Чужак

ГЛАВА 1

Год 880

В понимании людей зиме было самое время отступать — березозол[14] уже к Масленице весенней повернул. Однако вновь задули с полуночи[15] холодные ветры, занесли все снегом. Такое и в прежние времена бывало, однако в этот раз, после третьего подряд недорода, долгая зима казалась особенно тяжелой.

В эту ночь мороз выдался как никогда лютым. И когда староста селища терпеев Акун приоткрыл двери избы, холодный пар так и заструился у его ног.

— Не желает Морена-Зима размыкать землю к весне, — хмуро проворчал староста. — Всю свою пору дождями сырыми проплакала, а ныне, словно с обиды, зубы морозные кажет…

— Так, может, и не следует мне идти? — заискивающе спросила Акуна его молодая жена.

— Не гневи богов, Ясенка, — стукнув дверью, возмутился Акун. — Ты моя женщина, ты Старостина жена, тебе и вести баб гнать Коровью Смерть[16], пример показывать.

Ясенка недовольно закусила губу. Идти на такой мороз голой, бегать по снегу… Она недобро покосилась на сидевшую на лавке у стены темноволосую девушку.

— А она как же? Ей пошто не велел идти?

— Цыц, я сказал! — рассердился Акун. — Отвяжись от Карины, Ясенка. Сама знаешь, тяжелая она, княжьего сына носит. Его сберечь надобно.

— Всегда так, — надулась Ясенка. — Мне на мороз, а ей… Ишь, ходит с косой, словно не вдовствовала, все из себя девку корчит. Вот теперь в тепле отсиживаться будет, пока мы… Одно слово — Карина! — И добавила зло: — Укора!..

Девушка у стены, казалось, никак не отреагировала. Ее звали Кариной, но когда злились — Укорой, Карой. Имя такое недоброе ей дали с рождения, после того как мать ее, промучавшись в тяжелых родах больше трех суток, родила, наконец, дочь, а сама умерла, истекая кровью. Бабы-повитухи говорили, что редко когда женщина такие муки в родах принимает. Вот и назвали новорожденную Карой — Кариной. И она привыкла к этому имени. Но всякий раз, когда ее называли Укорой, внутренне сжималась.

Ясенка не зря на нее злилась. Одной красивой бабе всегда завидно, когда рядом жалеют другую красавицу. А к Карине относились бережно. Она для Акуна была всего лишь братучадо, дочь сестры, а вырастил он ее как свою. У него-то одни сынки рождались, вот и баловал единственную девчонку в доме, лелеял, задаривал.

Когда Карине было семь годков, ее хотели принести в жертву самому Велесу. Жрецы-волхвы сразу углядели в толпе удивительно красивую девочку, указали на нее. Но Акун не отдал им сестрину дочь, поведав, что, когда Боян в селище захаживает, никогда не обходит Карину вниманием. А ведь ведомо — Боян певец редкостный, любимец Велеса. Кто разгневает Бояна — самого Белеса оскорбит. Поэтому волхвы и отступили. Когда же Карине тринадцать исполнилось, опять ее выделили среди других. На этот раз сам князь радимичей Боригор. Терпеи на его землях жили, обязаны были содержать дружину княжью. В один из своих наездов и заприметил Боригор среди девок в хороводе красавицу необычную: с глазами серыми, лучистыми, с толстой черной косой, телом еще полудетским, но легким, приятным. Тринадцать для девушки — самая пора семью заводить. Вот Боригор и оказал терпеям честь, решив взять в терем девицу из их селища. Да не просто взять, а меныницей[17] княжьей. Однако Карина оказалась из недоспелок, не стала женщиной к тринадцати. Когда Боригору сообщили об этом, думали, откажется. Однако князь все равно глаз от нежного личика Карины отвести не мог, а, уезжая, подозвал к себе стрыя[18] девочки, Акуна; и передал ему вено[19], а невесте богатый подарок — монисто в три ряда, все сплошь из серебряных дирхемов[20] новеньких. Велел, чтобы Карина носила его как знак, что она уже князю радимичей обещана.

Так и проходила Карина в серебряном монисте три года. Боригор же не показывался, даже гонцов не слал — узнать, как подрастает его избранница. Но на то причина была: весть о том, что Боригор самому Диру Киевскому отпор дает, даже в Мокошину Пядь, селище терпейское, дошла. Но над Кариной все равно посмеивались: дескать, теперь их первая красавица всю жизнь вековухой проходит — и не жена князю, и не вдовица. Но разговоры смолкли, когда Боригор все же приехал в Мокошину Пядь. Глядел на подросшую красавицу, слова молвить в восхищении не мог. А она подняла очи на его обезображенное шрамами лицо, на седую бороду, мешки под глазами… Ах, лучше бы и век не являлся за ней князь Боригор Радимичский! Горько было молодость и красу ему отдавать, когда за ней молодые и пригожие парни, словно ручные ходили, в глаза заглядывали. Но вено было уже уплачено, да и щедро одарил князь терпеев за то, что сберегли для него красавицу: пять возов с зерном передал селищу, сукно, руду для кузниц. И Карину отдали князю. Начались два года ее постылого супружества. Однако сейчас ей все чаще казалось, что не так уж и плохо жилось ей за старым Боригором.

По ногам в избе вновь потянуло холодом. Это Акун опять приоткрыл дверь, вглядывался в морозные звезды, определяя время.

— Пора, — наконец сказал он. — Иди, Ясенка. Тебе ход начинать.

Карина снова ощутила на себе недовольный взгляд молодой жены стрыя. Но мужу перечить та не посмела, поднялась, резко сорвала с головы кику[21], тряхнула рыжей косой.

— Прими, Ясенка, — протянула ей Карина горшочек с растопленным салом. На дворе мороз лютый, а Ясенке голой бегать по холоду до первой зорьки, гнать прочь из Мокошиной Пяди Коровью Смерть. Хотя говорят, что бабы в охоте за Коровьей Смертью в такой раж входят, что и холода не чуют. И все же Ясенке поостеречься не мешало — молодая еще, нерожавшая.

Однако Ясенка не раздобрилась от внимания братучадо мужа.

— Что, услужить пытаешься, вину чуешь? Всем ведомо, что Кара кого угодно сведет со свету, а сама дальше пойдет, подола не замочив, глаз бесстыжих не…

— Да уймись ты, баба глупая! — вконец рассердился Акун.

Карина же гнева-обиды не выказывала. Просто смотрела огромными глазами цвета дождевых облаков. Люди говорили — взгляд у нее подлинно княжеский, да и манера горделиво держать голову знатная. Такая, что даже строптивая Ясенка не выдержала, отступила, только пробурчала что-то обиженное. Мол, все против нее: и Укора, и муж родимый, и пасынки, что только гоготали, сидя на полатях да ожидая, когда молодая мачеха на гон пойдет. Ясенка вдруг ощутила злость, да такую, что и бодрящий напиток пить не надо. Что ж, если им так весело, то уж и она повеселится. И быстро, прямо на глазах у мужа и пасынков стала раздеваться, скинула телогрею, резким движением подняла подол рубахи, сняла через голову.

Сыновья Акуна, перестав ржать, открыли рты. Даже маленький Буська, уже дремавший, привстал. А старшие… Они уже в возраст вошли, Каплюша вон сам в ночь на Купалу девок по кустам валял. А тут молодая мачеха вся перед ним, ладная, с круглыми большими грудями, крепким животом нерожавшей молодухи, рыжим пушком промеж крутых молочных бедер.

— Постыдилась бы! — опешил Акун. — В закуте бы разделась.

— Пошто в закуте? — победно улыбнулась Ясенка. — А бесстыжим своим скажи, чтоб не пялились.

Сама будто и не замечала, как парни на нее смотрят. Стоя у очажного огня, медленно, сладострастно растирала по телу жир, улыбалась чему-то.

Староста все же велел сынам лезть на полати, занавеску задернул за ними. Хоть и покрывал молодую жену каждую ночь, но замечал порой, что и сыновья иногда поглядывают на молодую мачеху по-особому. Каплюша тот же… Зря он задержал парня при себе неженатым. Вот и опасается теперь, что его новая жена и сын…

Акун почувствовал злость. Ругаясь сквозь зубы, протянул Ясенке опьяняющий, заговоренный ведунами напиток для гона Коровьей Смерти. Едва та выпила, толкнул к двери.

— Пошла!

Морозная дымка так и объяла ее белое тело. Взяв заранее приготовленный отточенный серп, она шагнула в ночную темень — легкая, голая, сально блестящая — и заголосила, завыла люто, как и положено. И, как ожидалось, захлопали то там, то здесь двери изб, раздались отовсюду оглашенные бабьи визги, крики.

Коровий гон — изгнание мора, что на скотину напал и губит кормилиц домашних. Его только бабы и могут изгнать — традиция старая, но верная. Бегут голые бабы вокруг селища, тянут на лямках плуг, опахивая все дома, и голосят при этом, стонут, воют дико. Злость и ярость показывают хозяйки Коровьей Смерти. Не выдерживает «скотья лихоманка» такого. Либо издохнет прямо в селище, либо укроется, убежит прочь. Только бы бабы ее как следует донять сумели. Потому и поят их зельем особым, потому и носятся по снегу голые и распатланные, с серпами, ножами, тяжелыми сковородами, голосят. Все бегут — и девки, и бабы, и молодицы. Лишь непраздных[22] на дело это не пускают — чтобы дитю охота ночная не повредила.

Карина слышала дикий вой женщин за стенами. Мужики же сидят по домам, не смея нос наружу высунуть. Нельзя на баб в это время глядеть, иначе от ворожбы никакой силы не будет. Но бывает, что Коровья Смерть сама навстречу бабам идет, словно притянутая, — то путником прикинется заплутавшим, то глупым дитем, вылезшим за мамкой в ночь. Тут у женщин жалости нет, обману не поддадутся — вмиг разорвут, раскромсают. Однажды Коровья Смерть в деда-бортника, одиноко жившего на окраине селища, вошла. Вот он, духом злым наполненный, и вышел бабам навстречу. И ничего от него не осталось. Растерзали, разбросали бортника так, что только куски мяса по округе валялись. Правда, кое-кто говаривал, что старика просто болезнь своя доняла. Один он жил, да и помогать ему уже селище устало. Вот и решил бортник принять в себя Коровью Смерть, выйти навстречу бабам бешеным. Да только зря старался старик. Не вошла в него Коровья Смерть, почуяла подвох, обозлилась, и скотины-кормилицы в ту зиму пало больше, чем когда-либо. Это было в тот год, когда Боригор Карину забирал, вот его подношение Мокошиной Пяди и спасло людей. Долго потом поминали его добрым словом. Да и Карину благословляли. Но это было давно. Ныне же Боригор славный уже селищу не подмога. Его свои же — радимичи — в жертву богам отдали.

Дикие голоса женщин раздались совсем рядом. Выли злобно, орали, били железными серпами о котлы, кастрюли, скребли ножами по днищам. Во дворах заливались лаем псы, рвались на привязи от всеобщего бешенства. Карина не выдержала, зажала уши ладонями. Тяжело это все переносить, самой завыть хочется. Лучше отвлечься, думать о чем-то другом… О чем угодно. Вспоминать…

И, сжавшись в комочек, зажав уши, она унеслась мыслями в прошлое. Вспомнила терем в Елани, граде Боригора у истоков великой Десны, вспомнила окошки слюдяные, резьбу по балкам, ложе с перинами лебяжьего пуха, яркую роспись на стене, запахи чистоты, богатства. Ах, как не хватало сейчас ей всего этого! А ведь и здесь она жила в лучшей избе, старостиной. Но теперь-то все по-иному ей виделось: замечала и дым, и копоть, и стылость земляных полов, и то, что жили все скопом, не было уголка укромного, горенки какой незатейливой, где уединиться можно. А еще ей вспомнились разъезды с Боригором, когда брал ее князь с собой на все торжища, из града в град возил, в ловах на зверя потешиться брал. Мир простой девушки из терпеев вдруг сразу расширился, стал большим, людным, интересным. Тогда уже нелепым казалось, что можно прожить весь свой век, не уходя от родного порога. Карина даже жалеть начала стрыя своего, дядьку любимого, который, кроме как в окрестных от Мокошиной Пяди селах, нигде не бывал. Все твердил, что человек своим местом силен. Ах, знал бы он, как интересен мир, как хочется ко всему приложить руки… Но прав оказался именно Акун. И когда приключилась с ней беда, кинулась Карина не куда-нибудь, а в Мокошину Пядь, под защиту старосты-родича. И он не обидел кровное братучадо, обогрел у дымной каменки[23], дал кров. Но все равно Карина не испытывала здесь покоя, тоскливо ей было. Даже дитя, что жило в ней, не радовало, как иных баб, только обузой навязанной казалось.

Тут на плечо Карины легла тяжелая рука Акуна, и она вздрогнула, оторвавшись от воспоминаний. Непонимающе взглянула на стрыя. Что-то вид у того был напряженный. Хмурился, прислушиваясь.

— Что это? Слышишь?

Голос у него был взволнованный, негромкий. Старший сын, Каплюша, рядом стоял, растерянно крутил головой, ловя звуки.

— Никак стряслось что?

Теперь и Карина различила: орали бабы как-то не так, визжали, некоторые звали испуганно. Звук шел от дальнего края селища, оттуда, где огороды в лес упираются.

— Может, бабы с Коровьей Смертью схлестнулись? — высказала догадку Карина.

Однако вскоре и она явственно уловила среди визжащих женских голосов тяжелый мужской гомон. Мужских голосов было чересчур много, они звучали все громче, яростнее, почти заглушая истошный бабий визг. Неожиданно совсем рядом вдруг послышались грубый окрик, топот, громкое лошадиное ржание. Собака во дворе, до этого заходившаяся лаем, вдруг залилась тонким болезненным визгом, заскулила. И злой мужской голос отчетливо прокричал одно слово, страшное слово: «Жги!»

— Ох, лихо! — простонал вдруг Акун.

Карина увидела, как он стремительно схватил топор, кинулся, как был, в одной рубахе, к двери. Еле успела броситься наперерез.

— Не ходи!.. — взмолилась она, с ужасом понимая, что там, за бревенчатой стеной, страшное — там смерть.

Пока стрый, ругаясь, отрывал от себя ее цепляющиеся руки, Каплюша уже кинулся к двери с луком, распахнул и застыл на пороге. В избу так и ворвались крики, шум, отсветы огня. Кто-то проехал верхом совсем близко, метнул в проем двери зажженный факел. Пламя угодило в юношу, он отскочил, затоптал огонь и, уже не оглядываясь, с криком устремился во тьму. Дверь за ним захлопнулась.

Карина немо уставилась на Акута. У старосты дергалось лицо.

— В подпол быстро, — процедил он сквозь зубы. — Хватай младших детей и прячься.

Она повиновалась. Схватившись за кольцо люка, отбросила тяжелое творило над подполом. Взяв маленького хнычущего Буську, опустила малыша в темный лаз. Семилетний Гудим вдруг заупрямился, стал с плачем метаться по углам, убегая. Гудим боялся мрака подпола, где прячется домовой. Но Карина все же поймала, почти за волосы подтащила упирающегося мальчишку к лазу, заставила спускаться. Оглянулась — никого более. И Акун, и четверо его старших сынов, погодков Каплюши, уже выскочили вон, кинулись защищать баб, спасать селище.

Она закрыла за собой лаз. Теперь вокруг был только сырой холодный мрак подпола. Карина ощупала руками бревнышки стенок. Вдоль них обычно стояли короба, кадки, бадейки, в которых хранились запасы. Сейчас запасов уже почти не было, и молодая женщина с двумя плачущими малышами легко нашла свободное местечко.

— Тише, тише, — шептала Карина, прижимая к себе две детские головки. — А то услышит нас нечисть из лесу и проберется сюда.

Они смолкли, только нервно икали, давясь слезами. Нечисти опасались все — и дети, и сама Карина, однако сейчас она понимала: то, что случилось, — хуже нечисти. Чужие, лихие тати напали на селище, напали, когда ни оборониться, ни упредить нельзя. Смогут ли теперь свои мужики отбиться? Сколько напавших-то? Откуда они?

Карина старалась держаться, даже принялась что-то негромко напевать детям. Вскоре по их ровному дыханию она поняла, что испуганные малыши уснули. Детям и положено спать ночной порой. Если бы не шумный гон Коровьей Смерти, они давно спали бы на теплых шкурах у каменки. Но и сейчас уснули, птенчики, сладко и мирно, она же места себе не находит, сидит, словно каменная, расслабиться не может. Если сейчас поднимут творило наверху, если в отблесках пламени возникнет лютая рожа с окровавленным ножом…

Сколько Карина просидела так — не ведала. Постепенно расслабилась, отвлеклась, вновь стала вспоминать прошлое. Припомнила, как некогда ездила рядом с мужем, князем Боригором, одетая в меха, в сапожки привозные хазарские. Тогда она гордилась собой и ничего на свете не боялась. Спереди и сзади их сопровождали княжеские кмети[24] с луками за плечами и длинными копьями у стремян, все в добротных куртках из турьей кожи. Князь же имел кольчугу — настоящую, варяжскую, из мелких спаянных колечек. Неуязвимым казался старый Боригор, а она, княгиня меньшая, любимая, тоже считала себя защищенной. Князь ее баловал, развлекал, никому не давал в обиду. Даже на властную княгиню Параксеву прикрикнул, когда та стала досаждать Карине. А ведь Параксева была старшей женой. У князя Боригора было еще три жены, но всю свою позднюю неожиданную любовь он отдал меньшице, только ее своей Лелей[25], Лелюшкой называл. Ух и злилась же на Карину за это Параксева! Но молчала, не смея перечить мужу. Боригор — он славен и грозен был, сумел племя радимичей свободным отстоять, даже когда жестокий Дир Киевский начал подминать под себя и полян, и северян, и дреговичей. Дира боялись, матери детей пугали жестоким варягом киевским. Боригор же сражался с ним умело, гнал из земель племенного союза радимичей, за то и почитали его, малые племена под руку Боригора просились, моля о защите. Всем достойным казался Боригор. А вот Карине была ведома его тайна, знала о слабости мужа с первых ночей супружества. Не было уже в князе радимичей мужской силы, желание было, а вот сил нет… И то, что делал с ней по ночам прославленный Боригор, вызывало в его молодой жене гадливость. Но и жалость. Пока однажды, в полусне, не поддалась она его ласкам, не выгнулась, застонав блаженно… Боригор сам не свой после этого был. Карина же понимала, что хоть и не так положено мужьям с женами жить, но постепенно постыдную усладу стала получать в том, что делал с ней князь. Однако тягостно отчего-то было — и ему, и ей.

Но одно Карина уяснила: ей нравилось быть княгиней, нравилось жить в холе и почете, нравились дальние переезды, смена впечатлений. И еще нравилось, что Боригор ей душу поверяет, говорит порой не как с женщиной глупой, а как с мужем нарочитым[26]. Все беды его она знала, все тревоги. Иногда даже советы давала. Льстило ей, что великий Боригор прислушивается к речам женщины из терпеев, что и другие ее влияние на князя замечают и особый почет ей оказывают.

Карина знала, что главной заботой стареющего Боригора был его сын — Родим.

Первенец князя, сын властной Параксевы Родим давно повзрослел, свою дружину имел. Властен был Родим не хуже матери, а главным препятствием к княжескому столу считал отца родного. Но Боригор был в силе, и Родим только злился. Пока мудрая мать не подсказала, как князя Боригора с пути убрать.

Есть древний закон: если случается великий недород, если неурожай происходит три года подряд — значит, вина в том правителя, значит, неугоден он богам и несет людям бедствия. И вот, когда на третий год недорода на священной поляне, где возвышались изваяния великих богов, собрались волхвы, вперед выступил Родим-княжич и напомнил племенным вождям и старейшинам об этом законе. Дескать, все беды радимичей пройдут, если волхвы принесут на алтаре в жертву его отца, князя Боригора. Старейшины признали, что такой обычай имеется, а волхвы мудрые посовещались, погадали по крови и дыму и сделали вывод, что Родим прав.

Однако старый Боригор не верил в гадания волхвов и не пожелал сам, как овца, прийти на заклание. Скрылся он тайно, ушел в леса, где и опытные охотники не все тропки знают. И Карину с собой взял в изгнание. Ух, и помыкалась она с ним по болотам и топям, скрываясь, перебираясь с места на место, когда посланные ловцы спугивали их с очередного пристанища. А Боригор уже решил, как поступит с любимой женой. Как-то во время ночевки на лесной заимке, в глухомани дикой, сказал ей князь:

— Я ведь понимаю, что рано или поздно меня нагонят ловцы и буду я принесен в жертву. Убьют меня безжалостно и жестоко. А потом с великим почетом погребут в княжьем кургане. Тебя же, как жену любимую, рядом со мной живой закопают. Княгиня Параксева уж проследит, чтобы именно ты меня в загробный мир сопровождала. Даже если я сейчас отпущу тебя, сами волхвы на тебя, Лелечка моя любая, такую облаву устроят, что, хоть сам Лешак схоронит, найдут непременно и к кургану притащат. И только одно тебя может спасти. Никто не осмелится хоронить женщину, если у нее под сердцем новая жизнь бьется.

От воспоминаний Карину отвлек глухой шум над головой. Наверху загудело, глухо и тяжело стукнуло, даже сруб подпола содрогнулся, а с бревенчатого творила посыпалась земля. Карина медленно подняла голову, судорожно глотнула. Догадалась, что это прогорела, обрушилась изба стрыя. Значит, все. Жив ли еще кто из терпеев или все полегли — она не ведала. Но так тошно, так горько и страшно вдруг сделалось, что зарыдала тихонечко, кусая губы, чтобы не завыть в голос, не напугать мирно сопевших рядом деток. Плакала долго, давилась слезами. А потом пришло отупение. Она сидела, уставившись во мрак неподвижным взором, и сама не заметила, как опустились ресницы, исчезли мысли. Пришел сон. Разбудил ее детский плач. Буська проснулся первым, разбудил Гудима, и они вдвоем тормошили ее, просили кушать. Дети всегда просят есть, когда есть нечего. Вот и сейчас Карина лазила в темноте по пустым закромам, скребла по днищам коробов. Все же удалось обнаружить горшочек с липовым медом летнего сбора. Его и поели. Ели сладкий мед, а на зубах хрустела земля. Противно было.

— Надо попробовать выбраться, — то ли себе, то ли детям сказала Карина.

Сказать легче, чем сделать. Сверху их завалило намертво. Карина взобралась повыше, нашла между толстыми бревнами сруба щель и, вставив в нее обе ступни, упираясь плечами и головой в творило, стала пытаться отворить подпол. Пробовала опять и опять. От натуги дрожало все тело, скрипела на сжатых зубах земля. Дети снизу что-то спрашивали, Буська даже советовал. Ее сейчас это только злило. Подумалось мельком — мыслимо ли брюхатой такую тяжесть, как дом, поднимать? Она задыхалась, делала новые попытки, пока в какой-то момент не поддалась отчаянию. Стала кричать, биться в тяжелое творило, звать, уже не думая о том, что может напугать малышей, что сверху могут оказаться окаянные убийцы. Боги пресветлые!.. Да уж лучше быструю смерть от булата каленого принять, чем задохнуться во мраке холодного подпола.

И тут, словно кто-то помог ей сверху, загрохотало, и люк сдвинулся. В глаза резануло светом. В первый миг Карина даже ничего не могла разглядеть. Потом закусила костяшки пальцев, чтобы не закричать. Рядом был стрый Акун. Но она еле узнала любимого дядьку под этой бурой маской запекшейся крови. У Акуна не было глаз — одни раны кровавые. Ей понадобилась вся ее воля, чтобы не запричитать. Выбралась наверх. Огляделась. Все. Теперь кричи, не кричи — без толку.

Не было больше Мокошиной Пяди. Раньше было большое селение, до двух десятков дворов насчитывало. Сейчас же вокруг лишь кучи серого пепла, остовы каменок да дымок вьется над догорающими кое-где балками. В ноздри несло гарью и сладковато-приторным запахом горелой плоти. Медленно летали в воздухе легкие хлопья сгоревших тканей. А в чистом голубом небе холодно светило ясное Хорос-солнышко.

Карина глядела вокруг расширившимися глазами. Акун говорил, что человек силен своим местом. Но это место было не ее, она не узнавала его. И трупы… Сколько трупов! Кто же это не боится кары, оставив тела непогребенными, не опасаясь, что души убитых будут его преследовать?

— Дир, — словно прочитав ее мысли, слабо прошептал Акун. — Князь-разбойник Дир проклятый…

Карина склонилась над стрыем. От горя похолодела. Лицо ослепленное — сплошная страшная маска, на животе рубаха побурела от крови. Рука порублена, покалечена. Как же он жив до сих пор, где набрался сил, чтобы откинуть, откатить обгорелое бревно, завалившее творило подпола?

— Стрый, милый стрый.

Он что-то пробормотал. Склонившись, Карина различила:

— Да детей достань, княгиня глупая.

Он все еще звал ее княгиней. Она же была растеряна, перепугана. Послушно выволокла грязных, перепачканных медом Буську и Гудима. К меду тут же пристала сажа. Малыши выглядели даже забавно, если бы не были столь перепуганными, жалкими, не дрожали бы так от страха и холода, прижимаясь к отцу. Но и последнего словно боялись. Гудим стал реветь. За ним расплакался и Буська.

Младший все же спросил:

— Тятя, а где Каплюша? — Даже привстал, оглядываясь, но тут же вновь прильнул к отцу: — Тятя, мне холодно. Спинка мерзнет.

Зимнее солнце светило, но не грело. В холодном сыром воздухе запах гари казался особенно резким. Дети плакали, мерзли, Акун истекал кровью. Надо было что-то делать.

Явь казалась страшным сном, когда Карина, бродя среди обгорелых, порубленных тел сельчан, пыталась хоть что-то отыскать, что могло помочь уцелевшим, или надеялась, что еще кто-нибудь очнется, окликнет ее. Но все было тихо, только каркало воронье, под ногами хрустели тлеющие головешки да хлюпала снежная слякоть вперемешку с пеплом. Разбойники не пощадили никого, пострадали и стар, и млад, и пригожие бабы из Мокошиной Пяди. Разбой обычно разжигает похоть, но бабы во время гона Коровьей Смерти бешеные, их убить легче, чем повалить. Вот и убили… Карина увидела Ясенку. Страшная рана тянулась у той от ключицы, раскраивая ребра. Карина склонилась, накрыла рукой открытые пустые глаза Ясенки.

Она постаралась взять себя в руки. Конечно, ей не под силу похоронить всех сородичей-селян. Однако не бросить же их так на растерзание зверью… И когда там, где некогда была кузня, Карина обнаружила среди пепла гнутый серп, она стала срезать им росшие вокруг селища кусты и, как сумела, накрыла тела погибших.

Она работала быстро, торопилась, вскоре даже жарко стало, хотя была только в рубахе, безрукавке вязаной и поневе[27] с вышитым подолом. А на руках нелепо, даже кощунственно сейчас смотрелись дорогие браслеты с каменьями и эмалевыми цветами, на шее ожерелье-монисто в несколько рядов — все, что осталось от некогда княжеской жизни. Да и была ли эта жизнь когда?.. Карина сейчас с радостью обменяла бы эти богатства на потертую овчину, чтобы укрыть детей, самой прикрыться от холода. Но ничего не находила. Люди-то повыскакивали на шум кто в чем, если кто-то и накинул полушубок, то разбойники стащили с тел все, оставив только окровавленные лохмотья. Вот и пришлось Карине с односельчан последнее стягивать, напяливать на детей заскорузлые от чужой крови рубахи, одну на другую. Ведь скоро завечереет, совсем холод проймет детей. Кое-чем укрыла, укутала лежавшего в беспамятстве Акуна. Что осталось, надела на себя, не думая, как ужасно выглядит — вся в золе, в жутких окровавленных лохмотьях, растрепанная, но с богатейшим княжьим монистом на шее. Карина сунула его за пазуху, шею до подбородка обмотала обрывками чьей-то пушистой шали. Ах и славилась же некогда Мокошина Пядь мастерицами вязать из шерсти местных коз такие вот роскошные мягкие изделия!.. Больше этого не будет. Нет больше Мокошиной Пяди…

Она все же разревелась. Накрыла последние, уложенные рядами тела ветками. Все. Большего сейчас она для них не может сделать. А вот что сделает — так это двинется вслед опускающемуся солнышку. Путь она знает, будет идти, пока не доберется до ближайшего капища бога Рода. Жители Мокошиной Пяди волхвам этого капища всегда большие требы носили, и те не посмеют отказать ей в приюте. Хоть на время. Пока она не решит, как дальше жизнь устраивать.

Карина уложила недвижимое тело стрыя на срубленные серпом ветки молодых сосенок, соорудив что-то вроде охотничьих волокуш. Сделав из тряпья постромки, впряглась в них. Когда сдвинула с места волокуши, Акун все же застонал, молвил:

— Оставь меня, Карина. Белая[28] уже подле меня. Ты лучше о детях позаботься.

Она даже не повернулась, тащила по снегу волокуши, лишь поглядывая, чтоб Буська с Гудимом следом шли. На слабый зов стрыя не отвечала. Карина вообще была не больно болтлива, а сейчас в ее сердитой немоте Акун угадывал присущее ей упрямство. Карина всегда была девка с норовом, всегда по-своему поступала.

Снег был рыхлый, глубокий. Скоро она стала уставать, но запретила себе останавливаться, лишь порой оглядывалась на детей. Сколько так смогут идти малыши семи и четырех годков от роду? Ничего, если устанут, сообразят позвать или пристроиться подле отца на волокушах. И первым не выдержал старший, капризный Гудим Карина только стиснула зубы, когда постромки волокуш сильнее врезались в плечи. Буська, тот дольше ковылял, пока Карина сама, опасаясь, как бы малец не отстал, велела ему пристраиваться возле отца и брата.

Акун порой негромко постанывал. Ослепленный, он не видел солнца, но спрашивал у Гудима — высоко ли светило? Карина и сама понимала, что времени у нее в обрез, пока не настанут потемки. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, стала вспоминать минувшее. Припомнила, как некогда, еще девчонкой, бегала здесь с сыновьями Акуна, позже охотилась с ними. Братья, да и сам Акун говорили, что отличная из Карины получилась охотница: и след зверя отыскивала умело, и белку била в глаз. Никогда охота ее не была порожней, видать, любил ее Лешак-хозяин за то, что первую добычу девка всегда ему оставляла, не забывала и домашнее угощение — пирожок или яичко вареное — на пенек положить. А вот с домовым у Карины не больно ладилось, не помогал ей запечный дух — и похлебка у нее переваривалась, и хлеб клонился верхушечкой не в ту сторону, а то и молоко горячее прямо на глазах сбегало белой пеной. Да, хозяйка-стряпуха из нее никудышная выходила. Первая жена Акуна учила ее, да и то не выдержит, скажет в сердцах, что, мол, у девки обе руки левые. И кто такую в жены возьмет? А вот взял же, сам Боригор взял. А за ним и Родим принял на ложе, жемчугами редкими украсил, даже женой назвал. Да только сбежала она от Родима. Карина уже видела по окрестным местам, что почти пришла. Частоколы капища должны были вот-вот показаться за ближайшим ельником, когда ее внимание неожиданно привлекли следы. Много следов на подмокшем снегу. Не зверя дикого, а коней подкованных. Похоже, отряд прошел. Двигался он вокруг ельника, туда же, куда и она, к капищу. Однако как раз на повороте еще один след шел, словно всадники, посетив капище, уже покинули его. И нехорошо стало на душе у девушки. Догадывалась, кем могли быть эти снующие по округе отрядники.

Однако выбора у нее все равно не было. За ней раненый, за ней малые дети. И она тащила и тащила волокушу, пока малыши, сидевшие позади, не стали покрикивать, словно приветствуя кого.

Она подняла голову. У бревен частокола, окружавшего святилище, стоял волхв в вывернутой овечьей накидке — длинноволосый, длиннобородый. Глядел на приближающихся, потом обернулся, сказал что-то, и еще трое волхвов вышли на размокший от снега проход в капище. Карина глядела на них, и даже слезы на глаза навернулись. Дошла-таки. Сейчас им помогут, накормят, обогреют, Акуну помощь окажут. Ведь всем известно, какие знатные лекари волхвы.

Она опешила, когда служители капища стали перед ней, загородив дорогу взятыми наперевес длинными посохами.

— Куда идешь? Прочь!

И, видя, что она оторопело молчит, один из них пояснил:

— Не ведаешь разве? Мор в округе. Верхогрызка[29] косит людей целыми селищами. Вот и не можем никого принять.

— Мор… — только и пробормотала Карина.

Да, конечно же, в доме старосты о том поговаривали. Однако мор где-то в стороне был, в терпейские леса не дошел. Мор — это единственное время, когда даже священный закон Рода о гостеприимстве теряет силу. Но ей-то теперь что делать?

Она смотрела на волхвов, измученная, усталая, в каких-то отрепьях. И не признать, что она на князей радимичей влияние имела. А ведь волхвам известно, кто она. И она так и сказала: мол, не признать меня не можете, а не окажете помощи, не прощу. Видела, как они переглядываются. «Тоже мне, волхвы всемогущие».

— Со мной двое малых детей и раненый староста из Мокошиной Пяди. Там набег был…

— Знаем.

— Знаете?

Они словно замялись.

— Мокошину Пядь бы не тронули, но там бабы сами виноваты. Дружинники Дира только поглядеть хотели. И ты виновата. Кара ты, Карина. Всем только беды приносишь. Ни Боригору от тебя не было радости, ни Родиму. Да и в свое селище ты несчастье принесла.

Когда такое говорят волхвы вещие — впору и умом тронуться. Но Карина уже не была наивной девочкой из терпейского племени. И вместо того чтобы заголосить, завыть и просить волхвов ее, такую поганую, прочь гнать, сама наступила. Что ж такое — они ее обвиняют, а след врагов радимичей, дружины Дировой, так и вьется вокруг их капища? И не волхвы ли, чтоб откупиться от киевлян-находников[30], направили тех на богатое селище терпеев?

— Злая ты, — изрек, наконец, один из волхвов. — Кара.

— Карой я стану, если вы меня не послушаете да помощь не окажете. Уж я поведаю, как вы смогли Дира от себя отвадить.

Но сама уже понимала, что перегнула палку. Вот убьют ее сейчас поклонники Рода, а все решат, что и ее, красавицу Карину, погубили люди Дира в терпейском селении. И пока волхвы зло шипели, что, дескать, ничего-то ты, девка, не докажешь, она уже им сговор предложила. Скинула с запястий чеканные, в цветах эмалевых браслеты и, протянув их волхвам, предложила: она уйдет, но заплатит им за то, чтобы приютили детей и стрыя. Украшение-то у нее знатное, в далеком Царьграде деланное.

Волхвы согласились. Сказали, что возьмут по браслету за каждого ребенка. Акун же…

Карина настаивала:

— Он ведь глаз лишился… Грудь кровоточит. Но стрый сам окликнул сзади:

— Да за себя проси. И за Буську с Гудимом. Меня же оставь. Мой час близок. Не все ли одно где…

Ох, и накричала бы на милого дядьку Карина, если бы не так слаб был. А волхвы так и ухватились — дескать, последняя воля умирающего, Карина же одно знала: она не она будет, если милого Акуна бросит, если не сделает все, чтобы спасти его. Вот и осталась с ним.

— Всегда упряма была, — едва прошелестел Акун. — Послушай меня хоть сейчас: оставь, ни к чему это.

Она не ответила. Смотрела, как волхвы уводят мальчиков. Думала о том, что их ждет. Встретятся ли еще? А если нет… Что ж, в капищах всегда были дети, которых обучали, держали как служек, но кто проявлял себя, тот и волхвом стать мог. Но у нее все равно слезы на глаза навернулись, когда уже у самого частокола мальчики оглянулись, помахав руками.

К ночи стало подмораживать. В лесу зазвучал волчий вой.

Акуна лихорадило, он бормотал что-то бессвязное. Вокруг ни души, ни огонька, один лес.

Карина еще издали заметила это дерево — мощный кряжистый дуб, словно сросшийся из нескольких стволоа Девушка решила: ежели заберется повыше, то там, где стволы расходятся, можно устроиться и с раненым Акуном, переждать ночь.

Нарезав из подола полос ткани, она обмотала стрыя и, взобравшись на дерево, перекинула самодельные веревки через сук, повисла на них, перетягивая, пока смогла поднять ослабевшее тело родича. От боли Акун потерял сознание. А очнулся — для него все едино мрак кругом, но он слышал рядом ее тяжелое, усталое дыхание.

— Каринка, слушай, — разлепил губы раненый. — Говорить это тебе не должен, обещался… Да изменилось все. Потому, пока боги еще не увели мысль в вечный сумрак… Тебе в Киев надо идти да разыскать там певца Бояна. Ты ведь знаешь его, помнишь? Вот и ищи.

Батюшка он твой, Породил тебя, селище с него никогда ничего за тебя не спросило. Но теперь ты одна, ты баба, беззащитная, да еще и беременная. Пусть же поможет…

— Тихо, тихо лежи, — укрывала Акуна девушка, гладя его по слипшимся от крови волосам. Но он старался говорить, сквозь горячечную дрожь, сквозь наползающую слабость.

— Боян — отец он твой. Иди к нему. Слышишь ли?

Она слышала, но молчала. Отец… Помнилось — Боян в селище появлялся изредка. Красивый, с темной холеной бородой, в корзно[31] расшитом, в добротных сапогах, гусли за плечами, И все говорили: Боян — великий певец-сказитель, он под покровительством самого бога Белеса, ему дар особый дан, и в пути его, безоружного, ни одна злая сила не тронет, все ветры оберегут, все лихие люди обойдут. Вот и идет он по земле — красивый, пригожий, ласковый. Без меча, с одними гуслями. А потом возвращается в великий Полянский город Киев, что на горах над Днепром растет, И сам князь Аскольд принимает его в своих палатах, одаривает богато.

Акун то ли впал в беспамятство, то ли уснул. Холодно было, а он горел. Вот Карина и приникла к нему, стараясь не думать о волчьем вое в лесу, о пробирающем до костей холоде. Боян. Она помнила, бывал он в Мокошиной Пяди. Только давно это было, она совсем еще девчонкой была. Что ж таился-то? Ведь навещал, приходил, нянчил, баловал. Песни пел. Пел так, что люди отовсюду сходились послушать. А Карина гордилась тем, что ее возле себя сажает Боян. Но то, что он ее родитель…

— Я в Киев тебя не дотяну, стрый, — устало сказала Карина. — В Елань пойдем, к Родиму. Ведь он женой как-никак меня перед всеми объявлял.

Ночь тянулась бесконечно. Карина дрожала от страха, холода, усталости. А порой, словно все безразличным ей делалось, проваливалась в дремотную усталость. Стоны стрыя приводили ее в себя. Он начинал метаться, и она держала его, просила потерпеть еще. Вот скоро притащит его к людям, перевяжет, обработает раны целебными отварами да мазями…

— Мы доберемся, Акун. Я ведь упрямая — ты сам говорил. Вот и дотащу тебя. Не к самой Елани, так к людям. Они помогут.

Акун вроде в беспамятстве был, но вдруг ответил, слабо, словно ветер прошелестел:

— Не пустят нас. Верхогрызки побоятся.

Дядька оказался прав. В первом же селище, куда утром приволокла раненого Карина, на них едва не спустили псов. Мужики повыходили страшные, с дубинами. И Карина вновь плелась прочь по глубокому снегу, тащила волокуши с бредившим Акуном. Да, в неладное время они оказались без очага, без приюта. Она поняла это, когда то и дело стала замечать на тропе замерзшие трупы — то ли лихих лесных людей, то ли калик перехожих. Больше всего их было у перекрестков, где по обычаю радимичей на шестах возвышались домовины — маленькие деревянные домики, в которых хранили прах предков. Казалось, бродяги тянулись к этим захоронениям перекрестным, перед смертью молили ушедших родичей взять к себе поскорее, увести в светлый Ирий[32], чтобы не мучаться в неласковом подлунном мире.

Теперь Карина старалась идти по большаку[33], который вел через леса радимичей к реке Десне, где велись торги и где местные князья построили свой град-терем Елань. В нем некогда и жила Карина, туда и сейчас шла. Селища, попадавшиеся вдоль большака, стояли притихшие, будто нежилые. Под вечер, устав, ослабев, уже плохо соображая, Карина все же попыталась постучаться в избу в одном из них. И надо же — дверь отворили. Перед Кариной стояла старуха в темном плате, даже улыбалась, приглашая войти.

— Что смотришь, девица? Входи.

Карина хотела сказать, что оставила у плетня раненого, однако какая-то странность в улыбке старухи остановила ее. Пока просто вошла в дом, огляделась. Темно тут, холодно, словно давно не топили, и от земляного пола тянет морозной стылостью. Только чуть тлеет огонек лучины, и в его свете увидела Карина, что старуха возится подле кого-то у полатей.

