Человеческий фактор

1

Молодой, преждевременно состарившийся человек с волосами до плеч и потусторонним взором аббата восемнадцатого века подметал пол в дискотеке, что на углу Литтл-Комптон-стрит, когда Кэсл проходил мимо.

Кэсл приехал более ранним поездом, чем обычно, и до появления на службе у него было еще три четверти часа. Сохо в эту пору казался таким же невинным и романтическим, как в дни его юности. Вот здесь, на углу, он впервые услышал иностранную речь, а в маленьком дешевом ресторанчике рядом выпил свой первый бокал вина; перейти на другую сторону Олд-Комптон-стрит было для него в те дни все равно что пересечь Ла-Манш. Сейчас, в девять утра, все стриптизы были еще закрыты – открыты были только продуктовые магазинчики, которые сохранились в его памяти с тех времен. Лишь имена возле звонков – Лулу, Мими и подобные – указывали на то, какая жизнь шла на Олд-Комптон-стрит во второй половине дня и по вечерам. По тротуарам в люки стекала чистая вода, и хозяйки спешили мимо под бледным, подернутым дымкой небом, таща с победоносно веселым видом матерчатые сумки, из которых торчали салями и ливерная колбаса. Сейчас не было видно ни единого полисмена, хотя после наступления темноты они будут прогуливаться тут парами. Кэсл пересек мирную улицу и вошел в книжный магазин, куда вот уже несколько лет повадился заглядывать.

Магазин был необычно респектабельный для этого района Сохо, совсем непохожий на тот, что находился через улицу под вывеской, на которой ярко-красными буквами стояло просто «Книги». В витрине того магазина лежали журналы с голыми девицами, которые никто никогда не покупал, – они были как знак из давно всем известного кода, обозначавший, чем можно тут поживиться и на что потратить деньги. А в витрине магазина «Холлидей-энд-Сан» – напротив ярко-красной вывески – стояли книги, выпущенные издательствами «Пенгвин» и «Эверимен», а также подержанные экземпляры мировой классики. Сына в магазине никогда не было видно, – там сидел лишь старший Холлидей, седой и сгорбленный, и с любезным видом, таким же неизменным, как и старый костюм, в котором он, наверное, хотел бы и в гробу лежать, встречал покупателей. Всю свою деловую переписку он вел от руки, и сейчас как раз писал одно из писем.

– Отличное осеннее утро, мистер Кэсл, – заметил мистер Холлидей, с великим тщанием выводя: «Ваш покорный слуга».

– За городом утром был легкий морозец.

– Что-то рановато, – заметил мистер Холлидей.

– Скажите, нет ли у вас «Войны и мира»? Я никогда не читал этой книги. Похоже, пора за нее взяться.

– Вы уже закончили «Клариссу», сэр?

– Нет, но боюсь, застрял. При одной мысли, что надо прочесть еще столько томов… Словом, нужно переключаться на что-то другое.

– Издание «Макмиллана» уже разошлось, но, по-моему, у меня есть хоть и подержанный, однако довольно чистый экземпляр из серии «Мировая классика» – все в одном томе. Перевод Эйлмера Мода. А лучше Эйлмера Мода никто не переводил Толстого. Он ведь был не просто переводчиком, но и другом автора. – Мистер Холлидей положил перо и огорченно посмотрел на «Ваш покорный слуга». Ему явно не нравилось, как он вывел эти слова.

– Вот этот перевод я и хочу иметь. Два экземпляра, пожалуйста.

– Могу ли осведомиться, сэр, как ваши дела?

– Сын у меня болен. Корь. О, ничего опасного. Пока никаких осложнений.

– Рад это слышать, мистер Кэсл. Корь в наши дни может вызвать немало тревог. На службе, надеюсь, тоже все в порядке? Никаких кризисов на международном горизонте?

– Мне, во всяком случае, об этом не известно. Все очень тихо. Так что я всерьез подумываю уйти на покой.

– Мне очень жаль это слышать, сэр. Джентльмены, много поездившие по свету, нужны нам в нашей внешней политике. Вам, я уверен, дадут хорошую пенсию?

– Сомневаюсь. А как у вас идут дела?

– Тихо, сэр, очень тихо. Вкусы меняются. Помню, в сороковые годы люди стояли в очереди за новым томом «Мировой классики». А нынче на великих писателей очень маленький спрос. Старики стареют, а молодежь… похоже, слишком долго они остаются молодыми, и вкусы у них не такие, как у нас… Вот у моего сына дела идут куда лучше – в той лавке через дорогу.

– Среди его покупателей, наверно, есть люди со странностями.

– Я предпочитаю не обсуждать этого, мистер Кэсл. Наши магазины никак между собой не связаны. Я этого правила твердо держусь. Ни один полисмен не явится сюда за… между нами говоря, «взяткой». Собственно, никакого реального вреда то, чем торгует мой сын, принести не может. Я бы сказал, это все равно что пытаться обратить в свою веру тех, кто уже обращен. Нельзя испортить испорченных, сэр.

– Надо мне будет как-нибудь познакомиться с вашим сыном.

– Он приходит сюда по вечерам помочь мне с бухгалтерией. Голова у него куда лучше работает с цифрами, чем у меня. Он часто спрашивая про вас, сэр. Интересуется, что вы покупаете. По-моему, он иногда завидует, что у меня такие клиенты, хоть их и немного. К нему-то приходят крадучись, сэр. Там о книгах не говорят, как мы с вами.

– Не могли бы вы сказать сыну, что у меня есть «Мосье НиколА» [имеется в виду «Господин Никола, или Разоблаченное человеческое сердце» – шестнадцатитомный автобиографический роман французского писателя Ретифа де Ла Бретонна (1734-1806), в котором изображаются нравы Франции XVIII в. и с беспощадной откровенностью анализируются психологические мотивы человеческого поведения], – я бы охотно продал эту книгу. Думаю, для вас она не совсем подходит.

– Я не уверен, сэр, что это и его товар. Согласитесь, это же своего рода классика – название для покупателей сына ничего не говорит, а книга дорогая. В каталоге она попадет в рубрику «Эротика», а не «Курьезы». Может, конечно, кто-нибудь и захочет взять ее на время. Понимаете, большую часть книг сын дает под залог. Сегодня человек берет книгу, а завтра обменивает ее на другую. Его книг люди не держат, как, к примеру, прижизненное собрание сочинений сэра Вальтера Скотта.

– Так вы не забудете сказать сыну? «Мосье Никола».

– Нет, что вы, сэр. Ретиф де Ла Бретонн. Ограниченный тираж. Выпущено «Родкером». Память у меня по части старых книг энциклопедическая. А «Войну и мир» вы с собой возьмете? Тогда разрешите мне пять минут порыться в подвале.

– Можете отослать мне ее по почте в Беркхэмстед. Все равно у меня сегодня нет времени читать. Только не забудьте сказать вашему сыну…

– Разве я когда-либо забывал что-то передать, сэр?

Выйдя из магазина, Кэсл перешел через улицу и заглянул в заведение напротив. Он обнаружил там лишь молодого прыщавого юнца, уныло продвигавшегося вдоль полки с книгами «Только для мужчин» и журналами «Пентхаус»… В глубине лавки висела зеленая репсовая занавеска. За нею, по всей вероятности, скрывались более дорогостоящие и мудреные предметы, равно как и более застенчивые покупатели, а также, очевидно, и молодой Холлидей, с которым Кэсл ни разу еще не имел счастья встретиться – если счастье правильное тут слово, подумал он.

На сей раз Дэвис явился на службу раньше Кэсла.

– Я пришел сегодня пораньше, – извиняющимся тоном объявил он. – Сказал себе: новая метла ведь, может, все еще метет. Вот я и подумал: надо проявить усердие… оно не повредит.

– С утра Дэйнтри здесь не появится – сегодня же понедельник. А он отправился на уик-энд куда-то на охоту. Из Заира ничего больше не поступало?

– Ровным счетом ничего. Янки просят дать более подробную информацию о китайской миссии в Занзибаре.

– Нам нечего им дать. Теперь это уже забота Пятого управления.

– По тому, как квохчут янки, можно подумать, что Занзибар у них под боком, вроде Кубы.

– Так он действительно у них почти под боком – в эпоху реактивных-то самолетов.

В комнату вошла генеральская дочка Синтия с двумя чашками кофе и телеграммой. На девушке были коричневые брючки и свитер. Что-то роднило ее с Дэвисом: она тоже любила изображать из себя нечто другое, чем на самом деле. Если правоверный Дэвис, казалось, заслуживал не больше доверия, чем букмекер, то Синтия, существо домашнее, выглядела этаким лихим бойцом-десантником. Жаль только, что она была не слишком сильна по части орфографии – правда, в ее орфографии, равно как и в имени, было, пожалуй, что-то от елизаветинских времен. По-видимому, она искала Филипа Сидни [Сидни, сэр Филип (1554-1586) – английский писатель, блестяще образованный придворный и дипломат, погиб во время войны Англии с Испанией], а нашла пока только Дэвиса.

– Из Лоренсу-Маркиша, – сказала Синтия Кэслу.

– Это по твоей части, Дэвис.

– Захватывающе интересно, – объявил Дэвис. – «Ваш номер двести пятьдесят три от десятого сентября пришел весь перевранный». Это уже по твоей части, Синтия. А ну-ка, быстро зашифруй снова, да напиши на этот раз правильно. Так оно лучше будет. Знаете, Кэсл, когда я поступал сюда, я был романтиком. Думал, буду заниматься атомными секретами. Взяли-то ведь меня только потому, что я хороший математик, да и в физике соображаю неплохо.

– Атомные секреты – это Восьмой отдел.

– Я думал, что, по крайней мере, хоть научусь пользоваться всякими забавными штуками вроде невидимых чернил. Вы-то, я уверен, все знаете про невидимые чернила.

– В свое время знал – все, вплоть до использования птичьего помета. Обучили меня всему этому, а потом, в конце войны, послали с заданием. Дали такую красивую деревянную коробочку, в которой, как в школьных штативах на занятиях химией, были расставлены бутылочки. А потом дали еще электрический чайник… и набор пластмассовых спиц для вязания.

