Далекий выстрел

БОЛЬШИЕ ПЕРЕМЕНЫ (1868)

– Ответь мне, Вода, – сказал Бак, закрепляя оперение на стреле, – у тебя опять большой живот. Разве ты после каждой зимы собираешься приносить мне детей?

– Я смотрю на тебя и вижу, – ответила с улыбкой жена, – что ты опять превращаешься в белого человека. Твои щёки покрываются волосами.

Бак невольно потрогал щетину. Он неоднократно прекращал бриться в последнее время, погрузившись в какую-то тоску. Затем спохватывался и приводил себя в соответствующий облику Лакота вид. И вот опять борода отрасла.

– Если ты становишься белым человеком, – продолжала Вода-На-Камнях, – ты скоро уйдёшь от нас. Я не знаю, сколько времени ты проведёшь у своей светлокожей женщины, но пока тебя не будет здесь, у меня не появится ни одного ребёнка.

Бак улыбнулся, глядя на красивое лицо индеанки. К его ногам подполз маленький сын.

– Ты ещё не научился говорить, сын мой, – поднял он на руки ребёнка, – поэтому не можешь упрекнуть меня, как твоя мать. Твой язык не научился ещё бросать слова, но уши твои хорошо слушают. Когда-нибудь ты станешь великим воином, как каждый мужчина Лакотов. Но сначала ты должен наполниться духом своего народа. Ты превзойдёшь храбростью отца и деда. Ты должен стать прозорливым и не совершать глупостей, в какие бы ты обстоятельства ни попадал. В противном случае ты заработаешь себе смешное имя, подобно воинам группы Нет Луков. Ты знаешь, почему этим Лакотам дали такое имя? Я расскажу тебе, как это случилось… Они были и остаются одной из многих групп Лакотов, очень храбрые, заслужившие уважение соплеменников, заработавшие много подвигов. Говорят, что эта история случилась три раза по десять зим тому назад. Поскольку звёзды всё время нашёптывают тебе слова о жизни, ты должен уже знать, что среди каждого народа живут люди, наделенные особой силой. Лакоты считают, что такая сила сразу даётся мужчинам-женщинам из-за их особой природы. Когда приходит время спросить Владыку Жизни о важных вопросах, Лакоты часто обращаются не к шаману, а к этим мужчинам-женщинам. И вот однажды военный отряд Лакотов вышел на военную тропу и взял с собой мужчину-женщину. На второй день пути воины решили узнать, будет ли им удача в походе, и задали этот вопрос мужчине-женщине. Тот ответил, что ему мешали военные песни и пляски отряда, поэтому воины прекратили их. Они сложили своё оружие. И случилось так, что именно в этот момент на них напал отряд врагов. Лакоты сильно пострадали в тот раз, потому что не успели вовремя схватить свои луки и стрелы. С тех пор их все называют Нет Луков. Я уверен, что ты никогда не отложишь своё оружие, подобно Нет Луков, никогда не останешься беззащитным. И никогда не побежишь от опасности… Расти скорее, мой сын, мне нужен хороший помощник.

Месяц-Когда-Краснеют-Вишни ознаменовался внезапными сборами Синих Курток в фортах Смит и Фил-Кирни. Болтающиеся-Около-Форта принести весть о том, что правительственные уполномоченные покинули Ларами (остались только Харни и Санборн, которых Лакоты прозвали Белые Бакенбарды и Чёрные Бакенбарды; индейцы доверяли этим двум). Болтающиеся-Около-Форта рассказали, что Белый Отец из Вашингтона повелел своим солдатам покинуть земли Лакотов. Известие было ошеломляющим, невероятным. Никто, даже Красное Облако, не верили в такой скорый поворот событий, приготовившись к бесконечно долгой войне. Теперь индейцы внимательно наблюдали за военными укреплениями и за дорогой, наблюдали с покрытых лесом гор, никем не замеченные.

29 июля войска Соединенных Штатов сложили своё имущество и выдвинулись маршем на юг, оставляя позади опустевшие строения форта Смит. Туманным утром следующего дня Красное Облако торжественно привёл отряд Оглалов на гарнизонный пост. Индейцы неистово кричали, скакали вдоль стен. Их длинные, иногда достигавшие земли оперённые шлейфы величественно развевались. Там и тут разводились костры, которые должны были превратить усилия белых людей в прах.

