даже не особенно побледнел.

— Ты все-таки не подходи к нему близко, — буркнул подозрительный Волчок. — Держись все время возле меня.

— Ерунда! — Девочка подошла к варвару и присела у его ног. — Не будь таким трусливым! Разве ты не видишь; он ничего нам не сделает. Он даже улыбается.

— Я улыбаюсь, — подтвердил Конан. — Я даже могу рассмеяться: ха-ха-ха…

Интонация варвара не понравилась ей.

— Ты же обещал, что не испугаешься! — укорила она его. — И уж тем более не разозлишься. Если б мы знали другой выход отсюда, разве бы мы стали делать это при тебе? Ты думаешь, нам очень хотелось раскрывать, что мы из рода хэйкку?..

— Кто-кто? — переспросил киммериец,

— Ну, хэйкку! Разве ты никогда о таких не слышал?

— Никогда.

— Ну, тогда я расскажу тебе! — Девочка оживилась и придвинулась ближе. — Время еще есть. Когда зайдет солнце, мы выползем отсюда и незаметно проберемся к реке. Но потом мы вернемся и придумаем что-нибудь, чтобы ты мог уйти тоже. Пока солнце не село, я расскажу тебе…

Она взмахнула ладошками, но тут же заметила, что они выпачканы землей. Высунув язык, она стала было вылизывать руку, но, скосив глаза на Конана, оставила это занятие и в некотором замешательстве вытерла ладони об одежду.

— Слушай же! — В ее зеленых глазах замерцали таинственные огоньки, похожие на точки свечей в глубине темной комнаты. — Это ничего, что ты не знаешь о хэйкку. Я и сама о них долго не знала, пока одна добрая женщина не рассказала мне… Мои родители были простыми людьми, они пасли коз и охотились, они ничего не понимали в этом и ничего не могли мне рассказать… Я родилась далеко отсюда, где-то там. — Девочка неопределенно махнула рукой. — Не знаю, как называется это место, но там было гораздо холоднее, чем здесь. Лето было короткое, а зимой наметало много-много снега… Я не знала сперва, что я хэйкку… Однажды — я была тогда совсем маленькой и не умела ходить, и все время качалась в маленькой лодочке, привешенной к потолку, — я заглянула вниз и увидела, как на полу подо мной играют котята. Наша толстая серая кошка недавно родила их, пять или шесть штук… Они так весело гонялись друг за другом, кувыркались, толкались, кусались и царапались — понарошку, что мне захотелось поиграть с ними тоже. Я вывалилась из своей лодочки на пол, и они приняли меня в игру. Они резвились со мной так, словно я была их сестричка. Уже позже я узнала, что хэйкку обладают даром превращаться в зверя, но только в одного, если этого захотят… Но тогда я даже не заметила, что стала какой-то другой, я только очень обрадовалась, что котята не прогнали меня, а приняли в свою игру. О, мы так весело играли!.. А потом в комнату вошла женщина, родившая и кормившая меня, и закричала. Она увидела, что мягкая лодочка пуста. От ее крика я вся сжалась и тут же мне стало холодно, неуютно и больно. Я лежала на полу и снова была маленькой девочкой, человеком. Женщина подбежала ко мне, схватила и стала укачивать, прижимая к груди… Отчего-то я поняла тогда, хоть и была совсем маленькой, что играть с котятами мне нужно втайне, когда меня никто не сможет увидеть. И с тех пор я делала это только ночью, когда мои родители крепко спали и не могли видеть моих превращений. Котята, к счастью, отсыпались днем и ночью носились по полу. У меня стало две мамы теперь — женщина и серая кошка. Кошка была добрее, она никогда не кричала на меня, не шлепала, но только, если сердилась, тихонько кусала за ухо…

— Хороша же была мать, которая не ведала, что творит ее дитя по ночам, — заметил Конан. — Неужели она ни о чем не догадывалась?

— Кроме меня у нее были еще дети, — объяснила девочка. — Трое или четверо. Она не могла уследить за всеми. И потом, я вела себя очень осторожно, становилась кошкой лишь по ночам, не шумела и не мяукала… Потом котята подросли и куда-то подевались, и я загрустила. Но ненадолго. Вскоре у кошки появились новые. Потом еще и еще… И мне почти всегда было с кем играть. Но однажды наступили голодные времена… Лето выдалось сухое, и ничего не выросло, почти все козы и куры умерли, и зимой стало нечего есть. В нашей деревне все голодали, особенно дети. Ели кору деревьев, грызли кожаные ремни… Мне было легче всех. Ведь по ночам я тайком убегала из дому и… — девочка замялась, — …и добывала себе еду на окраине селения или в лесу. Не могу сказать, что это было приятно, но другого выхода не было. Я поэтому совсем не голодала, но мне не хотелось, чтобы от голода умерли мои родители и братья с сестрами. И я стала приносить им еду тоже. Приносила птиц и оставляла на крыльце. Мать находила их по утрам, морщилась, но все равно брала, ощипывала и варила на всех суп. Все было бы хорошо, но она проболталась об этом соседям. А те, наверное, позавидовали и сказали, что она знается со всякой нечистью, которая приносит ей из леса мертвых птиц. Об этом заговорила вся деревня… Мать перестала брать птиц с крыльца, но тогда их стали брать мои маленькие братья и сестры. Они ели их сырыми, ведь они всегда были голодны. Тогда мать с отцом решили выследить, кто подбрасывает им птиц, потому что не могли больше терпеть пересуды соседей. Да и боялись они, наверное, тоже. Ведь нечисть ничего не дает человеку даром. Может прийти однажды и потребовать страшной жертвы…

Однажды ночью они не легли спать, а затаились у окна. И увидели меня с птицей в зубах, когда я возвращалась из леса. Я не заподозрила ничего плохого. Я ничего не заметила и хотела, как всегда, положить еду на крыльцо, но мой отец выскочил из дверей и схватил меня. Я чуть не умерла от страха!.. Он был такой сильный, из рук его невозможно было вырваться. От страха я стала человеком. Когда моя мать увидела это, она закричала и закрыла лицо руками. Она упала на крыльцо и кричала… Отец сжал меня двумя руками и чуть не задушил. Руки его были ледяными и жесткими, как железо на морозе… В последний миг он ослабил свои руки и закричал, чтобы я убиралась из дому подальше, если хочу остаться живой…

Девочка помолчала и перевела дыхание. По телу ее прошла короткая волна дрожи. Видимо, воспоминания были очень ярки и осязаемы.

— Это было так страшно! И так горько, — вздохнув, пожаловалась она. — Ведь я не сделала никому ничего плохого. Я хотела только, чтобы они не умерли с голоду… Я снова встала на четыре лапы и побежала. Отец кричал, чтобы я убиралась из деревни тоже и никогда-никогда, даже случайно, не попадалась ему на глаза. А моя мать закрывала лицо руками, словно я была такой страшной, что она не могла на меня смотреть…

— Зато он в тебя не выстрелил! — подал голос Волчок.

— Да, — согласилась девочка. — И даже не ударил… Но я не знала, куда мне идти. Я бродила от одной деревни к другой, но всюду люди уже знали мою тайну. Знали, что я не такая, как все. Они гнали меня, швыряли палками и называли оборотнем и лесной нечистью… Наконец, одна старая женщина взяла меня к себе. Она была некрасивая и плохо одевалась и почти не ела. И жила совсем одна. Но она была добрая. И она знала много таких вещей, которых другие не знали. Она сказала мне, что никакой я не оборотень, а хэйкку, и это видно с первого взгляда, особенно в темноте. Оборотни не такие. Одни из них губят людей и пьют их кровь, или разрывают на куски тело. Другим тело ни к чему, они пожирают души, и это намного страшнее. Оборотни рождаются от женщин, которые веселились со злыми демонами. Также оборотнем можно стать по своему желанию — если заняться черной магией… А хэйкку — это совсем другое. Они не имеют никакого отношения к демонам или магии. Их называют еще — племя Зеленого Луча.

— Зеленый Луч?.. — переспросил киммериец. — Что-то я никогда о таком не слышал.

— Я тоже не слышала, пока эта добрая женщина не рассказала мне. Хэйкку рождаются у простых женщин, но обязательно на закате, в тот момент, когда солнце посылает на землю свой самый последний луч. И луч этот не простой, а ярко-зеленый. Так бывает очень редко, поэтому хэйкку нечасто можно встретить на земле, и люди путают их с оборотнями. Хэйкку умеют превращаться в зверя, который понравился им самым первым. А, кроме того, они понимают голоса всех зверей, птиц, рыб и деревьев. Они могут жить с людьми, могут жить в чаще леса, на вершине горы, в пещере, на краю болота. Когда хэйкку случайно встречают друг друга, они узнают своего с первого взгляда и очень радуются… Иногда собирается даже целая группа хэйкку, и тогда они уходят от всех. Забираются в самые глухие места и строят там свою деревню. Если человек случайно забредает в это селение, он ни о чем не догадывается и думает, что это самая обычная деревня. Но если ему понравится там и он будет просить остаться с ними — хэйкку ни за что не оставят его…

Но большинству из них не так везет, и всю жизнь они должны жить с людьми, среди которых появились на свет. И всю жизнь должны скрывать свою тайну. Если люди узнают, кто они на самом деле, они прогоняют их от себя и могут даже убить… Она еще много чего рассказала мне, эта женщина. И не только про хэйкку. Она была очень старой и почти не могла ходить. Я тоже приносила ей еду. Мы не голодали, но стали замерзать. Зима выдалась очень суровая. Обычно ей приносили дрова соседи за то, что она лечила их травами и заговорами, но теперь никто не приходил к ней, потому что в доме у нее, как все говорили, жил оборотень… Мы замерзали, и я поняла, что должна уйти, уйти от нее тоже. Она горевала и плакала, прощаясь со мной, и велела идти далеко, туда, где никто обо мне не слышал. Она велела никогда не показывать людям, которых я встречу, что я хэйкку, а не простой человек. Я так и делала…

Я очень долго шла по лесу, пока не встретила людей, низеньких, диких, с перьями в волосах. Я стала жить с ними, но никогда больше не превращалась в кошку, чтобы они не прогнали меня… А скоро меня взяли мама Илоис и папа Шумри, и я пошла с ними. И они тоже не догадываются, кто я на самом деле…

— Неужели? — недоверчиво хмыкнул Конан. — Вот тут-то ты ошибаешься. Не могут они этого не знать. Иначе они не назвали бы вас Рыжей Шерсткой и Волчьим Клыком.

— Нет-нет! — горячо запротестовала девочка. — Они ничего не знают. Они назвали нас потому, что мы были очень дикими, когда с ними встретились. Особенно Волчок. Он кусался и клацал зубами, и чесал себя ногой за ухом, как это делают собаки и волки, потому что жил какое-то время с волками. Но пусть он сам расскажет. Расскажи же свою историю! — кивнула она брату.

— А что рассказывать? — буркнул мальчик, намного менее словоохотливый, чем его сестренка. — Я увидел в окно волков и тоже стал волком.

— Эх ты! Даже рассказать толком не умеешь! — укорила его девочка, — Давай я за тебя расскажу… Однажды — он был тогда совсем маленьким — Волчок проснулся ночью и посмотрел в окно. Их дом стоял на самом краю села, дальше были только поле и лес… Он родился не там, где я, в какой-то другой стране. Там гораздо теплее, но не так жарко, как здесь. Зимой там тоже был снег… В тот раз как раз была зима. Светила луна, очень ярко, и было светло, почти как бывает светло ранним утром. Он проснулся от странных звуков, тоскливых и прекрасных. И выглянул в окно. Он увидел на снегу несколько больших зверей. Их пушистые шкуры блестели в свете луны. Они задирали вверх морды и выли. Прекраснее их он ничего раньше не видел…

Они так понравились ему, что он захотел быть рядом и выбежал из дома. Он позабыл даже одеться, но отчего-то ему совсем не было холодно. Отчего-то он бежал к ним не на двух ногах, а на четырех, и под лапами весело скрипел снег. Взрослые волки не удивились ему, но и не обрадовались, а маленькие стали с ним играть. Они гонялись друг за другом, проваливаясь в пушистый снег, и старались ухватить за хвост… Потом скрипнула дверь дома, и на пороге показался его отец. В руках он держал лук и несколько стрел. Волки тотчас убежали в лес, не дожидаясь, пока он натянет тетиву. Волчок рванулся было бежать вместе с ними, но передумал и остановился. У него не было братьев и сестер. Он знал, что мать его будет плакать, когда не найдет утром его в кроватке. Пока он раздумывал, отец выстрелил, и стрела впилась ему куда-то в бок. Он закричал от боли и стал человеком. Сразу же стало очень холодно. Он лежал на снегу и плакал, и из раны текла кровь…

Отец его бежал к нему. Теперь в руках у него был топор. Лицо у него было такое… такое, что он вскочил и бросился наутек, хотя рана очень болела. Он снова был на четырех лапах, и бежал очень быстро, и отец не сумел его догнать… Кое-как, из последних сил он отыскал волков. Одна из волчиц вытащила зубами обломок стрелы и долго зализывала рану горячим и шершавым языком. Язык ее прогонял боль, и рана зажила очень быстро… Он прожил с волками всю зиму, а когда наступила весна, вдруг почувствовал, что ему надо немедленно убегать от них, потому что он вот-вот станет человеком. Он ничего не мог с этим поделать. Старая женщина говорила мне, что хэйкку не могут долго жить в облике зверя и среди зверей, потому что все-таки они люди… Он убежал из стаи и стал человеком, и долго бродил один в лесу. Долго-долго. Пока не встретил Илоис, Шумри и меня, когда мы плыли на лодке по Боссонским Топям…

За рассказом девочки время пролетело незаметно. Лезвия света, пробивавшиеся сквозь щели в досках, потускнели, стало почти совсем темно. Конан заметил, что раскосые глаза девочки светятся. Зеленоватое, таинственное свечение, напоминавшее лунное… Казалось, две маленькие луны поселились на детском лице и зажили своей загадочной жизнью. Он перевел взгляд на ее брата. Глаза мальчика также светились, но не бледно-зеленым, а желтовато-оранжевым. Ему показалось даже, что пахнет едким и терпким запахом затаившихся хищников.

— Ну, вот что, детишки, — решительно сказал киммериец, прерывая рассказ девочки, а заодно заглушая в себе неприятные ассоциации, — пришла вам пора уходить отсюда. Я думаю, Илоис и Шумри основательно вас заждались. Вы сумеете перебраться через реку?

— Конечно, — кивнула девочка. — Мы переплывем ее в два счета. Но ты не думай, киммериец, мы еще вернемся. Мы не оставим тут тебя одного!

— И не пытайтесь даже! — прикрикнул на них Конан. — Я засыплю вашу нору, чтобы у вас не было хода назад. Хватит с меня и того, что родители ваши, должно быть, поседели за то время, что вы сидите здесь. Представляю, как они переживают, как проклинают меня!..

— За тебя они тоже переживают, — робко пискнула девочка. — И если узнают, что мы бросили тебя тут одного…

— Замолчи! — рявкнул варвар. — Прекратите спорить со мной и болтать. Побыстрее обрастайте шерстью, отращивайте ваши когти и зубы и уносите лапы отсюда!..

Притихнув, дети отошли к своей норе. На этот раз превращение совершалось почти в полной темноте, и Конан ничего не увидел. Он слышал только шорохи, сопенье, слабое поскуливание… и наконец, легкий шелест убегающих за стеной четырех пар мягких лапок…

С трудом поднявшись на ноги, так как тяжелая цепь очень сковывала движения, киммериец тщательно засыпал и затоптал нору, как и обещал это детям. Затем он сгреб в одну кучу солому на полу и устроился на ней со всеми возможными в его положении удобствами.

За то время, что они просидели в убогой глиняной темнице, никто не зашел к ним ни разу: ни с кружкой воды, ни с куском хлеба. Вряд ли Баврод поставил себе целью заморить узников голодом. Скорее всего, он просто забыл об этом, от души веселясь сейчас в компании своих убийц, празднуя привалившую к нему удачу в лице добровольно сдавшегося варвара-чернокнижника. Ни ему, ни его солдатам не пришло на ум, что они оставили маленьких детей крепко и безжалостно связанными.

Ах, скоты!.. Как хорошо, что дети ускользнули от их грязных лап… Удачный побег детей снял с души киммерийца огромную тяжесть. Груз страшной вины перед Илоис и Шумри больше не давил на него, и Конан заснул, успев только мельком подумать, что на редкость славных детишек послали боги немедийскому бродяге и верной его подруге. Их полузвериная натура и превращения показались ему отталкивающими и пугающими лишь в самый первый момент. Замечательные ребята, смышленые и отважные… Несмотря на голодные спазмы в животе, ноющие от железа запястья и глухую безысходность впереди, сон его был спокойным и крепким.

Вынырнул он из теплого и мягкого забытья с большой неохотой. Какое-то время Конану пришлось вспоминать, где он находится и что произошло с ним за последние сутки.

Детский голосок, прошелестевший в темноте, вернул его к реальности.