– Это еще для чего?

– Вскрывать письма.

– И вам пригодилось? Я хочу сказать, вы вскрыли хоть одно письмо?

– Нет, хотя один раз пытался. Меня учили вскрывать конверты не там, где они заклеены, а сбоку, и, запечатывая снова, пользоваться тем же клеем. Так вот, в том случае у меня не было нужного клея и, прочитав письмо, я вынужден был его сжечь. Все равно ничего важного в нем не было. Просто любовное послание – и только.

– А как насчет «люгера»? [автоматический пистолет] У вас же наверняка был «люгер». Или авторучка со взрывателем?

– Нет. Мы никогда не подражали Джеймсу Бонду [речь идет о герое шпионских романов английского писателя Иана Ланкастера Флеминга (1908-1964), агенте Британской контрразведки под номером 007, неуязвимом супермене: нули в его номере означают право на убийство противника в случае необходимости]. Мне не разрешалось носить оружие, а единственной машиной у меня была подержанная малолитражка «мини-моррис».

– Уж могли бы дать нам хотя бы один «люгер» на двоих. Как-никак мы живем во времена терроризма.

– Зато у нас с тобой есть радиотелефон, – сказал Кэсл, надеясь этим утешить Дэвиса. Он уловил горькие нотки, которые всегда появлялись в речи Дэвиса, когда ему бывало не по себе. Выпил лишнюю рюмку портвейна, или Синтия его расстроила.

– А вы когда-нибудь имели дело с микрофишками, Кэсл?

– Никогда.

– Даже такой бывалый вояка, как вы? А какая была самая серьезная секретная информация, которой вы располагали, Кэсл?

– Как-то раз я заранее знал дату высадки войск.

– В Нормандии?

– Нет, нет. Всего лишь…

– Разве мы туда высаживались? Я совсем забыл… а может быть, и не знал. Ну что ж, старина, думаю, надо нам стиснуть зубы и посмотреть, что поступило из этого чертова Заира. Можете вы объяснить мне, почему янки так интересуются нашими предсказаниями насчет добычи меди?

– Я полагаю, это влияет на их бюджет. И может повлиять на программы помощи. А вдруг правительство Заира надумает получать помощь откуда-то еще. Вот видите, мы и нашли, что требовалось – донесение номер триста девяносто семь: некто с весьма славянской фамилией обедал двадцать четвертого с президентом.

– Неужели мы даже это должны сообщать ЦРУ?

– Конечно.

– И вы полагаете, что в ответ они выдадут нам хоть один маленький секретик об управляемых ракетах?

Это явно был один из наихудших дней Дэвиса. Даже глаза у него пожелтели. Одному Богу известно, какой смесью он накачался накануне в своем холостяцком логове на Дэйвис-стрит. Дэвис сказал мрачно:

– Джеймс Бонд уже давно бы потрахал Синтию. На песчаном берегу, под жарким солнцем. Передайте-ка мне карточку на Филипа Дибба, хорошо?

– Какой у него номер?

– Пятьдесят девять-восемьсот-дробь три.

– А что там с ним?

– Да есть слушок, что он не по своей воле ушел с поста директора почты в Киншасе. Слишком много напечатал «левых» марок для своей коллекции. Уходит со сцены наш самый влиятельный в Заире агент. – Дэвис подпер голову руками и по-собачьи взвыл от горя.

– Я знаю, каково тебе, Дэвис, – сказал Кэсл. – Иной раз мне самому хочется уйти в отставку… или переменить работу.

– Слишком для этого поздно.

– Не знаю. Сара говорит, я мог бы засесть за книгу.

– Но есть же Акт о хранении государственных тайн.

– Книгу не про нас. Про апартеид.

– Едва ли это можно назвать самой популярной темой.

Дэвис перестал что-то писать в карточке Дибба.

– Шутки в сторону, старик, – сказал он, – пожалуйста, и не думайте об этом. Я без вас тут не смогу. Просто взорвусь, если не будет рядом человека, с которым можно над чем-то посмеяться. Ведь при всех остальных я даже улыбнуться боюсь. Даже когда я с Синтией. Я люблю ее, но она такая чертовски лояльная, что вполне может донести, сказать, что я неблагонадежный. Полковнику Дэйнтри. Недаром Джеймс Бонд убил девушку, с которой спал. Вся разница лишь в том, что я-то с Синтией даже и не переспал.

– Я же несерьезно, – сказал Кэсл. – Ну как могу я уйти? Куда я отсюда пойду? Только в отставку. Мне шестьдесят два года, Дэвис. Я уже перешагнул пенсионный рубеж. Иной раз думаю, про меня просто забыли или, может, потеряли мое досье?

– Вот тут нас просят разработать некоего Агбо, сотрудника «Радио Заир». Пятьдесят девять-восемьсот предлагает его в качестве помощника агента.

– Чего ради?

– У него есть контакт на «Радио Гана».

– Что-то он не представляется очень ценным. И потом, Гана – не наша территория. Передай это в сектор Шесть-В, посмотрим, может, они сумеют его использовать.

– Не торопитесь, Кэсл, зачем же нам отдавать сокровище. Откуда мы знаем, что нам отколется от агента Агбо? Из «Радио Гана» мы ведь можем проникнуть на «Радио Гвинея». Да мы этим и Пеньковского переплюнули бы. Вот это была бы победа! ЦРУ никогда еще не проникало так глубоко в Черную Африку.

Это явно был один из наихудших дней Дэвиса.

– Быть может, здесь, в Шестом-А, мы видим только все самое нудное, – заметил Кэсл.

В комнату снова вошла Синтия с конвертом для Дэвиса.

– Распишитесь тут и подтвердите получение.

– А что в нем?

– Откуда же мне знать? Что-то от администрации. – Она взяла единственную бумажку, лежавшую в корзине «Для исходящих». – И это все?

– Мы не слишком завалены сейчас работой, Синтия. Пойдете с нами пообедать – вы свободны?

– Нет, мне надо сегодня кое-что припасти на ужин. – И она решительно закрыла за собой дверь.

– Ну что ж, значит, в другой раз. Всегда в другой раз. – Дэвис вскрыл конверт. И сказал: – Что они еще намерены придумать?

– А в чем дело? – осведомился Кэсл.

– Вы такого не получали?

– А-а, медицинское обследование? Конечно. Уж и не помню, сколько раз меня проверяли за время службы. Это как-то связано со страховкой… или с пенсией. Прежде чем меня послали в Южную Африку, доктор Персивал – возможно, ты еще не встречался с доктором Персивалом – всячески пытался установить у меня диабет. Направили меня к специалисту, а тот нашел, что у меня не излишек сахара, а наоборот, слишком его мало… Бедняга Персивал. Думаю, связавшись с нами, он наверняка немного поотстал по части общей медицины. В этом учреждении соображения безопасности куда важнее правильного диагноза.

– Это дерьмо и подписано: «Персивал, Эммануэл Персивал». Ну и имечко: Эммануэл, это не тот, что приносит добрые вести? Они что, по-вашему, и меня собираются посылать за границу?

– А тебе хотелось бы?

– Я всегда мечтал когда-нибудь работать в Лоренсу-Маркише. Нашего человека там пора ведь уже менять. Там должен быть хороший портвейн, а? Революционеры – они наверняка тоже пьют портвейн. Вот если бы еще со мной поехала Синтия…

– А я считал, что тебе больше по душе холостяцкая жизнь.

– Я имел в виду не женитьбу. Джеймс Бонд ведь так и не женился. И потом, мне нравится португальская кухня.

– Сейчас кухня там, наверно, африканская. Ты знаешь что-нибудь о тех местах, кроме того, что сообщает нам в своих телеграммах Шестьдесят девять-триста?

– Я собрал целую картотеку ночных заведений и ресторанов до того, как у них произошла эта чертова революция. Сейчас они, возможно, все закрыты. А что до остального, то не думаю, чтобы Шестьдесят девять-триста знал половину того, что знаю о тех местах я. У него нет картотеки, да и вообще он такой чертовски серьезный – наверно, и в постели работает. Подумайте, сколько мы вдвоем могли бы списать на счет служебных трат.

– Вы вдвоем?

– Мы с Синтией.

– Какой же ты мечтатель, Дэвис. Да она никогда не выйдет за тебя. У нее же отец – генерал-майор.

– У каждого есть своя мечта. А о чем мечтаете вы, Кэсл?

– О, пожалуй, я мечтаю порой о безопасности. Не в том смысле, как понимает это Дэйнтри. А о безопасности жизни в отставке. С хорошей пенсией. Достаточной, чтобы я мог содержать и себя и жену…

– И вашего маленького паршивца?

– Да, и моего маленького паршивца, конечно.

– Не слишком-то они щедры на пенсии в нашем Управлении.

– Нет, не слишком, потому я и думаю, что ни ты, ни я не сумеем осуществить свою мечту.

– В любом случае… эта медицинская проверка должна что-то означать, Кэсл. Когда я был в Лиссабоне… наш человек повез меня в такую пещеру за Эсторилом, где слышно, как под твоим столиком плещет вода… Таких омаров я никогда больше не ел. Я читал, что такой же ресторан есть в Лоренсу-Маркише… Мне нравится даже их молодое вино, Кэсл. Право же, мне надо быть там, а не этому Шестьдесят девять-триста. Он не умеет ценить хорошую жизнь. Вы-то ведь знаете эти места, да?

– Мы провели там с Сарой две ночи – семь лет назад. В отеле «Полана».

– Всего две ночи?

– Я срочно покидал Преторию – ты эту историю знаешь: мне надо было опередить БОСС [управление государственной безопасности в ЮАР]. Я не чувствовал себя в безопасности так близко от границы. Мне хотелось, чтобы между Сарой и БОСС лег океан.

– Ах да, у вас ведь была Сара. Счастливчик. В отеле «Полана». С Индийским океаном за окном.

Кэслу вспомнилась холостяцкая квартира Дэвиса – немытые стаканы, журналы «Пентхаус» и «Нэйчур».