Через месяц солдаты вышли колонной и из форта Фил-Кирни. На окрестных холмах виднелись обнажённые всадники, следившие за отбытием армии. Едва Синие Куртки отошли на приличное расстояние, лавина воинов влетела в покинутую крепость. В большом количестве прибыли Шайены, которым Лакоты предоставили почётное право поджечь укрепление. Маленький Волк, которому Судьба уже наметила проделать через десять лет изнурительный путь со своим племенем из оклахомской резервации, похожей на жёлтый ад, до Чёрных Холмов, гордо вышел вперёд и первым подпалил стены форта. Колонна Длинных Ножей в угрюмом молчании продвигалась между гор, оглядываясь и видя позади себя густой дым. Сколько сил оказалось положено напрасно! Сколько смертей! Сколько страшных моментов ожидания! И теперь – отступать с позором… То и дело неподалёку от солдат показывались пляшущие пони с бронзовыми воинами, кожа которых, обмазанная жиром, пылала на солнце.

Ветром и брызгами встретила одинокую индейскую фигуру улица Лэсли-Таун, залитая лужами. Скулили собаки за заборами. Город попрятал жителей во чреве домов. Под копытами лошадки громко чавкало. Стекла домов слезились, и вода лениво струилась по облупившимся оконным рамам.

Перед большим домом, где жил Билли Шкипер, промокший всадник остановился. Никто не побеспокоил его на пустынной улице. Никто не заметил.

– Вот, Бак, ещё один поворот судьбы, – произнёс индеец и сбросил с себя мокрое одеяло. Вода мелко набросилась на замшевую рубаху. Бак снял с себя колчан, спрыгнул на землю. Привязав пони, он взял в руку ружьё, обёрнутое старым покрывалом, и поднялся по знакомым ступеням. Дверь пропустила его в дом, и он пошёл по коридору, оставляя за собой мокрые следы на деревянном полу.

По лестнице послышались торопливые лёгкие шаги. Женские каблучки стучали по направлению к вошедшему.

– Я иду…

Голос прозвучал уже совсем близко, и Бак остановился. С вниманием смотрел он на ступеньки, ожидая появления сверху оборки юбки. Женская фигура появилась быстро и легко и застыла, увидев перед собой индейца, с которого текла на пол вода. В густой синеве её глаз появился страх, когда дикарь шагнул к ней.

– Джесс…

Женщина вздрогнула, прижала ладони к груди. Индеец остановился в двух шагах. На него упал свет. Знакомые черты проявились в полумраке коридора. Она слабо вскрикнула.

– Бак!

Он шагнул вперёд и протянул свободную руку. Зашуршала одежда, донеслось дыхание, и он превратился в живого, близкого человека. Длинные волосы мокро прикоснулись к женской коже. Джессика всхлипнула и прижалась к нему. Бак ощутил, как воздух наполнился странной, давно забытой нежностью, такой тонкой и желанной.

– Билли! – позвала срывающимся голосом Джессика. На её зов появилась коренастая фигура Шкипера, удивлённо смотрело его широкоскулое лицо.

А поздно вечером оживление охватило каждый уголок дома. За столом собрались также Эрик Уил с тётушкой Эммой Пруденс, гладко выбритый цирюльник, которого вызвали в дом, чтобы расправиться с шевелюрой Бака, но не отпустили и заставили принять участие в общей суете, и ещё пара незнакомых Эллисону особ мужского пола, о которых Билли успел шепнуть Баку на ухо, что они отличные ребята. Шкипер шумел и не переставал ронять на пол посуду, отбрасывая носком башмака осколки. Его громкую беспредельную радость невозможно было унять. Он постоянно подбегал к Эллисону, на коленях которого сидела светловолосая дочурка, и, хлопая его по плечу, спрашивал девочку:

– Лола, ты любишь папу?

