Данэя

59

Несмотря на твердое решение, Милан долго откладывал объяснение с Йоргом. Вновь и вновь обдумывал то, что должен будет ему сказать.

Он нужен Йоргу. Как активный помощник в надвигающейся схватке, — тот не захочет потерять его: станет уговаривать — доказывать свою правоту. И только не дав Йоргу одолеть в споре, отстояв себя — можно расстаться с ним. Этот разговор должен быть единственным.

Но колебаний не было: ни разу не появилось желание оставить все, как есть — это было уже невозможно.

Настал вечер, когда он сказал себе: «Завтра!». Всю ночь не сомкнул глаз. Утром вызвал Йорга, договорился о встрече.

Йорг ждал его, как всегда, в институте.

— Добрый день, Милан. Есть новости?

— Добрый день.

— Так я жду.

— Новостей у меня нет. Мне просто нужно поговорить с тобой.

— О чем?

— О слишком серьезном: что я перестал верить — в то, за что боролся вместе с тобой.

— А говоришь, что нет новостей! Эта, пожалуй — самая неприятная из всех, что ты сообщал. Ты достаточно подумал, прежде чем сказать это?

— Да: конечно.

— Так! Почему?

— Тщательно проанализировал то, что отстаивали мы, и — что предлагают восстановить они: я имел возможность убедиться в правильности их понимания человеческой сущности.

— Ну, ну, продолжай! Я внимательно тебя слушаю.

— Понял, что многое из того, о чем они говорят, необходимо — мне самому: потому что без этого жить невозможно.

— Что, например?

— Например — то, что они называют любовью, и над чем мы смеялись.

— Прости за слишком откровенный вопрос: к этому причастна Рита?

— Невольно: после моей выходки с Лейли я не видел ее. Но я имел возможность продумать все, что слышал от нее, и сопоставить с тем, что чувствовал сам.

— Это временная слабость, мой милый. Надо сколько-то подождать, и ты снова обретешь уверенность в нашей правоте и силы для дальнейшей борьбы. Открытая схватка приближается, хочет ли сейчас это сам Дан или нет: те, кто слушают его, своими действиями дают нам эту возможность. Мне до сих пор приходилось лишь сдерживать тебя — скоро не придется это делать.

— Не придется, — откликнулся Милан.

— Безусловно, — продолжал Йорг, сделав вид, что не заметил. — Жаль, все-таки, что тебе ничего не удалось сделать с Лейли. Но случай с этим спасателем был для нас более удобен. Слишком некстати только его вызвали в Космос: мы не смогли воспользоваться судом над ним раньше, чем она родила. А они продолжают действовать. Ты в курсе?

— В курсе чего?

— Сегодня их очередная демонстрация по всемирной трансляции. Еще одни похороны — пока им больше нечего показывать: их героя-великомученика, бывшего главного редактора «Новостей» Марка, который оберегал когда-то под своим крылышком Лала. Жертва не наших злостных происков, а собственных нелепых взглядов: категорически отказался от пересадки сердца и умер от инфаркта. Кстати, уже должны начать, — он включил большой экран.

Большая поляна в горах, с которой транслировали уже прежде похороны — младшего сына Дана. Отрытая могила рядом с другой, ребенка. Садятся в отдалении один за одним ракетопланы. Появляется процессия, медленно идущая к могиле. На плечах у идущих впереди — гроб с Марком.

У открытого гроба они: Дан и Эя, Ева и космический спасатель N1 Ли, Лейли с ребенком на руках и Лал Младший, плачущая дочь Дана, трое юношей-универсантов, несколько журналистов из «Новостей» — коллег Марка. И еще — Поль и Рита. Рита! Милан впился взглядом, неотрывно смотрел на нее: Йорг презрительно усмехнулся про себя.

— Значит, они собрались тут почти все. Не хватает только этого спасателя, которого ждет суд.

— Нет, учитель. Не только. Там не хватает и меня.

— Это — уже слишком! — Йорг выключил экран и повернулся к Милану. Ноздри его раздувались, но он молчал: казалось, не мог сразу найти нужных слов.

— Я хочу, чтобы ты объяснил мне все, что с тобой происходит! — наконец сказал он.

— Именно для этого я и пришел к тебе.

…- И тебе не кажется, что готов встать на их сторону только для того, чтобы заслужить ее прощение?

— Нет. Но и это — тоже: я не стыжусь. Есть вещи, которые, оказывается, необходимы. Жизненно. Я уже говорил.

— Любовь?

— Да! Потому что она делает жизнь полной.

— И ради этого ты готов отречься от всего?

— От чего?

— От науки и ее чистых, высоких радостей?

— А это не все. Это лишь одна из сторон нашей жизни. Она ни в коей мере не противоречит тому, к чему я пришел: личное счастье и творческое гармонично дополнят друг друга. И я отрекаюсь только от того, что кажется мне противоестественным и потому недопустимым: нашего обесчеловечивания — как можно иначе назвать то, что мы делаем с неполноценными?

