Глава восемнадцатая Бремя белого человека

На следующий день наше отделение во главе с прапорщиком Гаврилюком и сержантом Пономаревым отправляется в горный кишлак неподалеку от Бамиана на очередное патрулирование.

Это мое первое близкое знакомство с Афганистаном. Кишлак поражает убогостью строений и быта его обитателей. Глинобитные лачуги, сложенные из камней и той же глины ограды, одетые в лохмотья люди. Действительно — средневековье.

В пыли возятся дети, на разостланных у стен жилищ циновках сидят старики, возле небольшой мечети на некоем подобии площади идет вялая торговля. Нашу боевую машину десанта встречают настороженные взгляды. Кое-кто спешит убраться с глаз долой под защиту бугристых стен.

Пыльная буря налетает неожиданно. Мы не успеваем ничего понять — вдруг начинают дико реветь ослы, собаки с лаем мчатся по улицам, сбивая с ног детей. А потом над плоскими крышами кишлака поднимается оранжево-бурый непроглядный вал. Миг — и он поглощает кишлак. Люди, дома — все тонет в ревущей мгле. На зубах хрустит, глаза режет, точно бритвой. Афганцы кричат, их неясные силуэты мечутся вокруг нас. Кто-то хватает мой автомат за ствол и тянет к себе. Чьи-то цепкие пальцы рвут с груди «лифчик» с магазинами. Я упираюсь ногой в гусеницу БМД, рывком освобождаю оружие и не глядя, бью прикладом того, кто пытается украсть мои патроны. Удар выходит жесткий, под ноги мешком падает тело — то ли женское, то ли мужское, из-за пыли не разобрать.

Грохочет очередь. С трудом различаю прапорщика Гаврилюка на башне БМД. Он стреляет в воздух и жестами показывает — все сюда!

Собираемся на броне. Разговаривать невозможно, ураганный ветер уносит все звуки. Гаврилюк едва ли не на ощупь проверяет личный состав и стучит каблуком по люку механика-водителя, давая сигнал к началу движения. «Коробочка» дергает и едет по улице, давя гусеницами глиняные горшки, опрокинутые прилавки и всякий мусор.

Буря стихает так же внезапно, как и началась. Воздух очищается. Теперь он снова кристально прозрачен. Кишлак остается позади. Я оглядываюсь, вижу под запыленными касками красные, точно после бани, лица. Наверное, у меня такое же. Очень хочется пить. Еще больше хочется промыть глаза.

— А где Пономарев?! — кричит Гаврилюк, разглядывая нас. — Мать твою! Забыли! Эй!

Он снова стучит ногой по люку. БМД останавливается. После короткого совещания прапорщик решает возвращаться — десант своих не бросает.

— Разбиться на пары! — командует Гаврилюк. Он злой, как черт. Струйки пота промывают на его щеках светлые дорожки, и лицо прапорщика кажется полосатым, как у клоуна. — Прочесать окрестные дворы. Если что — патронов не жалеть! Эти суки… А, ладно. Пошли, пошли, бегом!

Мы вламываемся в кишлак, как лоси в подлесок. Прикладами сбиваем замки, плечами вышибаем хлипкие калитки. Перепуганные афганцы жмутся по углам, женщины визжат, дети плачут.

Я оказываюсь в паре с Колькой Анисимовым. Худой, жилистый, он, страшно оскалясь, пронзительно орет, перекрывая гвалт обитателей кишлака:

— Сержант! Пономарев! Пономарь!!

Грязные комнаты, какие-то клетушки, сарайчики без окон — мы быстро ворошим тряпье, откидываем крышки ларей, тычем стволами в охапки гниловатой соломы. В одном из дворов на нас набрасывается большая черная собака. Колька без сожаления расстреливает ее в упор. Бьющееся в конвульсиях тело тут же облепляют плачущие дети. Хозяин дома, бородатый, смуглый мужик в халате, заправленном в шаровары, смотрит на нас с ненавистью. Я его понимаю — кому понравится, если к тебе вламываются парни с оружием, убивают пса и тычут под ребра ствол, требуя что-то или кого-то на непонятном языке?