Этот же вопрос не переставали выкрикивать то и дело взбудораженные гости. Они словно немного опасались Эллисона и будто спешили заострить всё внимание на дочке. Бак кривил лицо в лёгкой растерянной улыбке и прижимал девочку к себе. Она обнимала его, но время от времени испуганно дёргалась, и её пухлые пальчики начинали сжиматься нервно в кулачки.

– Не бойся, не слушай их, – гладил её по голове Эллисон. – Что вы все так горлопаните?

Временами Билли хватал руку Эллисона и начинал трясти её от избытка чувств.

– Я рад, старина, так рад, чёрт меня возьми… Клянусь, я надеялся на лучшее, но всё-таки не ждал тебя! – Шкипер размахивал руками и пускался десятый раз за вечер рассказывать историю о путешествии на пароходе по Миссури, которое разлучило его с Баком. Миссис Пруденс толкала Эрика в плечо и восклицала, что эта история сведёт её с ума. Но по глазам старушки было видно, что повествование доставляло ей удовольствие, потому что давало возможность пустить слезу.

Иногда распахивалось окно, и дождь врывался в комнату. Мокрый воздух рассыпался по собравшимся, охлаждая порозовевшие от спиртного лица. Вздрагивал свет лампы, начинала недовольно гудеть печка.

Время от времени цирюльник поднимал бокал дрожащей рукой и бормотал невнятно Баку, что ему безумно жаль остриженных индейских кос, что волосы были просто замечательны, что он мог бы сделать замечательную причёску из них, будь Эллисон женщиной.

Иногда поднималась с места Джессика и подходила к мужу, чтобы погладить его по голове тонкими пальцами, от прикосновения которых по коже мужчины пробегала волнующая дрожь.

– Я хочу поговорить, Бак, – шептала она. Он притягивал её к себе и заставлял её пить вино из своего бокала. Она притворно фыркала, смеялась, целовала его в шею. Шкипер радостно хлопал в ладоши, глядя на вновь соединившихся супругов, а Эрик Уил смущённо опускал глаза, и его щёки розовели.

Глубокой ночью гости покинули шумный дом Шкипера и под зонтами побежали каждый к себе через мокрую улицу.

Наступила пронзительная тишина. Тёмная ночь, лишённая малейших проблесков света, высосала, казалось, из комнаты все предметы и формы. Осталось дыхание. Осталось прикосновение рук, похожее на неуверенное ощупывание слепым существом незнакомого пространства.

– Ты чем-то смущён? – услышал Бак голос жены возле самого уха.

– Нет, но я совершенно не помню, что надо делать с твоим платьем.

Она засмеялась и отодвинулась. Одежда с шёлковым шелестом слетела на пол. Джессика потянула Бака к себе, и они утонули в перине.

Ночью Эллисон увидел сон, где он вновь попал во вчерашний день. Опять он въехал на мокрую улицу Лэсли-Таун и остановил коня перед домом Шкипера. Вспыхивала молния, на мгновения превращая город в белые коробки, и при очередной яркой вспышке Бак вдруг разглядел, что это вовсе не дома, а огромные гробы. Он толкнул дверь перед собой и шагнул внутрь. Перед ним возникли люди с ружьями в руках. Они пронзительно закричали на него и выстрелили в Бака несколько раз подряд…

Звон стаканов, истеричные голоса и лишённое слуха пианино вызывали в Эллисоне безграничную тоску, но деть себя он никуда не мог. Возвращение в мир родной крови за два дня превратило его в измученного человека. Ощущение охватившей его страшной болезни нахлынуло с коварной быстротой. Шквал необъяснимой суеты обрушился на его мозг, привыкший к тишине и размеренности. Бессмысленность городского существования сдавливала ему голову. Нет, конечно, люди вокруг него жили вовсе не бесцельно, наоборот, они все куда-то стремились, рвались, бежали. Перед каждым человеком висело невидимое полотно с нарисованным планом будущего, которое завораживало сознание и тянуло к себе, будто клещами. Воздух был пропитан нескончаемой лавиной слов о каких-то важных делах. Бак варился в мешанине замыслов цивилизованного мира, как в котле. Он задыхался. Люди вынашивали планы и воплощали их в жизнь. Люди взращивали большие и малые идеи, громоздили одну на другую и превращали их в склады, магазины, ранчо, стада длиннорогого скота… Принять такую жизнь Бак Эллисон, воин племени Лакота, боец клана Плохих Лиц, не мог. Жизнь города торопилась, наступала ему на ноги, толкала без причины в спину, выкапывала ямы и надстраивала балконы над головой. Люди отмечали шумными попойками удачно провёрнутые сделки и точно так же напивались до беспамятства, когда их постигала неудача. Жажда деятельности бурлила в них. Но именно такая жажда лишала Эллисона сил. Он не мог заставить себя идти куда-то для того, чтобы совершить нечто конкретное и задуманное заранее. В его предыдущей жизни всё совершалось само по себе, он лишь принимал участие в происходивших событиях, вливался в них, как река в море. Но он никогда не насиловал жизнь. Никогда не ездил он по равнине в поисках какого-то определённого зверя, он стрелял ту дичь, которая была перед ним.

