Черёмуха

7

Перед началом занятий Петька ходил от одной парты к другой и проверял, чисто ли вымыты у ребят руки. Дошла очередь до меня. Я засунул руки в карманы и отвернулся к окну.

— Ты чего не слушаешься? — закричал на меня Петька. — Я вот Александру Иванычу скажу.

Он схватил мою правую руку и принялся вытаскивать её из кармана. Я вскочил, оттолкнул Петьку и тоже закричал:

— Ты вредный, вредный! Тебе бы только ябедничать! И отец у тебя вредный! Он колхозную лошадь погубил…

Петька растерянно оглянулся по сторонам. А я налетел на него, как петух, размахивал руками и теснил в угол. Подбежал Стёпа Мальков и оттащил меня от Петьки:

— Чего расходился? Чего ты про дядю Никиту знаешь?

— А то и знаю! Зачем он Зорьку водой опоил?

Вошёл Александр Иванович и очень удивился, увидев в углу плачущего Петьку. Ребята окружили учителя. Перебивая друг друга, они рассказали ему, что произошло в классе. Александр Иванович зажал уши и приказал всем сесть за парты, Потом обратился ко мне:

— Ну, Алёша, расскажи…

Я встал.

— Расскажи, откуда ты узнал, что Петин отец погубил лошадь.

Все лица повернулись ко мне, и в классе стало тихо-тихо.

— Так мы ждём, Алёша! — напомнил учитель. — Может быть, ты сам всё видел?

Я продолжал молчать.

— И ничего он, болтун, не знает! — сказал Стёпа и, стукнув крышкой парты, достал тетрадки. — Александр Иваныч! Давайте лучше арифметику учить.

Меня бросило в жар.

— И совсем не болтун! — вскрикнул я. — Вы тятьку моего спросите… он-то знает!

Ребята посмотрели на учителя. Петька снова захныкал. Учитель нахмурился.

— Про лошадь я сегодня же выясню, — сказал он. — А пока начнём урок.

Вечером, после ужина, к нам в избу собрались колхозники. Они дымили самокрутками и неторопливо беседовали о близкой весне, о семенах, о севе.

Я сидел рядом с отцом, и мне было приятно, что колхозники внимательно слушали его и называли Ефимом Петровичем. На столе лежала горка пшеницы. Колхозники брали по зёрнышку, давили их ногтем, пробовали на зуб.

Неожиданно вошли председатель колхоза и учитель. Отец умолк и поискал глазами, куда бы усадить вошедших. Потом он толкнул меня в бок:

— Уступи местечко Александру Иванычу…

— Ничего, ничего. Продолжайте беседу. Мы потом поговорим… — сказал учитель и вместе с дядей Егором присел на корточках у порога.

Но тут дверь вновь распахнулась, и в избу ввалился дядя Никита. Он тяжело дышал и руками тискал русую бородку, словно отжимал из неё воду. Я вздрогнул.

— Позволь, позволь! Как ты смеешь? Да я жаловаться буду! — акая, закричал он на отца, потом обратился к колхозникам — Оградите меня от такого бригадира, граждане! Наведите разбирательство…

— Да в чём дело-то, Никита Петрович? — спросил Егор Кирюшин.

— Вы только подумайте… Приходит сегодня мой Петро из школы — и в слёзы. «Я, говорит, учиться больше не пойду, стыдно мне, ты колхозную лошадь загубил». Я на него даже прикрикнул: как ты смеешь такое про отца говорить!.. А он своё: «Об этом теперь все знают. Лёнька Глазов всему классу рассказал».

Колхозники забыли про свои самокрутки, зашумели.

— Ты, Ефим, объясни нам, — строго сказал Егор Кирюшин. — К чему это твой Лёнька ребятишек в школе смущает? Сам знаешь. Разобрали мы историю с лошадью. И Никита тут ни при чём.

Я посмотрел на отца. Он низко склонился над столом и зачем-то старательно сгребал в кучку зёрна пшеницы. К столу подошёл дядя Никита.

— Ты мне в глаза… в глаза скажи, — потребовал он. — При всём народе скажи — честный я человек или злодей какой…

— Я что ж… я никаких подозрений не имею. Напрасно ты из себя выходишь, — глухо ответил отец и обернулся ко мне: — Тебя, стручок, кто учил такие слова говорить? А? — Он пребольно щёлкнул меня по затылку.

Я вскочил, зажал затылок и, думая, что отец шутит, виновато улыбнулся. Но глаза у отца были мутные, злые, руки мелко дрожали.

— Пошёл на печь! — прикрикнул он и с досадой пожаловался на меня колхозникам — Учу-учу, а разума ни на грош. Всегда что-нибудь несусветное отчубучит…

Колхозники покачали головами.

Я полез на печку и чуть было не сорвался с лесенки. Кто-то из взрослых подхватил меня:

— Эх ты, Алёша несусветный! — и посадил на печь.

Я забился в угол, прижался к тёплой печной трубе и тихо заплакал.

…На другой день Александр Иванович объяснил ученикам, почему погибла Зорька. Её отравили враги колхоза, бывшие кулаки, которые тайно пробрались в артель, мешали колхозникам честно и дружно работать и старались поссорить их между собой. Но теперь этих злых людей уже нет в колхозе.

— Никита же Глазов — честный колхозник, — сказал учитель. — И Алёша наговорил про него зря… Плохо он ещё во взрослых делах разбирается. Но мы на него сердиться не будем и постараемся забыть всю эту историю.

И правда, ребята больше не вспоминали про погибшую Зорьку. Но я был невесел, молчалив и старался не подходить к Петьке: опять наболтаешь что-нибудь лишнее.

Из школы домой мы с Петькой возвращались разными дорогами. Если Петька в перемену оставался в классе, то я убегал в зал. Но как-то раз нам довелось играть в «кошки-мышки». Вдруг «кошка» сбила меня с ног и порвала цепь. Я вскочил и схватил соседа за руку. Соседом оказался Петька. Я хотел выпустить его руку, но тут все закричали: «Не пускай кота, Лёнька, держи цепь!»

Дома я не разговаривал с отцом. Когда мы оставались с ним наедине, я доставал тетрадь и усердно рисовал косые домики, черёмуху, похожую на облако, рыб, кошек со страшными усами. Отец сначала тоже не разговаривал со мной, но потом стал заглядывать через плечо. А как-то раз тихонько подошёл сзади и спросил:

— Что это за зверь, сынок: хвост рыбий, усы тараканьи?

«Заигрывает, стыдно стало», — подумал я и закрыл тетрадь.

Отец вздохнул и тронул меня за плечо:

— Всё дуешься, сынок, серчаешь? Я же тогда не по злости тебя обругал — так уж пришлось.

Я поднялся и вышел из избы. А вечером вернулась с работы мать и сказала, что в правлении колхоза повесили стенную газету. В газете была напечатана большая статья про отца. Называлась она: «Бригадир Глазов оскорбляет честных колхозников».

Потом я узнал, что отца вызывали на правление и объявили ему выговор.