Чудесная пестрокрылка

Оса ощупывает паука усиками, затем скрывается. В ближайшем участке рыхлой земли, в тенистом углублении, она поспешно делает небольшую норку. Во все стороны летят комочки земли, отбрасываемые ногами осы. Периодически прерывая работу, она подбегает к добыче, как бы желая убедиться в ее сохранности. В приготовленную норку оса затаскивает паука, изумляя нас не только своей ловкостью, но и изрядной силой. В норке оса прикрепляет к телу паука тут же рожденную личинку, засыпает норку и принимается за чистку своего блестящего черного наряда.

Теперь бы не упустить осу! Но, ловко увернувшись, она улетает…

Опять продолжаются поиски камбаза. Нужно добыть хотя бы одну осу, чтобы узнать ее точное видовое название. Быть может, она еще никем из энтомологов не была поймана и неизвестна для науки. Временами хочется бросить долгие и утомительные поиски. Ведь в банке с парализованными каракуртами растут личинки камбаза. Но в искусственных условиях очень трудно воспитывать насекомых и далеко не всегда бывает удача.

Поиски продолжаются. И вот опять осторожное преследование осы. Она подлетает к логову каракурта. Пора бы ее ловить: сомнений нет, это камбаз. Но так хочется еще раз поглядеть на ее охоту.

Обежав со всех сторон жилище каракурта, оса останавливается под тенетами и неожиданно быстро-быстро начинает колотить усиками по паутинным нитям. Проходит несколько секунд. Во входе логова появляется черный паук. Он нехотя шевелит своими длинными ногами, перебирая паутинные нити и пытаясь определить, откуда происходит сотрясение и кто попался в тенета.

Вот как будто и угадано направление добычи. Сейчас произойдет нападение. Но что стало с каракуртом? Куда делись стремительность нападения и упорство в битве! Как-то нерешительно, мелко семеня и вздрагивая ногами, толстый паук медленно приближается к осе. Осталось несколько сантиметров… Сейчас паук очнется и брызнет паутинной жидкостью. Но каракурт апатичен и продолжает трусливо вздрагивать всем телом.

Потом все происходит очень быстро и почти неуловимо. Камбаз срывается с места, взлетает над пауком и наносит свой молниеносный удар «кинжалом». Безжизненным и вялым мешком повисает на тенетах каракурт.

Паук побежден. Ловко перебирая ногами паутинные нити, оса спешит вниз, чтобы выбрать место для погребения своей добычи.

Два камбаза — два различных способа охоты! Быть может, ос, истребляющих каракуртов, несколько видов, похожих друг на друга, и каждому из них свойственны свои приемы охоты? Ведь каждый вид осы применяет строго определенные способы охоты. Но с камбазами уже больше не удается встретиться, и эти вопросы остаются без ответа. Погибли и личинки камбазов в банке с парализованными пауками — от излишней влаги там все проросло грибками.

Почему в местности, где живет тарантул, не бывает каракурта и паука-агалены? А если и бывает, то немного. Или если и появляются каракурт и агалена, то потом внезапно исчезают, будто после какой-то повальной болезни.

Между собой пауки никак враждовать не могут: слишком разные у них интересы. Тарантул выбирает места с влажной почвой и почти всю жизнь проводит в норе, которую сам вырывает.

Каракурт и агалена, наоборот, — любители самых сухих мест и селятся либо под кустиком, либо у входа в опустевшую нору грызуна. И все же между пауками существует какая-то зависимость.

Нас очень занимала эта загадка, и было ясно, что отгадать ее можно, только изучив образ жизни пауков.

Весной, когда каждая самка тарантула изготовила себе по одному кокону, плотно набитому яичками, наступает пора солнечных ванн.

Самка часами просиживает у входа в нору, выставив кокон под теплые солнечные лучи. В это время она очень осторожна. Легкие шаги, незначительное сотрясение почвы — и тарантул уже скрылся в свою глубокую нору.

Но все же можно подкрасться к норе тарантула и, притаившись, дождаться того момента, когда белый кокон, подталкиваемый снизу, снова появится во входе в нору. Иногда тарантул, отцепив кокон от паутинных сосочков, прикрепляет его другой стороной.

Этот маневр ясен: яички в коконе нуждаются в равномерном прогревании со всех сторон.

Во время этих солнечных ванн тарантул ничего не ест. Насекомые, подползающие к норе, ему только мешают, и он прогоняет их ударами передних лап. Разве только ночью тарантул перехватит одного — двух жучков, случайно свалившихся в вертикальную нору.

Особенно досаждают тарантулу везде и всюду шныряющие муравьи. Их паук ожесточенно прогоняет. Но вот один муравей все же забирается на кокон. Чего ради он там копошится и постукивает усиками по поверхности кокона?

Оказывается, это необычный муравей! У него сзади торчит едва заметная черная иголочка — то ли жало, то ли яйцеклад. Вот он как-то странно изогнулся и, направив иголочку вертикально, проткнул ею оболочку кокона, застыл на мгновение, потом, вынув иголочку, перешел на другое место. Через каждые десять — двадцать секунд он старательно прокалывает кокон, и видно, как при этом напрягается его брюшко.

Теперь не может быть сомнений. Мнимый муравей — настоящий наездник, самка с иголочкой-яйцекладом, но почему-то бескрылая. И протыкает она кокон неспроста, а откладывает яички. Видимо, она так ловка и осторожна в движениях, что чуткий тарантул не замечает ее присутствия. Далее, оказывается, что наездник откладывает яйца не во всякий кокон, а только в тот, в котором из яиц еще не развились паучата. И, кроме того, если до этого в кокон отложит яички другой наездник, он равнодушно проходит мимо, как-то угадывая, что тут ему уже делать нечего. У него, видимо, отличное обоняние. Едва прикоснувшись усиками к входу норы тарантула, он не тратит попусту время и уходит прочь, если только нора пуста, или самка тарантула еще не изготовила кокон, или кокон изготовлен, да слишком давно, и уже с паучатами.

Что же будет дальше с отложенными в кокон тарантула яичками наездника? Это совсем не так уж трудно выяснить. Нужно только собрать побольше коконов.

Вначале в пораженном коконе ничего не видно, и даже при помощи сильной лупы не разыскать микроскопически маленьких яиц наездника. Но потом среди яиц паука неожиданно оказываются маленькие червеобразные личинки розового цвета. Они приклеиваются к яйцам паука и высасывают их содержимое.

Интересно, что никогда две личинки не станут присасываться к одному яйцу. Да в этом и нет необходимости, так как личинок никогда не бывает много и еды им хватает вдоволь.

Личинки очень быстро растут, скоро становятся большими, а тарантул помогает их быстрому росту, прогревая на солнце кокон. Но как медленны движения личинок! Они едва-едва шевелятся. Это тоже, видимо, приспособление, чтобы не выдавать своего присутствия в коконе и не беспокоить его чуткого обладателя.

Вскоре большая часть яиц тарантула оказывается выпитой, а еще большая — испорченной и склеенной в комочки. Личинки же наездника, свив шелковистые кокончики, превращаются в куколки. Кокончики располагаются не как попало, а один возле другого, рядышком, как соты в улье. Иначе для кокончиков не хватило бы места в тесном коконе паука.

Проходит еще несколько дней — и из куколок выходят наездники, прогрызают оболочку и выбираются наружу.

Но вот что интереснее всего! Из пораженного кокона тарантула появляются совсем не такие наездники, какие занимались откладкой яиц. Они стройнее, чуть длиннее, без яйцеклада и с самыми настоящими крыльями. Расправив сверкающие на солнце прозрачные крылья, они легко вспархивают и разлетаются во все стороны. Только потом, через один — два дня, начинают появляться самки наездника: бескрылые, с яйцекладом, похожие на муравья. Они тихо выбираются из норы тарантула. Оказывается, самцы этого вида, в отличие от самок, имеют крылья и вылетают неспроста раньше своих бескрылых сестер. Им ведь надо еще много попутешествовать.

Что же стало с коконом? Несколько случайно уцелевших паучков вышли из него и уселись на спине своей матери. Но тарантул все еще прогревает обезображенный и весь дырявый кокон. Как же его бросить! Ведь он не пустой, а инстинкт тарантула позволяет бросить кокон лишь тогда, когда от него остается только одна легкая оболочка.

Проходит много дней. В тщетных ожиданиях выхода паучат из кокона самка тарантула худеет и истощается. В ожидании расселения уцелевшие паучки или сами разбредаются в стороны или, прежде чем это сделать, нападают друг на друга. Жалкая и похудевшая самка теряет последние силы и погибает, обняв свое уничтоженное наездниками детище. Впрочем, не все пауки одинаковы и не столь уж однообразны их инстинкты, как принято думать. Некоторые, очень немногие, тарантулы после долгих ожиданий разрывают на клочья пораженные коконы и тогда покидают норы. Такие тарантулы иногда успевают изготовить еще другой кокон.

Но куда же делись наездники?

Весна кончилась, все взрослые тарантулы давно уже вывели паучат, расселили их, сами погибли, и нет больше в природе коконов с яичками.

Когда с наступлением лета пустыня выгорает, кончается юность ядовитого паука-каракурта, и выросшие пауки переселяются во всевозможные теневые укрытия. Здесь из плотной паутины выплетается шаровидное логово, единственный выход из которого ведет к широко раскинутым над землей паутинным тенетам. С этого момента жизнь каракурта становится однообразной: чуткое ожидание добычи, стремительное нападение, потом обжорство, откладка яиц и изготовление коконов. Чем больше добычи, тем больше коконов. Вскоре все стенки логова паука обвешиваются трофеями — панцырями убитых и высосанных насекомых.

Ничьего присутствия не терпит в своем логове паук и бросается на все живое, попавшее в его сети. Только муравьи безнаказанно забредают в жилище паука и растаскивают остатки несъеденной добычи. Разве убережешься от этих надоедливых насекомых, сующих свой нос решительно во все закоулки!

И вот среди муравьев, неотличимая от них по внешнему виду, осторожная и ловкая, появляется самка наездника. Она обстоятельно обследует коконы каракурта и обстукивает их долго и внимательно своими нежными усиками — который из коконов с яичками? И, найдя свежеизготовленный кокон, откладывает в него свои яички.

Личинкам наездника не угрожает голодная смерть. До самой осени будут появляться свежие коконы каракурта. А если их нет, так выручат коконы агалены. Только добраться до них гораздо труднее, так как этот паук осторожнее и, кроме того, тщательно укутывает яички в толстый и рыхлый слой паутины.

Потом, с наступлением осени, окуклившиеся наездники останутся в коконах каракурта и агалены и проведут там долгую зиму. Вылетят они весной, как раз к тому времени, когда тарантул начнет изготовлять свои коконы.

И если бы не было тарантулов, наездникам негде было бы развиваться весной и они погибли бы, не дождавшись появления яичек каракурта и агалены.

Так, попеременно на трех пауках, и развивается наездник Он так сильно истребляет яички пауков, что в местностях, где находятся тарантулы, каракурт и агалена не бывает много ядовитых пауков. Поэтому население этих местностей живет спокойно, не опасаясь ядовитых укусов.

Вот какое замечательное насекомое наездник!

