Что такое историческая социология?

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Я рад, что мою книгу перевели и она стала доступна русскому читателю. Россия занимает фундаментальное место в исторической социологии, составляя предмет исторических и социологических исследований, а также выступая в качестве примера для изучения формирования государства, революций, империй, классов и социальной мобильности, национализма и этничности, культуры и гендера. Я надеюсь, что эта книга поможет в развитии диалога между американскими и российскими социальными исследователями относительно наиболее подходящих методов сравнительных и исторических исследований и анализа. Поскольку эта книга написана с точки зрения одного американского социолога, пожалуй, лучшим способом представить ее — и точку зрения, а также пристрастия, нашедшие отражение в ней, — будет моя интеллектуальная биография.

Историческая социология, как я показываю в первой главе, занимает в американских университетах довольно любопытное положение. Хотя лишь немногие американские социологи занимаются историческими исследованиями, на работы по сравнительной исторической социологии приходится непропорционально большая доля премий за лучшую книгу и лучшую статью, присуждаемых Американской социологической ассоциацией. Американские студенты практически не знакомы с историей и особенно с неамериканской историей, поэтому у них нет необходимых базовых знаний, позволяющих выбрать подходящий временной период и примеры для рассмотрения интересующих их теоретических проблем.

Я пришел в историческую социологию еще студентом в 1970-х, как раз тогда, когда социологический интерес к истории достиг своего пика и когда радикальная политика привела многих студентов к марксизму, который всегда отличался сильной ориентацией на историю. Еще студентом в Принстоне мне довелось поучаствовать в кое-какой политической активности, но главным образом из желания понять, как этим сволочам все сходит с рук. Почему солдаты выстраиваются в очереди, чтобы умереть в империалистических войнах? Почему рабочие мирятся с ничтожными заработками и отчуждающим и опасным трудом? Даже тогда, задолго до свинств рейгановской и клинтоновской эпохи, не говоря уже о совсем распоясавшейся администрации Джорджа Буша-младшего и его наследников, которые сейчас контролируют Конгресс и большинство правительств штатов, я не переставал удивляться тому, что я читал в The New York Times (и моему недоумению не было предела, когда я увидел более полную картину, которую рисовали небольшие левые издания). Много раз выходя на улицу после прочтения новостей о последних вопиющих злоупотреблениях, я, не сказать чтобы в шутку, задавался вопросом: где гильотины?

Впервые прочитав Маркса, я был убежден, что где-то в этих книгах были ответы на мои вопросы. Я находил — даже в «Капитале» — исторические объяснения. Надеясь узнать больше, я — по большей части тщетно — пробовал найти курсы по истории, в которых рассматривались бы вопросы, поставленные Марксом. В философии и антропологии дела обстояли еще хуже. Социология же, факультет, на котором работали исторические компаративисты, казалась более перспективной. Поскольку я был совсем не искушенным, мне потребовалось несколько лет, чтобы понять, что модернизация и капитализм — не одно и то же, но было уже поздно: учеба закончилась, и я поступил в аспирантуру в Гарвард.

Большим достоинством гарвардской социологии в конце 1970-х — начале 1980-х помимо нескольких выдающихся учителей была почти полная свобода, позволявшая аспирантам самим выбирать темы для исследований и заниматься ими. Тогда я был убежден, что, если я хочу понять современное общество, мне необходимо разобраться с истоками и развитием раннего капитализма. Я погрузился в чтение дебатов о переходе от феодализма к капитализму, преимущественно марксистских (они рассматриваются во второй главе). Большинство работ я считал неубедительными, даже если в каком-то смысле все они были познавательными. Лучшие авторы (Эрик Хобсбаум, Перри Андерсон, Иммануил Валлерстайн), казалось, предлагали лишь частичные ответы, говоря о разных вещах, но думая при этом, что они говорят об одном и том же. Я пытался разобраться, как и почему предыдущие участники дебатов сбились с пути. Когда я понял, где их объяснения были неполными или ошибочными, я нашел основу для построения альтернативного анализа. После этого содержательное исследование и написание диссертации заняли уже (относительно) немного времени.

Как только я определился со своей позицией в дебатах о переходе, сразу же стало ясно, что первым шагом должно было быть изучение первого случая аграрного капитализма — Англии в столетие между генриховской Реформацией и Гражданской войной. Мне также удалось подобрать ряд примеров несостоявшихся, частичных и отложенных переходов, которые можно было использовать для сравнения: итальянские города-государства, Испания, Нидерланды и Франция. Сначала я планировал включить все эти примеры в свою диссертацию. К счастью, моим научным руководителям удалось убедить меня приберечь эти примеры для последующих публикаций.