– Если, Дэвис, ты это серьезно надумал, я поговорю с Уотсоном. Предложу тебя в качестве замены.

– Достаточно серьезно. Я хочу бежать отсюда, Кэсл. Отчаянно хочу.

– Неужели тебе так худо?

– А что мы тут делаем – сидим и составляем никому не нужные телеграммы. И задираем нос от важности, потому что чуть больше других знаем про земляные орехи или про то, что сказал Мобуту [Мобуту (р. 1930) – политический и военный деятель республики Заир, с 1965 г. ее президент] на ужине в частном доме… А ведь я, знаете ли, пришел сюда в поисках волнующих впечатлений. Волнующих, Кэсл. Какой же я был болван! Просто не понимаю, как вы выдержали здесь столько лет.

– Возможно, оно легче, когда ты женат.

– Если я когда-нибудь женюсь, ни за что не стану жить здесь всю жизнь. Надоела мне до смерти эта чертова дряхлая страна, Кэсл: перерывы в снабжении электричеством, забастовки, инфляция. Цена на еду меня не волнует – убивает меня цена на хороший портвейн. Я поступил сюда в надежде поехать за границу, выучил португальский, а сижу здесь и отвечаю на телеграммы из Заира, в которых сообщается про земляные орехи.

– А мне всегда казалось, что ты доволен жизнью. Дэвис.

– О да, доволен, когда немного выпью. Влюбился я в эту девицу, Кэсл. Не могу выбросить ее из головы. Вот и паясничаю, чтобы ей понравиться, и чем больше паясничаю, тем хуже она ко мне относится. Может, если бы меня послали в Лоренсу-Маркиш… Она как-то тут сказала, что тоже хотела бы уехать за границу.

Зазвонил телефон.

– Это ты, Синтия?

Но это была не она. Это был Уотсон, шеф Шестого отдела.

– Это вы, Кэсл?

– Это Дэвис.

– Передайте трубку Кэслу.

– Да, – сказал Кэсл, – я у телефона. Слушаю вас.

– Шеф хочет вас видеть. Зайдите за мной, пожалуйста, по пути, когда будете спускаться.

Спускаться надо было долго, так как кабинет шефа находился в подвальном этаже, в бывшем винном погребе, сооруженном в 90-х годах прошлого века для одного миллионера. В помещении, где Кэсл и Уотсон ждали, когда над дверью шефа загорится зеленый свет, в свое время держали уголь и дрова, тогда как в кабинете шефа хранили лучшие в Лондоне вина. Ходили слухи, будто в 1946 году, когда Управление завладело этим домом и архитектор начал его перестраивать, в винном погребе была обнаружена фальшивая стена, за которой лежало, словно мумии, замурованное сокровище миллионера – вина редчайших урожаев. Какой-то невежественный клерк из министерства общественных работ – гласила легенда – продал их по цене обычных столовых вин военному универмагу. Скорее всего это был сплошной вымысел, но всякий раз, как на аукционе «Кристи» продавали старое, представляющее историческую ценность вино, Дэвис мрачно говорил:

– Это из наших запасов.

Красный свет горел бесконечно долго. Вот так же бесконечно долго сидишь в машине и ждешь, когда очистят дорогу от обломков аварии.

– Вы не знаете, что стряслось? – спросил Кэсл.

– Нет. Он просто попросил меня представить ему всех, кто работает в Шестом отделе и кого он еще не видел. Он уже покончил с сектором Шесть-Б, и теперь ваш черед. Я вас представлю и уйду. Так принято. Остатки колониальных времен, на мой взгляд.

– С бывшим шефом я однажды встречался. Перед тем, как в первый раз поехать за границу. У него был монокль с черным стеклом. Жутковато как-то, когда на тебя смотрит этакое черное О, но шеф тогда лишь пожал мне руку и пожелал удачи. Меня, случайно, не собираются снова посылать за границу?

– Нет. А почему вы спрашиваете?

– Напомните мне, пожалуйста, поговорить о Дэвисе.

Загорелся зеленый свет.

– Надо было мне сегодня утром тщательнее побриться, – сказал Кэсл.

В облике Харгривза – в отличие от прежнего шефа – не было ничего, наводящего жуть. На столе у него лежала пара мертвых фазанов, а сам он говорил по телефону.

– Я привез их сегодня утром. Мэри подумала, что это может доставить вам удовольствие. – Он указал рукой на два кресла.

«Так вот, значит, где полковник Дэйнтри провел уик-энд, – подумал Кэсл. – Стрелял фазанов или докладывал о состоянии безопасности?» Будучи хорошо знаком с протоколом, Кэсл выбрал себе кресло поменьше и более жесткое.

– Она вполне здорова. Немного дает себя знать ревматизм в левой ноге, но это и все, – сказал Харгривз и повесил трубку.

– Это Морис Кэсл, сэр, – сказал Уотсон. – Он возглавляет сектор Шесть-А.

– «Возглавляет» звучит как-то уж слишком значительно, – заметил Кэсл. – Нас ведь только двое.

– Вы имеете допуск к сугубо секретной информации, верно? Вы… и находящийся под вашим руководством Дэвис.

– А также под руководством Уотсона.

– Да, конечно. Но Уотсон отвечает за весь Шестой отдел. Я полагаю, немало дел вы препоручаете вести им самим, Уотсон?

– Я считаю, что только сектор Шесть-С требует моего неослабного внимания: Уилкинс ведь не так давно у нас. Он еще должен вжиться.

– Ну, не буду вас задерживать, Уотсон. Благодарю, что привели Кэсла. – Харгривз провел рукой по перьям одной из убитых птиц. И сказал: – Я тоже вживаюсь, как Уилкинс. Насколько я понимаю, мало что изменилось с тех пор, когда я в молодости служил в Западной Африке. Уотсон – это как бы комиссар провинции, а вы – комиссар района и в рамках своей территории предоставлены в значительной мере самому себе. Но вы, конечно, и Африку тоже знаете, верно?

– Только Южную Африку, – сказал Кэсл.

– Да, совсем забыл. В моем представлении Южная Африка никогда не была подлинной Африкой. Да и Северная – тоже. Этим занимается сектор Шесть-С, верно? Дэйнтри все это мне разъяснил. Во время уик-энда.

– Хорошо постреляли, сэр? – осведомился Кэсл.

– Средне. По-моему, Дэйнтри не вполне удовлетворен. Будущей осенью надо вам туда приехать и попробовать самому.

– От меня мало толку, сэр. Я ни разу в жизни еще не стрелял, даже в человека.

– Вот тут вы правы: человек – это наилучшая мишень. Откровенно говоря, мне тоже птицы наскучили. – Шеф опустил взгляд на лежавшую перед ним бумагу. – Вы отлично поработали в Претории. Тут сказано, что вы первоклассный администратор. Вы значительно сократили расходы резидентуры.

– Я принял пост после человека, который умел блестяще вербовать агентов, но плохо соображал по части финансов. А мне это дается легко. До войны я некоторое время работал в банке.

– Дэйнтри пишет тут, что у вас в Претории были неприятности личного характера.

– Я бы не назвал это «неприятностями». Я влюбился.

– Да. Так тут и сказано. В африканку. Эти ребята называют их всех без разбора «банту». Вы нарушили их расовые законы.

– Теперь мы вне опасности: мы женаты. Но там нам действительно пришлось туго.

– Да. Вы нам об этом сообщали. Хотел бы я, чтобы все наши люди, когда у них случаются неприятности, так же правильно поступали. Вы боялись, что южноафриканская полиция доберется до вас и уж отделает как следует.

– Нельзя было человеку столь уязвимому оставаться вашим резидентом.

– Как видите, я весьма внимательно просмотрел ваше досье. Мы велели вам тут же убираться оттуда, хотя нам и в голову не приходило, что вы можете взять с собой эту девицу.

– Ее проверили в Центре. Ничего дурного не было обнаружено. Вы считаете, что мне не следовало увозить ее оттуда? Она ведь была моей связной с африканскими агентами. Моей легендой было серьезное изучение апартеида в свободное от работы время, но полиция, если бы забрала мою нынешнюю жену, могла бы расколоть ее. Поэтому я и вывез ее через Свазиленд в Лоренсу-Маркиш.

– О, вы правильно поступили, Кэсл. А теперь вы женаты и у вас есть ребенок. Надеюсь, все хорошо?

– Ну, если не считать того, что в данный момент у моего сына – корь.

– А, в таком случае надо следить за его глазами. Глаза – это слабое место. Собственно, я хотел вас видеть, Кэсл, в связи с визитом, который должен нанести нам через несколько недель некий господин Корнелиус Мюллер, один из руководителей БОСС. Я думаю, вы знали его, когда были в Претории.

– Безусловно, знал.

– Мы намерены ознакомить его с некоторыми материалами, которыми вы занимаетесь. Конечно, для того лишь, чтобы доказать нашу готовность сотрудничать с ними – до известных пределов.

– Он знает о Заире больше нас.

– Главным образом его интересует Мозамбик.

– В таком случае вам нужен Дэвис, сэр. Он больше в курсе дела, чем я.

– О да, конечно! Дэвис. Я с ним пока не встречался.

– И еще одно соображение, сэр. Когда я был и Претории, мы с Мюллером не очень ладили. Если вы еще раз заглянете в мое досье, то увидите, что именно он пытался шантажировать меня при помощи законов о взаимоотношениях между расами. Вот почему ваш предшественник велел мне убираться оттуда как можно скорее. Поэтому не думаю, чтобы это могло способствовать установлению контактов между мной и Мюллером. Лучше пусть с ним имеет дело Дэвис.

– Но вы же стоите над Дэвисом – естественнее, вам и встречаться с Мюллером. Это будет нелегко, я понимаю. Обе стороны наточат ножи, но элемент неожиданности даст вам очко. Вы отлично знаете, что ему не надо показывать. Крайне важно не раскрывать наших агентов – даже если для этого придется затемнить кое-какой важный материал. У Дэвиса же нет вашею опыта соприкосновения с БОСС… и с этим их Мюллером.