— Проснись, киммериец! — звала его рыжая девочка. — Проснись, а то мы можем не успеть освободить тебя!..

Протерев глаза, Конан с трудом различил во тьме щуплые фигурки детей, присевших у его ног. Впрочем, горящие их глаза различались вполне отчетливо.

— Клянусь Кроном! Какой демон заставил вас вернуться назад?! Разве я не зарыл вашу нору?.. — взревел он, раздражаясь, что из-за глупости этих пигалиц тяжесть ответственности за их жизни снова наваливается на него.

— Ты зарыл! — подтвердила девочка. — Но мы снова разрыли. Это было нетрудно, земля была мягкая… Но смотри же скорей, что мы принесли! Это мы стащили потихоньку в сарае у местного кузнеца.

Конан не увидел, но на ощупь догадался, что холодная железка, которую протягивал ему мальчик, есть не что иное как тонкая пилка, которой можно перепилить железо.

— Что-то вы все-таки соображаете! — похвалил он их. — Давайте ее сюда, а сами — бегом к папе и маме, на остров.

— Мы подождем, — сказала девочка. — Надо сперва посмотреть, как у тебя это получится.

Конан изогнул кисть правой руки, чтобы дотянуться лезвием до железа, но у него ничего не вышло. Как он ни напрягал мускулы запястий, обдирая их о цепь, но скован он был так туго, что не мог даже развернуть пилку, а не то что работать ею…

— Проклятие! Эти псы Кайсса знают свое дело…

— Вот видишь! — воскликнула девочка — Тебе никак! Нужно нам это сделать.

Она взяла лезвие из его пальцев и принялась перепиливать одно из звеньев, забавно сморщив нос и высунув кончик языка от усердия. Конан с горечью усмехнулся, глядя на титанические усилия этой крохи справиться с железом и высвободить его руки.

— Брось! — сказал он. — Эта работа не по тебе, малышка.

— Нет-нет! — Она энергично затрясла головой. — Как только я устану, Волчок сменит меня!..

От напряжения глаза ее разгорелись еще ярче. Зеленоватый отсвет падал на то, на что она обращала их, и позволял рассмотреть это довольно явственно. Было видно перепиливаемое звено, бледные пальчики, вцепившиеся в железо, покрасневшее запястье варвара.

Устала она, надо сказать, довольно быстро. Брат, взявший из ее рук лезвие, пилил более уверенно, нахмурившись и сузив глаза. Желтоватый пучок света, всходивший из них, был тоньше, но ярче. Сопение и пыхтение, издаваемые мальчиком, показывали, что и для него эта работа трудна.

— Вы хоть предупредили родителей? — спросил Конан.

— Конечно! — откликнулась девочка. — Мы сразу же поплыли на наш остров. В избушке горел свет, Илоис и Шумри не спали, и мы не решились туда войти. Мы боялись, что тогда они не отпустят нас больше и мы не сумеем вернуться сюда, к тебе. Но мы написали им, чтобы они не волновались!

— Вы умеете писать? — удивился киммериец.

— Буквами — не умеем. Мы выложили палочками и камушками на траве перед домом рисунки. Они все поймут, когда рассветет и они выйдут за дверь. Мы нарисовали, что мы уже на свободе, а ты еще нет, и мы пытаемся помочь тебе.

Мальчик сопел все громче, крупные капли пота стекали с его лба и скул, и он смахивал их своим дыханием.

— Ну-ка, хватит! Отдышись маленько! — Конан убрал от него скованные руки и попытался в отблесках волчьих глаз рассмотреть, насколько удачны усилия детей.

К несчастью, железные звенья оказались очень крепки и были пропилены не более чем на пятую часть своей толщины.

— Это бесполезно! — вздохнул киммериец. — Бегите домой!

Но девочка упрямо помотала рыжей головенкой и взяла из трясущихся от усталости пальцев брата пилку.

— Еще полночи впереди! — успокаивающе произнесла она. — Мы успеем.

Конан подумал было, не лучше ли вместо того, чтобы пилить, велеть этим зверенышам вырыть нору побольше, в которую он смог бы протиснуться и уйти даже со скованными руками. Но тут же он отбросил эту идею. Учитывая ширину его плеч, нора должна быть такой большой, что бедные дети надорвутся, выцарапывая ее в земле лапами.

Он смирился с их упорными усилиями, пыхтением и сопением и только, для пущей безопасности, переменил место. Теперь он сидел, спиной опираясь на дверь, чтобы стражники, вздумай они явиться сюда ночью или перед рассветом, потратили время, сдвигая его тяжелое тело с дороги, и дети успели бы совершить свое превращение и ускользнуть.

Когда пилила девочка, воцарялось молчание, нарушаемое лишь вздохами от усталости и напряжения. Когда же Волчок сменял ее, словоохотливая сестренка принималась болтать. Речь ее напоминала птичье пение, негромкое и неназойливое, и киммериец проваливался в дремотное забытье, изредка выплывая из него и ловя обрывки детского рассказа:

— …очень старались. Сложнее всего было по вечерам и ночью, потому что глаза у нас в темноте не такие, как у всех. Когда я жила с племенем диких людей с перьями в волосах, они быстро заметили это и испугались. Они долго спорили между собой, ругались и даже дрались. Одни предлагали меня убить на всякий случай, другие настаивали, что я им пригожусь, когда подрасту и меня можно будет брать на ночную охоту. Они устроили мне проверку огнем, чтобы выяснить, кто я на самом деле. Они раскалили большой костер, а когда все дрова прогорели и остались одни угли, они велели мне…

— …и она сказала еще так: ни те, ни другие не будут считать вас до конца своими. Для вас же своими будут все — и люди, и звери, и рыбы, и коряги, и мхи… Волчок жил с волками, и он рассказывал мне, что только молодые волки и волчата, да еще одна волчица принимали его за своего, дружили и играли с ним. А взрослые волки сторонились, будто чуяли что-то чужое. Нет, они не обижали его, но и не подпускали к себе близко. И глухо ворчали, если он случайно задевал их, пробегая мимо… Такой вот их удел, наш удел — хэйкку. Если б разыскать в глуши деревню, где живет племя Зеленого Луча! Но как их найдешь?..

— …у травы есть мириад запахов, и у речной воды тьма запахов, и у сырой, только что разрытой земли, и у голых камней, на которых растут одни лишь лишайники…

— …какая бы она ни была, даже самая ядовитая, всегда можно отыскать траву, которая прогонит яд этой змеи обратно, или камушек, от которого яд затвердеет и не смешается с кровью…

От резкого толчка в спину Конан очнулся и мгновенно сообразил, что люди Баврода пытаются открыть дверь. Судя по тому, что стали вполне различимы стены, потолок и лица усталых детишек, уже светало.

— А ну, быстро уносите ноги! — громким шепотом прикрикнул он на детей.

Те послушно скользнули в угол и через несколько мгновений, торопливо, но без суеты и нервозности исчезли. Залаяла где-то собака, за ней вторая, третья… По траектории лая можно было судить, в какую сторону бегут дети, вернее, стремительные зверята…

Разозленные сопротивлением двери стражники застучали в нее ногами с такой силой, что выбили пару досок. Конан напряг запястья и попытался разорвать цепь. Но усилия его были тщетны, железо не поддавалось. Несмотря на все ночные старания детей, толстое звено было пропилено меньше чем наполовину.

Удары сапог уже не в дверь, а по его спине, заставили киммерийца сдвинуться в сторону. Двое ругающихся солдат ввалились в хижину, и каждый, со своей стороны, отвесил ему еще несколько пинков.

— А ну, подымайся! Хватит дрыхнуть!.. — заорали они. Спустя мгновение их раздражение переросло в ярость. — Эй, ты! А где двое щенков, которые валялись тут с вечера?.. Отвечай, киммерийское отродье!!!

Конан взглянул в их сторону, стараясь запомнить лица, чтобы, когда придет час праведной мести, начать именно с них. Он не произнес ни звука, но изрыгающие проклятия солдаты больше тронуть его не решились. Они лишь орали, ударяя кулаками о стены, дрожавшие под их ударами:

— Где же они, чтоб им попасть в зубы Нергала!.. Куда они могли подеваться?! Или этот северный буйвол сожрал их вместе с косточками?!..

Глава пятая

Хотя Баврода и раздосадовало исчезновение детей (главным образом, своей полной непостижимостью: хотя солдаты и обнаружили подкоп, но пролезть в него было бы не под силу и самому худому ребенку), но заниматься выколачиванием признаний из Конана он не стал. Во-первых, у него был достаточно наметанный глаз, чтобы понять, что этим он ничего не добьется. Во-вторых, он благоразумно рассудил, что самым мудрым с его стороны будет как можно скорее вручить долгожданную добычу Кайссу. Возможно, юному барону захочется дополнительно отблагодарить его: за скорость исполнения приказа и за прекрасную сохранность плененного врага.

Конечно, стоило бы отправиться в обратный путь еще вчера днем, когда пленный варвар добровольно отдался ему в руки, но тогда на радостях Баврод слишком много отхлебнул из пузатой бутыли, выставленной на стол испуганным хозяином хижины, где он остановился. В таком состоянии влезать на коня было затруднительно, и наемник перенес возвращение в Кордаву на раннее утро завтрашнего дня. Конечно, жалко лишаться прибыли, которую могли бы принести ему дети, вернее, рыжая девчонка, но, в конце концов, награда за поимку чернокнижника-киммерийца будет намного больше!..

Конану ослабили цепи на руках, но не слишком. Так, чтобы он смог поесть, не прибегая к чужой помощи. Баврод приказал накормить его до отвала, учитывая предстоявшую дорогу. Решено было не сажать пленника на коня во избежание возможных неприятных неожиданностей, но вести под плотным конным конвоем. Это требовало большего времени на обратный путь, но зато было несравненно надежнее.

По левую и по правую сторону киммерийца, сзади и спереди от него ехали вооруженные мечами и луками солдаты в кожаных доспехах. Хотя заслон был прочным, но на повороте дороги у последней глиняной хижины на окраине села он смог заметить две знакомые фигуры, затененные листвой дерева, под которым они стояли. Женщина в светлом платье, застыв, провожала его глазами. Мужчина, одной рукой приобняв ее за плечи, другой умудрился помахать Конану, но так незаметно, что ни стражники, ни Баврод не обратили на это внимания. Поля соломенной шляпы прикрывали половину его лица, но Конану показалось, что круглый глаз подмигнул ему ободряюще…

Видение было коротким, и вскоре родные фигуры вместе с деревом и последней хижиной исчезли за поворотом. Конан опустил голову и уперся взглядом в ступни собственных ног, выбивающих пыль из утоптанной глины. Монотонное движение отупляло, прогоняло прочь все мысли и ощущения…

Внезапно что-то цветное, рыжее мелькнуло в левом углу его поля зрения. Подняв голову, киммериец увидел кошку, бегущую по кромке леса, слева от него. Копыта лошадей и ноги стражников то в дело заслоняли ее. Рыжая шерсть казалась пляшущим среди деревьев огоньком разгорающегося пожара. Быстро перебирая лапами, вытянув, словно копье на весу, пушистый хвост, кошка бежала, не отставая, и мордочка ее была задрана и повернута в направлении киммерийца. Ему почудилась озорная искра в зеленых глазах…

Еще до того как Конан был отконвоирован в Кордаву, Кайсс узнал о том, что злейший враг его повержен и пойман. Верный пес Баврод позаботился об этом, выслав впереди себя гонца на самом быстроногом скакуне. Ликованию юного барона не было предела. Первым делом он добился аудиенции у короля Фердруго и попытался убедить его отдать опасного пленника в его распоряжение. Он мотивировал это тем, что его отцу, почтенному Ричендо, который пребывает вот уже вторую луну недвижен и безмолвен по вине киммерийского чернокнижника, будет крайне полезно воочию увидеть казнь своего врага. Врачи утверждают, что сильная радость способна творить чудеса. Очень возможно, что зрелище справедливого наказания злодея принесет отцу долгожданное исцеление.

Но Фердруго уперся. Такой опасный преступник должен быть судим по всей строгости закона, наставительно заявил он. Он должен быть казнен публично, при большом стечении народа, чтобы впредь никому не повадно было заниматься черной магией и сживать со света благородных подданных короля. К тому же по пути в замок Ричендо преступник сможет сбежать. Темницы же короля — самые надежные во всей Зингаре… Он очень сочувствует почтенному барону, но разве нельзя привезти его в Кордаву, в карете или на носилках, чтобы он мог исцелиться зрелищем казнимого врага?..

Самое большее, что разрешил король Кайссу, — навестить в темнице преступника, схваченного благодаря усилиям его людей. Также они сошлись во мнении, что казнь чернокнижника должна быть очень суровой, однако спешить с исполнением приговора не следует. Чем больше времени проведет преступник в темнице королевской тюрьмы, тем большее число раз пропустит он в своем воображении предстоящий ему ужасный конец, тем более ослаблен окажется его дух, тем большей тоской и страхом пропитается его душа. И это будет для преступника не меньшим наказанием, чем телесные муки.

Королевская темница в Кордаве славилась тем, что убежать из-за ее толстых и высоких стен было практически невозможно. За всю ее многовековую историю случилось только два побега, и оба раза не обошлось без вмешательства потусторонних сил. Все камеры в ней вместо четвертой стены имели решетку, что делало их похожими на клетки для диких зверей. Узники все время находились на виду у охранников, что исключало для них всякую возможность совершать какие-либо приготовления к побегу.

В случае с киммерийцем были приняты дополнительные меры предосторожности. Охранники у его клетки сменялись восемь раз в сутки. Во избежание подкупа со стороны узника или его друзей им было объявлено, что в случае побега преступника всех, кто охранял его в тот момент, ждет немедленная смертная казнь. Сам начальник тюрьмы периодически совершал проверки, дабы убедиться, что опасный чернокнижник охраняется по всем правилам. Проверки эти он обычно устраивал за полночь, крадучись по темным коридорам, как вор в ночи, и плохо пришлось бы тому из охранников, кто вздумал бы в это время дремать на своем посту…

Когда Кайсс увидел, наконец, своего врага, увидел его в сыром и душном подземелье, за прочной решеткой, прикованного цепью к стене, заросшего, грязного, с воспалившимися от железа руками… он испытал прилив ни с чем не сравнимого счастья.

Он вцепился в решетки, едва не прогнув их, и раскатисто захохотал. Восторг переполнял его, не давая связно говорить. Самые грязные ругательства, какие только знал, он перемежал отрывистыми восхвалениями богам, с чьей помощью свершилось долгожданное правосудие. Когда он стал приплясывать, грохоча высокими каблуками по каменным плитам пола, хлопать в ладоши и изо всех сил трясти решетку, молодой охранник, сидевший на низкой лавочке лицом к узнику, всерьез испугался за сохранность рассудка одетого с иголочки, кружевного и бархатного аристократа.

Конана в первый момент удивило и позабавило такое бурное проявление чувств, такая безудержная, детская радость при виде поверженного врага, но вскоре вопли, хлопки и крики наскучили ему, и он отвернулся к стене, поудобнее вытянувшись на охапке подгнившей соломы, заменявшей ему постель.

Когда охранник совсем уже было решил звать на помощь кого-нибудь из товарищей, буйство молодого барона, достигнув своей высшей точки, пошло на спад. Успокоившись и отдышавшись, Кайсс потребовал от солдата открыть клетку и пустить его вовнутрь.

Для полного насыщения своей мести он должен был приблизиться к своему врагу, заглянуть в его зрачки, расширившиеся от страха, плюнуть ему в лицо, оставить на щеке долгий след от своей пятерни, унизить пинком… Но охранник воспротивился и отказался открывать клетку без ведома начальника тюрьмы. Кайсс не поленился сходить за начальником. Тот долго не мог взять в толк, для чего высокородный барон хочет войти в грязную и вонючую клетку, к смертельно опасному злодею, ведь все, что он хочет сказать ему, он может сказать, находясь за решеткой…

Но Кайсс так настаивал, так горячился, так упорно вкладывал ему в потную ладонь золотые монеты, что тот сдался и разрешил отпереть камеру. Начальник тюрьмы предупредил только, что барон не должен ни убивать пленника, ни избивать его до бесчувствия. В противном случае его, начальника, постигнет суровая кара: ведь преступник к моменту своей казни должен быть живым, а также — хорошо понимать, что с ним делают, дабы до конца вкусить наказание. Нетерпеливо поклявшись не причинять узнику тяжелых увечий, юный барон вошел в клетку.

Он рванулся было в угол, где спокойно лежал киммериец, но отчего-то ноги его словно вросли в плиты пола, не в силах сделать разделявшие их два шага. Конан всего только повернул подбородок в его сторону и молча усмехнулся, но этого было достаточно, чтобы бурно кипящая кровь разом застыла в жилах Кайсса.

— Ну, подойди же, — насмешливо произнес киммериец. — Отчего ты застыл как вкопанный? Ты пришел, чтобы обнять своего старого друга?..