Попробуйте в каменистой пустыне перевернуть несколько камней: сколько под ними окажется разнообразных жителей! Большим скопищем собрались вместе уховертки и, очутившись внезапно на ярком солнечном свету, совсем как скорпионы замахами своими клешнями и стали разбегаться в разные стороны. Мокрицы — гладкие, блестящие, стального цвета — уползают тихо, стараясь ускользнуть в какую-нибудь норку или щелочку. Жужелицы сразу стремительно бросаются куда-нибудь в заросли травы, угрожающе раздвинув свои острые челюсти. Удивительно спокойны жуки-медляки. Лишившись убежища и оказавшись на свету, они как бы раздумывают некоторое время, потом нехотя плетутся искать новое пристанище. А если побеспокоить медляка, то так же не спеша он поднимет как можно выше задний конец тела, низко наклонится передом и, приняв такую смешную позу обороны, надолго замрет.

«Конечно, в вашей воле меня съесть, — кажется, говорит медляк, — но если вы обладаете тонким вкусом и, главное, обонянием, вы будете глубоко разочарованы».

Серо-желтые, мохнатые, с безобразно голым брюшком фаланги всего лишь на долю секунды застывают в нерешительности и сразу бросаются наутек, свирепо прищелкивая своими черными зазубренными челюстями. Все эти ночные насекомые на день прячутся от знойного солнца в прохладу и тень, под камни.

Но чаще всех под камнями оказываются скорпионы. И камни, занятые ими, обычно бывают свободны от других жителей. Скорпион мрачен, сварлив и никого другого около себя не терпит. Днем он спит, уложив сбоку туловища свой длинный хвост с ядоносной иглой, ночью же отправляется странствовать. Но бывает, что и ночами он не всегда вылезает из своего убежища — сидит в нем, карауля тех, кто неосторожно заберется под занятый им камень. Днем скорпион спит так крепко, что, оказавшись под открытым небом, продолжает спать еще несколько секунд. Но горячее солнце и яркий свет заставляют его проснуться. Тогда хвост мгновенно поднимается кверху — ядоносная игла наготове, — и скорпион несется со всех ног искать новое убежище, размахивая своим смертоносным оружием, готовый воспользоваться им при первых же признаках опасности.

Чем жарче дни и теплее ночи, тем оживленнее жизнь жителей тенистых закоулков пустыни. И мы это чувствуем по скорпионам — не проходит ни одного дня, чтобы они не напомнили о своем существовании: то забредут в ботинок, то запутаются в одежде, то окажутся в чайнике. Но чаще всего скорпионы заползают под спальный мешок и утром, когда убирается постель, несутся во все стороны, спасаясь под экспедиционными вещами.

В это время небезопасно укладываться спать без полога: забравшийся в постель и случайно придавленный, скорпион непременно ужалит.

Вначале мы дорожили находками и каждого обнаруженного скорпиона загоняли в ружейную гильзу, а оттуда уже сбрасывали в банку со спиртом. Но вскоре эта банка была полна скорпионами, и нам решительно некуда было их девать. Тогда кому-то из нас пришла мысль устроить опыт со скорпионом-самоубийцей. Кто не слышал об этом широко известном эксперименте!

На расчищенной площадке из жарких углей костра раскладывается круг диаметром около одного метра. Свежий ветерок раздувает угли, и они сверкают красными огоньками. В центр круга из ружейной гильзы вытряхивается скорпион. Оказавшись на свету, на свободе, он несколько мгновений неподвижен. Но вот, почуяв волю и подняв кверху боевое оружие, он поспешно несется искать тенистый уголок. Но на пути горящие угли. Наткнувшись на них, скорпион резко сворачивает в сторону, еще быстрее бежит, и… снова горящие угли. Движения скорпиона становятся лихорадочнее, поспешнее, он мечется из стороны в сторону. Но выхода нет. Еще быстрее взмахи хвоста, игла царапает тело и бьет по груди и голове. Потом несколько конвульсивных движений… Скорпион мертв.

— Вот это здорово! — с восхищением говорит шофер Володя и, переворачивая щепочкой мертвого скорпиона, с любопытством разглядывает самоубийцу.

Володе явно нравится этот опыт и, собираясь устроить вновь представление с горящими углями, он набирает в бутылку добрый десяток скорпионов. И странно: возбужденные скорпионы, размахивая своими хвостами, колотят ими друг друга. Но ядоносные иглы не способны проколоть твердый панцырь и скользят по телу, как копья по латам. Выходит как будто, что проколоть друг друга скорпионы не способны. Не поэтому ли они всегда избегают нападать на насекомых, обладающих крепким панцырем, а выбирают добычу помягче. Да и возможно ли самоубийство скорпиона: у животных настолько развит инстинкт самосохранения, что самоубийство для них немыслимо.

Так зарождается сомнение, за которым начинаются поиски истины.

Прежде всего важно решить, чувствительны ли скорпионы к собственному яду. У десятка скорпионов, усыпленных хлороформом, отрезаются иглы вместе с ядовитыми железами и размалываются в стакане с водой. Настой — мутновато-белая жидкость — засасывается шприцем. Маленькая капелька, впрыснутая в жука-медляка, вызывает мгновенную его гибель. Да и не только медляк так чувствителен к яду — все насекомые моментально умирают от этой жидкости.

Но как бы ее впрыснуть самому скорпиону? И тут приходится делать маленький станочек, к которому скорпион и привязывается. Ну-ка, каково придется ему от собственного яда? Но жидкость не оказывает на скорпиона решительно никакого действия. Может быть, мала доза? Но и доза яда от пяти скорпионов не убивает подопытного скорпиона, который совершенно не проявляет никаких признаков отравления. Впрочем, впрыснутый яд еще не совсем его собственный. Необходимо ввести яд, принадлежащий испытываемому скорпиону. Тогда игла скорпиона, привязанного на станочке, осторожно погружается в кожистую складку между члениками тела и сильно сдавливается пинцетом. Обычно после этого приема из иглы всегда показывается капелька прозрачного яда. Но и этот способ не вызывает никакого отравления.

Может быть, тут вкралась какая-нибудь ошибка? Тогда, чтобы быть уверенными в своих заключениях, производим много повторных кропотливых экспериментов. Нет, скорпион нечувствителен к собственному яду — в этом не может быть никакого сомнения.

Чем же вызвана смерть скорпиона?

И мы кончаем тем, с чего начали. Раскладываем круг из жарких углей. В центр круга вытряхиваем скорпиона. У него отрезан кончик ядоносной иглы. Сам же ядовитый аппарат, вместилище ядовитых желез, цел. Эта операция не приносит ему существенного вреда, и скорпионы без иглы превосходно живут долгое время так же, как и с иглой. Только такое оружие совсем негодно, оно не способно проколоть даже самого мягкого паука.

Скорпион, оказавшись в кругу углей, несется вперед и обжигается. Бросается в другую сторону и вновь получает ожог. Лихорадочные движения, размахивания хвостом ускоряются. Еще несколько бросков, ожогов — и скорпион мертв.

Так вот откуда эта молва о самоубийстве, в которую столько веков верил человек! Это просто тепловой удар, ожог. Как слеп человек, когда он не вооружен знанием!

— Вот вам и самоубийца! — замечает шофер Володя, внимательно следивший за нашими опытами.

Как иногда долго существуют старые, ошибочные представления! Когда-то фаланг считали сильно ядовитыми. Да и сейчас очень многие ни за что не поверят тому, что фаланга совершенно неопасна. Впрочем, сама внешность фаланги внушает недоверие и способствует упрочению такой репутации.

Помню, мое первое знакомство с фалангой произошло в Узбекистане.

Я поехал на велосипеде за город, высоко забрался на какие-то холмы, и вся пустыня оказалась внизу, перед моими глазами, как громадное море.

На обратном пути с холмов в лицо бил горячий ветер и этим несколько облегчал ощущение жары. Внезапно на дорогу перед велосипедом выскочила большая фаланга. Собственно, я сразу не сообразил, что это была она. Желтая, мохнатая, похожая на паука фаланга стала быстро перебегать дорогу. Еще какое-то мгновение — и колесо машины раздавило бы ее. Очевидно приняв это за нападение, фаланга резко остановилась, повернулась в сторону промчавшегося велосипедиста, подняла кверху два длинных ногощупальца и угрожающе защелкала сильными челюстями.

Осторожно, при помощи приклада ружья, фаланга была придавлена к земле и задушена. Это был крупный экземпляр, длиной около двенадцати сантиметров. Тело фаланги состояло из большой, мускулистой головы, относительно слабенькой груди и безобразно толстого, как мешок, брюшка. Впереди головы, как кинжалы, торчали две пары длинных темнокоричневых челюстей, вооруженных острыми шипами. К груди причленялись четыре пары ног, длинных и тонких, покрытых рыжими волосками. На бедрах задней пары ног торчал ряд каких-то странных беловатых отростков, которые, судя по всему, на ходу касались земли и, видимо, служили вроде осязательного или обонятельного органа. Вся фаланга была серовато-желтого цвета, с небольшой темной полоской вдоль брюшка.

В городе, вооружившись препаровальными иглами, под бинокулярным микроскопом^[7] я детально отпрепарировал челюсти фаланги и убедился сам в том, что действительно никаких ядовитых желез у фаланги нет и в помине.

Вспоминается и другая встреча с фалангой, которая произошла уже в Казахстане, на озере Сор-Булак. Собственно, озера здесь уже не было. От него осталась только большая круглая площадь, ровная как стол, сверкающая от налета соли, на которой ветер поднимал легкие белые смерчи. Один край этого простора прорезался небольшой, узенькой полоской воды с чахлыми тростниками. Здесь из-под земли бил ключик.

В первую ночь на Сор-Булаке спалось плохо. Видимо, виной тому был утомительный жаркий день. Кроме того, заунывно выли волки, которые были явно недовольны тем, что единственный источник воды оказался неожиданно занят человеком.

Незадолго до рассвета сквозь сон почувствовалось, как по спальному мешку кто-то бегает. При свете луны был отчетливо виден силуэт фаланги. Резким взмахом сразу обеими ногами не удалось скинуть с себя фалангу. Мало того, очевидно приняв это движение за нападение, фаланга ринулась к рукам и, на ходу укусив за палец, помчалась прочь. Царапина, нанесенная фалангой, была небольшая и немного болела. Но на этом дело и закончилось, и на второй — третий день от царапины почти не осталось следов. Нужно заметить, что в сухом, жарком и солнечном климате пустыни удивительно быстро заживают всякие мелкие ранки.

Потом с фалангами пришлось познакомиться более детально, уже в порядке исследовательского задания.

В Советском Союзе насчитывается около восьмидесяти видов фаланг. Все это жители жарких и сухих пустынь. В большинстве случаев фаланги — ночные животные, прячущиеся на день в различного рода теневые укрытия, вроде нор, щелей, под камни, в трещины почвы и т. п. Фаланги — хищники и питаются преимущественно насекомыми, которых хватают и разрывают. Умертвив добычу, фаланга отрыгивает на нее желудочный сок, после чего засасывает уже переваренную жидкую кашицу.

Больше всего фаланг на юге нашей страны. Ими изобилуют Южный Казахстан, Узбекистан, Таджикистан и Туркменистан. Особенно много мне пришлось встретить фаланг на обширных такырных^[8] пространствах близ Телекульских озер, в пустыне Дарьялык.