– А почему мы должны что-то ему показывать, сэр?

– Вы когда-нибудь задумывались, Кэсл, что произойдет с Западом, если золотые копи Южной Африки закроются из-за расовой войны. И война эта ведь может быть проиграна, как во Вьетнаме. До того, как политики успеют договориться, чем заменить золото. И Россия станет главным его поставщиком. Это будет, пожалуй, посложнее нефтяного кризиса. А еще алмазные копи… Компания «Де Бирс вест» покрупнее, чем «Дженерал моторс». Алмазы ведь не устаревают, как автомобили. А есть и кое-что посерьезнее золота и алмазов – там же добывают уран. Я полагаю, вам еще не говорили про секретный документ Белого дома об операции под кодовым названием «Дядюшка Римус».

– Нет. Ходили, правда, слухи…

– Так вот хотите вы или нет, а мы, Южная Африка и Штаты будем осуществлять совместно операцию «Дядюшка Римус». Поэтому мы должны держаться любезно с господином Мюллером – даже если он и шантажировал вас.

– И мне надо будет показать ему?..

– Информацию о партизанах, о поставках, осуществляемых, невзирая на блокаду, в Родезию, о новых людях, ставших у власти в Мозамбике, о проникновении русских и кубинцев… информацию экономического характера.

– А что же остается?

– Попридержите информацию о китайцах. Южноафриканцы склонны валить их в одну кучу с русскими. А может настать день, когда китайцы нам понадобятся. Мне эта операция «Дядюшка Римус» нравится не больше, чем вам. Политические деятели называют это «реалистической политикой», а реалистический подход в той Африке, которую я знал, никогда еще никому не сослужил доброй службы. Моя Африка была моей сентиментальной любовью. Я по-настоящему любил ту Африку, Кэсл. Китайцы, да и русские и американцы не любят ее… тем не менее мы должны работать рука об руку с Белым домом и господином Мюллером и участвовать с ними в операции «Дядюшка Римус». До чего же все было легко в добрые старые времена, когда мы имели дело с вождями племен и шаманами, и школами в буше, и дьяволами, и королевами дождя. Моя Африка еще была немного похожа на ту, которую описывал Райдер Хаггард [Хаггард Генри Райдер (1856-1925) – английский писатель, автор приключенческих романов, действие их происходит на разных континентах, в том числе и в Африке, в изображении которой превалируют экзотические мотивы и утверждается культ сильной личности, прежде всего белого человека]. Неплохое было местечко. Император Чака [Чака (ок. 1787-1828) – зулусский правитель, глава объединения родственных южноафриканских племен] был намного лучше фельдмаршала Амина Дада [Амин Дада (р. 1925) – политический и военный деятель Уганды, в 1971 г. пришел к власти в результате переворота, в 1979 г. был свергнут]. Ну, в общем, постарайтесь быть пообходительнее с Мюллером. Он ведь личный представитель самого шефа БОСС. Я бы предложил вам сначала принять его дома – в порядке оздоровительной шокотерапии.

– Не знаю, согласится ли жена.

– Скажите ей, что это я прошу. Но решение за ней: если ей это слишком мучительно…

Уже на пороге Кэсл обернулся, вспомнив о своем обещании.

– Можно мне замолвить слово за Дэвиса, сэр?

– Конечно. А в чем дело?

– Слишком долго он сидит в Лондоне. Мне кажется, надо бы его послать при первой же возможности в Лоренсу-Маркиш. Пусть сменит агента Шестьдесят девять-триста – тот тоже наверняка уже нуждается в перемене мест.

– Это Дэвис просил вас со мной поговорить?

– Не совсем, но мне кажется, он был бы рад уехать из Лондона – куда угодно. У него нервы на пределе, сэр.

– В связи с чем?

– Сложности с девушкой, насколько я понимаю. И надоело ему сидеть за канцелярским столом.

– О, насчет того, что надоело сидеть за канцелярским столом, – это я понимаю. Посмотрим, что можно для него сделать.

– Я действительно немного за него беспокоюсь.

– Обещаю вам, Кэсл, не забыть о нем. Кстати, этот визит Мюллера – сугубо секретен. Вы же знаете, как мы любим, чтобы наши ящики были крепко закрыты. Так вот, у вас теперь будет ваш личный ящичек. Я не говорил об этом даже Уотсону. А вы не должны ничего говорить Дэвису.

2

В середине октября Сэм все еще считался в карантине. Осложнений у него не было, и, значит, в будущем хотя бы с этой стороны можно было ничего не опасаться, а его будущее всегда представлялось Кэслу полным непредсказуемых ловушек. Шагая в воскресенье утром по Главной улице, Кэсл вдруг почувствовал желание воздать благодарность Богу – пусть даже мифическому – за то, что опасность для Сэма миновала, и зашел на несколько минут в приходскую церковь. Служба близилась к концу, и прихожане – принарядившиеся, и немолодые, и совсем старые – пели стоя, со своеобразным вызовом «Там, вдали, зеленый холм за городской стеной», словно в глубине души сомневались в этом факте. Простая, немудреная эта сценка с единственным цветным пятном вызвала в памяти Кэсла местный пейзаж, который часто можно увидеть на примитивных картинках. Городскою стеной можно было счесть развалины крепости за железнодорожной станцией, а на зеленой холмистой общинной пустоши, в верхней части заброшенного стрельбища, когда-то стоял высокий фонарь, на котором вполне могли вешать людей. На мгновение Кэсл, как это ни невероятно, чуть не присоединился к окружавшим его людям и не уверовал в Бога – ведь не убудет же от него, если он шепотом вознесет благодарность Богу своего детства. Богу общинной пустоши и замка, за то, что с ребенком Сары ничего плохого пока не случилось. Но тут грохот сверхзвукового самолета раздробил слова гимна, старый витраж в западном окне задрожал, и задребезжал шлем крестоносца, висевший на колонне, напомнив Кэслу, что мир повзрослел. Кэсл поспешно вышел из церкви и купил воскресные газеты. Крупный заголовок на первой полосе «Санди экспресс» гласил: «В лесу найден труп ребенка».

Во второй половине дня Кэсл взял Сэма и Буллера и, решив не тревожить спящую Сару, отправился с ними на прогулку по пустоши. Он предпочел бы оставить Буллера дома, но пес наверняка залился бы лаем в знак протеста и разбудил бы Сару, а потому Кэсл постарался успокоить себя мыслью, что Буллер едва ли встретит на пустоши кошку. У Кэсла в душе всегда сидел страх после того лета три года тому назад, когда Провидение сыграло с ним злую шутку, неожиданно выведя его к компании, устроившей пикник среди берез, а с ними была роскошная кошка с голубым ошейником и малиновым шелковым поводком. Кошка – сиамская – не успела даже взвыть от возмущения или боли, как Буллер перегрыз ей хребет и швырнул труп через плечо, точно человек, закидывающий мешок в грузовик. После чего пес умчался в рощу, настороженно глядя по сторонам: ведь там, где одна кошка, наверняка должна быть и вторая, – и Кэслу пришлось одному предстать перед разгневанными и потрясенными участниками пикника.

Однако едва ли кто устраивает пикники в октябре. Тем не менее Кэсл отправился гулять, лишь когда солнце уже почти село, и всю дорогу по Кингс-роуд, затем мимо полицейского участка, что на углу Главной улицы, – вел Буллера на поводке. Но как только они перешли через канал и новые дома (они стояли тут уже четверть века, но все, чего не существовало, когда Кэсл был мальчиком, казалось ему новым, вместе с железнодорожным мостом) остались позади, он спустил Буллера, и тот, как хорошо выученный пес, тут же уселся и не спеша оставил свою метину на краю дорожки. Глаза его были устремлены куда-то вдаль, хотя смотрели в себя. Только в такие минуты Буллер выглядел умной собакой. Кэсл не любил Буллера: он купил пса с единственной целью – для спокойствия Сары, но Буллер оказался плохим сторожем, так что теперь был для всех только обузой, – правда, с чисто собачьим отсутствием здравого смысла он любил Кэсла больше всех остальных.

Папоротник стал уже тускло-золотым, как это бывает погожей осенью, и лишь на утеснике сохранились редкие цветы. Кэсл и Сэм тщетно пытались найти стрельбищные валы, которые холмиками красной глины некогда возвышались на пустоши. Теперь их затянуло пожухлой зеленью.

– Здесь расстреливали шпионов? – спросил Сэм.

– Нет, нет. Откуда ты это взял? Здесь просто практиковались в стрельбе. В первую мировую войну.

– Но ведь шпионы – они же есть, настоящие шпионы?

– Думаю, что да. А почему ты спрашиваешь?

– Просто хотел знать – только и всего.

А Кэсл вспомнил, как в таком же вот возрасте спрашивал отца, существуют ли на самом деле феи, и ответ был менее правдивым, чем тот, который он дал. Отец Кэсла был человек сентиментальный: ему хотелось любым способом внушить своему маленькому сыну, что на свете стоит жить. Так что незаслуженно было бы обвинять его в бесчестном поступке: он вполне мог бы возразить, что феи – это символ чего-то существующего. Ведь и нынче встречаются отцы, которые говорят своим детям, что существует Бог.

– Шпионы вроде Ноль-ноль-семь? [речь идет о герое шпионских романов английского писателя Иана Ланкастера Флеминга (1908-1964), агенте Британской контрразведки под номером 007, неуязвимом супермене: нули в его номере означают право на убийство противника в случае необходимости]

– Ну, не в точности такие. – Кэсл попытался переменить тему разговора. Он сказал: – Когда я был маленьким, я считал, что здесь, в старом блиндаже, среди траншей, живет дракон.

– А где же тут траншеи?

– Сейчас они заросли папоротником.

– А что такое дракон?

– Ну, видишь ли… это такое существо – из пасти его вырывается огонь, и оно покрыто панцирем.

– Как танк?

– Ну да, пожалуй, как танк. – Между воображением Кэсла и воображением мальчика пролегала пропасть, и это ставило Кэсла в тупик. – Скорее, как гигантский ящер, – сказал он. И тут же понял, что танков-то мальчик видел множество, а вот страну ящериц покинул еще до своего рождения.

