Чистая вода

6

Снова дождь.

Юн стоит в темноте под окнами школы и заглядывает в физкультурный зал: там местный бард развлекает песнями под гитару человек двадцать слушателей, в основном учителей и сотрудников администрации. Тут Элизабет, почти все ее друзья, новый пастор с половиной своего бойскаутского войска, жена Римстада (она физиотерапевт в доме для престарелых), а у стены под баскетбольным щитом, на приличном удалении от любовницы, устроился Ханс.

– Жалкий лицемер, – мысленно обругал Юн учителя, стремившегося быть на дружеской ноге с учениками, не любившими его, – верблюд прилипчивый.

Ханс явился сюда десять лет назад и выглядел как турист, приехавший в горы: куртка-анорак, резиновые сапоги, борода. А теперь он отец семейства, купил дом, сбрил бороду и перелез в вельветовые брюки и кожаный пиджак, вот только взгляд обманщика никуда не делся.

Он был одним из главных борцов за новый водопровод. Поначалу все от него отмахивались; но он биолог и сам взял пробы воды из частных колодцев, а потом предъявил результаты начальству и местным дуракам и сказал, что в этом пойле бактерий, как в хлеву, зато кислотность в два раза ниже нормы, так что пить такую воду и остаться здоровым невозможно. И мало-помалу народ перешел на его сторону: сперва коллеги и друзья, потом эксперты из водного надзора и те, кто рассчитывал заработать на чистой воде, – Заккариассен с его рыбзаводом, владельцы крупных крестьянских хозяйств. Когда в конце концов удалось протолкнуть решение через муниципальный совет, за него проголосовали почти все.

В первом ряду сидит женщина лет тридцати. Ее-то Юн и ждет. Модно одетая: черные колготки, косметика, браслет, наверняка эротично позвякивающий, и стильно подстриженные черные как смоль волосы. На коленях у нее фотоаппарат и блокнот, куда она еще ничего не записала. Она журналистка из города, из местной газеты, куда Элизабет (как, впрочем, и Ханс) пишет свои «письма читателя».

После концерта, когда почти все под барабанящим проливным дождем уже разбежались по машинам, из темноты вынырнул Юн и предложил журналистке помощь – у нее зонт заело.

Она испуганно отпрянула назад, но Юн опустил руки по швам, показывая, что не собирается ее душить.

– Вы меня напугали, – сказала она, схватившись за сердце, но все же отдала Юну зонт; он освободил заклинившее кольцо, раскрыл полотнище. Эту встречу он тщательно продумал, заранее заучил реплики – и вдруг все забыл.

– Наверно, о мире пел? – продолжил он беседу и кивнул в сторону певца, как раз втискивавшегося в машину пастора, который взялся отвезти его к парому.

– Да, – засмеялась она. – Репертуарчик на любителя.

Юн жил напряженной сексуальной жизнью. В основном он управлялся с этим собственноручно, на чердаке, с помощью стопки порножурналов. Перед женской красотой in natura, как сейчас, он совершенно терялся: красота не для него. Тут ему никогда ничего не перепадет. Не родилась еще такая красавица, чтобы взглянула на Юна и обомлела от любви, – впрочем, и дурнушки такой тоже не нашлось. Он читал в журналах о толстухах и уродливых и сочувствовал им всей душой. Но братство некрасивых – это не общность, а сумма затравленных одиночеств, здесь каждый идет ко дну сам по себе.

– Я тут живу, – представился он, кивнув в ту сторону, откуда надвигались дождевые тучи. – Охочусь в окрестностях…Да… На водопроводе работаю. Вы Лизу помните? – Он взял себя в руки и перешел к делу. – Я потому хотел поговорить с вами, что в вашей газете много о ней писали.

Журналистка медлила с ответом. Они одни, кругом темнота, и до привычного ей мира далеко, как до луны.

– Лиза? – пробормотала она, играя ключами от машины. – Нет, что-то не помню. И вообще, я очень тороплюсь. Может быть, обсудим это в другой раз?

– Она уехала в Копенгаген учиться на балерину. Вы об этом писали.