Через час мы собираемся у мечети. Большая часть домов проверена. Сержанта нет. Афганцы попрятались, кишлак обезлюдел. Гаврилюк в бешенстве, отчаянно матерится и грозится срыть кишлак до основания. И его я тоже хорошо понимаю. Потерять бойца — это трибунал.

По приказу нашего командира мы снова рассыпаемся по улицам. Гаврилюк, я и Анисимов идем в мечеть. Это старое, а может и древнее здание, совсем небольшое — каменный куб, из которого торчит башенка минарета. В мечети — ни души.

— Анисимов — во двор, Новиков — проверь минарет! — командует Гаврилюк и устало садится на какое-то возвышение у круглого окна.

Винтовая каменная лестница очень узкая. Стертые от времени ступени ведут к крохотному балкончику, с которого видно весь кишлак. Голос я слышу, когда спускаюсь вниз. Он идет точно из-под земли, глухой, жуткий, ритмичный. Прислушиваюсь и едва не подпрыгиваю от радости — Пономарев! Но где он и что выкрикивает?

Лаз в подземелье обнаруживается под лестницей. Он закрыт циновкой, поверх которой навалены камни. Раскидав их, я, наконец, разбираю слова Пономарева. Из темного лаза доносится:

Неси это гордое Бремя —

Родных сыновей пошли

На службу тебе подвластным

Народам на край земли —

«Ни хрена себе! — поражаюсь я. — Это же Киплинг! «Бремя белого человека»! Откуда сержант знает это стихотворение?»

— Эй! — кричу в лаз. — Пономарев! Эй!

В ответ слышу:

На каторгу ради угрюмых

Мятущихся дикарей,

Наполовину бесов,

Наполовину людей.

— Пономарев! Сержант!! — мне на мгновение кажется, что он сошел с ума, и я, сняв каску, начинаю стучать по ней камнем. На крики и звон металла приходит Гаврилюк.

— Что тут?

— Слушайте, товарищ прапорщик, — я киваю на темную дыру лаза. Пономарев продолжает декламировать:

Неси это гордое Бремя

Не как надменный король —

К тяжелой черной работе,

Как раб, себя приневоль;

— Поэт, мать его, — крякает вдруг прапорщик. Я вижу — он узнал голос сержанта и повеселел.

— Пономарев! — сунув голову в лаз, опять кричу я. Из подземелья тянет холодом, воздух пропитан зловонием.

— А? — глухо, как из могилы, отзывается сержант.

— Живой, — говорю Гаврилюку.

— Раз стихи читал — ясно, что живой, — соглашается со мной прапорщик. — Чеши к «коробочке», возьми трос. Вытягивать будем.

Спустя минут пятнадцать мы покидаем кишлак. На прощание перемазанный нечистотами Пономарев кидает в лаз гранату.

— Крысы там, — поясняет он, подождав, пока тугая взрывная волна не вышибет из дыры фонтан грязи. — Ненавижу крыс.

Оказывается, что с началом песчаной бури сержанта ударили чем-то тяжелым по голове, и он потерял сознание.

— Очухался, падла, весь в дерьме, — под гогот старослужащих мрачно рассказывает Пономарев. — Они в этот погреб требуху всякую кидают, кишки там, ноги бараньи. Автомата, главное, нету, падла! У-у, найду, кто — глаз на жопу натяну, с-сука!

Раздевшись догола, он выкидывает хэбэшку на обочину дороги и устраивается на корме БМД. «Коробочка» трогается и, вздымая пыль, мчит нас обратно на точку, в лагерь.

Улучив момент, я подсаживаюсь рядом с сержантом и спрашиваю:

— Слышь, Пономарь, а ты откуда стихи эти знаешь?

— Кому Пономарь, а кому и товарищ сержа… — начинает он, оборачиваясь, но видит меня и смягчается. — А, это ты. Стихи я с детства помню. Сосед у нас в коммуналке был, старик, бывший военный врач. Как напьется, всегда их рассказывал. Четкие стихи. Курить есть?

— Точняк, четкие, — соглашаюсь я. — А курить нету. Ни у кого.

— Тьфу ты! — Пономарев сплевывает и, откинувшись на свернутый брезент, закрывает глаза.