— Ну же, что стала, подойди. Видишь, сынок мой лежит. А рядом с ним кто, видишь? Она самая, Верхогрызка. А ты ложись рядом. Может, и тебя Верхогрызка обласкает, а сыночка моего и оставит.

И захихикала радостно, безумно. Но тут же на крик перешла, когда заметила, как гостья к выходу попятилась.

— Куда?!

И кинулась, наскочила, стала тянуть. Худая, как кошка бездомная, а силы где и взялись. Карина еле смогла отпихнуть старуху, выскочила, бросилась прочь. Шла, зажимая уши, чтобы не слышать ее безумных стонов, воплей, дикого хохота с подвыванием.

Но испуг словно придал ей сил. Вновь впряглась в лямку, вновь поволокла раненого. Он молчал, будто спал, а Карина боялась наихудшего, боялась, что нет его больше с ней, что осталась она одна среди зимы, сгущающихся сумерек, среди опустевших от мора селищ. А тут еще, когда остановилась отдышаться, заметила, что сбилась с заснеженного большака, что бредет, сама не зная куда, среди обступившего со всех сторон леса. Ей захотелось взвыть. Но проглотила ком в горле, не позволяя себе заголосить, сказала Акуну, как ни в чем не бывало:

— Ничего, что-нибудь придумаем.

А тут еще опять леденяще и люто завыли волки. Карина, сцепив зубы, тащила волокуши. А думалось о плохом: знала ведь, как волки настигают, как нападают — один под ноги кидается, валит, второй сразу на горло прыгает.

Когда уже стала различать позади в сумерках силуэты волков, то неожиданно углядела впереди темный сруб полуземлянки. Кинулась к ней, толкнула скрипучую дверь и сразу ощутила затхлый запах необитаемого жилища. Похоже, на зимовье чье-то набрела. И как раз вовремя.

Карина опустила засов на двери. В потемках стала шарить среди паутины за печкой-каменкой. Так и есть — мир не без добрых людей. Уходя, зимовщик оставляет в избе трут и кресало, сухие Дрова, подтопку.

Девушка развела огонь. Все это время она что-то говорила, почти тараторила. А ведь обычно болтуньей не была. Сейчас же просто спадало напряжение, да и опасалась узнать, что стрый ее не услышит. Даже когда подошла к нему, Карина все болтала и умолкла, только поняв, что Акун жив, что бьется у него под бородой слабая жилка.

— Ну, вот и ладно.

И подумала: сейчас бы согреться, уснуть. Нельзя. Ей еще надо раненого обиходить.

При свете огня в каменке она склонилась над Акуном. Повязки на глазах его обледенели, а на порубленной руке нет — значит, сочилась кровь по-прежнему. Но самое худшее выяснилось, когда, размочив стала снимать повязки с груди Акуна. От раны так и пахнуло гнилью, Карина даже закашлялась. Что ж… Она покосилась на дверь. Волки выли, но вроде не близко. А сугробы под самый дом намело.

Карина набрала в котелок снега, растопила на огне, потом обработала раны Акуна. Грустно было до отчаяния. Не помогло и когда обнаружила на лавке краюху заплесневелого хлеба, кус засохшего сыра. Просто грызла их, запивая горячей водой. Кое-как размочив хлеб, попробовала покормить стрыя. Он только отхлебнул немного, поесть не получилось. Но сейчас ей и это было безразлично. Легла на свалявшуюся солому на полатях, думала, сейчас же уснет. Но не спалось. Лежала, глядя, как золотит отблеск огня матицу[34] над головой, добротно сложенные скаты крыши. Что-то знакомое было в этом зимовье. Не здесь ли? Нет, вроде и каменка не так стояла, да и полати там пошире были, поудобнее. Зачем вспоминать? Но усталое сознание вяло, лениво, почти бесстрастно оживляло картины прошлого…

Когда Боригора травили, словно зверя, он сказал Карине, что если их поймают, то ее от обычая быть заживо похороненной вместе с ним спасет, если беременной окажется. Карина не сразу поняла, что у старого князя на уме. А вечером он привел к ней в лесную избушку одного из троих оставшихся с ними кметей. Медведко его звали — огромный такой детина, бурая борода лопатой.

— Покроешь сегодня княгиню, — велел ему Боригор. — Ты же не упрямься, Каринка. То моя воля.

Она и не упрямилась. Сама все поняла. Только вдруг озлилась очень, отвернулась, чтобы Боригор не видел ее глаз. И покорно терпела Медведка, когда тот, сопя и потея, трудился над ней. Звука не издала, лишь губы поджала, когда больно стало. Медведко лишь заулыбался. Его не смущало даже присутствие князя. Только поднявшись, натягивая портки, поглядел на Боригора так, как раньше никогда бы не глядел на главу-глав радимичей, — насмешливо. Уже понял, что воитель Боригор раскрасавицу меньшицу не смог девственности лишить.

Боригор же смотрел лишь на Карину. В глазах слезы стояли.

— Пойми, Лелечка моя, только так могу тебя спасти. Знаю, не захочешь ты по своей воле меня в Ирий спровадить. А то, что больно Медведко тебе сделал, — так у баб всегда так поначалу. Потом даже усладу в этом находят. И ты так жива, останешься, радоваться Удовой[35] страсти научишься. Я ведь знаю, какая ты у меня чувственная, нежная.

Медведко приходил к ней и в следующую ночь, и еще раз. Ложился на нее, проникал сильными толчками. Карина знала, что это как раз то, что происходит между мужиками и бабами. Но какая же в том услада?.. И еще невыносимо было сопящее присутствие князя.

— Да пошел ты прочь… постылый!

Он вышел, спотыкаясь. Закончив свое дело, за ним вышел и Медведко, скабрезно улыбнувшись ей напоследок, Карина отвернулась, лежала, глядя в стену, пока не уснула. А разбудили ее крики, голоса, лязг мечей, стоны. Как была, в одной рубахе, кинулась на порог.

Из мрака голос Родима кричал:

— Смирись, отец! Это твоя судьба!

Но Боригор отбивался отчаянно. А с ним и последние верные кмети. Всех порубили. Самому князю голову снесли. Она так и покатилась под ноги Карине, уставившись на нее удивленным взглядом. Карина закусила косу, чтобы не закричать. Бросилась назад в избу, вжалась в угол.

Родим вошел, пригибаясь под низкой притолокой. В руке окровавленный меч. Не он ли и зарубил отца? Вбросив оружие в ножны, поглядел на Карину, улыбаясь.

— Ну, вот и ты, моя красавица.

Одним рывком разорвал на ней рубаху, кинул на полати, навалился, вдавливая в ее нежную кожу булатные пластины доспеха.

— Ну, ну, не вырывайся так. Знаешь ведь, что давно мне мила. Так что не обижу, в терем к себе возьму. Не наложницей, княгиней сделаю.

Несмотря на боль и унижение, Карина сообразила. Перестала биться, не хныкала, улыбалась ему в бороду. Жить-то хотелось, пугала мысль о том, что в курган с Боригором ее захотят положить.

Родим не обманул. Он и раньше всегда глядел на меньшицу отца восхищенно, даже руки дрожали в ее присутствии. Что, однако, не мешало при малейшей возможности то хлопнуть ее пониже спины, то по бедру огладить. Боригор заметил однажды — сразу кулаком по лицу сына прошелся. Теперь же Боригора не было в живых, лишь глаза на его отрубленной голове глядели, как сын-убийца наслаждается его любимой женой.

Но похоронил отца Родим с почестями. Карина же во время тризны сидела подле Родима, косу по вдовьему обычаю не срезала, сразу кикой, жемчугом шитой, покрыла. Ох, и косилась же на нее зло старая княгиня Параксева! Все опомниться не могла, когда сын прежнюю княгиню-соперницу на коне перед собой из леса привез, при всем честном народе в Елани новой княгиней объявил.

Наверное, Карина тогда даже торжество ощутила. Но недолго оно длилось. Родим, отличался от отца; тот бы никому собой помыкать не позволил. А этот чуть что — к матери за советом бегал. Вот та и подучивала сынка. Уже на второй день после тризны он ввалился в опочивальню Карины пьяный, ни с того ни с сего выхватил из-за голенища сапога кнут и давай ее пороть. Пока до крови не рассек, не успокоился. Едва отдышавшись, сказал назидательно:

— Всякий муж должен бить жену, чтоб знала, кто ее хозяин и господин.

Карина смолчала, хотя про себя и решила, что не позволит ни Родиму, ни его матери помыкать собой. Ведь всегда жила в ней некая гордость, отчасти из-за сознания своей красоты, отчасти оттого, что упряма была, привыкла всего добиваться. Вот и на этот раз Родим к ней с кнутом, а она так повернула, что он почти целую седмицу[36] ходил за ней, как побитая собака, в глаза заглядывал. А седмица прошла — и вновь после пира ввалился пьяный, бил кулаками, жестоко, больно.

— Ты мне еще указывать будешь, сука! Я твое племя терпейское в своем крае терплю, а кто они, приблудные? Мне мать сказала, откуда тебя Боригор привез. Так что нос от меня не вороти. Как велю, так и повиноваться должна. Ух, прибью!

И вновь удар. Она выворачивалась, кусалась, отбивалась, пока от боли не потеряла сознание, провалилась в небытие. Не чувствовала, как он быстро, грубо насыщался ее телом. Утром чернавки плакали, обрабатывая ее раны. — Пропала ты, княгинечка, совсем пропала. Родим, он всегда недобрым был, а тут его еще Параксева на тебя натравливает.

Карина молчала. За молчанием пряталась, как за щитом. Но для себя уже решила — уйдет. И хотя листопад[37] был уже на исходе, она ушла из Елани. Тайно ушла, никто и не заметил.

В Мокошину Пядь пришла скоро. И только когда отогрелась у родного очага, с досадой и раздражением поняла, что непраздна. А чей ребенок — Медведка ли, Родима, — не ведала. Однако ныне, когда она не солоно хлебавши возвращается в Елань-град, на это дитя у нее вся надежда. Скажет Родиму, что его это ребенок. А понадобится — и руку в огонь опустит, чтоб правоту свою доказать. Пусть верит. Ей же и дела нет до того, кого носит под сердцем.

Она провела рукой по животу. Если не ошибается, четвертый месяц она с дитем, а лишь выпуклость небольшая под ладонью ощущается. Талия же по-прежнему тонкая, ноги легкие, а вот грудь отяжелела, ноет по утрам. Но хоть прошла эта изнуряющая тошнота, изводившая ее поначалу. И она все еще хороша и соблазнительна, чтоб вновь привлечь к себе Родима. Чутьем, как одни только бабы знают, Карина знала, что люба ему. И теперь Параксева злая будет вынуждена смириться с ее возвращением. Княжича им Карина принесет. Но сперва надо суметь принести. Добраться.

Ночью вновь задул ветер, разыгралась пурга, Даже волков разогнала, Карина же под ее завывания сладко выспалась в дымной избушке. А под утро напилась горячей воды с заваренными веточками каких-то кустарников, стрыя напоила. Ее порадовало, что он глотал, даже находясь в беспамятстве. Но рана его вздулась, запах шел гнилостный. Это тревожило Карину. Понимала, что Акуна надо опытным волхвам-лекарям показать. Значит, следует торопиться.

Путь ей указывали все те же домовины на шестах, и она вновь смогла выбраться на дорогу. Колючий ветер так и налетал, жег лицо ледяной крупой. Но тут ей повезло. Откуда-то возникли сани легкие, лосем ручным запряженные. Мужичок в овчинном тулупе сначала только глянул, но, уже проехав, остановился.

— Замерзнешь тут, убогая. Иди, подвезу.

Карина едва не расплакалась. Глянула на бородатого, всего в шкурах, мужичка с благодарностью.

— Сами боги тебя мне послали, добрый человек. Мне до Елани. Близко тут.

Лось легко бежал по глубокому снегу, только пар от него летел. Возница не оглядывался, молчал нелюдимо. Девушка даже задремала под мерный скрип полозьев по снегу. Очнувшись, увидела, что едут они уже по обжитым местам, селища все чаще попадаться стали, но по-прежнему притихшие, редко где дым поднимался над шапками снега на крышах. Собаки, и те не лаяли. Когда сторожевые вышки стали попадаться на погостах, дозорные даже не выходили.

— Все, слазь, — неожиданно сказал возница. — В Елань — это тебе туда. Я в другую сторону еду.

Она повиновалась. Вновь впряглась в волокуши. Ничего, уже близко. Дорога тут под уклон шла, а там река внизу, за ней и град стоит.

На фоне серого зимнего неба Елань радимичей впечатляла. Мощные частоколы, такие высокие, что градских построек не видно, зато внушительно всплывают к небу бревенчатые дозорные вышки, Карина даже разглядела темные силуэты стражей на заборолах.

Ей отчего-то стало не по себе, А вдруг не примут назад непокорную беглянку? Но об этом даже думать не следовало. Вся ее надежда на Елань. Ибо сил уже не было. Она затащила волокуши с неподвижным стрыем под лапы ближайшей ели.

— Ты обожди тут немного. Сама я быстро управлюсь и за тобой пришлю.

Вышла на открытое пространство, побрела под ледяным ветром, кутаясь в жалкое рубище. Ветер швырял ей волосы на лицо, снег слепил глаза. Поскальзываясь, она миновала обледенелый мост через реку. Совсем близко уже стена из толстых бревен; заметила, что охранники сверху наблюдают за ней.

Она их окликнула.

— Эй, впустите в град. К Родиму я. Аль не узнали? Жена я его, Карина.

Они по-прежнему только глядели, потом переговариваться начали.

— Откройте мне, псы!

Никакого ответа. Но вроде послали одного куда-то. И Карине пришлось ждать, стоять на ветру, растрепанной, измученной.

Похоже, стражи все-таки узнали ее. Она это поняла, когда увидела, кого они вызвали. Саму княгиню-мать Параксеву. Карина только слабо охнула, заметив ее тучную фигуру над бревнами частокола. Параксева — враг. Стоит себе наверху в высокой меховой шапке поверх желтого покрывала, лицо широкое, суровое.

— Прочь пошла, бродяжка убогая! Нет тебе больше доступа в Елань.

— Родима позови!

— Болен сын мой. А ты прочь пошла, пока я не велела стрелой тебя подтолкнуть.

Карина поняла, что это конец. Нет смысла просить, умолять. Параксева наверняка ее узнала, торжествует сейчас.

— Будь ты проклята! — прошептала Карина. — Пусть сам Род накажет тебя, сука жирная.

И, вскинув голову, пошла прочь. Но чем дальше отходила, тем сильнее никли плечи. Что же теперь делать?

Не будь с ней Акуна, Карина тут бы и сдалась. А так побрела прочь, слабо соображая, куда же им теперь. Стала взбираться на пригорок, но снег не пускал, оседал под ногами, стаскивал назад. И в какой-то миг она осела. Заплакала от слабости, бессилия, безнадежности.

Какой-то звук сзади привлек ее внимание. Вроде заскрипели ворота, стукнуло деревом. Карина оглянулась, увидела, как из града выехал верховой. Может, Параксева послала кого-то добить ее? Всадник переехал мост и теперь скакал в ее сторону легкой рысью. И именно в этот миг что-то изменилось в мире, засиял он золотистым лучом неожиданно проступившего закатного солнца.

Карина глядела на всадника, и глаза ее расширились. Но не от страха. Просто подумалось, что ничего более прекрасного в жизни она еще не видела. Всадник не ехал — летел рысью, плавно покачиваясь в седле. Его необыкновенно прекрасный конь скакал, словно парил, высоко неся хвост. Сиял на руке всадника круглый щит, из-под опушенной мехом шапки разлетались длинные светлые волосы. Легкий, стройный, освещенный закатным солнцем, он показался Карине нереальным, сияющим, как сам Хорос, светлый и грозный.

Всадник приближался. Теперь она различала звон металла, скрип снега, видела пар, идущий от разгоряченного коня. Даже заметила, как волнуется на плечах всадника мех богатого, черно-бурой лисы, полушубка. Необычный витязь, молодой, Незнакомый. Сейчас он убьет ее…

Но всадник только глянул на нее. Карина различила его яркие синие глаза под темным мехом шапки, сжатые губы на непривычно-бритом лице. Он даже не замедлил шага коня. А она, то ли моля, то ли защищаясь, подняла руки, потянулась к нему, но он проехал мимо. Она слышала, как звенит, удаляясь, наборная сбруя лошади, как глухо скрипит снег. И поникла. Ветер набросил ей волосы на глаза.

— Боги… Род добрый… Дайте сил.

И вдруг вновь увидела его. Поняла, что незнакомец возвращается к ней.

ГЛАВА 2

Еще когда Торир покидал Новгород, его предупредили о радимичах: новый князь Родим горяч нравом, шумлив, но главную силу все же имеет его мать, княгиня Параксева. И сейчас, глядя на них — сына и мать, — Торир понимал, как это верно.

Князь Родим, еще не оправившийся от хвори, кашляющий, зло ругающийся, был бы как мягкая глина в руках Торира. Слушая его речи, довольно улыбался:

— Вот так славно! Конечно же, по рукам! Другое дело — княгиня-мать. Немолодая, тучная, желтолицая, казавшаяся просто восковой от облегавшего ее щеки желтого шелка, она с подозрением слушала речи пришлого варяга. А ведь он предлагал как раз то, что должно им понравиться, — поддержать воеводу новгородского Олега в походе против Дира и Аскольда Киевских. Торир даже поведал, что здесь, в землях радимичей, то и дело натыкался на разоренные кровавым Диром села.

— Разве вы сами не знаете, что Дир шастает по лесам свободных радимичей, как по своим охотничьим угодьям? А Олег, по сути, единственный, кто может варягов киевских присмирить.

— Верно!.. — тут же порывался встать Родим, но словно натыкался на взгляд матери и сникал, заходился кашлем.

У Параксевы взгляд тяжелый, маленькие глазки тускло блестят под набрякшими веками.

— Объясни ты нам, варяг пришлый, отчего это мы, радимичи, должны помогать Олегу? Мы племя свободное, ни с кем ряд не заключаем, но и сами никого не слушаем. А Днепр наш, от Смоленска кривичей до самой Березины. Тут уж и Рюрик Новгородский, иАскольд с Диром вынуждены с нами считаться.

И в который раз Торир пояснял: Дир уже подмял под себя союз северян, и дреговичи из лесных болот ему дань платят, и большая часть вятичей его на полюдье пускают. Это не говоря уже о малых племенах. Дир, князь Киевский, живет набегами, дружина у него отменная, каждый кметь мастером в бою считается. Но Дир воюет, а руку его направляет Аскольд, что в Киеве на Горе сидит, И уже не один раз нападали киевские князья на радимичей. И еще придут, пока не подчинят, не возьмут под свою руку. Он же, Торир, предлагает верное дело — оповещать радимичей всякий раз, когда Дир поход против них замыслит. А за это должны они дать обет оказать помощь Рюрику, пойти под знамена Олега, когда тот соберет силушку и двинет по Днепру на стольный Киев-град.

Они вели беседы, сидя в отдельном натопленном покое. Вернее, сидели Торир и княгиня-мать, а Родим лежал на лавке под медвежьими шкурами. Хворь его только отпустила, слаб еще был. Княгиня Параксева сама за любимым сыном ходила, никого к нему не допуская. Только для варяга исключение сделала, да и то лишь после того, как полюбовником ее стал. Глянулся ей, вдовице, чужеземец пригожий, вот и пришла к нему ночью. Торир принял ее, понимая, что иначе властную бабу не уломать. Но хоть княгиня и дозволила ему встретиться с сыном, однако воли особой не давала.

— У нас, мил человек, — говорила посланцу новгородскому Параксева, — есть такая присказка: от добра — добра не жди. Вот ты и поясни, какая нам выгода Дира Олегу Рюрикову предпочесть? Дир окрестные племена под себя подмял, а Рюрик разве не то же делает? Где, спрашивается, вольные старшины мерянские? Где князья полочан[38]? Где чудь свободная? Все под варягом оказались. Потому что в этом вся ваша порода варяжья — власть над другими брать. Но Дира Кровавого мы хоть знаем, воевать с ним научились. Другое дело Рюрик. Неведом он нам, а неведомое всегда опасно. — Одно ты только забываешь, княгинюшка, — вальяжно раскинувшись на лавке, заметил Торир. — Рюрик от вас далеко на севере, а Аскольд — вон, под самым боком. И смекни теперь, кто тебе в союзниках против кого выгоднее. Про Рюрика же скажу у него одна цель — наказать своих ратников Аскольда с Диром, которые обманом у него увели часть войска, говоря, что на Царьград пойдут, а сами, на силу Рюрика опираясь, власти у киевлян добились. Теперь тому же Рюрику условия выставляют да мешают новгородцам торги вести.

Имя старшего киевского князя Торир произносил по-местному — Аскольд, не Оскальд, по-северному. И всякий раз, словно что-то предательски ломалось в его голосе. Параксева заметила это, скривила в усмешке рот.

— Ох, и не любишь ты русов из Киева, варяг, ох и не любишь.

— Коль мудра, оказалась это приметить, то могла бы и сообразить, что выгоду тебе предлагают. Разве не прославился Дир Киевский внезапными набегами, точно хазарин? И худо ли будет радимичам, если их будут упреждать о его нашествии?

Параксева продолжала сомневаться, хотя Родим ерзал под шкурами, поглядывал на мать едва ли не гневно. Но молчал. Отца родного погубить не побоялся, а матери и слова поперек не скажет. А ведь были у них и ссоры, и стычки этой осенью, как донесли Ториру.

Варяг собирался еще что-то сказать, но тут княгиню позвали. Параксева важно встала, вышла. Только этого и надо было Ториру. Подсев сразу к Родиму, он зашептал ему в ухо, мол, что это ты бабу, князь, слушаешь, мол, сговоримся по-мужски, а там и пойдем, покажем молодецкую удаль, потесним Дира. И добился-таки своего, дал обет князь. И какой обет — клинок у огня поцеловал, что не обманет. У славян эта клятва священной почитается — огонь Свароясич ее видел, булат каленый от Перуна ощутил. И как же это удачно, что Параксеву отвлекли.

Чтобы княгиня ничего не заподозрила, Торир тут же сменил тему. Стал рассказывать о делах новгородских. О том, что Рюрик уже и не в такой силе, хворает тяжело, а всеми делами его заправляет отныне Олег. Олег — он сам волхв. Перуна, покровителя воинов, над другими богами поставил и сам жрецом его сделался. Вещим зовут Олега, так как сила ему от богов дана. И чтобы сохранить ее, не разменивать понапрасну, Олег даже от брака отказался, посвятив себя Громовержцу, ибо ведомо, что ничто так вещую силу не отнимает, как женщины и семейные дела.

Родим слушал варяга внимательно. Сам-то он до баб был страсть как охоч. Даже поделился с Ториром, как приглянулась ему меньшица отца, вот он и взял ее после родителя. Кариной ее звали, красивая, как сама Заря-Заряница. Вот только с норовом девка оказалась, обиделась да ушла. Но ништо, он велит вернуть ее, когда снега сойдут.

Тут Родим неожиданно осекся. Торир оглянулся, а Параксева рядом стоит, слушает. И как сумела подойти так тихо, что и половица не скрипнула? Чем-то взволнована была княгиня, на сына глянула хмуро, но вдруг засуетилась, стала его обхаживать, а варягу велела идти, дескать, устал князь, хворый еще, пусть поспит.

Торир вышел. Что ж, задуманное сделано, а провести еще ночь в Елани — храни боги. Притомила его ненасытной страстью стареющая Параксева, да и дела торопили. Поэтому варяг сразу пошел на конюшню, стал седлать верного Малагу. Конь у него был редкостный: легкий, стройный, выносливый, — такие на вес серебра ценились. И масть у Малаги особая, игреневая — по темно-бурому фону ассыпаны светлые яблоки пятен, грива и хвост почти белые.

Торир уже выводил коня, когда увидел Параксеву.

— Никак едешь уже, Торирко? Пошто к ночи собрался? Вот утречка бы, по солнышку и тронулся.

Но Торир отказался. И так ведь задержался дольше положенного. Да и от мысли провести еще ночь с жадной до ласк немолодой княгиней едва не оторопь брала. Но вслух лишь отшучивался весело, даже ущипнул Параксеву за пухлый бок.

— Что же, езжай, — молвила княгиня. — У тебя ведь путь дальний, до самого Киева. Думаешь, сможешь при князьях-то устроиться? Опасное ты задумал, Торирко. Но совета доброго послушай; от скакуна своего отделайся. Одинокий путник ни для кого не приметен, а вот конь твой всякому в глаза бросится. Знатный у тебя конь, впору самому кагану Хазарскому на таком ездить. Вот и полетит легкокрылая молва, что ездит по лесам пришелец неведомый на коне ярком, пятнистом. Так весть и до самого Аскольда Киевского дойти может. И уж он-то призадумается, не прост он, знай. А что про тебя дознается — не сомневайся. Он потому и Киев за собой смог удержать, что умом боги его не обидели.

Торир задумчиво погладил крутую холку жеребца. То, что княгиня сказывала, верно, было. Да только варягу еще нужен был Малага. Не объяснять же княгине, для чего. Поэтому, простившись как можно приветливей, Торир вскочил в седло и поспешил в распахнутые ворота.

Снаружи обдало ледяным ветром. Торир поплотнее запахнулся в полушубок, сжал коленями бока коня. Малага так и пошел легкой рысью, полетел. Торир же думал о своем. Ему около Елани еще надо было посетить капище Перуна, поговорить с местными волхвами, знак посланца показать. По всем необъятным просторам, от варяжских морей до хазарских степей, прячутся в лесах такие капища-урочища волхвов-перунников. Хотя «прячутся» не то слово. Знают о них люди, сходятся с подношениями, молят сурового Громовержца. В одних местах, таких как Новгород, Перуну поклоняются с особым почетом, в других более чтут иных богов, того же Рода, Даждьбога плодородного, Сварога кузнечного. Однако у перунников связь между собой лучше налажена. Главное, слово заветное знать — и волхвы примут того, кто так же посланцем Громовержца окажется, выслушают.

Торира отвлекла от мыслей попавшаяся на глаза нищенка. Стояла на пути, руки умоляюще подняла. Нищие попрошайки обычно раздражали Торира. Их всегда много, всем не поможешь. А эта… Ведь девчонка совсем. И хорошенькая, одна грива черных волос чего стоит. Что же она мыкается по свету, такой красотке разве трудно покровителя найти? Но если нет ума — погибай.

И, хлестнув Малагу, Торир пронесся мимо. Не оглянулся, но нищенка почему-то не шла из головы. Люди-то вон, совсем рядом, однако не пустят. Не то время, чтобы помнить гостеприимные заповеди Рода да голытьбу принимать, — мор.

Варяг уже одолел подъём к лесу, когда его внимание привлек след на снегу Торир попридержал коня. Тому, кто таится, не грех и на любую мелочь внимание обратить. Тут же совсем недавно что-то волокли. След уводил под нависшие ветви елей. Варяг спешился, пошел по следу и, отодвинув ветви, увидел в укрытии человека на волокушах. Видать, тот некогда пострадал от нападения, на лице, на глазах, повязка, побуревшая от крови. Варяг сразу определил, что незнакомец уже умер, даже иней проступил на скулах. А ведь кто-то тащил его, схоронил тут, надеясь помочь. Видны были следы, уводившие от волокуш в сторону Елани.

И тут Торир все понял: девка-нищенка притащила за собой раненого. Тот был не мелкий мужик, тяжеловато было ей волочь такого, да еще по холоду и глубокому снегу. Кем приходился ей сей мертвец — муж ли, отец, друг случайный? Но просчиталась девушка. Не спасла, мертвым приволокла в негостеприимную Елань. Да и саму ее не приняли. Погибнет теперь, разве редко нищие у самого жилья погибают. И все же… Нет, женщина, так самоотверженно спасавшая близкого, заслуживает того, чтобы ей помогли.

Торир вернулся к коню, рывком вскочил в седло и поскакал назад.

Девка еще сидела на снегу, опустив голову, в черных ее волосах заледенел снег. На подъехавшего всадника глянула безучастно, лишь, когда он остановился и наклонился в седле, ее глаза изумленно раскрылись.

Торир сказал:

— Ну, не мешкай. Давай руку, с собой возьму.

Она повиновалась, поставила ногу в обмотках на стремя, схватилась за сильное запястье. Он легко поднял ее, усадил перед собой. От него исходило тепло, а девушка озябла. Ветхие шкуры едва прикрывали ее тело, вокруг шеи какое-то тряпье было намотано.

Когда въехали в лес, она заволновалась, заерзала на коне. — Не могу уехать с тобой. Дядька со мной раненый.

— Нет более твоего дядьки, девица. Тело лежит, а душа уже в светлый Ирий унеслась. Так что оставь его.

Она молчала. Через какое-то время Торир понял, что она плачет.

— Не погребен ведь, — всхлипывала девушка. — Душа его не успокоится.

— Ну, хочешь, я оставлю тебя? Вернешься к нему, но учти — я ждать не стану.

Она удрученно молчала. Только голова еще больше поникла.

— Ты долго его тащила?

— Долго. Терпеи мы, из Мокошиной Пяди.

Ториру это ни о чем не говорило. Но, порасспросив, понял, что селище ее где-то на границе трех больших племенных союзов находилось — радимичей, голяди и вятичей. Значит, и впрямь немалый путь она проделала.

— Вот что, девка, успокойся. Ты столько для родича своего сделала, что душа его не станет на тебя обиду держать.

А про себя подумал: мне-то она зачем? Что с негаданной попутчицей делать стану? Но раз уж подобрал, не бросать же теперь? И, чтобы как-то успокоить ее, сказал, что едет на капище к волхвам-перунникам и велит там, чтобы погребли ее родича.

Она вздохнула. Сказала, что если он дотемна хочет добраться к капищу, она укажет более короткую дорогу. Варяг подивился:

— Ты ведь терпейка. Откуда местные края знаешь?

— Жила здесь.

Больше они не разговаривали, только порой попутчица указывала, где свернуть.

К капищу они подъехали, когда уже совсем смеркалось. Деревья тут стояли стеной, Ториру пришлось спешиться, вести коня на поводу Капище разглядел по огням, светлевшим за частоколом. Над ним на шестах возвышались голые черепа туров, медведей, человечьи. Варяг направился прямиком к воротам святилища. Громко постучал.

Волхв-привратник вышел, высоко подняв смоляной факел.

— Тебя ли ждем? Слово заветное скажи.

Торир молвил слово негромко, чтобы спутница не расслышала. Она сидела безучастно, а когда служитель осветил ее факелом, даже отвернулась, спрятавшись за разметавшимися волосами.

— Зачем привез ее? — спросил волхв. — На алтарь, в жертву?

— А вы, погляжу, уже и баб стали перед Громовержцем класть?

— Всяко бывало.

— Не дело это. А на девку не гляди. Она моя добыча. Вели ее лучше пристроить. Да чтоб в бане пропарили, а то ей и захворать недолго. — Понимал ли его заботу волхв, Ториру было безразлично. Но волхвы вообще-то народ понятливый, кого попало в служители не берут.

Люди часто на службу в капище просятся, но не всех принимают, а если выберут кого — срок испытательный установят. Не выдержишь — прочь, поди. Но куда чаще волхвы сами служителей подбирают из люда, присматриваются, кто каким даром наделен. Но отбор суров, потому-то волхвы обычно люди особые и одаренные.

Торир вновь отметил это, когда в доме ведовском служители с ним речь держали. Спрашивать сами не спешили, все больше слушали, что им посланец скажет. Но по их взглядам Торир угадывал одобрение. Да и как они могли не одобрить, если посланец предлагал им объединение всех служителей Громовержца. Пока племенные волхвы все в стороне друг от дружки держались, но понимали — в единений сила. А то, что посланец от волхвов новгородских прибыл, им льстило. Нигде такой власти перунники не имели, как в новгородской земле. Здесь же над Громовержцем большую силу древний бог Род забрал. Вот и выходило, что на севере перунники главенствовали, а здесь — те, кто Роду служит. В Киеве же и вовсе Змей-Велес[39] главным был. Хотя еще не забылось, как некогда и на Горах киевских Перуна почитали. Пока Аскольд с Диром его в леса не согнали, а главное капище Велесу отдали. А для перунников нет хуже, чем волхвам Белеса путь уступать. Всем известно, что эти два бога — Перун-Громовержец и Белес, «скотий бог», — извечные соперники. Так и жрецы их соперничали между собой. И то, что предлагал пришелец — помочь свергнуть тех, кто Белеса возвеличил, — было им любо.

Для себя Торир отметил, что волхвы интересовались не столько князем Рюриком, сколько его воеводой Олегом. Правда ли, что Олег сам из волхвов? И что будет, когда хворый Рюрик власть оставит? Не займет ли его место в княжьем доме воевода-волхв Олег Вещий? Князь, почитающий Перуна, был бы им весьма по сердцу.

— Не о том речь ведете, боговы люди, — ответил Торир. — У Рюрика сын есть — Игорь. Он и наследник в Новгороде. А если Олегом интересуетесь, если хотите, чтобы князь-перунник в Киеве сел, надо поначалу сделать все, чтобы поклонников Велеса, Аскольда и Дира, сгубить.

Один из волхвов, перебирая нагрудные амулеты, проворчал;

— Их не так-то просто сгубить. Вон, какую силу у полян взяли. К тому же Дир Киевский — воин. Последнее время он богатые требы Перуну стал возносить.

Торир напрягся. Это было неожиданно и неприятно.

— А кто все же верховный глава в Киеве — Аскольд или Дир?

Волхвы лишь вздыхали. Известно — Аскольд. Правят братья-варяги на хазарский манер: Аскольд вроде кагана на престоле сидит, а Дир при нем как шад — тот, кто в походы ходит и войны ведет.

— А у Аскольда, после того как болгары зарубили сына, нет более наследников, — говорил все тот же старый волхв с амулетами. — У Дира же и жены, и сыновья имеются. Ему после Аскольда и Киев достанется. А там глядишь…

— А если нет? — перебивал другой, хоть и более молодой, но с золотым изображением сдвоенной молнии на груди — значит, был главнее. — Дир и Аскольд всегда на богатых волхвов Велеса опирались. А вот Олег — тот хоть и варяг, а нашего Перуна верховным богом признал. Так что мы теряем, если пособим ему?

Торир решил, что больше не станет давить на волхвов. Сами должны разобраться, это их воля. Потому, сославшись на усталость, решил их оставить. Правда, сказал перед уходом:

— Вы тут обсудите, но имейте в виду не вы, так иные племена помочь захотят. Даже у древлян Перуна-Громовержца почитают.

— А ты и к древлянам пойдешь? — ахнул кто-то.

Древлян боялись все. Торир видел, как изменились лица волхвов. Понимали: если этот чужак с древлянами сговорится, большую силу получить сможет.

Торир чуть усмехнулся.

— Пойду. А вы мне проводника дадите.

Посланцу волхвы обязаны помогать. Но при условии, что он не наследил и не привел за собой погоню. Ибо им следует хранить тайну своих связей.

Пока же младший из волхвов повел гостя на постой. Отвел к небольшому селищу близ святилища. Возле капищ часто располагаются такие поселения мирян. Они обычно обслуживают перунников, следят за их хозяйством. Здесь же и гости волхвов останавливаются.

Провожатый Торира постучал у самой большой избы. Гостя здесь ждали. Хозяин накормил варяга, даже в баньку зазывал — после его спутницы она еще не остыла. Но Торир отказался. Не далее как сегодня утром он парился в княжьей бане в Елань-граде, а ныне просто хотелось остаться одному, поразмыслить кое о чем. Но побыть одному в избе селян-огнищан непросто. Изба хоть и просторная, но живут здесь скопом, привычки уединяться не имеют. Стариков тут кладут поближе к огню, к теплу, хозяин с хозяйкой на полатях за занавеской располагаются, старшие, уже женатые, дети по лавкам, остальные же — молодежь, отроки — прямо на полу, сенца подстелив, шкуры раскатав. Приходилось переступать через спящих.

Печка-каменка прогрелась за вечер так, что в избе даже жарко было. Хозяин проводил гостя за занавеску, уступив свое место. Здесь под пушистой медвежьей шкурой уже спала подобранная Ториром девица.

Варяг скинул полушубок, стал раздеваться. На девушку сперва не глядел, думал о том, что на капище обсуждали. Отдельно о том, что у Аскольда убили сына. И улыбнулся нехорошо.

Торир хотел, было подвинуть девку, но она раздраженно оттолкнула его руку.

— Прочь, поди. Не хочу сейчас.

Ого, как властно! Со сна она плохо соображала, но и норов свой так невольно проявила. Торир взял с выступа лампу с фитильком, осветил спящую. И загляделся. До чего же красивой вдруг показалась подобранная приблуда! Ее одели в рубаху из сермяги[40], тесемки на груди не стянуты, видны нежное горло, линия ключиц, округлости пышной груди. Чистые черные волосы как шелк растекались по изголовью, отливая сажей. А личико удивительно привлекательное, только теперь и разглядел, как следует. Кожа гладкая и белая изящные контуры щек, подбородка, нос небольшой, точеный. И такие длинные загнутые ресницы. Брови над ними расходятся к вискам, как крылья ястреба. А рот… Торир задержал на нем взгляд. Пухлый и яркий рот девушки неожиданно вызвал желание прикоснуться к нему, как к сладкому плоду, попробовать… а там и овладеть этой безмятежно спавшей красавицей. Ведь она его находка, принадлежит ему… И после большого рыхлого тела Параксевы упругая девичья плоть была такой желанной.

Торир осторожно коснулся щеки спутницы, запустил руку в ее волосы, пропуская сквозь пальцы длинные черные пряди.

И, как давеча, девушка только отмахнулась, повернулась на бок, недовольно ворча. Это даже рассмешило варяга. Но решил не трогать ее. Намаялась, бедная, в пути. И опять вспомнилось тело здоровенного мужика, которого эта девочка волокла на себе.

Торир скинул остатки одежды и, легко перескочив через девушку лег у занавешенной шкурой стены. Огонек плошки слабо мерцал, очерчивая накрытое мехом тело рядом. Слабо шуршало сено под шкурами, пока он ворочался. А потом, словно в один миг, Торир провалился в успокоительный, глубокий сон.

Очнувшись, Карина не сразу поняла, где она. Потом улыбнулась. До чего же приветливо ее приняли вчера, в баньке до седьмого пота пропарили, накормили хоть и нехитро, но сытно. Тепло и внимание людей сделали свое дело, она перестала плакать, жалеть себя, убиваться по Акуну. В местном селении ее, конечно, узнали. Не раз приезжала к капищу Перуна еще с Боригором. И вот теперь…

В избе слышалось движение. Гукал ребенок, покашливали старики. За перегородкой хозяйка доила корову, слышалось, как молочная струя бьет в подойник. Рано еще было, не все встали. Карина потянулась сладко, повернулась…

Незнакомец, подобравший ее, спал рядом. Она тихо охнула, отшатнулась. Но не бежать же теперь? Этот хотя бы на погибель не бросил, утешал в дороге, не стал волхвам отдавать. Вспомнилось даже, как позаботился он, чтобы в баню ее отвели, не дал расхвораться. Но зачем она ему? Ясно зачем. Красивые бабы всегда мужикам нужны. Сказал же — моя добыча. Раба, значит. Но рабой быть не хотелось. Однако что ей теперь? Одна, как перст. А чужак этот приглянулся ей. В избе просыпались, ходили, слышались голоса. По обычаю, разводя печь, хозяйка напевала заговор огню Сварогу:

Когда Сварог откликнулся и каменка загудела, Карина вышла, пожелала хозяйке доброго дня. Та напоила ее теплым коровьим молоком, налила конопляного масла в лампадку, подожгла фитилек Этим словно давала понять, что Карине следует вернуться к гостю-постояльцу. Женщина не больно задумывалась, кем раньше была Карина, понимала только, что та должна быть с тем, кто привез ее.

Карина вернулась к полатям, задернула занавеску и, приподняв плошку, стала разглядывать своего нового господина. Почти так же, как и он разглядывал ее раньше. Карина этого не знала, но ценила, что спутник не разбудил ее вчера, дав отдохнуть. И невольно улыбнулась. Ишь, спит себе, как дитя. Даже лицо не как у воина, а словно у отрока доброго. Может, потому так казалось, что незнакомец был чисто выбрит, а она привыкла, что мужики все больше бородой зарастают. А волосы у спящего, как и у радимичей, — длинные, светло-русые, с красивым золотистым отливом. Темные брови смотрелись контрастно. И Карина опять решила, что чужак этот нравится ей необычайно. Нравится линия его пухлых губ, сильный подбородок, мощная шея. Ей было приятно глядеть на его сильные плечи, на могучие пластины груди, там, где с них сползла полость меховой шкуры.