— Ты заговорил, как Дан — или сам Лал.

— Я прочел все его главные произведения: чтобы понять, что они хотят. Это страшная правда для нас всех: Лал первым понял ее. Факты, которые мне известны, лишь подтверждают эту правду.

— Ты понимаешь, что может тебя ожидать? Тебе не будет места в нашей среде: никто из тех, кто занимается наукой, которой ты посвятил себя, не станет иметь с тобой дело. Они объявят тебе свой бойкот.

— Я знаю. Но уже — не могу иначе. И если Рита не простит меня, я все равно не вернусь к вам. Не в ней одной теперь дело.

— А знаешь, как назовут твой поступок? Предательством!

— Пусть называют — те, кто не захочет понять правду, которую я действительно не могу предать.

— Но как можешь — ты? Ты — Милан? Не знавший ни страха, ни сомнений. Единственный, кому я решился раскрыть до конца все, что показалось бы чуть ли не кощунством слишком многим, у кого не хватает сил смело выслушать трезвые веления разума, и что — поэтому — незачем знать всем.

— И дал мне возможность этим до конца понять то, что я защищал вместе с тобой. В благодарность за это я никогда не воспользуюсь твоей откровенностью, когда буду уже не в ваших рядах: ты ведь этого боишься. Тех твоих слов никто не услышит от меня. Я хотел бы даже забыть их.

— Забыть?

— Да! Если признать правдой то, что ты сказал, людям следует как можно скорей превратиться в киборгов. Так: по-моему, мы уже все сказали друг другу. Пора прощаться.

— Как, все-таки, объяснить тебе? — Эя задумалась. — Нет — пожалуй, словами я тебе это до конца не передам. Знаешь, что: полетим к нам! Тебе надо увидеть ребенка вблизи — не на экране.

До сих пор они избегали контактов ребенка с не членами своей семьи — исключение было сделано только для умиравшего Марка. Рита первой после него должна была увидеть сына Лейли.

…Лейли кормила ребенка. Рита чувствовала, что начинает понимать то, что затруднялась передать словами Эя.

Ребенок кончил сосать, и Лейли протянула его ей:

— Подержи его минуту, пожалуйста. Только бери, как я.

Рита осторожно взяла маленького. Удивительный крохотный человечек! Теплый, и пахнет молоком. Что-то переворачивалось в груди.

— Теперь понимаешь, да? — спросила ее вошедшая в комнату Эя.

Рита кивнула.

— Ты смотришь на него так, как будто хочешь ему дать свою грудь. Как я, когда мне первый раз дали подержать ребенка.

И вдруг слезы полились по щекам Риты. Эя поспешила взять внука и унесла его.

— Что с тобой, девочка? — Лейли села рядом с Ритой, обняла.

— Я… Я… Я подумала: что он — мог не родиться. Из-за того…

— Не стоит теперь вспоминать это.

— Нет! Мне надо — рассказать тебе: я так — перед вами всеми — виновата! Вы же даже подумать не могли.

— Ну, если нужно — расскажи: не мучайся. Я слушаю.

Горячась и сбиваясь, Рита стала рассказывать. Все: как была лазутчицей Йорга, что подсказала им «Дикую утку» и «Кесарь и Галилеянин».

— Но ведь было не только это, верно?

Да: не только это. Еще — первое посещение этого дома, когда что-то сдвинулось в ней. Как постепенно их слова, их мысли проникали в нее. О мучительных колебаниях между ними и Миланом.

— Правда, мне стало казаться, что и он начинает меняться — как и я. Стала ему многое рассказывать — не то, что представляло лишь ценность для Йорга: свои впечатления о вас. Он слушал. Не спорил, не возражал. И мне все больше казалось, что он иной — не такой, каким все же, в конце концов, оказался. Я так обрадовалась, когда он попросил познакомить его с вами. Если бы я знала, что он задумал!

— Не грызи себя! Ты шла к нам нелегким путем.

— Ты — почему-то — всегда мне верила!

— Да. Что-то мне в тебе нравилось: а я доверяю своему чутью. У тебя с самого начала были кое-какие задатки, но в «Деве рая» ты поразила меня: теперь-то я понимаю, почему ты могла так играть. Скажи, ты его очень сильно любишь?

— Что?! Кого?

— Милана.

— Люблю? Да он же чуть не сделал с тобой то, что Йорг с Евой. Ненавижу!

— Трудно тебе.

— Да… — Рита сидела, низко опустив голову.

— Это — благо для тебя: и любовь к нему, и твои теперешние муки — без них ты не стала бы настоящей актрисой. Может быть, еще долго. У нас нет другого выбора: чтобы играть по настоящему, нужно пройти через слишком многое самой. Не вешай голову, девочка! Жизнь сложная вещь, — и любовь тоже.