Его интонации были совсем те же, что и в замке Ричендо, когда своей спокойной язвительностью он довел барона до апоплексического удара, а сына его превратил в трясущегося от бессильной ненависти истерика. Правда, теперь его щеки не покрывала пепельным оттенком колдовская мазь. Теперь это был не свободный, могучий и веселящийся богатырь, но исхудалый и изможденный узник с голодным блеском в глазах, заросший черной щетиной до неузнаваемости. И все-таки то ли память о пережитом страхе, ожившая при звуках голоса со знакомой уничижительной интонацией, то ли новая волна страха, которую вызывал киммериец, даже поверженный, даже прикованный цепями к стене, — не позволили юному барону приблизиться к врагу и вволю отвести душу.

Пробормотав несколько проклятий, Кайсс стремительно выскочил из клетки, крупными шагами промерил все коридоры и закоулки тюрьмы и вылетел, с великим облегчением, за ее ворота. Ликование его значительно поумерилось. Юный барон чувствовал себя так, словно ему только что влепили полновесную пощечину.

Конана разбудил странный звук: монотонный, тихий, чуть обволакивающий, раздававшийся прямо возле его уха. Проснувшись, в первый момент он решил было, что звук этот ему приснился. Но нет, наяву он стал еще отчетливей…

Теперь к нему присоединилось еще мягкое прикосновение, словно кто-то настойчиво водил пуховкой по его щеке. Кошка! О, Кром… Мурлыкающая и ласкающаяся кошка разбудила его, словно то была не тюрьма, а спальня нежной зингарской барышни.

— Пошла прочь… — пробормотал киммериец. — Брысь!.. Не мешай спать!

Но кошка не уходила и не отставала. Она упорно продолжала тереться об его скулу и мурлыкать. Ее настойчивость заставила его полностью освободиться из тенет сна. Протянув руку, Конан осторожно дотронулся до кошачьей головы и обнаружил, что она держит в зубах что-то напоминающее крохотный свиток пергамента.

— О, Кром!.. Это ты, Рыжик? — прошептал киммериец. Кошка замурлыкала громче. Конан развернул свиток и попытался разобрать написанное или нарисованное на нем, но была ночь, и слабого отблеска факелов, проникающего в его клетку из тюремного коридора, было недостаточно.

— Слишком темно, — прошептал он. — Я рассмотрю это утром. Спасибо тебе, Рыжик. — Он погладил ее по пушистой голове и спине, стараясь, чтобы тяжелая ладонь скользила по шерсти легко и нежно. — Спасибо… А теперь беги отсюда. Беги к своим, но только — во имя Митры! — будь осторожна.

Но кошка не уходила. Как ни в чем не бывало она свернулась в клубочек на его груди, прикрыв нос концом пушистого хвоста. Мурлыканье ее стало еле слышным, нагоняющим мягкую светлую дрему…

Конан не успел даже додумать мысль о том, каким образом сумела пробраться к нему в темницу рыжая вестница, как снова уже спал, глубоко и спокойно. Убедившись, что сон его крепок, кошка соскользнула с могучей груди и прошмыгнула из клетки наружу, а затем на полусогнутых мягких лапах неслышно помчалась прочь по полутемным коридорам. К счастью, в этот час стражник у клетки Конана если и не спал (пуще смерти страшась проверок начальника тюрьмы), то пребывал в задумчивой полудреме и ничего не заметил.

Первое, что сделал Конан, проснувшись, — поднес к лучу утреннего света, падавшему сквозь крохотное окошко на потолке, драгоценный свиток, который он всю ночь сжимал в правой ладони. Это оказался не пергамент, но свернутая в трубочку ольховая кора. Чем-то острым, иголкой или гвоздем, на внутренней ее стороне был нацарапан ряд рисунков. Судя по неумелой и нетвердой руке, рисовали дети. То было нечто вроде зашифрованного послания, загадки, которую Конану предстояло разгадать.

Первым был нарисован человечек в широкополой шляпе и с круглыми, как пуговицы, глазами (Шумри?), сидящий внутри неровной окружности (остров? арена? площадь?..). К губам он прижимал дудку, а возле ног его было несколько четких пятнышек (монеты?). Что ж, пожалуй, этот рисунок означает то, что старый друг его, бродяга Шумри, покинул свой блаженный остров и зарабатывает сейчас игрой на дудке на кордавской площади. Но вот зачем ему это нужно? Не иначе как он решил подкупить тюремщиков Конана и устроить ему побег. Старина Шумри!.. Славный и верный дружище! Вот только подкупать придется чуть ли не всю охрану вместе с ее начальником, а для этого нужно музицировать на площади многие годы, если не столетия…

Следом за этим рисунком шли две неумело нацарапанные женские фигурки. У одной из них, приземистой и толстой, как кубышка, на голове топорщилась корона (королева Зингарская, кто же еще!). Вторая женщина, тоненькая и волнистая, протягивала к первой руки-палочки с растопыренными пальцами, которых было не десять, а раза в полтора больше. Кром!.. Неужели Илоис ходила просить за него к самой королеве?..

Вот уже это совсем излишне! Правда, в Зингаре ни для кого не секрет, что королева имеет сильное влияние на своего венценосного супруга и многие важные решения Фердруго принимает под ее давлением, внешне почти незаметным. Но при этом также общеизвестно, что супруга Его Величества не отличается ни особым умом, ни великодушием, ни, тем более, излишней мягкосердечностью и сочувствием к закоренелым преступникам. Бедняжка Илоис! Ей придется унижаться из-за него, и унижения эти будут бесплодны.

Наконец последняя, третья картинка изображала маленькую девочку, от ног которой шла стрелка к некоему животному на четырех ногах с задорно поднятым хвостом. От лап животного стрелка указывала на четырехугольник, перечеркнутый вертикальными и горизонтальными линиями, за которыми виднелось чье-то лицо, заросшее до глаз и дикое, со скорбной черточкой вместо рта. Значит, рыжая малышка собирается и впредь навещать его?.. Молодец, ничего не скажешь! Переписка с ее помощью была бы кстати… Но лучше бы, конечно, она сидела дома, ни на шаг не отходя от родителей. Кордавская тюрьма — совсем не место для маленьких девочек, даже бесстрашных и ловких, даже защищенных рыжей шкуркой и с видящими в темноте глазами.

Глава шестая

Шумри со всем своим семейством оказался в Кордаве еще раньше приведенного туда под конвоем Конана. Решение покинуть блаженный остров пришло к нему с Илоис, как только они прочли послание детей у дверей хижины, выложенное палочками и камушками. Вскоре за этим они благополучно расцеловали своих исцарапанных и грязных малышей, не добившись от них, впрочем, вразумительного рассказа, каким образом им удалось ускользнуть от продажи в рабство.

Когда, стоя под деревом, в низко надвинутой на глаза шляпе Шумри помахал Конану, у них уже было все собрано и приготовлено в дорогу. Узнав, что «Кельбо-странник» и его жена собираются добираться до столицы пешком, селяне тут же привели вороного жеребца Конана, оставленного им в залог за лодку. Жеребец был в прекрасной форме, он горячился, покусывал узду и рвался вскачь, застоявшись в конюшне, и Шумри, надо сказать, взгромоздился на него с некоторой опаской. Пока он раздумывал, где удобнее и безопаснее будет сидеть Илоис — спереди от него или сзади, как те же добрые люди привели гнедую, легконогую кобылку, вручив Илоис повод и отмахиваясь обеими руками от слов благодарности. Хотя кобылка и проигрывала аквилонскому красавцу в чистокровности, величине и стати, но она была вполне ходкой и выносливой.

Немного посовещавшись, детей решили оставить на временное попечение одной из семей, где было своих сорванцов не то семь, не то девять, и парочка лишних не могла бы существенно потеснить их или побеспокоить. Добрые люди приняли малышей с радостью. Но лишь только Шумри и Илоис отдалились на бодро рысящих скакунах на расстояние пятисот шагов от селения, как их ожидало существенное потрясение. Их беспутные дети как ни в чем не бывало сидели впереди них на обочине, рисуя большими пальцами ног в дорожной пыли замысловатые узоры. Причем они совсем не выглядели запыхавшимися и уставшими, каковыми должны были быть, если учесть, что они неслись во весь дух по лесу параллельно дороге, чтобы обогнать верховых родителей.

Впрочем, потрясение было скорее приятным, чем неприятным, хотя Шумри и Илоис, конечно же, попытались этого не показать. После коротких и не слишком грозных междометий пришлось посадить малышей впереди себя и продолжать путь уже вчетвером.

В Кордаве они остановились на самом дешевом постоялом дворе. Хозяин его с большим подозрением оглядел вороного жеребца, явно краденого, да еще из весьма знатных конюшен, но ничего не сказал, лишь отвел красавцу коню самое дальнее и темное стойло.

Еще в дороге Шумри и Илоис непрерывно обсуждали, что следует им предпринять в первую очередь для спасения попавшего в беду друга. Чтобы вызволить Конана из тюрьмы, нужно было много денег для подкупа охранников, они же не имели почти ничего. На острове не было возможности зарабатывать, да и не было нужды откладывать на черный день. Впрочем, Шумри недаром прихватил с собой лютню и дудочку из красного дерева, вырезанную и подаренную ему в свое время гостившим на острове вендийским музыкантом. Конечно, он не надеялся, что за его музицирование на пыльной, суматошной базарной площади Кордавы ему будут бросать полновесные золотые. Горсть медяков за день напряженного труда — на большее нечего было и рассчитывать. Его воодушевляла не перспектива жалких медяков, но достаточно безумная надежда, что произойдет чудо, подобное тому, которое свело Конана и вендийского музыканта. Тем же способом, какому он учил гостивших у него странников, Шумри надеялся разыскать Торги, капитана их «Адуляра», с которым развел их плавучий островок в Западном океане два с половиной года назад. Торги, коренной зингарец, был единственным человеком, который мог бы реально помочь им сейчас — и советом, и верной своей рукой. Главное же, продав «Адуляр» за хорошие деньги, можно было бы скупить всю кордавскую тюрьму сверху донизу.

Илоис всегда поддерживала его стремления и надежды, даже самые безумные. Так было и на этот раз. Со своей стороны она предложила — пока Шумри с рассвета до заката веселит своей музыкой базарный народ — предпринять поездку на родину, в Немедию, и попытаться достать денег там. Ведь в Бельверусе осталось немало ее родственников, весьма небедных, там живут с бывшим мужем ее дети, уже совсем выросшие… Но Шумри отверг этот вариант. Во-первых, для детей и родственников она давно уже чужая, и вовсе необязательно, что они бросятся осыпать ее деньгами для спасения киммерийского варвара, обвиненного зингарским королем в чернокнижии. Во-вторых, путь в Немедию неблизкий, у них же на счету каждый день. В любой день на рассвете может раздаться стук топоров плотников, сооружающих на тюремной площади зловещий помост.

И вот тогда к Илоис, не желавшей оставаться бездеятельной и безучастной, пришла мысль добиться аудиенции у Еe Величества королевы Зингарской. Она поговорит с ней, как женщина с женщиной. Она найдет самые убедительные, самые проникновенные слова…

Несмотря на скепсис мужа (дети от ее плана были в восторге), она начала деятельные приготовления. Главная трудность заключалась в одежде — на Илоис было лишь простое льняное платье, обтрепавшееся за время пути. С помощью Рыжика ей удалось соорудить затейливую высокую прическу, совсем такую же, что носили знатные зингарские дамы. Эта прическа в сочетании с тонкостью и благородностью черт лица и горделивой осанкой, а также с безупречными манерами, несмотря на бедное платье, придавали Илоис вид настоящей, кровной аристократки. Убогость платья тоже, в конечном счете, оказалась кстати: Илоис решила растрогать королеву рассказом о себе как о дочери знатного немедийского барона (кем она, на самом деле, являлась), волею судьбы пережившей страшные бедствия и оказавшейся на грани нищеты.

Прежде чем встречаться с королевой, Илоис постаралась как можно больше узнать о характере, вкусах и пристрастиях Ее Величества. Ей удалось разговориться с поставщиками королевского двора, оказавшимися соседями по постоялому двору, а также с парой-тройкой всезнающих рыночных торговок. Беседа с женой хозяина постоялого двора, женщиной умной и наблюдательной, также оказалась полезной. Илоис узнала, что королева не блещет особым умом, нрав же имеет напористый и властный. Бедняга Фердруго ни одно важное решение не принимает, предварительно не посоветовавшись с ней, и оттого-то (как шепчут злые языки при дворе) нередко его решения поражают всех своей абсолютной нелогичностью и пристрастностью. Сама о себе королева высокого мнения и любит, когда придворные подчеркивают глубину и утонченность ее натуры, художественный вкус и чувствительность. Качества эти проявляются, в частности, в одежде совершенно немыслимых фасонов и расцветок, которую она меняет по восемь раз на дню. Ее Величество обожает своего единственного сына, наследника престола, великовозрастного оболтуса, похожего на нее и внешне, и характером. Также она верит снам, предчувствиям, знакам судьбы, знает все приметы, как дурные, так и счастливые, и тщательно соблюдает их. Понравиться ей проще простого: надо лишь чаще восхищаться ее умом, вкусом и проницательной глубиной прекрасных глаз. Заслужить ее гнев и впасть в немилость еще проще: стоит лишь один-единственный раз ей возразить…

Вооруженная всеми этими полезными сведениями, Илоис предстала однажды утром перед Ее Величеством, милостиво согласившейся уделить ей часть своего драгоценного времени. Королева Зингарская была в ярко-алом платье с очень пышными на плечах и узкими в локтях рукавами. Цвет его был такой насыщенный и кричащий, что выносить его долго было нельзя, и Илоис то и дело приходилось опускать глаза долу. Впрочем, это придавало ей вид трогательного смирения, что было в этой ситуации кстати. На шее, запястьях и в пышной прическе королевы блестели рубины, изумруды и опалы в самых немыслимых сочетаниях. Драгоценностей было так много, что Ее Величество казалась праздничной детской игрушкой из красного атласа, усыпанной разноцветным битым стеклом. С избыточным блеском не слишком гармонировали дряблая кожа, выдававшая почтенный возраст и густо испещренная родинками, и чересчур тяжеловесные формы.

После церемонных приветствий, необходимых по этикету, Илоис приступила к своему рассказу, полному волнующих и горестных подробностей. Искусно сочетая правду (долгие странствия, потеря корабля и команды, жизнь на острове, полное отсутствие нарядов и денег) с увлекательным вымыслом, она подвела рассказ к киммерийцу, человеку отважному и благородному, не раз спасавшему их с мужем от неминуемой смерти. Илоис перечислила все заслуги Конана-корсара перед зингарским престолом. Она вкратце пересказала легенды о его подвигах, совершенных в иных краях, многие из которых странствующие певцы и музыканты положили на музыку и поют, собирая скромную дань, вызывая слезы зависти и восхищения у слушателей… Враги Конана оклеветали его, обвинили в мерзком пристрастии к черной магии. Но разве они враги одного киммерийца? О, нет! Они враги короля Зингары, враги Ее Величества, враги наследника престола и всего государства. Уничтожить такого талантливого полководца, такого могучего и непобедимого воина, такого преданного слугу короля — разве не означает это нанести коварный удар но могуществу Зингарского королевства?..

В завершение своей пламенной речи Илоис, вспомнив о суеверных слабостях королевы, упомянула богов, от грозных очей которых не ускользает ничего из происходящего на земле. Боги любят Конана, иначе они не наградили бы его такой силой, иначе он не вышел бы невредимым из стольких сражении, из стольких битв с могущественными людьми и нелюдями. Не боится ли король Фердруго разгневать богов, казнив лютой казнью их любимца?.. Не страшится ли он навлечь на себя и на всю страну их мстительность, не вняв ясным предупреждениям, ясным знакам, посылаемым ими на землю?..

Под конец голос Илоис стал громким и звенящим, а тон — обличительным. Осознав это и испугавшись, что подобная дерзость может разгневать королеву, она резко сменила интонацию, приглушила голос и окончила свою речь с глубоким поклоном и смиренной надеждой на мудрость и чуткость сердца блистательной королевы Зингарской, достойной супруги величайшего и благороднейшего правителя, равного которому не было со дней падения Атлантиды.

По окончании ее красочного и горячего монолога королева какое-то время молчала, разглядывая странную и дерзкую просительницу в нищем наряде, но с осанкой и речью, которые делали бы честь самой высокородной и знатной даме. Наконец она заговорила, но слова ее, к ужасу Илоис, не имели никакого отношения к плененному киммерийцу.

— Ты говоришь, милочка, что дошла до полной нищеты и разорения?.. Но ты обманываешь меня. — Ее Величество сделала два шага по направлению к просительнице и рукой, усыпанной сверкающими перстнями, указала на ожерелье из синих камней на ее шее. — Дошедшие до полной нищеты не носят на себе такие камушки.

— Ах, это?.. — растерялась Илоис. — Но камни эти совсем не дорогие, Ваше Величество. Это не сапфиры и не алмазы, за них нельзя выручить деньги. Они дороги мне и я ношу их, не снимая, вот уже много лет, поскольку это подарок мужа. Он привез их из своих дальних странствий.