Так, в нарядах, караулах, занятиях по стрельбе, проходит две недели. В воскресенье я получаю от матери письмо. Написал я ей в самый первый день, как оказался на точке. Естественно, ни про какой Афган не сообщил. Письмо было обычным — «жив-здоров, все нормально, снег скрипит под сапогами, кормят хорошо, настроение бодрое, бабушке привет». Но она словно сердцем почувствовала, что я вру. В своем письме мать пишет, что каждый день молится богу, чтобы он защитил меня, спрашивает, что прислать из вкусненького, просит помнить, что кроме меня у нее никого нет на этом свете. В общем, не письмо, а сплошное расстройство.

Около половины одиннадцатого со стороны горного хребта Куги-Баба приходит колонна. Два десятка бензовозов, четыре БТРа охранения и головная БМП. Начальник колонны, усталый полковник в запыленной фуражке, не здороваясь, передает майору Киверову приказ из штаба армии — на время движения по долине усилить охранение колонны боевой машиной десанта и двумя отделениями личного состава. То есть нами.

— С кем же я останусь? — не по уставу отвечает майор. Полковник плюет на обочину дороги.

— А мне похер!

Плевок у него, что называется, не получается — тягучая слюна повисает на грязном подбородке. Бляха громко фыркает.

— Даю минуту! — кричит полковник, утираясь рукавом. — Чтобы через нее… В общем, шестьдесят секунд — и БМД встает замыкающим, а твои люди, майор, сидят на броне БТРов. Вопросы есть?

— Есть, — спокойно кивает Киверов. — БМД на профилактике. Масло слили. Песок, пыль…

Полковник матерится, лезет на БМП и оттуда сообщает:

— Я подам рапорт! Воины, приказ слышали? Минута! Время пошло!

— Вот козел, — вполголоса бормочет майор и толкает прапорщика Гаврилюка: — Тарас, поедешь старшим. Давай!

Мы разбираем оружие, подсумки, эрдэшки, строимся поотделенно у шлагбаума. В самый последний момент Киверов выдергивает меня из строя.

— Рядовой Новиков!

— Я!

— Останься. Ты мне нужен. Остальным: к машине!

Пацаны бегут к «коробочкам». БТР взревывают движками, плюются густо-синим выхлопом. Водители «Уралов»-бензовозов смотрят на нас, словно на придорожные камни. Колонна идет со стороны Кундуза, люди устали. Эмоций просто не осталось. У некоторых машин на дверцах висят бронежилеты. Я усмехаюсь — если пуля или осколок попадут в пятитонную емкость с бензином, человека в кабине ничто не спасет. Но этим парням из автобата, видимо, хочется думать, что они могут хоть как-то обезопасить себя.

Колонна трогается. Из-за палатки с опаской выглядывает механик-водитель нашей БМД, «ас афганских дорог» Викулов, наголо бритый сверхсрочник, человек ленивый и скучный, как жэковский слесарь. На самом деле никакой профилактики он не делал. Накануне, возвращаясь из очередного патрулирования на окраине Бамиана, Викулов решил сократить путь и рванул через усеянную скальными обломками проплешину, лежащую между нашей горой и придорожными холмами. Где-то там, на камнях, БМД забуксовала и в коробке посыпались шестерни. Кое-как, скрежеща и дергаясь, машина доковыляла до поста. Киверов набил «асу афганских дорог» морду и дал день на то, чтобы перебрать коробку и вернуть БМД в строй. Викулов сказал, что «зуб даю — все будет в ажуре» и с шести утра, с головы до ног измазанный маслом, возился в чреве машины.

После ухода колонны нас остается семеро — трое на посту у дороги, лейтенант Чехов в штабной палатке, механик-водитель, Киверов и я.

…Стрельба начинается одновременно со всех сторон — со склона горы, с вершин холмов, из-за скальных глыб и дорожной насыпи. Духи бьют короткими прицельными очередями. Пули их АКМов дырявят брезент палаток, звонко рикошетят от траков БМД, цокают о камни. Пацаны внизу бросают шлагбаум и бегут к нам, под защиту сложенных из камней брустверов. Они не понимают, что лагерь простреливается насквозь, что нас окружили и духи висят над нами, как ангелы. Мы мечемся между палаток и ящиков, запинаемся о разложенные на промасленном брезенте частях раздаточной коробки БМД и только один Киверов из-за полевой кухни ведет ответный огонь, в промежутках между выстрелами матом загоняя нас в укрытия.