– А ты когда-нибудь видел дракона?

– Однажды я видел, как из траншеи шел дым, и решил, что там сидит дракон.

– И ты испугался?

– Нет, в ту пору я боялся совсем другого. Я ненавидел школу, и у меня было мало друзей.

– А почему ты ненавидел школу? Я тоже буду ненавидеть школу? То есть настоящую школу.

– Враги у нас у всех разные. Возможно, тебе не понадобится помощь дракона, а мне она была нужна. Моего дракона ненавидел весь мир и хотел его убить. Люди боялись дыма и пламени, которые он выбрасывал из своей пасти, когда сердился. А я ночью потихоньку убегал из спальни в общежитии и относил ему коробки сардин из моих припасов. Он поджаривал сардины прямо в коробке своим дыханием. Он любил их есть горячими.

– Это было взаправду?

– Нет, конечно, нет, но сейчас мне кажется, будто все так и было. Как-то я лежал в общежитии в нашей спальне – накрылся простыней и плакал, потому что это была первая неделя семестра и до каникул было еще двенадцать бесконечно долгих недель и я боялся… всего боялся. Стояла зима, и вдруг я увидел, как окно в моей комнате затуманилось. Я протер стекло пальцами и посмотрел вниз. А там был дракон – он лежал на мокрой черной улице, будто крокодил в ручье. Раньше он ведь никогда не покидал пустоши, потому что все были против него, – я думал, что и против меня тоже. Полицейские даже держали в шкафу винтовки, чтобы пристрелить дракона, если он появится в городе. И однако же, вот он лежал внизу – лежал совсем тихо, и такие большие теплые клубы пара поднимались ко мне от его дыхания. Понимаешь, он услышал, что в школе снова начались занятия, и знал, что я одинок и несчастен. Он был куда умнее любой собаки, намного умнее Буллера.

– Ты мне сказки рассказываешь, – сказал Сэм.

– Нет, просто вспоминаю.

– А что случилось потом?

– Я подал ему тайный знак. Он означал: «Опасно. Уходи», – потому как я не был уверен, что дракон знал про полицейских и про винтовки.

– И он ушел?

– Да. Очень медленно. И все время оглядывался, точно не хотел оставлять меня. Но с тех пор я ни разу не испытывал страха и одиночества. Во всяком случае, если и испытывал, то редко. Я знал, что стоит мне подать сигнал, и дракон вылезет из своего логова на пустоши и придет мне на помощь. У нас с ним было много всяких условных сигналов, кодов, шифров…

– Как у шпионов, – сказал Сэм.

– Да, – с чувством разочарования подтвердил Кэсл, – наверное. Как у шпионов.

Кэсл вспомнил, как он однажды нарисовал карту пустоши, на которой отметил все траншеи и потайные ходы, скрытые папоротниками. Он ведь тоже действовал тогда точно шпион.

– Пора домой, – сказал он. – А то твоя мама станет волноваться…

– Нет, не станет. Я ведь с тобой. Я хочу посмотреть пещеру дракона.

– На самом-то деле дракона ведь не было.

– Но ты же до конца не уверен, правда?

Кэсл с трудом нашел старую траншею. Пещера, где жил дракон, заросла кустами куманики. Продираясь сквозь них. Кэсл зацепил ногой ржавую банку, и она взлетела в воздух.

– Вот видишь, – сказал Сэм, – ты же приносил ему поесть. – Он продрался сквозь кусты, но ни дракона, ни скелета его не обнаружил. – Наверное, полиция все же расправилась с ним, – сказал Сэм. И поднял банку.

– Так это из-под табака, – сказал он, – не из-под сардин.

В ту ночь, лежа в постели, Кэсл спросил Сару:

– Ты в самом деле думаешь, еще не поздно?

– Для чего?

– Уйти мне из конторы.

– Конечно, нет. Ты же еще не старик.

– Тогда, возможно, нам придется уехать отсюда.

– Почему? Чем это место хуже любого другого?

– А тебе не хотелось бы сменить обстановку? Этот дом… разве это дом, верно? Быть может, если бы я получил работу за границей…

– Мне хотелось бы, чтобы Сэм жил в одном месте, чтобы ему было куда вернуться, если он когда-нибудь от нас уедет. Вернуться туда, где все с детства ему знакомо. Как вот ты – вернулся же ты. К чему-то старому. Безопасному.

– К старым развалинам у железной дороги?

– Да.

Ему вспомнилось, как степенно звучали в каменной церкви голоса жителей, – такими же степенными были и сами жители, которые, облачившись в праздничные одежды, раз в неделю отдавали дань вере. «Там, вдали, зеленый холм за городской стеной».

– Они красивые, эти развалины, – сказала она.

– Но вот _ты же_ никогда не сможешь вернуться назад, – сказал Кэсл, – в свое детство.

– Это другое дело: моя жизнь там не была безопасной. Пока я не узнала тебя. И у нас там нет развалин – одни лачуги.

– Мюллер приезжает, Сара.

– Корнелиус Мюллер?

– Да. Он теперь большой человек. И я должен быть с ним любезен – это приказ.

– Не волнуйся. Он не может нам больше причинить зла.

– Нет. Но я не хочу, чтобы ты волновалась.

– А почему я должна волноваться?

– Шеф хочет, чтобы я пригласил его сюда.

– Значит, приглашай. И пусть видит, как мы живем с тобой… и с Сэмом…

– Ты согласна?

– Конечно, согласна. Черная хозяйка будет принимать мистера Корнелиуса Мюллера. И черный ребенок.

Оба рассмеялись – не без страха в душе.

3

– Как себя чувствует наш маленький паршивец? – спросил Дэвис: он спрашивал об этом ежедневно на протяжении вот уже трех недель.

– О, все прошло. Он снова вполне здоров. Он тут меня спрашивал, когда ты к нам приедешь. Ты ему нравишься – не могу понять почему. Он часто вспоминает про тот пикник, на который мы ездили летом, и как играли там в прятки. Он, похоже, считает, что никто не умеет так прятаться, как ты. Считает, что ты шпион. Без конца говорит про шпионов – в мое время дети говорили так про фей. Или не говорили?

– А нельзя мне сегодня забрать у него на вечер папашу?

– Зачем? Что-то намечается?

– Вчера, когда вы ушли, зашел сюда доктор Персивал, и мы разговорились. Знаете, по-моему, меня действительно собираются послать за границу! Доктор Персивал спрашивал, не стану ли я возражать, если мне сделают дополнительное обследование – кровь, моча, рентген почек и так далее, и так далее. Он сказал, с тропиками нельзя шутить. Он мне понравился. Похоже, он интересуется спортом.

– Бегами?

– Нет, только рыбной ловлей. Довольно одинокий спорт. Персивал – он немного похож на меня: не женат. Мы решили сегодня вечером встретиться и окунуться в городскую жизнь. Я уже давно не окунался. Эти мои ребятки из министерства охраны окружающей среды – такая унылая компания. Вы не могли бы, старина, всего на один вечер заделаться вдовцом?

– Мой последний поезд уходит с вокзала Юстон в одиннадцать тридцать.

– Квартира сегодня вечером в полном моем распоряжении. Оба моих соседа отбыли в зараженный район. Так что в вашем распоряжении будет кровать. Двуспальная или односпальная, какую пожелаете.

– Пожалуйста, односпальную. Дело, Дэвис, идет к старости. Не знаю, какие у вас с Персивалом планы…

– Я подумал – поужинать в «Кафе-гриле», а потом посмотреть стриптиз. В кабаре «У Реймонда». У них там выступает Рита Ролз…

– А ты думаешь, Персивал любит такого рода развлечения?

– Я прощупал его на этот счет, и – хотите верьте, хотите нет – он никогда в жизни не бывал в стриптизе. Сказал, что с удовольствием заглянул бы туда с коллегами, на которых можно положиться. Вы же знаете, как оно при нашей работе. А он в таком же положении, что и мы. На вечеринке никто слова никому сказать не может – из соображений безопасности. А Джонник даже и приподняться не смеет. Совсем скукожился – точнее не скажешь. Но если Джонник помрет, господи боже мой, – тогда надо и самому ложиться в могилу. У вас, конечно, дело обстоит иначе: вы человек женатый. Всегда можете поговорить с Сарой и…

– Мы не должны говорить о работе даже с нашими женами.

– Могу поклясться, что вы говорите.

– Нет, Дэвис. И если ты намереваешься пригласить с собой парочку шлюшек, говорить при них я тоже не стану. Почти все они состоят на службе в Пятом управлении – ох, я все забываю, что мы же иначе называемся. Мы теперь Управление разведки. Интересно, почему нас переименовали? Наверное, потому, что есть Управление семантики.

– Послушать вас – такое впечатление, что вам тоже все обрыдло.

– Да. Возможно, посижу в компании и развеюсь. Позвоню-ка я Саре и скажу ей… что?

– Скажите правду. Что вы ужинаете с одной из шишек. Что это важно для вашей будущей карьеры в Фирме. И что я предоставляю вам кров. Сара мне доверяет. Она знает, что я вас не совращу.

– Да, полагаю, знает.

– И, черт побери, так оно и есть, верно?

– Я позвоню ей, когда пойду обедать.

– А почему не позвонить отсюда и не сэкономить денежку?

– Не люблю разговаривать по телефону, когда рядом кто-то есть.

– Вы действительно думаете, что они нас подслушивают?

– А ты не стал бы подслушивать, будь ты на их месте?

– Наверное, стал бы. Но какую же кучу всякой нудоты они, должно быть, записывают.

Вечер удался только наполовину, хотя начался он довольно хорошо. Доктор Персивал, несмотря на медлительную солидность, оказался неплохим компаньоном. Он ни разу не дал почувствовать ни Кэслу, ни Дэвису, что занимает в Управлении более высокое положение. Когда в разговоре возникло имя полковника Дэйнтри, он немного посмеялся над ним: они встречались, сказал он, во время уик-энда на охоте.