И вдруг Карина поняла, что незнакомец не спит. Не размыкая глаз, не меняя расслабленного выражения лица, чужак медленно протянул к ней руку, раскрыл узкую твердую ладонь, словно беря или требуя дать. Карина только вздохнула, послушно вложив в нее кисть руки. Чужак медленно сжал ее пальцы, чуть потянул на себя. Она сперва поддалась, но потом все же отпрянула. И тогда он открыл глаза. Ярко-голубые, словно морозная тень на снегу. Но холодными они не казались. Наоборот, в них светился огонь. Незнакомец смотрел жарко, будто призывая. Но Карина не отреагировала. И по привычке надменно вскинула подбородок.

Брови незнакомца удивленно поползли вверх. Но в глазах не гнев — насмешка.

— Не хочешь отплатить мне за добро, красавица?

Говорил он с легким акцентом. Голос у него был сильный, не как у молодого, скорее как у бывалого мужа, с глухой рыкающей хрипотцой.

— Что ты добром зовешь, чужак?

— Экая недогадливая. Разве не спас я тебя вчера, не дав погибнуть на холоде?

Она судорожно глотнула.

— Я бы не погибла.

— Ха! Ну и куда бы ты пошла?

Да, куда? Она молчала нерешительно. И даже плечи поникли.

— Видимо, тебя мне сами боги послали, чужак.

— Тогда смирись.

Он чуть приподнялся на локтях, склонился к ней. Волна его длинных светлых волос спустилась, затеняя синие глаза.

— Ты никак страшишься меня?

Да, она его побаивалась. Но странно, под его игривым взглядом, словно тепло, разливалось в ней. А он разглядывал ее так… будто касался. И от этого глупо, как у отроковицы непуганой, стучало сердце. Еще подумалось ей, что ведет она себя с ним и впрямь не как должно. Потому вздохнула покорно, легла рядом, закрыв глаза.

Торир смотрел на ее напрягшееся лицо, на легкую бороздку между красивыми бровями. Дика, как и все женщины поначалу. А ведь хоть и молода, но уже не казалась просто девчонкой неопробованной. Чтобы такую красоту да никто не приручил? Она-то, конечно, покорна, но словно с неохотой. А Торир привык, чтобы женщины сами шли к нему И он вдруг захотел, чтобы и эта сама потянулась, чтобы не просто взял он ее, как добычу. Взять подвластную женщину и глупец сможет, а вот добиться отклика — здесь надо умение. А оно у познавшего многих женщин варяга было. Знал он, как целовать уста византийским лобзанием, когда губы сплетаются с нажимом и трепетом, когда легкий поцелуй становится упоительным и язык касается языка. Знал и какие ласки любят куртизанки в Риме, помнил и чему научился у одалисок в гаремах страны Серкланд[41] Ни одна женщина после такого не останется напряженной.

И Карина сдалась. Уже первый поцелуй словно оглушил ее, она удивленно замерла, расслабилась, растерянная, восхищенная. А потом всхлипывала и задыхалась, смятая ураганом ласк. Это были не бессильные попытки Боригора, не грубая наседающая сила Медведка не торопливое насилие Родима. Это было… Чужак словно получал удовольствие, нежа ее, и она раскрылась перед ним, и сама вдруг обняла его, стала ласкать, сначала робко, потом даже с вызовом.

Когда незнакомец, целуя ее тело, стал опускаться по нему, прошелся языком, губами по чуть выпуклому животу, Карина вдруг испугалась, даже отстранилась. Он туманным взором ласково взглянул на нее из-под упавших на лоб волос.

— Что?

Она же вдруг заволновалась, что он заметит ее беременность и оттолкнет чужую носящую. Ей даже больно от страха сделалось. Но под его игривым взглядом она вновь расслабилась. И все не понимала, отчего он не возьмет ее своим правом, зачем ласкает, как ласкают только отроки в рощах, добиваясь первой любви от избранниц. Карина ведь чувствовала, как напряглась его плоть, но не могла понять, почему он не освободится сразу, не покроет ее в мужском желании. И спросила, чуть задыхаясь:

— Зачем томишь себя? Ты ведь не стар… А я и так твоя.

Он глянул чуть удивленно, а потом негромко засмеялся. У Карины мурашки пошли по коже от его хриплого, мягкого смеха. И она засмеялась вместе с ним, а потом уже всхлипывала, стонала, сама еще не зная о чем…

Карина и не догадывалась, что ее тело способно на такое. Оно пылало и дрожало одновременно. Когда чужак проник в нее, едва не вскрикнула от наслаждения, откинула голову, а руками сильнее прижала его к себе, подалась вперед. Умирала в его объятиях, проваливалась в звездные бездны… еще раз… еще…

Когда очнулась, заметила, что плачет. Он сдувал пряди волос с ее лица, сушил губами слезинки. А она лишь льнула к нему, повторяя глупое:

— Только не оставляй меня… не теряй меня, лада[42] мой негаданный. — Наверное, она и представить себе не могла, что будет вот так, не смущаясь наготы, прижиматься к малознакомому мужчине. Смеялась его шуткам, дурачилась. Не вчера ли она, изможденная, с обидой смотрела на весь свет? Вечность, казалось, прошла.

Они только сейчас заметили, что к ним за занавеску зашел хозяйский ребенок, бесштанник. Стоит себе карапуз в рубашонке до пупа, смотрит серьезно, засунув палец в рот. В доме разговоры, движение, а этого, видимо, привлекла возня на обычном месте родителей. Варяг шутливо зарычал на него, клацнул зубами. У малыша в первый миг испуганно округлились глазенки, потом он захихикал, убежал, мелькнув голой попкой.

Торир смеялся, откинувшись на шкуры. Карина приподнялась на локте, глаз не могла от него отвести.

— Ты хоть скажи, как называть тебя?

Принадлежать полностью чужаку и даже имени его не знать — уж не диво ли?

У него было иноземное, непривычное имя — Торир. Она стала звать его на свой лад, ласково — Торша. Его это позабавило. Но когда спросил, как ее саму величать, она смутилась.

— У меня недоброе имя. Кара. Кариной кличут.

— А по мне — даже красиво. Карина. У ромеев это значит Карийская страна, что в южных землях.

Он говорил ей только приятное. И она лежала рядом, положив голову на его плечо, слушала. И не представляла, что можно получить такое удовольствие подле мужчины. Ощущать близкое биение его сердца, вдыхать его запах. И это дивное ощущение защищенности, словно ничего больше на свете не существовало. Она еле обращала внимание на внешние звуки, голоса, скрип двери, когда ее порой открывали, и тянуло холодом. Но Торир словно чего-то ждал, прислушивался. Когда за занавеску зашел хозяин, варяг спросил, не было ли вестей от волхвов. Карина заволновалась, что сейчас он покинет ее. Но нет, у них еще было время, и они лежали рядом, дурачились, ели принесенную хозяйкой вареную репу, пили простоквашу. Торир ласково играл волосами Карины, а она, заметив блеск в его глазах, вновь начала тянуться к нему, целовать, как он научил, ласкать. Ее ведь тоже кое-чему научили былые супружества, знала, какие ласки мужскому телу приятны. И опять они любили друг друга, доводя до изнеможения. Но вскоре Торир вновь стал задумчив, иногда чуть хмурился. В такие минуты он не думал о своей красивой попутчице, волновался, отчего так долго нет известия от волхвов. Что он не так сделал, не так сказал, раз они не шлют вестового?

— Торша, — тихонько окликнула Карина. — Ты возьмешь меня с собой? Я к дальним переездам привычная, не помешаю.

Его взгляд был устремлен, прочь, рука почти машинально скользила по ее плечу.

— Думаешь, далеко еду?

— Да. Собран ты как для дальнего переезда. Сам ты нездешний, но куда ехать, наметил. И коня жалеешь, не загоняешь, значит, нужен он тебе, чтобы отвез подальше.

Торир внимательно поглядел на нее. Ишь, как скоро сообразила. И хоть хороша девка для любовных утех, но никак не для того, чтобы в его дело соваться.

— Учти: поедешь со мной или нет, тебе я ничего не должен.

У Карины сжалось сердце. А она-то надеялась, что после произошедшего между ними… Знала ведь, как мужчины к ней прикипают. Но не подала виду, что задета. Села, отбросив на спину длинные волосы, обхватила руками колени.

— Я обузой не буду. Ты ведь человек пришлый, а я в землях радимичей все пути знаю, могу и проводницей служить.

И поглядела через плечо, сначала спокойно, а потом уже через невольно набежавшую слезу.

Торир видел любовь в ее взгляде. Что ж, женщины часто любили его. А эта… Он видел в полумраке ее светлые глаза под пушистыми ресницами, видел алый, запекшийся от поцелуев рот. Да, хороша, что уж тут. А красота тоже сила, ее при надобности и использовать можно. Но кто эта красавица? Ничего ведь не знает о ней. А баба она явно не простая. Есть что-то особое в ее взгляде, в интонациях голоса. Он поцеловал ее ладонь — нежную, почти не огрубевшую от работы. У местных женщин другие руки, твердые, шершавые, другая осанка, без этой вызывающей горделивой грации.

— Кто ты, Карина?

«А сам ты кто? Откуда?» Она чувствовала в нем нечто непонятное, но простодушно улыбнулась.

— Я жила у радимичей. Меня Родим в свой терем меньщицей брал, но Параксева-княгиня прогнала.

— А…

В его взгляде появился новый интерес. Он даже нахмурился. Но тут сообщили, что пришел посланец волхвов, и варяг вмиг поднялся, стал одеваться. Карина тоже засобиралась, но он остановил ее;

— Жди. Не ходи за мной.

Он вышел на крылечко, и после полутемной избы свет полуденного солнца просто ослепил его. Прикрыв рукой глаза, варяг осмотрелся. Волхва он увидел у обледенелого колодца. Тот был собран как в дорогу — в валенках, длинном кожухе, подпоясанном лыком. За повод держал неказистую лошаденку с переметными сумами у седла. Значит, все же проводник, не из главных, просто из тех, кто еще посвящение не прошел. И все же служитель держался не больно приветливо, не подходил ближе. И уже идя к нему, Торир увидел за деревьями леса двоих кметей в меховых накидках поверх копытных доспехов. Поняв, что их заметили, кмети сделали обычный приветственный жест. Торир кивнул. Не иначе как из Елани пришли, но он побоялся додумать мысль до конца, догадываясь, зачем они посланы.

Волхв подтвердил догадку.

— За тобой след. Волхвы приказали вести тебя, только если от спутницы избавишься.

Торир молчал. Карина — та, о которой с такой тоской говорил, Родим, а Параксева явно недолюбливала.

ВОЛХВ ПОЯСНИЛ:

— Спутница твоя не просто баба, а известная княгиня Карина. Она сильную власть над прежним князем Боригором имела. Люди поговаривали, что одной из причин вражды Родима с отцом было его желание забрать у Боригора раскрасавицу меньшицу. А как забрал, Параксева ее особенно невзлюбила, сгубить обещалась. Ты же ее себе взял. Но Параксева не успокоится, пока не избавится от опасной соперницы. И только тебе решать, варяг, наследишь ли ты, обозлив княгиню-мать, или чистым уйдешь. Если откажешься от вдовы Боригора и зазнобы Родимовой — поведу тебя. Если возьмешь с собой… Сам путь искать станешь, а нам княжья немилость ни к чему. Мы волхвы, в мирские дела не суемся.

Торир понимал, что ждет случайную полюбовницу, если он не защитит ее. Но что ему до Карины? Разве у него не иное дело?

— Пусть забирают.

Кмети, поняв по его жесту, что препятствовать им не будут, кинулись в дом. Торир же пошел седлать коня. Однако мерзко так вдруг на душе сделалось. Даже солнечный день словно потускнел.

Видимо, Карина сразу поняла, зачем явились еланцы. В избе послышался ее крик. А подосланные убийцы не стали очаг честных селян кровью марать, потащили девку на крыльцо. Она вырывалась, цеплялась за резной столбик навеса. Кмети оторвали ее грубо, поволокли, не обращая внимания на взволнованно глядевших селян.

Карина на помощь местных и не рассчитывала.

— Торша! — звала она. — Помоги, Торша!

Но осеклась, увидев, как варяг спокойно провел мимо жеребца. Что ж, потешился с красивой бабой, и хватит с него. У нее потекли слезы Страх, и обида придали сил. Стала вырываться отчаянно, кмети сразу и справиться не могли. Карина боднула одного в подбородок, впилась пальцами в глаза другому, опять уцепилась за какую-то из построек. О помощи больше не молила. Высыпавшие было из дома поселяне поспешили уйти. Она заметила и наблюдавшего со стороны волхва. А Торир спокойно сел в седло и поехал прочь.

Кмети все же выволокли ее за околицу. К лесу тащили, чтобы там и порешить. От ужаса у Карины все плыло кругом.

— Пустите меня, ради доброго Рода, — молила она. — Я уйду тихонечко, никто не узнает куда. А с вами серебром расплачусь. Монисто у меня есть серебряное.

Она рванула у горла ворот тулупа — звякнули серебряные кругляки дирхемов. Что-то появилось в лицах убийц, переглянулись быстро. Потом один неожиданно оглушил девушку сильным ударом кулака по затылку и, перекинув обмякшее тело через плечо, понес в чащу. Второй шел следом, проваливаясь в снег.

— Да погоди ты, — окликнул он того, что с ношей. — Ишь припустил. Куда так торопишься? Хозяйка велела лишь в сторону оттащить и добить.

Первый остановился, стал доставать нож.

— Подставь ее горло, зарежем быстро, чтоб не мучилась. Да и монисто заберем. Монеты поделим — и о том молчок.

— Смолчим, конечно. И не только об этом.

Первый уже скинул молодую женщину на снег, но второй удержал его руку с ножом.

— Погодь, прыткий какой.

— Чего ждать? Видишь, Каринка очухивается. Сейчас голосить начнет.

— Погоди же, Бугай.

Второй сорвал рукавицу, спешно втолкнул Карине в рот. Сам улыбался.

— Убьем-то мы ее все едино. Но неужто тебе, Бугай, не любо сперва княжьей плотью потешиться? Карина красива, как Дева Лебединая[43]. Не зря же Боригор с Родимом по ней так убивались. Аль тебе не сладко будет знать, что и ты княжьей утехой насладился?

Бугай подумал и убрал нож.

— Монисто только сними. Ишь, глазища открыла. Пускай же на последнего полюбовника посмотрит. Подол задери ей повыше. Какая кожа! Точно шелк иноземный.

Его лицо похотливо исказилось, он стал торопливо развязывать гашник[44]. Но первый кметь потеснил Бугая, твердя, что он надумал — ему и первенство.

Карина еще не совсем опомнилась, слабо слышала грубые голоса над собой. Поняла только, что лежит полуголая на снегу, стала пытаться одернуть одежду. Кто-то стукнул ее по рукам, навалился верху. Одновременно шарили у нее за пазухой, мяли грудь, рванули несколько раз монисто, только голова ее дернулась. Наконец она очнулась. Захрипела, давясь шерстяной рукавицей во рту.

Дальнейшее произошло мгновенно. Насильники и не заметили, когда рядом возник чужак. Вроде бы уехал, а тут возник рядом, словно блазень[45]..Схватил одного за бороду, рванул голову назад и быстро резанул по горлу. Тут же, не ослабляя силы, этой же рукой вогнал по рукоять нож в грудь другого.

Все произошло так стремительно, что пришедшей в себя Карине показалось, будто и не было ничего. Но рядом лежали окровавленные тела насильников, а Торир чистил о снег лезвие ножа.

Карина глядела испуганно и удивленно. Потом вздохнула нервно и кинулась к спасителю, обняла за колени.

— Верной рабой тебе буду, умру за тебя!.. — Захлебнулась слезами.

Торир погладил ее по разметавшимся черным волосам. Не мог себе объяснить, зачем развернул коня, отмахнулся от твердившего что-то волхва и поскакал по следу, пока не увидел их. Тогда все помутилось в голове от злобы. Глупо повел себя, но не жалел. Хотя и понимал, что нарушил зарок посланника — не вмешиваться в местные дела. Поэтому, когда следом за ним из леса появился проводник, Торир только пожал плечами на его осуждающий взгляд.

Проводник сначала только смотрел. Потом скинул на снег переметные сумы для гостя и медленно поехал в лес. Исчез в чаще.

Торир повернулся к Карине. Она все еще вздрагивала от плача. А он вдруг заметил блеск серебра у нее на шее. Ишь какое!

Карина заметила его взгляд и, сняв сверкающее монисто, протянула ему. Но варяг отвел ее руку.

— Оставь. Скажи лучше, не лгала ли, обещая, что можешь провести меня? Мне в град Копысь на Днепре надо.

Она, наконец, взяла себя в руки.

— Раз говорила, значит, проведу.

— Тогда не мешкай. Чем скорее уедем от Елани, тем лучше.

ГЛАВА 3

Торир проснулся внезапно, как от толчка. Он узнал это заполонившее душу чувство. Вернее, предчувствие, точнее — уверенность. Что-то должно было случиться. Еще непонятное, это чувство подсказывало беду. Дар богов — как пояснили некогда воспитавшие его волхвы. Если бы он остался с ними, они научили бы его управлять этим чувством, видеть опасность, даже предотвращать ее. Но на это ушли бы годы, а он не мог тратить на это жизнь. И он ушел от волхвов, почти бежал. И все, что он теперь умел, чему научил его опыт — это предчувствие того, что надо уходить, бежать от того места, куда шла беда.

Торир осторожно снял с плеча головку спящей Карины. Приподнявшись, огляделся. Они лежали в боковуше большой крестьянской избы, где определились вчера на постой. Вокруг спали люди, слабо рдела каменка. Тепло и тихо. А ощущение надвигающейся опасности было столь сильным, что хотелось взвыть. Но откуда же грядет беда? Ведь впервые за последние дни, после долгого переезда через чащи, Торир позволил своей проводнице заехать в это селище огнищан-общинников. Они уже были близко от Копыси, и Ториру понадобилось, чтобы из села выслали на капище около града гонца с весточкой о нем. Селяне выполнили его наказ, но только после того, как Карина приказала, К негаданной попутчице варяга здесь отнеслись с почтением, даже старейшины местные ее приветили. Рассказывали варягу, какую силу она имела при Боригоре, как слушал прежний князь свою разумницу жену. И ведь именно оттого, что она была с Ториром, и приняли их столь приветливо. А чего бы не принять, раз мора в здешних краях не было, а волхвы уже праздничную седмицу Масленицы объявили, когда люди перестают хмуриться, веселятся, пекут круглые, как солнце, блины и потчуют ими гостей.

Но то, что приближалось сейчас, в последний час ночи, не было добрым. Торир это чувствовал и не мог больше ждать, Он вскочил, стал трясти Карину Она лишь сонно улыбнулась. — Что?

— Вставай. Уходим.

Кое-кто проснулся от их возни. Хозяйский отрок-холоп послушно пошел седлать игреневого, спрашивал, куда это гости ни свет, ни заря торопятся. У Торира даже мелькнула мысль — не предупредить ли приветливых огнищан? Но времени уже не оставалось.

Варяг понял это, когда они отошли в лес. Он шел пешком, ведя на поводу Малагу, а Карина, сонная, сидела в седле. Она же первая и услышала это. Не он. Он был занят, продираясь сквозь подлесок, утопая в сыром после недавних солнечных дней снегу. — Торша. — непривычно звонко окликнула девушка. Он замер. Оглянулся. Сзади в селении — крики, мелькание огней, громко заржала лошадь. Потом загорелось что-то.

Торир живо представил себе, как носятся верхом темные всадники, кидают на соломенные кровли горящие факелы, как те выбегают полусонные, ничего не ведающие люди и тут же падают под ударами острого булата. Его предвидение подсказало ему это. А Карина и так поняла.

— Там беда, Торша. Вернуться бы.

— Зачем? Помочь все равно не сможем.

И пошел прочь. А на душе скверно сделалось. Ведь как приветливо их приняли в селении, последним поделились.

Они пробирались долго. Один раз наткнулись на следы на снегу Много было следов — конских копыт, подкованных. Торир сразу же свернул в чащу. Вскочил на Малагу, потеснив Карину на круп, ехал, сам не зная куда, лишь бы подальше. Карина потом выведет. Она и впрямь знала места и была прекрасной проводницей.

Девушка все время молчала. Лишь когда совсем рассвело, и Торир сделал остановку у бившего из-под снега родника — сам пил колкую ледяную воду, дал и Малаге испить, — Карина вдруг сказала негромко:

— Ты ведь знал о набеге. Успел уйти вовремя.

Он оглянулся, вытирая губы тыльной стороной ладони. Карина с высоты Малаги смотрела на него холодно, с неприязнью. Но так шла ей эта надменная презрительность… Ишь ты, только недавно ее из лохмотьев в добротный тулуп одели, дали плат пуховый — а выглядит и впрямь княгиней.

— Я должен был уйти.

— Как так? Может, ты и навел? Откуда же знал?

Он зло выругался. Что это себе найдена его позволять стала? Не объяснять же ей, женщине, про дар свой. А она не унималась:

— Нас ведь встретили, как Род велел. Хлеб-соль с нами делили, кров дали. А ты…

— Глупая. Как я мог навести? А ушел потому, что почуял — надо.

Она не понимала. И взгляд по-прежнему был холодный, колючий. Темная прядь выбилась из-под плата, легла вдоль щеки, лицо побледнело, гордый алый рот сжат презрительно. Но хороша была неимоверно. Торир даже подивился тому, насколько она ему нравилась. Как хотел ее. Даже такую, сердитую.

— А ну слазь!

Она глянула с вызовом, но подчинилась. Еще ничего не понимала, когда он потащил ее прочь. А когда притянул, развязал ее кушак, огладил под тулупом тело, даже отшатнулась. В первый миг опять подумала, что о беременности ее скажет. Но Торир вдруг резко повернул ее, привалив лицом к дубу. И подол сзади задрал, пристроился. Карина только охнула. И не представляла себе, что можно вот так. Но страсть дикая уже ожила в ней. И, забыв о своих подозрениях, о гневе, сама вдруг поддалась, желая принадлежать ему, достаться сильнее.

Возможно, Торир своей резкостью думал наказать девку. Но сам не заметил, когда начал ласкать, гладить ее выгнутую спину, сжимать под юбкой ягодицы, искать тугую грудь. Где-то в глубине он ощутил знакомое, вызываемое только этой строптивой рабой ощущение, что хоть и берет он ее, когда пожелает, но получается, что Карина умеет ответить так страстно, что уже не рабой была, не просто уступавшей бабой, а госпожой. Жадно откликалась, требовала ласк и была столь восхитительна, что он ни в чем не мог ей отказать. А Карина уже выгибалась, поворачиваясь к нему так, что его губы находили ее уста, лицо. Она первая стала постанывать, всхлипнула, заурчала, как крупная довольная кошка. И Торир, уже ничего не соображая, зарылся лицом в ее сползший плат, застонал сквозь сцепленные зубы…

Позже, уже оправляя одежду, Карина спросила:

— И что хотел доказать?

Бросила на него взгляд из-под длинных ресниц. Ух, как поглядеть умела! Хоть все снова начинай.

В его синих глазах еще плескалось веселье, но постепенно оно ушло. Глаза стали печальными, словно обреченность, какую таили. И он только сказал негромко:

— Верь мне, Карина, не мог я тем селянам помочь.

У нее сердце заныло — так просительно он сказал: «Верь мне». Она и поверила. Сказала, куда ехать дальше. Села на круп Малаги позади Торира, прильнула к его плечу. И думала, что не должна забывать: ее милый — человек особый. Наворопник, то есть тот, кто с тайным умыслом заслан. Это она уразуметь и сама смогла. Спрашивая, можно было рассердить ненаглядного Торшу. А она боялась озлить его. Боялась, что оставит ее. Хотя… Она горестно вздохнула. Ведь и так рано или поздно оставит. Когда поймет, что она непраздна от чужого. Кому она, брюхатая, нужна? Остается только наивно верить, что наворопник нескоро это заметит. А там она, возможно, и солжет, что от него понесла.

Они пробирались через леса радимичской земли, где Карина — не хуже заправского охотника — не столько знала дорогу, сколько определяла направление по солнцу, лишь порой отталкиваясь от каких-то знакомых примет, то некогда виденный, схожий на лешака пень узрит, то елочку смешную, то вдруг появится домовина на шесте, трухлявая, давно забытая родичами.

Ближе к вечеру перед ними открылось пространство, расчищенное вокруг темного и длинного озерца. А за ним…

Торир, заслоняясь рукой, поглядел против закатного солнца. Нахмурился.

— Селение тут было. Но уже нет…

Они долго хоронились за деревьями, пока не убедились, что все вокруг тихо. Только тогда решились подъехать. И Торир пожалел, что не оставил Карину обождать в стороне. Не надо было такое бабе видеть.

— Боги пресветлые!.. — только выдохнула она, расширив глаза от ужаса.

Карина глядела на еще дымящиеся груды бревен, на торчавшие остатки обугленных балок, обгорелые остовы печей. А ведь она уже видела нечто подобное недавно. В Мокошиной Пяди… И узнавала эту смесь запахов гари и тошнотворной окровавленной плоти, паленого мяса. При появлении Торира с Кариной с мертвых тел лениво поднималось воронье, иногда птицы даже не улетали, а, отяжелевшие, сытые, лениво отпрыгивали в сторону. Под копытами Малаги хрустели головешки, обгорелые косточки. Конь нервно фыркал от множества запахов смерти.

— Дир это сделал, — вдруг как-то спокойно молвила Карина. — Его выродки, не боясь греха, оставляют тела непогребенными. А селище они покинули совсем недавно: трупы достались только воронью, зверь лесной еще не попировал.

Торир поглядел на нее удивленно. Другая отупела бы от увиденного, эта же еще рассуждает. Хотя, как рассказывала, уже видела подобное… Что ж, человек тот же зверь — быстро к крови привыкает.

В этот миг внимание варяга привлек явственно приближающийся шум. Торир чуть поморщился. Он не должен был подъезжать сюда, не подумав, как будет отступать. Теперь же они с Кариной находились близ уходящего вверх лесного склона, откуда и доносились привлекшие его звуки — отдаленные голоса, топот копыт, звук металла. Сверху их наверняка уже заметили, а отступить им некуда, позади озеро, а до леса открытое пространство. Что ж…

— Вот что, Карина, схоронись-ка быстренько.

Она тут же юркнула за обгорелый остов избы, затаилась. Выглядывая, видела, как Торир застыл возле уводящей к верхним зарослям тропы, достал из-за спины меч, но не расчехлил его, а, положив поперек луки седла, ждал.

Торир уже определил по звуку, что ехавших не много. Как все обернется, еще не знал, но одно понимал: те, кто увидят его, не должны выжить. Ну, помогай боги — все, каких он знал.

Спускавшиеся по тропе, завидев одинокого всадника в дорогом черно-буром полушубке, не замедлили хода коней. Все были воины не из последних — тут не ошибешься. В седле держатся умело, правят коленями, оставляя руки свободными для оружия. Все крепкие мужи в доспехах с нашитыми бляхами, на головах высокие островерхие шлемы. Кони у них крепкие, длинногривые, седла с высокими луками. По всему видать, что не местного племени люди, а из тех, кто войной да набегами промышляют.

— Ишь ты! — только и молвил первый из них, рослый, с рубцом от шрама поперек бородатого лица. — Кто таков будешь, боярин? Откуда?

Торир, не отвечая, оглядывал их так, что воины вмиг поняли — не столковаться им с чужаком. Оно и понятно, только робкий встречает ласково там, где трупы и гарь. И все же он один.

Воины переглянулись. Первый, с рубцом шрама через щеку, сказал весело:

— Богат, видно, боярин. Шуба-то у него — лиса серебристая. И конь прямо княжий, да и меч в знатных ножнах. Не зря, видимо, мы возвращались.

Но он уже понял, что ожидавший всадник не так прост. Не боится, выжидает. Щека воина со шрамом дернулась, когда он заметил, как умело чужак прикрылся окованным щитом, рывком сбросил с клинка ножны. Но хоть и держится как опытный воин, но глаза у чужака молодые — глаза молокососа. Где уж ему устоять перед кметями, обучавшимися в самом Киеве. И воин с рубцом пришпорил коня. Выхватил шипастую булаву, гукнул воинственно, налетел, наскочил, обогнул рубцеватого, а следующего из кметей словно прошил на ходу мечом. Тот только и успел глаза выпучить, как стал заваливаться. Когда варяг успел задеть третьего, Карина и увидеть, толком не успела. Заметила, что Торир отбивался сразу от двух насевших врагов, а первый, рубцеватый, занеся булаву, хотел, было сзади наскочить, но лошадь под ним оступилась, едва не рухнув на скользком снегу. Справляясь с ней, рубцеватый неожиданно обнаружил выглядывавшую из-за бревен девушку. Видимо, что-то понял и повернул к ней. Карина видела его красное, в шрамах, лицо, белые от люти глаза. И кинулась прочь. Металась среди остовов горелых изб, а он догонял, кружил следом.

Убегая, Карина взобралась по еще теплым бревнам на осевшую избу и там неожиданно увидела, что одним концом бревно клади зависло над проходом, а другим держится как раз там, куда подъезжает враг. Девушка со всей силы прыгнула на конец зависшего бревна, обгорелое дерево поднялось как раз перед мордой коня кметя, но не успел он и проехать, как Карина соскочила — и бревно опустилось, сбив воина и стукнув по его лошади. Конь рванулся, заржал, а получивший удар кметь свалился на землю. Карина не видела, насколько сильным получился удар, кинулась прочь, побежала к лесу, стремясь укрыться там. Однако, поняв, что ее не преследуют, оглянулась, волнуясь за Торира.

Он отбивался, но отступал. Кмети рубились мастерски, булатные клинки мечей так и мелькали в воздухе, грохотали, кони ржали, кружа на месте. Пятнистый Малага очень помогал хозяину, кусая и лягая лошадей противников. Вот Торир поймал на клинок меч очередного неприятеля, отбил, развернулся стремительно, как раз вовремя, чтобы принять на щит удар насевшего с другой стороны. И резким выпадом достал нападавшего, попав под его поднятой рукой туда, где на куртке не было железных блях. Воин пронзительно закричал и осел, повиснув на мече варяга, так что тот не мог сразу освободить оружие. Рука Торира невольно опустилась под тяжестью его тела. А оставшийся противник, не теряя времени, уже подскакивал. Торир подставил щит, но нападавший был очень силен — от щита Торира летели щепы, он рассыпался едва ли не до щитового ремня-наручня. И опять варягу помог Малага — взвился, ударив копытом лошадь наседавшего, раскроил ей до крови плечо. Она рванулась прочь, не слушаясь шпор и поводьев. Торир тем временем успел освободить руку с мечом, обернулся.

Карина глядела не отрываясь. И страх, и некая тихая паника, и восхищение удерживали ее на месте. Вот эти двое вновь схлестнулись, застучал булат. И тут она заметила, как оглушенный ею ранее воин со шрамом, очнувшись, появился из-за черного сруба. Ее вроде и не заметил, спешил к сражающимся пешим, на хду вынимая из-за голенища сапога длинный нож. Торир не видел его, стоял к нему хоть и близко, но спиной. Карина закричала, однако он не услышал. И тогда она кинулась вперед, на ходу схватила горсть снега, слепила снежок. Бросила, когда рубцеватый уже занес руку для броска, но снежок ослепил его, и удар вышел неточным.

Торир заметил нож, только когда тот просвистел мимо уха. Почти машинально отклонился в сторону. Противник тут же воспользовался этим, ударил наискосок, но только срезал на плече варяга мех дорогого полушубка, звякнув по надетой под им кольчуге. Торир охнул от сильного удара. И похолодел, заслышав сзади крик Карины. Дальнейшее произошло мгновенно, Торир швырнул в лицо наседавшему остатки щита и, перехватив меч обеими руками, резко ударил наотмашь. Всадник не успел заслониться, и острие меча варяга рассекло его лицо до самых складок кольчужной бармицы. Брызнула кровь, но воин еще какое-то время удерживался в седле, откинувшись на луку. Потом его тело от толчка лошади свалилось на грязный снег. Но Торир уже не видел этого. Стремительно развернув Малагу, он поскакал туда, где с криком убегала от настигавшего ее воина Карина.

Рубцеватый сразу почувствовал приближающегося сзади врага и, лишь на миг, оглянувшись, сделал стремительный рывок в сторону. Вокруг с ржанием метались кони его павших товарищей, и он попытался поймать одного из них за повод. Тщетно. Испуганная коняга шарахнулась от него, А он, больше не тратя на это времени и понимая, что не устоит против конника, побежал прочь, заметался среди сожженных изб, рассчитывая схорониться там или же, улучив момент, сбежать. Лес-то вон, совсем близко.

Он носился среди обгорелых срубов, перескакивал через тела. Топот копыт всадника раздавался то справа, то слева. Рубцеватый пролезал под нависшими бревнами, прятался за срубы. И вдруг заметил, что появившийся из-за очередного остова избы игреневый был уже без всадника. Где же враг? Сзади послышался легкий шорох. Рубцеватый еще успел повернуться, успел отпрыгнуть в сторону, но лютый незнакомец уже наскочил на него. И рубцеватый не сдержал невольного крика. Споткнувшись о чье-то полуобгорелое тело, он упал, стал отползать, опираясь на локти, снизу вверх глядя на приближавшегося с мечом противника. В панике схватил тельце мертвого ребенка, прикрываясь им, как щитом.

— Пощади, витязь. Я признаю твою силу. Пощади!.. Стану служить тебе верой и правдой.

Незнакомец вроде помедлил, глядя светло-голубыми глазами. А сам вслушивался в говор рубцеватого. Этот полузабытый Полянский говор с глухими интонациями и мягкой певучестью. У Торира словно что-то кольнуло внутри. Полянин. Но он спросил твердо, как рыкнул:

— Зачем жжете села радимичей в праздник?

— Дир велел. Я же только служу. Он велит — мы исполняем.

— И гнева богов не боитесь?

— А что? В Киеве на Горе волхвы все замолят.

Торир помолчал, и у воина появилась слабая надежда. Заговорил, чуть заикаясь со страху:

— По-послушай, витязь, это не про-просто набег. Так Дир подчиняет своей в-воле посадника из Копыси. Град не с-смог сразу взять, вот и пообещал, что сожжет всю округу и мертвыми телами забросает град радимичей. И сегодня посадник Судислав смирился. Мир у них отныне, витязь, слышишь, мир. Судислав даже пировать князя в град пустил. Ведь Масленица как-никак. А ежели пощадишь меня, сам тебя к князю Диру проведу, представлю как богатыря. А там и поедим масленичных блинов на пиру у посадника копысьского.

Теперь он уже не заикался, в голосе появилась даже некая гордая интонация. И, видя, что незнакомец молчит, рубцеватый начал подниматься.

Лицо Торира оставалось спокойным, когда он быстро взмахнул мечом, нанося удар.

Карина услышала мерзкий хруст. Потом стало тихо. Она медленно обошла обгорелый сруб, подошла ближе. Торир как-то отрешенно стоял над врагом. Потом вытер клинок о его труп.

Девушка кинулась к варягу.

— Торша!

Он быстро повернулся, обнял ее. Она еще дрожала.

— Как я боялась за тебя, как боялась…

— А я за тебя.

Он стал быстро целовать ее, улыбаясь, убирал с ее лица пряди волос.

— А все же лихо два таких труса разделались с обученными киевскими кметями. Но на будущее учти, Каринка, — если я в схватке, ты должна держаться подалее.

Он пошел туда, где лежали ножны его меча. Карина шла следом, ворча сквозь счастливые слезы:

— Как же! Справился бы ты без меня.

Он засмеялся. Вновь поцеловал ее, поправил сползший на плечи плат. Она же смотрела на кровь на его щеке, видела, как побурели, слипшись от крови, ворсинки меха полушубка.

— Перевязать тебя надо, Торша.

— Потом. Сейчас уходить нужно. Не ровен час, еще кто нагрянет. А меня знать в лицо не должны.

Может, он и сказал лишнее, но сейчас не заметил этого. Велел ей ловить разбежавшихся лошадей. Решено было взять их с собой, ибо эти кони были не просто добычей — важно, чтобы никто не нашел лошадей и не дознался до срока о случившемся. Карина взлезла на одну из них, глядя, как Торир похлопывает верного игреневого, говорит ему что-то негромко, словно хвалит.

Они поехали по следу, оставленному людьми Дира. Торир уже не так и торопился в Копысь, велев заехать поглубже в лес. В небольшой ложбинке за корягами они развели костер. Торир нарубил еловых веток, кинул сверху попону. Карина набрала в котелок снега, поставила на огонь. Потом села на расстеленную попону. Увы, не была она мастерицей стряпать, варяг это уже понял. Поэтому сам насыпал крупу в закипевшую воду, нарезал тонкими ломтиками вяленое мясо. Пока он молчал, молчала и Карина. В лесу уже совсем стемнело, когда Торир попросил молодую женщину рассказать о Судиславе из Копыси.

Карина хорошо знала посадника. В округе называли Судислава князем, но у радимичей князьями считались лишь те, кто дружины водил. Немало таких князьков под выборным главой Боригором имели свои дружины, но только Боригора величали главой-глав, князем радимичей. Родим захватил его место силой, и на ближайшей сходке князей и воев[46] предстоит еще подтвердить это. Но на этой сходке Судислава не будет, так как он не князь по сути, а правит самым богатым городом радимичей — Копысью торговой. Вот и разбогател на торговле и пошлинах настолько, что князья-воеводы при нем нищими кажутся. Однако, видать, не тому князья племенные град доверили, раз пошел он на сговор с Диром Кровавым. Ведь для Дира взять под свою руку Копысь — значит расширить сюда власть Киева. Судиславу все равно, кому служить — полянам или своим князьям. У него сейчас одно на уме: скоро Днепр вскроется, не воевать, торговать время придет.

Утром Торир разбудил ее чуть свет. В пути почти не разговаривал, все о своем думал. Чужой такой, далекий. Карина за ним на край света пошла бы, да только не возьмет…

Как обычно бывает при подъезде к большому граду, вокруг лежали заселенные земли, все чаще стали попадаться селища. Да не разоренные — отовсюду слышался веселый гомон, какой обычно и должен сопутствовать Масленице. О том, что в полудне пути отсюда лежат трупы соплеменников, здесь то ли не ведали, то ли не думали, не желая портить светлый праздник, ведь не отгуляешь, как следует Масленицу — боги могут разгневаться, не послать урожай. А без урожая — не жить.

Град Копысь показался, когда они выехали из лесу. Высился он над ледяным Днепром, выделяясь чернотой осмоленных частоколов и высокими бревенчатыми срубами. Пожелай Дир взять его осадой — долго бы провозился. Но Копысь уже признала его, и теперь здесь, как и положено, тоже празднично веселились. Ворота градские стояли настежь, через рвы мосты перекинуты. А люд за градские стены вышел, на широком заснеженном пространстве крутом происходило буйное веселье. Горели соломенные чучела Морены-Зимы, вокруг вела хоровод молодежь, с пригорков запускали зажженные колеса, катались на санях — кто в запряженных тройках, кто, подняв оглобли, съезжал с накатанных ледяных склонов. Даже сюда, на опушку леса, долетали звуки бубнов и гудков, слышалось многоголосое пение.

Карина невольно улыбнулась. Но, взглянув на Торира, замерла. Лицо варяга было недобрым, голубые глаза зло прищурены, рот жестко сжат. И ей даже страшно сделалось. Кругом мир, веселье, но у нее словно появилось предчувствие, что теперь, когда она привела сюда чужака, всему этому придет конец.

Вообще-то она понимала, чем вызвано его озлобление. Уж слишком много среди веселящейся толпы было людей в воинском облачении.

— Дировы псы, — процедил сквозь зубы варяг. — И эти с ними… Веселятся с погубителями своих же сородичей.

— Но Масленица же. Так положено весну встречать.

Он не понимал ее объяснения. Да и ей оно не казалось убедительным. Она тоже ненавидела Дира и его свору, тоже была пострадавшей. А Копысь… Может, в этом веселье было облегчение оттого, что все кончилось миром?

— Где капище Перуна? — спросил Торир. И когда она указала, тут же стал отъезжать, ведя на поводу коней. Карина было пристроилась следом, но он раздраженно велел ей идти к своим.

— Бросаешь меня? — ахнула девушка. И слезы вмиг набежали. Но Торира они не трогали. Сказал, что не до нее теперь. Если понадобится, пришлет весточку. А пока пусть едет к Судиславу-посаднику.

— А коли не примет меня Судислав?

— Экая недогадливая. Сделай так, чтоб принял.

Карина какое-то время оставалась на месте. Вот и случилось то, чего она так страшилась. И если что-то и придало ей сил, так это слова Торира о том, что он пришлет весточку. На это вся и надежда. Ведь не может же он отказаться от нее после всего, что было меж ними. Ведь как ласкал ее, как ублажал… Как испугался за нее, когда защищал.

«Я только раба для него», — напомнила себе Карина. И светлый день словно померк для нее.