— Конечно, я сама вижу, что это не сапфиры, — произнесла королева с важностью. — Сапфиры прозрачны и они блестят, алмазы — тем более. Это даже не аквамарины… Туранский лазурит, быть может?.. — Она подошла величественной походкой совсем вплотную и дотронулась до камней царственным указательным пальцем. — Пожалуй, и не лазурит… Так что же это? Ты говоришь, милочка, что они совсем ничего не стоят? Но это неправда. Это очень редкие камни, что явствует из того, что я вижу их в первый раз и даже не знаю, как они называются. Зачем ты обманываешь меня? За это ожерелье можно выручить много денег, если продать их тому, кто знает толк в самоцветных камнях.

— Вы так считаете, Ваше Величество?.. В самом деле?..

Илоис совсем растерялась. Она мучительно пыталась понять, как следует ей поступить в создавшейся ситуации. Королева смотрела на ожерелье неприкрыто хищным и требовательным взором. Казалось, еще миг, и пальцы ее откровенно вопьются в камни и потянут их на себя.

— Я не считаю, я знаю, милочка. Камни очень и очень редкие. Все слова о твоей нищете — пустые звуки…

— В таком случае тем приятнее мне будет подарить их вам, Ваше Величество. — Илоис дрожащими пальцами расстегнула застежку на шее и протянула ожерелье королеве. — Они действительно представляют большую ценность, но в деньгах ее выразить нельзя. Это непростые камни, живые камни. Когда тяжело на сердце, они утешают. Когда одолевают унылые думы, они прогоняют печаль. Когда не знаешь, как поступить, на что решиться, они подсказывают правильный выход.

Королева с видимым удовольствием схватила синие камни и стала перебирать их пухлыми пальцами. Илоис ощутила почти физическую боль от этих прикосновений, словно жадные руки касались чего-то очень родного и бесконечно ценного. Она действительно никогда не снимала их со своей шеи с тех пор, как одиннадцать лет назад Шумри привез их из своего странствия и подарил ей. Они действительно были живыми, волшебные синие камни, и не раз согревали ее, и утешали, и разгоняли боль и тоску… Она отдала бы все, что имела, она отдала бы половину жизни своей, только чтобы вернуть их назад!

Но разве могла она возразить королеве, противиться столь явно и недвусмысленно высказанному желанию? Ведь от милости и благорасположения Ее Величества зависело столь многое…

— Ну вот, я же знала, что это непростые камни, что это редкие камни… Унылые думы одолевают меня так часто! И тяжесть на сердце известна мне — увы! — хорошо… Твой подарок, милочка, весьма кстати! — Королева надела ожерелье на свою толстую дряблую шею и повернулась к зеркалу. — Как они мне?..

— О, Ваше Величество! — откликнулась Илоис, с трудом находя в себе силы для продолжения светской беседы. — Их надо носить не с этим платьем, не с красным, но с белоснежным либо с голубым. И не одевать при этом других драгоценностей. Тогда вы увидите истинную глубину их цвета. Она бесконечна, как вечернее небо над головой…

— Хм! Ты так считаешь?.. Ну что ж, я, пожалуй, послушаюсь как-нибудь твоего совета. — Королева сняла с шеи камни и отошла от зеркала. — Ты очень угодила своей королеве этим подарком, милочка.

Она благосклонно улыбнулась и жестом дала понять, что аудиенция закончена. Сердце Илоис перестало биться. Как?! И это все?..

— Но, Ваше Величество, — пробормотала она, — вы верно забыли… Я рассказывала вам о Конане из Киммерии, которому грозит смертная казнь…

— Конан?.. — удивилась королева. По-видимому, мысли ее были полностью поглощены новой игрушкой, и все предшествующее напрочь вылетело из ее головы. — Ах, да, Конан! Отважный и могучий киммериец, Конан-чернокнижник! Конечно же, я не забыла о нем. Но, моя милочка, не знаю, могу ли я тебя чем-нибудь утешить и обнадежить. Ах, если б он не был чернокнижником! Пусть бы он обвинялся в десяти убийствах, грабежах, даже — в государственной измене! Тогда еще можно было бы попытаться ему помочь. Но черная магия! Его Величество король Фердруго и слышать не захочет о помиловании злостного чернокнижника. Скажу тебе по секрету, милочка, когда-то в ранней юности ему было предсказано, что жизнь свою он окончит раньше срока и произойдет это по вине колдуна или колдуньи. С тех пор он страшно ненавидит эту породу людей и боится их. Он не даст мне и заикнуться на тему о его помиловании! Он, пожалуй, сожжет меня вместе с ним, если я вздумаю ему помогать!.. — добавила она кокетливо.

— Но, Ваше Величество, ведь я же сказала, что он оклеветан! — воскликнула Илоис, готовая разрыдаться. — Он сам всю жизнь ненавидел магов и колдунов, и если б вы знали, скольких из них сокрушил его меч!.. Клянусь всеми светлыми богами Хайбории, что Конан-киммериец не причастен магии!

— Всеми светлыми богами?.. — переспросила королева. Она явно уже утомилась от этого разговора, и ей не терпелось отделаться поскорее от назойливой просительницы, чтобы как следует рассмотреть новую драгоценность. — Ты, кажется, говорила что-то о знаках, которые боги посылают на землю, чтобы указать свою волю? Будет тебе известно, что я очень внимательно отношусь к этим знакам, знамениям, предчувствиям и вещим снам. Скажем, сегодня мне приснилось, что я спускаюсь по дворцовой лестнице и вдруг замечаю что-то маленькое и синее на мраморной ступеньке. И почему-то я одна! Ни пажей вокруг, ни лакеев, ни придворных дам… Некому нагнуться и поднять это. И мне приходится нагибаться самой, ты представляешь?.. При этом платье лопается у меня на спине, и даже ниже, — добавила королева, чуть понизив голос, — и во все стороны рассыпаются мои пуговицы, красные маленькие пуговицы. Они скачут по ступенькам, как множество капелек крови… А то, что я поднимаю — тоже пуговица, но — синяя и одна-единственная!.. Представляешь?.. Все утро я ломала голову над тем, что бы мог значить этот сон. И вот появляешься ты, нищая немедийская аристократка, и даришь мне синие камни, которые отныне будут прогонять мои тяжелые мысли! Вот он, мой сон!.. Так что, милочка, я очень чувствительна ко всяким знакам, которые посылают нам боги. Если, как ты говоришь, Конан-киммериец — любимец богов, то они непременно подадут какой-нибудь знак во время его казни. Скажем, на плечи ему опустится несколько белых птиц с цветочками в клювах, или — вдруг запахнет фиалками, когда палач начнет поджигать хворост, или что-нибудь еще в этом роде… Я обещаю тебе, милочка, что буду лично присутствовать на казни, и подобный знак, если он будет явлен богами, не ускользнет от моего внимания. Можешь быть в этом уверена!..

Вернувшись к вечеру с базарной площади, усталый и осипший Шумри хотел было расспросить жену о ее встрече с королевой, но, едва взглянул на нее, слова застряли в его горле. Он молча подошел к ней и обнял, прижав к груди поникшую голову с растрепавшейся затейливой прической…

— Я отдала ей ожерелье, — прошептала Илоис после долгого молчания, во время которого он лишь гладил ее, как девочку, дрожащими от нежности руками по рассыпавшимся волосам.

— Я знаю… Молчи… Не надо, — отозвался он.

— Я отдала ей твое синее ожерелье, — опять повторила она с несказанной тоской.

— Ну и хорошо, хорошо… Не убивайся же так… Подумай, что камни эти спасут Конана. И разве одного только Конана?.. Они ведь такие добрые и такие сильные, эти камни… Только представь, насколько благородней и великодушней станет от их прикосновений королева! А ведь она влияет на короля, она практически правит за его спиной…

Рыжик и Волчок, сидевшие по любимой своей привычке на корточках на полу, во все глаза, расширившиеся и испуганные, смотрели на родителей. Первым не выдержал Волчок. Вскочив, он бросился к матери и изо всех сил обнял ее, уткнувшись головой в платье. Его ласка была так неожиданна, так потрясла ее, что слезы, безудержные, облегчительные слезы, заструились из глаз.

— Мама! Не плачь же, мама!.. — Рыжик прижалась к ней с другой стороны, втиснувшись узеньким тельцем и потеснив отца.

— Не плачь, — повторил за дочерью Шумри. — Твои камни живут и вершат свои чудеса, хотя теперь и в отдалении от нас…

— Они не вершат чудеса, — с трудом произнесла Илоис. Она подняла голову и встретилась с мужем взглядом. — Они не спасли жизнь Конану. Королева ничего не обещала мне. Ничего! Она поможет ему, но только в том случае, если во время казни ему на плечи усядутся птицы с цветами в клювах или запахнет фиалками…

Глава седьмая

Рыжая кошка стала почти постоянным обитателем кордавской тюрьмы. Неизвестно, каким путем она пробиралась вовнутрь, скорее всего со двора, используя для прохода крысиные норы. Появлялась она, как правило, ночью, внося оживление в однообразно-томительную службу охранников, прилагавших немалые старания к тому, чтобы не сомкнуть глаз и не задремать ненароком. Уже на второй день своего появления в столь мрачных и сырых местах ей была дана кличка Ушлая. Она получила ее за высокое мастерство в ловле мышей, которыми во все времена изобиловала тюрьма, как, впрочем, и все тюрьмы в мире. Ушлая не просто ловила их в огромном количестве, но выкладывала серые тушки вдоль стены то по прямой линии, то в виде волнистой кривой, а порой выстраивала из них треугольники, квадраты и овалы. Это ее искусство приводило скучающих на посту солдат в искреннее и шумное восхищение.

Мышей она никогда не ела, чем тоже отчего-то расположила к себе охранников, и многие из них, заступая на ночную службу, стали прихватывать с собой кусочки сыра или колбасы для угощения шустрой любимицы.

Ушлая проскальзывала сквозь решетки в клетки узников, но в руки давалась не всем. Казалось, она издали чуяла, кто из оборванных и голодных людей, почти потерявших человеческий облик, будет искренне рад ее появлению и ласково потреплет за ухом, поговорит, жалуясь на тяжкую свою судьбу… а кто встретит ее грубым пинком или, того хуже, жестоким мучительством. Ни разу не ошибалась она в выборе тех, к кому подходила близко. Ни разу грубая и жестокая рука не касалась ее легкого и пушистого тельца.

К Конану, очевидно, чтобы не возбуждать подозрений, она проскальзывала не чаще, чем к остальным, и бывала у него лишь ненамного дольше. Она больше не приносила с собой свернутых в трубочку писем либо иных весточек с воли. Но само появление ласкового одушевленного рыжего существа служило киммерийцу немалой отдушиной в его гнетущем и однообразном тюремном бытии. Обычно Ушлая (она же Рыжик) сворачивалась клубочком на мощной и широкой груди киммерийца, и он, перебросившись с ней несколькими словами (она отвечала мурлыканьем, меняя тембр его и громкость), вскоре засыпал. Просыпался он утром со странным и непривычным ощущением, что снилось ему нечто светлое, искрящееся, обнадеживающее, вот только, к сожалению, было никак не припомнить, что именно…

Чем дольше играл Шумри то на лютне, то на дудочке на пыльной рыночной площади, тем более грустными и пронзительными становились его мотивы. А после неудавшегося визита Илоис к королеве он уже не смог бы заставить себя, даже за большие деньги, сыграть разудалую песенку либо веселую плясовую мелодию.

Слушателей у него поначалу было много, и они шумом и выкриками выражали свое одобрение после каждой исполненной им песни. Медяков, бросаемых к его ногам, было гораздо меньше, чем одобрительных выкриков и междометий. Их едва-едва хватало на скромную еду для всей семьи и оплату постоялого двора. О том, чтобы накопить денег на подкуп тюремщиков, не могло быть и речи.

С каждым днем слушателей становилось все меньше, круг людей, привлеченных звуками дудочки, постепенно редел. Очевидно, бесхитростной кордавской публике изрядно надоели тоскливые напевы, надрывающие душу вместо того, чтобы ее горячить и веселить.

Решив, что достаточно на сегодня излил тоску-печаль на ни в чем не повинных, простодушных слушателей, Шумри отложил в сторону лютню, глубоко вздохнул и произнес заученным тоном всегдашнюю свою фразу:

— Любезные жители Кордавы и гости города! Не знает ли кто-нибудь из вас уроженца этих мест по имени Торги, капитана парусника «Адуляр»? И если знает, не слышал ли кто-нибудь, где он сейчас?..

Он обвел глазами притихший перед ним круг праздношатающихся оборванцев, торговок и заезжих купцов, снова вздохнул и хотел было, поднявшись, закончить свой сегодняшний рабочий день, столь же бесплодный, что и все предыдущие. (Хотя в толпе порой и оказывались люди, знавшие Торги и даже носившиеся с ним в детстве по одним и тем же улицам, но никто из них не мог сказать, где пребывает непоседливый капитан сейчас.)

Неожиданно один из слушателей сделал два шага вперед и бросил в шапку, лежащую вниз тульей у ног немедийца, горсть золотых монет. Шумри поднял голову и с удивлением рассмотрел незнакомца. То был молодой юноша, по виду моряк, со смуглым и открытым лицом. Ничто в нем не напоминало богача, швыряющего деньгами направо и налево.

— Неужели мое унылое пение стоит так много? — спросил Шумри, прищурившись, чтобы лучше разглядеть выражение лица незнакомца.

Тот засмеялся и помотал головой.

— От твоего пения, если честно, хочется забраться на фок-мачту и сигануть вниз головой в море! Волки веселее завывают в лунную ночь! Но ты упомянул капитана Торги и «Адуляр», значит, ты плавал с ним. Друзья капитана Торги не должны подыхать с голоду и вымаливать милостыню на площадях тоскливыми песнями. Если тебе нечего есть, возвращайся на корабль! Капитан как раз набирает сейчас новую команду.

Еще не веря своей удаче, Шумри вскочил и схватил незнакомца за плечи, словно боясь, что тот убежит от него, не сказав самого главного.

— Где?.. Где он сейчас? Как мне найти капитана Торги?!

Юноша опять рассмеялся и высвободил свои плечи от сотрясавших их в волнении рук немедийца.

— Капитан Горги у себя дома, если, конечно, не шляется по улицам родного города, в котором очень давно не был. «Адуляр» вернулся из плавания два дня назад и стоит в гавани. О чем еще хочешь ты узнать, сумасшедший чужестранец?..

Впервые с того дня, как синее ожерелье перешло к королеве Зингарской, лицо Илоис посветлело, счастливые искры загорелись в серых глазах. Радость встречи со старым другом и спутником перевесила все обиды и потери последних дней. Воспрянувший духом Шумри ликовал еще больше, стоило ему перевести взгляд на жену, сбросившую груз тяжкого уныния и вины.

Первое, что сделал капитан Горги, лишь только обнял и расцеловал вновь обретенных своих друзей, — велел немедленно перебираться всем семейством с постоялого двора к нему в дом, хоть и не слишком просторный, но радушный и теплый, готовый вместить всех, кто близок ему и дорог.

Второе, что он сделал — лишь только Шумри объяснил ему в двух словах причину своего унылого музицирования на базарной площади, — собрал в короткое время всю свою команду, и тех, кто, получив расчет, сошел на берег, и тех, кто собирался через несколько дней отправиться с ним в дальнейшее плавание. Быстроногие кордавские мальчишки за небольшое поощрение мигом разыскали всех — по кабакам, постоялым дворам, увеселительным заведениям для гуляющих на берегу матросов и просто на улицах.

Горги объяснил Шумри, что продажа такого огромного и дорогого судна, как «Адуляр», может занять не один день, деньги же нужны немедленно, хотя бы небольшая сумма, с помощью которой можно будет начинать постепенную осаду королевской тюрьмы. Бесцеремонно сняв с его головы широкополую шляпу, он пустил ее по кругу среди своей команды, прошлой и настоящей, коротко пояснив, что друг его лучшего друга в большой беде, вытащить из которой, его может лишь золото вкупе с бесстрашными и крепкими руками друзей.

Матросы, отпуская грубоватые шуточки, сыпали деньги. Ни одна рука не запнулась, не заколебалась, доставая из-за пазухи кошелек. Многие из них, откровенно радуясь возможности погорячить кровь приключением, вызывались помочь знаменитому другу Шумри, о чьих подвигах были наслышаны, не только деньгами, но и самым активным действием.

Когда Мейч, тот самый смешливый юноша, что оказался в толпе слушателей Шумри, потянулся за своим кошельком, немедиец остановил его.

— Ты уже внес свой вклад, дружище! — заметил он. — Там, на площади. И весьма, надо сказать, весомый!

— Ничего, это было не в счет! — махнув длинными волосами, ответил юноша. Он высыпал в шляпу все содержимое своего кошелька. — Капитан Горги через несколько дней снова собирается в плавание, и у меня просто не будет времени достойно потратить все это на берегу! Не напиваться же каждую ночь, как свинья, и не осыпать золотом веселых девочек, которым и без того живется неплохо! Во всяком случае, лучше, чем узнику кордавской тюрьмы!