Шофер экспедиции, городской житель, ни разу не видавший пустыни и много наслышавшийся о ней всяких страхов, подвергся особенно большому «вниманию» фаланг. Однажды фаланга забралась ему на голову, и кепка с фалангой была мгновенно брошена в костер. Потом фаланги каким-то образом стали проникать в его брюки; конечно, каждый раз это сопровождалось большой паникой. Впоследствии выяснилось, что причиной необычной симпатии фаланг к шоферу были его длинные и широкие брюки, заметавшие на ходу с поверхности земли все встречное.

В этой местности фаланги оказывались всюду: забирались в пологи, в одежду и проникали даже какими-то неведомыми путями на самый верх тента грузовика. Но никто из участников экспедиции не был отравлен, а здоровье шофера, поплатившегося за свои длинные брюки несколькими укусами, было самым отменным.

Поговаривают, что фаланги — любители трупов. Но никто этого не видел и не наблюдал; подробности жизни фаланг до сего времени для нас неизвестны. По всей вероятности, это вымысел. Где в пустыне могут быть трупы, когда там много всяких санитаров, вроде орлов, сипов, воронов, коршунов, волков, муравьев, жуков-трупоедов и многих других любителей мертвечины? А между тем на этом безосновательном утверждении основано предположение, что челюсти фаланги заражены трупным ядом и поэтому укус ее неизбежно ведет к заражению. Надо сказать, что фаланга, как и подавляющее большинство всех членистоногих, крайне чистоплотна и после еды тщательно и долго занимается туалетом. Поэтому о каком-либо ощутимом количестве трупного яда, который мог бы остаться на челюстях фаланги, не может быть и речи. Оказался неядовитым и желудочный сок, который фаланга выделяет, прежде чем приняться за поедание добычи.

Откуда же такая громкая известность у фаланги как ядовитого животного?

Повидимому, тут повинно несколько обстоятельств. Отталкивающая внешность и дерзость фаланги несомненно одни из главных причин. Затем фалангу путают с другими, ядовитыми животными — скорпионом, тарантулом и даже каракуртом.

Ведь об этих членистоногих большинство имеет самое приближенное, а подчас и превратное представление. Так, по неведению, и укоренилось ошибочное мнение о фаланге, существующее и до сих пор.

Знойный воздух неподвижен. Ни одна веточка на деревьях не шелохнется, они точно замерли. Сквозь подошвы обуви жжет ноги раскаленный песок, во рту пересохло, мучает жажда, и кажется, что все живое страдает вместе с тобой. Но по гребням барханов оживленно носятся песчаные круглоголовки, сигнализируя друг другу свертывающимися хвостами, бегают чернотелки; с треском взлетают кобылочки, воздух звенит от разных насекомых, и все будто радуется такому нестерпимому зною.

В полуденные часы в песчаной пустыне, поросшей реденьким саксаулом, трудно найти хотя бы клочок спасительной тени. Вот разве можно примоститься там, где с одной стороны выдуло бархан и нависли корни саксаула.

Когда сняты тяжелая сумка, фотоаппарат и рюкзак, а мокрая от пота майка повешена на куст, сразу становится легче.

Рядом к саксаулу муравьи проложили дорожку и старательно доят тлей, сидящих на чешуйчатых галлах. Зажужжала в воздухе крупная сине-зеленая, в желтых пятнышках, пустынная златка и грузно прицепилась на тоненькую веточку. В стороне временами взлетывает песчаная кобылка и, потрещав в воздухе крыльями, садится на песок. Какое-то насекомое, жужжа крыльями, настойчиво кружится вокруг повешенной майки — отлетит в сторону и снова возвращается. Что ему там нужно? По звуку полета это, кажется, оса, и даже можно различить полосатое брюшко. Может быть, там, на этой веточке, она начала строить гнездо? Но оса устремляется на меня и начинает крутиться вокруг, не прерывая своей настойчивой песни крыльев. Вот она наконец устала, села в сторонке на песок, шевеля брюшком и вздрагивая усиками, но не просидела и минуты, как снова взлетела и стала кружиться вокруг меня.

Поведение осы совершенно непонятно.

Отдохнув, я направляюсь в обратный путь к биваку, а оса следует за мной. Потом она исчезает, но через некоторое время их сразу появляются две. Что за странная местность, где осы зачем-то преследуют человека!

Тент растянут на самом берегу реки Или, против поющих гор Песчаные Калканы. Вокруг безлюдная, дикая пустыня. На берегу видны следы джейранов и архаров: животные ходят сюда на водопой. Тент — плохое укрытие от жары. И как хорошо, что можно временами погружаться в воду реки в ожидании, когда спадет зной!

Но вскоре после того, как был устроен бивак, появляются слепни. Большие, грузные, с крупными глазами, они жадно набрасываются на нас, и стоит только на секунду отвлечься, как ощущается болезненный укол… поспешный взмах рукой, но мучитель увертывается от удара и летает вокруг, вновь ожидая удобного момента для нападения.

Ощущение того, что за тобой происходит постоянная и настойчивая охота по меньшей мере десятка кровососов, лишает покоя. Откуда они здесь взялись в таком количестве? Уж не в ожидании ли джейранов и архаров, посещающих водопой!

Но на второй день со слепнями происходит неожиданная перемена. Периодически наступают минуты, когда они все, как по команде, прячутся по закоулкам, забиваются в верхние углы тента, забираются между вещами и затихают. В такие минуты раздается гудение уже других крыльев, и под тент врывается пестрая, энергичная оса.

Неужели слепни боятся ос?

Да, не может быть никакого сомнения. Вот залетел под тент неосторожный слепень, и мгновенно с ним в воздухе столкнулась оса. В мечущемся клубке нельзя ничего разобрать, но когда он падает наземь, видно, как оса наносит поспешные удары своим жалом, обхватывает добычу ногами и, тяжело взлетев, уносится вдаль, исчезая за саксауловыми деревьями.

Так вот кто наш спаситель! И мы с радостью приветствуем появление ос, сами ловим слепней и, удерживая за кончик крыла пинцетом, предлагаем крылатым хищницам.

Вскоре осы, казалось, разведали нашу стоянку — их становится довольно много, а слепни заметно смирнеют. Осы неутомимо разыскивают слепней; они все время в полете, в движении, и ни одна из них не присядет отдохнуть от напряженной охоты.

Наши спасительницы — не случайные охотники за слепнями. Осы принадлежат к роду бембексов, все представители которого охотятся за крупными мухами и за слепнями и кормят ими своих личинок. Обычно эти осы населяют песчаные местности и роют свои норки в песчаной почве. У ос-бембексов, с которыми встретились мы, оказывается, настолько хорошо развиты инстинкты, что неутомимые охотники в разыскивании слепней руководствуются не столько поисками кровососов, сколько розысками крупных животных, на которых слепни питаются. Вот почему оса кружилась вокруг майки и преследовала человека в пустыне, привлеченная его запахом.

Жизнь наших ос-бембексов не изучена. Неизвестно, сколько слепней истребляет каждая оса за свою жизнь, как устроено ее гнездо, сколько выводится поколений в год. Непонятно, почему осы вообще редки, не всюду водятся и часто их совсем не бывает в местностях, изобилующих крылатыми мучителями.

А жаль, что так мало этих неутомимых охотников и неизвестно, от чего это зависит!

Кому впервые пришло в голову это образное выражение: «солнечные ванны» — купанье в золотистых лучах солнца. Солнце — источник тепла. Только благодаря солнечным лучам растения образуют из неорганических веществ органические, за счет которых живет весь многообразный мир животных. Солнце — первый помощник в борьбе с болезнетворными бактериями. Без солнца немыслима жизнь на Земле.

Насекомые по-разному относятся к солнцу. Многие из них деятельны на ярком солнечном свету, и чем света больше, тем они энергичнее. Другие, наоборот, прячутся от солнца, и активная жизнь их протекает в сумерках или ночами. Для первых солнце полезно, и они хиреют без него. Для вторых — вредно: оно убивает их своей лучистостью и теплотой.

Ранняя весна в пустыне. Первая трель жаворонка, первые кучевые облака, первые тюльпаны. Ночью еще совсем холодно и лужицы покрываются ледяной корочкой, днем же основательно греет солнце. Все ночные жители пустыни изменили своему обычаю: выбрались днем из щелей, темных закоулков и нор и бегают по поверхности земли. Тут и серые косматые пауки-ликозы, и флегматичные жуки-медляки, и многие другие. Проснулись и муравьи, откопали ходы, ведущие на поверхность земли, вышли на чистую площадку и сгрудились большой кучкой.

Что муравьи делают на солнце?

Они принимают солнечные ванны. Взгляните на это же самое место через несколько дней. У муравейника большое оживление. Один за другим выскакивают муравьи-рабочие, неся в челюстях комочки земли: идет спешный ремонт подземных галерей. А там, где было скопище принимавших солнечные ванны муравьев, осталась только небольшая кучка мертвых. Это, видимо, те, которым не помогло и солнце.

На склонах Заилийского Алатау живет бескрылая кобылка-гонофима. Толстая, кургузая, она неплохо скачет, но совершенно неспособна к полету. От крыльев у нее остались едва заметные кожные складочки. Вместе с крыльями кобылка лишилась и своего музыкального инструмента^[9]. Трудно сказать, почему в течение длительной эволюции кобылка, не в пример своим сородичам, потеряла крылья. Быть может, полеты в горах были слишком рискованными: подхватит ветер летящую кобылку и унесет куда-нибудь в непривычную жаркую пустыню. До нее ведь не так уж и далеко: она окружает высокие горы со всех сторон.

В горах чем выше, тем прохладнее. Каждые сто метров высоты — и климат другой. Внизу, у самого подножия, располагается полупустыня, чуть выше — роскошные степи, еще выше — лиственные леса, потом, совсем как в Сибири, хвойные леса, а выше них — альпийские луга, вечные снега и льды, как на Дальнем Севере. Так, поднимаясь в горы, за несколько часов можно, будто в сказке, совершить путешествие от жарких пустынь до Северного полюса.

Кобылка-гонофима хорошо приспособилась к этому разнообразию климата, и ее везде можно встретить: начиная с подгорных степей до самых альпийских лугов. Всюду ее много, и только в подгорных степях она бывает не каждый год. В иные годы ее много, в другие — мало.

Почему?

Потому что в предгорных степях кобылка часто вымирает от какого-то заболевания. И чем больше пасмурных дней весной и в начале лета, тем больше свирепствует эта болезнь и тем меньше кобылок.

При чем же здесь пасмурные дни?

Оказывается, все сводится к солнечным ваннам, которые нельзя принимать при пасмурной погоде.

Грузные и медлительные гонофимы тихо ползают по высокой траве, и не всякий заметит эту бескрылую кобылку среди пышной травяной растительности. Мирно течет жизнь кобылок-гонофим: молодые растут и догоняют взрослых, взрослые откладывают яички и, закончив заботы о потомстве, незаметно исчезают. Но вот наступило похолодание, стало пасмурно, дождливо, и там, где раньше было так трудно заметить гонофим, теперь их масса. Однако они не совсем обычные: вялые более чем всегда, кобылки сидят на самых верхушках кустиков и греются. Они совсем больные, беспомощные и свободно даются в руки. Многие уже мертвы и застыли, цепко схватив ногами верхушки былинок.