Но не век же оставаться тут. И Карина, поудобнее перехватив повод, поехала по склону горы к граду. По пути ей предстояло миновать открытое пространство, где шло гуляние. И вскоре веселый шум, разудалое ликование захватили ее. Пронеслись мимо сани с хохочущей молодежью. Лоточники окликали всадницу в добротном кожушке, предлагая купить угощение. От вращаемой на костре туши пахнуло ароматом мяса. Скакали скоморохи, дети играли в снежки, дымно горели огромные осмоленные чучела. Вокруг смеялись. Здесь словно и не ведали, как в глуши их племенной земли мор косит людей и лежат разоренные села, а тех, кто кровь пролил, жители Копыси приняли в свой веселый круг.

— Поберегись!

Карина еле успела попридержать лошадку, когда со склона горы мимо пронеслись сани с поднятыми оглоблями. В санях визжали девки, смеялись и орали мужики. Женщины были по большей части местные, в вышитых по традициям радимичей кожушках, в пестрых головных шалях, а вот развлекали их в основном, судя по одежде и доспехам, воины пришлые. Кого целовали в санях, кого лапали. Но тут, на развороте, сани стали крениться и опрокинулись набок. Образовалась куча мала, замелькали подолы, сапожки, валенки, а где и голые ляжки в ворохе юбок. Шум, хохот, визг. Какой-то рыжий воин в богатой кольчуге подмял под себя девку, шлепнул по оголившейся ноге.

Лошадка Карины заволновалась среди шума, и девушке пришлось приложить усилие, ведя ее через толчею. А вокруг опять плясали, гудели рожки, прямо на поводья лошади наскакивали скоморохи в пестром тряпье, звенели бубенцами, зазывали:

— Куда едешь, красна девица? Погуляй с нами, спляши по-масленичному, порадуйся окончанию Зимы надоевшей!

Чтобы ее не узнали, Карина ехала, опустив голову, до самого носа закутавшись в плат. Хотя среди бела дня, да еще в толпе наверняка нашлись те, кто узнал. Карина даже расслышала, как кто-то спросил, что тут молодая вдова Боригора делает? Но на него сразу зашикали, чтоб молчал. Однако ее успели приметить. И когда Карина подъехала к мосту у градских ворот, ее уже поджидали стражи.

Она узнала местного выборного десятника Дубило, коренастого, с сивой бородой, в длинном кольчатом доспехе. Он сразу подошел, взял лошадь под уздцы. И первое, что спросил — когда же Родим прибудет с ратью? А как услышал, что захворал Родим, только рукой махнул обреченно.

— А у нас вишь, что тут. Гм. Гости на Масленицу пожаловали, мать их так перетак.

Голос был злой. Карина пригляделась к Дубило, к воям его. Поняла—не все ладно в Копыси, несмотря на положенное по времени веселье. И видать, многим не по нутру, что поляне гуляют тут, щиплют их девок, что праздновать приходится с теми, кто сильнее.

— К Судиславу веди! — приказала Карина.

За оградой даже в холодном сыром воздухе сразу ощутился смрад отхожих, мест, хлевов, свинарников. Цвета вокруг — буро-серые, грязно-рыжие, вокруг все дерево темное, смола, слякотный снег, на сугробах темные пятна золы. Избы, как и принято, у радимичей, построены внутри частокола по кругу, между ними узкие проходы, не шире, чем для проезда телеги. Прямого пути нет, все между постройками петлять приходилось. Избы стоят одноверхие, длинные, с похожими на скирды кровлями под не успевшим стаять за первые солнечные дни снегом. Из-под стрех, сквозь волоковые оконца вьются струйки дыма — топят по-черному.

В центре Копыси, где располагалась вечевая площадь, стоял двор-терем посадника, единственное двухъярусное строение града. Его окружали дворы с постройками, с резными кровлями, петушками на скатах крыш. По центру довольно обширная гридница для пиров-сходок, от нее галереи-гульбища на резных подпорах отходят. Двор перед строениями от снега вычищен, песочком присыпан.

Сам посадник стоял перед крыльцом в окружении копыських мужей нарочитых, с ними было и несколько пришлых. Судислав — маленький, круглый, как бочонок, выпирающий живот топорщится под длинной шубой, крытой узорчатым сукном. Стоял подбоченясь, задрав пегую бороду, поглядывал снизу вверх на высоченного варяга.

Карина тоже поглядела на чужого, и даже сердце екнуло — не сам ли это Дир Киевский? Уж так надменен, так держится! Кольчуга на нем длинная под распахнутой накидкой белых шкур. На груди золоченая круглая бляха. Из-под высокого шлема на плечи спадают светлые, почти сливающиеся с меховым оплечьем волосы. Подбородок выбрит, а вдоль рта стекают длинные белые усы. Само лицо словно выдублено ветрами. А глаза — один светлый, почти белый, а другой перетянут черной повязкой.

Почуяв во дворе движение, незнакомец оглянулся. Но, увидев, что кмети просто красивую бабу привезли, не проявил интереса. Зато Судислав, похоже, сразу узнал ее. Застыл на полуслове, не сводя глаз. Конечно, он всегда к красивой меньшице князя внимание проявлял, поглядывал маслено. Но тут вдруг так стушевался, что одноглазый варяг вновь оглянулся. Осмотрел более придирчиво.

— Что, тебе привезли девицу?

По-славянски он говорил с заметным иноземным выговором.

— Нет. То есть да. То есть, нет. Это, сударь Олаф, родичка моя. Видать, на блины масленичные из голодных лесов прибыла.

А ведь почти не соврал. Карина могла считаться его родней, так как посадник Копыси был женат на старшей дочери Боригора. И сейчас, видя, как варяг Олаф смотрит на гостью, Судислав засуетился, стал звать жену, чтобы встретила родственницу, приняла, как полагается.

Жена посадника, падчерица Карины, сразу поняла, что гостью следует поскорее увести. Они вообще-то с юной мачехой ладили, хотя обычно у Карины не больно получалось с бабами дружить. И о чем говорить с ними, не знала, да и недолюбливали ее местные бабы: то ли завидовали, то ли чувствовали ее превосходство. Падчерица же хоть и старше была, и красавицей никогда не считалась, но от богов была женщиной доброй, незлобивой.

Жена посадника носила княжеское имя — Ясномира. Она раздалась и рано постарела от постоянных родов, но хозяйкой в тереме Судислава была прекрасной. Сейчас она сразу провела негаданную гостью в уютную, обвешанную рушниками горницу, кликнула сенных девок, велев баньку Карине истопить, блинами последней выпечки угостить.

— А когда отдохнешь, Каринушка, мы и поговорим маленько. — Карина почти забыла, как это хорошо — быть женщиной княжьего рода, богатой, нарочитой, когда все сбиваются с ног, желая угодить. И так приятно было после долгого пути ощутить заботу о себе. Девки-прислужницы в бане ее пропарили на семи травах, вымыли, косу ей расчесали, шепчась восхищенно — ох, до чего же роскошная грива у гостьи, черна как сажа, шелковистая, длинная. Только одна осмелилась спросить, отчего Карина не обрезала, как полагается вдове, косу после смерти мужа. Но на нее зашикали, боясь разгневать гостью хозяев.

Карину богато одели — в рубаху из тонкого браного полотна[47], поверх нее длинное платье-ферязь[48] из светлой шерсти с расшитым золотисто-коричневыми узорами подолом. Волосы заплели и уложили на голове короной. Все гадали, надевать ли бабью кику высокую или вдове только плат полагается. Карине они надоели, и она отослала их, оставшись с непокрытой головой. Но когда немного позже зашла Ясномира и увидела, что Карина сидит простоволосая, как девушка незамужняя, то поглядела укоризненно. Ну ладно, не срезала Карина косу после Боригора, это можно пояснить, раз сразу Родимовой стала. Однако раз голову не хочет покрывать, значит, незамужней себя считает, дает понять, что нового хозяина приманить хочет. А ведь Ясномире было думать, кого приманивает гостья: о пристрастии Судислава к Карине и прежде в Копыси поговаривали.

— Нельзя тебе простоволосой, — негромко, почти умоляюще молвила Ясномира. — Девки мои заприметили — непраздна ты. По обычаю не имеешь права красоваться, пока не разрешишься от бремени.

Карина резко повернулась.

— Что, неужто уже так заметно?

Ясномира улыбнулась. Не понимала, отчего гостья хмурится. Разве для женщины не самое большое счастье вынашивать и рожать детей? Но Карина только грустнела. Знала, что этим гневит прародителя Рода, но не любила посланное им дитя.

И о другом заговорила. Она все о Торире думала, поэтому первым делом спросила, как восприняли волхвы с соседнего капища Перуна, что Копысь Диру отдана?

— А как им это принять? Затаились. Они в мирские дела не вмешиваются. Их дело сейчас молить, чтоб Громовержец урожай послал, напоил вовремя землю дождем-грозой. Но то, что на Масленицу в град никто из них не пришел, — недобрый знак.

Судислав навестил родичку ближе к вечеру. Вошел толстый, лысый, сопящий. Сел враскорячку на лавку. Живот над кованым поясом свесился, как тесто на опаре. Карина смотрела на него молча, но так, как молчать умела только она. Как княгиня. И посадник заерзал на лавке. Оправдываться начал:

— Ну что я мог, Карина? Дир вон окрестные села грабил, говоря, что прекратит разбой только после того, как я этот край под руку его отдам, в град впущу. И каждый день, приходя после набега, клал под стенами Копыси тела сородичей-градцев. Вой и плач стояли в Копыси. А ведь Масленица уже настала. Надо было Весну встречать. И я… Все мы порешили — быть нам под Диром. Родим-то где? Сгубил Боригора, который умел воевать, остальные же воеводы-князья о своем роде только пекутся. А у меня весенние торги на носу, надо о них думать. Эх! Вот и пируем вместе теперь, празднуем.

Он говорил, а сам подсел и все норовил ладонь на колено ей положить. Карина его пухлую руку отталкивала. Слушала долетавший извне шум: разудалое пение, скоморошьи прибаутки, смех. Судислав тоже прислушался. Даже засмеялся. Брюхо его так и заходило ходуном. И опять к Карине придвинулся. Пахло от него пивом и луком.

— Слышь, Каринка, как только эти, — мотнул он бородой в сторону, — как отбудут они, я тебя женой своей сделаю, по всем правилам, при всем народе над текущей водой поведу. Ясномира ничего, согласится. Вы ведь с ней всегда ладили. И даже Родим не посмеет посягать на тебя. Дира убоится. А ты тут поживешь, ребеночка своего родишь. Мне суложь[49] моя уже сказывала. Родишь его под мужней опекой, защищу его, выращу подле себя.

«Вот и расти, — зло думала Карина. — А я уйду. Как только разрешусь от бремени, так и уйду. И кикой жены посадника меня не удержишь. Я же кТориру отправлюсь».

Она думала об этом весь вечер, бессонно ворочаясь на мягкой перине. Ее поселили богато, в отдельном покое с каменкой, с выскобленными половицами, с оплетенной сухими, пряно пахнущими травами балкой-матицей. Вот бы и осталась здесь, куда еще по свету мыкаться. Если бы не Судислав. Да и не только из-за посадника пристающего грустила она. Все о варяге думала. Ах, явился как вихрь, научил страсти Удовой, зародил любовь в сердце — и сгинул.

«Помоги мне, светлая Лада, — молила девушка. — Ты дала мне любовь, не лишай же ее теперь».

А Судислав не отступал. Посещал при каждом удобном случае. Лез. Она раз даже оттолкнула его резко.

— Уж больно скор ты, посадник. Повремени. Свыкнуться мне дай. Он оглядывал ее сверху донизу.

— Обожду, обожду. Только ты пока тихохонько сиди тут. Потерпи, не показывай ясное личико перед полянами киевскими. Уж больно эти находники до баб охочи, не пропускают ни одной. Вон даже Олаф у меня про тебя спрашивал, хотя всем известно, что Олаф бирюк[50], а вот для Дира своего и вытащить тебя может.

Дир. Карину даже передернуло от этой мысли. Уж лучше и впрямь Судиславу достаться. А Торир…

Когда надоевший посадник ушел, она позволила себе поплакать.

Дир и воины из Киева решили пировать в Копыси все дни Масленицы. С утра обычно отправлялись на охоту, во дворах вокруг терема слышались лихое посвистывание, лай собак, щелканье бичей, и охотники веселой гурьбой уезжали в лес, поразмяться после пиров да пополнить запасы к столу, так как даже припасов в градских кладовых не хватит, чтобы накормить гуляющую ораву победителей из Киева. А к вечеру вновь гудел терем, варили, пировали, пили.

Карина эти дни проводила в уединении. Ей дали нитки и пяльцы, а когда вышивание надоедало, она растворяла слюдяное окошечко, смотрела, как суетятся во дворах тиуны[51], ведут подсчет дани, затребованной Диром, как тащит челядь на возы поклажу, круги воска, бочонки меда, кожи, связки меховых шкурок. Карина не раз замечала и расхаживавшего среди возов одноглазого Олафа. Он следил за сборами, а однажды даже сорвал с пояса плеть, исхлестал нерадивого тиуна. Люди Судислава не посмели вмешаться, жались понуро в сторонке.

Карина все примечала. Стояла у распахнутого окошка, красивая и хмурая, кутаясь в пушистую серую шаль. Люди во дворе, заприметив ее, кланялись. Кто-то знал, кто она, а кто-то и так видел, что баба не из последних. Дорогая шаль, монисто серебром на шее блестит, волосы уложены короной, серебряные полумесяцы сережек отливают в тон глазам. А лицо — значительное, не простое.

Для услужения Карине приставили двух чернавок, а у дверей нес охрану молодой уный[52]. Не для стражи стоял, скорее для услуг: дрова таскал, печь топил, воду носил. И болтал без умолку, не обращая внимания на то, что чернокосая красавица не больно слушает. Нравились ему русы киевские, нравился их князь Дир. Вот это витязи — и воевать умеют, и пировать, пиво хмельное бочонками цедят, баб так ярят, что уже сейчас и без волхвования предсказать можно — всех непраздными оставят. Сам уный мечтал примкнуть к людям Дира и осуждал тех, кто ропщет против киевлян.

— И такие имеются? — наконец размыкала уста Карина. Уный сплевывал по привычке на пол, но тут же растирал плевок ногой.

— Есть сычи. Все ворчат, ругаются. Если бы Судислав не сдерживал их, еще неизвестно, что и затеяли бы. А того не понимают, что быть под таким, как Дир, — самая выгода.

Карина отворачивалась от него, вновь смотрела в окошко. Порой замечала снующих среди построек скоморохов. Оно и понятно, в дни празднеств для этих самое прибыльное время — на пиры зовут, в избах угощают. Вот и бродят скоморохи от града к граду, дурачатся, людей затрагивают. Один из ряженых скоморохов отчего-то привлек внимание молодой женщины. Рослый, кажущийся особенно длинным из-за рогатой козьей личины, закрывающей лицо. Этот не скакал, как остальные, ходил, будто таясь, под стрехами, по сторонам поглядывал. И Карина словно бы что-то знакомое в его движениях, поступи уловила. Даже мелькнула догадка — не варяг ли это ее? Заметила, что и скоморох ее вниманием не обошел, часто глядит в ее сторону из-под рогатой личины. Один раз, похоже, даже кивнул. Скоморохи-то народ дерзкий, но было в этом кивке нечто, что взволновало Карину.

И она не ошиблась. Только подумала о странном ряженом, как за дверью послышались шаги — быстренькие, словно у ребенка, но половицы заскрипели тяжело. Уный ее как раз дрова колоть удалился, и тот, кто пришел, не теряя времени, быстро заскочил к ней.

Карина глянула холодно.

— А ну пошел вон!

Перед ней стоял карлик-горбун в пестром скоморошьем одеянии. Лицо как у мужика, бородатое, росточком же едва ей до пояса доставал. А вот в плечах широк, крепок Неприятный был горбун. Но, не успела Карина его выставить — он дверь быстро захлопнул.

— Соображаешь, кто послал меня?

И показал ей знакомый пояс с пряжкой в виде подковы. Торира был пояс.

— Вижу, что поняла. И велено мне передать тебе, чтоб на пир сегодня пошла. Там поясню все.

Горбун выскользнул, как и не было его.

Ясномиру несколько удивило желание гостьи на люди выйти.

— Что, так уж затосковала в закуте? Ох, смотри, Карина, эти киевляне, как выпьют, приставать начнут, не отвяжешься. Ну да ладно. Возле себя посажу, не должны тронуть.

Когда стемнело, терем посадника опять наполнился шумом, движением, светом огней. Мимо окошка Карины от хозяйственных дворов катили бочонки, несли освежеванные туши, бегала челядь с какими-то горшками, бадейками. Уный, обязанный провести Карину, куда-то запропастился, она подождала и пошла сама. Добравшись по переходам до гудевшей ульем гридницы, несколько оробела. Стояла в сторонке, наблюдая, как во дворе перед крыльцом собрались люди, наблюдают бой на кулаках. Двое голых по пояс мужиков бились люто, кровью харкали, падали, поднимались, сплевывая на устилавший двор песок. Зрители галдели. Карина поняла, что один из бившихся был киевлянином, другой из местных. Видела, как горячатся зрители, криками своего подбадривают. Узнала среди толпы десятника Дубило, злого, яростного, переругивавшегося с дружинниками из Киева.

Тут Карину отвлек появившийся как из-под земли уный.

— Прости, хозяйка, что припозднился. Сестру я к самому Диру водил.

И повел по сходням в гридницу, пробирался среди вопящих, а сам все что-то твердил, что еле добился для сестры милости быть князем замеченной, надеется теперь, что замолвит девка за брата словечко, чтобы Дир его с собой взял.

Карина до сих пор так и не видела погубителя своей родни Дира. Взглянуть на него было любопытно, но и оторопь брала. А еще думалось, что и Торир где-то здесь. Ведь не зря же ей велено на пир идти.

В помещении гридницы было дымно, пахло горелым жиром, людским духом, соленьями. Метался свет факелов. Среди расставленных вдоль стен длинных столов она увидела скачущих скоморохов, услышала звон бубнов, смех, голоса. Карина сразу отметила, что лучшие места за верхним столом отданы гостям. Но самое главное место, между посадником и Олафом, пустовало. Олаф — огромный, светлоусый, беловолосый, так и зыркал вокруг единственным глазом. Судислав же смотрелся потерянным. Видно было, что посадник уже изрядно пьян, соболья шапка на затылок съехала, рыжего шелка рубаха расстегнута едва не до пупа, на заросшей седой шерстью груди покоится дорогая гривна[53].

Тут Судислав заметил стоявшую в дверях Карину, заерзал на месте. Потом сделал знак, указывая в сторону. Она поняла, пошла туда, где за отдельным столом сидели жены и дочери боярские. По знаку Ясномиры женщины потеснились. Карина отметила, что большинству из них, принарядившимся, разрумянившимся от еды и возлияний, нравилось сидеть тут. Они посмеивались, перемигивались с гостями. Какая-то толстая купчиха в сверкающей бисером кике налила Карине полный ковш браги, подвинула блюдо с кулебякой.

— Ешь, угощайся, красавица. Все веселятся, и нам любо. А мне сегодня радость особая: дочь я за киевлянина просватала. Обещался, как вскроется Днепр, прислать за невестой ладью-насаду.

Скоморохи кувыркались, плясали, пели:

Карина наконец заметила знакомого карлика-горбуна: рожа размалеванная, на голове пестрый колпак, сам скачет, дует в рожок. Он ловко забрался на плечи собрату по ремеслу, закукарекал по-петушиному. Даже не верилось, каким хмурым и серьезным являлся к ней карлик сегодня.

В этот миг среди пирующих произошло какое-то движение. Головы их повернулись, все глядели в сторону входа. Толстая купчиха ощутимо толкнула Карину в бок, кивнула высокой кикой.

— Гляди, князь Дир явился. Где бы этот проворный по девкам ни шустрил, свою чарку на пиру никогда не пропустит.

У Карины словно холод разлился внутри. Вот он, погубитель ее родни, Дир Кровавый, хозяин и гость дорогой в Копысь-граде. Оказалось, когда-то она уже видела его на масленичном гулянии, когда скатившиеся с горы сани опрокинулись, а он в этой куче какую-то девку по оголившимся ляжкам хлопал. Тогда он показался ей просто разгулявшимся дружинником. Сейчас же Карина видела — сила в нем, властность чувствуются. Стоит у входа, где народ сразу потеснился, вроде и не спешит войти, о косяк дверной облокотился. Руки на груди скрестил, улыбается. Сам рослый, жилистый, на широкой груди дорогая кольчуга из мелких колец поблескивает. На глаза падает красно-рыжий чуб, шея мощная, бритый подбородок надменно вздернут.

Одноглазый Олаф встал за столом, поднял рог с пивом.

— Здравие Дира Киевского!

Дир двинулся вперед — в движениях грация опасного хищника. Вокруг кричали, славили его. Местный старейшина шагнул навстречу, протянул большую чашу-братчину, чтобы князь уважил гостей. Подскочившие чашники стали лить в нее вино сразу из трех бурдюков. Чаша-то огромная, с двумя ручками в виде птичьих головы и хвоста. По обычаю из нее пьет самый дорогой гость, после по кругу пускают, оказывая уважение и честь собравшимся.

Князь поднял братчину над головой, потом поднес к губам, сделал глоток, еще и еще. Голоса постепенно смолкли, когда собравшиеся поняли, что Дир сам намеревается осушить чашу. Это означало, что ему нет дела до собравшихся, что он презирает подчинившихся ему радимичей Копыси. Но его люди, киевские дружинники, видимо, уже привыкли к подобным выходкам князя, вновь стали смеяться, стучать чашами о столешницы. Дир все пил, обливаясь, больше проливая, остатки же и вовсе вылил на голову. Стоял в луже вина, смеялся. Но лица бояр — старейшин копысьских — вытянулись, брови сошлись. Когда Дир небрежно бросил чашнику сосуд, многие вообще вышли из-за столов, направились к выходу. Кто и впрямь ушел, но многих вернули, усадили за столы насильно. Судислав сидел, понуро уронив голову на руки, не поднимая глаз.

Дир крикнул: — Эй, гусельники, играйте! Пусть девки пляшут. Женщины, кто с охотой, кто испуганно, покорно повыходили из-за столов. Взявшись за руки, повели хоровод, даже что-то затянули, запели среди шума.

Карина осталась на месте, среди пожилых баб. Видела, как Дир с улыбкой смотрит на хоровод.

Постепенно шум приутих, строй боярышень выровнялся, стали петь более слаженно, даже заулыбались.

В этот миг Карину что-то толкнуло в колено. Сначала она не обратила внимания, решив, что это один из псов, крутившихся тут же, под столами. Но когда колено под скатертью сжала чья-то рука, девушка вздрогнула, наклонилась. Из-под стола на нее смотрел давнишний горбун-скоморох.

— Ступай в хоровод. Диру улыбайся. Но когда киевлянин разхотится, увлечешь в одрину[54] не его, а Судислава-посадника.

Карина неожиданно рассердилась.

— Не хочу. Прочь поди.

Взгляд карлика стал тяжелым. Он вновь показал ей пряжку-подкову.

— Повинуйся! Господин твой передал приказ.

— Нет у меня господина.

Но охнула, когда острие укололо в живот.

— Порешу, сука, если заупрямишься.

Карина судорожно сглотнула. Карлик снизу испепелял взглядом. Сам не больше ребенка, а рука взрослого мужика, сильная. И крикнуть не успеешь. А обмануть, выдать… Неужели Торир и впрямь решил принудить ее под другого идти. Мог…

Карина поднялась. Деваться некуда, пошла. Взяла в хороводе одну из девок за руку.

Девки пели, тянули ладно. Хоровод сплетался узором, девушки проскальзывали под руками друг друга, вновь выводили шеренгу:

Ручеечек, ручеек,

Ты течешь, меняешься…

Скользя под сцепленными руками, обходя иных, Карина оказалась как раз напротив Дира. Он стоял, облокотясь локтем о столешницу, глаза туманные, пьяные, Карина видела его длинную сильную шею, крепкий кадык. Шея казалась длиннее оттого, что его волосы с боков и сзади, почти до затылка, были сбриты, только сверху кудрявились красно-рыжие короткие завитки, а спереди падали на переносицу длинной мокрой прядью. Скулы высокие, нос хищный, рот тонкогубый, жесткий. Хоть и растянут в довольной улыбке.

«Стервятник», — подумала Карина. И улыбнулась маняще.

Хоровод развернулся, она больше не видела князя, а когда вновь оказалась лицом к лицу, их взгляды, наконец, встретились и в глазах князя что-то мелькнуло, рыжие брови приподнялись.

Теперь, скользя в хороводе, она то и дело улыбалась ему, проходя, игриво закусила губу, даже подмигнуть осмелилась. Знала, что красива — в длинном льющемся платье, со звенящими подвесками у висков, в дорогом монисте на высокой груди.

Дир вдруг громко захлопал в ладоши. Смотрел на нее. Сделал шаг вперед, пьяно покачнулся. Тут захлопали и остальные, некоторые из княжьих дружинников перескакивали через столы; обнимали девок, старались усадить рядом с собой. Девки — кто игриво уворачивался, кто покорно подчинялся.

Дир направился было к Карине, но скоморохи-гудошники так и налетели, наскочили на него; запрыгали кругом, затрещали трещотками, заиграли на рожках. Князь, пьяно посмеиваясь, расталкивал их, но кто-то, сунув ему в руку ковш с брагой, удержал, отвлек.

А Карина уже прошла к посаднику, склонилась, приобняв, зашарила рукой по его волосатой груди. Шептала в волосатое ухо:

— Уведи меня, Судиславушка, приголубь, приласкай, но Диру не отдавай. Твоей только буду.

Судислав даже вздрогнул, заулыбался глупо;

Потерявший ее в толпе Дир оглядывался, пьяно смеясь. Но вдруг заметил, что посадник уже накрывает черноволосую красавицу своим парчовым опашнем[55], выводит прочь. Вокруг все скакали скоморохи, от столов слышались здравницы, визгливый женский смех.

Судислав в первом же переходе прижал Карину к бревенчатой стене, шумно дыша, начал слюнявить шею.

— Каринушка, солнышко мое, зоренька ясная… — Был он чуть ниже ее, тыкался, грудь тискал.

— Ветру подуть на тебя не дам! — А она, расширив глаза, глядела, как возникла за ними в уходящем переходе рослая прямая фигура с козьей личиной. Мотнула рогатой головой, словно указывая: мол, дальше веди.

Она и вела, почти тащила разомлевшего Судислава. Тот все лапал ее, бормотал умильно:

— Ножки-то у тебя какие, задок какой… Дух захватывает! Где надо тоненькая, где надо гладенькая…

Карина боялась, что расплачется. Но теперь рогатая тень все время следовала за ними, наступала. Судислав же ничего не замечая, кроме изгибающегося в его руках нежного тела.

Дверь в одрину послушно поддалась на смазанных петлях. У Судислава больше не было терпения — повалил ее прямо на пол; задрал подол. А она видела, как в дверном проеме возникла рогатая фигура, скинула личину. Показались рассыпающиеся светлые волосы, злое сосредоточенное лицо Торира. На давно не бритом лице — щетина, ноздри трепещут, голубые глаза прищурены. Словно и не глядел, как рядом его полюбовницы домогаются, спокойно надел на голову металлический шлем с личиной и прорезями для глаз. То обглядывался нетерпеливо на проход, то смотрел на барахтавшихся внизу Судислава с Кариной. В руке его был топор с длинной рукоятью, которым он слегка похлопывал себя по голенищу сапога.

У Карины от обиды и унижения все расплывалось в пелене слез. Не выдержав, оттолкнула посадника, даже ногой пнула грубо, стала стягивать распахнутое на груди платье.

— Да что же это ты, Каринушка? — опешил Судислав.

И только тут заметил стоявшего рядом воина. И вскрикнуть не смог, так быстро Торир опустил на его голову топор. Только хрустнуло, кровь и мозги брызнули в стороны. Карина застонала сквозь сцепленные зубы, стала нервно стирать с себя теплые мерзкие потоки.

— Поспешили, — скорее себе, чем ей, сказал Торир. Но прислушался и улыбнулся, жутко блеснув зубами под стальным наличием. — Ан нет, в самый раз получилось.

И отскочил за дверную занавеску.

Карина не успела ничего понять, как в проеме возник Дир. Охнул удивленно. И все глухо стукнуло, глаза князя закатились под лоб, и он осел на половицы от удара обухом топора в затылок.

А Торир уже поднял Карину, встряхнул.

— Ну, ну, молодец. Все правильно выполнила. А теперь главное: беги в гридницу к пирующим, кричи, голоси, что Дир Киевский зарубил Судислава. Ну же, беги!

И она побежала. Даже не потому, что подчинилась, просто в панике была. Неслась стремительно, беззвучно. Так и выскочила к стоявшим у входа в гридницу Давило и еще трем кметям городским — растрепанная, в разметавшемся платье, вся измазанная кровью.

Они стояли с чашами в руках, расслабленные. И хотя были в кольчугах, но шлемы сняли, просто стояли, переговаривались. Кмети так и застыли, глядя на нее.

— Клянусь душами прародителей!.. — словно выдохнул Давило. — Карина… Что случилось?

Она всхлипывала, мелко дрожа.

— Судислав… Там… Князь Дир…

— Да не блей, как овца! Что с посадником града? Что за кровь на тебе?

— Судислав, мертв он…

У Давило задергалось лицо, ноздри расширились от шумного вздоха. Отшвырнул чашу.

— Та-а-а-ак… Я ведь чуял. Знал поди.

Его кмети грязно заругались, а он схватил Карину, грубо поволок в гридницу. Растолкал толпившихся у входа.

Шум, дым, запахи тепла, пота, стряпни. Давило втолкнул ее и почти швырнул вперед. Она упала, платье сползло, оголяя забрызганное кровью тело.

— Гляди, честные копысцы! — гремел Давило. — Гляди, добрые люди! Нет, больше нашего выборного главы. Убил его волк киевский ради бабы. Кинулся за ним и порешил.

«Хоть не я это сказала», — как-то устало подумала Карина. Она боялась сказать это при всех. Понимала, что Торир предал ее, подставил. Сделал видоком[56] того, чего не было.

В гриднице вдруг стало тихо. Но тут же загомонили все разом. Закричали:

— Убийцы, тати, находники! Бесчинство творят, за добро кровью платят.

За верхним столом вскочил Олаф. Даже тяжелое кресло за ним рухнуло.

— Что мелет этот пес? Что наговорила эта сука? Где князь? Сам пусть скажет.

Но в этот миг в столешницу перед ним вонзилась сулица[57]. Никто и не заметил, чья рука ее кинула. Но это было словно сигналом.

— Бей за Судислава! Бей русь-киевлян!

И крики, вопли, лязг булата, звон посуды, шипение огня, бабий визг истошный, проклятия, ругань, стоны.

Карина выползла из-под рухнувшего сверху тела. Рядом с ней с грохотом опрокинулся стол, покатилась посуда, в колени впивались черепки плошек. Люди сцепились, топтались по объедкам, заходились лаем псы.

Испуганные женщины побежали к выходу, визжа, отпрянули, когда там завязалась сеча. Вот и Ясномира упала с удивленным лицом, из-под золоченой кики потекла струйка крови. Какой-то киевский полянин рухнул — в горло ему вцепился пес. Несколько воинов с обнаженными мечами кинулись к Олафу. Но тот увернулся, швырнул в них огромную супницу, окороком оглушил подбежавшего ближе. Улучив момент, кинулся к окну, вышиб его ногой и выпрыгнул наружу.

— Где Дир? — долетел его дикий крик. — Князь где?

— Бей русь-киевлян! Руби находников!

А потом поволокло едким дымом. Отовсюду кричали: «Горим! Горим!»

Кто-то подхватил Карину под локоть, стал увлекать сквозь толпу, расталкивая метавшихся в дыму людей. Торир. Страшный, оскаленный из-под личины, рубил топором всех, кого видел. Только кровь летела да стоны раздавались.

Уже на воздухе, на дворе, оттолкнул ее. И Карина услышала знакомый, хриплый от напряжения голос:

— Прочь беги! Уходи из града. Обречен он, как и все, кто в нем.

Он кинулся вон, но она машинально побежала следом. А Торир вдруг вскочил на какую-то колоду, засвистел громко, так, что свист сквозь шум суматохи полетел. И тотчас через толпу, давя и опрокидывая людей, вынесся к нему игреневый Малага. Торир схватился за его загривок, с ходу взмыл в седло. И тут же рубанул сверху кого-то. Кричал с диким рыком:

— Бей Дировых псов! Не прощать пожара градского, не прощать смерти Судислава! Бей!..

Карина пробиралась сквозь мечущуюся толпу. Споткнулась, упала. В отблеске огней совсем рядом увидела знакомого уного, его застывшие открытые глаза. И завизжала, словно только теперь испугалась. Бросилась бежать, налетела на стену сруба, присела под ним прямо на мокрый снег.

Вокруг творилось что-то невообразимое. Откуда-то набежали ратники-радимичи, много, словно только и выжидали, чтобы с киевлянами схватиться. И еще кто-то был. Карина не могла понять, откуда взялось столько верховых с горящими факелами в руках. Кидали огонь на высокие кровли, дымом густым потянуло. Сквозь его завитки то там, то тут мелькали языки пламени. В отблеске огней картина бойни казалась особенно страшной.

В суматохе все же можно было различить группу дружинников-киевлян. Они отбивались умело, стояли плечом к плечу, спиной к спине, бились так, что только тела падали, а киевляне даже теснили нападающих. И руководил ими Олаф.

— Князя ищите! Дира Киевского!

Из своего укрытия Карина видела, как этот варяг схватился с десятником Давило. Летели удары, трещали щиты. Потом вдруг сцепились, словно обнявшись. И осел Давило, упал на колени. Звенья кольчуги посыпались, а из спины вылезло длинное лезвие меча Олафа.

Тот отпихнул поверженного ногой. Вновь закричал:

— Дир! Где Дир?

И кинулся, побежал куда-то. Тут же его воины, как потерявшие пастуха овцы, бросились, кто куда, нарушили строй. На них наскакивали, теснили. Рубили жестоко.

А откуда-то вновь и вновь в толпу врывались неизвестные вооруженные всадники. Рубили, жгли, кричали:

— За нас Перун! Помоги, Громовержец, сожги, уничтожь град предателей земли радимичей. Жги!

Перед Кариной в отблеске пожара неожиданно возник карлик-скоморох; Она испугалась его, закричала. — Чего орешь, дура! Убирайся из града.

И даже пнул, принуждая встать.

Она метнулась, не то бежала, не то шла, цепляясь за бревенчатые стены. В дыму, среди рвущегося в небо пламени, различила фигуры волхвов — в белых одеждах, с развевающимися гривами волос, с бородами едва не до колен, словно призраки. Волхвы шли, окруженные кольцом воинов, делали мечущимся людям знаки. Вокруг них, под защитой воинов, уже собирались дети, бабы с младенцами на руках, отроки, мужики в длинных распоясанных рубахах. И под руководством волхвов все двигались в одном направлении, в сторону градских ворот.

Карина попыталась было примкнуть к ним, но тут что-то случилось. Выскочившая из-за угла большая группа киевлян наскочила на беженцев, сцепилась с охранниками волхвов. Люди стали разбегаться. А распаленные киевские дружинники наседали, кричали:

— Бей радимичей! Мсти за Дира!

Карина вновь кинулась прочь, металась среди переходов. Огибая какое-то строение, едва не налетела на Олафа, который почти тащил ослабевшего Дира. Они не обратили внимания на возникшую рядом бабу, зато, когда по проулку их догнал воин с мечом, Олаф отреагировал мгновенно. Увернулся, отбил выпад, сам нанес единственный поражающий удар.

Почему-то Карина поплелась следом. Словно искала их защиту. Олаф еще дважды ловко отбивался от нападавших. С последним ему пришлось туго. Оставив сразу осевшего Дира, ловко рубился, тесня врага. И будто только тут заметил рядом девку.

— Князя помогай тащить, дура!

Он толкнул ее к Диру, но тут при отблеске пожара все же разглядел.

— Ах ты, тварь… Из-за тебя все.

Она попятилась, видя, как он заносит руку для удара. «Вот и все», — пронеслось в голове, а сама, словно зачарованная, следила, как сверкнул алым его клинок.

Но меч не успел опуститься — из дыма неожиданно возник всадник, сбил Олафа, так что тот только охнул, отлетев и выронив меч. А всадник, страшный, в сверкающем личиной шлеме, уже грохотал копытами совсем рядом. Карина признала Торира. Но он будто и не видел ее. Глядел на медленно поднимавшегося Дира. Карина даже подумала: вот сейчас убьет наворопник князя.

Но Торир осадил коня. Смотрел сверху вниз на князя.

— Гляди, Дир. — Он указал на зарево вокруг. — Гляди и знай: так исчезнет все, что своим назовешь. Ничего не будет у тебя, голым останешься, зря жизнь проживешь. И тогда я приду убить тебя. Слышишь меня, выродок?!

Дир глядел на страшного всадника растерянно. Где-то в стороне кричал Олаф:

— Дир, я сейчас, Дир!..

Но Торир уже развернул Малагу, поехал прочь. Дир ошалело глядел ему вслед. Карина тоже. Потом опомнилась, побежала следом.

— А я? Как же я?

Вокруг гудело пламя. Мимо молодой женщины с визгом пронеслась большая свинья, сбив ее с ног. Поднявшись, скользя, Карина продолжала бежать. Но уже потеряла Торира из виду. Зато смогла, наконец, определить, где находится — почти у самых градских ворот. Надо было выбираться отсюда, во что бы то ни стало.

У башен ворот она попала в поток беженцев, в их толчее протиснулась в распахнутые створки частокола. Давка там была страшная, а в толпе на мосту вообще прижали к перилам так, что едва не задохнулась. И ощутила в себе тугую ноющую боль. Но не о том сейчас думалось. Отталкивая кого-то, цепляясь за перила, она все же перебралась на другую сторону. И поняла, куда бежит толпа.

На освещенном заревом пожара открытом пространстве околоградья стояли волхвы, глядели на пожар. Рядом собрались воины из радимичских родов, в меховых накидках, в шлемах, с длинными копьями. Покинувшие град люди толпились вокруг них, смотрели, как горит город, многие бабы голосили, но те же волхвы успокаивали толпу, даже оказывали помощь, поили чем-то, давали одежду.

«А ведь Копысь уничтожили по их повелению», — поняла Карина. И отчего-то ей стало грустно. Не было желания идти под покровительство тех, кто затеял все это. И ее варяг был едва ли не устроителем всего.

Тут она вновь увидела его. Торир сидел на коне подле волхвов, ярко освещенный заревом пожара. Он что-то говорил волхвам, потом развернул Малагу, поехал прочь. Ехал легко и спокойно, словно и не после боя. Закрытое личиной лицо повернул в сторону горящего града. Отсвечивающая огнем личина казалась жуткой маской с дырами прорезей для глаз.

Карина смотрела на него и в какой-то миг даже возненавидела. Но на один миг. А потом вдруг вспомнила, как они встретились, как он спас ее, каким ласковым был. И защемило, забилось глупое сердце.

— Торир! — закричала она. — Торша мой!

Сзади гудело пламя, впереди гомонила толпа, слышалось торжественное обрядовое пение волхвов, славивших покровителя Перуна. Вряд ли Торир различил голос Карины сквозь шум. Он ехал прочь, двигался по склону в сторону закованного льдом пустынного Днепра, похожего сейчас на ледяную равнину. Вот он въехал на лед, придержал коня, переходя с рыси на шаг, двинулся в сторону противоположного берега.

Карина не знала, зачем бежит следом. При каждом шаге ощущала ноющую боль в пояснице, но не замедлила шагов, звала его. Больше всего она боялась сейчас, что Торир уедет и никогда больше не сведет их Доля[58].

Двигаясь в обход градской насыпи, она не успевала догнать его, поэтому и стала пробираться по самому крутому склону, надеясь так оказаться на круче, под которой варягу предстоит проехать. И она лезла по глубокому снегу, увязая по колено, порой отирая пригоршнями снега пылающее лицо. Снег опасно сползал, она цеплялась за него, не обращая внимания на боль в теле.

Варяг ехал по льду медленно и осторожно. Карина же, наоборот, спешила.

— Торир! Любый, не оставляй меня! Не смей!..

Ее волосы разметались, она досадливо отстраняла их, поскальзывалась, падала на четвереньки, вновь вставала и торопилась.

— Торир!

О пресветлые боги! Он все же услышал ее, оглянулся. Попридержал коня.

— Торир, я здесь!

Снег предательски полз под ногами. А сердцем уже овладела внезапная радость. Засмеялась счастливо, видя, как он развернул Малагу, едет к ней. Кажется, что-то кричал, махнул рукой. Жест такой, словно приказывал вернуться. Ну, уж нет!

И тут снег обрушился, и она потеряла равновесие. Скользила, падала, перекувырнулась через голову. Упала.

Сильно ударившись боком, Карина охнула. Какое-то время она лежала неподвижно, оглушенная болью. Потом попыталась привстать. И сцепила зубы, чтобы не взвыть, завалилась, как в судороге, на спину. Стон рванулся, когда словно заступом ударило в низ живота, будто стальными когтями рвануло поясницу.