Шумри, не сдержавшись, горячо обнял его. Горги же вздохнул.

— Что такое?.. — удивился юноша. — Отчего ты так пасмурен, капитан? Неужели ты передумал отправляться в путь, лишь только будет набрана новая команда и залатаны дыры в парусах?.. Ты решил задержаться на берегу? А может быть, тебе надоело мое общество, и ты решил сменить первого помощника?..

— Ну что ты несешь, Мейч! — воскликнул капитан. — Ты отлично знаешь, что я рад был бы плавать в компании с тобой до конца дней своих, но… Я и впрямь не знаю теперь, как скоро смогу отправиться в море. Хозяин «Адуляра», Кельберг (или Шумри, если тебе это больше нравится), вот этот самый нищий музыкант с базарной площади, должен как можно скорее продать судно, чтобы вытащить из тюрьмы друга. То, что мы собрали сейчас по кругу, — это только начало. Потребуется в несколько раз больше.

Мейч горестно и протяжно присвистнул. Остальные матросы, даже те, что уже уволились с судна, сокрушенно покачали головами.

— Клянусь богом ветра, это прескверная новость! — воскликнул юноша. — Подобный корабль, легкий, как перо чайки, и быстрый, словно дельфин, не скоро отыщешь. Конечно, с тобой, капитан Горги, я готов плавать и на дырявой развалюхе, но все-таки жаль. Жаль!..

— Ты думаешь, мне не жаль?.. — откликнулся капитан. — Уж наверное, за десять лет я сросся с «Адуляром» и душой, и всеми своими костями больше, чем ты! А Шумри, ты думаешь, не жаль?..

Он повернулся к немедийцу. Сквозь обреченную грусть на лице Шумри неожиданно пробилась надежда.

— А что, если не продавать «Адуляр», но только заложить его за хорошие деньги? — спросил он.

— Это мысль! — обрадовался Горги. Правда, в следующий миг радость его сменилась озабоченностью. — Но только я не очень представляю, на какие деньги мы сумеем его потом выкупить…

— Я и сам этого совершенно не представляю! — честно ответил немедиец, с отчаянностью махнув головой. — Но поверьте мне, лишь только Конан очутится на свободе, станут возможными самые невероятные вещи! Как совсем недавно объясняла моя жена королеве Зингарской, к этому северному бродяге очень и очень неравнодушны боги…

Все деньги, собранные моряками по кругу, Горги переложил в кожаный мешок, оказавшийся вполне увесистым. Как-то само собой получилось, что все руководство подготовкой к предстоящему побегу киммерийца он взял в свои руки, сильные, верные и уверенные. Шумри ничего не имел против этого. Напротив, решительное лидерство капитана он воспринял с некоторым облегчением.

Одному из своих подопечных, зингарцу средних лет, с умным и проницательным взглядом и мягким голосом, Горги отдал часть золота и велел прямо сейчас отправляться к задворкам королевской тюрьмы и начать, как он выразился, «прощупывать и пронюхивать обстановку». Двум другим матросам, самым расторопным и смышленым с виду, он поручил, не вызывая подозрений, как можно тщательней и подробней исследовать тюремную площадь, на которой обычно совершаются казни, а также выбрать наиболее короткий и удобный путь от площади до гавани.

На себя же капитан взял переговоры с богатыми кордавскими ростовщиками и перекупщиками, которые могли бы принять в залог парусник и дать за него хорошие деньги.

Шумри также не остался без дела. Ему было поручено продолжать наигрывать унылые песенки на рыночной площади, внимательно подмечая все, что творится вокруг, и ловя носящиеся в воздухе слухи. Даже малыши оказались полезными. К немалой их гордости и восторгу, капитан велел им следить за хижиной кордавского палача, стараясь запомнить распорядок дня, привычки, пристрастия и слабости его хозяина.

— А как же я? — спросила Илоис, единственная, кто оказалась неохваченной активным руководящим напором Горги. — Разве для меня не найдется поручения, капитан?.. Скажи же, что делать мне?

— Молиться, — коротко ответил Горги. Он взглянул на нее и тут же отчего-то отвел глаза. — Молиться своим светлым богам.

Только поздним вечером, почти ночью, после наполненного неотложными делами дня, трое друзей, вновь обретших друг друга, смогли посидеть спокойно за доброй бутылкой искрящегося вина у зажженного — не столько ради тепла, сколько ради уюта — камина… Илоис то и дело пыталась отправить в постель малышей, но Волчок и Рыжик, раскрасневшиеся и возбужденные, не желали слушаться ни ее, ни отца. Уйти спать, когда о своих приключениях и странствиях рассказывает капитан Горги, тот самый верный и бесстрашный старина Горги, которого они никогда прежде не видели, но столько наслышались о нем!.. Ни за что на свете!

Горги взял их под свою защиту, посадив каждого на свое колено и крепко обняв длинными руками.

— Оставь их, Илоис! Оставь, Кельберг! Они отоспятся завтра днем. Не лишайте меня удовольствия видеть эти славные рожицы!.. Если б вы знали, как они похожи на вас!

— Да, но… — начал было Шумри.

— Да я знаю, знаю! — махнул рукой Торги. — Знаю, что вы нашли их где-то, не то в болоте, не то в лесу! Они уже успели шепнуть мне об этом, каждый в свое ухо. Ну и что из этого?.. Ваши дети ждали вас где-то в лесу, и вот вы, наконец, встретились, ведь это же здорово! И я наконец-таки встретился с вами, и будь проклят тот плавучий комок земли, что когда-то разлучил нас!..

Они говорили, смеясь и перебивая друг друга, почти до рассвета. Капитан Горги рассказывал, как исплавал за два с половиной года в поисках друзей весь Западный океан, вдоль и поперек, и отныне вряд ли кто-нибудь из бороздящих морские воды знает эти места лучше. О его захватывающих приключениях и удивительных людях и иных существах, встретившихся ему на пути, дети слушали, затаив дыхание и вжавшись покрепче в широкие капитанские плечи.

Затем настала очередь Илоис и Шумри. Плавучий лоскуток суши, с каждым днем становившийся все крохотнее… полное опасностей продвижение по пиктским дебрям… счастливое обретение детей, ставших их добрыми духами-хранителями… дивный остров посередине реки Громовой, с которого им не захотелось больше никуда уплывать…

Ворвавшийся в их жизнь, словно морской тайфун, киммериец, старый друг и побратим, чья бурная судьба зацепила их, увлекла, потащила за собой и выбросила, в конце концов, на базарную площадь Кордавы… Где по милости светлых богов прогуливался длинноволосый Мейч, беспечный помощник капитана быстроходного, как туземная пирога, и капризного, как зингарская барышня, парусника «Адуляр»…

Разговоры и воспоминания утихли лишь к утру. Волчок давно уже заснул, прикорнув на плече у капитана, и тот бережно отнес его в постель. Рыжик также послушно скользнула на отведенное ей ложе, но она не спала, напротив, изо всех сил боролась с дремотой. На кусочке коры, благоразумно припасенном заранее, она нацарапала рисунок-послание для Конана и теперь с нетерпением ожидала, когда же взрослые, наконец, угомонятся, лягут спать и она сможет, незаметно ускользнув из дома, пробраться в тюрьму, на свою еженощную добровольную вахту.

Наконец стало тихо. Илоис заглянула к детям. Убедившись, что они спокойно лежат там, где их положили, прикрыла дверь и, пошатываясь от усталости и избытка счастья, отправилась в отведенную ей и Шумри комнату…

Спустя короткое время из ворот капитанского дома, низко прижимаясь к земле и оглядываясь, выскользнула рыжая кошка и бросилась стремглав по сумеречным, предрассветным улицам по направлению к тюремной площади. В зубах она сжимала что-то, что редкий прохожий, запоздалый гуляка, встретившийся ей на пути, мог бы принять за мышиное или птичье тельце.

Конан спал, но от толчка в грудь мягкими лапами мгновенно проснулся.

— Это ты, Рыжик! — радостно прошептал он. — А я уже думал, тебя сегодня не будет. Никогда прежде не прибегала ты так поздно. Вернее, рано, — поправился он, взглянув на первые полосы утреннего света, пробивавшиеся сквозь верхнее окошко.

Кошка разжала зубы, и на грудь ему упало легкое послание. Еще больше оживившись, киммериец развернул его и поднес к свету. Там был нацарапан человечек в широкополой шляпе и с дудочкой в руке (Шумри!), протягивающий руки к другому человечку, в высоких сапогах, за спиной которого маячило что-то очень большое и бесформенное. Вглядевшись пристальней, Конан сообразил, что так детская рука изобразила корабль с парусами. Неужели Шумри встретился со своим капитаном? От корабля тянулась стрелочка к трем мешкам, каждый из которых был набит маленькими кружочками. Кром! Неужели Шумри продал свой парусник?!..

— Шумри встретил капитана Горги? — тихо спросил Конан у рыжей вестницы, чтобы убедиться в своей догадке. — Они продали парусник?..

Кошка радостно закивала головой. Зеленые глаза ее искрились от ликования, лапы нетерпеливо когтили рукав киммерийца, порой процарапывая и кожу.

— Тише, тише, огненный зверь! Иначе ты разорвешь последнюю мою одежонку, и мне не в чем будет выйти на люди, когда придет время казни! — усмехнулся он. Затем лицо его стало серьезным. — Послушай меня, девочка. Но только будь очень внимательна и запомни все, что я тебе скажу. Запомни и постарайся найти способ передать это как-нибудь своим родителям. Ты сделаешь это?

Кошка, замерев и насторожившись, кивнула.

— Раз Шумри продал корабль, он, наверное, попытается подкупить моих тюремщиков. А может быть, и уже пытается. Передай ему как-нибудь, не знаю как, что делать этого ни в коем случае нельзя. Все охранники здесь запуганы до беспамятства, так как в случае моего побега и даже одной попытки побега им грозит немедленная смертная казнь. Сегодня днем какой-то тип наводил справки на тюремном дворе, намекал о немеренных грудах золота за готовность совершить кое-какие услуги. Солдат, с которым он разговаривал, тут же донес обо всем начальнику тюрьмы. Этого типа сразу бросились ловить, но, к счастью, он успел скрыться. Так что пусть Шумри найдет своему золоту иное применение, если он не хочет отправиться в мир Серых Равнин на пару со мной. Конечно, мне было бы там веселее с ним, но… пусть он все-таки не торопится! Если ему обязательно надо подкупить кого-нибудь, пусть подкупит палача — чтобы выполнил свою работу быстро, искусно и весело! Или же — пусть подкупит пресветлого Митру. — Конан указал подбородком наверх. — Пусть в этот день будет хорошая погода и…

Но договорить Конану не дал громкий и разъяренный окрик, резко разнесшийся по сонному тюремному коридору.

— А, ты спишь на своем посту, выкормыш Нергала!!!

Начальник тюрьмы на этот раз решил совершить свою обычную проверку в предутренний час, когда, как правило, охранникам труднее всего бороться с наваливающейся на веки липкой дремотой.

— Я и не думал спать! Клянусь Митрой!.. — Испуганный солдат, вскочивший со своей лавочки, изо всех сил таращил глаза, показывая, что сна нет ни в одном из них. — Я просто задумался и не расслышал ваши шаги! Они такие тихие!..

— Ты здесь не для того, чтобы думать! Ты должен не спускать глаз с опасного преступника, ни на миг не отворачиваясь и даже не моргая! А эт-то что такое?!.. — Указательный перст разгневанного начальника тыкал куда-то сквозь решетку клетки киммерийца.

На глаза ему попалась кошка, яркой шерстью своей хорошо выделявшаяся на фоне тюремной серости. Если б Рыжик, лишь только заслышав звуки грозного голоса, сообразила шмыгнуть за спину Конана, зарыться в сенную подстилку, — никто бы ее не заметил. Но она заколебалась, промедлила — очевидно, бессонная ночь и усталость давали о себе знать, — и промедление это оказалось для нее роковым. Увидев, что ее обнаружили, она шмыгнула сквозь решетку, надеясь на быстроту своих лап, но не рассчитала. Начальник тюрьмы, окрыленный служебным рвением, молниеносно нагнулся и схватил готовящееся улизнуть животное за шкирку.

— Это?.. Это?.. — лепетал потный от страха охранник. — Это Ушлая, наша кошка… Она давно здесь живет…

— Кошка?! Живет кошка?.. И не где-нибудь, а в камере опаснейшего чернокнижника?!..

— Нет-нет! Она бывает во всех камерах… Она ловит здесь мышей… О, господин начальник, если б вы видели, как она выкладывает тушки мышей вдоль стен — то волнистой линией, то в кружочек!..

Кошка, зажмурив от ужаса глаза, повисла в руке начальника и даже не пыталась вырваться. Конан вспомнил, как девочка рассказывала, что от страха сама собой возвращается в человеческое состояние, и ему захотелось помолиться кому-нибудь из светлых богов, хотя прежде он никогда не имел подобной привычки.

Неуклюжие попытки солдата растрогать начальника описанием поразительных кошачьих достоинств достигли противоположного результата. Тот уже не кричал, но шипел, выкатив — глаза на лоб и покраснев так сильно, что казалось, вот-вот грохнется на каменный пол и забьется в припадке:

— Ты что?! Ты только вчера родился, безмозглый щенок?.. Ты разве не знаешь, что кошки — лучшие помощники колдунов?! Ты видел когда-нибудь колдуна или ведьму, у которой не сидела бы на плече черная кошка?.. О, идиот! Она выкладывает мышей в кружочек!.. А что еще она делает? Где эти мыши? Вы сожгли их?!..

— Но она же не черная… — продолжал оправдываться охранник, но совсем тихим, осевшим от ужаса голосом. — Она ничего не делает больше…

— Я вижу, она уже всех вас тут охмурила! Вовремя же я появился с проверкой! — Начальник протянул руку с обмершей кошкой по направлению к одному из сопровождавших его воинов, с тупым изумлением наблюдавшему всю эту сцену. — Возьми ее и тотчас же сожги на тюремном дворе! И не вздумай отпустить, слышишь? Это не простая кошка! Ее можно уничтожить только сожжением заживо, как и ее хозяина! Впрочем, нет, — передумал он, — ты, конечно же, ее упустишь. Она ведь может обратиться в твоей руке в змею, и ты завопишь от страха! Придется мне самому это сделать.

С торжествующей ухмылкой взглянув на узника, начальник сделал шаг по направлению к выходу. Медлить больше было нельзя. Конан напряг мускулы рук, собрав воедино все силы своего могучего и не слишком ослабленного долгим пребыванием в тюрьме тела. То звено в цепи на запястьях, которое некогда всю ночь пытались перепилить дети, он подолгу перетирал о каменный выступ стены за своей спиной. Он делал это потихоньку, очень осторожно, чтобы не заметил охранник, но зато каждый день. Теперь звено это лопнуло, и цепь распалась!

В уме киммерийца мелькнуло сожаление. Оно было мимолетным, но все-таки было: ведь он готовился разорвать свои цепи на площади, перед тем как его привяжут к столбу на эшафоте. Вот тогда ему, быть может, удалось бы уйти!.. Сейчас же его немедленно закуют снова, и времени перетереть железо больше уже не будет.

С диким ревом варвар бросился на решетку своей темницы и стал трясти ее и разгибать прутья. Эффект был в точности такой, какого он ждал: ошарашенный начальник тюрьмы выпустил из рук кошку, один из охранников выронил копье с громким звоном, а второй стукнулся затылком о стену. Краем глаза Конан с облегчением увидел, что на этот раз Рыжик не стала медлить, но, промелькнув между ногами остолбенелых тюремщиков, подобно живому клочку огня, скрылась в одном из своих укромных ходов.

Несмотря на то, что девочка была теперь в безопасности, киммериец продолжал орать, как раненый слон, и сотрясать прутья. Пришедший в себя, наконец, начальник приказал солдатам — предварительно позвав на помощь троих товарищей — войти в клетку преступника, скрутить его и приковать к стене снова. Но приказать оказалось намного легче, чем исполнить. Лишь только открыли замок, как варвар навалился на дверь с такой силой, что едва не выскочил. Пришлось срочно задвигать засов снова. Казалось, тюрьма и скудная еда нисколько не уменьшили сил Конана, но, напротив, прибавили (что начальник тюрьмы склонен был объяснять для себя происками зловещей рыжей кошки). Толстенные железные прутья скрипели и прогибались под его руками. Лишь когда охранники, выстроившись в ряд вдоль клетки, стали отпихивать Конана от решетки остриями своих копий, он мало-помалу успокоился, отошел в свой угол и рухнул на гнилую подстилку.

Тем не менее, войти к нему в клетку и приковать никто не решился. Начальник ограничился лишь тем, что приказал сменять караул у камеры чернокнижника уже не восемь, а двенадцать раз в сутки и дежурить сразу по трое.