– Отвык ты от нас, старина, – наливал ему очередной стакан заметно полысевший Брайн, – привык небось к тишине, пустыне, а тут у нас муравейник… молотки стучат, кассовые аппараты гремят… Да ты не грусти, Бак. У тебя отличная жена, дочурка вон растёт. Чёрт меня дери, если это не есть счастье. Я не понимаю тебя, друг мой. Ведь не оплакиваешь же ты себя. Жизнь бежит, не хлопай ртом зазря. А что до твоей пустыни, так вокруг её полным-полно, не так ли? В любое время можно выбраться на прогулку и поколесить по холмам вволю…

– Это не то… – Бак махнул рукой. С каждым днём назойливее стучалась в сердце мысль, что надо покинуть белых, но что-то удерживало его. Вряд ли это была семья, вряд ли дело было в Шкипере, но что-то свербило внутри, что-то вынуждало его сидеть целыми днями в салуне и утопать в чёрной дурноте пьянства.

– Бак, – говорил ему Шкипер, – вспомни, как мы здорово с тобой жили раньше. Бьюсь об заклад, ты просто одичал, другой причины нет. Не о чем тосковать. Вот увидишь, что ты быстро привыкнешь.

– Почему я должен привыкать? К чему мне привыкать? Для меня сейчас все вокруг – сумасшествие. Рассуди сам, есть ли хоть крупица разума в том, чтобы привыкать к сумасшествию? Возможно, вы все живёте нормальной жизнью, я не знаю, не хочу знать этого. Мне просто больно представить, что я могу опять впрыгнуть в шкуру такого человека, который будет втягивать всю эту вонищу, суетиться, вкладывать силы в какие-то дела. Они важны для вас, но мне на них наплевать, их нет для меня. Возможно, без ваших дел не будет прогресса, но зачем он мне, ваш прогресс? Мне страшно от одной мысли, что вы меня изничтожите, превратите в сапоги и шляпу. Я был раньше среди вас, я хорошо помню это. Я помню, как сбежал от Юдит Моррисон в степь. Неужели мне нужно войти в вашу толпу, чтобы опять удрать? Я ведь прекрасно понимаю сейчас, что не желаю вашей жизни, Билли. Почему я должен жить среди вас?

– Потому что ты белый человек. Потому что ты регулярно уходишь от дикарей к белым людям. Потому что мы здесь одна семья.