— Я не могу простить ему…

— Он — не был похож на Йорга, когда тот спокойно расправлялся с Евой: я слышала запись ее рассказа. А Милан, я заметила, горячился: не чувствовал себя уверенно. Что, если он заставил себя это сделать? Пытаясь преодолеть колебания, которые ты ему, возможно, внушила. Его путь может быть трудней твоего. Не торопись!

— Зачем ты его защищаешь?

— Я же говорю: доверяю своему чутью. А он умный: многое понимает. Иначе — так точно — не определил бы мое самое уязвимое место: то, что он говорил, сидело во мне. В самой глубине: я заставляла себя не думать об этом — потому что боялась. Нет — почему-то он мне, все-таки, понравился: в нем наверняка есть что-то хорошее. Расскажи мне о нем: конечно, если хочешь.

…- Ему нравятся дети: вот видишь!

— Ты снова защищаешь его. Зачем? Ведь он же враг!

— И ты, оказывается, тоже была врагом. Он, как и любой другой — может понять нашу правду. Мы обязаны бороться за каждого. И потом…

— ?

— Я сама знаю, как не просто любить. И я хочу помочь тебе — хочу видеть тебя счастливой.

— Как ты?

— Как я. Ты хочешь, чтобы у тебя был ребенок?

— Кажется, да!

Рита возвращалась домой. На ракетодроме села в кабину, но как все последнее время, вылезла, не доехав до дома, и пошла пешком. Глупая привычка, связанная с тем, что раньше он здесь где-то обязательно поджидал ее. Тем более совсем глупо оглядываться, как будто он, все-таки, здесь, и она — хочет его видеть. Нет, конечно!

А может быть — и да. Пожалуй, да — если быть до конца честной перед собой, не отрицать то, что сразу разглядела Лейли. Она еще раз оглянулась, остановившись перед самым входом.

И вдруг хрипло, еле слышно прозвучало:

— Рита! — Она вздрогнула. Ничего не было видно, но ей казалось, что она не ошиблась.

— Это ты? — нарочито спокойным голосом, громко, спросила она, и тут же он появился из-за кустов.

— Зачем ты пришел? — она старалась вкладывать в голос как можно больше ненависти.

— Чтобы увидеть тебя.

— Ты забыл, что я тебе тогда сказала? — она повернулась, чтобы уйти.

— Мне необходимо поговорить с тобой. Не уходи, постой!

— Нам не о чем говорить: мы враги. Я никогда не буду с вами: с тобой и Йоргом.

— Я пришел сказать: я порвал с ним.

— Странно: ты не меняешь свои убеждения так легко, как я!

— Не надо так, прошу тебя.

— Надо: один раз ты уже обманул меня. Чего ты хочешь? Прикинуться теперь их сторонником, чтобы выполнять роль, от которой отказалась я? И заодно быть со мной?

— Нет. Я не враг. И не лазутчик. Ты нужна мне больше всех на свете — никого нет для меня дороже тебя: я знаю — что не могу без тебя; но если ты не простишь меня, я все равно не буду с Йоргом. Не уходи: ты всегда успеешь это сделать. Выслушай меня!

— Ну, хорошо, — сухо сказала она.

Они сели на скамейку. Он стал говорить: рассказывать обо всем, что передумал и пережил, расставшись с ней. Она не смотрела на него — но слушала.

Потом он замолчал; сидел, покорно ожидая то, что она скажет ему. Противоречивые чувства боролись в ней: нужно было оттолкнуть его, но почему-то хотелось верить — тому, что он рассказал. Лейли — почему-то — верила, что в нем есть что-то хорошее: «Ему нравятся дети: вот видишь!»

Рита подняла голову: он сидел, глубоко задумавшись, не видя даже ее. Мозг пронзила мысль: если его приход к ней не ход Йорга — положение его незавидно! Бойкот коллег: невозможность совместной работы и обмена мнениями. Кроме того, Йорг руководитель его как аспиранта: кто согласится теперь довести его до защиты? Трудно ему: не об этом ли он сейчас думает?

Если все так — он одинок, ужасающе. Все друзья, все его бывшие единомышленники отшатнутся от него. И у него больше никого нет — кроме нее, ее одной: он и пришел к ней. И ждет покорно — не прося, не уговаривая. Как человек, глубоко осознающий свою вину. «Скажи, ты его очень сильно любишь?» — вопрос Лейли попал в точку: она понимала, в чем Рита не хотела признаться себе.

Что же делать? Поверить? Нет? Ведь он — один из тех, кто заставлял ее притворяться. Может быть, и сейчас то же самое? Как узнать, проверить?

Зачем? «Я сама знаю, как непросто любить». Вот он: сидит — молчит и ждет. И хочется поверить. Сказать, что все хорошо, прижать к себе. Быть счастливой вместе с ним. Так хочется быть счастливой! «Я хочу видеть тебя счастливой. — Как ты? — Как я. Ты хочешь, чтобы у тебя был ребенок? — Кажется, да!». Ребенок на руках, маленький, теплый. «Ты смотришь на него так, как будто хочешь дать ему свою грудь». Предел счастья!