– Он не любит абстрактного искусства и не слишком одобряет меня. Потому что я не люблю охоту, а только люблю ловить рыбу, – пояснил доктор Персивал.

К этому времени они уже сидели в кабаре «У Реймонда» за крошечным столиком, на котором еле уместились три стакана с виски, в то время как прелестное молодое существо занималось весьма своеобразными шалостями на гамаке.

– Вот _в нее_ я б не возражал забросить крючок, – заметил Дэвис.

Глотнув из бутылки «Хай-энд-Драй», болтавшейся на веревке над гамаком, девица в пьяной удали сняла с себя еще один предмет туалета. Под конец сквозь сетку гамака показались ее обнаженные ягодицы, выпиравшие точно куриная гузка из сетки, с какими ходят хозяйки в Сохо. Бизнесмены из Бирмингема, сидевшие группой, громко зааплодировали, а один из них даже помахал над головой кредитной карточкой «Дайнерс клаб», возможно, желая показать свою финансовую состоятельность.

– Какую же рыбу вы ловите? – осведомился Кэсл.

– Преимущественно форель или хариуса, – ответил Персивал.

– А между ними есть разница?

– Дорогой мой, спросите охотника на крупную дичь, есть ли разница между львом и тигром.

– И какую же рыбу вы предпочитаете?

– Дело не в предпочтении. Я просто люблю удить рыбу на леску – любую рыбу. Хариус – рыба менее умная, чем форель, но это еще не значит, что ее легче ловить. Просто нужны другие приемы. И она рыба-боец: бьется, пока есть силы.

– А форель?

– О, это рыба-король. Очень пугливая – царапнет по камню подбитый гвоздями сапог или стукнет палка, любой звук – и ее уже нет. И потом, надо очень точно ставить блесну. А не то… – Персивал повел рукой, словно забрасывая удочку на новую голую девицу, исполосованную, как зебра, лучами черно-белого прожектора.

– Вот это задница! – изумленно выдохнул Дэвис. И так и не донес до губ свой стакан с виски, глядя на то, как, словно маятник в швейцарских часах, размеренно колышет ягодицами девица.

– Едва ли такое зрелище полезно для вашего кровяного давления, – заметил ему Персивал.

– Кровяного давления?

– Я же сказал вам, что оно у вас высокое.

– Сегодня вы меня не заставите волноваться по этому поводу, – сказал Дэвис. – Это же сама великая Рита Ролз. Единственная и несравненная Рита.

– А вам ведь придется пройти всестороннюю проверку, если вы действительно подумываете о работе за границей.

– Я отлично себя чувствую, Персивал. Никогда не чувствовал себя лучше.

– Вот тут-то и таится опасность.

– Вы, можно сказать, начинаете меня пугать, – сказал Дэвис. – Сапоги, подбитые гвоздями, и палка. Я понимаю, почему форель… – Он глотнул виски, точно это было горькое лекарство, и поставил стакан.

Доктор Персивал сжал ему руку выше локтя и сказал:

– Я ведь только пошутил, Дэвис. Вы скорее из породы хариусов.

– Вы хотите сказать – я рыба неважнецкая?

– Не надо недооценивать хариуса. У него очень тонкая нервная система. И он боец.

– Тогда я скорее треска, – сказал Дэвис.

– Про треску вы со мной лучше и не говорите. Эту рыбу я не ловлю.

Зажегся свет. Представление окончилось. Хозяева кабаре считали, что после Риты Ролз ничто уже не пойдет. Дэвис еще немного задержался в баре, пытая счастье с фруктовым автоматом. Он пробросал все монеты, какие у него были, и занял еще две у Кэсла.

– Не везет мне сегодня, – сказал он, снова погружаясь в мрачное настроение. Доктор Персивал явно расстроил его.

– А не опрокинуть ли нам на ночь по рюмочке у меня? – предложил доктор Персивал.

– Мне казалось, вы же отговаривали меня пить.

– Дорогой мой, я пережимал. Во всяком случае, виски – наиболее безобидное питье. – Тем не менее мне что-то захотелось в постельку.

На Грейт-Уиндмилл-стрит под красными маркизами стояли в дверях проститутки, зазывали:

– Поднимешься со мной, дружок?

– Я полагаю, вы и от этого будете меня отговаривать? – заметил Дэвис.

– Ну, степенный брак – оно безопаснее. Не так влияет на кровяное давление.

Ночной швейцар скреб ступеньки одного из домов жилого массива «Олбени», когда они расстались с доктором Персивалом. Его холостяцкая квартира в «Олбени» была обозначена буквой и цифрой «Д-6» – будто сектор в старушке Фирме. Кэсл и Дэвис проводили доктора Персивала взглядом: оба отметили, как он тщательно выбирает путь к дому, чтобы не замочить ботинок, – вещь странная для человека, привыкшего бродить по колено в холодной речной воде.

– Жаль, что он был с нами, – сказал Дэвис. – Мы могли бы отлично провести вечер без него.

– А мне казалось, он тебе нравится.

– Так оно и было, но сегодня он донял меня своими проклятыми рассказами про рыбную ловлю. И всей этой болтовней про мое давление. Ну, какое ему дело до моего давления? А он действительно врач?

– Не думаю, чтобы он практиковал последние годы, – сказал Кэсл. – Он ведь находится при шефе для связи с теми, кто занимается бактериологической войной, – я полагаю, на этом посту, наверное, полезно иметь человека с медицинским дипломом.

– У меня этот центр в Нортоне [Нортон – центр разработки методов бактериологической войны в Англии] вызывает мурашки. Сейчас столько говорят об атомной бомбе и совсем забывают об одном маленьком хозяйстве в нашей стране. Никто ни разу не потрудился устроить там марш протеста. Никто не носит значков против бактериологической войны, а ведь если бомбу ликвидируют, маленькая смертельная пробирочка-то по-прежнему останется…

У отеля «Клэридж» они свернули за угол. Высокая тощая женщина в длинном платье как раз садилась в этот момент в «роллс-ройс»: ее сопровождал надутый мужчина во фраке и белом галстуке, взглянувший украдкой на свои часы: было два часа утра, и мужчина с женщиной выглядели как актеры из пьесы времен короля Эдуарда. На крутой лестнице, ведущей в квартиру Дэвиса, лежал желтый, вытертый до дыр линолеум, похожий на сыр грюер. Но когда на писчей бумаге стоит: «Лондон, Вест-1», подобные мелочи никого не волнуют. Дверь на кухню была распахнута, и Кэсл увидел в мойке груду грязных тарелок. Дэвис открыл дверцу шкафа: все полки были забиты початыми бутылками: забота об окружающей среде явно начиналась вне дома. Дэвис попытался найти бутылку, в которой было бы достаточно виски для двоих.

– А, не важно, – сказал он, – смешаем. Хоть марки и разные, содержимое-то ведь одно.

Он слил остатки «Джонни Уокера» в «Уайт Хорс» – получилось четверть бутылки.

– Здесь что же, никто никогда не моет посуду? – спросил Кэсл.

– Два раза в неделю приходит уборщица, и мы все оставляем ей.

Дэвис открыл какую-то дверь.

– Вот ваша комната. Боюсь, на постели нет белья. Уборщица должна прийти только завтра.

Он поднял с пола грязный носовой платок и для порядка сунул в ящик. Затем провел Кэсла в гостиную и, освобождая ему место, сбросил с кресла несколько журналов.

– Я подумываю переменить фамилию – официально, односторонним решением, – сказал Дэвис.

– Это еще зачем?

– Хочу, чтоб было Дэйвис, как Дэйвис-стрит, – это звучит классом выше. – Он забросил ноги на диван. – А знаете, эта моя смесь оказалась совсем неплохой. Я назову ее «Уайт Уокер». На этом можно заработать состояние – взять и изобразить на рекламе прелестный женский призрак [придуманное Дэвисом название виски в переводе с английского означает «белое привидение»]. А все же что вы думаете о докторе Персивале?

– Держался он достаточно дружелюбно. Но я не мог не задуматься…

– Над чем?

– С чего это он решил проводить с нами вечер. Что ему было нужно.

– Просто захотелось посидеть с людьми, с которыми можно поговорить. Зачем чего-то накручивать? Вам не надоедает разве в смешанной компании держать рот на замке?

– А он свой рот не слишком открывал. Даже с нами.

– Открывал – до того, как вы пришли.

– И о чем же он говорил?

– Об этом хозяйстве в Нортоне. Судя по всему, мы намного опередили американцев в определенном виде продукции, и они попросили нас сосредоточить усилия на одном смертельном мерзавчике, который разработан для применения на определенной высоте и в то же время способен выжить в условиях пустыни… Все характеристики – температура и прочее – указывают на то, что речь идет о Китае. Или, возможно, об Африке.

– Почему он вам все это рассказывал?

– Ну, ведь предполагается, что мы должны кое-что знать про китайцев от наших африканских агентов. С тех пор как мы получили это донесение из Занзибара, наша репутация взмыла очень высоко.

– Но ведь это донесение поступило два года тому назад и до сих пор не получило подтверждения.

– Персивал сказал, что мы ни в коем случае не должны раскрываться. Никаких вопросов агентам. Слишком это секретное дело. Просто внимательно следить, не появится ли в каком-то донесении намека на то, что китайцы интересуются Хеллз-Парлор, и тогда сообщить прямо ему.

– Почему же он говорил об этом с тобой, а не со мной?

– О, я полагаю, он сказал бы это и вам, но вы ведь запоздали.

– Меня задержал Дэйнтри. А Персивал мог бы зайти и к нам в контору, если бы хотел об этом поговорить.

– Что вас смущает?

– Я просто не уверен, говорил ли он тебе правду.

– Тогда зачем же, черт подери?..

– Возможно, он хотел посеять ложный слух.

– Но не среди нас же. Мы с вами – да и Уотсон тоже – не такие уж болтуны.

– А он говорил это Уотсону?

– Нет… собственно… он, как всегда, пробормотал что-то насчет того, что этот ящичек должен быть накрепко заперт. «Совершенно секретно», сказал он… но к вам ведь это не может относиться, верно?