– Врёшь, Шкипер. Вы тут все порознь, каждый сам по себе. Только в кабаке все вместе… А семья – там, за холмами. Там даже не семья, Билли, там один огромный организм. Все племя – один человек. Там есть общее дело – жизнь. Там нет у каждой семьи крепкого бревенчатого дома, в котором можно скрыться от посторонних глаз. Там нет посторонних. Там посреди равнины стоят простенькие одинаковые палатки. Сквозь их стены слышно абсолютно всё, ничего не скрыть. В любую минуту к такому незащищенному жилищу может подойти враг или дикий зверь. Там нет крепости. А у вас на каждом шагу тяжелые двери, чтобы кто-нибудь что-нибудь не умыкнул. И чем больше в доме всякого хлама, тем крепче вы ставите стены. Вы запираетесь в своем доме и остаетесь одни. Одни! Ты можешь это понять? Вы не народ, не семья, не страна. Вы никто… Я понял это лишь теперь, только в этот раз. Понял сразу. Но я не знаю, почему я тут нахожусь. Ведь я здесь чужой. Я не могу сказать никому правду, потому что всякая неприглядная правда будет казаться вам оскорблением. И вы не говорите правды, вы постоянно лжете, разрази вас гром. Почему? Чего вы опасаетесь? Вы знаете, что продавец обманывает вас, но вы живёте с этим. Политики обманывают вас, но вы живёте с этим. Вы знаете, что вокруг ложь, но вы живёте с ней бок о бок и подкармливаете её. Вы нагромождаете ложь на ложь, затем обходите её стороной. Зачем делать лишнее? Вы должны держать в голове все обманы, чтобы не ошибиться однажды. При этом вы держите в уме правду… Зачем? Чтобы отличать как-то ложь? У Лакотов нет такого. Никто не будет верить и общаться с человеком, который лжёт. Ему нельзя доверять, потому что это может стоить жизни… У вас же сплошная ложь… Я вчера пришёл в дом и услышал, как Джесс и Эрик спорили. Они словно убеждали друг друга в чём-то. Он кричал, что он виноват во всём, что был чересчур назойлив, воспользовался моим отсутствием, а теперь вот я вернулся. И она плакала, что виновата перед ним и передо мной, потому что в момент отчаяния потеряла голову, что она принадлежит только мне и даже не может вспоминать о том, что между ними произошло. Я вошёл, и они перепугались. А мне смешно, потому что они скрывают то, что скрывать не нужно. Они ведь считают, что между ними произошло нечто преступное. Это глупость. Где же ваши цивилизованные мозги? Билли, вы обманываете во всём… Эти двое, наверное, решили, что я им отрежу головы от ревности и побросаю в мешок для трофеев. Глупцы…

Билли глядел на Бака с некоторым удивлением. Позади кипела кабацкая жизнь, плескался громкий смех, топали и шаркали башмаки. То и дело что-то падало и гремело. Из-за плеча Шкипера высовывались рябые лица с мутными глазами.

– Я не знаю, для чего говорю это. – Бак размазал ладонью пролившееся на грязный стол пиво. – Ведь ничто не меняется от слов. Ты не станешь жить иначе, потому что для тебя такая жизнь вполне нормальна. Но мне горько, что вы не желаете открываться, вы будто заперты изнутри для посторонних глаз… Я приехал зря, Билли. Я умер для всех. Я понял это. Вы все, даже Джесс, боитесь меня. Я для вас – дикарь, опасный зверь. Всё тут изменилось, выросли новые травы, затух костёр дружбы…

– Ты не прав… Но в любом случае, – уговаривал Шкипер, – не спеши. Не уезжай, оглядись. Хотя бы потому не спеши, чтобы не стать похожим на нас.

Весть о том, что Красное Облако подписал договор и согласился поместить своих Лакотов в резервацию, привела Бака в полнейшее уныние. Понять поведение этого вожака, который совсем недавно добился, чтобы армия оставила военные укрепления на его территории, было невозможно. Великий воин складывал оружие после крупнейшей победы, ссылаясь на то, что он обещал Бледнолицым прекратить войну, едва Длинные Ножи покинут его землю. Топор войны был зарыт. Многие Оглалы покинули Красное Облако и отправились на север в племена Сидящего Быка и Неистовой Лошади. Многие, хоть и не согласились с решением Красного Облака, всё же остались в резервации переждать зиму, но по весне готовились двинуться за соплеменниками на север в свободные деревни Лакотов.

– Великий человек умер, – говорили храбрые, неся в сердце тяжесть, – сначала Крапчатый Хвост предал свой народ, теперь его примеру последовал Красное Облако и отдал своё сердце Бледнолицым.

Бак совершенно раскис. Гордые воины Лакотов теперь зависели от подачек правительства. Им будут выдавать муку и сахар, табак и одеяла. За ними станут присматривать, как за скотом, чтобы не убежали, их будут наказывать, если они покинут пределы резервации. Лакоты окажутся в тюрьме. Как может воин жить без простора? Как может индеец быть ограничен в своих действиях?