И одновременно — испытание его правдивости!

— Я сегодня держала на руках ребенка. Того, которого ты чуть не убил. Мне никогда раньше не приходилось держать их на руках. Я тоже — хочу иметь ребенка. Ты поможешь мне? — она впилась взглядом в его лицо: сейчас он выдаст себя.

— Что? — он не был напуган тем, о чем она просила. Даже в полумраке видела она, как он улыбнулся — слишком хорошо для лазутчика. — Значит… Значит, у нас будет ребенок? Может быть, сын.

— Ты что: сам этого хочешь? — она даже не поверила.

— Рита! Я хочу быть вместе с тобой: сегодня, завтра, всегда — всю жизнь. Я люблю тебя, — я знаю, что значит это слово. И хочу — чтобы у нас был ребенок. Сколько раз видел их — совсем маленьких: знаю, какие они. Я хочу, я очень хочу, чтобы у нас был ребенок: твой и мой — наш!

— Глупый, — улыбнулась Рита, — но почему ты хочешь именно сына?

Йорг вел себя довольно странно: казалось, ничего не произошло — ни малейших изменений в отношении к нему в институте. Те, заводилой которых он был в проведении контрпропаганды, почему-то даже не замечали его неучастия в этом деле: впрочем, это как-то можно было объяснить интенсивной работой.

И все же: почему молчит Йорг? Еще надеется, что он одумается и вернется? Зря: скоро он поймет это!

Рита в положении! Все признаки налицо — осталось только сделать анализы, чтобы убедиться окончательно. Сейчас он это и сделает. Сам.

Когда они были готовы, он вызвал Риту:

— Подтвердилось! Через девять месяцев у нас будет сын. Целую тебя!

Она улыбнулась ему с экрана:

— А если дочь?

— Такая, как ты? Я не против.

Тихие шаги за дверью, которая, видимо, была закрыта неплотно. И во время ленча Милан почувствовал, что в отношении коллег к нему что-то изменилось. Настороженные взгляды, молчание или неестественно оживленный разговор при его появлении.

Значит: кто-то подслушал его разговор с Ритой. Либо — Йорг сказал о его отступничестве. Возможно, что второе — вслед за первым. И вот-вот произойдет то, что его ожидало.

Он готов. Давно. И лучше — если Йорг до сих пор молчит — чтобы они узнали все от него самого: надо перехватить инициативу.

Он решительно подошел к столику, где сидело несколько наиболее активных бывших его единомышленников.

— Надо собраться.

— Всем?

— Да — чем больше, тем лучше. — Он отошел, провожаемый взглядами: кое-кто явно уже что-то знал. Другие — еще улыбались по-прежнему.

То же самое было и после ленча, когда он с ними ушел в кабинет для совещаний.

… Сейчас вожак должен сообщить стае, что он больше не хочет быть хищником.

— Итак, мы ждем. Зачем ты собрал нас?

— Для того, чтобы сказать вам: я отказываюсь от дальнейшей борьбы за сохранение существующего социального порядка, Я теперь считаю правильным то, чему учат Дан и произведения Лала Старшего.

— Почему?

— Да: почему?

— Я прочел их и сравнил с тем, что слишком хорошо знаю. И понял — то, что не понимал раньше: это заставило меня пересмотреть свои взгляды.

— Не другая ли причина толкнула тебя на это?

— Я не кончил говорить. Вам не терпится сказать вслух о том, что кто-то подслушал: я не собираюсь делать тайну из этого. Мы: я и Рита — ждем ребенка. Пусть знают это все.

— Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь?

— Да! Я хочу и буду так жить — а не иначе: потому что я так и должен жить. И другие.

— Ты не только вышел из нашей борьбы — ты сделал гораздо больше, чем другие сторонники Дана. Ты уже не только отступник: ты — предатель! Мы будем судить тебя и исключим из своей среды!

— Подумай, пока не поздно!

— Поздно.

— Не пожалей!

— Я могу жалеть лишь вас, — пока вы не прозреете, не поймете, насколько страшно то, что я защищал вместе с вами, и к чему вы меня снова призываете. Напрасно! Я принял решение раз и навсегда: другого от меня не ждите. Если вас еще что-то интересует, я готов ответить.

— Только не нам! Сейчас мы будем судить тебя. Идем!

… Конференц-зал института был полон. Значит, все было подготовлено заранее: он опередил их всего лишь на полчаса.

Сотни глаз впились в Милана. Возвышение занимал синклит богов генетики — члены Координационного совета воспроизводства человечества; Йорга среди них, почему-то, не было.

Один из приведших Милана подошел к ним:

— Нам не удалось склонить его отказаться от заблуждения: он категорически отверг предложение сделать это.

— Значит: будем судить!