Я кое-как втискиваюсь в узкую щель между каменной стенкой и горой патронных цинков и вижу лейтенанта. Он выскакивает из штабной палатки с автоматом в одной руке и плоской коробкой рации в другой. Суставчатая антенна качается над ним, как удочка. В рацию попадает пуля, вырывает кусок металла, во все стороны летят разноцветные электронные внутренности. Лейтенант некоторое время смотрит на нее, потом бросает на землю.

— Падай! Падай, дурак! — орет Киверов и начинает поливать гору длинными очередями, чтобы дать лейтенанту хоть гипотетический шанс уцелеть.

Наверное, шанс этот был не таким уж и мизерным — духи на склоне затихают, уж больно плотный огонь организовал майор. Но Чехов, вместо того, чтобы бежать в укрытие, останавливается и чуть ли не с бедра стреляет. Он еще что-то кричит, что-то злое и яростное, но за грохотом боя я не разбираю слов.

Зато я хорошо слышу характерный звук винтовочного выстрела. Видимо, вот так и звучит знаменитый «Бур». Стреляют издалека, с холмов. Пуля пробивает лейтенанта насквозь и он падает, продолжая нажимать на спусковой крючок своего АКМС. Последняя очередь лейтенанта косо перечеркивает склон; пули выбивают пыльные фонтанчики.

— Новиков! — перекрикивая грохот пальбы, кричит майор. — Новиков! Ко мне!

Легко сказать! От полевой кухни, за которой засел Киверов, меня отделяет всего-то шесть-семь метров, но это открытое пространство, простреливаемое духами. Что делать?

Я чуть приподнимаюсь и вижу, что наряд, дежуривший у шлагбаума — Колька Анисимов, Гриценко и ефрейтор Егерденов по прозвищу Егерь — укрывшись за камнями, наугад лупят куда-то вверх, в гору. Кричу им:

— Прикройте!

Егерь за каким-то хреном привстает на одно колено и тут же падает, громко ругаясь по-бурятски. Духовская пуля пробила ему бедро, штанина ниже раны сразу стала черной от пропитавшей материю крови, из дыры фонтанчиком бьет кровь. Отложив автомат, Егерденов ремнем пытается перетянуть ногу. Его смуглое лицо сильно побледнело, это заметно даже под коркой смешанной с потом пыли.

Колька и Гриценко тупо смотрят на него. Они не стреляют. Зато духи стараются вовсю. Хлопки выстрелов, свист пуль, треск разлетающихся камней — убийственная симфония боя.

— Прикройте, суки! — ору я пацанам. Безрезультатно. Похоже, они впали в ступор от вида крови.

У меня нет оружия — автомат я отнес в палатку, снайперская винтовка хранится в оружейном ящике у Киверова. Вспомнив о майоре, снова слышу его крик:

— Новиков! Мать твою, урою! Ко мне!!

Я запускаю руку в карман и стискиваю ледяного коня в ладони. Холод обжигает пальцы. «Эх, была — не была! Прощай, мама! Прощай, Надя! Все прощайте!», — эта мысль не успевает пронестись в голове, а я уже бегу мимо палатки к надрывающемуся майору.

Духи замечают движение. Теперь все они стреляют в бегущего по лагерю неверных человека.

В меня.

Каюсь, я не смог ничего с собой поделать. Едва пули начинают вонзаться в землю у меня на пути, как я помимо воли валюсь мордой в пыль. Единственное мое укрытие — труп лейтенанта Чехова. Я подползаю к нему и буквально вжимаюсь в еще не успевшее окоченеть тело. Автомат убитого лежит совсем рядом, но у меня не хватает смелости добраться до него. Что-то сильно бьет меня по ноге. Скашиваю глаза — каблук на правом сапоге начисто срезан пулей.

Автомат майора умолкает. То ли у него закончились патроны, то ли Киверов решил не тратить их попусту. Духи умело используют скалы в качестве укрытий, а головы их, замотанные в серые и коричневые платки, практически не заметны на фоне утесов.

— Парни! Кто выживет — идите на северо-запад! Дорога на Бамиан перерезана! — вдруг кричит нам Киверов. Я понимаю — надежд на спасение практически нет. Все, это конец.