Под головой загудела земля. Не земля — лед твердый. Кто-то был рядом, но она в первый миг ничего не соображала. Было так больно… Застонала, когда сильные руки приподняли ее.

— Карина! Проклятье!.. Голубка моя, что с тобой? Ты сильно ушиблась? Да слышишь ли ты меня?

Давно он не говорил с ней так ласково… взволнованно, заботливо. Ей даже легче стало.

— Уехать сам хотел… Меня бросить.

Она попыталась улыбнуться, но улыбка получилась гримасой.

— Что с тобой?

Он ощупывал ее бока, руки, плечи, но она уже поняла, что с ней. Он же поднял ее на руки, понес.

— Сейчас волхвам тебя отвезу. Они подлечат.

— Нет!

Она еще на что-то надеялась.

— Я просто сильно ушиблась. Видишь, могу подняться.

Карина панически боялась, что он оставит ее у волхвов. Лучше потерпеть, уехать с ним подальше, так чтобы ему не было смысла возвращаться, даже когда поймет, что с ней.

Она смогла держаться за луку седла, когда он посадил ее верхом. Даже боль показалась не такой сильной, если бы… Она ощутила, как по ногам потекло теплое. А Торир говорил, ведя на поводу Малагу:

— Ну что же ты наделала, моя своевольная, неразумная девочка? Пошто меня не слушаешь? Я ведь переговорил с волхвами, приняли бы тебя. А ты….

Она только глядела вперед, закусив губу. Темный, поросший лесом противоположный берег приближался, а зарево сзади становилось все меньше. Карина смогла вытерпеть всю переправу, даже когда варяг вошел поддеревья противоположной стороны.

И тут на время притупившаяся боль рванула с новой силой. Так люто, что Карина выгнулась, застонала. По ногам текла кровь, и каждый шаг коня отдавался во всем теле.

Торир кинулся к ней и тут все заметил.

— Да ты вся в крови! — И она решилась:

— Торир… Помоги мне. Отвези к женщине. К повитухе. Я…

Боль нашла такая, что она не смогла больше сдерживаться. Закричала, стала падать. Почувствовала, как Торир подхватил ее. И все. Глухая темнота накрыла, словно спасая.

ГЛАВА 4

— А ну-ка, милок, выйди, — сказала старуха. — Негоже мужику быть там, где баба от плода избавляется.

Глаза у старухи светлые, под черным платом почти белесыми казались. Жутковатый взгляд и властный.

Торир послушно вышел. Он и сам уже понял, что с Кариной. Так испугался за нее, что и сам не ожидал. А это неладно. Он не должен ни к кому привязываться. Он — волк-одиночка. И в том деле, какое он себе избрал, не должно быть места ни привязанности, ни доверию.

Возле Торира возникла фигурка хроменькой девушки, служки знахаркиной. Она провела его к небольшому хлеву, где едва хватило места разместить Малагу. Варяг медленно расседлал коня, засыпал овса в мешок и подвесил к его морде. Сам двигался медленно, устало. Так всегда бывает после боя, да еще начинаешь ощущать боль от ушибов, ран, порезов. Знахаркина девушка обрабатывала его увечья при свете масляной плошки, шептала заговоры. Да, досталось ему сегодня: порез над коленом кровоточил, саднили многочисленные ушибы, особенно те, где от ударов кольчуга вдавилась сквозь стеганую рубаху в тело, и теперь жгло как огнем. Тогда, в пылу схватки, он ничего не замечал, но волхвы предусмотрительно посоветовали, чтобы ехал за реку, в жилище Енеи-знахарки. Пусть посланец там немного отойдет да переждет, пока волнения улягутся. А вышло, что он знахарке свою бабу привез, просил уже не за себя, а за нее. Пусть только поможет ей — молил. С ним же и ее хроменькая управится. Он что… Он в порядке.

И вот теперь, после перевязки, не отдыхать и отсыпаться пошел, а сидит у знахаркиной избушки на колоде, вздрагивает, словно не рабу приблудную привез, а едва ли не жену, с которой из брачной чаши перед народом пил.

Жену… Торир презрительно хмыкнул. Вспомнил, как давеча разозлился, увидев ее, бегущую за ним, распатланную, кричащую. Ведь уже сговорился насчет нее с волхвами, что примут ее, не обидят. Волхвы не возражали, а, узнав, за кого просит, даже отозвались о вдове Боригора уважительно. А она все планы его спутала, за ним пошла. Ему-то она зачем? Только обуза. Но и услада… такая услада, что и передать трудно. Оттого и развернул назад Малагу. Думал, если не брать с собой, то хоть проститься по-людски. А получилось, что взял. Да и как не взять, если она едва не расшиблась у него на глазах. Ах, глупая Карина, глупая… Хотя волхвы-то ее разумницей считают. Да и для их плана с Копысью она весьма пригодилась.

К разгрому Копыси они подготовились заранее. Но надо было, чтобы заваруха в самом граде началась, вроде, как и без участия служителей. Ведь известен закон волхвов — в дела мирские не вмешиваться. А если и вмешиваться, то только при самой крайней нужде. Вот и требовался повод. А пока они как следует, подготовились: с местными князьями-старшинами сговорились, рать по округам собрали, благо желающих поквитаться с дировскими псами было предостаточно. Повод же… Поводом послужила Карина. Хотя волхвы и сомневались, что такая, как она, послушается. Ведь всем ведомо — Карина княгиней была, самого Боригора в кулачке держала. Но Торир не сомневался — не подведет его чернокосая красавица. Так и вышло. Правда, карлик Горух говорил, что пришлось припугнуть строптивую бабу для острастки.

Из знахаркиной избы донесся стон. Потом вскрик. Опять стон. Слышалось и бормотание Енеи. Что-то стукало, звякало металлическим холодом. Торира передернуло. Встал, начал ходить по двору, описывая круги до плетня и обратно. Порой видел в темном небе отсветы зарева: за рекой по-прежнему догорала Копысь. Но это осталось в прошлом. Он уже на этом берегу, в краю дреговичей. Казалось бы, об этом думать должен, а он все о Карине, о бабе беременной волнуется. Даже не от него, а невесть от кого понесла. Сказала же Енея, что срок большой. Значит, никак не его дитя, а спросить — так не сознается. И ведь наверняка думала, как принято это у баб, нагулыша своего на него повесить.

Уже совсем светать стало, когда скрипнула дверь, появилась худая сутулая фигура знахарки.

— Все, хоробр. Что можно было сделать — сделано. И если огнея-лихорадка не сожрет твою милую да не изойдет она кровищей — жива останется.

В полумраке избы пахло утробно, кровью пахло. Карина бессильно покоилась на лежанке. Лицо белое, коса до пола свесилась, к вискам прилипли мокрые прядки. Знобило ее, дрожью било. Енея ей на живот куски льда укладывала, читала вполголоса заговор-заклинание.

В беспамятстве Карина пробыла почти сутки. То огнем горела, то дрожала вся. А то стихала так, что Торир в волнении склонялся над ней, прислушиваясь — дышит ли?

Она пришла в себя тихо. Он только заметил, что глядит на него лучистыми глазами.

— Торша… Прости меня. И спасибо, что не оставил, сокол мой ясный.

А к ночи опять вся горела. Бредила. Однако еще через пару дней кровотечение у Карины прекратилось. Енею это успокоило. Сказала варягу:

— Она у тебя сильная. Вычухается.

Но ехать Торир решил, только когда знахарка окончательно убедилась, что Карина идет на поправку. Она теперь много спала, с охотой ела. Торир с грустью глядел на ее осунувшееся лицо. О том, от кого она носила, так и не спросил. Наоборот, ласков был, внимателен. Но однажды, когда молодая женщина забылась сном в полуденный час, пошел седлать Малагу, вывел коня к изгороди.

Старая Енея вышла проводить.

— Зря ты так торопишься ехать, витязь. Тебе и самому исцелиться не мешало бы.

Он поначалу не понял. Ведь все ссадины и порезы его зажили, затянулись. Но старуха не то имела в виду.

— Душа у тебя больна, не тело. Вижу — Чернобог[59] заразил тебя ненавистью да лютою, злом исходишь. А она, — указала Енея на избу, где осталась Карина, — она исцеление твое.

Лицо варяга стало еще более замкнутым. Молча расплатился с Енеей кунами[60]. Знахаркам положено платить. Правда, на Карине было богатое серебряное монисто, но у Торира рука не поднялась обобрать ее. Заплатил из собственного кошеля. Велел Енее оберегать и лечить Карину, сколько понадобится. Та лишь кивнула. Больше не уговаривала чужака задержаться. А он уехал и все думал о сказанном знахаркой. Но только крепче сжимал челюсти.

«Пусть все остается как есть Моя злость — моя же сила. Пока не отомщу — жизнь не будет иметь смысла. Карина же… Видно, не судьба. А такая, как она, не пропадет».

До первого в землях дреговичей капища он доехал по указаниям Енеи. Послушал, о чем ему местные волхвы поведали. Узнал, что в этом краю киевские князья большую силу набрали. Уже лет десять-двенадцать, как с дреговичей дань берут. Дреговичи по натуре народ спокойный, покладистый. Говорят, что в жилах у них течет не кровь — вода болотная. Да и сами они живут среди болот, ездят среди болот, охотятся на болотах. Даже само название их — дреговичи— от древнего «дрегва», то есть «батого», происходит. Однако, несмотря на всю их миролюбивость и неспешность, долгое время их никому под себя взять не удавалось. Слыли они неуязвимыми, так как их земли и леса непроходимы для чужих, только местные знали проходы среди заводей и топей. Но тут уж князьям-варягам не откажешь в сообразительности. В самую глубь земли дреговичей, в болота, они не полезли. Попросту вошли на ладьях в устье великой реки Припяти, текущей на меже земель племени, и заняли их торговые погосты. Дреговичи хоть и жили в глуши, но на торги-мены к речному пути сходились, без этого ни одному племени не прожить. Вот Аскольд с Диром, завладев торговыми местами дрегвы, год их пограбили, второй, а потом и мировую предложили. Не будут, дескать, они более чинить обид племенам болотным, а даже берутся оборонять их от исконных врагов — диких древлян, живущих за Припятью, Но с условием, что дреговичи власть Киева признают, на полюдье примут, и дань обязуются платить. Дань поначалу назначили легкую, но с каждым годом увеличивали. И покорная дрегва терпела. Славянские люди вообще быстро ко всему привыкают. А самые бойкие из дреговичей даже на торги в стольный град полян стали ездить. Болотные жители не бедны — и туры могучие в их краю водятся, и пушной зверь, и медведи бродят борти в их лесах сочатся медом. И это не говоря уже о руде болотной, которая всегда в цене и из которой кузнецы-умельцы куют все — от земельных лемехов до добрых мечей-кладенцов. Так что было чем полян порадовать. Аскольд же с Диром слова не нарушили: поставили на берегах границы — Припяти — добротные грады-крепости, охраняли дреговичей от набегов древлян. Насколько могли, охраняли. Ибо древляне яростны и напористы. Для них разбой — один из главных промыслов. Они даже окрестности Киева грабить решались.

Вот в таком краю оказался теперь Торир, наворопник Олегов. Сумел заинтересовать волхвов на капище, и они, когда пришло время, дали ему проводника — к Припяти вывести. Но время это настало не сразу. Весна с таяньем снегов задержала его надолго, да и когда в путь тронулся, передвигался по болотному краю не так скоро, как рассчитывал. В землях дрегвы и пешему пройти трудно, не то, что коннику проехать. Текло в местных лесах множество рек с топкими берегами и заводями, а малым ручьям и речушкам и счета не было. В половодье весеннее они разливались обильно, становясь одним водным полем в лесах. Так что Ториру с Малагой приходилось не столько ехать, сколько плыть на длинном челне-плоскодонке. И все по лесам, где бесконечно стояла вода, темная, неподвижная, с изредка возвышающимися избами на сваях, да гати бревенчатые порой соединяли редкие островки, где хоронились капища.

На таких капищах жрецы-волхвы с каким-то изумлением прислушивались к словам посланца великих перунников с Севера. Конечно, им хотелось бы поднять Перуна-Громовержца над иными богами, а для этого службу нетрудную сослужить. Нетрудную? Лица волхвов даже вытягивались. Да чтоб скинуть власть Аскольда и Дира, казалось, надо и небо, и землю перевернуть.

Торира раздражали их унылые, растерянные лица, их сомнения, робость. Да и капища Перуна тут были плохенькие, бедные. Не больно почитали бога войны и грома болотные дреговичи. Больше молились Сварогу — богу огня, молились Велесу, Роду, Солнцу-Хоросу, но более всего почитали всякую нежить лесную, леших, водяных да болотных. Привычно им так было, иного и представить не могли. Однако к посланцу относились с уважением, давали проводников. Вот только, говорили, пусть вода сойдет. А когда сойдет? Весеннее половодье было в самом разгаре, перелетные птицы летели стаями, гнездились в заводях. Заводи же были, куда ни глянь.

К великой Припяти варяг добрался только во второй половине квитня[61]. Загрузились с конем в длинную ладью, поплыли против течения, держась ближе к северному берегу, берегу дреговичей. Противоположный же берег обхаживали лютые древляне. Везущие Торира гребцы косились в ту сторону подозрительно.

— Вода спадает. Плохое время. Время, когда от древлян в самый раз ждать набега.

Но пока все было тихо. И все же гребцы шли осторожно по своей стороне реки. Порой их окликали с берега. Приходилось причаливать. А не причалишь, вмиг с десяток челнов охранных вслед кинутся, засвистят стрелы, отравленные рыбьим ядом. Однако волхв-сопровождающий успокаивал местных. Волхвы — люди мирные, их дело с богами общаться, потому и почет им. Зачастую даже в гости звали. Торира эти остановки в пути только раздражали. Но одно учел: его дреговичи не знали, а вот про коня его прослышали. В ином селении старейшины начинали даже торговаться, желая прикупить себе такого редкостного скакуна. Но волхв-сопровождающий оказался сообразительным. Придумал байку, что, мол, коня везем в великий град дреговичей Туров, в жертву богам. После таких слов уже никто приставать с торгом не решался. И только тогда к чужеземцу приглядываться начинали. Торир, чтобы не слишком привлекать внимание, уложил доспехи в переметную суму, сам же оделся, как дрегович: в простую одежду из сермяги, в безрукавку черного войлока, расшитую по краю яркими узорами. Ноги обул в постолы[62] местного кроя, бороду не брил, а волосы вокруг головы обвязал тесьмой. Но все равно чужака в нем угадывали, а гостю здесь — главный почет. И к огню поближе посадят, и угостят повкуснее, и девку покраше подложат. Торира зто даже умиляло. Нравился ему местный люд своей открытостью, простотой, щедростью.

Но когда стали появляться частоколы-крепости полян киевских, Торир велел держаться осторожнее. Плыли теперь в основном ночью, но гребцы в ладье все равно кланялись даже темневшим во мраке частоколам, выражая почтение.

В град Туров они прибыли, когда настало время устраивать большой праздник в честь водяного великой Припяти. Туров оказался самой крупной из крепостей, какие только Торир видел в землях дреговичей. Возвышался он над рекой на мощной насыпи, частоколы стояли в два ряда, осмоленные, черные, чтобы дерево не портилось от непогоды. А вокруг раскинулись слободки ремесленников и торговцев, избы крестьян и рыбаков. На праздник сюда стеклось немало народа, даже из лесных селищ пришли. С бревенчатых вышек града на них спокойно взирали воины-поляне, все в добротных доспехах, островерхих шлемах, с длинными копьями. Торговцы старались расположить свои лотки поближе к граду, зазывали киевлян. Скот подводили, предлагали борти с медом, иные девок приводили, подолы им задирали едва ли не до плеч. Дескать, гляди, какая славная, может, кто в жены возьмет. А не в жены, итак хорошо, если киевский витязь уделит девке внимание. А забрюхатеет какая, и то в радость: иметь в роду дитя от самих хоробров киевских — почетно.

Торир вскоре сообразил, что тут ему мало что удастся. Зря, выходит, ехал к Турову, хотя тут было самое богатое капище перунниюж. В том-то и дело, что самое богатое. Местные волхвы не понимали, зачем им каких-то собратьев по вере из далекого Новгорода поддерживать, раз и так в почете живут. А нового князя признать… Зачем? Им и под киевлянами неплохо. Свое-то они имеют, а большего им не надо. Вот если оплошают витязи Полянские, не сумеют силу удержать — тогда и об иных властителях потолковать можно. Ториру запали на ум эти слова. И весь последующий день он бродил вокруг рубленой крепости, оглядывал все. Но только расстраивался. Недаром древляне так гордятся Туровом над Припятью. Знатный град. Хотя взять его можно. Вот только кто пойдет на это? Уж никак не мирная дрегва, довольная своими защитниками-полянами. Вот если бы древляне… Но где эти опасные любители набегов? Мирно вокруг, шумит град, звучат дудки, свирели, водят на лужайках круг парни с девками. Праздник как-никак. День водяного Припяти.

К полудню все собрались у обрыва над рекой, дары водяному подносить. Сначала так, по мелочи: петухов со связанными ногами кидали в воду, голубям головки сворачивали, пускали по воде. Девушки с пением опускали на волну гирлянды цветов. Потом мужики быка привели, мощного, темного, с исполинскими рогами — явно с благородной примесью крови диких быков-туров. Жрец-волхв оглушил его мастерски, одним ударом. Сбросили тушу с обрыва, подняв тучу брызг.

Затем подошла очередь отдавать водяному невесту. Одну из первых красавиц подобрали волхвы в селищах. И вот стоит она на берегу стройная, в белой вышитой рубахе, с венком на распущенных русых волосах. Стоит спокойно, лишь чуть покачивается — опоили ее волхвы зельем, чтобы участи своей не страшилась. По обычаю перед жертвоприношением ею самые нарочитые мужи попользовались, чтоб знал владыка Припяти, что не какую-нибудь захудалую ему предлагают, а такую, какой самые почетные мужи честь оказали. А большинством из почетных оказались витязи Полянские. Так и привели красавицу из распахнутых ворот детинца[63].

Жрецы монотонно распевали гимны, возносили к небу руки. Потом один резко толкнул жертву с обрыва. Может, неудачно столкнул, может, в холодной воде опомнилась девица от действия дурманного зелья, но только завопила она отчаянно, стала барахтаться. Ее сносило течением, а она все кричала, всплывала, молила спасти.

Торир заметил, как к обрыву кинулся светловолосый парень, словно хотел следом броситься. Но волхвы разом набросились на него, удержали.

— Не гневи Припять, юноша!

— Я ведь молил, просил, — бился парень. — Моя она бы была. А так всякий ее… А я…

— Не гневи Припять! — возмущалась толпа.

Криков жертвы уже не стало слышно, девушка исчезла в волнах. А люди все переговаривались: плохо уходила к водяному невеста, не давалась.

Но вскоре об этом забыли. Пошло гуляние, веселье. На полянах вдоль берега разложили костры, жарили целые туши, по рукам ходили ковши с брагой, с медом хмельным, вновь надрывались дудки, звенели сопилки, гудели гудки. Расставили столы, садились за угощение, отгоняя носившихся тут же детей.

Торир не примкнул к празднику. Ушел в лес после первых застольных здравниц. Думал вообще сразу тронуться в путь, даже Малагу забрал с капища, но сейчас, в разгар праздника, ему не получалось подыскать провожатого. Приходилось ждать. И он, удалившись, одиноко лежал под деревом, жевал травинку, наблюдая за пасшимся в стороне игреневым. Следил, как солнце начинает клониться к верхушкам деревьев, как бегают по ветвям алые в лучах заката белки. Гул отдаленного праздника здесь был едва различим. Торир было задремал, но вдруг резко очнулся, сел. Сердце гулко забилось в груди, дыхание стало тяжелым. Вроде бы все спокойно вокруг, но он уже узнавал растущее беспокойство — предчувствие беды.

Он вскочил, стал торопливо натягивать скинутые постолы, возиться с завязками, потом, не утерпев, отбросил их, побежал босым. По пути так задел ногой о корягу, что невольно охнул. Но поспешил, прихрамывая, дальше, замер, только когда достиг кромки леса над открытым пространством у реки.

На первый взгляд показалось, что близ Турова ничего не изменилось. Водят хороводы девушки в светлых одеждах, поднимают ковши седые патриархи, скачут скоморохи. Солнце уже почти опустилось за край леса на противоположном берегу, огни от костров стали ярче. Все мирно вокруг.

Но Торир чувствовал — сейчас… Вон она, беда, — там, возле рощи березовой. И в другой стороне, где берег круто вздымается. И там, где над капищем вьется голубой дымок. У Торира даже лоб взмок, ладони покалывало. Чувствовал — будет много крови, воздух задрожит от плача. Может, уйти? Но не этого ли он ждал?

И тут в веселый гул праздника ворвался истошный крик, вой. Многоголосый, лютый, дребезжащий.

Они появлялись отовсюду, давно, видимо, подкрадывались, а теперь выскочили все разом, словно по сигналу. Были набежчики в непривычном для глаза облачении — поверх доспехов накинуты звериные шкуры, на головы наброшены личины зверей — кабанов, рысей, волков, иные даже с рогами оленей, коз. Лица в боевой раскраске — синей, с желтыми полосами, жуткие. «Древляне!» — догадался Торир.

И подивился, как неожиданно стремительно и яростно они совершили набег.

Варяг вдруг заулыбался, словно случившееся позабавило его, бросил взгляд туда, где возвышался идол Перуна.

— Я твой, Громовержец. — Он сделал почтительный жест божеству, начертив зигзаг молнии в воздухе. — Ты услышал меня и помог!

Однако сосредоточиваться на молении сейчас, среди поднявшейся суматохи, не было времени. Да Перун и не обижается, когда в горячий момент к нему не взывают. Божеству войны главное — обильную жертву принести. Кровью, победой. И Торир уже дал мысленный обет, что прольет кровь в честь Перуна. И знал чью — дрегвы миролюбивой.

Но пока он лишь смотрел, оценивая происходящее. Видел, как все новые воющие звериные силуэты врываются в мечущуюся толпу, как то там, то здесь загораются кровли жилищ, как пополз над землей черный дым, как взмывают и опускаются руки с занесенным оружием. А дрегва… Бежали мужчины, визгливо звали детей женщины, пьяные косолапо поднимались и тут же падали под ударами тесаков набежчиков. Кое-кто из дреговичей все же оказывал сопротивление, отбивался чем попало — оглоблей, вертелом, бычьей костью. Но большинство народа все же разбегалось. Опрокидывали столы, за которыми только что пировали, торговые лотки; люди пробирались под возами, прыгали через пламя, неслись куда-то. Те, кто не совсем разум потерял, спешили к капищу: если успеют заскочить за ограду, их не тронут — под защитой священного места даже дикие древляне не осмелятся их погубить. Но тех, кто в панике метались или глупо неслись к реке, к лесу, — кого рубили, кого арканили петлей, валили. Однако большая часть дреговичей привычно кинулась под защиту детинца Турова. Оттуда уже высыпали защитники-поляне, обороняли бегущих.

Наблюдая из своего укрытия, Торир видел, что дружинники полянские не зря ели хлеб дрегвы. Когда и опомниться-то успели, выстроились стеной, сомкнули щиты, сдерживая натиск древлян, отступали медленно, давая людям время укрыться за частоколом. Сами же оборонялись яростно. На них накатывала дикая, визжащая, воющая орава древлян и откатывала, оставляя на земле убитых, оглушенных, раненых. Но брали не выучкой, брали численностью. И ряды Полянских хоробров-защитников редели они отбивались, но уже было ясно, что все они смертники.

Торир даже привстал.

— Пусть светлый Ирий встретит вас, витязи! А эти… Эх, не умеют воевать варвары.

Это касалось уже древлян. По мнению Торира, им не схлестываться с обученными воинами надо было, а стараться захватить ворота детинца. Но вот створки дрогнули, стали сближаться. Закрылись.

Древляне если что и сообразили, то поздно. Выместили свой гнев на защитниках града, всех изрубили жестоко, в плен не брали. Но для витязя достойнее пасть в бою, чем носить ошейник раба. В этом для них была последняя воинская удача.

Торир невольно поднял руку, последним приветствием салютуя павшим. Но пока детинец Турова не пал, победа древлян не выглядела полной. Так, еще один удачный набег. Вот если бы надоумить их осадить детинец да помочь взять его… Как?

Торир вернулся в лес, где оставил Малагу. Вынул доспехи из сумы, облачился, стянул поплотнее кольчугу, проверил лезвие меча, взмахнул им, словно разминая руку. Коня отвел подальше в лес, не стреножил, обнял за шею, перед тем как уйти.

— Долго не задержусь, — прошептал он на ухо любимцу. — Но если не дождешься — тогда ты свободен.

Поцеловал в шелковистую морду и пошел, не оглядываясь. Конь сейчас был единственным, кто оставлял в душе тепло. Все остальное волчье, звериное. Так и надо перед схваткой. Ни малейшего колебания, ни жалости, ни страха. Иначе диких древлян не подчинить. А они должны понять, что пришел более сильный, более лютый. Они обязаны признать его. И все же, когда Торир опять наблюдал за происходящим с опушки леса, даже его собранная в кулак воля дрогнула. Его передернуло, хотя, казалось, он был готов к тому, что увидит. Наслышан был о зверствах древлян, сделавших их самыми опасными из всех славянских племен. И сейчас, в свете горевших вокруг Турова слободок, Торир видел, что набежчики не только стащили в кучу награбленное, согнали скот и пленных, не только плясали воинственные танцы, колотя оружием о щиты. Главное — они выполняли свой древний обряд: раненых не просто добивали, нет, они резали их живыми, вспарывали животы, вытаскивали из судорожно бьющихся тел внутренности и ели их. Вскрывали черепа и высасывали мозги. По их поверьям, таким образом, они вбирали в себя силу и ум убитого и вместе с тем делали их своими кровными родичами. Это позволяло избежать мести убитого врага с того света. Ведь родич не станет мстить родичу даже из мира мертвых.

Постепенно опустилась ночь, но от костров было светло. Дым и гарь смешивались в воздухе с легким речным туманом. Силуэты праздновавших победу в этом мареве казались призраками. Одетые в свои дикие одеяния, они смотрелись полулюдьми-полуживотными. Торир вскоре выделил среди них рослого древлянина, по-видимому, предводителя. Тот был окружен группой сподвижников, отдавал приказы. Самого его разглядеть было невозможно — весь в черной турьей шкуре, волочащейся наподобие накидки, на голове личина тура с расходящимися рогами. Он чаще других подходил к притихшему детинцу Турова, но останавливался на безопасном расстоянии, что-то выкрикивая и грозя кулаком.

Торир даже презрение к нему ощутил. Это ли вождь? Но тут древлянина-тура окликнули, позвали туда, где происходил дележ добытого. Ведь из добычи вождю полагается первая доля. И он пошел туда, где согнали пленниц. Выбрал себе одну, молодую тучную бабу с распатланной косой. Она ревела и стягивала на груди рубаху. И видимо, проняло древлянина. Схватил ее за волосы, поволок. Вокруг довольно ржали. Да только не сладилось у предводителя с пленницей. Вроде и место поспокойнее в сторонке подобрал, швырнул пышнотелую избранницу наземь. Однако баба оказалась неожиданно сильной, и они долго барахтались под хохот и крики наблюдавших древлян. Мелькали голые ляжки пленницы, металась тяжелая черная накидка насильника. Со стороны казалось — бодает женщину зверь. Но вот он неожиданно отскочил, взревел, хватаясь за промежность. Смех его соратников стал вообще подобен реву. Но древлянину-туру было не до смеха. В гневе выхватил тесак, вот-вот порешит строптивицу. Но та увернулась, вскочила. Несмотря на внушительную комплекцию, дикой козой кинулась прочь, к зарослям. Древлянин, все еще сгибаясь, рыча, мотая рогатой головой, бросился следом.

Торир неожиданно понял, что беглянка и преследователь несутся прямо на него. Огляделся. Лесок здесь был обхоженный, кустов мало, обнаружить его ничего не стоило. А женщина уже подбегала. Торир вынул меч, присел за неказистой осинкой. Они были уже рядом — баба-беглянка и догонявший ее тур.

Вероятно, и можно было отсидеться тихо, но Торир уже принял решение. Поднялся во весь рост, шагнул вперед. Когда женщина увидела появившегося из мрака воина с мечом, остолбенела.

— Прочь, дура!

Даже огрел мечом плашмя для острастки. Она так и поскакала в сторону. И тут же на варяга вылетел древлянин в турьей шкуре.

Здесь, за деревьями, они были не видны от града. Торир действовал стремительно. Пока варяг не опомнился, наскочил на него, всадил меч, крутанул, круша кости и вспарывая живот. Поверженный захрипел, задергался. Торир вырвал меч из тела, тут же опустил вновь, разрубая череп. Какое-то время возился, срывая с еще дергающегося тела черную шкуру, накинул ее на себя. Потом стал потрошить древлянина. Было противно, но он пересилил себя. Вырвал рукой еще теплую, трепыхающуюся печень. Перехватив под мышки меч, копошился ладонью в раскроенном черепе, вытащил студень мозгов. Густая кровь жирно текла между пальцев.

Древляне у града, видимо, что-то заподозрили. Несколько из них направились в эту сторону. Но остановились, узнав вышедший навстречу рогатый черный силуэт. И тут же поняли, что обознались. При отблеске огней перед ними стоял незнакомец под турьей личиной. В обеих его руках трепыхалась еще живая кровавая плоть. Древляне застыли. Видели, как чужак вгрызся в печень, жевал. Потом поднес ко рту мозги.

Торир опасался, что его сейчас вырвет. Давясь, глотал, крепкие зубы перемалывали кровавую мякоть. Желудок то прыгал к горлу, то комом сжимался внутри. Но он продолжал есть. Все — теперь кровь, ум и душа предводителя древлян вошли в него. Они стали одним целым. Отныне он и чужак, и вождь древлян.

— Он убил Турьего Мала! — опомнился, наконец, один из древлян. «Если сейчас накинутся скопом — мне конец», — подумал Торир, напряженный, как тетива.

Но вот длинный худой древлянин с рысьими ушами поверх шлема поднял руку.

— Стоять! Или вы не поняли? Он сам стал Турьим Малом. Тронем его — и вновь убьем Мала.

И сбежавшиеся было древляне замедлили шаги, остановились, глядели на чужака под турьей личиной.

Торир отбросил остатки сырой мякоти, облизал ладонь.

— Что пялитесь? Не узнаете? Я вновь с вами!

За всю свою бурную, полную опасностей жизнь Ториру еще ни разу не приходилось бывать в подобной переделке. И только когда древляне опустили оружие, он перевел дыхание. Сердце продолжало дико колотиться, но он понял, что выиграл.

— Мал? Ты ли это?

— Я. Теперь я в этом теле, более сильном, ловком. Пусть мое прежнее тело предадут священному огню, и, клянусь священными родами богов, я поведу вас за собой, мы возьмем детинец Турова, и тогда у вас окажутся серебро и куны его сокровищниц.

Вряд ли подобное им предложил бы настоящий Мал. Но идея взять такой неприступный оплот, как Туров, воодушевила древлян. Они были племенем набега; в походах они получали немало — добычу, богатство, славу, честь. А где они более обогатятся, как, не взяв Туров, что их более прославит? Взять такое укрепление… Эх! А тот, кто предложил это, явно не прост. Он убил Турьего Мала, но знает их обычаи, и это располагает к нему. К тому же не глупец, понимает, чем ему обернется неудача со взятием града. Но уверяет, что Туров падет. Вот тогда уж!.. У древлян чесались руки, горели глаза.

Торир готовил их к приступу два дня. И все это время чувствовал за спиной недоверчивые, злобные взгляды. Но его опыт, его воля все же укрощали древлян. Они поняли, что он сильнее, хитрее их. И, словно дикое стадо, признали нового вожака.

Однако Торир все же не желал рисковать и набрал себе охрану. Перво-наперво приблизил к себе воина в рысьем обличье. Тот так и звался — Рысь. У древлян часто было принято давать себе имена диких животных, ибо считалось, что так они приобретают их силу и ловкость. Торир выбрал Рыся потому, что тот первым признал его. И не оттого, что был особенно верующим, просто оказался сообразительнее иных, понял, что чужак не из простых, силу его почувствовал. Рысь был честолюбивым — из простых воинов, он не имел знатной родни, поэтому выше десятника ему бы не подняться. А вот при новом сильном вожде — кто знает. И новый Мал сразу возвысил его, поручив подобрать отряд для своей охраны. Рысь справился с заданием отлично, со знанием опытного воина. Он же поведал Ториру, как обстоят дела у древлян.

— Прежний Турий Мал был любимцем главного из древлянских князей-старейшин Мала Старого. Тот даже собирался передать сыну свое верховенство в родах. Но ты убил его, и, если хоть на миг оступишься, найдется немало таких, кто захочет отличиться перед Старым Малом и положить к его ногам голову убийцы сына.

— А ты?

— Я? Я с тобой. Я ведь первым тебя признал, и уж Старому Малу не преминут об этом сообщить. Поэтому, если возьмем Туров, я к Мутьяну уйду. Он тоже сын Старого Мала, но нелюбимый сын, своевольный. Он давно вышел из-под власти родителя, даже свой град отстроил, Искоростенем назвал. И Старый Мал вынужден был признать силу непокорного Мутьяна. А теперь и подавно возвысит, ведь Мутьян последний из его сынов остался. Много их было у Старого, да уже все ушли в светлый Ирий — больно бойки были. А Мутьян — он пройдоха. Хитрый и властный. Дружину собрал такую, что, пожалуй, ни у одного древлянского князя-старейшины такой нет.

Торир размышлял. Как бы все это ни называлось у древлян, он определил все иноземным, цивилизованным словом — политика. Сказал Рыси:

— Отведешь и меня к Мутьяну. Я же ему власть над Туровом передам, над дреговичами.

Рысь смотрел недоуменно. Как это — власть над дреговичами? Они ведь чужаки. Торир пояснил: ежели они возьмут Туров, власти киевлян в этом краю придет конец. И отныне дреговичи станут платить дань древлянам. Без войн и набегов, просто чтобы их не били, будут откупаться миром. И возвеличится Мутьян, взяв их девою руку.

— Как же возвеличится? — не понимал Рысь. Даже желваки пухли от напряжения на худом щетинистом лице. — Как возвеличится, если удаль свою и силу не проявит? Нет, чужак, чего-то ты не понимаешь. Мы ведь не жадные киевляне, которым только дань подавай. Да и не за богатство почитают и боятся древлян — за отвагу, за умение оружием получить свое. Поэтому никто и не решается воевать с нами. А тронь нас — уж мы себя покажем! Своего не отдадим, а чужое возьмем сколько надо. Вот это мы и называем величием.

Торир не настаивал. Эти варвары рано или поздно сами все поймут. Ему же сейчас о другом думать надо — как обучить эту дикую ораву брать укрепленные крепости.

Тому, кто ходил с византийцами на каменные укрепления, кто брал с арабами цитадели кастильцев, а с кастильцами твердыни арабов, не казалось великим делом овладеть деревянным частоколом на насыпи. И варяг обучал древлян, как по сигналу начинать наступление, как отвлекать силы осажденных, пока сами будут закидывать на ограду веревки с крючьями, или как пускать стрелы с зажженной паклей во внутренние дворы, вызывая пожар и панику. Пока древляне были воодушевлены, хотя и неорганизованны, непослушны. Торир видел, что они в любой момент готовы идти на приступ, не страшась смерти, желая славы — удаль показать, как они это называли. Однако стоило Ториру завести речь со своим гривастым, рогатым воинством о том, что, дескать, отвага — это не только безумная храбрость, но и тактика, и умение все рассчитать, как древляне тут же хмурились, роптать начинали. Дескать, что это за Мал, если не рвется в бой, а мудрствует? Торир их тут же осаживал. Идите, мол, сами, а я погляжу. Много ли вы градов взяли? И древляне смолкали. Не умом, так чутьем понимали — ох и не прост чужак, пришедший к ним, глотнув крови Турьего Мала.

Торир расхаживал среди них в неудобной турьей накидке, отдавал приказы, рычал своим грубым рыком, сам стал как зверь. Обликом же — древлянин, лицо в боевой раскраске, глаза совсем белые от люти и напряжения. Только когда садился на Малагу и объезжал град, какое-то подобие восхищения появлялось во взглядах древлян. Коней эти дикари почитали священными животными, в своих лесах видели их мало — лишь самые родовитые могли себе позволить иметь лошадь. А тут такой конь… Да и как держится на нем их предводитель — словно единым телом с конем становится. Эх!

Но по коню узнали Торира волхвы из капища. Под вечер второго дня даже осмелились выйти, подошли ближе. Древляне их не тронули — убить перунников даже у них почиталось святотатством. Волхвы же, отозвав Торира, грозились проклясть, считая, что именно он и навел древлян. Ему приходилось склониться перед ними, есть землю, доказывая свою непричастность к набегу. Нет, он не враг дреговичам. Его зло коснется только схоронившихся в детинце киевлян.

— Ведь говорил уже — мне только власть Аскольда с Диром уничтожить нужно.

Волхвы переглядывались, сокрушенно качали головами, перебирали амулеты.

— Видим, что великая сила в тебе, чужак. Однако ее недостаточно, чтобы укротить древлян, когда они захотят убивать. Но послушай: сделанного не воротишь, ты уже раззадорил находников, и они сожгут Туров. Об этом и огонь гудит, и ветер несет весть, и вода плещет. Это воля богов, не твоя. Но поклянись в одном — ты навсегда покинешь нашу землю.

И Торир сделал последнюю попытку:

— Если я спасу укрывшихся в граде дреговичей, послушаете ли меня? Останетесь ли свободным племенем, без оглядки на Киев и Полянских князей-варягов?

Волхвы переглянулись, и что-то мелькнуло в их глазах. Стары ведь были, помнили вольное время, когда дреговичи никому не подчинялись.

— Ты смоги сперва, — только и сказали перунники и ушли, не оглядываясь.

Вечером Торир, сидя на Малаге, беседовал со своим воинством.

— Завтра возьмем детинец Турова. И его кладовые, и клети, и казна его — все ваше. Дружинники Полянские тоже ваши. Хотите — убивайте, хотите — берите в полон, если кому забавно, чтобы его отхожее место чистил витязь из дружины Дира.

Древляне дружно заржали. Может, теперь не только о смертоубийстве думать будут. Он же говорил далее: о том, что не будет им великой чести, если порешат беззащитных дреговичей в граде. Древляне сразу притихли, а Торир ощутил предостерегающий взгляд Рыси. Но настаивал на своем. Взывал к милосердию древлян, если им известно такое слово.

Однако древляне зароптали, кое-кто даже выкрикнул гневно:

— Пошто нам дрегву жалеть? Мерзость они болотная, жаб едят.

— Так зачем же в их крови марать благородный булат? Не лучше ли, если они дань станут платить добровольно?

Не получилось. Как и Рысь, они не видели в этом смысла.

— Зачем нам дань от дрегвы? Нас данью никто не обкладывал, да и нам чужого не нужно. Свое же возьмем и так.

Торир не стал больше убеждать. Возможно, потом, когда они устанут после боя, он вновь попробует заступиться за дреговичей. Рыси же сказал:

— Ты в бой не сильно-то рвись, будь поближе ко мне. Возможно, в том для тебя и не великая слава, но учти; почести и победа остаются у того, кто уцелеть сумеет.

Рысь поглядел понимающе. Неужто что-то стало доходить до дикого древлянина? Но этот худой и подвижный воин с глазами в крапинку, словно скорлупа яиц куропатки, и впрямь был не лишен ума. И Рысь ему еще пригодится.

Штурм детинца начался с рассветом. Но дружинники в граде показали себя, успели подготовиться к нападению. И как же они били древлян! Посылали из-за частоколов тучи стрел, лили сверху кипяток и смолу, метали острые сулицы. Но древлян невозможно было остановить. По знаку своего предводителя они бросались на приступ, пробирались под стены, укрывшись под сбитыми из бревен щитками, сбивали из пращей и луков мелькавших на заборолах защитников. А по единственному пологому подъезду к воротам Турова, по которому обычно въезжали в град телеги, древляне разгоняли на колесах мощный таран из сбитых вместе крепких стволов. Таранили так, что надвратная башня просто вибрировала, откатывали назад, вновь разгонялись и шли на сшибку. А их соплеменники в это время ловко посылали в глубь детинца зажженные стрелы, стремясь устроить внутри пожар.

И все же только после того, как солнце перевалило за полдень, а склоны Турова покрылись, как битыми мухами, телами древлян, они сумели разбить ворота и ворваться внутрь. Их торжествующий вой летел к небесам вместе с черным дымом от горевших строений града.