Старейший из ведущих генетиков встал:

— Мы будем судить Милана, аспиранта. Предъявляемое ему обвинение: измена нашему делу. Признать вину отказывается. Слово дается обвинителю.

Им был один из недавних ближайших сподвижников Милана.

— Милан, мы обвиняем тебя! Ты совершил измену: встал на сторону тех, кто отвергает основанный на нашей науке способ воспроизводства человечества. Ты был самым активным защитником этого способа, теперь ты — активный враг его. Ты стал действовать против него: ты отец ребенка, которого должна родить полноценная женщина. До сих пор никто, кроме самого Дана и его сына, не совершал это. Спрашиваю: признаешь ли ты свою вину?

— Нет! Я уже сказал об этом раньше.

— Слово свидетелю обвинения — руководителю аспиранта Милана профессору Йоргу.

Йорг вышел из дальнего ряда в зале, поднялся на возвышение.

— Коллеги, мне приходится выполнять слишком трудный долг: обвинение моего ученика. Более того: моего лучшего ученика. До последнего момента я надеялся, что мне не придется это делать — что он поймет и раскается. Увы!

Я его учитель: часть ответственности лежит и на мне. Я не посмел сидеть в президиуме: должен был выйти сюда, чтобы объяснить, что совершил мой ученик — почему, как.

Кем был и кем стал Милан? Был: бесстрашным и решительным, убежденным сторонником разумного порядка воспроизводства, которым руководимся мы — генетики. Готовым на все. Непримиримым. Я гордился им.

По воле случая именно он первым узнал, что дети, с которыми Дан вернулся на Землю, появились у него не случайно — под воздействием Лала, чье имя было Милану так же ненавистно, как и нам всем. Лал пробовал высказывать свои атавистические взгляды когда-то: мы его заставили замолчать. Теперь Дан, явившись на Землю, хочет распространить идеи Лала и добиться их осуществления: для этого он и его подруга произвели на свет детей, воспользовавшись тем, что им не могли помешать.

Милан узнал это от известной вам актрисы, Риты, присутсвовавшей при рассказе Лейли о посещении астронавтов и разговоре с ними. Услышанное вызвало тогда в Рите естественный протест: чтобы помешать им, она вошла в близкий контакт с Лейли, а через нее — с Даном. Таким образом, мы своевременно узнавали о них много ценного.

Но общение с ними начало губительно сказываться на ней. Делясь с Миланом своими наблюдениями, она заразила колебаниями и его. Чтобы освободиться от них, он сделал отчаянную попытку помешать Лейли родить, закончившуюся неудачей.

Эта попытка явилась причиной разрыва Риты с ним и полного перехода ее на сторону Дана. Но она заразила его не только сомнениями — еще и тем, что они называют любовью, над которой, по его же словам, раньше смеялась. Похоже, что только чтобы помириться с ней, он отрекся от всего, что было свято для него, и то, что стало необходимым для него, возвел в ранг абсолютной истины.

Я знал его до сих пор как горячего поборника нашей — подлинной — истины, чье неукротимое стремление к немедленным действиям мне порой приходилось даже сдерживать. Поэтому я отнес его внезапное решение за счет бурной, увлекающейся натуры. Ведь он находился ближе нас всех в соприкосновении с теми, кто бросил нам вызов: временные колебания, думал я — ему надо дать возможность еще подумать, и он снова будет с нами.

Но получилось иначе — он начал активно действовать против нас: как иначе расценить то, что он и его подруга собираются, как Дан, произвести на свет ребенка? Он слишком хорошо понимает, что это значит. Пусть же знает, что мы не позволим ему сделать это.

— Вы уже не в силах помешать — как когда-то с Евой. Так же, как не могли помешать родить ребенка Лейли.

— Это была и твоя неудача. Но ты показал пример, сам: может найтись не менее горячий, чем ты, чтобы повторить его, — Йорг смотрел на Милана своими ледяными глазами. Страх впервые проник в Милана: стало трудно дышать, будто Йорг, как питон, стянул его своим кольцами. Страх не за себя: Риту и ребенка. И вслед за ним вспыхнула ненависть:

— Ты боялся тронуть Дана, профессор Йорг, — тебе придется сдерживать и тех, кто может посметь что-то сделать Рите. Иначе мне придется нарушить данное тебе обещание, — он смотрел прямо в глаза Йоргу и тот опустил их. Кольца ослабли: даже здесь, среди единомышленников, взгляды его показались бы кощунственными: Йорг медленно сошел с возвышения и вернулся на свое место.

— Кто еще выступит свидетелем обвинения?

— Достаточно!

— Йорг сказал все!

— Кто хочет выступить с защитой Милана? — зал ответил молчанием. — Что ты скажешь на это, Милан?

— Что не ожидал ничего другого. Но я не нуждаюсь в защитнике: скажу за себя сам.

Да: я совершил то, в чем вы меня обвиняете — и виновным себя не считаю. Пока я верил в то, что существует, я боролся за него — теперь, убедившись, что правда состоит в противоположном, я встал на сторону ее.