– Да, что-то такое припоминаю. Она с завода на севере острова, так ведь?

– Да.

– Дочь заводчика, насколько я помню.

– Да. Моего возраста. Волосы длинные, черные, примерно до сих пор. – Юн показал на ее воротник. Они стояли уже не под крышей, а под открытым небом, она под зонтом, он поодаль, чтобы не показаться навязчивым. Журналистка махнула было рукой, приглашая и его под зонт, но как-то вяло, и он остался стоять под дождем.

– Она пропала, – сказал Юн.

– Пропала? Что ты имеешь в виду? Она не вернулась домой? Бывает. А чего ты от меня хочешь?

Ничего особенного. Просто прочитать все, что она писала о Лизе. У них же должен быть архив. Посмотреть фотографии, которые отец с сестрами отдали газете.

Она держала зонтик над его головой, он изо всех сил старался не дышать ей в лицо. Люди не любят, когда им пыхтят в лицо, особенно если они только что нехотя сделали вам одолжение.

– С этим, наверно, не будет проблем. Когда ты хочешь приехать?

Она взглянула на часы и невольно вздрогнула, он отпрянул назад, под дождь.

– Не надо, – сказала она раздраженно. – Не делай так.

Юн не понял ее.

– Не мокни под дождем. Стой под зонтом, пока мы не договорим. Ты меня нервируешь.

– Ладно.

– Мокрый насквозь, ну и видок у тебя… Так, нет, что я говорю!

– Ничего страшного.

– Да, – быстро заговорила она. – Конечно, Лизу я помню. Но это было одно из первых моих заданий. Наверно, два года назад, даже больше. Ее искали и столичные газеты, да?

– Угу.

– И она так и не вернулась домой?

– Нет.

– Странно. Юн подержал зонтик, пока она открыла машину и села в нее, потом засунул его в окно.

– Встретимся на следующей неделе, хорошо? Юн кивнул, она подняла на него глаза:

– Ты здесь остаешься? Мучается, наверно, не должна ли она подвезти его. Юн давно научился помогать людям выходить из затруднительных положений и упредил ее приглашение.

– Нет, спасибо, мне на север.

Машина завелась, но женщина помедлила еще пару секунд.

– Меня зовут Марит, – сказала она, протягивая руку. – Не знаю, сумею ли я тебе помочь, но, если приедешь, спроси Марит. О'кей?

– Угу.

– И извини.

– За что?

– О господи, забудь.

Она подняла стекло и уехала. Юн подождал, пока огни машины скроются за поворотом, и медленно побрел следом.

Он думал о Лизиных глазах. Их странное мерцание, делавшее их похожими на пару плохо отшлифованных зеркал, сводило с ума не только Юна. Все поражались, что у такой чудачки такой красивый взгляд. С той самой секунды, когда Юн перед зданием администрации вспомнил о Лизе, она не сводила с него глаз.

Задумавшись, он заметил машину, только когда поравнялся с ней. Новенькая «субару» стояла у спуска к болотам. Это была машина Ханса.

Юн сошел с дороги, почти прижался носом к переднему стеклу машины и заглянул внутрь. Ничего не видно. И в лесу поблизости ничего не слышно, только бесконечный монотонный шум дождя. Вдруг на мокром стекле появились два круга света: они приближались с востока – машина шла в глубь острова. Не раздумывая, он шагнул на дорогу и встал так, чтобы его заметили. Оказалось, это возвращается журналистка. Она узнала его, резко затормозила – взвизгнули тормоза – и вышла из машины.

– Что ты здесь делаешь? – раздраженно спросила она. – Ты сказал, что тебе нужно на север?

– Машину рассматриваю, – улыбнулся он смущенно. – Это учителя.

Она взглянула на машину.

– Ну и что? Что-то случилось?

За березняком едва брезжил тихий слабый свет.

– Это хутор светится, – объяснил он. – Хозяйства там теперь нет: муж работает в городе, а жена здесь, одна. А на той стороне, за полем – вон, видите, – живет его бывшая ученица.

Юн пожал плечами.

– Возможно, его нет ни там, ни там.

– Ты шпионишь за ним, что ли? Правильно я поняла?