Может быть, тут ни при чем солнечные ванны?

Это не так уж трудно проверить. Наберем побольше кобылок, «лечащихся» солнцем. Разделим их на две партии и поместим в проволочные садки. Один садок поместим на солнце, другой спрячем в тени. Подождем несколько дней…

В первом, солнечном, садке половина кобылок сдохла, другая выздоровела, весело скачет и гложет траву. Второй садок — печальное зрелище с повисшими на растениях трупами. Теперь сомнений быть не может: гонофимы «лечились» солнечными ваннами. Понятно, что все это они делали, как и муравьи, совершенно бессознательно, инстинктивно.

Но почему же тогда в горах, где выше и больше пасмурных дней, гонофимы не болеют?

На это ответить трудно. Быть может, там не живут насекомые, в которых постоянно гнездится эта болезнь и от которых заражаются гонофимы. Во всяком случае, болезнь необходимо лечить, и если лекарства нет, насекомое гибнет.

Сухой воздух горяч и неподвижен. Забрались в тень телеграфных столбов жаворонки, растопырили в стороны крылья и раскрыли клювы. На телеграфных проводах уселись грациозные горлицы и тоже расставили в стороны крылья. Только изумрудно-зеленые сизоворонки продолжают играть в воздухе и, гоняясь друг за другом, разыскивают добычу.

Ровная бескрайная пустыня застыла под палящими лучами солнца. Колышется горизонт, над ним показываются причудливые столбы: красные, желтые, зеленые. Это какой-нибудь дальний бугор, заброшенная кибитка, одинокое дерево, искаженные горячим воздухом. Появляются и исчезают озера-миражи.

Внезапно над дорогой поднимается облако пыли. Оно растет и близится с каждой минутой. Налетел шквал ветра, и все тонет в белесовато-желтой лессовой пыли. Горизонт задергивается сизой дымкой.

В такую погоду плохо наблюдать за насекомыми: пыль забивает глаза, а все живое затаилось и запряталось в укромные уголочки. Тогда лучше, свернув бивак, продолжать путь по маршруту, чтобы не терять попусту время.

Судя по карте, где-то недалеко дорога должна близко подходить к Сыр-Дарье. Сквозь дымку пыли уже сейчас видна слева зеленая полоска тугайной растительности; будто мелькает местами зеркало воды. Может быть, это вовсе и не река, а мираж? Как разобраться, когда каждую минуту появляются и исчезают призрачные озера. Впрочем, тут по ровной пустыне можно свернуть с дороги и прямо без нее ехать в направлении далекой зеленой полоски.

Скоро мы убеждаемся, что белая полоска — настоящая вода. Это и есть Сыр-Дарья — большая река пустыни. По ее каштаново-коричневой поверхности разгуливают волны. Здесь хотя и дует ветер, но воздух чист, и веет от него приятной влагой. Настоящие тугаи на другой стороне; оттуда слышны крики фазанов, туда летят на ночлег и птицы. А тут, между редкими кустами чингиля и тамариска, все заросло джантаком — верблюжьей колючкой. Острые шипы этого растения прокалывают одежду и царапают тело. Так неприветливо встречает нас зеленая полоска растительности, к которой мы стремились из выжженной пустыни.

Местами среди верблюжьей колючки виднеются чистые полянки, усеянные многочисленными круглыми дырочками: отверстиями, ведущими в вертикальные ходы — норки. Лессовая почва у отверстий пропитана чем-то темным. Быть может, жители норок специально применили дурно пахнущую жидкость, чтобы защитить свое жилище от нежелательных посетителей.

Кто живет в этих норках и почему не видно их обитателей на поверхности земли? Видимо, в жаркий день, когда почва раскалена, — время их отдыха. Какова глубина норок и устройство? Что за жизнь течет в глубине их?

Измерить длину норки нетрудно. Тонкая прямая былинка очищается от листьев и опускается в норку. Но тут она сразу же натыкается на какое-то препятствие, похожее на открытый рот, усаженный рядом крепких, острых зубов. «Зубастый рот» закрыл вход в жилище, шевельнулся и застыл. Он так прочно закрепился, что былинка гнется, не в силах сдвинуть его с места.

Вспоминается, что у некоторых термитов, жителей тропических стран, есть специальные носатые члены общества, которые только и занимаются тем, что замыкают своими носатыми головами изнутри входы в термитник, таким образом оберегая его от проникновения врагов.

И в других — соседних норках, будто ощущая опасность, тоже установились такие же зубастые рты. Вот это интересно! Скорее к машине за походной лопатой — и за работу.

Когда надо разведать строение норы, существует простой прием. Рядом с норкой вырывается обширная глубокая ямка. Потом по направлению к норке лопаткой или большим ножом постепенно и осторожно срезаются тонкие слои земли. Норка, какая бы ни была она сложная, всегда предстает перед глазами исследователя в своем продольном разрезе.

Наша норка, оказывается, устроена несложно. Она почти вертикально опускается вниз и доходит до влажного слоя земли: жители норки, значит, нуждаются не только в тени, но и во влаге. Здесь — отличнейшее укрытие от дневного зноя и сухости пустыни. Вход в норку заметно сужен.

Едва была обнажена верхняя часть норки, как кто-то серый упал вниз и забрался поспешно глубже, как бы рассчитав, что теперь бессмысленно оборонять уже разрушенный вход. Еще несколько осторожных срезов — и в ямку вываливается пепельно-серая, поблескивающая лакированными кольцами тела мокрица. Она беспомощно шевелит черными усиками, поворачивается во все стороны, пытается ползти к своему разрушенному дому.

Мокрицы — не насекомые и относятся к ракообразным, совсем другому классу типа членистоногих. Формально мокрица — своего рода сухопутный рак. В Советском Союзе известно около тридцати видов мокриц. Образ жизни их пока плохо изучен.

Наша мокрица сильно отличается от той мокрицы, которую мы привыкли видеть в сырых углах домов. Она значительно крупнее размером, а покровы ее тверже и прочнее. Видимо, жить в пустыне с тонкими покровами нельзя. Через них очень легко испаряется столь драгоценная влага.

При первом же взгляде на животное в лупу сразу становится ясным устройство живой двери норки: на каждом из четырех спинных колец тела расположено по крепкому гребешку. Средние два гребешка самые большие и массивные. Они-то и раздвигаются широко в стороны и становятся похожими на оскаленный зубастый рот. Два крайних гребешка поменьше. Ими мокрица упирается в стенки норы. Согнувшись крючком, мокрица образует дугу, упираясь концами ее в стенки норы и обратись выгнутой стороной кверху. Попробуйте столкнуть в нору такое защитное приспособление! Усилие передастся на крайние гребешки, и защитник еще крепче запрет дверь своего дома. Вот как ловко устроен этот живой замок! Зоолог, не видавший его в действии, не догадается о значении зубцов у мокрицы.

Как часто, разбирая коллекции и изучая форму животных, мы, ученые, удивляемся различным, подчас причудливым особенностям их тела. Они нам кажутся непонятными, загадочными и необъяснимыми только потому, что мы плохо знаем жизнь животных.

Что же представляет норка, кто еще там находится и кого стережет столь рьяный защитник? Еще осторожный срез лопаткой — и из норы в ямку вываливается другая мокрица. Только на ее спине уже нет никаких зубцов, похожих на зубастый рот. Видимо, первая мокрица с зубцами, охраняющая нору, — самец, вторая — самка.

Самое интересное должно быть там, в конце норки. Еще дальше осторожно соскабливается слоями земля, вот показывается как будто небольшая, слепо заканчивающаяся зала. Отваливается комочек земли, и неожиданно из залы целой ватагой высыпается множество маленьких сереньких мокриц-деток. Здесь их не менее полусотни, настоящий детский сад! Они шустро разбегаются в стороны, карабкаются по отвесным стенкам ямы.

Мокрица-мамаша, подобно встревоженной наседке, беспокойно ползает за малютками, ощупывает их усиками. Ужаснейший переполох и растерянность не прекращаются долгое время.

Так вот что представляют собой норки на чистых полянах среди верблюжьей колючки! В каждой норке находится семейство с папашей, несущим охрану жилища, мамашей, занятой хозяйственными делами, и многочисленным беспокойным потомством. И кто бы, глядя на мокриц, мог заподозрить в них столь заботливых родителей!

Теперь нетрудно проследить, чем занимаются мокрицы вне своих норок. Спала жара, стало прохладнее, и много мокриц появилось на поверхности земли.

Прежде всего, оказывается, вне норок ползают преимущественно самки, тогда как самцы сидят на своих местах, угрожая зубастыми ртами всякому нежелательному посетителю. Лишь иногда ненадолго самец отлучается из норы, и тогда его подменяет самка, которая тоже сторожит вход жилища.

Наиболее оживлены мокрицы утром и вечером. Днем, в жару, жизнь замирает и мокрицы прячутся в свои тенистые норки. Прохладная ночь также не способствует активности этих животных.

Мокрицы-супруги хорошо узнают друг друга, и живой запор тотчас же открывается при приближении к норе хозяина или хозяйки. Не то будет, если подсунуть к норе чужую мокрицу: она сразу получит настойчивый отпор.

Временами зубастый рот, прикрывающий вход в норку, опускается книзу, и из норы показываются несколько маленьких мокриц-деток. Они недолго остаются под солнечными лучами и вскоре прячутся обратно. Уж не солнечные ли ванны нужны растущим мокрицам?

Самки тихо и не спеша ползают по земле, забираются на растения и настойчиво разыскивают пищу для своих многочисленных детей. Но что же они добывают и чем потчуют свое потомство? В зале-детской нет никаких запасов, там совершенно пусто, и лишь на дне норки находится какая-то мягкая труха, будто остатки пережеванных растений. Нужно посмотреть, что тащат к своему дому родители.

Вот и мокрицы с добычей. Чего только не несут заботливые мамаши своим детям! Тут и зеленые сочные листки солянок, и сухие созревшие семена злаков, и многое другое. А вот мокрица-мать подтаскивает к норе какой-то листочек. Он не совсем простой: полузасохший и весь в красноватых полосках. Этот листочек нездоровый. Он погиб от грибков, пронизавших его тело. Наверно, кроме всего прочего, мокрицам нужна и особая пища — листья, пораженные грибками. Ведь тело грибков богато питательными белками.

Теперь, кажется, жизнь мокриц ясна. Остается только одна загадка: очень часто в норках вместе с мокрицами-детками живет маленький черный жучок. Он находится на положении как бы квартиранта и, видимо, пользуется равными правами со своими хозяевами. Попробуйте подпустить к норке такого жучка, зубастый рот опустится книзу и откроет проход в жилище. Жаль, что нет времени выяснить, чем там в норке занимается жучок, какую пользу извлекает он от мокриц для себя и что дает им.

Мокрица-мать долго кормит своих детей. Они растут, делаются совсем взрослыми, и им становится тесно в норе. Наступает время, когда родители больше не в силах прокормить детей. Тогда мокрица-отец убирает свой зубастый рот, снимает охрану жилища, и дети выпускаются на волю, на самостоятельную жизнь в мир, полный неожиданностей и опасностей.