Да: я узнал, что такое любовь — она делает человека счастливым. Чувство это — не атавизм: оно в нашей природе, нашей сущности. И дети — плод ее, естественное ее продолжение. Это то, что нужно мне, без чего я дальше не представляю свою жизнь; это то, что необходимо всем — и рано или поздно все поймут это. И вы — в том числе.

— Твой Дан хочет не только это!

— Я знаю: чтобы понять, что творилось со мной, желая окончательно убедиться в истинности того, что защищал вместе с вами, я прочел многие произведения Лала Старшего. Я сравнил то, что узнал из его книг, с тем, что давно знал. Я тоже смотрел «Деву рая» — правду о гуриях, которыми не раз пользовался. Неполноценные нашего времени и рабы прошлого — какая же страшная аналогия. От этого невозможно уйти! И я возненавидел то, что защищал, и к чему вы призываете меня вернуться. Я сказал все.

— Вопросы к подсудимому.

— Мой вопрос: тема твоей диссертации не соответствует тому, что ты называешь своими новыми убеждениями. Как ты разрешишь это противоречие?

— Буду работать над другой темой — соответствующей им.

— Никто не согласится быть руководителем по подобной теме.

— Стану работать один.

— Ты даже не будешь допущен к защите.

— Пусть.

— Без докторской степени — ты не сможешь интенсивно работать.

— То есть: мне не дадут ни необходимое оборудование, ни ресурс времени суперкомпьютера?

— Конечно: именно так!

— Постараюсь пока обходиться без них.

— Пока?

— Ваш порядок не вечен — он исчезнет.

— Ты так в этом уверен?

— Да!

— Подумай, Милан: ведь еще не поздно исправить ошибку, совершаемую тобой.

— Не мне — вам предстоит исправить величайшую ошибку!

— Хватит! Довольно! Слишком ясно! Предатель! — крики неслись со всех сторон, лица кричащих искажены ненавистью.

Он стоит со скрещенными на груди руками на своем возвышении. Один, — совершенно один против всех. Бледный, со сверкающими глазами.

— Приговор! Огласить приговор!

— Предлагается объявить аспиранту Милану профессиональный бойкот. Еще предложения? — Полное молчание зала. Сплошь зеленые точки на табло: зал единогласно голосовал за бойкот.

Нет: не совсем единогласно! Одна красная точка — против, и одна синяя — воздержался. Они не меняли дела — но были: единица и единица на табло рядом с сотнями.

Милан взглянул в зал, пытаясь отыскать этих двух: очень хотелось их увидеть. А, вот они — у стены. Один выглядел подавленным, но в лице его нет ненависти, — глаза другого горят восхищением.

— Милан! Мы объявляем тебе наш профессиональный бойкот. Отныне ни один из нас не будет работать вместе с тобой, помогать или консультировать тебя; ты не будешь участвовать в наших дискуссиях, совещаниях и конференциях; никто из нас не будет твоим научным руководителем. Мы прекращаем всякое общение с тобой: ты больше не существуешь для нас. Принимаешь ли ты решение нашего суда? Или требуешь разбора судом другого состава?

— Принимаю: мне ничего больше от вас не нужно — у нас разные пути. Я ухожу: до свидания!

— Почему: до свидания? Прощай!

— Нет: до свидания — с теми, кто неизбежно поймет то же, что и я.

Вот и все! Теперь он один — как генетик: они изгнали его из своей среды.

Профессиональный бойкот мера немногим более частая, чем бойкот всеобщий; — в отличие от него, это — не гражданская смерть. Можно продолжать делать, что хочешь; пользоваться абсолютно всем, чем другие. Бывать где угодно — даже в лабораториях Генетического центра.

Нельзя только общаться с коллегами — людьми, которые в состоянии понимать твои мысли и идеи, связанные с твоей работой, твоей наукой. Ты словно в вакууме, в котором глохнут звуки: никто тебя как следует не понимает. Ты можешь работать — абсолютно один. Или сменить профессию.

Теперь кроме Риты — никого. Она одна — на всей Земле. И еще человечек, который будет. Мало или много? Все! Больше, чем когда-либо раньше; больше, чем утраченная связь с коллегами — бывшими коллегами. Все — до краев: полнота, слитность их душ; счастье, за которое то, чем он заплатил сегодня — не чрезмерная цена.

Страшит другое: что такой же, каким он был, все же попытается причинить вред Рите, убить их ребенка. Милан сжал кулаки: он не даст — если надо, будет с ней неотлучно.

Можно обратиться к Дану. Попросить помочь в отношении Риты. Ни о чем больше. Не важно, захотят ли они общаться с ним самим: она их друг, ей они не откажут в помощи.

Позывные. Рита: кто же еще?

— Милан! Ты занят? — на экранчике браслета ее лицо, ее глаза, ее улыбка.

— Нет, Риточка! Свободен: абсолютно, — он усмехнулся про себя.