– И все же пусть лучше не знают, что ты мне об этом рассказал.

– Старина, вы подцепили болезнь нашей профессии – подозрительность.

– Да. Это штука очень заразная. Потому я и подумываю о том, чтобы уйти.

– И растить овощи?

– Заниматься чем угодно относительно безвредным, только не секретным и сугубо важным. Было время, я чуть не пошел работать в рекламное агентство.

– Будьте осторожны. У них ведь тоже есть свои секреты – в торговле.

На лестнице зазвонил телефон.

– В такой-то час, – возмутился Дэвис. – Это же непристойно. Кто бы это мог быть? – Он с трудом поднялся с дивана.

– Рита Ролз, – подсказал Кэсл.

– Плесните себе еще «Уайт Уокера».

Кэсл не успел себе налить, как услышал голос Дэвиса, звавший его:

– Это Сара, Кэсл.

Было почти половина третьего, и в груди Кэсла шевельнулся страх. Неужели состояние мальчика ухудшилось, несмотря на то, что карантин подходит к концу?

– Сара? – спросил он в трубку. – В чем дело? Что-то с Сэмом?

– Извини, милый. Ты еще не спал, нет?

– Нет. Что все-таки стряслось?

– Мне страшно.

– За Сэма?

– Нет, речь не о Сэме. Просто после полуночи два раза звонил телефон и в трубке – молчание.

– Ошиблись номером, – с чувством облегчения сказал Кэсл. – Так все время случается.

– Кто-то знает, что тебя нет дома. Я боюсь, Морис.

– Ну что может случиться на Кингс-роуд? Ведь в двухстах ярдах от нас полицейский участок. И потом, есть же Буллер! Буллер ведь с вами, да?

– Он так крепко спит, даже похрапывает.

– Я бы вернулся, если б мог, но сейчас нет поездов. И ни один таксист не повезет меня в такой час.

– Я отвезу вас, – сказал Дэвис.

– Нет, нет, ни в коем случае.

– Нет – что? – спросила Сара.

– Я говорил Дэвису. Он сказал, что готов отвезти меня.

– О нет, я этого не хочу. Мне стало легче после того, как я с тобой поговорила. Сейчас разбужу Буллера.

– А Сэм в порядке?

– В полном.

– У тебя ведь есть номер полиции. Они примчатся через две минуты.

– Глупая я, правда? Просто дурочка.

– Любимая дурочка.

– Извинись перед Дэвисом. Желаю вам хорошо посидеть и выпить.

– Спокойной ночи, дорогая.

– Спокойной ночи, Морис.

Когда она называла его по имени, то как бы подтверждала свою любовь, а когда они были одни, то как бы предлагала предаться любви. Ласковые обращения – «милый» и «дорогая» – были расхожей монетой на людях, тогда как имя было чем-то сугубо личным, никогда не раскрываемым при чужих, не принадлежащих к их племени. В минуты близости Сара громко выкрикивала это его тайное, известное только племени, имя. Он услышал короткие гулки, но еще какое-то время постоял, держа трубку у уха.

– Ничего по-настоящему серьезного? – осведомился Дэвис.

– С Сарой – нет, ничего. – Кэсл снова спустился в гостиную и налил себе виски. Он сказал: – По-моему, твой телефон подключен.

– Как вы это установили?

– Не знаю. У меня есть на этот счет интуиция – только и всего. Пытаюсь вспомнить, что навело меня на эту мысль.

– Мы же не в каменном веке. Нынче никто не может сказать наверняка, подключен его телефон или нет.

– Если сделано не тяп-ляп. Или же если хотят, чтобы ты об этом знал.

– С какой стати им хотеть, чтобы я это знал?

– Возможно, чтобы напугать тебя. Кто может ответить на этот вопрос?

– Да, но почему подключать именно меня?

– Из соображений безопасности. Они же никому не доверяют. Особенно людям, работающим на таких должностях. Мы ведь представляем наибольшую опасность. По идее, мы же знаем все эти чертовы секреты.

– Я не считаю, что представляю собой опасность.

– Ну-ка, включи граммофон, – сказал Кэсл.

У Дэвиса было собрание пластинок поп-музыки, где царил куда больший порядок, чем во всем остальном. Кассеты были расписаны так же тщательно, как книги в библиотеке Британского музея, и Дэвис мог вспомнить, кто из поп-музыкантов завоевал первенство и в каком году, столь же быстро, как и назвать победителя на скачках Дерби. Он спросил:

– Вы любите что-то действительно старомодное и классическое? – И поставил «Вечер после тяжелого дня».

– Сделай погромче.

– Это не должно звучать громче.

– Все равно увеличь звук.

– Это же будет ужасно.

– Зато мы будем разговаривать только вдвоем, – сказал Кэсл.

– Вы думаете, они и у нас поставили «клопов»?

– Нисколько не удивлюсь.

– Нет, вы определено заболели, – заметил Дэвис.

– То, о чем Персивал говорил тебе… вот что меня тревожит… я просто не могу поверить… это же смердит до небес. У меня такое впечатление, что где-то произошла утечка и они пытаются выяснить, где именно.

– Ну и пусть пытаются. Это же их обязанность, верно? Только мне кажется, не очень умно они себя ведут, если их плутни так легко разгадываются.

– Да… но то, что сказал Персивал, может быть тем не менее правдой. Правдой – и уже кем-то разболтанной. Так или иначе агент обязан был передать эту информацию, если…

– И вы думаете, они думают, что это мы допустили утечку?

– Да, кто-то из нас, а может быть, и оба.

– Но, раз мы не виновны, не все ли нам равно, что они думают? – сказал Дэвис. – Давно пора ложиться спать, Кэсл. И если у меня под подушкой засунут микрофон, они услышат лишь, как я храплю. – Он выключил музыку. – Двойных агентов из нас с вами не выйдет – ни из вас, ни из меня.

Кэсл разделся и выключил свет. В маленькой неприбранной комнате было душно. Он попытался поднять раму, чтобы открыть окно, но шнур был оборван. Он посмотрел вниз, на предрассветную улицу. Никого – даже полисмена не видно. Лишь одно-единственное такси стояло на стоянке чуть дальше по Дэйвис-стрит, ближе к «Клэриджу». Где-то на Бонд-стрит тщетно вопила сигнализация от воров: заморосил дождь. Тротуары заблестели точно плащ полисмена. Кэсл задернул занавеси и залез в постель, но спать не мог. Один вопрос долго сверлил мозг: всегда ли стоянка такси находилась так близко от дома Дэвиса? Разве ему не пришлось как-то раз пройти мимо всего здания «Клэриджа», чтобы взять такси? В голове возник новый будоражащий вопрос. А не могут они, подумал он, использовать Дэвиса в качестве ширмы, на самом же деле следить за ним? Или, может быть, они используют простодушного Дэвиса, чтобы подсунуть ему меченый банкнот? Что-то не верил он тому, что сказал доктор Персивал про Нортон, и однако же, как он и говорил Дэвису, это вполне могло быть правдой.

4

Дэвис стал всерьез беспокоить Кэсла. Правда, Дэвис шутил по поводу своей меланхолии, тем не менее меланхолия глубоко засела в нем, и то, что Дэвис перестал поддразнивать Синтию, представлялось Кэслу дурным признаком. Да и текущей работы он касался в беседах все меньше. Как-то раз, когда Кэсл спросил его:

«Шестьдесят девять-триста-дробь четыре – это еще кто такой?» – Дэвис ответил: «Это двойной номер в отеле „Полана“, окнами на море».

Однако со здоровьем у него явно было все в порядке – он же прошел недавно полное обследование у доктора Персивала.

– Как всегда, ждем телеграммы из Заира, – сказал Дэвис. – Пятьдесят девять-восемьсот совсем о нас не думает – там жарко, он сидит себе вечером перед сном, покачивая в руке рюмочку, и на все на свете плюет.

– Надо послать ему напоминаловку, – сказал Кэсл. Написал на листе бумаги: "На наш 185 не – повторяю: не – получено ответа" и положил в корзинку «Для исходящих», чтобы взяла Синтия.

У Дэвиса сегодня был такой вид, точно он собрался смотреть на регату. Из кармашка у него свисал, словно флаг в безветренный день, новый шелковый платочек, алый в желтую крапинку, а галстук был бутылочно-зеленый с алыми разводами. Даже носовой платок, который он на всякий случай держал в рукаве, был новехонький – серо-голубой. Да уж, разрядился в пух и прах.

– Хорошо провел уик-энд? – спросил Кэсл.

– Да, о да. В известном смысле. Очень спокойно. Мои мальчики отбыли в Глостер нюхать дым какого-то завода. По производству каучука.

В кабинет вошла одна из секретарш по имени Патриция (она никогда не откликалась на имя «Пэт») и забрала единственную лежавшую в корзинке телеграмму. Как и Синтия, она была из военной среды – племянница бригадира Томлинсона: нанимать на работу девушек, чьи родственники служили в Управлении, считалось более безопасным и, пожалуй, облегчало проверку, поскольку многие контакты, естественно, совпадали.

– И это все? – спросила девушка, точно привыкла работать на куда более важные секторы, чем 6-А.

– Боюсь, это все, на что мы способны, Пэт, – сказал Кэсл, и она вышла, хлопнув дверью.

– Не надо было ее злить, – заметил Дэвис. – Она может донести Уотсону, и тогда нас, как школьников, заставят сидеть после работы и писать телеграммы.

– А где Синтия?

– Сегодня у нее выходной. – Дэвис с трубным звуком прочистил горло – словно подавая сигнал для начала регаты – и вытер своим флагом торгового флота лицо. – Я хотел попросить вас… Вы не будете возражать, если я сбегу в одиннадцать? Я вернусь в час, обещаю, к тому же у нас сейчас тихо. Если я кому-нибудь понадоблюсь, скажите просто, что я пошел к дантисту.

– В таком случае надо было надеть все черное, – сказал Кэсл, – чтобы Дэйнтри не усомнился. А то яркие краски не сочетаются с визитом к дантисту.