Трудное, кропотливое дело воспитания потомства закончено. Нора, в которой протекала столь оживленная жизнь большого семейства, опустевает и постепенно заносится пылью.

В ущелье не всегда легко найти место для бивака. Рядом с дорогой теснятся большие валуны, и как ни заманчив густой, тенистый яблоневый лес, подъехать к нему на машине очень трудно. Но вот найдена старая, заросшая бурьяном дорога, по которой можно наконец свернуть в сторону.

Едва мы успели разбить палатку, как в кустах раздался звонкий лай нашей собаки. Молодой спаниэль стоял около большого муравейника, громко лаял на него и ожесточенно тряс своими большими ушами. Видимо, собака неосторожно засунула нос в муравейник, намереваясь его понюхать, и сотни защитников кинулись кусать пришельца.

Муравейник рядом с биваком — не совсем приятное соседство. Может так случиться, что муравьи-разведчики обнаружат съедобное, и моментально установится оживленное сообщение: из муравейника поспешат за добычей, в муравейник побегут нагруженные ею. Особенно энергично трудятся муравьи, когда находят сладкое. В этом отношении наиболее назойливы мелкие муравьи. Крупные лесные муравьи, с которыми произошло знакомство спаниэля, — хищники, их добычей в основном бывают насекомые, и на сладости они не так падки. Тем не менее мы решили принести и положить две конфеты на самую макушку муравьиной кучи. Пусть лакомятся на месте у себя дома. Одна конфета была предусмотрительно смочена водой.

Около мокрой конфеты тотчас же собралось множество муравьев. Они обсели ее со всех сторон и стали жадно поглощать сладкую жидкость. Другие в беспокойстве метались в поисках свободного места. Конфета покрылась толстым слоем муравьев и стала черной. Сухая конфета привлекала меньше внимания.

Насытившись, каждый муравей отправлялся путешествовать по крыше дома, поколачивая усиками встречаемых собратьев. То были особые сигналы, после которых муравьи бежали по следу налакомившегося муравья, вскоре добирались до конфеты и присоединялись к веселому пиршеству. Другие отправлялись сообщать о находке в одно из многочисленных отверстий, ведущих внутрь муравейника. Поэтому конфета все время была занята муравьями, хотя сладкоежки постоянно менялись и не проявляли особенной склонности к обжорству каждый в отдельности. Вскоре конфета заметно уменьшилась в размере.

Сигналы усиками — одно из замечательных проявлений инстинкта муравьев. Какими-то неуловимыми особенностями движения усиков муравьи могут сообщать друг другу о найденной добыче, о характере этой добычи, об опасности, о необходимости помощи для перетаскивания груза и многое другое. Тут существует целый язык жестов усиками, очень интересный, загадочный и еще плохо известный науке.

Наблюдения за разговором усиками невольно заставили пожалеть о случайно забытой дома лупе: так хотелось поближе увидеть жесты этих маленьких и энергичных насекомых. Затем пришла мысль сфотографировать сценку поедания конфеты. Рядом с нею, слегка заслоняя ее, торчала сухая палочка. Едва пинцет прикоснулся к этой палочке, как вся дружная ватага мгновенно забила тревогу, конфета была оставлена и сладкоежки кинулись искать врага, нарушившего покой муравейника. Многие, увидев занесенную над конфетой руку, приподнялись, опираясь только на задние три ноги.

Мысль о фотографировании пришлось оставить. Муравьи тотчас же замечали фотоаппарат и фигуру склонившегося человека и моментально все сразу приходили в величайшее беспокойство. На близком же расстоянии снимать мечущихся муравьев невозможно. Но стоило на муравейник подуть, как наступала еще большая суматоха. Тут, кроме зрительного ощущения, действовало более остро развитое обоняние (запах изо рта). Тотчас же, как по команде, почти все население муравейника высыпало на поверхность своего жилища, и оно, скрытое их телами, превращалось в сплошную копошащуюся массу. Временами над муравейником появлялись тоненькие струйки жидкости, поднимавшиеся на высоту около десяти сантиметров. Это была настоящая химическая оборона — запах муравьиной кислоты стал отчетливо ощущаться рядом с муравейником.

Стрелки, выпускавшие кислоту, на поверхность не показывались, а вели обстрел из-за засады, устроившись во входах муравейника. Быть может, этот прием имел целью предупредить проникновение врага внутрь жилища.

Очень интересно было бы поймать одного из таких стрелков. Видимо, это были особые, только для этого предназначенные, «специалисты», роль которых в этом только и заключалась. Наверно, у них были сильно развитые железы, выделявшие кислоту. Быть может, они едва двигались, отягощенные запасом яда: ведь струйки жидкости были немалые.

Смоченная водой конфета вскоре еще более уменьшилась. Интересно было посмотреть, как будут вести себя муравьи, когда доберутся до липкой медовой начинки. Но тут пришлось прекратить наблюдения, так как разведчики обнаружили самого наблюдателя. Они сообщили об этом усиками муравьям в муравейнике, и вскоре целый отряд защитников принялся за настойчивую атаку.

Укусы крупного лесного муравья довольно чувствительны. Мощные челюсти захватывают кожу, наносится ранка, которая поливается едкой муравьиной кислотой.

И когда, схватившись за укушенные места, я стал удирать к биваку, то увидел нашего спаниэля, который, сидя на пригорке и склонив набок голову, внимательно наблюдал мое поспешное бегство.

Ранним утром мы выезжаем в экспедицию. Просыпающийся город свеж и чист от спустившегося вниз горного воздуха. Машина мчится по асфальтовому шоссе мимо величественного хребта Заилийского Алатау. Свистит ветер и несет струйки запахов цветущей пустыни.

Постепенно горы уходят в сторону, остаются позади; асфальтовое шоссе сменяется булыжным, потом идут проселочные дороги с толстым слоем лессовой пыли. Лессовые холмы с мягкими очертаниями следуют один за другим. Иногда путь пересекается глубокими распадками^[10], с сочной зеленой растительностью.

В этих местах езда при попутном ветре тяжела. Громадное облако светлой пыли неотступно следует за машиной. Небольшой ухаб — машина сбавляет ход, и облако густой пыли мгновенно догоняет нас, закрывает солнце, небо, землю. А вокруг такая чудесная цветущая пустыня. Местами высокие развесистые чии тянутся почти до самого горизонта. Они чередуются с сине-зелеными пятнами серой полыни. Справа на горизонте сиреневая полоска гор Анрахай, слева — невысокие, сглаженные горы Курдайского перевала.

По пустыне гуляют смерчи. Вот один из них выскочил на дорогу и поднял громадный столб из лессовой пыли. Столб стал расти все выше и выше, побежал по дороге и вдруг сразу упал и превратился в гигантский «гриб» с большой развесистой шляпой. Потом на «гриб» налетел ветер, разорвал его на клочки и развеял во все стороны.

С проселочной дороги мы вновь попадаем на широкий и, судя по всему, недавно проведенный тракт. На подъемах вершины холмов срезаны выемкой, и путь проходит в коридоре с отвесными стенками. Здесь еще видны следы работы мощных дорожных машин.

В стенках лессовых коридоров уже поселилось многочисленное шумное общество пернатых жителей. Чем отвесная стена дорожного коридора не похожа на обрывистый склон лессового оврага! Изумрудно-зеленые сизоворонки, золотистые щурки, сверкающие на солнце нарядным одеянием, черные с отливом скворцы без устали носятся с криками в воздухе, ныряют в норки, вырытые в лессовой стене, и стремительно вылетают оттуда. Тут же, заняв еще с зимы чужие жилища, пристроились многочисленные и шумные полевые воробьи. Вся эта пернатая компания обязана своим существованием дорожному строительству, так как в этой лессовой пустыне на многие десятки километров протянулись округлые холмы без оврагов, в которых можно было бы поселиться.

Внезапно из-за горизонта показалась зеленая долина с посевами. Что может быть лучше остановки в жаркий день у полноводного арыка с прозрачной водой! Недалеко от дороги загорелый старик-колхозник копает кетменем^[11] землю, собираясь пустить воду на поля люцерны. Ночью вода в одном месте прорвалась и затопила небольшую низинку. В нее вместе с водой попали и сазаны. Неожиданный улов радует старика, и он, довольный удачей, показывает нам больших, сверкающих чешуей рыб.

Посевы люцерны закреплены за бригадой, членом которой является старик. Это его детище, и колхозник с охотой рассказывает о своем участке.

Как люцерна?

Люцерна растет, оказывается, очень хорошо, но вот урожаи семян приносит плохие. А ведь раньше урожаи были хорошие. Да и теперь на других участках колхоза урожаи семян хорошие, а вот здесь семян нет.

Может быть, условия другие стали?

Нет, условия те же. Так же происходит чередование посевов, почва такая же, полив одинаковый, уход такой же, и бригада колхозников не хуже других работает.

Давно ли это произошло?

Старик начинает высчитывать что-то, долго думает. Когда провели дорогу — вот уже около пяти лет, — стала плохо родить люцерна.

Сине-фиолетовые цветы люцерны испускают едва уловимый аромат нектара. Цветок устроен сложно. Вот парус, два весла и лодочка венчика. Они окружают десять тычинок, прилегающих тесно к пестику. В цветке имеется своеобразное приспособление — замок, преграждающий путь к сладкому нектару. Замок умеют раскрывать не все насекомые, а только те, для которых приспособлено все сложное устройство цветка. Урожай семян люцерны — этой отличнейшей кормовой травы, обогащающей почву азотом, — зависит он насекомых-опылителей. Опылителями являются преимущественно пчелы. Но не все. Домашняя пчела, например, не приспособлена к сбору нектара с люцерны; обычно раскрываемый ею замок больно ущемляет хоботок, после чего пчела или не летит на люцерну, или приспосабливается проникать к нектару сбоку. А при этом не всегда происходит опыление. Зато на юго-востоке Казахстана более тридцати видов диких пчел собирают с люцерны нектар и опыляют ее цветы. Дикие пчелы… Новая дорога… И тут неожиданно приходит догадка.

В плохом урожае семян люцерны, конечно, повинны автомобили. Да, виноваты во всем автомобили!..

Старик смотрит на собеседника с удивлением. Ему кажется, что над ним шутят.

Однако тут нет никакой шутки. Слушайте внимательно. Автомобили нуждаются в хорошей дороге. С автомобилями появляются дорожные строители. Они срезают лессовые бугры, чтобы было легче машинам преодолевать подъемы. Там, где появляются лессовые откосы, поселяются золотистые щурки. Эта изящная птица, без устали реющая в воздухе, — отчаянный охотник за домашними и дикими пчелами. За это пчеловоды ее очень не любят и называют пчелоедом. Пчелы, особенно дикие, — главные опылители люцерны. Без диких пчел цветы люцерны не образуют завязи, вянут и опадают. Вот почему упала урожайность семян люцерны…

Старик поражен объяснением, в его взгляде все еще недоверие: нет ли тут насмешки. Но лицо говорящего серьезно, речь убедительна.

Что же делать?