— Прилетай в Город Муз: репетиция скоро кончится. Ждем тебя на студии.

— Ждем?

— Да! Лейли хочет видеть тебя: я уже сказала ей все.

— Лейли?!

— Да, да! Поторопись — об остальном поговорим здесь.

…- Я виноват перед тобой, сеньора, — я очень сожалею о том, что пытался сделать.

— Не стоит вспоминать: тем более, что ты искупил это, — Лейли улыбалась, продолжая обнимать Риту за плечи. — Молодцы, честное слово! Первый раз вырвалась сюда — и такой великолепный сюрприз. Надо скорей сообщить Дану и Эе. Или — нет: полетите сейчас со мной в Звездоград.

— Я? — не поверил сразу Милан.

— Ты, ты! Пошли.

…Блок, о котором столько рассказывала ему Рита. Дан, Эя с крошечным Марком на руках, Лал Младший, Дэя — вчерашние враги. Милан остановился у входа, не решаясь идти дальше.

— А я с новостью, — сразу же выпалила Лейли. — Она ждет ребенка!!!

— Что?! — Дан шагнул к Рите. — Ну… Риточка! Ты же… Дай-ка, обниму тебя!

— А это Милан: он отец ребенка.

— Милан? Что-то знакомое имя. Постойте: Милан?!

— Да: Милан — генетик, аспирант профессора Йорга.

— Тот, который занимался активной контрпропагандой против нас?

— Тот самый. И не только контрпропагандой: я еще пытался помешать появиться на свет ребенку твоего сына.

— Милан, не надо! — остановила его Лейли.

— Как? Когда? Лейли, ты мне ничего не говорила!

— Я и сейчас ничего не стала бы тебе говорить, Отец. Все позади. Этот человек теперь с нами: он порвал с Йоргом. И он отец ее ребенка.

— Нашего! Я сам расскажу тебе, сеньор, как я пытался помешать ей родить. Я не хочу — скрывать что-то из своего прошлого.

— Ты пришел к нам совсем?

— Да. Если вы согласитесь принять меня.

— Но ты же генетик — они все против нас: тебя изгонят из твоей среды.

— Они уже сделали это сегодня. Но и они — не все против вас.

— Ты так думаешь?

— Когда меня судили, двое не голосовали за утверждение бойкота.

— Кто они?

— Не знаю.

— Жаль!

— К сожалению, я не могу теперь это узнать.

— Может быть, они сами дадут о себе знать.

— Если хватит смелости.

— Ты же не побоялся.

— Тогда — нет.

— А сейчас?

— Да. За Риту.

— Ты прав. Что же ты намерен делать?

— Быть всегда с ней — пока не появится наш сын.

— Сын?

— Я хочу сына.

— Хорошо сказано: «Я хочу сына».

— Пусть живут с нами, — сказала Эя. — Установим рядом еще один блок. Тем более — Рита должна подготовиться к материнству.

— Спасибо! — произнес Милан. Рита подошла сзади, положила ему руку на плечо.

— А ты, Мама, сможешь заниматься с ней этим. Заодно она будет видеть, как мы возимся с Марком.

— Одна только трудность, Риточка: Дан непременно начнет опекать тебя и следить за соблюдением режима. А что это такое — мы с Лейли хорошо испытали на себе.

— Я не боюсь, — Рита повернулась к Дану. — Я буду тебя беспрекословно слушаться.

«Удивительные люди», — думал Милан. — «Рита не могла не потянуться к ним». Было непривычно, но их отношение друг к другу, к Рите, и даже к нему действовало успокаивающе: сегодняшний суд казался дурным сном, мрачные мысли уходили.

… После ужина Дан увел его на террасу.

— Как ты мыслишь продолжать учебу?

— Пока никак.

— А в дальнейшем?

— Не знаю. Они не дадут мне руководителя.

— Есть и другие науки, где ты мог бы найти себе место.

— Для меня существует лишь одна наука: генетика. Я буду заниматься ею вне зависимости, будет или нет у меня степень доктора. Не в степени ведь дело, правда?

— Конечно. Но без нее у тебя будут сильно ограничены технические возможности.

— Я знаю — но генетику я не брошу. Пока сделаю перерыв: поищу тему для себя. Потом начну работу без руководителя.

— Если не возражаешь, я могу предложить тебе на это время кое-что. Мне нужен помощник: разбирать архив Лала. Я делал это вместе с Марком, — знаешь, который недавно умер, — Дан помрачнел. — Подумай, ладно? Заодно мы сможем о многом поговорить.

— Спасибо, сеньор! — второй раз произнес Милан.

60

Пятница. Ракетоплан летел к горам. Отправились все: семейство Дана в полном составе и Рита с Миланом, который еще ни разу там не был. Летели не просто провести время: была назначена встреча с группой женщин-педагогов — их должна была привезти Ева.

…Они спускались к дому, когда Лал неожиданно увидел несколько фигур, стоявших у могильных холмиков.