Мои работы о переходе, в конечном итоге вылившиеся в книгу «Капиталисты поневоле», которая была опубликована спустя семнадцать лет после защиты докторской диссертации, ослабили мою первоначальную убежденность в том, что Маркс способен был помочь в ответе на мои вопросы. В сущности, я пришел к выводу, что Маркс и поздние марксисты ставили верные вопросы, но ответы требовали в значительной мере веберовского или элитистского анализа.

Я был не первым аспирантом, для которого написание диссертации стало всепоглощающим занятием и последующие за публикацией годы совпали с рождением и воспитанием двоих детей. Мне несложно было оставаться верным этому проекту и избегать тем, имеющих отношение к современной политике. Я не был больше уверен, что мои исторические исследования имеют отношение к проблемам современного капитализма, которые с самого начала определяли мой интерес к его истокам. И что еще важнее, мой отход от активной политики (за исключением участия в выступлениях против Гражданской войны в Никарагуа, развязанной при поддержке Соединенных Штатов) был обусловлен почти непрерывной чередой поражений прогрессивных сил в США на протяжении всей моей сознательной жизни.

Как только я закончил книгу, я чувствовал, что написал все, что я мог сказать об истоках капитализма. Я не хотел стать одним из тех ученых, которые тратят всю свою карьеру, защищая свою старую идею от тех, кто пытается ее оспорить. Какое-то время я занимался поиском новой темы для исследований. Тогда Джордж Буш-младший стал моим интеллектуальным спасением. Когда я был аспирантом, я любил говорить, что и демократы, и республиканцы были партиями капитализма; только первые представляли умных капиталистов, а вторые — глупых. Буш, похоже, был воплощением моей старой остроты. Социологического исследования заслуживала не личная глупость или порочность Буша, а отсутствие вплоть до конца его президентского срока убедительного вызова его политике со стороны какой-либо значимой политической силы. Я помнил из своих исторических исследований, что в гегемонистских державах — от Флоренции времен Медичи до викторианской Британии — велись политические дебаты о том, как следовало отвечать на геополитические и экономические вызовы из-за рубежа. В большинстве своем эти дебаты разрешались в пользу тех элит, которые обладали структурной способностью отстаивать свои привилегии, и в результате эти политии шли по пути, который вел их к упадку. Неожиданно я нашел свою новую исследовательскую программу. Я мог заняться американским империализмом и тем, как немногочисленная элита сосредотачивает в своих руках все больше власти и богатства, политическими вопросами, которые как раз и привели меня в социологию.

Как и в случае с истоками капитализма, я вновь работаю над хорошо исследованной и широко обсуждавшейся темой. Но на этот раз я не ощущаю необходимости начинать с того, чтобы занять позицию по отношению ко всем дебатам вокруг этой темы, хотя мне есть что сказать о многочисленных триумфалистских, культуралистских и миросистемных интерпретациях американской гегемонии. Вместо этого я начал заниматься сравнительной исторической социологией, систематически сравнивая недавнее развитие Америки со структурными отношениями и причинными процессами, которые я встречал, занимаясь изучением предыдущих гегемонов. Модель конфликта элит, разработанная мной для понимания раннего капиталистического развития, пронизывает и мой анализ упадка.

Я испытываю смешанные чувства, работая над этим проектом. Как социолог, я чувствую, что мне представилась редкая возможность сидеть в первом ряду и наблюдать важную историческую трансформацию. В научных статьях, написанных мной, и книге, которую я пишу сейчас, предназначенных для социальных исследователей и историков, я пытаюсь рассматривать упадок Соединенных Штатов в более строгих аналитических терминах. В то же самое время как тот, кто прожил свою жизнь в демократии первого мира и кто хотел бы, чтобы его дети имели такую же возможность, я с ужасом смотрю на нынешнюю траекторию развития моей страны. Я ощущаю необходимость попробовать вместе с моими интеллектуальными коллегами обратиться к более широкой заинтересованной аудитории за пределами научной среды и подумать, как лучше всего действовать, чтобы использовать политические возможности, все еще открытые для граждан Соединенных Штатов. Хотя я понимаю, что в интеллектуальном отношении было бы нечестно отрицать структурные силы, способствующие геополитическому и экономическому упадку Соединенных Штатов, я не думаю, что рост неравенства и атрофия демократии неизбежны. Исторические отношения между упадком, общественным участием и неравенством не автоматически и не линейны. Меня все еще интересует понимание того, как этим сволочам все сходит с рук и какие стратегические возможности имеются для того, чтобы бросить вызов правлению элиты.