– На самом-то деле я, конечно, не к дантисту иду. Просто Синтия согласилась пойти со мной в зоопарк посмотреть на гигантских панд. Вы не считаете, что она начинает оттаивать?

– Ты действительно влюблен в нее, Дэвис?

– Я хочу, Кэсл, чтобы роман был серьезный. Такой, который длился бы сколько продлится. Может быть, месяц, год, десять лет. Надоели мне однодневки. Возвращаешься домой с вечеринки на Кингс-роуд часа в четыре утра с жуткой головной болью после выпивки. Наутро думаешь, ах как было хорошо, девчонка была чудесная, а вот оказался не на высоте – не следовало мешать напитки… а потом начинаешь думать, как все было бы, если бы мы с Синтией находились в Лоренсу-Маркише. С Синтией-то я ведь мог бы разговаривать. Джонник лучше себя ведет, как поговоришь про работу. А эти птички из Челси, лишь только отыгрались, сразу начинают расспрашивать – хотят все знать. Чем я занимаюсь? Да где моя контора? Раньше я делал вид, будто все еще тружусь в Олдермастоне [Олдермастон – научно-исследовательский центр по разработке ядерного оружия], но теперь-то все ведь знают, что этот чертов центр прикрыли. Так что же мне им говорить?

– Какая-нибудь контора в Сити?

– В этом нет ничего привлекательного, а потом, птички ведь сравнивают свои познания. – Он начал собираться. Закрыл и запер картотеку. А две лежавшие на столе отпечатанные странички положил в карман.

– Хочешь вынести из конторы? – заметил Кэсл. – Поостерегись Дэйнтри. Он ведь однажды уже поймал тебя.

– С нашим сектором он покончил. Теперь взялся за Седьмой. В любом случае этот документ – обычная ерунда: «Только для вашего сведения. Уничтожить по прочтении». Имеется в виду – весь целиком. Так что я «заложу его в память», пока буду ждать Синтию. А она наверняка запоздает.

– Помни про Дрейфуса. Не сунь бумаги в мусорную корзину, чтобы потом их нашли.

– Я сожгу их в присутствии Синтии в качестве жертвоприношения. – Он шагнул за дверь и тут же вернулся. – Пожелайте мне счастья, Кэсл.

– Конечно. От всей души.

Шаблонная фраза, правда окрашенная теплом, как-то сама сорвалась с языка Кэсла. И поразила его своей точностью – словно, поехав отдохнуть к морю, он заглянул в знакомую пещеру и вдруг увидел на знакомой скале примитивное изображение человеческого лица, которое раньше принимал за прихотливый узор плесени.

Полчаса спустя зазвонил телефон. Девичий голос произнес:

– Джи.У. хочет переговорить с А.Д.

– Худо дело, – произнес Кэсл. – А.Д. не может переговорить с Джи.У.

– Кто у телефона? – с великой подозрительностью спросил голос.

– Некто М.К.

– Не кладите, пожалуйста, трубки.

На линии раздалось что-то вроде заливчатого лая. Затем на фоне собачьей радости послышался голос, принадлежавший, несомненно, Уотсону:

– Это, видимо, Кэсл?

– Да.

– Мне надо поговорить с Дэвисом.

– Его нет на месте.

– А где он?

– Вернется в час дня.

– Слишком поздно. А сейчас он где?

– У своего дантиста, – нехотя ответил Кэсл. Он не любил участвовать в чужой лжи: это так все осложняет.

– Перейдем-ка лучше на спецсвязь, – сказал Уотсон. По обыкновению, произошла неувязка: один из них, слишком рано нажав кнопку, снова переключился на обычную линию, как раз когда другой переключился на спецсвязь. Когда наконец они услышали друг друга, Уотсон сказал:

– А вы не можете его разыскать? Его вызывают на совещание.

– Едва ли я могу вытащить его из зубоврачебного кресла. К тому же я не знаю, кто его врач. В его досье это не указано.

– Нет? – отозвался Уотсон с неодобрением. – Тогда ему следовало оставить записку с адресом.

В свое время Уотсон хотел стать барристером [адвокатом], но не вышло. Возможно, не понравилась его чрезмерная прямолинейность: поучать – видимо, считало большинство – это дело судей, а не младших адвокатов. А в управлении Форин-офиса те самые качества, которые так подвели Уотсона в адвокатуре, помогли ему быстро подняться по службе. Он без труда обскакал людей старшего поколения, вроде Кэсла.

– Он обязан был поставить меня в известность о том, что уходит, – сказал Уотсон.

– Возможно, у него внезапно разболелся зуб.

– Шеф специально велел, чтобы Дэвис присутствовал на совещании. Он хотел обсудить с ним потом какое-то донесение. Дэвис, надеюсь, его получил?

– Да, он говорил о каком-то донесении. Похоже, он счел это обычной ерундой.

– Ерундой? Это же был сугубо секретный материал. Что он с ним сделал?

– Очевидно, положил в сейф.

– А вы не могли бы проверить?

– Сейчас попрошу его секретаршу… ох, извините, она сегодня выходная. А это так важно?

– Шеф, видимо, считает, что да. Я полагаю, раз нет Дэвиса, на совещание надо прийти вам, хотя это и птичка Дэвиса. Итак, комната сто двадцать один, ровно в двенадцать.

Непохоже было, чтобы требовалось так срочно созывать это совещание. На нем присутствовал представитель МИ-5, которого Кэсл никогда прежде не видел, так как главным пунктом повестки дня было более точное разграничение функций между разведкой МИ-6 и контрразведкой МИ-5. До последней мировой войны МИ-6 никогда не работало на территории Великобритании – проблемами безопасности занималось МИ-5. Это правило было нарушено в Африке после падения Франции, когда возникла необходимость засылать с британской территории агентов в колонии, подчинявшиеся правительству Виши. После наступления мира старая система не была полностью восстановлена. Танзанию и Занзибар официально объединили в единое государство [очевидно, речь идет об объединении Танганьики с Занзибаром в государство Танзанию, что действительно произошло в 1964 г], вошедшее в Британское Содружество, хотя на Занзибаре находилось столько китайских тренировочных лагерей, что его трудно было считать британской территорией. В деятельности разведки и контрразведки стала возникать путаница, поскольку и та и другая служба имела там своих резидентов и отношения между ними не всегда были добрыми и дружественными.

– Соперничество, – сказал шеф, открывая совещание, – хорошо до определенного предела. А между нашими службами возникает порой недоверие. Мы не всегда обмениваемся разработками об агентах. Иногда мы используем одного и того же человека и для шпионажа и для контрразведки. – И он откинулся в кресле, давая высказаться представителю МИ-5.

Кэсл почти никого не знал из присутствующих, если не считать Уотсона. Стройный седой мужчина с резко обозначенным адамовым яблоком был, судя по слухам, старейшим сотрудником службы. Звали его Чилтон. Поступил он сюда еще до войны с Гитлером и, как ни удивительно, не нажил врагов. Сейчас он занимался главным образом Эфиопией. Кроме того, он был величайшим специалистом по монетам, которыми расплачивались в восемнадцатом веке, и аукцион «Сотби» часто приглашал его для консультации. Арабскими республиками Северной Африки занимался Лэйкер, бывший гвардеец, рыжеволосый и с рыжими усами.

Представитель контрразведки изложил, где, по его мнению, пересекаются интересы двух управлений, и умолк.

– Что ж, все ясно, – подытожил шеф. – Назовем это соглашением сто двадцать один – по номеру комнаты. Я уверен, ситуация стала всем нам теперь понятнее. Очень любезно с вашей стороны, что вы заглянули к нам, Пуллер.

– Пуллен.

– Извините, Пуллен. А теперь не сочтите нас негостеприимными – нам надо обсудить кое-какие домашние дела… – И когда Пуллен закрыл за собой дверь, добавил: – Общение с этими типами из Пятого управления никогда не доставляет мне удовольствия. Почему-то они во все привносят полицейский дух. Оно, конечно, естественно, поскольку они занимаются контрразведкой. Мне лично шпионаж представляется делом более достойным джентльмена, но я, конечно, человек старомодный.

Из дальнего угла раздался голос Персивала. Кэсл даже не заметил, что он там сидит.

– Мне лично всегда больше нравилось Девятое управление.

– А чем Девятое управление занимается? – спросил Лэйкер, поглаживая усы. Всем своим видом он давал понять, что принадлежит к числу немногих военных среди ответственных сотрудников Управления.

– Не помню уже, – сказал Персивал, – но их люди всегда казались мне более дружелюбными.

Чилтон отрывисто пролаял – такой у него странный был смех.

– А они не занимались устройством побегов во время войны, или этим занималось Одиннадцатое управление? – заметил Уотсон. – Я не знал, что они еще существуют.

– Я, правда, давно никого из них не видел, – сказал Персивал с видом доброго врача, успокаивающего пациента. Казалось, он описывал симптомы гриппа. – Возможно, сложили вещички, и дело с концом.

– Кстати, – спросил шеф, – Дэвис тут? Есть одно донесение, которое я хотел с ним обсудить. По-моему, я не встречался с ним во время моего паломничества в Шестой отдел.

– Он у дантиста, – сказал Кэсл.

– Мне он об этом не доложил, сэр, – съябедничал Уотсон.

– Ну, дело, в общем, не срочное. В Африке никогда нет ничего срочного. Перемены происходят медленно и, как правило, ненадолго. Хорошо бы, так же было в Европе. – И, собрав свои бумаги, шеф тихо выскользнул из помещения – так уходит хозяин, решивший, что вечеринка пойдет куда лучше без него.

– Странно, – заметил Персивал, – когда я осматривал на днях Дэвиса, его жующий аппарат был в отличном состоянии. Он сказал, что с зубами у него никогда не было проблем. Я не обнаружил у него даже зубного камня. Кстати, Кэсл, добудьте-ка мне фамилию его дантиста. Мне это нужно для медицинской картотеки. Мы любим в случае надобности рекомендовать своих врачей. Так оно безопаснее.