Поскольку за всеми этими треволнениями наступило уже утро, преданный слуга короля тотчас отослал Его Величеству срочное донесение. В донесении он умолял короля не тянуть больше с исполнением казни чернокнижника, разбойника и убийцы, Конана из Киммерии, так как промедление это чревато непредсказуемыми последствиями. В частности, этой ночью преступнику едва не удалось бежать нз тюрьмы. Это был бы третий случай за время ее многовековой истории, и, как и первые два, не обошлось без потусторонней помощи, осуществленной на этот раз посредством рыжей демоницы, обратившейся в кошку…

Глава восьмая

Конан не сомневался в том, что, демонстративно разорвав свои цепи, он приблизит, и очень существенно, день своей казни.

Получив послание начальника тюрьмы, король Фердруго велел не искушать больше судьбу, не испытывать терпение богов, которых не может не оскорблять столь длительная отсрочка заслуженной кары колдуна, и привести приговор в исполнение немедленно. Юный барон Кайсс подал ему глупый совет. Пребывание в темнице не ослабило дух узника, не наполнило его ужасом от бесконечного представления картин мучительной казни. Напротив, он чуть было не сбежал, применив свои колдовские умения! Нет-нет, казнить немедленно! Завтра!

Если б для казни не нужно было сооружать предварительно помост, ставить столб, собирать хворост — король приказал бы покончить с преступником прямо сегодня, так напугала его попытка побега. Как доверительно сообщила Илоис Ее Величество во время памятной для обеих аудиенции, король Зингары пуще смерти боялся и не любил колдунов и чернокнижников, так как верил предсказанию, сделанному ему в юности (одним из этой же братии, между прочим), что в преждевременной смерти его будет повинна черная магия. Все приготовления к казни было приказано совершать ночью, в полнейшей тайне, а саму казнь провести на рассвете, чтобы сообщники киммерийца — если они у него есть — не успели бы принять мер для его побега.

Король считал себя человеком сметливым и сообразительным. Порой собственная прозорливость искренне восхищала его и наполняла душу ребяческим ликованием. Так случилось и теперь, когда его посетила замечательная идея для пущей предосторожности доверить казнь не профессиональному палачу, занимающемуся этим делом чуть ли не с пеленок, но одному из своих придворных, тому, на кого наугад падет монарший выбор в решающий момент. Ведь в результате этой уловки у сообщников не будет возможности подкупить палача (а также отравить его, насыпать в еду снотворное или выкрасть). Также недурно и солдат, которые будут охранять киммерийца на месте казни, назначить в самый последний момент. И уж конечно, надо будет позаботиться, чтобы поблизости не оказалось ни одной кошки!

В то время как король Фердруго восхищался своей предусмотрительностью и отдавал подробнейшие распоряжения относительно завтрашней казни, капитан Горги вел переговоры относительно «Адуляра». Перекупщик, к которому он обратился, сколотивший себе солидное состояние на контрабанде товаров из Зингары в Аргос и обратно, смекнув, что деньги требуются как можно быстрее, назначил смехотворную цену, чуть ли не в два раза ниже реальной стоимости парусника. Проценты же назначил огромные. Разгневанный Горги хотел было хлопнуть дверью, оскорбившись за свой корабль так, словно тот был человеком, больше того, его другом, которого унизили в его присутствии. Но ему вспомнились настойчивые просьбы Шумри сегодня утром — заложить парусник за любую цену, так как чутье подсказывает ему, что казнь состоится скоро и они рискуют не успеть. Скрепя сердце Горги ударил с наглым контрабандистом по рукам, не решившись терять время в поисках иных, более порядочных покупателей. Правда, он обговорил за собой условие, что в течение одной луны имеет право выкупить «Адуляр» обратно.

Осторожный и хитрый матрос, которого капитан послал вчера к тюремным воротам, чтобы «вынюхать обстановку», вернулся с плохими вестями. Судя но всему, подкупить охрану будет очень трудно либо совсем невозможно. Солдаты запуганы до смерти и подозрительны, как сторожевые псы. Ему едва-едва удалось унести ноги…

С его словами неожиданно совпали невразумительно-слезные просьбы Рыжика не пытаться подкупить охранников и их начальство, вообще не приближаться к тюремным стенам, так как каждый подозрительный человек будет немедленно схвачен. Когда ошеломленный Шумри попытался выяснить, на чем основаны ее предостережения, девочка сослалась на сон, который ей приснился ночью, очень четкий и очень страшный.

— Мне приснилось, что я пробралась к Конану в клетку, тайно, — рассказывала девочка, взволнованно расширив глаза, — чтобы помочь ему убежать… И вошел какой-то человек, очень страшный. Сначала он кричал на солдат, что они заснули на посту, а потом увидел меня… О… Он схватил меня за волосы, это было так больно! — Она передернулась худеньким тельцем. — Он кричал, что сожжет меня, потому что я помогаю чернокнижнику… Он кричал, что всякий, кто попытается подкупить охрану, будет убит… Я уже думала, что не увижу вас больше — ни Волчка, ни тебя, ни маму… Но тут Конан очень громко закричал и стал трясти решетку своей клетки. Тот человек от страха выпустил мои волосы, и мне удалось убежать…

Шумри относился серьезно и к снам, и к предчувствиям, и к намекам судьбы, как к чужим, так и к своим собственным. (В этом он, несомненно, походил на королеву Зингарскую.) Поэтому слова дочери еще более усилили его беспокойство и тревогу, и без того сгущавшуюся с каждым днем.

Теперь у них было много денег, но на что их тратить, если подкуп невозможен?.. Горги недолго мучился с этой проблемой: пользуясь своими знакомствами в среде моряков, он договорился с одним из владельцев маленького баркаса, вручив ему крупный задаток, что в случае удачного побега киммерийца из тюрьмы тот доставит его вместе с друзьями в Аргос.

Также было куплено несколько отличных коней для тех, кто выразил желание принять участие в спасении киммерийца (среди них был и смешливый помощник капитана Мейч), несколько шпаг и мечей (для тех, кто любил и умел с ними обращаться). Не было забыто и об оружий для Конана. В коне он не нуждался, так как вряд ли можно было найти скакуна лучше его дареного вороного красавца.

После долгого дня, наполненного срочными делами, приготовлениями, сжимающей сердце тревогой, Шумри заснул очень поздно. Ему показалось, что всего лишь несколько мгновений парил он, отдыхая, в темных небесах сна, как был разбужен горячим детским шепотом.

— Проснись скорей! Проснись! — Рыжик трясла его за плечо.

Глаза ее горели зеленоватым огнем, и в первый миг, едва открыв веки, Шумри вздрогнул. Впрочем, страх был мимолетным, так как он давно уже заметил эту особенность взгляда дочери и привык к ней. Правда, на этот раз сведение было ярче, чем обычно. Возможно, причиной тому служило сильное волнение.

Приложив палец к губам, он соскользнул с постели, стараясь издавать как можно меньше шума, чтобы не разбудить Илоис. Выйдя за дверь с дочерью, он наклонился к ней и тихо спросил:

— Опять страшный сон?..

— Опять! — выдохнула она. — Мне снилось, что я побежала к тюремной площади, было очень темно и поздно, совсем пустые улицы… Все вокруг спали, но с площади раздавался какой-то стук. Я подошла поближе и увидела, что какие-то люди машут топорами и что-то высокое, белое поднимается от земли…

— О, пресветлый Митра! Неужели они решили уже сегодня… — Не договорив, Шумри бросился одеваться.

— Я с тобой! — пискнула девочка, когда он, набросив на плечи плащ, шагнул к выходу.

— О, нет! Оставайся дома! Я только проверю твой сон и тут же вернусь.

Но Рыжик, не слушая возражений и запретов, вцепилась в его ладонь, и они вместе вышли на ночную кордавскую улицу. Было темно и тихо. Гулкие звуки их шагов эхом отскакивали от стен домов и заборов.

Прижимаясь к отцу, девочка оглядывалась по сторонам и ежилась от страха. Она жалела, что не может сейчас превратиться в быстроногий пушистый комочек. Быть маленькой и резвой кошкой совсем не страшно — ведь всегда можно скользнуть в дыру или подворотню, если почудится опасность. Быть девочкой намного труднее — не во всякую дыру пролезешь, не от всякого злого человека сумеешь убежать… Впрочем, злой человек схватил ее и едва не сжег именно в обличье кошки!

Уже на подходе к тюрьме стало ясно, что работают — при свете нескольких ярких факелов — плотники, и работают торопливо. Что-то высокое и белое, что рассмотрела девочка, когда прибегала сюда одна, рыжим отважным зверьком некоторое время назад, оказалось деревянным столбом, к которому обычно привязывают приговоренного к сожжению.

Глава девятая

Ее Величество королева Зингарская чувствовала себя отвратительно. Поскольку казнь чернокнижника была назначена на раннее утро, она не выспалась как следует и теперь позевывала, прикрыв вялый рот веером из белоснежных страусовых перьев. К тому же нестерпимо палило солнце, которому в этот час полагалось лишь слегка ласкать своими лучами пробуждающуюся землю. Даже кружевной зонтик, который держал над ее головой паж, не спасал от зноя и духоты.

— Не кажется ли вам, что сегодня необычайно душно? — пожаловалась она своему величественному супругу, застывшему по ее правую руку и, судя по багровым щекам и выражению муки в выпуклых глазах, страдающему от жары не меньше ее. — Нельзя ли поторопить палача и его помощников, чтобы закончить это все поскорее?.. Мне кажется, еще чуть-чуть, и я упаду в обморок.

— О да, неимоверная, поразительная духота! — важно согласился король. — Надо сказать, совсем не типичная для этого времени года. Но вот эта дымка у горизонта — видите? — она внушает надежду, что после полудня пойдет дождик и жара рассеется. Что же касается быстроты, то вряд ли могу вас обрадовать: палач неопытный. Быть может, не все у него получится с первого раза.

— Неопытный?.. — удивилась королева. — Но отчего же? Насколько я помню, наш палач успешно справляется со своими обязанностями вот уже двадцать пять лет.

— В том-то и дело, что сегодня у нас новый палач! — Король довольно хохотнул. — Я принял такие меры предосторожности, чтобы никто из сообщников преступника не мог его подкупить, а также усыпить или прирезать. Знаете, кто будет сегодня вершить казнь? Вот он! — Король указал пальцем в направлении богато одетого молодого дворянина, нервно переступающего с ноги на ногу у эшафота. — Я только недавно сообщил ему эту радостную новость, и он еще не может очухаться. — Король снова захохотал. — Это юный барон Кайсс! Тот самый, отца которого загубил чернокнижник своей магией! Это его люди поймали преступника. Так что право поджечь хворост он вполне заслужил. Представляю, как он благодарит меня сейчас в душе за то, что я дал ему возможность такой прекрасной мести!

Королева внимательно вгляделась в барона. Его юное лицо с черной полоской усов над тонкими губами подергивалось, но выражение его определить было трудно. Видимо, в душе барона столкнулись и закружились водоворотом два сильных, но несовместимых чувства: жгучее унижение от сознания того, что ему, отпрыску знатного зингарского рода, предстоит сейчас вершить на глазах у всего города низкое ремесло палача, и — не менее жгучая радость, что от его руки погибнет, в конце концов, злейший его враг, и погибнет мучительной смертью, вопя от боли и взывая к милосердию! Страсти сотрясали барона с такой силой, что он не мог стоять спокойно и то и дело принимался кружить на месте, словно исполняя ритуальный танец.

— Не думаю, что вы сделали правильный выбор, — с сомнением заметила королева, кончив разглядывать нового палача. — Ваше доверие так взволновало его, руки его так дергаются, что я бы поостереглась вручать ему факел. Он может промахнуться и поджечь не хворост, а… наш помост, к примеру.

Король оглядел помост, на котором они стояли в окружении лакеев и свиты. Он был довольно близко от эшафота и вздымался над землей на высоту трех локтей, чтобы можно было хорошо рассмотреть все детали предстоящей казни. Перепутать его с хворостом и поджечь вместо последнего было бы затруднительно даже при сильном волнении. Впрочем, скоро до короля дошло, что Её Величество изволила пошутить, и он снисходительно раздвинул губы в улыбке.

— Не стоит беспокоиться, — с ласковой важностью заметил он. — Наш старый палач будет все время рядом, он поможет в трудную минуту советом или действием. Думаю, все будет как положено: быстро, поучительно, достойно. Но эта жара!.. Она стала еще нестерпимее! Меня томит тревога о вашем самочувствии. Не будет ли лучше, если вы покинете помост и сядете в свой паланкин? Мне кажется, под его крышей вам будет гораздо прохладнее.

Королева вздохнула и еще сильнее замахала перед лицом веером.

— К сожалению, я не могу этого сделать! Я обещала одной обнищавшей немедийской даме, что буду очень внимательно наблюдать за казнью и не пропущу ничего. Она подарила мне премилые камушки. Вот эти! — Королева коснулась синего ожерелья на своей шее.

Она прислушалась к совету Илоис, но лишь наполовину: платье на ней было темно-синим, но драгоценности — алмазы и аквамарины — обсыпали его так густо, что делали похожим на сверкающую кольчугу. Впрочем, синие камни не терялись в их блеске, напротив, цвет их казался сегодня особенно насыщенным.

— Не понимаю, какую связь имеют между собой какие-то камни и казнь! — пожал плечами король.

— Ах, конечно же, вы не можете этого понять, поскольку я вам ничего не объяснила!.. Эта нищая дама уверяла меня, что киммериец — не чернокнижник, что его оклеветали, что он великий герой, совершил много подвигов и его обожают боги! Представляете, она так и сказала: обожают боги! Разве можно казнить любимца богов?..

— Видимо, его бывшая любовница, — заметил король.

— Возможно, — кивнула королева. — Из всего видно, что у этого широкоплечего и статного красавчика было немало любовниц, и часть из них, без сомнения, проливает сейчас слезы. Но я обещала ей и не могу не сдержать слова! Я сказала ей, что боги никогда не оставляют своих любимцев в беде и посылают на землю недвусмысленные знаки. Знаете, как это бывает: вдруг на площадь вбегает белоснежная лань с золотыми рожками и склоняется у его ног. Или — в воздухе разливается чудное благоухание… Я обещала этой безутешной любовнице, что буду очень внимательна, чтобы не пропустить подобные знаки, если они появятся.

— Широкоплечий и статный красавчик, вы говорите?.. — переспросил король. Все, что касалось знаков, белоснежной лани и благоухания, видимо, не зацепило его внимания. — Н-да… Не сочтите это за обиду, но я бы не сказал, что ваш вкус отличается безупречностью. Статный красавчик! Подумать только! Статный красавчик…

Конан мучился от жары не меньше, чем сиятельные супруги. Хотя бы потому, что над головой у него не было кружевного зонтика. Руки его были крепко прикручены к столбу, так что он не мог даже как следует выпрямиться и вздохнуть полной грудью. У ног был насыпан холм из тонких и толстых бревен и хвороста.

— Кром! — пробормотал киммериец, взглядывая на небо. — Солнце сегодня взбесилось! Лучше бы они сжигали меня ночью, а еще лучше — приговорили бы к утоплению в прохладной воде…

Ближайший к нему охранник, услышав эти слова, прыснул. Конан подмигнул ему и встряхнул головой, отгоняя от глаз бегущие со лба струйки пота.

Солнце было еще совсем невысоко, но слепило так, словно имело свой зуб на киммерийца, свои обиды и мстило теперь, превращая в ад последние мгновения его земной жизни. Его блеск отражался на наконечниках копий и лезвиях вынутых из ножен мечей двадцати солдат, ровным полукругом замерших на расстоянии пяти шагов от киммерийца и будущего костра. За спиной его высилась серая громада тюрьмы.

В трех шагах от эшафота переминался с ноги на ногу расфуфыренный красавчик, в котором киммериец с удивлением узнал пылкого Кайсса. С какой стати он стоит здесь?.. Неужели благородный нобиль решил стать добровольным помощником палача? На что только не толкает человека вожделение мести! Если б Кайсс стоял чуть-чуть поближе, Конан не постеснялся бы спросить у него, с какой стати знатный аристократ сторожит груду хвороста, но тот тщательно избегал взгляда варвара, как, впрочем, и всех остальных взглядов.

Несмотря на ранний час и небывалую жару, площадь была заполнена народом. Сожжение чернокнижника — не такое уж частое зрелище, даже для столицы. Обычно на этой площади вешали, рубили головы и четвертовали. Люди нетерпеливо переминались, вытягивали шеи и толкались, проклиная солнце и торопя палача.

Конан пробежал взглядом по толпе зрителей. Некоторые из них были знакомы ему по королевской службе. Возбужденные, раскрасневшиеся от духоты чужие лица… По правую его руку, очень близко от эшафота, четверо носильщиков держали нечто среднее между носилками и небольшим паланкином. Вглядевшись, киммериец узнал в распростертом на нем теле барона Ричендо. Один из носильщиков поддерживал ему затылок, чтобы тот мог как следует, не упуская ни одной детали, насладиться казнью врага. Глаза барона были мутны, лицо, как, впрочем, и все туловище, неподвижно. Он больше напоминал труп, чем живого человека.