Теперь и Торир вместе с Рысью и его отрядом поспешили в детинец. Ториру надо было успеть спасти дреговичей. Но это удалось не сразу. Сама дрегва отчаянно сопротивлялась, сражались даже женщины и подростки. Торир со своими людьми еле сумел оттеснить их в сторону. Древляне не сразу это заметили, распаленные грабежом, спешившие вынести из горящих строений богатства града. А когда спохватились, дрегву уже оградили вызванные Ториром из капища волхвы. Стояли в своих длинных белых одеяниях, подняв над головами шесты с надетыми на них черепами быков-туров.

В какой-то миг Ториру показалось, что задуманное вышло. Но все испортил молодой дрегович. Он вдруг вышел вперед, глянул на раскрашенного, как древлянин, варяга и вдруг выпалил:

— Признал я тебя, выродок. С нами на пиру хлеб-соль ел, а сам древлян навел!.. Пусть же Кровник[64] живьем заберет тебя до времени! — И плюнул в сторону Торира.

Толпа древлян всколыхнулась и замерла. Торир почти осязал их взгляды, чувствовал, что ждут, как поступит предводитель. Сам же смотрел на бледного от ненависти дреговича. Он тоже узнал дерзкого — это был парень, что убивался по жертвенной девушке. Тогда это было глупо. Сейчас же своей выходкой он свел почти на нет, все усилия Торира спасти дрегву. Торир заметил, как сжалось вокруг кольцо древлян, заметил встревоженный взгляд Рыси. А этот белобрысый дрегович даже ухмыляется. Зато волхвы помрачнели. Державшиеся до этого с достоинством, теперь они отступили, переглядываясь.

Торир ощутил, как вскипает в нем гнев. А заговорил — голос звучал спокойно, даже снисходительно:

— Дурень. А с такими дурнями знаешь, как поступают? — Он шагнул вперед, сделал резкий выпад и, как учили его еще арабы, надавил пальцами в определенные места на горле дреговича. Тот сразу глаза выпучил, задохнулся, посерел вмиг. Торир не стал ждать, пока дрегович свалится, схватил за волосы, резко наклонил, зажав голову парня между своими коленями, и рывком сдернул с поверженного портки, оголив зад. Сам же спокойно расстегнул ремень на поясе, сложил вдвое и, замахнувшись, сильно опустил на белые ягодицы глупого дреговича. Раз, еще и еще раз. Ремень со свистом рассекал воздух, громко шлепал по телу. На заду дреговича вспухли багровые полосы. Тот рванулся, стал вопить. Но варяг только сильнее сжал его голову коленями. Ох, и порол же он его, зол был необычайно.

В толпе древлян кто-то захохотал. А через миг ржала, надсаживалась от хохота вся толпа. И не ожидали подобного, и опешили, и весело всем стало. Даже слезы выступили на глазах от смеха, вытирали их еще окровавленными руками, размазывая по лицу боевую раскраску. А Торир все сек и сек бившегося глупца, давая выход скопившемуся напряжению.

Когда, наконец, отпустил его, парень упал без сил. Но варяг поднял его рывком, пнул в сторону.

— Иди, дурак. Пусть мамка даст тебе каши да поучит свое дитя уму-разуму.

Теперь и древляне пинали парня. Кричали сквозь смех:

— Убирайся, пусть мамка сиську тебе даст!

А на Торира внезапно нахлынула слабость. Смотрел, как волхвы ведут пленных сквозь толпу веселящихся древлян. Последний из волхвов оглянулся на варяга и едва заметно кивнул.

Торир пошел прочь. Чувствовал безмерную усталость. И хотелось лишь одного: побыть в тишине, отдохнуть, смыть с себя кровь.

Позже его отыскал на берегу Припяти Рысь.

— Ну, ты и дальше с нами, али как?

Рысь был еще в боевой раскраске, усы слипались от крови. Торир же только вышел из реки, влага блестела на мускулах его груди, бедер, ног.

— Я сам поеду. Но по вашей земле. Возьмешься ли проводить? Рысь задумался. Сел, стал разматывать скрещенные на голенищах ремешки кожаных постолов. Тоже решил обмыться.

— Говорил же тебе, к Мутьяну пойду, в Искоростень. Вот и ты со мной.

Торир кивнул. А вскоре понял, как повезло ему с Рысью. Без него он быстро пропал бы в древлянской чаще — в топь мог угодить, напороться на какую-нибудь из ям-ловушек, или прошила бы его отравленная стрела лесных сторожей-доглядников. Посты сторожей древлянских попадались то и дело, умели они охранять свой край, возникали рядом, словно из-под земли, все в шкурах, ветками прикрытые, лица замаскированы пятнами грязи — их и заметить можно, лишь когда с сулицами наперевес выходили на тропу. Даже запах не людской от них шел — звериный.

Рысь легко объяснялся с ними на местном диалекте, слова заветные говорил. А по вечерам у костра Торир пояснял ему:

— Мне бы пристать к капищу, где Перуна почитают. Там бы меня приняли.

Рысь поворачивал над огнем убитого по дороге зайца, отмахивался от дыма.

— Ты, чужак, на наших служителей не больно-то рассчитывай. Принять тебя они, может, и примут, но без знака, какого от князей-старшин помогать не станут. Волхвы, конечно, божьи люди, да только и они под князьями живут.

Да, у древлян было иначе, чем в других племенах. И выходило, что Ториру не обойтись без покровительства местных правителей. Того же Мутьяна, к примеру.

— А какой знак мне даст Мутьян для встречи с перунниками?

— Какой? Наверное, венец царский.

Торир не понял, и Рысь начал пояснять: как-то Мутьян пограбил на Днепре севшую, на мель ладью, и среди добычи досталась ему корона красоты необычайной, цареградской работы, не иначе. И по земле древлянской Мутьян как владелец такой красоты прославился. Вот если полюбится ему чужак пришлый, он даст ему показать волхвам свой венец.

В град древлян Искоростень они пришли только на четвертый день. Мутьян оказался здоровенным гривастым мужиком с резким звериным запахом. Принял он Торира в обширной землянке, выстланной мехами. На открытой волосатой груди Мутьяна покоился медальон величиной с блюдо, на могучих плечах — накидка из шкуры светлого волка, на голове — венец с гранеными драгоценными каменьями, финифтью и жемчугом скатным. Роскошь, казавшаяся смешной и нелепой для его варварского вида. А глаза у Мутьяна были маленькие, хитрые и умные.

— Так это ты, витязь, душу моего братца Турьего Мала в себя взял? Что ж, я завсегда рад с родичем чашу-братчину осушить.

И усмехнулся хитро.

Торир считал, что давно научился пить не пьянея. Но не с Мутьяном было ему тягаться. К концу пиршества сам не помнил, что и наболтал князьку. А утром проснулся сразу с тремя дебелыми бабами — женами Мутьяна, подосланными ублажать гостя.

Позже, когда Рысь ушат за ушатом лил ему на голову холодную воду, Торир полюбопытствовал, что наговорил-то Мутьяну? Оказалось, пообещал он хозяину Искоростени помочь захватить на Днепре караван судов новгородских, которые вскоре должны выйти из Смоленска на юг. Но новгородцы были союзниками Торира, они принадлежали тем, кто его на дело отправил. Однако слово Мутьяну уже было дано. Да и венец одолжить для перунников Мутьян обещал, если поможет варяг.

Торир отфыркивался, стряхивая лившуюся на голову воду. Потом сорвал травы, стал обтираться. Заметил, как поглядывает на него Рысь.

— Говори.

Рысь задумчиво потер покрытую щетиной щеку.

— Не отпустит тебя Мутьян. Нужен ты ему. Чтобы подучил и как грады брать, и как суда топить.

Торир же подумал, что сейчас Рысь предавал своего главу, давая понять, что для него чужак ближе собственного князя. Наворотнику был нужен среди древлян такой вот верный человек. И не нужен хитрый Мутьян.

— А ты вот сам, Рысь, хотел бы князем древлянским стать?

На Рыси сейчас не было боевой раскраски, и казалось, что по его лицу все можно было прочесть. А вот нет. Только замер на миг, веки опустил. А когда взглянул — его крапчатые глаза так и горели.

— Вот уж не знаешь, кто тебе удачу подаст. Я-то ведь всегда под кем-то ходил. Теперь же выходит, ты позвизд[65] в моей судьбе. Тебя ко мне боги направили, помня требы мои богатые.

«Ишь, как его занесло», — только и подумал Торир. Поспешил отрезвить Рыся:

— Я только спросил. А там поглядим, как выйдет. Пока же постарайся свести меня с волхвами. Поможешь мне — и я тебе помогу.

Мутьян досаждал Ториру нещадно. И все венец византийский перед ним вертел, словно бабу, какую цацкой соблазнял.

— Послужи мне, чужак пришлый, вобиде не будешь.

Но Торир помнил, о чем говорил Рысь. И все время замечал за собой пригляд. Но даже у доглядчиков Мутьяновых не возникло подозрения, когда называющийся Малом чужак стал наведываться на капище Перуна. Что ж, Перуну всякий, кто меч носит, поклониться спешит. А если уединяется с волхвами, то это дело обычное. Волхвы сказанное им хранят — то лишь для богов весть.

Торир же взял на себя немалую задачу — уговорить древлянских служителей Перуна подняться над волей князей-старшин. У древлян о таком не слыхано было, однако и приятно, заманчиво. Другое дело, что Мутьяна и отца его, Старого Мала, служители побаивались. Вот и отвечали: ты с Мутьяном сладь, а за нами дело не станет, на княжение нагадаем того, кого посоветуешь. Даже клятву дали посланцу, да еще у неугасимого огня перед Перуном — а это уже серьезно.

В лесную чащу к Мутьяну пришла весть о том, что ладьи новгородские на подходе. И сразу оживились древляне, стали выполнять необходимые перед набегом обряды, готовить оружие, раскрасились по-боевому. В положенный час двинулись к Днепру.

Торир еще загодя присмотрел место, где лучше напасть, оба берега обследовал. Лесистые берега тут узко стягивали течение Днепра, в прибрежных камышах можно было спрятать не один десяток подвижных лодок-долбленок. Торир велел всем занять места, затаиться и ожидать сигнала.

Сам раскрашенный как древлянин, он склонился к сидевшему рядом Мутьяну.

— Как подам сигнал, так первым, князь, выступай. Удаль свою покажи. Я же с запасными силами появлюсь, как только нужда вподмоге появится.

И подумалось: может, какая шальная стрела и избавит от неугодного?

Но Мутьян — не доверял, что ли? — только зыркнул сердито из-под надвинутой на лоб волчьей морды.

— Про удаль мою воины и так ведают. А вот ты… Как двинешься, так и я за тобой.

Караван новгородских судов появился, как и ожидали, на закате. Плыли по течению три весельные крутобокие ладьи, на парусах вышито солнце, на высоких носах-штевенях морды оскаленных чудищ вырезаны. Ряды весел слаженно поднимались и уходили в воду. Быстро плыли ладьи, стремясь поскорее миновать неведомые враждебные берега. Охраняли их, как донесли, наемники-варяги. С берегов их узнавали по стати, по шлемам рогатым, по крепким круглым щитам. Древляне варягов побаивались. Знали их умение в бою, да еще и на водах. Мутьян же своего чужака как залог победы выставлял. Мол, один северянин знает, как других бить.

Торир, чуть раздвинув камыши, глядел, ожидая, когда первая ладья дойдет до места, где древляне перегородили реку корягами и буреломом. На первой ладье наверняка опытные кормчие, заметят по бурунам помеху под водой, замедлят ход. Вот тогда…

Ему не хотелось этого «вот тогда». Подсознательно желал, чтобы отбились союзники-новгородцы. Однако в глазах древлян, в глазах Мутьяна это будет признанием его Торира, слабости. Что ж, придется постараться. Как говорит местная пословица — взялся за гуж…

Торир заметил, что на первой ладье главным был осанистый бородатый купец в высокой куньей шапке. Прохаживался вдоль бортов важно, что-то наказывал охране. Порой останавливался на корме, где под натянутым сукном лежали тюки с товарами, а порой подходил к мачте, у основания которой располагался небольшой шатер. Вот полог шатра откинулся, и появилась девица. Вышла, стала подле купца.

Торир даже глаза протер, словно не веря себе. А она возникла перед ним как видение — высокая, грациозная, длинная черная коса на грудь перекинута, лоб обвивает пестрая тесьма. Купец ее явно вниманием окружает, под руку норовит взять. Она же будто и не глядит на него. Манера держаться все та же, княжеская, голова поднята почти с византийским достоинством.

Когда Торир понял, что перед ним Карина, первым его чувством была неожиданная слепящая радость. Надо же, ведь и не вспоминал почти, а как увидел — душа запела. Но радость смолкла под наплывом страха. Сам ведь обучал древлян, как напасть, как ладью брать, никого не щадя. Вон как зыркают люто, не удержать, не остановить их теперь. И попадись им Карина… Чего, спрашивается, не сиделось ей под тихим кровом знахарки? Теперь же…

Он пробрался сквозь заросли туда, где прятался в лодке за осокой Мутьян.

— Сейчас сам поведу воев. Своих же упреди, чтоб девку с черной косой не трогали. Моя она.

Мутьян глянул с насмешкой. Ишь, как засуетился чужак. Не сторонится более, не увиливает от набега. А чтоб бабу чернокосую приберечь… Иль сам не разумеет, что, и отдай Мутьян подобный наказ, о нем узнают лишь те, кто на этом берегу. А как быть с теми, кто в засаде на той стороне реки затаился?

Торир был напряжен. Отметил, как ощерился Мутьян в ожидании сигнала. Рот в густой бороде кривился в недоброй усмешке.

Из зарослей было видно, как кормчий на первой ладье заметил преграждавший течение бурелом, подал знак, и ладья замедлила ход, ряды весел опустились, тормозя движение.

— Пора, князь, — сказал Торир. — Не упусти момент.

Мутьян тут же, сложив особым способом у рта ладони, прокричал дикой птицей, подавая сигнал.

И тотчас узкие долбленки стремительно рванулись с обеих берегов наперерез каравану. Плыли пока тихо, не расходуя сил на вой, сберегая для гребли.

На ладьях их приметили. Охранники вмиг сгруппировались, стали пускать стрелы.

Торир почти не заметил, как рядом упал в воду пронзенный навылет древлянин. Но теперь и с долбленок пускали стрелы, вращали над головами пращи. А из заводей появлялись все новые челны, окружая караван. Полетели, дымя, плошки с огнем. На первой ладье закричали, принялись тушить пожар. Весла теперь сделали несколько взмахов назад, но убрать на ладье парус не успели, и мощный корабль, увлекаемый ветром и течением, несся навстречу нападавшим, пока не напоролся на затор, вздрогнул всем корпусом и остановился.

Вот теперь древляне и завыли. Кидали на борта веревки с крючьями, прыгали на весла, карабкались, несмотря на смертоносные стрелы, свистевшие в воздухе. В других двух ладьях, не успевших попасть в ловушку, усиленно налегали на весла с одной стороны — старались развернуться. Но последнее из судов загорелось, послышались приказы гасить пламя. Корабль стал поперек реки, загораживая путь к отступлению.

Торир пока не спешил бросаться на корабль. Заметил, что Карина успела укрыться в шатре. Несмотря на яростный натиск древлян, охранники-варяги сумели отбить первый приступ. Торир ждал, когда древляне все же вскарабкаются на борта. Эти первые почти всегда смертники. А Ториру надо было уцелеть. Он ждал своего момента. Заметил, как купец в высокой шапке решительно замер у шатра, стоит, прикрываясь щитом, меч наготове — охраняет чернокосую. И неожиданно Торир разозлился на него. Ревность почувствовал, еще не отдавая в том отчета.

— Этого в шапке сам возьму! — гаркнул он зычно. Видел, что время подоспело, древляне уже рубились на ладье. Пора! И завыл, заголосил, подражая воплям древлян.

Почти рядом были длинные весла, уходившие в воду под тяжестью сползающих мертвых тел да цепляющихся раненых. Торир рванулся, взбежал по ним, как по лестнице. Меч его застучал сразу по трем клинкам.

Древляне лезли с обоих бортов, корабль шатался. Неопытные лесные воины падали, тогда как охранники-варяги, ловко балансируя, рубили направо и налево. Но древлян было значительно больше. Карабкались с тесаками в зубах, метали ножи, сулицы. И все же их то и дело отбрасывали.

Торир оказался в кольце хорошо обученных северян-викингов. Он отскочил, прижался к борту, отбивался. Метнул нож, подставил щит, рубанул по ногам, оттолкнул щитом. Рука вскоре заныла, принимая удары на щит. Рядом как раз вовремя возник Мутьян — ревел, орудуя огромной шипастой палицей.

Неожиданно вспыхнул парус. Викинги на миг отскочили. Замешкался только купец. Стал что-то кричать о товарах, о том, чтоб оберегали их. Торир успел этим воспользоваться, подскочил к купцу, чиркнул его мечом по горлу так, что голова в мохнатой шапке начала откидываться, как крышка короба. Подхватив поперек еще стоявшее тело купца, Торир со всей силы толкнул его на варягов.

И тут краем глаза увидел Карину. Ее палатка загорелась от паруса, и девушка выскочила наружу. Метнулась, еще ничего не видя, прямо на Торира. Он тут же поймал ее за косу, рванул, опрокидывая, увлекая за собой, свалился с ней по веслам в воду, перевернув подошедшую долбленку с древлянами. Остальные продолжали лезть наверх, туда, где над бортом ревел, сражаясь, Мутьян.

Торир не отпускал Карину. Она, не узнавая, отбивалась в месиве тел, мешая плыть. Торир ушел с ней под воду, вынырнул. Чтобы хоть как-то утихомирить, оглушил девушку ударом рукояти по голове. Опять ушел под воду, всплыл. На миг завозился, убирая меч, отпустил Карину, и она тут же стала бессильно погружаться. Он испугался, подхватил ее поперек туловища, греб одной рукой, другой, удерживая лицо Карины на поверхности, отталкивая плавающие тела и цепляющихся за них раненых. Только бы добраться до берега, до мелководья. Ему сейчас и дела не было до древлян, до их князя, до горевших кораблей новгородцев. Это не его война, он хотел выйти из нее. Хотел выплыть, несмотря на течение, на порезы и раны, на тяжесть кольчуги и ломоту в теле.

Наконец течение подхватило его и стало увлекать. Торир плыл, гребя к берегу. Под корягами на мелководье нащупал ногами илистую почву. Взбивая воду, таща бессильное тело Карины, выбрался на берег. Сел, переводя дыхание. За нависающими деревьями он не видел битву на воде, слышал лишь лязг железа, вопли, чей-то отчаянный крик — призыв спасать Мутьяна. Торир сейчас и не думал о том, спасут ли того; сгорят ли суда, отобьются ли его соотечественники-варяги от древлян.

Он медленно склонился над бесчувственной Кариной. Шлепал по щекам, повторял ее имя. Она, наконец, слабо застонала, открыла глаза, вновь закрыла в полубеспамятстве. Потом вздохнула и повернулась на бок и еще неосознанно, как-то по-детски беспомощно приникла к варягу. Торир замер, обнимая ее, удерживая. Сам не заметил, как начал улыбаться.

ГЛАВА 5

Карина различала звонкие девичьи голоса, тянувшие песню:

Карине казалось, что она у себя в селище, где так же напевали женщины, занимаясь отбелкой холстов. А еще она слышала аромат ушицы, рыбный, пряный. Карина всегда любила рыбу. Стыдно сказать, но рыбку она любила даже сильнее каравая-хлебушки. Все славяне чтут хлеб, считая его главным из всего, что дает Мать-Земля. А вот она больше предпочитала то, что дает водяной хозяин. Как-то призналась в том Акуну, но он не осерчал; сказал только, чтобы дары водяному делала, доброе слово ему говорила. Иначе водяной сообразит, что девке все его любо, может и к себе заманить. В шутку или всерьез сказал это, да только с тех пор Карина стала побаиваться темной воды… И как захлестнула ее вода, когда тащил ее в реку древлянин неведомый, когда топил в холодной черной мути…

Она застонала, вмиг все, вспомнив, открыла глаза. Не кошмаром это было — явью страшной. А огляделась — как и не было ничего. Лежала она на овчинке под кустом, чужим плащом накрытая. И все же было, было то — и нападение, и огонь, и оскаленный рот врага под личиной шлема, и мутность холодной воды, куда увлекала ее жестокая рука.

Карина осмотрелась. Видела низину на изумрудно-зеленом заливном лугу, баб в высоких киках, девок простоволосых, расстилавших на залитой водой траве длинные полосы льняного полотна, чтобы солнце высушило, выбелило их. Женщины были в длинных рубахах» обшитых у горла и по низу полосками яркой тесьмы, что делало их нарядными. У радимичей такие только в праздник носят, а эти…

«У древлян я», — холодея, поняла Карина. Только древлянки знали такие секреты раскраски тканей, умели брать самые немыслимые цвета у растений. Древлянская крашенина очень ценилась, и в редкие мирные торги древляне получали за нее немало товаров.

Карине стало не по себе. Она всегда слышала, что древляне дикие и жестокие, что скорее звери они в людском обличье, которыми матери пугали детей. Но сейчас, глядя на то, как бабы белят холсты — скатывают, намачивают, а потом вновь расстилают на солнце светлые холстины, она постепенно успокоилась. Бабы как бабы. Да и заговор в работе поют так слаженно, так понятно:

Вновь рядом потянуло дымком, ароматом наваристой ухи. И старческий голос окликнул ее:

— Ну что, очухалась, девка? Крепко же тебя исполох пробрал. До полудня владел твоим серденьком.

Она увидела подходившего к ней старика. Старик как старик, пусть и древлянин. Ничего страшного, нелюдского в нем не было. Седая борода торчком, серая, в заплатах, рубаха до колен, портки из дерюги. Только припадал на одну ногу, на ту, где из штанины торчала обструганная деревяшка вместо ступни.

Старик проследил ее взгляд.

— Меня так все и зовут — дед Деревяшка. Было у меня некогда другое имя, еще, когда я воякой лихим слыл. Да не помог мне Перун в бою, отсекли мне резвую ноженьку. И помер бы, да только Жива[66] сжалилась надо мной, не дала истечь кровью. Но в бой больше не хожу. Куховарю, когда надо. Идем-ка, девка, я тебя своим варевом угощу. Может, ты, как всякая хозяйка, и посоветуешь чего. Ну не говорить же Карине, что она стряпуха такая же, как из Деревяшки теперь воин. Да не хотелось огорчать неожиданно приветливого древлянина. Уха же у него была знатная — наваристая, густая, с кусочками разваренной рыбы, с пряной зеленью. Может, только малосольна малость. И когда Карина, чтобы хоть как-то показать свои познания, заметила это, дед только махнул рукой.

— Соли-то и впрямь маловато. Но после набега, какой Мутьян ноне учинил на Днепре, не скоро древлян на торги пустят. Вот и обходимся малостью соли.

«Конечно, с торгами им теперь будет туго», — с каким-то злорадством подумала Карина, вспоминая пережитый ужас. А ведь как хорошо плыли. Купец новгородский, взявший ее на корабль, был услужлив, как боярыню, какую обхаживал. Небескорыстно, конечно, все поглядывал плотоядно, ждал, когда красивая баба добром отплатит. Она же сторонилась его, обещая, что как прибудут они в Киев-град, то за нее ее родич, певец Боян, рассчитается. Расплатился бы Боян или нет, она не ведала. Но в Киев все же добраться решила. И стрый покойный советовал, да и надеялась, что Торшу ненаглядного там встретит. А теперь вот… Рабой наверняка сделают древляне.

Дед Деревяшка не без удовольствия поглядывал, как девица ест его уху.

— Ишь, как уминаешь, — говорил довольно. — Значит, совсем отпустил тебя исполох.

— Да не было у меня никакого исполоха, — сказала Карина. Она всегда презирала тех, кто за исполох прятался. Вроде как вселяется в тебя исполох безумный, вот и глупят люди, дурня валяют. Добрая оплеуха обычно такого враз от исполоха излечивает. Или ковш воды холодной в глаза. Но старый древлянин так не думал.

— Был исполох, как же иначе. Тебя вон еще ночью варяг на руках принес. И голубил, и по щекам мокрыми ладонями хлопал, а ты только стонала, глазами мутными глядела да вновь в забытье впадала. Я и посоветовал ему, варягу-то, оставить тебя на время. Исполох, он что — ему покой нужен. Тогда, может, и попустит.

— Да не было у меня исполоха… — И вдруг осеклась.

— Кто… кто, говоришь, принес меня? Какой варяг?

— О, знатный варяг! Даже наш князь перед ним заискивал, а волхвы и вовсе за своего признали.

— А как звать варяга?

— Малом зовем. Он душу князя Мала Турьего в себя принял вместе с его кровью.

Карина не поняла, что старик имел в виду, и словно поникла. Мал. Это не то имя, какое она рассчитывала услышать. И все же…

— Как мне увидеть пленителя моего?

Спросила с невольной властной интонацией. Старик даже заморгал.

— Как? Сам, небось, явится. Ты добыча его. Да и какая добыча! И старик выразительно оглядел ее от ресниц до обтянутых тканью колен.

— За такой красой кто хочешь скоро прибежит. Да только сейчас занят он. Князь Мутьян его вызвал еще на зорьке. Посекли Мутьяна в сече люто. Вот и собрались вокруг него волхвы. Да и твой варяг с ними.

— Я могу туда пойти?

— К князю? — удивился старик. Замотал головой. — Хотя варяг наверняка уже покинул его. Ведь после боя человек нечист. Ему еще кровь с себя смыть надо. Без этого нельзя[67].

Карина перевела дыхание. Дед этот вдруг стал раздражать до жути: Болтает что-то, а ей не терпится скорее узнать — верна ли ее догадка? Ведь не всякого варяга волхвы за своего признают. Да и раньше Торир собирался к древлянам ехать.

— Пойду я к нему, — сказала она, вставая. — Укажешь, куда? Не бойся, не сбегу.

— Ясное дело, не сбежишь. От нас не сбегают. А раз так невтерпеж тебе… Ха! Ну и бабы нынче пошли. Ладно, ладно. Иди по этой тропке вдоль ручья, выйдешь к ставку, там и баньку увидишь. По пару узнаешь. Иди же, веничком своего нового господина похлещешь или еще как ублажишь.

Старик, посмеиваясь, глядел, как странная девка торопливо пошла в указанном направлении. Женщины тоже глядели ей вслед, но работы не прекращали, только плечами пожимали.

Карина увидела Торира еще до того, как дошла до указанного места. Даже не увидела, услышала, с замиранием сердца узнав хрипловатые интонации его голоса. Остановилась, прижав руки к груди, прямо светилась вся. Самого варяга не видела за кустами, но уже знала — не ошиблась. И вдруг оробела чего-то. Оглядевшись, скользнула за цветущие заросли пенно-белой калины, затаилась.

На тропинке вскоре показались двое мужчин. Карина глядела во все глаза. Торир! За ним шел незнакомый древлянин в накинутой на голое тело шкуре рыси с завязанными на груди лапами. Из-за его присутствия Карина и сдержалась, не кинулась сразу к ненаглядному.

Торир шел в кожаных портках и в распахнутой древлянской безрукавке. На груди чуть поблескивали амулеты на тесемках. Она отметила, что за это время он зарос бородой, волосы гривой по плечам лежат, пышные, мягким золотом отсвечивают. И сердце Карины заныло сладостно, а где-то в животе задрожало все от напряжения.

Подходившие о чем-то разговаривали. Она различила слова Торира:

— Ты, Рысь, молчи о том, что утром было. Все решат, что князь сам отошел. А как волхвы начнут гадать, кого избрать, то ты в сторонке держись, не вызывая подозрений. А там и узнаешь, каково это — княжить.

Тот, кого назвали Рысью, шел, улыбаясь, словно глотнув сладкого меда стоялого.

— Сами боги тебя мне послали, Мал. Век твоим должником буду. А про давнишнее мог и не упреждать. Я-то себе не враг. Да и Мутьян мне по сердцу тоже не пришелся.

— Ну и ладно. А теперь иди. Скоро начнется. Я же буду там, где сговорились. Туда и придешь за мной, принесешь весть.

Потом древлянин ушел, как и хотелось Карине. Кажется — вот сейчас бы и кинулась, полетела… Но не тронулась с места, застонала приглушенно. С ней что-то творилось. Смотрела, как приближается варяг, видела, как скользят блики по кожаным порткам на его бедрах, слышала шуршание травы. Видела его тугой живот, весь в мелких квадратиках мышц, сильные пластины мышц груди, там, где расходилась безрукавка. У нее даже кровь прилила к щекам, в голове зашумело, во рту стало сухо. Она узнавала это чувство, которое вызывал в ней только он. Стояла, оглушенная ударами собственного сердца, и из всего окружающего мира различала лишь шелест травы о голенища его сапог. Только этот шелест…

Торир замедлил шаги как раз напротив ее укрытия. Словно почувствовав что-то, медленно повернулся. Видеть еще не мог, но уже ощутил рядом чье-то присутствие. Синие глаза сверкнули напряженно. И Карина, перестав таиться, шагнула вперед. С распущенной темной косой, вся в осыпавшихся лепестках белых цветов, вцепившись в ворот платья, словно задыхаясь, она возникла перед ним из пены белой калины. Теперь их разделяло всего несколько шагов, но ей хотелось стонать оттого, что он так далеко.

Торир удивленно поднял брови. Но лицо осветилось. — Карина? Уже пришла в себя? Я рад.

Она едва понимала, что он говорит. У нее кружилась голова, она все горела.

Торир перестал улыбаться. Только смотрел. И холодная голубизна его невероятных глаз вспыхнула внутренним огнем. Даже на расстоянии его обдало исходившим от нее жаром безудержной страсти.

Она медленно, как сквозь туман, приблизилась. Медленно положила ладонь на его грудь. Почувствовала под пальцами быстрые, гулкие удары его сердца. И нагнулась, коснулась губами, языком его кожи, приникла, словно пила, еще, еще. Она ласкала его грудь, шею, вдыхала исходивший от него запах банной свежести, березового аромата и чистоты. У нее подкашивались ноги.

Торир запустил дрожащие пальцы в ее волосы, запрокинул голову, впиваясь в рот с урчанием дикого зверя. Ее страсть передалась ему, и теперь он теснил ее, она тянулась к нему, но отступала под натиском его силы, пока они не оказались под сенью цветов, в зарослях. Карина почти повисла на нем, увлекая вниз, на себя. И когда они опустились, когда он навалился на нее, она едва не зарыдала. Мяла, срывая с себя, платье, желая прижаться к нему, почувствовать его кожу своей кожей, ощутить его в себе…

Они не сказали друг другу ни единого слова, как уже были единым целым, сплетаясь и сливаясь воедино, двигаясь в едином ритме, упиваясь дыханием друг друга. Поцелуи были исступленными, как укусы, ласки лихорадочными, ощущение… Пламя, глубина, звездная бездна, слепящий свет…

Потом Карина лежала расслабленно, узнавая эту оглушительную легкость, видела, как сквозь сияние, его склоненное над собой лицо в бисеринках влаги. Он осторожно подул на нее, мягко поцеловал, чуть касаясь губами. Она же боялась разжать объятия, боялась отпустить его, словно не могла насытиться, но и он, похоже, ощущал то же. Потому что вновь начал двигаться в ней, и она с радостью пошла ему навстречу, прижимаясь и обвивая его, лаская и сходя с ума.

Осыпались цветы, шуршала трава. Они катались и извивались, разъединялись и сливались вновь, позабыв обо всем на свете. Оказываясь то сверху, то снизу, то сбоку друг от друга, они испытывали вспышки дикой радости, говоря непонятные слова, расточая яростные ласки, нежные прикосновения, жадные поцелуи.

Обессиленность пришла как сон. Они просто застыли; прильнув друг к другу и начав различать звуки окружающего мира: гудение пчелы в цветке, далекое пересвистывание птиц, шелест листвы. Оба молчали, словно опасаясь разрушить эту дивную, покрывающую их тишину, боясь, что мир ворвется в их жизнь, и опять возникнут вопросы, которые скорее ранят, чем успокоят.

Но мир был возле них, был рядом и ворвался в их уединение гулкими монотонными ударами из леса. Они знали этот звук — удары набата, стук била. Торир мягко разжал ее обнимающие руки, отстранился, вслушиваясь. Карина с болью ощутила, как он стал удаляться от нее. Сидел рядом, еще нагой, еще весь ее… но уже не ее. Уже вновь чужак.

Торир вслушивался. Звуки, казалось, летели отовсюду: бум, бум, стук, стук. Варяг быстро поднялся, стал одеваться. О Карине будто забыл. Она узнавала это напряженное, отсутствующее выражение его лица.

— Ты уйдешь?

Сама понимала, что вопрос глупый, но ждала ответа, еще хоть каплю теплоты. И даже просияла, когда он отрицательно потряс головой.

— Пока нет. Потом. Сейчас же идем отсюда.

Он стал увлекать ее за собой. Они таились, и Карина наконец взяла себя в руки. Сама чуяла, что неладно кругом. То и дело раздавались голоса, ощущалось движение, мелькали силуэты людей. Торир вел ее прочь, но даже когда они наскочили на группу древлян, те не обратили на них внимания. Лица у всех были напряженные, спешили на звук била.

Наконец Торир с Кариной оказались в стороне от шума и движения. Здесь, в низине, словно в чаше, дремотно лежало лесное озерцо. Тихо шуршал тростник на берегу, над водой носились стрекозы. На гладкой поверхности под бликами солнца белыми звездами покоились цветы кувшинок.

Такая умиротворенность была тут, что Карина успокоилась. Что бы ни происходило у древлян — ей и дела не было. Почти. Потому что видела: до этого есть дело Ториру. И хотя варяг спокойно опустился на песок у воды, но мыслями явно находился далеко.

— Древляне двинулись в свой град Искоростень. Князь их умер. — И улыбнулся как-то нехорошо.

Она вспомнила кое-что из подслушанного и даже подумала: а не ты ли, варяг, помог тому? Но вслух ничего не сказала. И хотя древлян не любила и к князю их не испытывала никакого интереса, в ней вновь подспудно родилось волнение. Почему-то было ощущение, что ненаглядный ее Торша несет с собой смерть.

— Видать, от ран помер древлянский предводитель. Мне тут сказывали, что посекли его.

Сказала это как можно ровнее. Села рядом с Ториром, прильнув к его плечу.

— Это сюда тебе весть принесут?

Спросила и даже язык прикусила, злясь на себя. Он медленно повернулся.

— Что ты еще расслышала, таясь в кустах? — Она же вдруг рассердилась.

— Меньше надо болтать, если таитесь. Даже мне ведомо, что древлянские чащи глаза и уши имеют. А я… Сам должен понимать — не враг я тебе.

Он смолчал, но где-то под сердцем защемило — опасная баба, наблюдательная, умная.

— Зачем ты нужна мне, Карина? — молвил вдруг тихо, но так, что она вздрогнула. — Пусть ты не враг, но и не друг. Баба. Обуза непредсказуемая. Хитрющая и себе на уме. Ведь, небось, хотела на меня нагулыша своего повесить?

Серые просторы ее глаз вдруг подернулись влагой, губы задрожали.

— Ясное дело. Как же еще было удержать тебя возле себя — дикого, не ручного, рвущегося. А я ведь женщина. Мне свой мужик нужен. А ребенок во мне… Мало было мне в нем радости, но не вырвешь же. Да вот вырвала. Доля в том себя проявила. Но ты ведь все одно тогда меня бросил. А я… Словно усыхала без тебя… ненаглядного, желанного…

Теперь слезы так и хлынули из глаз Карины, голос срывался. Но что Ториру ее слезы?.. А вот и что. Глядел на нее, позабыв и о древлянах, и о князе Мутьяне, которого тайно удавил сегодня, когда тот слово не хотел сдержать. Не думалось и о том, что сейчас волхвы его ставленника Рыся в князья Искоростени пророчат. Получится ли у них? Но ему словно и дела сейчас до того не было. Глядит он на красу бабы плачущей — и сладко ему, и больно…

Но заставил сердце сдержаться. Не приголубил, не утешил. Вспомнил ее на ладье, с купцом новгородским.

— Недолго же ты сохла по мне, красна девица. Нашла себе покровителя не из последних. Сам видел.

Карина глянула на него удивленно. Вытерла слезы. Губы дрогнули, словно в улыбке.

— Никак приревновал?

— На лжи уличил.

— Нет на мне лжи. Мне в Киев надо было. Куда, думала, полетел мой сокол, как не в стольный град на Днепре. Ведь такому удальцу там самое место. Разыскать тебя там хотела. А купец тот туда же, в Киев, плыл.

— И монистом расплатилась за подвоз или иначе как сговорились?

Карина поняла, о чем он думает.

— Монисто я сберегла, — ответила она сухо. — В пояс зашила. А купец… Не ластилась я к нему. Сам на ладью меня взял. Как волхвы с капища Перуна велели.

И вдруг засмеялась негромко. Порадовало ее, что Торира задела ее связь с купцом. И на душе легче от этого стало. Поднялась, расстегнула пояс, и он упал, тяжело звякнув зашитыми монетами. Пусть. Если до сих пор варяг не польстился на ее богатство, то и теперь не позарится. А вот то, как глядел на нее, следил, как она раздевается, — было любо ей.

Карина спустила с плеч рубаху, стояла нагая, будто светясь. Косу длинную вокруг головы обмотала. В воду озера вошла легко. От движения ее ладоней чуть расходились легкие кувшинки. Она присела, вздрагивая, смеясь, выпрямилась, вновь присела. Дальше идти боялась. Вода — это мир водяного, которого всегда побаивалась.

— Карина! — Он смотрел на нее как-то странно.

— Отчего волхвы о тебе с купцом сговаривались?

— Я им велела то. А новгородец… Новгородцы-то Перуна чтут, слово перунников для них закон.

Он продолжал глядеть, а Карина, дурачась в воде, рассказывала, как она вернулась на капище у сгоревшей Копыси, как, узнав, что подплывшие ладьи идут на Киев, велела волхвам с ними ее отправить. Сказала, что пришла по его, Торира, повелению, якобы это он велел, чтобы в Киев ее отправили. Для пущей важности слово заветное им сказала, которое некогда от варяга услышала.

Теперь Торир глядел на нее исподлобья. Карина сперва не замечала. Сорвала водяную лилию, прилаживала в волосах. Он же слова не мог вымолвить. Чувствовал, как сердце, словно камнем давит изнутри. Понимал, что тут же должен убить девку. У него за голенищем сапога нож, и он убьет ее быстро, чтобы не мучилась. Или подойдет, обнимет и рывком свернет шею. Так даже лучше, она не успеет ничего понять. Глупая девка. Ну что стоило ей смолчать о том, что знает заветное слово перунников? Слово, которое, кроме посвященных, никто ведать не должен.

Однако Карина уже что-то почувствовала. Перестала дурачиться, застыла, уронив белую кувшинку, и цветок закачался на воде возле ее нагого, блестящего капельками влаги живота. Торир глядел на цветок, чтобы не встретиться взглядом с ее встревоженными глазами.

— Я сказала лишнее, Торша?

— Сказала. И с этим уже ничего не поделаешь.

— Торша, любый… Не надо.

Он не станет ее слушать. Рука его медленно опустилась к голенищу сапога за ножом. Вот сейчас. Быстро. И не будет больше опасности от этой чернокосой красавицы. Такой желанной. Сладкой, дорогой, .. Какое, к лешему, — дорогой? Не нужна она ему. Но зачем же спасал недавно?

Тихо, как тихо вдруг стало вокруг. Где-то решалась судьба племени древлян, судьба его дела. Да и он сейчас сделает нужное… Но нужное ли? Торир колебался, глядел на Карину, не понимая, какая мука вдруг проявилась на его лице. А Карина вдруг словно успокоилась. Даже сама сделала шаг к нему.

— Что ж, видно то доля моя. Твоя я. Живой ли, мертвой — не жить мне без тебя.

Она старалась держаться с достоинством, но глаза вдруг заискрились слезой. Она закрыла их, откинула голову. Уж лучше бы закричала, прочь кинулась. А так ее покорность… И эта оглушающая тишина… И гулкий, рвущийся стук собственного сердца. Она подошла, стояла перед ним, прекрасная, нагая, вся в капельках влаги. Варяг даже рукоять ножа сжал, поднялся. Но не ударил, не убил. Помнил ведь еще усладу, какую она ему давала, вкус ее губ, ее тела помнил.

И он застонал, привлек ее к себе, уронив голову ей на плечо.

— Ты моя погибель, Карина.

— Нет. Никогда!

Минуты тянулись бесконечно в странной лесной тиши. Когда же рядом вдруг громко закрякала утица, Торир даже вздрогнул. Но не утица то была, а знак условный. И через миг из зарослей показался Рысь. Посмотрел сначала удивленно, потом хмыкнул в усы.

Все еще обнимая Карину, оглядываясь через плечо, Торир спросил взглядом: как, мол? Рысь понял, кивнул. — Долго не рядили. Я погребение проведу.