Ещё этим летом Лакотов боялись. Генерал Шерман сходил с ума от гнева и кричал на толпившихся перед ним офицеров:

– Как случилось, что несколько тысяч нагих и плохо вооружённых дикарей сдерживают натиск сорока миллионов белых? Какого черта вы пытаетесь сделать из меня идиота? Разве я ничего не понимаю в военных действиях? Вы пальцем боитесь пошевелить, а они в ответ на ваше благородство скалят зубы, насилуют женщин, сжигают целые обозы! Бездействие армии я расцениваю как обыкновенную трусость и слюнтяйство. И не надо обвинять командование в желании развязать войну с племенами. Я просто хочу, чтобы прекратились бесчинства дикарей.

И вот теперь храбрые юноши Лакотов лежали безвольные и безумные от дешёвого спирта, который им продавали хитрые торговцы на территории агентства. Их расстроенные умы не способны стали думать. Они тянули руки к новым бутылкам, потому что им хотелось спрятаться от собственных глаз и сердец. Они перестали быть воинами, они потеряли свободу и превратились в собак на привязи. Им оставалось лишь глотать отраву белого человека, которой оказалось так легко сломить их гордые души. Синие Куртки не справились с Лакотами в бою, голод и холод не осилили их, но жгучий напиток убил воинов.

Бак опрокинул очередной стакан. Он был таким же Лакотом в такой же резервации, так же потерял он силу и волю. Вокруг него толкались свободные белые граждане, они пели песни и отсчитывали деньги на прилавок. Они сорили пеплом и проливали бренди на пол. Они убеждали друг друга сколотить по весне партию старателей и отправиться в Монтану за золотом. Они хлопали дверьми шумного заведения и уходили на улицу, где свистел снегопад. И никто не задумывался, что их кипучая деятельность вынуждала кого-то хвататься за топор или копье, а кого-то – голодать. Никто не думал о том, что в это самое время где-то ехали сквозь глубокий снег их братья по крови, братья по разуму, братья по устремлениям. Ехали в тёплых зимних тулупах через заснеженные холмы, чтобы рано утром вскинуть карабины и под бравую музыку полкового оркестра начать стрелять в спящую индейскую деревню. Это было далеко. Это было лишнее. Об этом не следовало помнить.

Когда в салуне стало стихать, Брайн усталым голосом, плавая в сизом дыму между столами, принялся подгонять засидевшихся посетителей. Бак качнул тяжёлой головой и произнёс заплетающимся языком длинную фразу на языке Лакотов.

– Что? – не понял Брайн, но Эллисон махнул рукой. Как и весь цивилизованный мир, набравшийся крепких напитков, он находился в особом измерении и понятия не имел о длинной колонне солдат, которой в ближайшие часы предстояло ополоснуть руки в человеческой крови. Впрочем, об этом не ведал никто, кроме самих участников намечавшихся событий. Бак не знал, что красивый человек, которого он много лет назад видел в форте Ливенворс, которого обожал Дикий Билл Хикок, которого многие индейцы называли Длинными Жёлтыми Волосами, а белые именовали Джорджем Кастером, вёл свою Седьмую Кавалерию к спящему лагерю Шайенов в долине реки Уашита.

Эрик Уил, мучительно страдавший от безнадёжной любви к Джессике и считавший в то время своё чувство главнейшим в мире, ворочался под тёплым одеялом и тоже, разумеется, не представлял, что в ближайшее время множество Шайенов, которых он видел в бою на Песчаном Ручье, падут от пуль кавалеристов. Старый вождь Чёрный Котёл, поднявший в той битве над перепуганными индейцами американское знамя, на которое потом в растерянности наступил Эрик, погибнет вместе со своей женой. Эрик тяжело дышал, прикусив губу. Волнение терзало его, как перед страшным сражением на Песчаном Ручье.

Джессика мирно спала в обнимку с дочкой. Её не тревожило отсутствие мужа, так как последнее время он возвращался поздно из салуна и валился спать на свою любимую подстилку на полу. Он не любил кровать. Не любил перину. Если они занимались любовью, то потом он сразу перекатывался на пол… Джессика ровно дышала, прижимаясь к тёплой маленькой ладошке нежной своей щекой.