Понимают это и духи. До нас доносятся их радостные крики — неверные больше не стреляют, аллах покарал их! Вижу размазанные фигуры, скользящие между глыбами — все ниже и ниже.

И даже застрелиться не из чего!

И тут совершенно неожиданно для всех, громко гавкает пушка в башне БМД. Это вам не «Калашников» и даже не ДШК. Полуавтоматическая пушка «Гром» калибром в семьдесят три миллиметра — это уже артиллерия, черт возьми! Не зря наши боевые машины десанта называют танками. Алюминиевыми, правда — за облегченную броню — но все же танками!

«Гром» может делать до восьми выстрелов в минуту. Пока автоматика перезаряжает пушку, наводчик ведет огонь из спаренного с пушкой пулемета ПКТ. БТРам, БМП и пехоте на поле боя «Грому» противопоставить нечего.

Первый же выстрел разносит в щебень здоровенную скалу в двухстах метрах от лагеря. Второй — обрушивает скальный козырек на склоне горы и стрельба духов сразу ослабевает.

Оказывается, Викулов, в начале боя спрятавшийся под днищем БМД, под шумок умудрился открутить болты нижнего люка, заползти в «коробочку», изготовить «Гром» к стрельбе и теперь духам уже никак не взять нас.

Выпустив еще три снаряда по горе, Викулов разворачивает башню и накрывает ближайший холм, разворотив всю его вершину.

— Жить стало лучше, жить стало веселей! — ревет Киверов и машет мне — давай сюда!

Я на четвереньках добираюсь до него.

— Т-рищ майор, Егерь ранен! Нога!

— После! — машет он и вытаскивает откуда-то из-под себя знакомый чехол защитного цвета. Ага, СВД. Майор успел захватить ее в штабной палатке. Ну, это совсем другое дело.

Перевернувшись на спину, я быстро расчехляю винтовку, снаряжаю обойму и, опираясь на локти, ползу к колесу полевой кухни.

— Вначале — верхних! — говорит мне в спину майор. Как будто я сам не соображаю!

В прицел обозреваю склон. Облако пыли от разбитых снарядами «Грома» скал медленно уплывает в сторону. Замечаю шевеление между камнями, прикидываю расстояние и стреляю. Из-за рыжего валуна мешком вываливается чье-то тело.

Раз!

Второго духа я снимаю на бегу. Он — точно мишень в парковском тире, возникает из ниоткуда и быстро движется, чтобы пропасть в никуда. Вот только его аллах в этот момент отвлекся. Се ля ви.

Третий мой клиент попадает на «уголок» прицела, когда выползает из расщелины с биноклем в руках. Я даже успеваю разглядеть его лицо — бородатое, угрюмое.

Все, больше духи не шевелятся. Викулов из ПКТ поливает дорогу, отгоняя от лагеря тех, кто пытался ударить по нам с тыла. С холмов больше не стреляют. Это хорошо. Громко стонет и ругается на Кольку Анисимова, путая русские и бурятские слова, ефрейтор Егерденов, и это тоже хорошо. Раз ругается — значит, живой. Раз на Кольку — значит, тот тоже живой и вышел из ступора.

— Повнимательнее, сынок, — просит меня Киверов. Не просто просит, а буквально умоляет: — Сними еще парочку, а? Они только силу понимают. Завалим двоих-троих — и все, баста. Уйдут. Ну, давай!

— Не вижу никого, товарищ майор! Попрятались!

— Ага, — говорит Киверов и вдруг орет так, что у меня уши закладывает: — Викулов!! Викулов, мать твою так! Вдарь по склону!

Я понимаю — нужно пошевелить затаившихся духов. После выстрела «Грома» они начнут искать укрытия понадежнее — и тут уж мне главное не зевать.

Удивительно, но Викулов слышит майора. Башенка БМД разворачивается, но вместо отрывистого выстрела «Грома» раздается шипящий звук, какой бывает, когда остро отточенная коса срезает траву.

Ш-ш-ш-щ-щ-щ-а!

БМД исчезает в огненном облаке взрыва. Во все стороны летят искореженные, скрученные куски алюминиевой брони, какие-то ошметки, камни, песок…

Я глохну от грохота, слепну от пыли, а когда слух возвращается, слышу окончание фразы, громко произнесенной Киверовым:

— …здец!

Загрузка...