Конечно, хотя все и начинается с автомобилей, но не запретишь же строить хорошие дороги. Нужно как-то помешать золотистым щуркам селиться около люцерновых посевов. Понятно, жалко птиц, чьи привычки разошлись с требованиями хозяйственной деятельности человека. Но тут уже нет другого выхода.

Теперь старик убежден; он очень доволен: наконец-то он знает причины низкого урожая семян люцерны. Он обязательно обо всем этом расскажет председателю колхоза, и они все вместе обсудят на колхозном собрании, как поступить с золотистыми щурками. И тогда его участок опять станет приносить хорошие урожаи семян. Старику непременно нужно знать наш адрес, и он просит написать его на бумаге. Потом он разворачивает мешок и решительно выбирает самого крупного сазана. Это подарок, а от подарка нельзя отказываться.

Однажды юные натуралисты принесли мне свою очередную находку. Принесли ее в старой консервной банке и заявили:

— Мы нашли гусеницу-собачку!

— Какую такую собачку? — удивился я. — Никогда не слышал, чтобы такие гусеницы водились на свете.

Подозревая проказу, притворился равнодушным и сказал шутливым тоном:

— Наверно, опять какую-нибудь чепуху притащили.

— Да нет, вы посмотрите сами! — запротестовали дети. — Гусеница как маленькая собачка…

И стали открывать крышку консервной банки. Но крышка как-то зацепилась очень крепко и не поддавалась усилиям. Тогда, опасаясь, чтобы дети не поранили руки, я забрал банку и открыл крышку. На дне банки ползала большая гусеница. Она была темного цвета, с небольшими желтоватыми и серыми пятнами. Сзади, на спинной поверхности тела, виднелся большой крючковидный вырост, направленный острием назад. Это была типичная гусеница бражника — ночной бабочки, лучшего летуна среди бабочек.

Бражников известно много. В Советском Союзе их насчитывается около пятидесяти видов. Многие водились и в нашей местности. Понятно, что гусеница каждого вида бражника хоть немного отличается от гусениц других видов. Но определить по гусенице вид бабочки очень трудно, а большей частью и невозможно: личинки насекомых еще недостаточно хорошо изучены.

— Гусеницу бражника вижу, — сказал я строго, — а вот собачки здесь нет никакой.

И, опрокинув банку, вывалил гусеницу на стол. Но тут произошло совершенно неожиданное. Гусеница как-то сжалась, стала короткой и толстой, втянула в себя голову, и спереди получилась настоящая голова маленькой собачки. Потом слегка подскочила вперед и кивнула собачьей головкой.

— Собачка! Настоящая собачка! — радостно закричали юные натуралисты.

Сходство было действительно необыкновенным. Не хватало разве только собачьего лая. Блестящая поверхность головы походила на мокрый нос, желтоватые пятна образовали два глаза, два серых пятна были как уши, форма же передней части тела очень походила на голову маленького звереныша.

Должно быть, гусеница всегда прибегала к такому приему в минуты опасности, и внезапность преображения ошеломляла преследователя.

Вскоре темный комочек успокоился, расправился, вновь стал обычной гусеницей бражника и энергично пополз по столу.

Находка была очень интересной. Насекомые часто подражают разным животным для устрашения и обмана своих врагов. В частности, гусеница одной бабочки так сжимает переднюю часть туловища, что становится очень похожей на маленькую змейку. Сходству также сильно способствует и окраска тела гусеницы. Этот факт широко известен и вошел во все учебники естествознания. А про гусеницу-собачку никто еще не слышал.

Гусеница была помещена в просторную банку, куда ей положили много разных листьев. Детям было строго запрещено ее беспокоить.

На следующий день гусеница стала будто чуть меньше, а все листочки оказались целыми: она ничего не ела. И тут я вспомнил, что в большинстве случаев гусеницы бражников строги в выборе пищи и питается каждый вид только одним растением. Тогда начались поиски корма. Содержимое банки менялось несколько раз в день: гусенице предлагались листья самых разнообразных растений. Нужно было во что бы то ни стало узнать, какая из гусеницы выйдет бабочка.

Но гусеница настойчиво отказывалась от еды, постепенно худела, и каждый раз, как только меняли в банке листья, превращалась в маленькую собачку и угрожающе подпрыгивала.

Не могли мне помочь и дети: они нашли гусеницу на земле во время ее путешествия. Казалось, уже все было перепробовано. Но разве можно быть в этом уверенным, если в городе и его окрестностях росли тысячи видов трав, кустарников и деревьев.

Вскоре голодающая гусеница совсем обессилела, она сидела в углу банки без движений, съежившаяся, жалкая, и медленно умирала. Потом она перестала подавать признаки жизни…

Так и не удалось вывести бабочку из гусеницы-собачки. Быть может, это совсем не такой уже редкий бражник, а один из тех, кого мы привыкли встречать вечерами летящим на свет лампы. Но если кому-либо посчастливится встретить гусеницу-собачку, то, собираясь ее выкормить, обязательно нужно заметить, на каком растении она грызла листочки.

У высокого обрыва на берегу Иссык-Куля Коля нашел какие-то странные галлы. Росли они на небольших колючих кустиках караганы. Находка не была случайной. Мы занимались усиленными поисками галлов в надежде, что сейчас, весною, должны скоро вылететь галлицы-комарики. Но то, что принес Коля, было совсем не галлами, а чем-то другим, непонятным.

Это были небольшие шарики, около трех — четырех миллиметров в диаметре, светлокоричневые, с почти лакированной поверхностью. Располагались они на ветках караганы среди колючек, и добраться до них можно было только при помощи пинцета. Они были довольно хрупкими и легко сминались. На стороне шарика, обращенной вверх, имелся небольшой надрез и аккуратное точечное отверстие. Растение было обильно усыпано этими шариками.

Что было внутри шариков? Ничего. Какая-то труха, маленькие белые бесформенные крошки. И сколько мы ни разглядывали, ничего не могли обнаружить в шариках. Впрочем, следовало бы побольше просмотреть шариков. Вдруг случайно в одном из них мог оказаться погибший хозяин, почему-либо не сумевший выйти во-время из шарика, или еще какие-нибудь другие улики. Но в это время прямо против обрыва на озеро села стая пролетных лебедей. Вытянув стройные шеи, птицы стали рассматривать нас. Белоснежные лебеди на изумрудно-зеленом озере были очень красивы, и загадочные шарики как-то отошли на задний план.

Надо сказать, что в природе очень часто встречаешься с непонятными вещами. Некоторые из них удается узнать сразу. Разгадка других приходит позже из книг или собственных наблюдений и домыслов. Многое же забывается и только иногда случайно напоминает о себе снова. Было так и с загадочными шариками: мы о них совсем забыли и вспомнили случайно, только через год, когда проезжали по долине реки Кызарт, далеко в стороне от Иссык-Куля.

С правой стороны долины были расположены горы из красной глины, сильно размытые дождями, с причудливо переплетающимися ущельями и оврагами. Склоны гор кое-где поросли редкими кустиками караганы.

Что-то случилось с машиной — шофер объявил остановку, и я пошел посмотреть красные причудливые горы.

Местность была красивая, но совершенно пустынная. Будто все живое избегало этих голых и красных гор. И, может быть, поэтому было странно, что над одним кустиком караганы вилось и жужжало множество различных насекомых. Кустик оказался необычным. Он был весь усеян точно такими же шариками, какие мы разглядывали в прошлом году на берегу изумрудно-зеленого озера с белоснежными лебедями. Только шарики были не все одинакового размера, и цвет их казался светлее. Уж не ради ли шариков над кустиком караганы вилось столько насекомых?

По веткам караганы очень много шныряло муравьев. Они заползали на шарики, постукивали их своими усиками и… жадно слизывали прозрачные капельки жидкости. Капельки выступали как раз из того места, где было расположено точечное отверстие. Тем же самым, оказывается, лакомились и остальные насекомые.

Тут было шумное и разноликое общество. Суетились похожие на домашних полевые мухи, шныряли маленькие злаковые мушки, в их компанию шумно врывались крупные синие мухи-каллифоры. Всего лишь на несколько секунд задержалась совсем необычная муха с ослепительно белым пятном на черной голове и груди. Она была очень осторожна и, поспешно слизав капельку, быстро исчезла. Кружились осы-аммофилы. Мелко семеня ногами, ползали жуки-коровки. Их было несколько видов: крупная красная, с черными пятнами, семиточечная коровка; поменьше и похожая на нее — одиннадцатиточечная коровка; красноватая с желтизной и тоже черными пятнами — изменчивая коровка; почти бордового цвета, совсем кругленькая — коровка-брумус. Присутствие этих коровок казалось странным. Коровки — отъявленные хищники, неутомимые охотники за тлями — тоже лакомились жидкостью!

И всем шарики оказывали гостеприимство, выделяя капельку вкусной жидкости. Но это пиршество не было столь мирным, как казалось сначала.

Муравьи — непоседы и забияки — прогоняли решительно всех, кого только привлекали выделения шариков. И, надо сказать, больше всех доставалось жукам-коровкам: сильные челюсти мгновенно хватали коровку за ноги, за усики… Коровки — неважные летуны, и поэтому прежде чем взлететь, они долго примеряются. Но зато падать на землю они умеют быстро. Этим приемом они и спасались от муравьев.

Но не всегда падение заканчивалось спасением. Часто с коровкой падал и муравей. Преследование продолжалось уже на земле. К нападающему подоспевали помощники, и кучка разбойников приканчивала несчастное насекомое.

Конечно, таким хорошим летунам, как мухам и осам, было проще спасаться от муравьев, и едва их прогоняли с одного места, как они тотчас же перелетали на другое.

В общем, муравьи проявляли много энергии, чтобы прогнать всех посетителей маленького кустика караганы. И получалось так, будто сладкие выделения предназначались только муравьям, а все остальные были просто-напросто воришки. Не потому ли шариков было так много на этом кустике, что вблизи него виднелось отверстие подземного муравейника?

Видимо, для муравьев шарики были чем-то вроде тлей, за которыми муравьи тоже ухаживают и оберегают от врагов. Только это были не тли, а щитовки, прозванные так за то, что живут под специальными щитками. Нежнокоричневый с лакированной поверхностью шарик и был щитком, под которым жило насекомое. В таком домике не страшна сухость пустыни, и от челюстей врагов это хорошая защита. Вот только с таким плотно приклеенным к стволу кустика домиком никуда не сдвинешься с места. А зачем двигаться? Пища — соки растения — тут же в изобилии, от врагов же убегать нет необходимости.

Но следовало убедиться в правильности предположения и заодно посмотреть, что творится под щитком.

Щиток отдирается с некоторым усилием. Под ним — живой комочек без глаз, без ног, без усиков. Да и зачем они нужны при таком неподвижном образе жизни? Тело живого комочка почти сплошь забито созревающими яйцами. У самых крупных щитовок яйца откладываются под брюшную поверхность тела. И чем больше яиц, тем сильнее уменьшается объем тела самки: место под щитком ведь ограничено.

И, наконец, некоторые уже потемневшие шарики больше не выделяют капелек жидкости, там нет живого комочка, и все занято маленькими желтенькими яичками. Яиц несколько сотен. Щитовка выполнила свое назначение в жизни: дала многочисленное потомство и сама погибла.