Конан обратил взгляд в другую сторону. Сердце его радостно подпрыгнуло: светлые, спокойные глаза Илоис смотрели на него с еле заметной, ободряющей улыбкой. Она стояла почти у самого ограждения, мужественно выдерживая натиск давящей сзади толпы, и обнимала детей, прижимавшихся к ней с обеих сторон. Заметив взгляд киммерийца, Рыжик помахала ему, а ее брат, едва видимый от земли и то и дело встающий на цыпочки, с важностью кивнул растрепанной головенкой.

Шумри нигде не было видно. И это хороший знак! Значит, он с мужчинами, с найденным капитаном Горги и занимается мужскими делами. А какие иные дела могут у него сейчас быть, если не подготовка к побегу? И то, что Илоис взяла с собой детей — отличный знак! Значит, она уверена, что все кончится благополучно и он обретет свободу. Она никогда бы не допустила, чтобы на глазах детей разыгралась страшная драма казни через сожжение заживо.

Конан ощутил уверенность и спокойствие. Он перестал чувствовать режущие путы на запястьях. Гладкий, свежеоструганный столб уже не давил на затылок. Ему показалось, что и взбесившееся солнце стало палить меньше, и прохладный ветерок плеснул в лицо, освежив разгоряченную кожу. Да нет, не показалось! Подняв голову, киммериец увидел, что солнце скрывается за тучей, стремительно набежавшей неизвестно из каких далей.

Палач, суетливый человек средних лет с озабоченно-деловой гримасой на невзрачном лице, закончил последние приготовления. Видимо, наступил завершающий акт действа. Откуда-то появился зажженный факел. Но взял его, крепко ухватив побелевшими пальцами древко, отчего-то не палач, но юный и нарядный барон Кайсс. Руки его так тряслись, что он едва не поджег полу своего расшитого серебром кафтана. Новоявленный палач повернулся и шагнул к вороху дров и хвороста.

— Так ты теперь служишь палачом, Кайсс?! — Конан изумленно присвистнул и расхохотался. — Поздравляю тебя!!! Фердруго оказал тебе большую честь!

Кайсс поднял голову, и глаза их встретились.

— Я вечно буду благодарить Его Величество за эту честь! — с вызовом воскликнул барон. — Нет большей чести для меня, нет большего счастья, чем своими руками отправить на Серые Равнины величайшего в мире негодяя и колдуна!

— Так отправляй же скорее! — крикнул Конан. — Не медли! Ты видишь — небо совсем заждалось меня! — Он показал подбородком вверх. — Грозный Кром хмурится!..

Кайсс горделиво выпятил грудь, расставил ноги и отвел назад локоть, стараясь придать себе позу эффектную и величавую, которая врезалась бы в память толпы на годы вперед. Нет, он вершит не низкую работу палача, во великую миссию карающего правосудия!..

— Не подожги сам себя, барон! — усмехнулся киммериец. — Ручонки-то твои трясутся!

Негодующе вспыхнув, Кайсс величаво вытянул вперед руку с факелом. Но вместо того, чтобы ткнуть горящим концом в хворост, он неожиданно дернулся всем телом и изогнулся назад. Под левой лопаткой барона в узорах серебряного шитья торчала рукоять ножа.

Потрясенный вздох пронесся по площади, и все головы повернулись назад. На крыше двухэтажного жилого дома, ближайшего к тюрьме, на расстоянии ста локтей от эшафота стоял человек. Лица его рассмотреть было невозможно, но было видно, что он высок, ловок и худ. Длинные волосы плясали за плечами от ветра. В ответ на изумленные взгляды толпы незнакомец помахал рукой и послал воздушный поцелуй королеве Зингарской.

Кайсс, пробормотав нечленораздельные проклятия, рухнул навзничь. Выпавший из руки его факел, воровато нагнувшись, подхватил палач. Не выпрямляясь и прячась за спины стражников, невзрачный человечек швырнул его в древесную груду. Сухие тонкие ветки запылали мгновенно…

Вышедший из оцепенения командир стражников отдал торопливый приказ, и половина из них, с копьями наперевес, бросилась к дому, с которого стрелял лихой незнакомец. Другая половина осталась сторожить киммерийца, пока еще вполне живого.

Конан, прищурившись, старался рассмотреть своего неведомого защитника, продолжавшего спокойно стоять на виду у толпы, оттягивая на себя всеобщее внимание. Кто это мог быть? Шумри?.. Нет, Шумри не стал бы стрелять в человека, даже в последнего негодяя, каким был Кайсс. Капитан Горги?.. Одновременно с этим он пытался высвободить свои руки из тугих веревок. Густой дым, поваливший от занявшихся веток, был весьма кстати: он в значительной мере заслонял телодвижения киммерийца от глаз толпы и охранников.

Правда, с помоста, где стояла королевская чета, его попытки высвободиться были отлично видны. Король Фердруго высоким от волнения голосом кричал начальнику стражи, бессвязно и неразборчиво, тыча рукой вниз. Королева же во все глаза следила за захватывающим спектаклем, развернувшимся у ее ног. Пальцы ее теребили синие камни на шее, грудь бурно вздымалась и опадала. С замиранием сердца, не признаваясь самой себе, Ее Величество желала «широкоплечему и статному красавчику» успеха…

Дым выедал глаза и забивался в ноздри. Но это была ерунда — по сравнению с жаром, подымавшимся от языков пламени, выраставших все выше и выше… Привязан он был на совесть. Веревка, несмотря на нечеловеческие усилия, не отпускала запястий. Из-за дыма Конан не мог больше видеть незнакомца на крыше, но, судя по удаляющимся воинственным крикам и проклятиям солдат, он убегал, уводя за собой добрую половину охраны.

Вопли Фердруго возымели свое действие: оставшиеся солдаты сгрудились вокруг эшафота, угрожающе подняв копья. Самые ретивые приблизили острия их к его груди, невзирая на жар пламени. Палач, оттащив за ноги труп Кайсса в сторону, поворошил огонь, отчего тот взвился выше.

Порывы ветра, ставшего очень резким, то и дело относили столб дыма в сторону, пригибая его к земле. В один из таких моментов, когда едкая серая завеса отхлынула в сторону, Конан разглядел, как побледневшая Илоис прижала к себе головы детей. Он увидел также, как мальчик мягко вывернулся из-под ее руки и, пригнувшись, проскользнул куда-то вперед, в направлении эшафота.

Неожиданно что-то громко и раскатисто загрохотало в небе. В первый момент Конан даже не понял, что это гром. Он решил было, что друзья для его спасения придумали что-то совсем фантастическое и невероятное. Почти сразу за грохотом сверху обрушились безудержные потоки воды. Огонь зашипел, как клубок рассерженных змей, не желая сдаваться, но его сопротивление было сломлено хлесткими, как бичи из гиппопотамовых хвостов, струями за несколько бурных мгновений…

Конан с утроенной силой принялся высвобождать руки. Внезапно он ощутил на запястьях чье-то теплое дыхание. Он чувствовал, как острые зубы теребят веревку, перегрызая ее… Оглянувшись, киммериец разглядел за штриховкой дождя что-то серое и тощее, с прилизанной водой шерстью, с торчком стоящими острыми ушами…

Король Фердруго, заливаемый потоками ливня, потерявший корону и парик, смытые с головы, дергаясь в облепившей тело мантии, продолжал кричать. От ужаса, что опасному чернокнижнику удастся скрыться в этой стихийной и людской суматохе, гордо его перехватывало, и приказаний, отчаянных и визгливых, было не разобрать. Но голос его заглушили и перекрыли вопли Ее Величества. Столь же растрепанная и обезображенная водой, похожая на старую куклу, выброшенную ребенком в лужу, королева хватала своего сиятельного супруга за руки, закрывала ему пальчиками рот и истошно кричала:

— Знак! Знак! Знак!!!

Гроза не только затоптала огонь и посеяла панику. Изливаемая с небес влага божьего негодования была так обильна, струи так тесно примыкали друг к другу, что все вокруг подернулось плотно-серой пеленой. Ткань ее то и дело вспарывали лезвия молний. Каждая вспышка сопровождалась воплями и стонами ужаса.

Охранники, лишь только погас огонь, придвинулись к пленнику еще ближе, чтобы заколоть его копьями при первой попытке побега. Но дождь мешал им видеть, порывы ветра сбивали с ног, а частое сверкание молний наполняло суеверным страхом. Киммериец, освободившийся от своих пут с помощью смышленого и верного малыша, без труда выхватил копье у ближайшего к нему солдата, сшиб его с ног сильным толчком в грудь и спрыгнул с эшафота.

Раскаты грома, всплески молний, неистовство ливня, пронзительные вопли короля и королевы, визги женщин, ржанье перепуганных коней… Казалось, весь мир вот-вот рухнет и превратится в обломки хаоса, со свистом носящиеся в пустоте. Но Конану была по сердцу эта музыка. Потрясая своим оружием, он несся вперед, сквозь разбегающуюся в панике толпу. Оглядываясь назад, он заметил, что на пути охранников, рванувшихся за ним в погоню, вырастают мужские фигуры в надвинутых на лица капюшонах, с обнаженными шпагами и мечами в руках…

Достигнув края площади, Конан приостановился на миг, раздумывая, в какую сторону ему лучше всего уносить ноги. Его колебания прервал грохот копыт вороного жеребца, вынырнувшего из-за поворота улицы. Его держал в поводу скачущий рядом всадник. За его спиной виднелось еще двое или трое верховых. Лицо всадника, резко натянувшего поводья в шаге от Конана, не позволял рассмотреть ливень, но голос его, голос!..

Уже через миг Конан, вросший в седло своего жеребца, уносился вскачь по улице, ведущей к порту. Позади него, прикрывая беглецу спину и то и дело оглядываясь, скакали трое мужчин, промокших до нитки и хохочущих, словно охмелевшие демоны.

Илоис, лишь только хлынул дождь и началась паника, отступила в сторону и прижалась к стене одного из домов, заслоняя собой дочь. Она очень тревожилась за сына, неизвестно куда подевавшегося, да так быстро, что она даже не успела его окликнуть. В такой суматохе маленького мальчика запросто могли сбить с ног, затоптать, покалечить… Она напряженно вглядывалась в мельтешение людей, но ливень не давал возможности рассмотреть хоть что-либо.

Перепуганные люди метались из стороны в сторону, словно ошалелые овцы. Носилки с бароном Ричендо были брошены наземь, и несчастный парализованный старик выкатился из них на булыжники мостовой… Королевская чета вместе с вымокшей до костей свитой спешно рассаживалась по каретам. Кучера еле сдерживали готовых понести лошадей…

Рыжик успокоительно поглаживала ладонь матери и что-то кричала, запрокинув голову, но что именно, за шумом и гамом было не разобрать…

Наконец ливень пошел на убыль, и ярость грома поутихла. Народ постепенно разбежался по домам, рассеялся, и площадь опустела. О недавнем зрелище напоминал лишь столб, но уже не белый, а потемневший и обугленный, так как в него вонзилась одна из молний, во множестве вспыхивающих тут и там.

— Хвала Митре, он ушел! — воскликнула Илоис и обняла щуплое тельце дочери. — Теперь они уже не догонят его… Но куда подевался малыш? Давай обойдем с тобой всю площадь. Быть может, он ушибся. Быть может, сидит где-то и плачет…

— Волчок никогда не плачет! — возразила девочка. Неожиданно она крепко сжала ладонь матери и спросила со страхом: — Что это?!

— Где?

Рыжик показала рукой на ярко-желтый светящийся шар величиной с большое яблоко или маленькую дыню. Шар плыл в пяти локтях над землей, плавно покачиваясь и издавая тихое жужжание.

— О, пресветлый Митра! — выдохнула Илоис, испуганная не меньше дочери. — Это… это Оса Нергала!

— Оса Нергала?..

— Да… Я вижу ее первый раз в жизни. До этого только слышала от отца… Она убивает, но не всех. Лишь тех, кого сама выберет. Шумри тоже рассказывал мне о ней. Он говорил, что это такая молния… Но молния разит не глядя. Молния не зависает в воздухе, как живая…

— О, она очень красивая, мама! — воскликнула девочка. Илоис поспешно зажала ей рот и прошептала:

— Когда рядом Оса Нергала, нельзя говорить громко. Она может услышать и выбрать нас…

— Все равно она очень красивая, — прошептала девочка, освобождая рот. — И она, конечно, живая… Ты видишь, она смотрит на нас? Она слышит шепот так же хорошо, как и крик…

Светящийся шар застыл на месте и не двигался несколько томительных мгновений. Илоис казалось, что сердце ее грохочет громче всего на свете, и именно к этим звуках прислушивается Оса Нергала. Наконец зловещее золотое яблоко стронулось с места и, скользнув вдоль стены дома, скрылось за поворотом одной из улиц. Мать и дочь облегченно перевели дыхание.

— Вот это да! — раздался восхищенный голос Волчка, незаметно подобравшегося к ним со стороны эшафота и так же зачарованного молнией. — Хотите, я сейчас догоню ее, поймаю и подарю вам?

— Волчок! Ну, наконец-то! Я чуть с ума не сошла от страха за тебя!.. — Илоис, смеясь, горячо обняла сына, насквозь промокшего, как и они, но безмерно счастливого и гордого.

— Ну, так я поймаю?.. — Он попытался вырваться из рук матери, но она держала крепко.

— Это Оса Нергала! — наставительно сказала сестра. — Ее нельзя ловить! Она сама ловит и наказывает тех, кто ей не понравился!..

— Киммериец ушел! — крикнул мальчик, задергав ногами и стараясь высвободиться из слишком ласковых и сильных рук.

— Да-да, мы знаем! Мы все видели!

— А это вы видели? — Он поднял ладонь, и потрясенная Илоис взяла из его пальцев свое синее ожерелье.

— Откуда ты это взял?! Ты что, сорвал его с шеи Ее Величества?..

— Ну, вот еще! — Волчок обиженно мотнул головой. — Я его просто нашел! Там, под королевским помостом. Наверное, его смыло дождем. Там было еще много всяких блестящих камушков, но я взял только это. Потому что оно твое. Толстая королева не должна носить такие вещи!..

Глава десятая

Владелец баркаса, обещавший отвезти Конана в Аргос, отказался выходить в море, пока не кончится гроза. Пережидая ее в тесном трюме, Конан с двумя новообретенными друзьями и старым побратимом Шумри, раздевшись почти догола и разбросав мокрую одежду по полу, согревались пивом из очень кстати оказавшихся там бочонков. Немедиец то и дело поднимался па палубу и внимательно оглядывал берег, но все было спокойно. То ли солдаты также пережидали где-то небывалый для этих краев ливень, то ли охотились за сбежавшим преступником в иных местах.

— Но кто же все-таки метнул нож в моего старого приятеля Кайсса? — спросил Конан, переводя взгляд с Горги на Мейча и обратно. — Тебя, Шумри, в этом злодействе я подозревать не могу. Кто-то из вас двоих! Кто?

— Да какая разница! — рассмеялся Мейч, тряхнув мокрыми волосами. — Главное, нож попал точно по назначению! Гораздо интересней другое: кто разрезал твои веревки? Ведь мы не успели подкупить ни палача, ни охранников!

— Мы только собирались вплотную заняться твоими путами и прикидывали, как сделать это ловчее всего — глядь! — ты уже несешься во весь опор, ревя, как буйвол, и размахивая копьем! — добавил капитан. — Кто оказал тебе эту услугу?..

— Один мой маленький приятель, — ответил Конан. — Он просил пока не называть его имени… Но я не отстану от вас, пока не добьюсь ответа на свой вопрос. И знаете, почему? Если это ты, Горги, я пристану к тебе и буду надоедать до тех пор, пока ты не обучишь меня своему потрясающему искусству. Если это ты, Мейч, я сделаю в точности то же самое! Мне показалось, что грива у этого ловкого стрелка чересчур отросшая, — добавил он, взглянув на помощника капитана.

— Ну, конечно же, это был Мейч! — воскликнул Горги. — А искусству этому его обучили демоны, не иначе!

— Демоны! — согласился Мейч, рассмеявшись. — Я согласен обучить тебя, Конан, кое-каким их приемам, но с условием. Если ты в ответ поделишься секретом, как выходить живым из огня, сухим из воды и целехоньким из самой кромешной схватки!

— Ну, положим, вода промочила меня не меньше вашего! — возразил Конан. — А в схватку я ввязался бы с большим удовольствием, но какие-то ребята прикрыли мне спину и хорошо поддали охранникам вместо меня! Сдается мне, вы были знакомы кое с кем из этих ребят…

— Секрет Конана прост, — вступил в разговор Шумри. — Когда-то он уверял меня, что его любимый Кром, верховный бог киммерийцев, совсем не интересуется земными делами. Его, якобы, не волнует судьба его детей. Но я, чем дальше, тем больше сомневаюсь в этом! Кое-каким своим любимчикам суровый бог порой помогает. Чего стоит эта бешеная гроза в самый нужный момент!..