– Ну-у. Он с моей сестрой роман крутит. Это я для нее делаю.

Журналистка засмеялась, но в глазах у нее был испуг, а не веселье.

Она тоже успела промокнуть до нитки, как и он. Потекла тушь с ресниц, жесткие волосы не лежали как модельная прическа, но прилипли ко лбу и смотрелись как стертая автомобильная покрышка.

– Тебя домой отвезти? – нетерпеливо спросила она. – Или хочешь здесь остаться?

– Ну.

– Тогда мигом в машину, пока нас не смыло.

Несколько сот метров по шоссе к югу – и они свернули на проселок, старый, разбитый колесами, кое-где подтопленный подземными ключами. Раньше он шел до соседнего острова, но оттуда всех давно выселили, и с прошлой зимы, когда во время шторма льдом снесло мост, дорога заканчивалась у большого хутора и домика на отшибе, где жили Юн с Элизабет.

Он вертел в руках ее фотоаппарат и делал вид, что не слышит, как она костерит погоду. Только сказал: «Дальше», когда она притормозила у большого хутора. Марит нехотя подчинилась.

Кругом все было черно: что ночь, что небо, нигде не светилось ни окна, ни лампы. Чем дальше они ехали, тем хуже становилась дорога. Последний отрезок пути, вниз под горку и через перелесок, они едва одолели. Журналистка несколько раз останавливалась, но куда денешься, тут не развернуться, а Юн все «дальше» да «дальше».

Когда они наконец добрались до цели, Юн принялся медленно и обстоятельно рассказывать, как теперь разворачиваться, чтобы не сдавать в темноте задним ходом по мокрым камням. Все объяснив, он остался сидеть в машине, не собираясь, похоже, из нее вылезать. Марит избегала его взгляда.

– Боишься, – сказал он. И с удовлетворением увидел, что она закусила нижнюю губу. То-то: здесь его мир, единственная точка на земле, где он всесилен.

– Не надо было мне ехать сюда, – выдохнула она.

– Да уж, – ответил Юн. – Не надо было.

Они слышали, как стучит по крыше дождь. Ее руки с накрашенными ногтями крепко сжимали руль, а взгляд ни на секунду не отрывался от дворников, тщетно боровшихся с потоком воды.

– Я пленница, правильно понимаю?

Понимать происходящее следовало как попытку Юна пошутить, но этого он ей не объяснил и вообще ничего не ответил. Ему так редко выпадал шанс пустить в ход царственную властную улыбку, отточенную долгими часами упражнений перед зеркалом, что Юн хотел растянуть удовольствие подольше: она не действовала ни на Элизабет, ни на кого из знакомых, только на новенького. И Юн наслаждался.

– Я этого не выдержу, – сказала она. – Уже сделай что-нибудь.

Юн молчал.

– Чего ты хочешь? – закричала она.

Он открыл рот, но тут же закрыл его и еще немного посидел молча. Потом с достоинством переложил фотоаппарат ей на колени, распахнул дверцу и вылез. Она резко потянулась и тут же заблокировала машину изнутри. Стала разворачиваться, но не сумела. Тыркнулась вперед, назад, но в конце концов опустила стекло и стала слушать команды Юна. Под его диктовку машина развернулась, но вдруг дернулась и остановилась. В окно он видел, что журналистка в немом ужасе уперлась лбом в руль.

– Не надо бояться, – сказал он.

Она встрепенулась, завела мотор и газанула вниз по взгорку.

Юн не был дурным человеком. Он держал в своих руках жизнь этой женщины, но не оборвал ее. Даже пальцем не тронул Марит. Власть нужна ему не для того, чтобы делать зло. В своих снах, где все его деяния были значительны и исполнены смысла, он совершал добрые поступки, одаривал нуждающихся, защищал слабых, освобождал пленников из темниц – вообще-то все томились в неволе, за зримыми или незримыми решетками. Тот вечер закончился сказочно.

Когда он вошел, Элизабет сидела одна и вязала. Он вытер волосы полотенцем.

– Кто тебя подвез? – сразу спросила она.