Под некоторыми щитками среди беловатой трухи (теперь становится ясным, что это оболочки яиц) вместо яичек — масса копошащихся и совсем не похожих на свою мать крошечных личинок с янтарными точечками глаз, с вполне развитыми ногами, усиками и всем тем, что полагается иметь обычному насекомому. Они осторожно выбираются сквозь то самое отверстие, через которое раньше выделялась капелька жидкости, и расползаются по кусту. Многие шарики уже совсем опустели, в них остались только оболочки яиц, и они теперь выглядят такими, какими были в прошлом году ранней весной.

Какова судьба личинок-крошек? Видимо, они скоро присосутся к растению, покроются щитком, станут как шарики и тоже, наплодив уйму яиц, погибнут. Все потомство щитовки-шарика состоит из самок, и возможно, что и не бывает у этого вида самцов. У многих щитовок они совсем неизвестны, и все население состоит из одних самок, развивающихся из неоплодотворенных яиц.

Кажется, теперь все стало ясным, и загадочные шарики становятся понятными и обыденными. Вот только разве неизвестно, сколько поколений бывает в году и где и в какой стадии зимует эта щитовка. Весьма возможно, что на зиму муравьи уносят личинок в свои муравейники подальше от врагов, стужи и ураганов.

И вот поэтому, быть может, они так по-хозяйски оберегают своих питомцев от любителей чужого добра и легкой наживы.

Тихое утро в ущелье Тайгак. Издалека доносится квохтанье горных курочек, крикнет скальный поползень, прошелестит прозрачными крыльями стрекоза, в зарослях полыни тоненьким звоном запоет рой ветвистоусых комариков. И множество других негромких звуков подчеркивает эту удивительную тишину угрюмых скалистых гор пустыни.

Длинные тени перекинулись на другую сторону ущелья, и хотя где-то уже греет солнце, здесь еще царит полумрак, и только вершины гор золотятся лучами. Отсюда недалек выход из ущелья. В рамке угрюмых гор с громадными, скатившимися на дно ущелья глыбами виден кусочек подгорной равнины, фиолетово-розовый от красных маков, за ним — тоненькая сине-зеленая полоса тугаев возле реки Или и недалеко в дымке — снежные вершины Заилийского Алатау с застывшими еще с вечера облаками. Оттуда, с равнины, доносятся песни жаворонков, и вот уже отдельные певцы трепещут над ущельем розовыми от лучей солнца крыльями.

Мне хорошо знакомо это живописное место ущелья Тайгак, и я давно собираюсь его нарисовать. Сейчас будто все готово к этому, и предусмотрительно захваченный в поездку этюдник чудесно пахнет масляными красками.

На большом камне установлено полотно и для устойчивости придавлено с боков небольшими глыбами. Камень поменьше — стол для этюдника, еще камень — вместо стула. На палитру выдавлены краски, в стаканчик налит скипидар. И вот уже представляется, как на полотне вырастают угрюмые скалы, как сквозь брешь между ними проглядывает фиолетово-розовая полоска подгорной равнины, расцвеченная цветущими маками, и как над сине-зеленой полоской тугаев повисают снежные вершины далекого Заилийского Алатау.

Время за работой летит быстро; глубокие тени бегут по ущелью, меняются с каждой минутой цвета, и вот уже золотистые лучи кое-где заглянули в глубокое ущелье.

Как это часто бывает в пустыне, едва только начало солнце разогревать землю, как пробудился ветер, шевельнул тростники у горного ручья, засвистел среди острых камней и заглушил крики кекликов, поползня, шорох крыльев стрекоз и нежный звон ветвистоусых комариков.

И когда ветер с гор потянул по ущелью, будто кто-то неожиданно бросил в меня горсть маленьких черных жучков, и они прилепились к комочку цинковых белил на палитре, уселись на белоснежные вершины Заилийского Алатау и запестрели на облаках и светлом небе картины. Черные жучки выпачкались в краске, тотчас же стали пестрыми и, отчаянно барахтаясь, начали погружаться в краску, не в силах из нее выбраться.

Почему-то они совсем не садились на другие краски. Их не привлекали красные, фиолетовые и другие цвета. Им почему-то непременно нужны были цинковые белила.

Неожиданная помеха останавливает работу. Приходится заниматься освобождением жучков. Но они, плотные и округлые, никак не даются, выскальзывают из пинцета, еще больше размазывая картину.

Как жаль затраченный труд и сколько лишней работы принесло это неожиданное нашествие! И, подновляя краску, я вижу, как вслед за порывом ветра снова один за другим черные жучки шлепаются на светлые места картины с белилами, ползут во все стороны, протягивая за собой длинные грязные полоски.

Надо как-то остановить движение жучков по полотну. Тут пинцет бессилен.

Капля скипидара на каждого жучка оказывается достаточной смертельной дозой. Но от скипидара образуются потеки, а на место погибших и сброшенных прочь жучков садятся все новые и новые партии.

Теперь уже кажется все бесполезным и борьба с жучками бессмысленной. Быть может, попытаться отбиться от жучков каким-нибудь другим сильным запахом. И я бегу к биваку, добываю из бака машины вонючий этилированный бензин и поспешно обмазываю им подрамник. От бензина жучки гибнут быстрее, хотя запах его нисколько не останавливает появления новых пришельцев.

Еще некоторое время продолжается борьба с жучками. Но во что превратилась картина! Все небо пестрит точками и полосками, а снеговые вершины совсем скрыты под слоем жучков. Тут их уже не менее тысячи.

Я побежден, и картина моя окончательно погибла. С полотна и палитры мастихином снимаются краски. В них в предсмертных судорогах копошится масса жучков. Я с неприязнью их разглядываю. Продолговатое, вальковатое тело жучков имеет спереди вздутую, почти шарообразную переднеспинку. Это типичнейшие точильщики. В Советском Союзе в этом семействе насчитывается не менее ста видов. Личинки большинства точильщиков живут в стволах деревьев и, протачивая в них ходы, приносят большой вред дереву. Личинки других видов иногда поселяются в стеблях травянистых растений.

Где же обитают в пустыне эти жучки? Интересно было бы это разведать. Видимо, их немало, раз столько слетелось на картину. Как только они не встретились мне раньше!

Но самые тщательные поиски оказываются безрезультатными. Жучков нет нигде в ущелье. Нет их и в пустыне. Тогда все происшедшее становится загадочным.

Нужно продолжать поиски.

Только на второй день на красных маках, далеко от ущелья, удается найти двух маленьких черных точильщиков. Так вот откуда вы прилетали на запах цинковых белил! Ваши маленькие усики в струйках ветра уловили аромат краски, почему-то оказавшийся таким непреодолимо заманчивым.

Обычно в природе все кажущееся для нас загадочным имеет простое объяснение. Только не всегда легко найти отгадку каждому непонятному случаю.

Долго думалось о точильщиках и не верилось, что запах белил мог случайно обладать способностью притягивать к себе этих маленьких обитателей пустыни. Но отгадка не находилась.

Прошло несколько лет.

Иногда, рассказывая знакомым о Чулакских горах и ущелье Тайгак, я вспоминал о неудавшемся этюде и странном нашествии точильщиков. Как-то об этом услышал и один старый художник.

— Забавно! — сказал художник. — Забавно, что вашим жучкам так понравились цинковые белила. А ведь в них нет ничего особенного, и делаются они из окиси цинка и макового масла. Ведь нет же в нашей пустыне никаких маков…

— Постойте, постойте, — перебил я художника, — как так нет никаких маков? Да ими весной вся пустыня расцветает!..

И тут сразу все стало ясным. Отгадка нашлась. Точильщики обитали на красных маках. Масло из культурных маков, видимо, обладало специфическим запахом, свойственным макам вообще. Только запах этот был, наверно, значительно сильнее, чем у красных маков пустыни. Значит, от моей картины повеяло таким сильным запахом родного растения, что точильщики ринулись в ущелье Тайгак, из которого он доносился, и там нашли меня с масляными красками, сделанными на маковом масле.

Вот бы найти такие очень сильные вещества, способные привлекать вредных насекомых! Сколько бы можно сохранить урожая! А ведь было бы неплохо. Не правда ли?

После весенних дождей и слякоти первый теплый день в предгорьях Киргизского Алатау. Появилась маленькая травка. Совсем еще низенькими куртинками показалась серая полынь. Кое-где раскрылись крокусы. А если приглядеться внимательно, можно увидеть и крохотные белые цветы пастушьей сумки и еще какие-то совсем маленькие синие цветы. Пробудился мир насекомых, и меж травинок кто только не снует. Но больше всего муравьев. Самые разные чернотелки не спеша ползут во всех направлениях. Изредка мелькнет жужелица. Из яичек, спрятанных на зиму под кустиком полыни, вышли гусенички и, свив общую паутину, греются на солнце все вместе, сразу большой семьей.

Свободная от растительности площадка пестрит от множества очень маленьких хрущиков. Жучки очень оживлены, они куда-то торопятся, но не покидают свой облюбованный участок и, оживленно бегая, постепенно исчезают в трещинках земли. Скоро площадка пустеет, многочисленное общество хрущиков исчезает, и только один — два случайных жучка показываются на минутку из трещинок. Мне было непонятно, почему жучки собрались вместе такой большой компанией.

Пока я раздумываю над этим, мимо ног не спеша ползет черный жук. Какой он коренастый! К маленькому брюшку прикреплена большая и мощная грудь. Ноги сильные, а передние голени как лопатки. По ним нетрудно догадаться, что жук — землерой и, видимо, большой специалист в этом своем деле.

Схваченный пинцетом, жук свирепо раскрывает длинные челюсти. Но он совсем не больно щиплется, у него не острые кинжалы хищника — жужелицы, а, скорее, терка, предназначенная для перемалывания растительной пищи.

А какие забавные у жука глаза! Спереди они прикрыты мощным отростком, который пересекает их поперек, разделяя на две половины: верхнюю и нижнюю.

Это интересное приспособление: верхней половинкой глаз жук замечает врагов, а нижней — рассматривает дорогу, пищу и многое другое. Кроме того, отросток — неплохая защита, предохраняющая глаза. Ведь рыться приходится не только ногами, голова и челюсти — тут тоже первые инструменты.

Но самое забавное, что с левой стороны под челюстями у жука виден длинный острый отросток, как шило или штык. Но почему он только с одной левой стороны? Наш жук, значит, левша? И кто бы мог подумать, что у жуков могут быть развиты органы только с одной стороны! Может быть, наш жук — урод? Да ведь это жук — кравчик Карелина! Вот ты какой! До сего времени мы знали тебя по картинкам, а теперь привелось и в жизни встретиться.

Немного ниже, у дороги, кравчиков оказывается много. Большинство их занято делом: пятясь задом, коренастые труженики тащат откушенные веточки растений. Путешествие спиной продолжается недолго. Ловко завернув в сторону, как будто наперед хорошо зная дорогу, кравчик скрывается в маленькую норку. Одна — две секунды из норы еще торчит былинка, потом, шевельнувшись, исчезает. Жаль, что нет с собой лопаты, а без нее не раскопаешь норки в почве с множеством камней. Придется ограничиться сбором кравчиков, а раскопку отложить на несколько дней.