Таким же безмятежным сном были охвачены сотни людей – женщины и мужчины – в палатках на берегу реки Уашита. Сны кружили над людьми, подобно могучим орлам в ярком солнечном поднебесье. Взмахи крыльев сменяли картины, уносили их широкими волнами в неведомые дали, пригоняли новые струи свежих образов. Пространство раздвигалось, наполнялось голосами. Бегали олени, медведи, бобры. Искрились снежинки на солнце и превращались в снежные шапки на елях. Пели птицы, журчали ручьи, перекатывая хрустальные воды через гладкие камни. Синее небо спускалось к лицам своих детей и любовно трогало их щёки и глаза.

Но вот треснул выстрел в тёмном морозном воздухе, и сновидения разлетелись тяжёлыми ошмётками по хрустящему снегу.

Полковой оркестр, прихваченный Кастером специально для поддержания бодрого духа, грянул «Гарри Оуэн». Гулкий топот серых кавалерийских коней тяжело покатился по долине. Высокие белые палатки Шайенов, струившиеся тонким дымом в ясное утреннее небо, мгновенно ожили. Из них посыпались люди, в большинстве своём голые. Они держали в руках луки и стрелы, кто-то нёс длинноствольную винтовку. Среди мужчин бежали и женщины, но некоторые индеанки поворачивали обратно в типи, прячась от солдат. Воины, увязая в снегу, мчались к деревьям, скрывались за стволами и открывали огонь по солдатам. Кавалеристы хлынули в лагерь с двух сторон. Они гнали мощных коней, топтали убегавших, стреляли в упор. Шайены тщетно пытались сдержать натиск. Солдаты вертелись уже среди них. Иногда среди солдатской гущи возникала обнажённая фигура всадника, распугивая их истошным криком и пальбой из подобранного в снегу револьвера. Такого индейца быстро убивали, всаживая в него изрядную горсть пуль. Когда воин падал, он часто оказывался мальчиком, который, вероятно, таился с матерью в жилище, а затем не выдерживал, выбегал наружу, хватал оборонённое солдатами оружие и нападал на врагов. Сын воина, он скакал к своей смерти, надеясь глотнуть хоть каплю крови ненавистных пришельцев.

– Отрежьте от них табун! Они не должны добраться до лошадей!

Индейцы бежали к реке и бросались в ледяную воду, чтобы перебраться на противоположный берег. Последняя группа воинов залегла в овражке возле самого берега и долго оборонялась, не подпуская к себе солдат. Чем дольше держались Шайены, тем сильнее охватывало солдат чувство бешенства. Желание уничтожить дикарей становилось неудержимым, и многие кавалеристы гнали лошадей в сгоревший почти дотла лагерь, чтобы пристрелить хоть кого-нибудь, будь то мальчуган, будь то старуха. Рыхлый снег повсюду цвёл красными пятнами.

– Майор Эллиот! Немедленно скачите за теми, которые удрали!

По чёрным останкам лагеря носились всадники, сгоняя индейских женщин в единую толпу. Иногда лошади скользили ногами в раскисшей грязи, спотыкались о трупы и перепуганно шарахались в сторону. Когда Кастер приблизился к овражку с засевшими там индейцами, дело уже было сделано. Взрытая пулями грязь вокруг большой ямы была похожа на вылезшую из земли тошноту. В овражке лежала груда тел (человек сорок, многие из которых застыли на морозе, вероятно, погибшие в первую очередь), у некоторых ещё сочилась кровь.

– Прикажите людям расстрелять индейский табун, – распорядился Кастер.

– Сэр, там тысячи животных!

– Расстрелять всех индейских пони! – повторил Кастер и резко вытянул руку в сторону гигантского табуна. – Нам не нужна лишняя забота, а краснокожие обязательно попытаются отбить их. Стреляйте!

Кастер тронул коня и направился в сторону, где собирали пленных индеанок.

– Вы не видели, Эллиот отправился за беглецами? – остановил Кастер майора Бентина.