– Ханс, – ответил он, повысив голос. Включил камеру и поймал в объектив Элизабет.

– Убери, – сказала она. – Ты же знаешь, я этого не люблю.

Он засмеялся, продолжая снимать.

– Юн! – прикрикнула она. – Я не знаю, что сейчас сделаю.

– И не делай, – откликнулся он. – Сиди тихо и вяжи.

– Я не люблю этого, говорят тебе!

Не выключив камеру, он с полотенцем на голове уселся в качалку.

– Ханс? – спросила она удивленно. – Что же он не зашел?

– Не знаю. Думаю, домой спешил, к жене.

– Не остри. Он всегда заходит на минутку, если оказывается поблизости.

– Ну-ну.

– Ты ведь наврал, да?

Юн медленно раскачивался взад-вперед и не отвечал.

– Ты пока в кадре, – напомнил он и кивнул на камеру.

– Кто тебя подвозил? – крикнула она. – Отвечай, придурок!

– Я же говорю – Ханс.

– И где ж ты его встретил, позволь спросить?

– У Гринды.

Он знал, что перешел границу допустимого, и напружинился, готовый прыгнуть и спасти камеру, если сестра слишком разбушуется.

– Мерзавец, – сказала она. Конечно, помянуть Гринду было с его стороны подло, это подтверждало справедливость худших опасений Элизабет: что на горизонте замаячила новая соперница. – Свинья ты, так и знай! И выключи эту дурацкую камеру, я ее сейчас разобью!

Юн вошел в раж. Обычно он не унимался, пока не доводил Элизабет до слез, исступления или пока она не убегала из дома. Но сегодня внезапно послышался шум мотора. Фары обшарили окна, и у дома остановилась машина.

Брат с сестрой переглянулись. Лицо Элизабет стало непроницаемым. Юн выключил камеру.

Они ждали, но никто не заходил. Наконец Юн сам вышел на улицу.

– Это Ханс, – заявил он, вернувшись.

– Да? – сказала Элизабет сухо и равнодушно, как благоразумная учительница. – Что же он не заходит?

– Он спрашивает, можно ли ему помыться у нас в душе.

– В душе?

Смысл вопроса дошел до нее не сразу.

– Да, – участливо продолжал Юн, запоздало сообразив, что это удар ниже пояса, а делать сестре так больно он вовсе не хотел. – Он пьян в стельку. Ему нужна помощь.

– Я этого развратника обихаживать не стану, – тихо произнесла Элизабет. – Хочешь, мой его сам, не хочешь – пусть там сидит.

Ну нет, Юн не собирался до него дотрагиваться. Он вытащил кассету из камеры и написал карандашом рядом с цифрой «5» на этикетке: «Элизабет. Первые три минуты после моих слов, что меня подвез Ханс». Поставил время и число, подписался, сунул кассету на полку.

– Меня не Ханс привез, – сказал он, – а журналистка. Она приезжала на концерт.

Он не стал участвовать в драме и ушел к себе. Было слышно, как Элизабет втаскивает возлюбленного в большую комнату, ее возмущённые обвинения, его гнусавый оправдывающийся голос: жизнь загнала в угол, сегодняшний вечер – досадное недоразумение, такое больше не повторится. Загудели трубы в ванной, перебранка перешла в обычный разговор, затем в шепот, изредка прерываемый хихиканьем. Потом все надолго стихло. А затем послышались шаги на лестнице, приглушенный смех, дверь открылась и тут же захлопнулась, кровать заскрипела, и примирение состоялось.

В ту ночь Юну не спалось. Он все переживал, что так опростоволосился: ишь возомнил, что все в его руках. Куда там. От огорчения даже ненависть к учителю как будто притупилась; Юн понял, что мужика просто несет по волнам, как бревно, и что Ханс этот тоже небось хочет как лучше… Паразит.

Дождь прекратился. А когда первый луч просочился сквозь занавески и лег на плакат с изображением Джонни Кэша, поющего «Joshua gone Barbados», в комнате за стеной вновь послышалась возня, потом шаги на лестнице, тихий разговор на кухне, запахло кофе. Наконец от дома отъехала машина, и Юн заснул.