Скоро в морилке несколько десятков кравчиков. Их нетрудно разделить на две группы: самок и самцов. Первые не имеют никаких отростков на верхних челюстях, вторые все без исключения ими вооружены, но только с левой стороны.

Через несколько дней мы снова на кравчиковой горе. Там на каждом квадратном метре по нескольку норок кравчиков. Но только пасмурно, дует прохладный ветер, и поэтому насекомых нет. Они, видимо, спрятались в свои норки. Ну что же, начнем копать норки.

Несколько часов работы — и открываются секреты жизни кравчиков. Вот норы холостяков-самцов. Эти норы короткие, не более десяти сантиметров. В конце норы сидит сам хозяин и медленно поедает запасенную ранее веточку полыни. В норе все же безопаснее и спокойнее заниматься этим делом. Холостяки ожидают самок, и как только появится подруга, тотчас же начинается большая и трудная работа. Жуки усиленно роют землю и выталкивают ее наружу. Вскоре нора становится глубокой и уходит вниз на двадцать — сорок сантиметров.

Жуки зорко сторожат свое жилище. Попробуй-ка в это время сунуться в нору какой-нибудь холостяк! Хозяин норы тотчас же ринется в драку, и защелкают друг о друга кривые «кинжалы» — отростки, пока пришелец не уберется восвояси. Неудачников-холостяков, заглядывающих в чужие жилища, немало, и у входа в норки все время разыгрываются сражения.

Но вот нора закончена. Начинается усиленная заготовка провианта. Листья и стебли растений сносятся в колыбельку. Она шаровидной формы, аккуратно выглажена, с тщательно утрамбованными стенками. День работы — и колыбелька туго забита разными растениями: тут и светлозеленая полынь, и нераспустившиеся цветы пастушьей сумки, и листики клевера, и еще многое другое. Еще несколько дней работы — и в норке уже две — три колыбельки, заполненные пищей для будущих деток. В каждую колыбельку кравчик откладывает по одному яичку. Оно очень нежное, и достаточно легко прикоснуться, как оболочка лопается. Зачем яичку иметь твердую скорлупку, раз для него подготовлено надежное убежище! Яичко крупное, шести — восьми миллиметров длиной, то-есть только в два — три раза короче самого кравчика. Таких яичек не может быть много у самки, и это понятно почему: хорошо устроенная детка имеет гораздо больше шансов выжить, чем брошенная на произвол, и при отличной заботе родителей совсем не нужно откладывать много яиц.

Что же будет дальше с яичком, колыбелькой и родителями?

Быстро проходит весна и наступает лето. Зеленые предгорья Киргизского Алатау становятся бурыми. Не осталось и следов от нор кравчиков, и там, где было множество отверстий и холмиков выброшенной земли, теперь ничего не разглядишь. Как жаль, что раньше мы не догадались пометить норы палочками! Ну что же, придется рыть землю подряд, наудачу.

Почва суха и с трудом поддается лопате. Все время лопата наталкивается на камни. Печет солнце, от непривычного напряжения шумит в голове и горят ладони. Несколько удачных находок — и усталость забыта, а площадка вскопанной земли продолжает увеличиваться.

Первый и самый главный вывод: кравчики живы. Закончив заботу о потомстве, они не собираются погибать и, видимо, вопреки существовавшему мнению, живут не один год, а больше. Самки сторожат закрытые колыбельки, самцы же закопались поглубже в прохладную и сырую почву. А из яичек в колыбельках развились крупные белые личинки с красноватой головой.

Еще одна раскопка поздней осенью дополняет наблюдения. На месте личинок в колыбельках сидят сверкающие чистым одеянием молодые жуки, а в стороне, в отдельно закопанных отнорках, — их живые старики-родители. Все они приготовились зимовать и с наступлением весны начнут свою жизнь сызнова.

Южный склон ущелья Барскаун почти голый: редкие кустики эфедры, низенькая трава типчак да серые гранитные скалы. Зато на северном склоне, как это бывает в горах Тянь-Шаня, рос еловый лес. Только этот лес не такой, как в Сибири, и елки здесь росли негусто.

В лесу пахло душистой хвоей, особенно летом, когда пригревало солнце. Тогда же раздавались крики синичек, пенье черного дрозда, угрюмое воркованье горлицы. Иногда между деревьев мелькала стройная фигурка косули. Очень редко проходил через лес медведь.

Зимой лес замолкал, тихо ложились хлопья снега на ветви, а когда завывала вьюга и ветер кружился вихрями, из коричневых шишек, что росли на вершинах елей, падали семена с летучкой-парусом и, подобно маленьким лодочкам, скользя по сугробам, мчались в разные стороны.

У самого ручья, чуть вдали от всех, росла особенно красивая елочка. Ствол ее был, как стрела, ровный, хвоя изумрудно-зеленая, и вся она была такая стройная и статная, что лесной объездчик Архип, проходя мимо, говорил, поглаживая шершавую кору:

— Вот она, наша красавица!

Шли годы. Елочка становилась все выше и стройнее, а объездчик Архип понемногу горбился и седел. Как-то осенью вместе с Архипом в лесу появились люди. Они долго о чем-то говорили, карабкались на самую вершину крутого склона, рассматривали елочки. Один из них, в зеленой фуражке, решительно сказал:

— Этот участок перестойный, и здесь надо произвести заготовку древесины.

Наступила зима, и появились лесорубы на лошадях с топорами и пилами. Тихий лес застонал от визга пил, ударов топоров, падения деревьев. С вершины горы, на которой валили лес, провели вниз канавку. К ней подвозили бревна и сталкивали их с горы. По обледенелой дорожке бревна стремительно неслись вниз. Оттуда их увозили в деревню. Канавка как раз проходила мимо елочки-красавицы, и проносившиеся рядом бревна не раз ударяли по ее стволу, сдирая с него кору.

К весне работа была закончена, люди ушли, и там, на вершине склона, среди темного леса, появилась голая лысинка.

Рана, нанесенная елочке, была большая, и смола обильно потекла по обнаженной древесине. Потом это место подсохло, посерело, чуть потрескалось и стало тем, что лесники называют сухобочиной.

Эту сухобочину будто только и ожидали маленькие жуки — полосатые короеды-древесенники — и глубоко вбуравились в тело елочки. Потом появились спиральноходые короеды. Вот один из них, самец, выгрыз в коре ямочку. В нее тотчас же забрались несколько самок, и каждая из них повела под корой спиральный маточный ход, откладывая по пути яички. Получился причудливый узор от совместной работы короедов. Потом личинки, что вышли из яичек, стали протачивать свои собственные ходы. К осени личинки окуклились, а весной из куколок вышли жуки. Они прогрызли дырочки в коре и вылетели наружу.

Скоро на елочке поселились короеды гаузера. Это были очень крупные короеды. От колыбельки они провели вверх и вниз большие, слабо извилистые маточные ходы, от которых в стороны расходились многочисленные личиночные ходы. Работа короедов создавала на коре отпечаток сложного рисунка. Появились веточные короеды. Их ходы расходились от колыбельки звездообразно во все стороны. И много еще других короедов прилетало на елочку. Все они копошились под корой, рвали ее волокна, по которым поднимались от корней соки, и, наточив буровую муку, выталкивали ее наружу через маленькие круглые окошки.

Заболела елочка от короедов. Поникли ее ветви, изумрудно-зеленая хвоя стала желтоватой. Уже не красовались на вершине коричневые шишки.

— Что-то оплошала наша елочка, — с огорчением говорил Архип, осматривая большую сухобочину и маленькие дырочки в коре.

Но опасность существовала не только от короедов — на больную елочку стали нападать еще другие насекомые. И от множества ран сильнее заболела елочка, и не было у нее сил избавиться от болезни. За короедами появились крупные жуки-усачи. Личинки этих жуков были очень прожорливы и выедали под корой широкие плоские каналы, а прежде чем окуклиться, вбуравливались глубоко в древесину.

Стала сильнее падать с елочки пожелтевшая хвоя, и вскоре оголилась ее вершина и совсем усохла. Больная елочка медленно умирала…

Давно нужно было Архипу срубить заболевшую елочку, да жаль ему было ее как свою старую знакомую. Но пришло время, елочку все же срубили, ствол распилили на дрова и увезли в город. Слишком много было в ее древесине ходов, проточенных насекомыми, чтобы использовать елочку для строительства.

Остался теперь от елочки только пень в лесу. На него присаживался сильно постаревший Архип отдохнуть после обхода своего участка леса.

Но и пень не был оставлен в покое. Прилетели крупные черно-желтые осы-рогохвосты и, прокалывая острым яйцекладом древесину, стали откладывать яички. Постепенно личинки рогохвостов источили весь пень, оставив лишь тонкие перегородки, заполненные древесными опилками — то, что они пропустили через свой кишечник. Отпала от пня кора, и стал он весь такой трухлявый, что Архип опасался на него присаживаться.

В разгар лета в большом муравейнике, расположенном в трухлявом пне, царило необычайное оживление. Из ходов муравейника, подталкиваемые муравьями-рабочими, появились крупные муравьи с длинными крыльями. То были молодые самцы и самки. Как бы ослепленные ярким светом дня, они нерешительно топтались на месте, пытаясь юркнуть обратно в свой родной муравейник. Но муравьи-рабочие были неумолимы и выгоняли обратно своих питомцев. Тогда, взмахнув крыльями, самцы и самки навсегда улетели из родительского дома.

Как долго продолжался их полет и сколько сохранилось живых среди воздушных путешественников, никому не известно. Только вскоре после этого у пня, оставшегося от елочки, появилась крылатая самка-муравей. Видимо, ей очень понравился пень, так как она заползла в одно из отверстий, прогрызенных вылетевшим рогохвостом.

Через несколько лет пень уже кишел муравьями. Энергичные и заботливые, они повытаскали наружу труху и устроили себе великолепное жилище со множеством чистых и просторных галерей. Каждый год у этого муравейника царило необычайное оживление, и во все стороны разлетались крылатые-муравьи.

Трудно сказать, сколько бы времени просуществовал муравейник. Но всему приходит конец. Поздней осенью, когда от холода все муравьи запрятались в свое жилище и наглухо закрыли двери, заложив их трухой и сухими хвоинками, раздался шорох, треск ветвей, из-за кустов выглянули два блестящих глаза и черный мокрый нос. Глаза повели в разные стороны, нос потянул воздух. Потом еще хрустнуло, раздвинулись кусты, и показался бурый медведь. Он внимательно осмотрелся вокруг, понюхал пень, крепкими лапами развернул его и стал старательно слизывать сонных муравьев, урча и причмокивая. Вскоре весь пень был разломан, остатки его разбросаны.

И ничего не осталось от елочки…

Но это совсем неправда, что ничего не осталось от елочки-красавицы!

Это только так показалось. Вокруг того места, где лакомился медведь, росло много стройных и нежных молодых елочек, выросших из семян, оброненных елочкой-красавицей.

Мы, конечно, не видели елочку-красавицу и не могли знать ничего о ее жизни. Про нее нам рассказал старый-престарый дед Архип. И нам кажется, он ничего не выдумал и говорил чистую правду. Всю свою долгую жизнь Архип прожил в этом лесу и, наверно, знал в нем каждое деревцо.