– Да, генерал, человек двадцать с ним.

– Прекрасно, – кивнул желтоволосый командир. Пыл сражения прошёл, кавалеристы стали зябнуть. Майор Эллиот не возвращался со своим маленьким отрядом, зато на гребне холма в том направлении, куда он отправился, показались оперённые всадники. Их было сперва мало, но подъезжали новые. Это были не те индейцы, которых застали врасплох кавалеристы Кастера. Эти воины пришли на шум сражения, до них успели дойти ускользнувшие Шайены.

– Табун кончен, сэр…

– Замечательно. Теперь велите людям собираться, майор. Мы срочно выступаем обратно.

– Сэр, Эллиот ещё не вернулся.

– Вы, вероятно, лучше меня знаете, что делать, Бентин? – Кастер негодующе сощурил глаза. Майор козырнул и не ответил. Он был один из немногих, кто позволял себе вступать в пререкания с командиром, явно не испытывая тёплых чувств к Джорджу Кастеру.

Индейцев на гребне становилось всё больше. Кастер поднёс к глазам бинокль и внимательно рассмотрел их. Они были хорошо вооружены и в полном боевом одеянии. Их собралось ещё мало, чтобы они рискнули сойти к солдатам, но никто не знал, сколько их могло прибыть через час… Арапахи, Кайовы, Шайены… Откуда они взялись? Неужели поблизости находились большие деревни? Неужели лагерь Чёрного Котла оказался лишь крайней стоянкой в огромном зимнем стойбище? Это могло закончиться дурно…

Никто не представлял в тот день, что Кастер поторопился и совершил ошибку, гонясь за славой. Но в этот раз он успел вовремя отступить. Через десяток лет он налетит на такой же громадный лагерь, но не застанет его спящим, и это будет стоить жизни не ему одному.

– Выступаем!

Синие Куртки ушли и увели с собой сотню женщин, чьих-то жён, матерей, сестёр. Развеялся дым над побоищем, остался чёрный пепел и обгоревшие шесты палаток на грязном снегу. Бегали собаки в поисках своих домов и выли возле трупов хозяев. Испуганное карканье ворон доносилось из леса.

В молчании потянулись с гор всадники, раскрашенные для боя, облачённые в перья. Они остановились, пёстрыми лоскутами заполнив берег реки, от которой поднимался пар. Кое-кто спустился с пони и направился к убитым. Послышалась траурная песня. Индейцы опускали оружие. С гор ехали новые и новые. Они останавливались, спрыгивали на землю, осматривали убитых, подбирали их, чтобы увезти и подготовить к погребению.

Ночь наступила морозная и ясная. Белый глаз луны завис над заснеженным лесом и пялился на чёрные останки лагеря. Мерцающие звезды плыли по небу под траурную песню, которую затянул ветер в голых ветвях деревьев. В молочном свете луны виднелись волчьи спины на опушке леса. То и дело слышался протяжный вой хищников, прерываемый иногда их рычанием. Волки вышли к трупам застреленных лошадей. Наваленные на огромном пространстве животные похожи были в лунном свете на застывшие волны лавы. Отдельные несчастные кобылы ещё дрыгали ногами и хрипели, тараща большие глаза на волков. Хищники быстро насытились, громко хрустя мясом и костями, но долго ещё слышалось их ленивое чавканье и клацанье зубов. Они бегали по трупам лошадей, рычали, дрались друг с другом. Многие не в силах были проглотить больше ни куска, но злобно скалили клыки на сородичей. В этот момент им больше не нужно было ничего, но они готовы были разорвать любое живое существо, подошедшее к ним. Их окутывал густой запах крови и смерти, он одурманивал их, сводил с ума. Они сытно облизывались, пускали из пасти слюну и пар, но их головы воинственно поворачивались вместе с мощными лохматыми плечами и высматривали кого-то горящими глазами. Луна то и дело наполняла волчьи глаза своим молочным светом, но он угасал сию же секунду, подавленный ледяным блеском смерти, который так же часто встречался в зрачках зловещих существ, одетых в синие мундиры.

Спала река Уашита. Спали равнины и люди.