Варяг знал: кто прежнего вождя провожает, кто зажигает погребальный костер — тому и княжий дом занимать. И понял: задуманное вышло, подчинились волхвы древлянские. Это удача. А неудачу свою он сейчас в руках держит. Но ведь не до нее теперь. Ему к старейшинам идти надо, поддержать нового ставленника.

Но пока он еще волнение ощущал, мысли тягуче путались. А все оттого, что у груди его билось сердце Карины, ладони шелк ее бедер ощущали. Рысь же разглядывал голую бабу с одобрением. Даже языком прищелкнул восхищенно.

— Отвернись, дай девке одеться, — буркнул Торир.

Стал увлекать Рыся за деревья. Ведь им сейчас о другом думать надо, о другом говорить.

«Я ее и потом убить смогу», — подумал он, словно сам перед собой оправдываясь.

ГЛАВА 6

Похороны князя — всегда событие. Люди издалека сходятся поглядеть на обряд, попировать на тризне, В Искоростень через дикий лес прибыл даже князь Мал Старый. Ранее он осуждал Мутьяна за то, что тот строил град свой так близко от полян, считал это глупостью опасной. Теперь же, когда град возник перед ним за густым ельником, весь окруженный ловушками и рвами, старый Мал даже запоздало загордился сыном. Мутьян не ходил в его любимцах, но теперь возникла тоска по нему. Князь исподлобья глядел на отмеченного волхвами нового предводителя древлян и хмурился. Тот раньше Рысью звался, в воинах простых ходил. Теперь же и венец Мутьяна носил так, словно и не кутался до этого в звериное обличье. Да, непросто будет с таким сладить.

Взгляд старого князя обращался к волхвам. В длинных одеждах и мохнатых островерхих колпаках, которые скрывали лица, оставляя только прорези для глаз и рта, они казались до жути одинаковыми. А ведь среди них был и тот, кто Мала Турьего сгубил. Старому князю уже донесли, что убийца из волхвов, а волхвов Мал Старый побаивался. И не осмеливался начать дознание или велеть зарезать убийцу сына.

Торир стоял среди волхвов в первом ряду, видел, как глаза Мала рыщут по шеренге служителей. И читал по его лицу, как иной охотник читает по звериному следу. Что ж, как бы ни злился старый князь, вреда он ему уже не причинит. А значит, правильно он, Торир, все рассчитал. Мала Турьего убил сознательно, а Мутьяна… Торир не тронул бы его, будь тот покладистее. Но упрямый древлянин заартачился. Весь в крови, в повязках лежал, пол-лица едва не срублено было, а ходу посланцу волхвов не давал. Вот и пришлось Ториру прокрасться к нему в землянку, накрыть пуховиком и давить, пока тот трепыхаться не перестал. Дальше уже было несложно. Ведь древляне знали про уговор между ним и князем, вот и исполнили волю умершего, опустили чужака. Даже кланялись ему, поняв, какую власть он над волхвами имеет. А главное, он все еще душой Турьего Мала владел. Поэтому, когда созвало било древлян, когда поведали, что прежний князь умер от ран, а волхвы воина Рыся в новые князья пророчат, то многие сперва волю Торира спрашивали, мол, как, поддержишь ли выбор, нагаданный божьими людьми? Он и поддержал. То, что теперь Рысь собирался стать князем не из последних, видно уже по тому, какие он похороны Мутьяну устроил. Даже волхвы взялись ему помогать. Мал Старый не помнил, когда служители такой почет умершему князю оказывали, а ныне, кажется, едва ли не со всех древлянских чащ сошлись в Искоростень, подношения от каждого капища делали, молились непрестанно. И опять взгляд старого Мала скользнул по шеренге волхвов, гадая, кто же из них тот загадочный пришелец, что всколыхнул древлянское племя, словно упавший в воду камень.

В день похорон весь берег над рекой Уж под Искоростенем был полон народа, повсюду стояли одетые в лучшие меховые накидки древляне. На лбах кованые обручи, на сильных голых руках браслеты-наручни. Стояли, глядя на реку, где у мостков был привязан осмоленный плот, на котором возвели целую избу под высокой соломенной кровлей. На плоту хлопотала здоровенная косматая баба, волосы и лицо ее были измазаны кровью — дух смерти звалась она. Сейчас она оглядывала все, что собрали князю в последний путь, пересчитывала меховые шкурки, оружие, посуду и иную утварь, которую полагалось отдать Мутьяну в запредельный мир. Сам Мутьян в дорогих одеждах покоился в избе на плоту, и, когда ветер дул с реки, вместе с речной сыростью доносился уже явственный запах тления мертвого тела.

Древляне пели на берегу, когда на плот ввели любимого пса Мутьяна и старуха — дух смерти заколола его. Потом ловко разрезала тушу на части и бросила под полог в избу. Так же поступили и с ястребом князя. С конем его было больше возни, он почуял запах крови, заволновался. Пришлось сперва оглушить его ударом кувалды, а уж потом резать. Наконец толпа разошлась, и девушки подвели нарядную женщину в красивом венке на распущенных волосах — одну из жен князя, согласившуюся вместе с мужем унестись в светлый Ирий. Женщина все эти дни ходила по шалашам прибывших древлянских вождей, и они совокуплялись с ней, поили и одаривали богато, дабы показать душе Мутьяна, что она достойна всяческого внимания. Сейчас княгиня-жертва, чем-то опоенная, едва стояла на ногах. Двум помощницам духа смерти приходилось ее придерживать. Потом одна из них дала княгине петуха и велела свернуть ему голову. Но обреченная княгиня была так слаба, что едва не выпустила птицу. Пришлось духу смерти сделать это за нее.

Несколько воинов-древлян окружили ее и, сцепив руки, усадили ее сверху, подняли. Ритуальные речи княгини о том, что-де она уже видит Ирий и предков, звучали совсем слабо. Старухе — духу смерти пришлось даже дернуть ее за волосы, чтобы оживить. И княгиня вдруг зарыдала, захлебываясь слезами и выкрикивая, что она уже видит своего господина, сидящего в прекрасном лесу Ирия среди птиц, что он улыбается и зовет ее.

Под конец ее речь стала совсем нечленораздельной, более походя на вой кликуши[68]. Но в толпе уже запели, забили в бубны, застучали оружием о щиты. Среди этого шума спутницу князя повели на плот. Она сняла с рук браслеты, отдала духу смерти. Та поклонилась, а потом, повернувшись к толпе, сделала жест, подзывая шестерых мужчин, среди которых был и новый князь Рысь, уже названный волхвами княжеским именем Мал. Ему и остальным теперь предстояло совокупиться перед мертвым Мутьяном с его женой, а потом держать ее, давить удавкой, когда дух смерти начнет ее резать. Все шестеро были возбуждены, касались женщины нетерпеливо. Она шагнула под полог смертной избы — они за ней. На берегу стоял страшный шум, чтобы не было слышно криков жертвы, чтобы было радостно оттого, что князь и его княгиня отправляются в Ирий. Девки повели хоровод, мальчишки свистели в два пальца, воины грохотали оружием, волхвы пели гимны. Наконец шестеро мужчин вернулись по сходням на берег. Последней появилась дух смерти, стала скакать, подняв окровавленный нож, но едва она соскочила на берег, шум стих. Все так же скача, дух смерти скрылась в толпе. И вперед вышел новый князь Мал-Рысь. Поднявшись на плот, поднес огонь к стрехе кровли, зажег ее в нескольких местах, бросил факел на хворост, которым было обложено строение на плоту. Едва Рысь сошел на берег, как плот отвязали, и он поплыл по водам Ужи. Огонь на ветру разгорался быстро. Люди на берегу вновь стали гомонить, радовались, что боги так охотно берут к себе князя с его избранницей. Многие двинулись вдоль берега, провожая уносимый водами костер. Теперь радоваться надо, тризну справлять, пьянствовать, веселиться, поминая умершего.

На следующее утро после похорон лес стоял по-особому тихий. Ночью Карина из своей землянки слышала отдаленное пение, выкрики, звон бубнов, видела над деревьями мерцание множества костров. А с утра наступила тишь, ибо за ночь умаялись все так, что головы не поднять.

Когда Карина поутру повела поить Малагу к ручью, она увидела идущего из лесу волхва в меховом колпаке с личиной. Невольно поежилась: до чего жутко смотрятся местные служители в подобном облаченье. У радимичей волхвы всегда в светлом ходят, волосы причесывают гладко, на груди амулеты поблескивают. А этот — ну чисто нелюдь. И она только ахнула, когда волхв стянул колпак — по плечам рассыпались золотисто-русые волосы ее Торши.

Варяг был бледен. Приблизившись к берегу, припал к воде, там, где Малага пил, и сам, как зверь, пить начал, лакал жадно. Дважды голову в воду опускал, отфыркивался, отпихивая тычущегося коня.

— Вот что, девка, собирайся. Уйдем, пока все после тризны отдыхают. Лишние вопросы мне ни к чему, а о проводнике я уже договорился.

Карина заторопилась, стала седлать Малагу, укладывать вещи. Вскоре и проводник из леса показался. По виду мужик обычный, в длинной рубахе до колен, в лаптях, бородка торчком, только обилие костяных амулетов на поясе указывало на его звание.

Торир продремал в седле почти до полудня, полагаясь на Карину. Она шла по указанной волхвом тропе, ведя на поводу Малагу. Тропка была узенькая, лес вставал стеной, лишайники обвивали стволы, кусты-заросли над тропой нависали. Проводник-волхв то появлялся впереди на тропе, то исчезал в зарослях, порой же только кричал чибисом из чащи, указывая направление.

Видели они его редко, словно все время одни были. По вечерам делали остановки, разжигали костер, готовили еду. Как-то в одну из первых ночей Карина заикнулась было, чтобы и проводника кликнуть, но Торир лишь отмахнулся.

— Он волхв. Нас ведет, а остальное ему заказано. Пусть лучше слушает лес да смотрит звезды.

Больше о том не говорили. И сладко было вот так сидеть у потрескивающего костерка, есть присыпанное пеплом хрустящее мясо. Отсветы костра высвечивали из тьмы кудрявые кроны расцветшего леса, пофыркивал стреноженный Малага, неслись запахи травневых[69] лесных соков. И оглушительно пели соловьи… Карина и не замечала раньше, как упоительно и сладко они могут петь. Век бы слушала, замерев в кольце обнимающих ее рук.

Проводник по-прежнему держался в сторонке. Вернее, проводники, так как они менялись, когда путники миновали, то или иное лесное капище. Тогда Торир ненадолго отлучался. И пока варяга не было, Карина успевала даже поохотиться, добыть стрелой зайца или камнем из пращи сбить утицу на лесном озерке. Охотилась она не хуже, а может, даже лучше Торира, и как-то у них так и сложилось, что она живность доставляла, ночлег готовила, а Торир занимался стряпней. Иногда, вернувшись с капища, он баловал девушку местной медовухой, наливками диких ягод, которыми угощали посланца местные волхвы. Порой Торир рассказывал девушке о древлянских обычаях, но самих древлян они никогда не видели. Волхвы специально направляли наворопника по тропам, где было меньше возможностей кого-нибудь встретить, в обход селищ и погостов.

Этот путь не был в тягость для Карины. По сути, она была счастлива. До этого и не ведала, какое оно — счастье. А сейчас то, что была с милым, что мир цвел и не существовало в этом мире никого, кроме них двоих, вызывало в ней, немеркнущую тихую радость.

— Чему ты улыбаешься? — порой спрашивал Торир, но сам глядел с улыбкой.

Она не отвечала, зная, что он все понимает. Они вообще поначалу не больно-то разговаривали — оба были не из болтливых. Однако это уединение и долгий путь сблизили их. Вот и стали болтать, перешучиваться. Даже переправы через ручьи или бурелом вызывали у них только смех, шутки, даже игры, когда можно лишний раз обнять, прикоснуться.

Дикие чащи кишели зверьем и птицами. В пути им часто приходилось сходить с тропы, когда впереди величественными бурыми силуэтами проходили дикие туры или проносились сквозь подлесок пятнистые лани. Один раз наткнулись на лакомившегося корешками медведя. Тот, завидя людей, так и кинулся в чащу — Карина даже испугаться не успела. Она вообще не боялась с Ториром ничего. Даже его самого перестала опасаться. Раз не тронул раньше… А те ночи у костров, когда его ласки доводили ее до счастливых криков, те минуты удивительного доверия и близости, когда они разговаривали о всяком, — все это давало Карине надежду, что варяг и впрямь полюбит ее.

Сама она раскрылась перед Ториром, как ни перед кем. По сути, поведала ему всю жизнь. Но и он стал откровеннее. Постепенно рассказал ей, в каких землях бывал. Рассказывал о мощенных камнем улицах византийских градов, о разрушающихся храмах древних богов в Риме, о землях арабов, где призыв к молитве «Ла иллаллах, Мухаммед расулулахх» звучит по нескольку раз в день. Рассказывал и о белом боге христиан, амулет которого, серебряный крестик, он носил на груди рядом с молотом северного Тора. Торир говорил, что мудро почитать богов той земли, где живешь, и следует принимать веру людей тех мест.

— Мы уже почти миновали земли древлян, — как-то сказал Торир. Карина кивнула.

— Я поняла. И шли мы в обход владений Полянских.

Торир поглядел чуть прищурясь. Откуда ей это ведомо? Сказал, кто или сама догадалась?

— Ну, если ты не сказал да волхв из зарослей знаками не пояснил — выходит, что и догадалась.

Пошутить не получилось. Торир молчал, но в уголке рта залегла недобрая складка.

— Что ж ты за разумница, раз все понимаешь? Бабе ум что дикому туру уздечка.

— Туру? Гм. Сказал бы еще — корове.

Но он, похоже, не намерен был шутить, и Карине пришлось пояснить: определила по звездам. Знала, что поляне от радимичей живут ниже по течению Днепра, а звезды и восходы показали, что они двигались на юг по древлянской земле, да так, чтобы Полянский край в стороне оставить.

— Поляне — богатое племя, — добавила она. — Но с радимичами не дружны. Да и с иными не больно ладят, все норовят под себя взять. Особенно с тех пор, как Аскольд с Диром в Киеве вокняжились.

Лицо Торира темнело.

Степь встречалась с лесом не сразу, наступала постепенно. Сначала чащи поредели, поляны разрослись, потом и вовсе лес стал разрываться, открывая поросшие цветными травами раздолья до следующей гряды кудрявых дубовых порослей. И вот настало утро, когда Карина поняла, что следует принести последнее подношение Лешему за то, что хранил и оберегал их в пути, не завел в топи, уберег от когтей зверя, да еще и дичь давал, хоронил под своим кудрявым щебечущим кровом их любовь. Любовь ли?

Карина замешкалась в березняке на опушке чащи, положила под куст завернутые в лист лопуха подношения: кусок зайчатины, репу вареную, а, подумав, добавила и срезанную с мониста монетку. Выходить туда, где ждал подле Малаги Торир, было даже боязно. Солнышко Хорос уже высоко стояло, когда варяг проспался, уже стал соображать нормально после вчерашнего хмеля и мог и понять, что наговорил попутчице того, чего не должен был. До этого он почти трое суток отсутствовал, уйдя на капище, а они с Малагой ждали. Карина уже волноваться начала, хотя и понимала, что если и надумает бросить ее милый, то уж такого красавца, как его пятнистый игреневый, никак не бросит. Карина даже жаловалась Малаге, обнимая за шею, шептала: что же это так загулял их Торша? Малага уже привык к ней, клал красивую узкую голову на плечо, вздыхал. Но варяг вдруг прибыл из леса, не тихо, как всегда, а вломился, словно медведь. И только взглянув, Карина сразу поняла: пьян Торир. Почти упал у костра, бросив девушке бурдюк с вином.

— На, испробуй. Вино отменное, ромейское. Я такое только в Царьграде пробовал. А тут древляне недавно ограбили торговый караван, взяли с добычей.

Он пьяно уговаривал Карину выпить, сам пил, хотя, по мнению девушки, с него было уже достаточно. А Торир вдруг после бурного неестественного веселья впал в апатию. Захотел вдруг наболевшим поделиться. Да таким, что Карине знать не следовало…

Сейчас Торир звал ее, торопил. Она вздохнула. Вышла из-под тенистой чащи. И тут же наткнулась на его холодный пустой взгляд.

— Вот что, Каринка, я тут всякое плел спьяну..

— Да, плел. Какой мужик глупости во хмелю не болтает! Притомил меня своими россказнями, спать все не давал.

— Я не должен был так напиваться, — только и произнес варяг. Но она уже отошла, пристраивала на Малаге переметные сумы.

Торир все расспрашивал, и она с холодным раздражением стала отвечать: дескать, про поход Аскольда с Диром на Царьград плел Торир, как они едва не взяли столицу ромейскую, пока ее главы в граде не было, да только уберегла ромеев некая их святыня, покрывало Матери их Бога, которую они трижды с молениями опускали в море. И началась тогда буря негаданная, разбросала корабли русов, да так, что сам Аскольд чуть не погиб, упал в воду, в плен попал… А вот Диру удалось ускользнуть. Он потом Аскольда и выкупил, вернув ромеям награбленное. Но ромеи согласились отпустить старшего князя только после того, как тот веру их принял. Торир резко перебил ее:

— А о себе я что рассказывал?

«Много чего». Да только Карина не столь глупа, чтоб признаться. Но отвечать что-то надо было, и она, тщательно взвешивая каждое слово, сказала, что поведал варяг, будто и он тогда в Царьграде оказался. Друг там его службу нес. Или не друг, она не поняла. А был он из славян. Ротибор, Рудой… Не упомнить.

— Рогдай, — подсказал Торир, нехорошо прищурив глаза.

— Да. И вроде едем мы сейчас к нему, ибо он давно службу у ромеев оставил и обосновался где-то здесь. Ну что глядишь? — вскинула она подбородок. — Вчера меня все россказнями пьяными изводил, сегодня выпытываешь. Теперь же в путь тронемся али как?

Она нарочно говорила ворчливо, как держалась бы любая баба, говоря поутру с похмельным мужем. И панически боялась, что варяг поймет, как много она недосказывает. Но, кажется, убедила-таки. Лишь когда они тронулись в путь, и Карина сидела за Ториром на крупе Малаги, она еще раз продумала все, что узнала. Оказывается, тогда Торир тоже примкнул к воинству, шедшему из Киева. Тогда ему тринадцать зим было, у волхвов он жил, да только сбежал от служителей, прознав про поход. Этим объяснялось, откуда ее варяг знает Полянский выговор. Однако то, что он ненавидел князей киевских и… Шутка ли, что удумал, — они князья могучие, а он хочет сгубить их; Еще тогда пристал к их дружине, надеясь в походе улучить момент и хоть с одним из братьев князей поквитаться. За что? Вот этого как раз Торир не сказал. В походе же все нож за голенищем сапога носил да время выкраивал. И случай этот ему почти представился, когда тонули струги русов, когда Аскольд упал в воду и Торир, забыв обо всем, подплыл к нему. Но не сладилось. Ромеи были уже близко, поймали и Аскольда, и того же Торшу одним неводом, точно рыбу. Аскольда сразу отделили от остальных пленников, а мальчик-волхв попал на невольничий рынок в Царьграде. Там-то его, смазливого паренька, и купил славянский наемник, которого Торир то другом называл, то вдруг срывался на густой рык от люти. Но тут Карина чего-то не поняла. Конечно, несладко в неволе оказаться, да только этот Рогдай зла на мальчика-раба не держал. Торир что-то неразборчиво выкрикивал, что ей не понять, как в Царьграде можно полюбить красивого невольника. Но ведь все одно — жил он в тепле и холе, а потом хозяин вольную ему дал, даже пристроил в отряд иноземных наемников при ромейском дворе — варангами таких называли ромеи. Там Торир со временем сумел возвыситься, даже свой отряд водил. Но все время был рядом с Рогдаем этим. Поневоле доверился ему, рассказал о себе многое. А тот его предал. По незнанию, но предал.

Оказалось, что Дир Кровавый и после большого похода не прекращал быстрых набегов-наскоков на приморские земли ромеев. На сам Царьград уже идти не решался, а вот пограбить и уйти умел. Но однажды оставила удача молодого киевского князя, и плохо бы пришлось ему, если бы их пленителем не оказался этот самый Рогдай. Тот, узнав, что пленники из славян, ночью выпустил их на свободу. Дир же в благодарность подарил Рогдаю свой перстень. И вот за этим перстнем и ехал теперь Торир. Он знал, что Рогдай, оставив службу у ромеев, поселился в союзе племен уличей[70], да не просто поселился, а вокняжиться над ними сумел. Но раз перстень князя ему без надобности, то, возможно, подарок Дира сгодится именно Ториру. Да и Олег Вещий советовал…— Карина уже догадывалась, от кого подослан Торир. Как и сознавала, что с помощью перстня Рогдая хочет он в доверие к Диру втереться. Это была опасная игра, и теперь Карина понимала, как рискует Торир, взяв ее с собой. Но может… Ах, как хотелось верить Карине, что просто прикипел к ней варяг, чувствовала, что мила ему…

Голос Торира отвлек ее от мыслей:

— Видишь, какое стадо степных туров. Эти гурьбой ходят, не в одиночку, как лесные великаны.

Карина глядела на огромных рыжих быков, бредущих по высокой траве и окидывающих застывших в стороне людей подозрительным оком. Испуга не выказывали, а словно упреждали — мол, держитесь подальше.

Малага шел по вольному раздолью, раздвигая высокие травы. Земля тут такая, такая ширь! Здесь бы пахать, сеять, это не те жалкие поляны-огнища, что ее соплеменники отвоевывали у леса. А тут… Голова кружилась от такого раздолья. И нигде ни души, ни дымка. Лишь порой появится на волнистом холмике идол каменный — невесть как и попавший сюда. Стоит одиноко над морем трав, пялится незряче.

— А где же люди? — спрашивала Карина.

— Еще появятся. И моли богов, чтоб не стрелами встретили, позволили подойти.

Он пояснял, что едут они по дикой спорной земле, никому не принадлежащей. Сюда и поляне наведываются, и древляне выходят из лесов, половить диких коней-тарпанов, угры порой кочуют, а то и хазары приходят поискать удачу. Но последнее время власть над этим краем стремятся взять объединенные уличи. Это племя держится само по себе, им и законы гостеприимного Рода не главное. Селятся они в небольших балках вдоль Днепра, там и землю возделывают, но в основном промышляют охотой и разбоем. Смелое это племя, вольное, мужчины и бабы у них отличными воинами считаются. А вот чужаков пришлых неласково встречают, редко, кого в союз берут.

По пути Торир бил стрелами дичь — птицы часто вспархивали из густых трав при приближении путников, попадались и жирные зайцы. В общем, не голодали. Ехали они так добрых два дня. Уже и свыкаться со степным безлюдьем стали. Гости степные появились негаданно, когда Торир с девушкой остановились на ночлег в неглубокой балке у ручья. Сидели вроде бы спокойно у небольшого костерка, глядели на необычно огромные звезды, когда Торир вдруг напрягся. Сначала заметил, как Малага заволновался, вскинул голову, уши насторожил. Зверя ли, человека почуял? И Торир припал к земле, потом втянул в себя по-волчьи воздух.

Миг — и варяг был уже на ногах, выхватил меч. Темнота за кругом пламени костра казалась особенно непроглядной. Чего ждать? Стрелы или аркана, которым легкую наживу берут степные находники? И тогда Торир шагнул к костру, блеснул в его пламени кольчугой, поиграл мечом. Но неожиданно воткнул его в землю, протянув вперед открытые ладони. Сказал в темноту:

— Нам свары не надо. С миром едем. Так что, кто бы ни был ты, выходи к нашему костру.

Но из темноты ответили:

— К нам с севера с миром не ездят.

Ясное дело — на севере живут поляне, древляне, другие враждебные уличам племена. Карина только подумала об этом, как на нее уже сзади наскочили, схватили за косу, откидывая голову. На Торира же сразу четверо поднялись из трав. Свистнул аркан, но Торир успел выхватить нож, быстро срезал захлестнувшую шею петлю. И сам наскочил. Первый выпад отбил, извернулся и, схватив чью-то занесенную для удара руку, так крутанул, что воин только взвыл, роняя оружие. Торир же заслонился им, как щитом, приставив лезвие ножа к горлу нападавшего. Только рывком головы откинул с лица длинные светлые волосы.

— Ну, теперь поговорим.

— Поговорим, — ответили напавшие и выволокли на свет Карину. Стояли у огня, глядя Друг на друга, нервно дыша.

— Не отпустишь нашего, мы враз крале твоей кровушку пустим.

— Нельзя. Рогдая озлите. Я ему девушку в дар вез.

Карина только заморгала. Слова эти кольнули ее острее каленого булата у горла. Но уличи, похоже, задумались, переглядываться стали. Были они в темных кожаных доспехах, у всех длинные усы, сабли кривые, на манер хазарских.

— Вы первые не захотели миром говорить, — сказал Торир. — Теперь же выслушайте. Еду я издалека к вашему князю-воеводе. И еду не просто так Я побратим его, знавшийся с Рогдаем еще у ромеев. И что не лгу, клянусь в том огненной молнией Перуна.

Такими клятвами просто так не бросаются. А Торир после сказанных слов неожиданно отпустил заложника и спокойно шагнул вперед, забирая у улича девушку. Тот не перечил. И стояли они теперь, переглядываясь, не зная, то ли верить незнакомцу, то ли новь насесть. Но, похоже, уразумели-таки что-то. Сделали знак собой следовать.

В граде уличей за земляным валом их встретили приветливо. Уже был послан гонец с сообщением, что едет побратим их князя-воеводы, и людям было любопытно поглядеть. Только зорька занялась, а народ уже столпился у крытых соломой изб, бабы собрались у колодца с журавлем. Прибывшие подъехали к самой большой избе, откуда и вышел возглавивший их бывший наемник, а ныне князь Рогдай. Стоял на крылечке, заложив большие пальцы рук за кованый пояс, улыбался. Глядел только на Торира.

— Ну, здрав, будь, друже.

Они обнялись, и князь трижды облобызал гостя, глядел так, словно не мог наглядеться.

Карина рассматривала Рогдая. Был тот чернобров, с бритой головой, только носил по-хазарски на темени длинный клок волос, заложив за ухо. Сам был крепкий, рослый, широкий в кости. Носил беленую рубаху с ало-черной вышивкой на местный манер, на шее блестела богатая гривна с подвесками, а на ногах были простые поршни[71] с оплетающими голени ремнями. Лицом же хищный, горбоносый, длинные усы опускаются вдоль яркого рта. По облику и не скажешь, что он у ромеев служил. Улич как улич.

Карина стояла в стороне. Из головы не шли слова Торира о том, что привез он ее в дар Рогдаю. Но тот словно и не замечал девушку. Зато на Малагу быстро обратил внимание.

— Ишь какой! Сразу угадывается южная арабская кровь. Где и взял такого?

— Нравится? Тогда бери. Это мой подарок тебе, побратим.

Побратим — почетное звание. Но Карине показалось, что воевода уличей словно бы нахмурился, глянул искоса на гостя. Торир будто и не замечал, хвалил коня, рассказывал, что в нем арабская кровь соединена с кровью крепких жеребцов, каких разводят христиане в далекой Кастилии.

— Да грець с ними! — отмахнулся Рогдай. — Скажи лучше, что за такого коня запросишь. Я-то ведь еще не забыл, что ты шагу не ступишь, не обмозговав все.

Но Торир только отшучивался. Да и Рогдая такой дар явно устравал. Велел своим паробкам[72] поводить коня по кругу, восхищенно ацокал языком.

— Хорош, ах, хорош! — В какой-то миг Карина ощутила на себе взгляд Рогдая, но тот скользнул по ней словно по воздуху, вновь сосредоточив внимание на коне. Вскочил на него легко, прямо с крыльца, одним прыжком, засмеялся довольно, когда почувствовавший на спине чужого — Малага забился, стал брыкаться.

— Ох, любо! Люблю таких горячих и норовистых! — Малага же то вбок кидался, то гарцевал, дважды с ржанием на дыбы вставал, но улич удержался, сдавил железными коленями бока игреневого, рвал мундштуком ему рот.

В лице же Торира появилось что-то жалкое, он отвел глаза, подавляя вздох. А через миг опять улыбался.

— Ну что, угодил? — спросил он. «Он ведь с Малагой, как с ребенком, панькался, — думала Карина. — И вот отдал не раздумывая. А меня… А я?»

Стояла, опустив голову. Раба. Забывавшая в объятиях варяга, кем для него является. Вот сейчас и ее бритому Рогдаю предложит.

Но все были заняты только конем. Потом Рогдай соскочил с Малаги, вновь обнял Торира, поцеловал, звонко чмокая. Так, обнявшись, они и вошли в избу. Карина даже растерялась, оглядываться стала. Но тут к ней подошли женщины из челяди, с поклоном пригласили в дом, гостьей величали. Вот именно, гостьей, — Карина без труда понимала их диалект. И приняли ее ласково, принесли огромный ушат с горячей водой, на травах настоянной. После купания накормили сытно, рубаху чистую дали, поневу черной шерсти с яркой тесьмой по подолу. Ахали, когда она монисто надела.

— Ох, и балует тебя мужик твой, — цокали языками. И ни одна не заикнулась, чтоб к Рогдаю вести. Заприметив, что гостья утомлена, удалились с поклоном. Она же сидела и ждала, разглядывая тканые полосатые дорожки на выскобленном добела полу, вышитые рушники на оконцах Постепенно напряжение стало спадать, даже в сон склонило. Поразмыслив немного, Карина забралась на покрытую овчинами лежанку, уснула сладко.

Проснулась под вечер. Где-то однотонно били в кузне, доносилось квохтанье наседок. Девушка заметила на лавке у стены глечик с молоком, лепешки пухлые. Перекусив, не стала больше ждать. Вышла, а в избе пусто, словно, обслужив гостей, все разошлись. Однако вскоре она расслышала мужские голоса. Один, хриплый, был Торшин, второй, более звонкий, — Рогдаев. Она остановилась у занавешенной шкурой двери, прислушалась. Разговор шел на ромейском. Карина осторожно отогнула полость, глянула в щелку двери. Они сидели за длинным, уставленным снедью столом, уже не ели, разговаривали. И вдруг перешли с ромейского на славянский.

Говорил Торир:

— Я помню, в скубе[73] мы порой посмеивались над твоей тоской по своим краям, Рогдай. И что тебе не жилось в Константинополе? Хотя, вижу, ты не прогадал, вернувшись. В Византии ты был всего лишь этериотом[74], а тут до главы-глав над уличами сумел подняться.

— Да уж, Доля не подвела меня, — хмыкнул Рогдай. Стал рассказывать, как он возвращался в эти края с обозом своим да с дружиной малой. Думал сперва в Киев податься к князю Диру, тот бы его принял (Карина даже по плечам сидевшего к ней спиной Торира заметила, как он напрягся при этих словах). Да вот только довелось Рогдаю тогда вместе с уличами в схватку с хазарами вступить, и так они находников отогнали, что местные сами предложили ему остаться. Ну, он свое не упустил, через год уже воеводой стал, а там исхитрился на совете старейшин так все повернуть, что его главой-глав избрали.

Он рассказывал это то по-славянски, то, переходя на рамейский, и тогда Карина ничего не понимала. В покое темнело, Рогдай встал, чиркнул кремнем по кресалу, зажег фитили на носике подвешенной на крюке лампы. Вернувшись к столу, какое-то время стоял, не сводя потемневших глаз с варяга. Тот невозмутимо отрезал ножом куски мяса.

— Знаешь, Ясноок мой, — начал Рогдай, — я ведь часто вспоминал о тебе. Скучал шибко.

Рука Торира замерла. И в наступившей тишине ощутилось какое-то напряжение. Потом Торир ответил глухо, с рыком в голосе:

— Забудь о том. Мы побратимами стали. Теперь мы родня кровная, а остальное — грех.

И он глубоко вонзил нож в окорок:

Карина ничего не поняла. Видела только, что Рогдай словно разозлился.

— Это ведь ты с побратимством придумал, хлопец. От меня так отказаться хотел?

Торир вздохнул.

— Вспомни, в скубе итак многие на нас косились. И хотя в Царьграде никого не удивишь подобными отношениями, но мы жили среди наемников а они за это и удавить тихо могли. Ведь многие уже шептались, что ты не зря меня по службе продвигаешь. А так мы сразу родней кровной стали. Сейчас же… Мы уже другие, Рогдай, по иной земле ходим, иным богам служим. И если о чем-то дознаются… Позором покроют, проклянут люто.

— Да, — свесил бритую голову князь. — Но как вспомню, какой ты был… белокурый, стройный как тополек. Многие на тебя заглядывались. А сейчас… Огрубел, бородой зарос, как древлянин.

— Так надо; Чтоб таким меня твои люди и запомнили да не признали потом.

Рогдай стоял, возвышаясь над Ториром, глядел на него так.. Карине не понравился этот взгляд. Тоска в нем какая-то волчья была. Но заговорил он спокойно:

— Как разумею, ты не отказался от задуманного. Все месть свою лелеешь? По себе ли дело взял, хлопец? Я-то с ними теперь воюю, знаю их силушку.

— Без этого мне не жить, — сказал, как отрезал, варяг.

И стал говорить, словно убеждая, но уже по-ромейски, ничего не понять.

Карина, постояв еще немного, пошла к себе. Шла осторожно, касаясь рукой стены, чтобы не заплутать в потемках. Кое-что поняла из услышанного, кое-что нет. А главное, не узнала, как с ней поступят. Это волновало. Поэтому она у себя в комнатушке места не находила, прислушивалась к отдаленной перекличке часовых, к крику вылетевшей на охоту совы. И, наконец, не выдержав, вновь прокралась назад. Стояла в темноте за дверью, вслушиваясь. Поняла, что Торир обещает Рогдаю весть послать, если князья поход на его земли замыслят. Нахмурилась. А потом увидела, как Рогдай перстень с руки снял, сверкнувший алым. Но, уже отдавая, удержал вдруг руку варяга. Странный вопрос задал:

— Ты еще хоть немного любишь меня?

Торир руку вырвал.

— Вспомни лучше, как озлил ты меня, когда врага моего кровного, о котором столько тебе говаривал, от смерти спас.

— Да не знал я, что это Дир Киевский! — взорвался улич. Даже рукой взмахнул, опрокидывая какие-то кубки и не замечая этого. — Я тогда на побережье службу нес. Мало ли тогда находников-славян в плен мы брали. И я, если узнавал, что это люди, чтящие богов моих, всегда старался помочь. А тут ромеи в мою крепостцу целый отряд привезли да все посмеивались, что львам их отдадут, на потеху толпе. Вот я и открыл пленникам лаз. Ночью то было, я даже плаща этериота не снял, забрала шлема не поднял. Так просто отомкнул засов в потемках и велел выбираться, сказав, какие ворота открыты. А славян тех содержали хуже свиней — все в навозе были, в коросте. И вдруг последний из пленников мне дивный перстень подает. Сказал, что это не столько плата за помощь, сколько знак, что я всегда на его благодарность рассчитывать могу, если в Киеве окажусь. А, молвив это, исчез в потемках. Я же только на другой день, когда переполох начался, узнал, что среди пленников был враг твой, Дир.

Они надолго замолчали. Наконец Торир сказал:

— Ладно, видно, такова воля богов. А перстенек этот теперь мне службу сослужит.

— Так ты прощаешь меня?

Кивок. А потом настала тишина, столь долгая и напряженная, что Карина в потемках даже поежилась. Торир сидел к ней теперь вполоборота, разглядывая камень в перстне так внимательно, словно избегал встретиться с горящим взглядом Рогдая. А тот даже приподнялся, склонился над столешницей.

— Послушай, Ясноок-мой…

— У тебя жены есть, Рогдай? — неожиданно спросил Торир. Князь даже отшатнулся. Потом сел, вздохнул, словно сдулся. Даже будто меньше стал, так плечи поникли.

— Есть. Даже три. И каждой я сделал по ребенку. Без этого нельзя. Что я за князь, если наследников не имею? Да и не поймут ведь.

— Вот-вот, не поймут. У тебя жены, Рогдай, и у меня жена. Видел ведь, какую красу чернокосую с собой привез?

У Карины вдруг сердце забилось гулко, даже голова закружилась. Жена — молвил Торир. О великие боги, — жена! А она-то, глупая, все не смела надеяться. Он же суложью уже ее считает!

И девушка стала слабо оседать вдоль бревенчатой стены. И тут же задела что-то висевшее на стене, повалились какие-то снасти, загрохотали. Деваться было некуда, и Карина сама распахнула дверь, вошла, но, входя, зевнула сонно, потерла глаза — босая, коса распущена, расшнурованная рубаха сползла с плеча. Остановилась, глядя на повернувшихся к ней мужчин.

— Подслушивала? — рыкнул Торир.

— Что? — Она только моргала. — Я проснулась, а тебя нет.

— А ну прочь, поди!

Когда она выскочила, мужчины переглянулись.

— Красивая, — процедил сквозь зубы Рогдай.

— Ты заметил? — сказал варяг и рассмеялся легко.

— Тебя бабы и в Царьграде любили. Я ведь знал, в какие дома ты был вхож. А эта… Дура баба. Не ожидал, что такую выберешь.

Торир молчал, лишь глаза его странно светились.

— Ладно, друже. Не о бабе речь. Обговорим лучше, как весточки тебе стану из Киева слать. О славе твоей да победах будущих поговорим.

Но перешел вновь на ромейский — так, на всякий случай.

А Карина лежала, улыбаясь в темноте. Ворочалась, ждала. И дождалась наконец. Так и кинулась целовать да ласкать. И так ей сладко было в эту ночь, умирала в руках Торира от счастья, а еще слаще было то, что и он усладу от нее имел.

Когда варяг уснул, устало, обняв ее, она уже о другом подумала. О том опасном и нехорошем, что он задумал. Аскольд и Дир Киевские… Они ведь недосягаемы для простого смертного, как Путь Перуна[75]. Но ее варяг не отступит. И вспомнилось, как рычал он Диру в горящей Копыси: «Ничего у тебя не останется, зря жизнь проживешь. И тогда я приду убить тебя!»

Но не много ли берет на себя варяг? И страшно ей стало. Но вместе со страхом и гордость за него была, невольное уважение.

Склонясь, она нежно поцеловала его в лоб.

— Не враг я тебе, Торита.

Через пару дней они тронулись в путь. Карина уже приметила, что Ториру подле Рогдая не по себе. Потому и торопился, ссылаясь на дела.

Рогдай вызвался сопровождать их. Скакал рядом на красавце Малаге, уже покорившемся, украшенном богатой наборной сбруей, подвешенными к узде лисьими хвостами. И все же конь тянулся к прежнему хозяину, ржал тихо, словно бы с укором. Варяг будто и не замечал. Зато князь был доволен.

— Ух, и угодил ты мне подарком, друже. Гарный конь, горячий. Только что за имя у него — Малага? Точно бабье.

— Ты теперь его хозяин, можешь и иначе кликать. А Малага — это название града, где он мне достался. Далекий град, но…

— Та грець с ним! — отмахнулся Рогдай; — Меня уже не волнует, где и как люди живут, какие грады возводят. Меня только мое ныне волнует.

И он широким жестом обводил открытые просторы с дубравами в балках. Взгляд его вдруг останавливался на Карине. И девушка чувствовала: не любит ее князь уличей, ох и не любит. Да ей-то что? Смотрела на него надменным взором, пока бывший наемник не отводил глаза.

К великому Днепру Славутичу они выехали в светлый полдень, когда река искрилась и сияла глубокой водой. На крутом бережку за тройными частоколами высился град-крепость уличей. Здесь у пристани покачивались на водах несколько кораблей-стругов с загнутыми вверх звериными мордами на носу. Путники въехали в ворота под рубленой башенкой, стали ждать вестей от Рогдая, который отправился узнать, какой из кораблей поплывет в сторону Киева. Пока ждали, Торир привел себя в порядок, полностью преобразившись. Побрился, оголив лицо, волосы короче подрезал. Карине пояснил, что будет отныне выдавать ее за свою славянскую пленницу, приобретенную у уличей (ах, где теперь те речи о ней, как о суложи милой!). И она даже хмыкнула сердито, хотела уйти, но он удержал за локоть.

— Ты слушай, девка, что велю! Или все позабыть не можешь, что княгиней была? Так порой глянешь, что люди робеют.

Она сердито вырвала локоть.

— Вот-вот. Особенно Рогдай твой глянуть на меня боится.

И что сказала-то? Да только Торир вдруг покраснел безудержно и больше с ней не разговаривал.

Рогдай пришел вечером. Карину словно и не замечал, а вот переодевшегося в дорогу Торира оглядел внимательно. На варяге теперь была блестящая кольчуга, облегающие ногу до колена мягкие сапоги византийского кроя. Рогдай усмехнулся и протянул ему квадратную накидку из темно-алой крашеной шерсти с двойной серебристой каймой.

— Хоть не новая, но такая, как мы носили в Царьграде. Помнишь? Ну вот, теперь ты будто только из дворца в Палатине вышел.