Конан хотел было возразить, но немедиец предостерегающе поднял руку. Ему послышались доносящиеся с берега голоса. Сделав знак товарищам не издавать ни звука, он осторожно поднялся на палубу.

Бешеная гроза кончилась. Молния больше не вспарывали тучи, ветер не завывал. Лишь дождь, потерявший весь свой запал, иссякнувший, слабый, шелестел по прибрежной гальке.

На берегу стояло трое верховых в тяжелых плащах и маслянисто блестевших ботфортах. Один из них держал в руке свиток и, прикрывая его от дождя полями своей широкополой шляпы, голосом профессионального глашатая декламировал, перекрывая шум прибоя и повернувшись лицом к застывшим у причалов судам:

— «…высочайше постановляет: Конана из Киммерии, приговоренного к казни через сожжение заживо за чернокнижие и убийство, — помиловать. Согласно воле пресветлого Митры, явленной принародно, все обвинения с него сняты, и он восстановлен в своем прежнем чине капитана на службе Его Величества короля Фердруго. Всем слышавшим этот указ вменяется в обязанность…»

— Клянусь Кромом! — воскликнул киммериец, неслышно вынырнувший из трюма и выросший за спиной Шумри. — Я сошел с ума, или мне просто послышалось? Пресветлый Митра принародно велел меня помиловать? А где же я был при этом? Хотелось бы взглянуть в лицо славного божества!..

Шумри повернулся к нему, смеясь. Горги и Мейч, также выползшие из трюма, грязные и полуголые, оцепенело смотрели то на глашатая, важно сворачивающего свиток с немыслимым указом короля (если точней, королевы!), то на обнявшихся и хохотавших друзей.

Затем они принялись отплясывать, все четверо, стуча босыми ногами, оскользаясь на мокрой палубе, упоенно перекрывая шум дождя разудалой пиратской песней… Захмелевшие демоны, да и только!

Конан с трудом заставил себя взяться за бронзовое кольцо и три раза ударить им в дверь. Такую знакомую дверь дома, где он провел не один день, чей хозяин был одним из самых близких и верных его приятелей… Впрочем, вряд ли герцог Гарриго остался его приятелем: ведь он даже не был на тюремной площади два дня назад, хотя не мог не слышать о предстоящей казни. Как и большая часть прежних его друзей… Почти все отвернулись с презрением от чернокнижника, загубившего своей неприкрытой магией достопочтенного барона.

Но он должен встретиться с герцогом, как бы ни было тягостно беседовать с ним. Быть может, ему удастся хоть немного поддержать его в страшном несчастье. (О, Кром! Как будто кто-то может в этой ситуации помочь или поддержать?..) К тому же еще одно дело, не слишком приятное, но очень конкретное и неотложное, требует немедленной беседы с ним.

Лакей, открывший дверь и впустивший киммерийца, которого хорошо знал в лицо, был весь в черном. Склонив почтительно голову, он тихо произнес, что герцог находится в большом горе и никого не принимает. Почтенный капитан Конан может оставить ему свое сообщение на словах либо записать на специально приготовленном куске пергамента.

Конан отстранил рукой протягиваемый ему пергамент, а вместе с ним и лакея. Не обращая внимания на протестующие и испуганные возгласы, он двинулся вглубь дома, хорошо ориентируясь в знакомой обстановке.

Дом был полон скорбной тишины. Попадавшиеся навстречу слуги в черных одеждах больше напоминали бесплотные молчаливые тени, чем людей. Зеркала были занавешаны темным бархатом. Несмотря на дневное время, всюду горели свечи, а окна скрывали тяжелые шторы.

Распахнув дверь в гостиную, Конан приостановился у порога. Герцог Гарриго в полном и торжественном одиночестве стоял у низкого стола красного дерева, на котором лежала его мертвая дочь. Зингелла была в белоснежном длинном платье. Ее густые черные волосы переплетались со стеблями лилии, издававшими нежный аромат. Горящие высокие свечи окружали голову, создавая некое подобие светящейся короны… Не отрываясь, герцог смотрел в недвижное, белое, как алебастр, и удивительно прекрасное лицо. Никогда при жизни девушка не была такой красивой. Жесткие складки у губ исчезли, сами губы чуть приоткрылись и не были больше ни надменными, ни капризными. Лицо выражало покой и легкое, еле заметное удивление. Казалось, перед своей гибелью девушка поняла что-то очень важное, что усмирило ее буйную, мятущуюся душу. Поняла, но не до конца, что-то еще осталось непроявленным, тайным, маняшим…

— А, это ты, Конан, — произнес герцог, когда киммериец подошел к нему и остановился возле.

Он не обернулся на его шаги, даже не повернул головы в его сторону, и непонятно было, каким образом он узнал приятеля.

— Да, это я, — отозвался Конан. — Я пришел, чтобы…

— Не надо, — перебил его герцог. — Не надо слов. Ты пришел, чтобы постоять здесь рядом со мной и посмотреть на нее. Спасибо.

Взглянув на Гарриго, Конан с удивлением отметил, что герцог выглядит намного лучше, чем тогда, когда он видел его в последний раз. Он уже не казался ни больным, ни издерганным, ни постаревшим. Лишь сильная бледность да странная неподвижность черт лица отличали его от того, прежнего Гарриго, которого киммериец знал всегда.

— Я рад, что ты жив, — сказал герцог. — Что ты в очередной раз вырвался из когтей смерти. Я слышал, что тебя спасла гроза.

— Меня спасли мои друзья, — ответил Конан. — Но и гроза помогла, это правда. Король Фердруго увидел в ней знак, посланный Митрой.

— Вот видишь, как бывает. — Герцог покивал головой. — Гроза помогла сохранить твою жизнь, и она же… она отняла жизнь у моей девочки.

Конан не нашел, что ответить. Повисла тишина, нарушаемая лишь треском плавящегося воска. Спустя какое-то время, показавшееся киммерийцу страшно долгим, герцог заговорил снова. Голос его зазвенел неожиданно горячо и громко:

— Она солгала! Она солгала, та проклятая старуха! Ты видишь?..

— Ты о чем? — не понял Конан.

— Молния не спалила ее, не сожгла, не надругалась над ее красотой! Ты видишь?.. Она стала еще прекрасней, моя Зингелла! Молния, сама молния влюбилась в нее! Она тихонько поцеловала ее в сердце, и все. Ни одна ресница ее не оказалась опаленной!..

Черные глаза Гарриго пылали странным торжеством. На щеки его вернулся былой румянец.

— Да, она ослепительно хороша, твоя Зингелла, — тихо произнес киммериец.

— Хочешь знать, как это произошло? — Герцог повернулся к нему, впервые за все время беседы. Горящие глаза его, казалось, прожигали насквозь. Голос был взволнованным, но неторопливым. — При первых же звуках грома я схватил ее за руку и мы быстро спустились в подвал, самый глубокий подвал в доме, без единого окошка или трубы. Я заранее позаботился о том, чтобы это место служило ей убежищем во время грозы. Мы зажгли свечи. Я читал ей вслух, чтобы моей девочке не было так страшно. Она была очень бледной и вздрагивала от каждого удара грома… Я налил ей вина, чтобы укрепить ее силы. Я рассказывал ей смешные истории, чтобы отвлечь от тягостных мыслей… Когда звуки грома перестали быть оглушительными и превратились в глухой рокот, похожий на рычание насытившегося зверя, она стала смеяться моим историям. Потом она сама захотела рассказать мне что-то, бесхитростное и забавное…

И в этот момент появилась она. Оса Нергала… Она прошла сквозь каменную кладку. Она прожгла насквозь камень толщиной в локоть. Она громко и гневно жужжала и так светилась, что заболели глаза. Она была совсем круглая и не слишком большая, не больше моего кулака… Она плыла над полом, и хотя глаз у нее не было, но она смотрела на нас. Она нацелилась на нас, вернее, на мою девочку… О, Конан, я ничего не мог сделать, хотя меч мой был при мне! Я заслонил собой мою дочь и взмахнул лезвием, стараясь рассечь ее пополам. Она стремительно увернулась от моего удара и — так быстро, что я не успел даже снова поднять меч — скользнула мне за спину. Зингелла вскрикнула. Она вскрикнула только один раз, Конан, и совсем тихо. Молния не причинила ей боли — так потрясла ее красота моей девочки. Она только поцеловала ее в сердце. Прожженное платье и красное пятнышко под левой грудью — вот и все… Тогда я крикнул ей, чтобы она взяла и мою жизнь тоже, но ее уже не было. Я не знаю, куда она подевалась. Может быть, вылетела в ту же дыру, прожженную ею в камне. Может быть, умерла. Ведь осы умирают после того, как жалят. От нее ничего не осталось, только в воздухе запахло какими-то незнакомыми цветами…

Гарриго отвернулся от него и вновь обратил взор на светлое лицо дочери. И опять они долго молчали. Конану показалось, что выражение лица Зингеллы изменилось, словно она слушала их разговор. Оно больше не было удивленным, но погрузилось в полный покой. Впрочем, все это ему могло и померещиться в неверном мерцании свечей.

Гарриго снова нарушил молчание:

— О тебе ходит много легенд, Конан. И одна из них — что ты побывал на Серых Равнинах. Это правда?

— Да, — с неохотой отозвался Конан.

— Ты не мог бы сказать мне, как там?.. О, всего лишь два слова, не более!

— Там довольно уныло, — честно ответил киммериец. — Хотя те, кто поглощен друг другом, наверное, не скучают. Там ничего не болит, даже самые глубокие раны. Там не хочется есть и пить.

— А как они выглядят… тамошние обитатели?

— По-разному. — Киммериец пожал плечами. — Некоторые совсем прозрачные. Другие — почти как мы с тобой. Честно говоря, я был рад, когда выбрался оттуда обратно. Но ты не грусти, Гарриго: мне сказали, что есть и другие миры, куда попадают после смерти. И там веселее!

Гарриго благодарно кивнул, не отрываясь от лица дочери.

— Ты извини меня, — начал Конан с несвойственной ему нерешительностью в голосе. — Но я пришел к тебе еще по одному делу. Мне срочно нужны деньги. Мои друзья, чтобы спасти меня, заложили свой парусник. Теперь нужно выкупить его назад и очень быстро, а перекупщик, жирная крыса, назначил огромный процент. Я прошу у тебя только в долг. Король снова принял меня на службу, и я сумею расплатиться с тобой очень скоро.

— О чем ты говоришь, Конан? — спросил Гарриго бесстрастным голосом. — Ты расплатился со мной на много лет вперед. Ведь это по моей просьбе ты отправился к магу, который заколдовал тебя.

— О нет, маг тут ни при чем! — поправил его Конан. — Это постарались его дочки.

— Пусть так. По моей вине ты вернулся оттуда не таким, каким уехал. По моей вине тебя чуть не сожгли на тюремной площади два дня назад. И я, как презренный трус, не посмел даже явиться туда и посмотреть тебе в глаза напоследок. О каких деньгах ты говоришь, Конан? Возьми все мои деньги, возьми насовсем! Я дам тебе ключи от моих сундуков с золотом. Все равно они не понадобятся мне: я не проживу долго. Серые Равнины притягивают меня, как ни одно место в мире. Я думаю, ты ошибся, Конан, или плохо разглядел их. Там должно быть прекрасно, Конан. Там должна звучать дивная музыка…

Глава одиннадцатая

Палуба «Адуляра» покачивалась под ногами. Легкий бриз наполнял паруса, вспенивал барашки на загривках невысоких волн. Конан, раскинувшись прямо на светлых досках кормы, дышал полной грудью, как будто хотел проветрить легкие от спертого тюремного воздуха, застоявшегося в них. Шумри перебирал струны своей лютни, наигрывая без слов что-то светлое и бесхитростное, как ветер, шевеливший его отросшие в нечесаные волосы. Илоис, обняв прижавшихся к ней детей, смотрела на бескрайние холмы воды с мириадами прыгучих солнечных бликов.

— Неужели вы решили бросить свой замечательный остров и вновь отправиться в плавание? — спросил Конан. — И снова на семь лет?..

— О, нет! — рассмеялся Шумри. — Семь лет Илоис не выдержит. Мы поплаваем совсем немного. Тряхнем стариной, вспомним прошлое. А потом Торги отвезет нас к устью Громовой, и мы вернемся домой. Мне не хотелось бы надолго покидать наш остров. Душа моя — там. Когда-нибудь именно оттуда я начну свое новое странствие. Но уже — по иным мирам…

Его зеленоватые глаза приняли мечтательное, нездешнее выражение.

— Вечный бродяга Шумри!.. — усмехнулся Конан. — А как же «Адуляр»?

— «Адуляр» теперь принадлежит Горги, — сказала Илоис. — Они очень подходят друг к другу — наш быстрый корабль и наш славный капитан. Горги клятвенно обещал время от времени навещать нас на нашем острове. А через четыре года он обещал взять с собой в плавание наших детей. Быть может, им понравится бороздить моря и они не захотят в жизни ничего другого.

— Ну, это вряд ли! — засомневался киммериец.

— Почему? — удивилась Илоис.

— Да потому, что тут нет леса, деревьев, всяких там мышей и запахов… — Конан, не договорив, поморщился от неожиданной и резкой боли в плече.

Заведя назад руку, он ухватил за воротник тайком прокравшегося за его широкую спину Волчка. Острые зубы его, надо сказать, умели впиваться не только в веревки…

— Что случилось? — забеспокоилась Илоис. — Что ты хочешь от Конана, малыш?..

— Он хочет немного поразмяться и помериться силами, я думаю, — ответил киммериец, незаметно ущипнув кусачего звереныша за ухо.

— Так побегайте с сестрой на палубе! — предложил сыну Шумри. — Полазайте, покувыркайтесь. Только за борт не свалитесь!

Дети с готовностью вскочили на ноги и пустились наперегонки по светлым скрипучим доскам. Проводив их глазами, Шумри снова коснулся струн.

— Да, наверное, море никогда не будет для них таким же родным, как лес, — согласился он задумчиво. — Ведь с рыбами не поболтаешь так же легко, как с бабочками или с ужами. А чтобы сорвать какую-нибудь целебную травку, придется нырять глубоко-глубоко… А запахи!.. Знаешь, я временами жалею, что мне суждено прожить человеческую, жизнь, а не звериную.

— Это еще почему? — удивился киммериец.

— Да… так просто не объяснишь! Вот послушай, какая песенка сочинялась недавно.

Прокашлявшись, он запел, посматривая то на Илоис, то на Конана грустно-лукавыми глазами:

— Да уж, круглая рана в грудь — куда как весело! — усмехнулся киммериец. — Помнится мне, прежде ты сочинял другие песни.

— Старею, видимо, — вздохнул Шумри.

— Скорее, это кое-чье влияние, — заметил Конан. — И я даже догадываюсь, чье.

Набегавшись и наигравшись, дети стояли на корме, держась за поручни и серьезно вглядываясь в морской простор и узкую полоску далекого зингарского берега.

Конан хотел было неслышно подкрасться к ним, но они почуяли его шаги и обернулись.

— Ты зачем укусил меня, дикий зверь?! А?.. — Киммериец схватил мальчика за плечи и приподнял над палубой. — Сейчас ты узнаешь, в какую ярость приводят меня волчьи укусы! Ну, берегись теперь!..

— А ты… А ты зачем хотел выболтать им нашу тайну?! — кричал в свою очередь мальчик, дергая ногами и пытаясь вырваться. — Ведь ты же клялся! Клялся!..

— Да-да, ты клялся! — поддержала брата девочка. — Я сама слышала! Теперь твой бог накажет тебя!

— Во-первых, я не собирался ничего никому выбалтывать! — заявил Конан и поставил мальчика на палубу. — А во-вторых, неужели вы думаете, что они до сих пор ни о чем не догадываются? Почему вы считаете своих родителей полными идиотами?! Шумри, конечно, сумасшедший, но не идиот.

— Они ничего не знают! — упрямо помотала головой девочка. — И не узнают никогда, если только ты не расскажешь им!

— Послушали бы вы песню, которую он спел только что, — вздохнул Конан, утомившись от их бессмысленного упрямства. — Он сам мечтает стать таким, как вы, а еще лучше — полным зверем.

— Знаешь, что? — доверительно сказала Рыжик, взяв его за руку. — Когда мы только встретились с Волчком в Боссонских болотах, мы договорились с ним, что поживем с Илоис и Шумри год или два, а потом убежим и будем разыскивать деревню хэйкку в глухих лесах. Мы долго мечтали об этом и спорили, куда лучше бежать в первую очередь. А потом… Потом мы привыкли к ним. И сейчас уже не хотим искать деревню хэйкку.

— Ну и прекрасно! — сказал Конан. — Я рад за вас, что вам не придется шататься по лесам и болотам.

— Но если ты им расскажешь!.. — выдохнула девочка и посмотрела на него грозно-умоляющими, огромными, как две зеленые луны, глазами.

— Клянусь Кромом! — торжественно произнес киммериец. — Ни слова. Никогда-никогда!

OCR: Alex Mustaeff

WWW.CIMMERIA.RU