— Корабль есть? — только и спросил варяг, застегивая под горлом ремень непривычного в этих краях шлема — сверху округлый, гладкий, но с бармицей и нащечниками, богато украшенными золоченой чешуей.

— Есть. Тебе везет, как всегда, хлопец. И поплывешь ты вверх по Днепру на струге гостей торговых из Смоленска. Зиму они в Корсуне провели, торговали, а ныне по большой воде возвращаются домой. Само собой, сделают остановку в Киеве стольном. Там и сойдешь.

Они еще о чем-то говорили по-иноземному, пока варяг не сделал Карине знак идти следом. Уже спустились сумерки, когда они поднялись по сходням на высокий борт корабля. Карина слегка замешкалась, идя по доскам сходней над водой, робея от качки. Торир уже был на корабле, ждал. И тут Рогдай крикнул с берега:

— Бить тебе ее чаще надо. А то уж больно горда. Смотрит, словно госпожа, спеси много. Тьфу!

В потемках на корабле засмеялись. Потом убрали сходни, и корабль плавно отчалил, поплыл под звуки весельных уключин.

ГЛАВА 7

К утру начался ветер, и на корабле подняли парус — светлый, с вытканным спиралью Змеем-Велесом. Но грести не перестали. Двенадцать пар весел мощно вспенивали воду, направляя судно против течения.

За ночь Карина сладко выспалась на тюках с товаром, утром смоленцы накормили ее, задевали беззлобно. И девушке вдруг хорошо стало с ними — русобородыми, улыбчивыми, довольными, что возвращаются домой после долгого отсутствия. Но еще не пришла их пора расслабиться, окрестные берега были опасными и дикими. Смоленцы боялись, что, неровен час, могут появиться лихие степняки, любители пограбить суда на столь оживленном водном пути, как Днепр.

Торир держался все время в стороне, к смоленцам обращался лишь по необходимости. Все стоял на носу ладьи за резной птичьей головой на штевене, не сводя глаз с берегов. Он первым и заметил опасность, когда в прибрежных зарослях замелькали силуэты конников в черных шлемах, успел предупредить корабелов. Карине велел схорониться за тюками товара, а сам со смоленцами пускал стрелы, когда разбойники-степняки попытались на надутых бурдюках доплыть до ладьи. Едва отбились. Торир снова ушел на нос, вновь сторонился.

Хозяин ладьи, богатый купец Межамир, заметил Карине:

— Он у тебя хоть и бирюк, но мужик что надо.

Она улыбалась, глядя на Торира, стройного, легкого, в развевающейся красной накидке. Но когда Межамир полюбопытствовал, кем приходится она варягу, в наложницы ли взял али хозяйкой хочет сделать в своем доме, не нашлась что ответить. Поглядела на купца так, что тот отвел глаза, смял шапку неловко, словно извиняясь. Застыдившись его любопытства, Карина ушла к Ториру, села тихонько рядом. Варяг и не повернулся. Она же чуяла, что Торир не будет доволен, если затронет его.

Гребцы продолжали налегать на весла. При таком солнце многим из них стало жарко. Некоторые, даже, несмотря на опасность, поснимали кольчуги, а там и рубахи, гребли в одних широких портках, все еще обсуждая набег. Когда из-за поворота реки появились встречные суда, предупреждали криком, что дальше опасно. А кого упредили, и сами не ведали. То ли варягов торговых, то ли славян-купцов. Здесь на реке все были против степняков-набежчиков, были единым торговым братством. Купцы — они особый люд. Жизнь ведут хлопотную, но и прибыльную. В купцы кто попало не идет, тут нрав особый иметь надо, смекалку да отвагу.

Солнце жгло немилосердно, даже река не давала прохлады. А ведь лето только начиналось, в селищах как раз Ярилу праздновали[76]. Зачерпнуть бы воды, ополоснуться, а то и пристать к берегу, искупаться. Но нельзя, опасно. А берега такими тихими казались, в прибрежных дубравах лоси ходили, олени, к реке на водопой спускались круторогие туры. Дичи водяной было множество, — утки взлетали тучами, из болотистых заток слышался гогот, кряканье, хлопанье крыльев, хриплое курлыканье журавлей. Эх, поохотиться бы, отвести душу. Но они продолжали плыть, день, второй, третий. Порой Днепр расходился на протоки, между которыми лежали острова, фавы там росли в рост человека, дубы в несколько обхватов. В душные ночи смоленцы делали на островах остановки, готовили еду на костре. В первый раз заставили куховарить Карину. Ну и вышло — уха густа чрезмерно да пересолена. Пошутили над стряпухой, но больше не заставляли готовить.

На четвертый день пути, когда уже миновали устье Ворсклы, Межамир указал на белевшие вдоль берега на шестах рогатые черепа туров.

— Слава Велесу путевому. Мы уже на Руси, здесь степняки не так хозяйничают, объездов дружинных сторонятся.

Карину же заинтересовало, что значит «на Руси»? Ей пояснили, что Русью называют край, где живут славянские племена, подвластные Аскольду с Диром. Местный люд называют тут не старыми племенными именами, а общим — русы. А землю — Русью. Так прозвали и по местной реке Роси, и по прозвищу здешнему варягов — русы. А земли тут богатые и сильные. И это было заметно уже по тому, что корабельщики перестали с опаской вглядываться в берега, а даже приветливо махали, когда там появлялись дружины в островерхих кованых шлемах. Вскоре и селища прибрежные возникать стали, лодки рыбаков, а то и детишки сидели на берегу с удочками, бабы полоскали белье. Из-за деревьев виднелись и вышки градов приграничных, частоколы усадеб.

К вечеру очередного дня смоленцы сделали остановку в устье реки Псел. Здесь за березовой рощей расположилась богатая боярская усадьба-сруб. Карине не приходилось еще видеть, чтобы такое богатство принадлежало одному: и крепостца своя, и пристань, и свой Торжок у реки. Хозяин местный сам вышел к причалам осматривать предложенные смоленцами товары, кое-что прикупил. Позвал гостей торговых в усадьбу, но они отказались вежливо, с поклоном. Остались на берегу корабль свой охранять, а то, неровен час, хозяин ласковый пошлет свою челядь пограбить под прикрытием темноты. Потом правды не добьешься.

Вечером у костра, после того как опорожнили котел с варевом, купец Межамир взял в руки гусельки. Играл он умело, а как запел — на душе сладко сделалось. Только уж больно грустно пел смоленец:

Кое-кто из спутников Межамира даже зашмыгал носом, кто-то заругался тихо. Один молвил, что сердце его утешится, лишь когда заскрипит под ногой половица в родной избе; кто-то поведал, как, уезжая, оставил жену на сносях и не ведает, кого вынесет ему навстречу суложь милая — сына или дочь.

Карине тоже грустно сделалось. А где ее родная сторона, где та половица, что отзовется привычным скрипом на приход хозяйки? Нет такой… Несет ее по миру, как сорванный с ветки лист. И девушка невольно покосилась на варяга своего. За все время плавания едва обмолвилась с ним парой слов, да и любиться, как ранее, его не тянуло. Лишь глянет порой на нее как-то странно. И что опять удумал? Что ждет от нее чужак синеглазый?

От мыслей ее отвлек разговор, в котором упоминалось имя Бояна — отца ее негаданного.

— Не так это пел Боян, — указывал Межамиру один из смоленцев.

— Я пою, как сердце просит, — перебирая струны, отвечал купец.

— А у Бояна все ж краше выходило!

— Ну, сказанул! — беззлобно отмахнулся Межамир. — На то он и Боян, чтоб равного ему не было.

У Карины забилось сердце. Спросила негромко, что ведомо им про Бояна? На нее даже руками замахали. Кто же из живущих на славянской земле не слыхивал о сладкоголосом Бояне! Он любимец бога Белеса, отмеченный особым даром песенного мастерства. Как заиграет Боян на гусельках еропчатых да запоет во весь голос — так и душа замирает. Недаром даже Аскольд с Диром его особо отметили, своим певцом-сказителем первым сделали, возвысили несказанно. На пирах в Киеве Боян всегда первый гость, ему и князья, и бояре покровительствуют, одаривают щедро, даже терем у него свой имеется на Горе близ детинца Киевского. Но все одно не удержать даже в золоченой клетке такого соловья. И как приходит время, как дает любимцу знак Белес, покидает уютный терем на Горе певец Боян, ходит по земле русской, по селищам и градам, мир узнает да себя показывает. Никто не осмеливается задеть злом любимца Белеса, все ему рады, все принимают. А там, глядишь, и о них споет певец Боян, и тогда милость Белеса могучего и на них прольется.

У Карины даже слезы навернулись на глаза. Хорошие, легкие слезы. Вздохнула глубоко, с дрожью. Сидевший рядом Межамир, решив, что девка озябла от речной сырости, накинул ей на плечи свой опашень. Но, накинув, руку с плеча не убрал, зашептал на ухо что-то легкое, веселое.

— Карина! — послышался из мрака голос Торира.

Он один не сидел у костра, расположившись где-то в стороне. Сейчас же в голосе его явно были различимы нетерпеливые, гневные нотки.

Карина быстро встала, скинув с плеч купеческий опашень, пошла в темноту. Торир неожиданно грубо схватил ее, увлек в сторону и так схватил за косу, заломив голову, что она только охнула. А он уже шептал зло у самых губ:

— Я погляжу, ты волю взяла? Забываешь, чья раба?

— Даты никак заревновал меня, Торша? — и, дрожа, и улыбаясь, ответила она.

Он еще сильнее дернул ее за косу. Дышал тяжело.

— Делай только так, как скажу!

— Может, еще и побьешь меня? Как друг твой Рогдай присоветовал?

Во мраке он вглядывался в ее близкое запрокинутое лицо. Когда заговорил, в голосе была угрожающая хрипотца:

— Велено же было: о Рогдае забудь. Не было, не встречалось тебе никогда такого человека. А бить тебя… Нет, бить не было мне хлопот. Но если ослушаешься еще…

И он грубо провел по ее горлу ребром ладони.

Когда он вновь ушел во мрак, Карина перевела дух. Пошла прочь, к реке. Упрямство и гордость советовали затаить обиду. Но разум подсказывал: куда она без варяга? Не со смоленцами же…

Она кусала губы, приказывая себе не плакать. Где-то совсем близко в воде плеснула хвостом рыба. Сзади снова начали петь. Но она не осмелилась вернуться к костру, да ее и не звали. Не их дело. Чужая ведь баба, не им с ней и разбираться.

Днепр сине блестел на солнце, берега менялись. Миновали уже крепкие срубы-грады полянской земли: Воин, Канев, Заруб, Чучин[77] — все с вышками да теремами, окруженные богатыми селищами.

— Не иначе как к ночи в Киев прибудем, — сказал как-то Межамир, присвистнул весело, налегая на рулевое весло.

Карина сидела на тюках, на хитрое подмигивание смоленца не отвечала. Когда тот попросил водицы подать, лишь бровью чуть повела. Он только крякнул под тихое посмеивание гребцов.

Торир ничего не заметил, смотрел узнавал берега. Вон за теми склоненными к воде деревьями, кажется, некогда было селище почитателей Водяного. Так и есть — варяг даже усмехнулся, завидев его на прежнем месте, — все избы на сваях над водой Лодки-доябленки к настилам деревянным привязаны; А перед селением, как и некогда, выступает из воды огромный валун, на нем с незапамятных времен были выбиты знаки — благословение хозяина вод днепровских. Говаривали, что еще живы старожилы-волхвы, которые помнят, как Водяной сам выкатил валун на это место. Торир даже вспомнил, как мальчишкой подплывал к валуну на долбленке, разглядывал странные знаки рун на его серой поверхности. И догадался, что они почти у впадающей в Днепр Стугны. А на Стугне когда-то стоял Витхольм…

— К Витичеву подплываем! — весело крикнул кто-то на ладье. К Витичеву? Так вот как поляне переименовали старую крепость варягов!

Он осмотрелся. Да, отстроился Витхольм, ныне Витичев. За кудрявыми склонами на холме высились мощные ряды частоколов, деревянные срубы, а выше всех взметнулась высокая бревенчатая вышка с дозорными. С нее Днепр и окрестности далеко видны. Ранее варяги до этого не додумались. Может, это и сгубило их…

Но не только высокая вышка отличала новую крепость. Это уже была не уединенная крепость воинов; ныне крытые соломой крыши строений спускались до самой воды, а у устья Стугны шумела обширная гавань. Здесь собирались суда тех, кто готовился к плаванию на юг, и сейчас там даже берега не было видно из-за рядов ладей-насад, длинных драккаров, быстрых осмоленных расшив. Людно, шумно, весело. С берега окликали плывущих, зазывали причалить, поделиться новостями. Но Межамир решил плыть дальше. Киев-град вон он — рукой подать. А такого торга, как в Киеве, по всему Днепру нет. Так что нечего вечер терять. А успеют смоленцы устроиться сегодня в Киеве, уже завтра будут окружены заказчиками-покупателями.

Торир слышал каждое его слово. Вот он и вернулся в Киев. Почти вернулся. Пока же не мог отвести взгляд от Витичева наверху. Но не Витичев он видел, а алеющий перед его глазами совсем иной закат, и дым черный поднимался в небеса вместе с душами тех, кого он знал и любил…

В Киев прибыли затемно. Карина глядела во все глаза. Столько была наслышана о великом граде на Днепре. А увидела… Первое впечатление — огни, огни, огни. Огни горели вдоль реки, огни поднимались по склонам, а в вышине горели огни Горы, освещая мощные бревенчатые башни, ряды гигантских частоколов. Сколько же люду тут живет, сколько строений? Хорос-Солнышко уже давно почил, а люди словно и не спешат расходиться. Снуют на пристани, горят плошки на высоких шестах, освещая всю эту суету. Так вот каков он, стольный Киев!

Но Торир не дал толком оглядеться. Едва пристали смоленцы у пристани шумной Почайны[78], он тут же сошел, даже знака Карине не подал, но она так и побежала следом, боясь потерять его алый плащ в сутолоке. Даже с приветливыми корабелами не удалось проститься. Но в какой-то миг варяг замер. Карина заметила, на кого он глядит, даже ахнула, схватив его под руку.

— Торир!..

— Вижу.

От пристани как раз отъезжали несколько всадников, и один из них беловолосый, с повязкой на глазу, был тот Олаф, которого они видели в Копыси.

— Идем, не останавливайся, — потянул Карину Торир.

Они шли, пока не оказались среди строений нижнего града — Подола. Здесь уже было поспокойнее. Стояли окруженные заборами избы, долетали запахи стряпни, слышалось, как матери кличут загулявшихся ребятишек, закрывались ворота лавок Дворы здесь располагались привольно — кому где строиться понравилось, идти приходилось петляя, огибая то одно дворище, то другое. За крепкими заборами высились скаты крыш, нависали кроны садовых деревьев.

Торир шел быстро, Карина еле поспевала за ним. Попыталась, было заговорить, но словно с каменным. И обидно стало девушке. Вроде и ведет Торша с собой, но точно тварь бессловесную. Вот возьмет она сейчас, отстанет и пойдет искать терем певца Бояна. Но не ушла.

Наконец Торир свернул к реке и нашел то, что всегда искал, — капище Перуна. Не на своем месте было капище, прежде на Горе киевской располагалось. Но когда братья Аскольд с Диром обосновались в Киеве, они его в низину спустили, предоставив почетное нагорное место служителям Белеса и богу их торговому.

Торир постучал у ворот, сделав Карине знак ждать. Она и ждала. Долго ждала. Прохожие глазели на одиноко стоявшую девицу. Она отворачивалась. Знала ведь, что в градах одинокой девке не дело ходить, да еще в потемках. Любой за волочайку может принять, пристать, обидеть. Но Торир велел ждать, она и ждет. Град уже стихать начал, она проголодалась, да и извелась вся. Вскоре и сторожа разошлись по Подолу, стучали колотушками. Карина забилась под частокол, села, обхватив колени. Не хотелось, чтоб сторожа заметили да пристали с расспросами. Что скажет им? Вот, прибыла в Киев, словно бродяжка какая. Даже милый покинул.

В какой-то миг она будто задремала. Очнулась, когда что-то теплое, влажное коснулось лица. Карина так и подскочила. От нее в сторону шарахнулась собачонка. Но не ушла совсем. В проблесках света, идущего из-за ограды капища, было видно, как она, виляя хвостом и поскуливая, вновь стала приближаться. Карина протянула руку, и животинка прильнула к ней, стала ластиться. Девушка вдруг заплакала, ощутив себя подобной этой бездомной собаке. Ведь так же жалко льнула она к своему варягу, и так же, как она сейчас собачку, он порой пригревал и голубил ее. А ведь и спасал ее, и словно нежность в нем была, даже однажды женой назвал, позволив зародиться в душе надежде. Но одно Карине понять надо: неспроста вел ее с собой наворопник, какая-то нужда ему в ней. А какая?

Наконец ворота капища скрипнули. Первым вышел волхв в длинной одежде, за ним Торир. Огляделся, увидел поднявшуюся навстречу Карину с собачонкой на руках.

— Что это у тебя? Брось.

Она подчинилась, покорно двинувшись за ними. Жалко только было поскуливавшую сзади собачонку. Идущий рядом с Ториром волхв вывел их к самой воде, где у причалов покачивались привязанные челны. Когда они взошли на один из причалов, что-то лежавшее поперек настила зашевелилось, стало приподниматься. Даже Торир отпрянул от неожиданности. Однако волхв спокойно подошел, молвил что-то тихо. И это нечто отползло, неуклюже переваливаясь, освободило проход.

Когда отчалили, волхв пояснил:

— Бирюн это, калека убогий. Ноги у него отрублены до колен, рука лишь одна осталась, да на лице от шрамов только единый глаз видит. Давно он обитает в Киеве. Мы его прикармливаем, чтобы принадлежащие капищу лодки ночью охранял. А то уведут, и богов не боясь. В Киеве ворья как нигде в округе.

Карина оглянулась через плечо: калека, опираясь на руку, приподнялся, глядя им вслед, и ей показалось, что она видит, как сверкнул во мраке его единственный глаз.

Перунник-проводник легко вел челн, направляя мимо киевских возвышенностей. Вот и огни на дозорных башнях Горы исчезли за поворотом реки. Днепр увлекал лодку, как широкая, чуть мерцающая дорога, пересеченная призрачными в ночи кудрявыми островами. Карина чувствовала, как напряжен сидевший на носу лодки Торир, на нее же это мерное покачивание и тихий плеск действовали убаюкивающе. Она все время зевала да шлепала комаров, пока Торир не сжалился, не дал свою накидку. Девушка укуталась в нее, еще хранившую тепло его тела, свернулась калачиком, облокотись о борт. Голова ее сонно склонилась. Карина уже почти задремала, когда волхв негромко сказал варягу:

— Спокойная у тебя девка. Такое дело ей предстоит, а она спит себе.

— Да не ведает она еще ни о чем, — небрежно бросил Торир.

В темноте Карина широко открыла глаза. Сна, как и не бывало. А сердце забилось гулко, нехорошо. Понимала, что варяг уже решил ее судьбу, ждала, может, еще хоть словом обмолвится, узнать о дальнейшем хотела.

Во мраке лодка вошла в узкое устье одной из впадающих в Днепр речек. Когда причалили, вышли, топкий бережок зачавкал болотной жижей. Оглушительно квакали лягушки, гудели комары. Перунник стал уводить Торира с его спутницей от воды вверх по склону. И тихо тут так было, словно и не лежал рядом многотысячный град Киев. Их окружала густая чаща, сыч кричал заунывно. Вокруг росли могучие деревья, оплетенные мхами, диким плющом. Подлесок не давал и шагу ступить с тропы. Подниматься во тьме и по крутому спуску было несподручно, но, когда поднялись, увидели свет. В углублении плоского камня горел огонь, над ним возвышался идол. Скорее поймешь, чем разглядишь, что это изваяние Громовержца.

Здесь, наверху, деревья стояли уже не так густо, подлесок исчез. Впереди вновь свет замаячил. Карина пригляделась и увидела поляну, на которой стоял огромный пень колода. На нем горели расставленные по кругу плошки с огнем, а вокруг коленопреклоненные люди в длинных светлых одеяниях монотонно бубнили заклинания. В отсветах пламени выступали суровые длиннобородые лица.

Карине стало не по себе. Поняла, что попала туда, где ведут свою ворожбу кудесники-волхвы. Обычно в такое место кого попало не допустят. А чтобы женщину привели…

Они вновь углубились во мрак. Здесь, поддеревьями, проводник остановился, раздался звук, как будто о полое дерево постучали. И тут же словно дверь открылась с легким скрипом. А ведь и впрямь открылась. Появился свет, и Карина увидела, как недра огромного дуба растворились и в освещенном пламенем проеме показалась высокая фигура в длинном одеянии.

— Я привел ожидаемого, мудрый Волдут, — сказал волхв-провожатый.

Встречавший медленно шагнул вперед, спустился по деревянным ступеням-колодам. В полумраке блеснул золоченый знак тройной молнии на его груди — знак верховного волхва.

Карина судорожно глотнула. Колени сами подогнулись — склонилась в низком поклоне. Рядом преклонил одно колено Торир.

Тот, кого назвали Волдутом, на девушку и не глянул. Смотрел только на посланца. Тот, наконец, снял свой византийский шлем с чеканкой, медленно поднял лицо. Жрец даже отпрянул на миг, потом повернулся, принял у проводника факел. И к кресалу не прибегал — от одного его прикосновения факел вспыхнул с сухим шорохом.

Карина зажмурилась. Но волхв смотрел только на варяга. И факел дрогнул у него в руке. Однако когда Волдут заговорил, голос его звучал спокойно:

— Мы давно ждали посланца с Севера. Но я не предполагал, что им окажешься ты… мой Ясноок.

И он по-отечески положил ладонь на светловолосую склоненную голову Торира.

Не часто великий Волдут разжигал костер у своего дуба-жилища. Вязанка сухих дров всегда лежала на обычном месте, но руки над ней поднимал волхв лишь в особых случаях. Однако сегодня он скрестил ладони, и дрова задымились, потом и огонь вспыхнул, язычки пламени заскользили по сухим корневищам.

Торир видел это и прежде, не забыл еще, может, потому и глядел без трепета.

— Твоя сила еще при тебе, мудрый Волдут, — по-мальчишески беспечно улыбнулся он. Принял угощение из рук волхва, ел, пил из плоской чаши медвяную сыту[79].

— Сразу же ты признал меня, волхв, — поглядел Торир поверх чаши на служителя. — А ведь я рассчитывал, что изменился, что не просто теперь признать в наемнике ромеев мальчика, который некогда жил среди здешних дубрав с волхвами.

Волдут задумчиво погладил длинную с проседью бороду. Такими же седыми были и его разделенные на прямой пробор длинные волосы. А вот брови остались черными. Черными были и глубоко сидящие выразительные глаза.

— Ты на мать очень похож, Ясноок.

Волхв Волдут называл варяга именем, на какое тот отзывался в детстве.

— Однако еще до того, как тебя оглядели очи мои, я уже душой ощутил тебя. Всегда ведь в моих любимцах хаживал, помнишь?

Варяг словно смутился, отвел глаза. Ведь не забыл еще, как сбежал от обучавшего его волхва, покинул, даже не простившись. Волхв же спокойно добавил, что не так и много осталось в стольном Киеве тех, кто помнит северянку-воительницу. Да и вообще в Киеве не любят вспоминать тех варягов-руосов, что остались верны старому Хориву, когда сами же киевляне чужаков призвали.

— Об этом вообще не принято упоминать. Для всех и каждого Аскольд с Диром прибыли в Киев миром, по приглашению бояр и их старейшин.

Торир отставил чашу, сорвал пучок травы, стал мять в руках.

— Миром…

И его светлые глаза нехорошо блеснули. Но заговорил он о другом. Кивнул в сторону отворенной в дубе дверцы.

— Хорошо ли ты усыпил мою спутницу, Волдут? Раньше люди подчинялись силе твоих глаз, как воле богов.

— Девица будет спать, — ответил кудесник — Однако вижу, ты сомневаешься во мне? Или… в ней?

— Я во всех сомневаюсь, волхв. Ведь и ты мог измениться за это время. И помню, что раньше ты ненавидел тех, кто согнал перунников с Горы. Теперь же служишь им.

— Я служу только Перуну, Ясноок. А братья-князья. — Что ж, скажу: ни при ком еще Киев такой силы не имел, как при Аскольде с Диром. И я ужился с ними, как пес уживается с волками, когда те берут его в стаю.

— Вот ты и стал псом у Аскольда, Волдут. Но псу никогда не быть вожаком у волков. И ты стал довольствоваться своим задним местом в стае. — В его голосе перекатывались злые интонации. — Довольствуйся же своим местом в низине, Волдут. Ибо я не вижу уже в тебе прежнего желания вернуть место бога-громовержца на Горе. А ведь некогда…

— Я не забыл, что было некогда, Ясноок. Однако, в отличие от меня, ты все эти годы носил свою ненависть в себе, лелеял ее. Это так похоже на вас, варягов: жить ради мести. Но я полянин, я всегда жил в этом краю, всегда был волхвом, служил людям, служил Перуну-Громовержцу. Несу я свою службу и теперь. Поэтому и принял тебя. Ты посланец Вещего. Того, перед кем склоняются все перунники, хотя он новгородец и враг Киеву. И я буду слушать тебя, не обращая внимания на твою злобу.

— Ты видишь мою душу, — тихо сказал варяг. — И знаешь, что для меня главное. Прости же меня.

Волдут поднял руки над огнем, и языки пламени словно вспыхнули ярче, полетели ввысь искры.

— Расскажи, как ты жил, Ясноок. Вижу на тебе печать дальних странствий.

Варяг только смотрел. Небрежно распустил косицу, удерживающую сзади волосы, тряхнул головой, откидывая их назад. В его лице еще что-то угадывалось от того мальчика, каким помнил его Волдут, но это уже был другой человек — мужчина, научившийся никому не доверять. И его глаза в сетке ранних морщин были холодными и непроницаемыми.

— Мы не сможем говорить, если меж нами будут недомолвки, — заметил волхв. — Что ж, не хочешь делиться, скажи тогда, как вышел на Вещего? Я ведь помню, ты отбыл с дружиной на полдень[80], к Царьграду.

— Ну, не совсем так, — засмеялся варяг. — Сколько я прошел и как вынужден, был петлять — не великое повествование. А Вещий… Скажу только — я искал, того, кто захочет свалить правителей Киева, и нашел его в лице воеводы Рюрика Олеге.

Волхв Волдут спокойно смотрел на искаженное ненавистью красивое лицо варяга. Что и говорить, кровная месть всегда свята, а у этих выходцев с Севера — как ни у кого. Но сам волхв с годами понял иное, месть испепеляет душу, подает жизнь только в одном свете.

— Расскажи об Олеге, — вновь сказал Волдут. — Мы все знаем о великом воине-волхве, поднявшем Перуна над остальными богами, Но каков он? И что ждет от нас?

— Он хочет поквитаться с предателями, которые служили Рюрику, а потом хитростью выпросили у него отряды якобы для набега на Царьград, а на самом деле осели в Киеве. Аскольд с Диром клялись в верности Рюрику Новгородскому, сами же стали против него, стали препоной для него на пути из «варяг в греки». А то, что они объявили себя князьями… Знаешь, каким было прозвище Аскольда ранее? Навозник. Он низкого рода. Там, на севере, таких зовут тюборинн — сын свободного викинга от случайной девки-рабыни. Мог Аскольд и в ошейнике раба всю жизнь проходить, но еще когда ему было десять и он чистил двор в имении хозяина, его мать приглянулась свободному бонду, он выкупил ее и женился. И Дир уже был рожден свободным. Хотя без старшего брата он бы ничего не смог. Аскольд же хитер, сумел собрать отряд смелых, нашел предводителя поудачливее, того же Рюрика примкнул к нему.

Торир замолчал, глядя на волхва, но тот не больно выказывал возмущение, не ужаснулся тому, что Киевом правит рожденный полусвободным Аскольд.

— Не стыдно родиться в грязи, Ясноок, стыдно всю жизнь прожить в ней. А то, что Аскольд сумел столького достичь, говорит о нем как о не самом последнем из мужей.

— Ха? — Варяг только хлопнул по колену. — Ты будто слова Рюрика подслушал, мудрый Волдут. И он тоже не имеет обиды на изменника. А вот Олег… Он ведь хлопотал перед князем, чтобы тот дружину дал братьям Аскольду с Диром, он слово за них замолвил он им руны удачи на щиты нанес, когда те шли якобы на ромеев. И он не прощает обиды, хочет поквитаться со лжецами.

Торир умолк, пытливо глядя на волхва. Но его горячая речь не возмутила Волдута. Тот сидел все так же прямо, и в осанке его была величавость.

— Ты слышал, что я говорил раньше. Здесь в Киеве все сжились с Аскольдом и Диром. И мало кто захочет менять их на Рюрика или на его воеводу Олега. Более того, и Рюрика, и Олега в Киеве давно принято считать врагами.

Торир чуть подался вперед.

— А ты, Волдут? Кем ты их считаешь?

Волдут долго молчал. По сути, он посвятил жизнь, чтобы вновь возвысить Перуна. И он многого добился, Аскольд с Диром не перечили ему в том. И хотя их подношения Громовержцу и были богатыми, но волхвы Перуна при встречах со служителями Велеса должны были уступать тем дорогу. Олег же возвысил перунников несказанно. Это ли не повод чтобы поддерживать Вещего? Чтобы вместе с ним поднять Перуна, подателя плодородия, славы и побед, над иными богами? Но было и еще нечто. Не только о богах думал Волдут, слушая Ясноока. Волхва волновал Дир, прозванный Кровавым. И не зря прозванный. Конечно, своими походами он расширил границы земель полян, но и с самими киевлянами держался как с побежденными. Другое дело Аскольд. Старшего князя в граде почитали как своего. Но Аскольд уже в летах, его единственный сын и наследник погиб, и случись что с мудрым Аскольдом, Дир Кровавый единовластным хозяином в Киеве стольном сядет. Вот тогда… Тогда хорошо не будет никому. Волхвы гадали о таком, и оторопь их брала: и птица жертвенная не так тоща кричала, и кровь жертв не туда с алтаря стекала, и ветер не так шумел в кронах священных дубов. Не лучше ли и впрямь тогда признать Рюрика? О князе Новгородском говорят как о мудром и рачительном правителе. Кроме того, его первый воевода сам перунник.

— Тебя что-то смущает, Волдут? — не выдержал долгого молчания волхва наворопник Олегов.

— Не торопи меня. Дай прикинуть, какая нам выгода чужакам против своих помогать.

— Чужаки, свои… О Волдут, только не заводи старую песню о любви к своей земле, — откинулся назад варяг. Сидел он, опираясь на поваленный ствол дуба, светлые пряди свешивались на глаза, и он нетерпеливо сгреб их пятерней. — Ты и раньше вел со мной такие речи. Но того, кто повидал полмира, этим не проймешь. И учти: я побывал в разных землях, при дворах разных правителей и твердо усвоил одно: чем больше правители говорят людям о любви к своей земле, о том, как надо беречь свой край, — тем охотнее они пошлют их на смерть ради этой земли. — От него вдруг словно повеяло дикой яростной силой. Силой волка. И верховный жрец даже стушевался. Это было ему непривычно, обычно он умел разговаривать с людьми. Знал, как на них влиять. Но сейчас этот пришлый варяг будто вливал в него свою уверенность и свою злость. У чужака была сила. У Волдута — мудрость. Вот только… Ему бы лучше очнуться от влияния синих глаз некогда взлелеянного им мальчишки. И волхв поспешил отвернуться, даже встал, отошел в сумрак леса. Лес всегда успокаивает, дает пищу мыслям и особую вечную мудрость. И отсюда, из сумрака, Волдут уже совсем будничным голосом велел варягу принести еще дров для костра: пламя догорало, осело. Волхв вздохнул облегченно, когда тот повиновался.

— Мне надо подумать, Ясноок. Мне нужен знак от богов.

— Хорошо…

Торир старался не глядеть на волхва, но на его скулах напряглись желваки.

— Хорошо, я не стану торопить тебя, Волдут. Но учти, если откажешь… Не я решаю. Но тебя уже не спасу. Не я ведь один замешан.

Он стал с треском ломать сучья и кидать их в огонь.

Волхв понял. Перунники с севера могучи, они смогут убрать того, кто им неугоден. А вот союзнику воздадут сторицей. А что нужно ему или кому иному, как не поднять низвергнутого здесь Перуна? Выходит, думая о людях, о смене власти, он забыл свое главное предназначение.

Не успел волхв и слова молвить, как из темного леса мелькнула белая тень. Это была ручная сова Волдута. Но сейчас вещая птица прилетела не к нему. Описав круг над костром, она опустилась на плечо чужака. Или старая ночная охотница не забыла мальчишку, некогда жившего среди жрецов Громовержца? Сова — птица мудрая и выбрала сейчас не хозяина. Сидела на чешуйчатом от брони плече чужака, мигала слепо на огонь костра. Торир же сперва замер, опасаясь спугнуть ночную посланницу. Лишь через миг улыбнулся. Все той же покоряющей мальчишеской улыбкой.

— Не это ли знак, перунник? — Волхв вздрогнул.

Они долго молча сидели друг против друга.

— Если ты хочешь только мести, Ясноок, — начал, наконец, жрец, — если только гибели князей, я помогу тебе в этом. Несложно это.

— Нет, — замотал головой Торир. — Мне мало их гибели. Я хочу их с места согнать, власти лишить, чтоб потеряли они все, чего добились, стали ничем! И чтоб видели это. И вот тогда… только тогда, волхв, я омою руки в их крови.

Он бурно задышал. Потревоженная сова взвилась белой тенью, неслышно исчезнув в ночи.

Волхв спокойно смотрел на юношу.

— А ты знаешь, как это сделать? — Спокойствие Волдута резко контрастировало с волнением молодого варяга. И Торир словно устыдился, отвел взгляд. Когда заговорил, голос звучал уже спокойно:

— Не я. Олег Вещий.

— Тогда говори. Думаю, уже пришло время поведать тебе, какая выгода Киеву подчиниться князю Новгородскому.

— Не подчиниться, Волдут. В союз вступить. И объединить все племена, чтящие Перуна. Подумай, волхв, какая это будет сила! Что тогда для нас хазары, что сама Византия!

Волдут решил, что он стареет, раз не может сразу представить себе подобное объединение. Разве не исстари живут славянские племена во вражде? Но на то он и волхв, чтобы заставить себя представить невозможное. А когда уяснил, впервые позволил некоему чувству пробиться сквозь завесу невозмутимости, заволновался.

Торир глядел на него горящим взглядом. Отбросил рывком Длинные волосы с лица и смотрел. Варяг любил этого волхва, если в его очерствевшем сердце еще могло остаться место такому чувству. Но он верил в Волдута, верил в то, что тот поймет. Ведь хотя Волдут и волхв, но он славянин. И как все славяне, не мог вот так сразу принять огромную новость. Славянам все приходится втолковывать постепенно, давая насытиться новостью, как понемногу насыщают изголодавшегося после осады. И Торир стал объяснять, как учил его некогда Олег Вещий. Разве не объединил под своей рукой Новгород большинство племен на севере? И разве под данью Аскольда с Диром не состоят славянские племена на юге? Два таких могучих правителя, как Аскольд с Рюриком, рано или поздно должны схлестнуться в битве. Чем это грозит? Пусть Волдут сам представит. Но если помочь одному из них взять власть — то, какое могучее княжество родится тогда в славянском краю! Весь путь «из варяг в греки» проляжет по его землям. Но одно дело, если во главе такого объединения станет Аскольд, возвеличивший Велеса, другое — если Рюрик, покровительствующий служителям Перуна, Волдут слушал невозмутимо. Но его била дрожь. В этот миг он не думал ни об Аскольде, ни о Рюрике. Он был волхвом и знал то, о чем не ведал наворопникТорир. И уже не единожды ветер нашумел ему, река наплескала, зверь накричал, что Рюрик, которого Торир видел князем, уже не жилец. А если так… Дрожь усилилась. У Рюрика сын совсем еще дитя. В Новгороде могут и смуты возникнуть. Что тогда все их старания подточить трон киевских князей? Но Волдут не столько предвидел, сколько понимал разумом, что произойдет тогда. Ведь в Новгородском крае как нигде сильны волхвы Громовержца, и они настоят, чтобы власть перешла одному из них, но тому, кто реальную силу имеет, — Олегу Вещему. Молод, говорят, Рюриков воевода, да только сила у него такая, какой и у самого князя нет. И если княжить в Новгороде станет Вещий… В Новгороде, потом в Киеве… Волдут перестал дрожать. Он смог понять, что это значит.

— Нужно, чтобы Аскольд с Диром стали неугодны Киеву.

Торир перевел дыхание. Волдут понял. И теперь он мог заручиться поддержкой местных волхвов.

Они еще долго разговаривали, до часа, когда небо засветлело, птица ранняя петь начала. Теперь объяснял и указывал уже не Торир, теперь давал указания Волдут. Но во все не посвящал. Торир чувствовал это, однако не обижался. Его цель была увлечь главного волхва на Днепре, но не подчинить. К тому же он и так сделал многое. Он убедил Волдута и тем спас его. Теперь Волдут сам найдет пути к Олегу. А то, что волхв недоговаривает, — тоже правильно. Много знать Ториру даже опасно. Ведь теперь он пойдет к самим князьям, а если где оступится, оплошает — палачи Аскольда наверняка умеют и пытать, и вызнавать. Волдут говорил:

— Нам обязательно понадобится свой соглядатай в тереме князей. Чтобы приближен к ним был и знал о чем толкуют.

— У тебя есть такой на примете?

Волдут не ответил, гладил ладонью языки огня, и те тянулись к нему, точно живые. Торир понял: своего он не укажет. Тогда варяг кивнул в сторону распахнутой двери в дереве.

— А я подошлю к Диру свою девку. Он любит красавиц. Да и она уже привлекла однажды его взгляд, понравилась. Вот и подложу к нему Карину. Разве не славный дар для Дира Киевского — вдова Боригора радимичей? Она же станет оповещать нас обо всем. Девка она хитрая и смышленая, сумеет подластиться к князю да выпытать что нужно.

Волдут чуть нахмурился.

— Тебе видней, Ясноок. Да только у твоей чернокосой радимички гордый рот и взгляд не из робких. И сильна она. Я это сразу понял, еще до того, как приказал ей уснуть. Даже чарам она не сразу поддалась, пришлось приложить усилие.

— Гм. — Торир чему-то усмехнулся. — Что есть, то есть, она редкая девка. Но я прикажу — послушает. Любит она меня, а кто послушнее влюбленной бабы? Я же давно продумал, для чего она пригодится. Зря, что ли, тащил ее за собой через земли: племен славянских?

И он улыбнулся такой задорной лучистой улыбкой, так пригож стал, что Волдут понял: его Ясноок знает, как влиять на женщин, его любая послушается. Наверняка уже не раз этим пользовался, раз так уверен. И все же… Волдут припомнил, как эта девушка отводила глаза, как устояла дольше других, кому он приказывал взглядом. Сложна она. Ну да варягу виднее. И он лишь сказал:

— Рискованную игру ты затеял, Ясноок.

— Не я — мы. Мы затеяли, Волдут. И чтобы это «мы» осталось в силе, сейчас, на заре, мы пойдем к Перуну и обменяемся перед его изваянием нашей кровью из чаши.

Он улыбался, и его выразительные глаза светились лукаво.

— Я побывал во многих землях, волхв, многое узнал, но не забыл обычаев перунников, которым обучался в дубравах над Днепром. Помню и то, что обменявшийся кровью на заре не посмеет предать. Иначе сам Перун отдаст его душу Кровнику. — И серьезнее добавил: — Ты нужен мне, Волдут. Ты и Олег Вещий. Я же сведу вас — тебя и Олега. Ради величия Перуна и силы славян.

На заре они пили воду с кровью перед златоусым идолом бога-громовержца, говорили зароки. Их никто не видел, никто не должен был знать об их уговоре. Вернувшись же к дубу, вновь все обговаривали, уточняли, пока Торир не решил, что пришло время будить Карину, готовить к намеченному. Но когда по ступеням-колодам он поднялся в недра дуба, то увидел, что оно пусто. Карины в дереве не было, даже лежанка, куда ее уложили, успела остыть.

Это был удар, едва не рассоривший их с волхвом. Торир упрекал Волдута в том, что тот не сумел как следует наложить чары на девушку. Тот же, в свою очередь, гневался, что воспитанник доверился девке, оказавшейся не такой преданной, как тот уверял.

— Одно знаю: она не выдаст, — настаивал Торир.

— Ты уверял и в том, что она послушна, — отрезал жрец. — Но в любом случае мои люди отыщут ее и уничтожат до того, как она начнет болтать. И клянусь в том…

— Не клянись!.. — остановил делающую клятвенный жест руку волхва варяг. Побледнел сильно. — Пусть ее ищут, Волдут. А найдут — мне доложат. И тогда я сам решу ее участь!