— Наши ребята! — узнал он их по такой же одежде, как на нем. — Эй!

Они обернулись, пошли навстречу.

— Добрый день, сеньоры!

— Здравствуйте, ребята! Никак не ожидал увидеть вас здесь.

— Мы прилетели на могилу Деда, — сказал Ив, один из трех Внуков Марка — они все были здесь, и с ними еще юноша и две девушки. — Привезли их дать клятву верности великому делу, за которое Дед умер. А…? Этот сеньор — с вами? — все трое удивленно смотрели на Милана.

— Да. А что, разве вы его знаете?

— Знают: я когда-то выставлял их из дворца эротических игр, — Милан узнал их сразу. — За что прошу простить меня: сейчас я это не стал бы делать.

Они удивленно посмотрели на Лала.

— Серьезно, ребята: он теперь свой.

Они кивнули, но старались на Милана не смотреть. Обстановку разрядил Марк: молодежь окружила его. Малыш не спал — Лейли, показав, как это делать, дала по очереди подержать его.

Педагоги не заставили себя ждать. И здесь Марк сразу же стал центром внимания: они забрали ребенка у девушек и передавали его друг другу, пока он не попытался зареветь; поделились замечаниями, весьма квалифицированными, по поводу его развития, дали кое-какие советы Лейли.

— У меня для вас сюрприз, — Дан подвел к Еве Риту и Милана. — Или, пожалуй, сразу два. Ты их знаешь?

— Ее — конечно: знаменитая актриса, известная всей Земле. А молодого человека — нет.

— Милан, бывший аспирант Йорга. Бывший! — повторил Дан. — Порвал с ним. И теперь — он и Рита ждут ребенка.

— Ясно? — Ева повернулась к прилетевшим с ней. — Все слышали? Актрисы не боятся, а мы — педагоги? Первые заговорившие об этом — так ничего и не сделали. Позор!

— Но тебе же… — попробовала возразить одна из воспитательниц.

— Ну и что? Скажи ты: посмеет твой учитель снова сделать то же, что со мной? — обратилась она к Милану.

— Мой бывший учитель, — сдержанно поправил ее он. — Он не сможет: обстановка уже другая, и он слишком хорошо это понимает. Сейчас Йорг больше не может рассчитывать на безусловное утверждение бойкота той, которая сама родит.

— Он никак не отреагировал на рождение Марка, — добавила Эя.

— Он боится авторитета Дана. И не любит рисковать.

— Но не будет же твой бывший учитель без конца молчать и бездействовать!

— Нет, конечно — он ждет наиболее удобного момента, но его могут вынудить выступить открыто раньше, чем он хочет. Возможно, Йорг предпримет что-то, когда родится наш сын, — чтобы заодно поквитаться со мной за разрыв с ним. Надо успеть воспользоваться его молчанием: чем больше женщин станут матерями, тем трудней ему будет чего-нибудь добиться.

— Слышите подруги? Ну, неужели мы больше ничего не стоим? Продолжаем дрожать от одного только имени Йорга — мы, первыми начавшие борьбу против отбраковки. Ведь другие не боятся! Вот она — показала Ева на Эю — сделала это там, где от Земли — страшно подумать сколько. И не побоялась заплатить за это самой страшной потерей: вы же стоите у могилы ее сына! А эти, — указала она на Риту и Милана, — он же генетик, вряд ли ему это простят: Йорг не таков. Они тебе уже что-нибудь сделали, сынок?

— Да, сеньора: объявили профессиональный бойкот.

— Значит, пожертвовал и учебой, и работой, и блестящим будущим: он же был учеником самого Йорга. А он — показала она на могилу старшего Марка — пожертвовал всем. Только мы… — у нее перехватило голос.

— Не надо, тетя Ева! — Дэя обняла ее.

— Пусть уходят! Здесь нечего делать тем, у кого не хватает мужества!

Этот взрыв возмущения у Двух Могил возымел действие: через несколько недель Ева сообщила о беременности одной из своих коллег. Потом еще одной. Затем — сразу трех. Ликовала: наконец-то дело сдвинулось с мертвой точки.

Но разговор на поляне подействовал не только на педагогов.

Лейли снова развила активную деятельность. Опять стали появляться частые гости из числа живущих парами, и она показывала им своего Марка и знакомила с беременной Ритой и Миланом. Ребенок вызывал улыбки и интерес: похоже, что глядя на него, они начинают задумываться. Но результатов пока не было.

— Терпение — необходимейшее качество, Лейли: этому учит пример Лала, — сказал Дан.

— Которого? Не твоего ли сына и моего мужа: ему не терпится — покинуть Землю.

Лал, сидевший, как всегда, с раскрытым экраном, поднял голову, услышав свое имя. Вместо того, чтобы ответить на реплику Лейли, сказал:

— Отец, Ив и Лика очень хотят тебя видеть. Говорят, что какой-то очень важный разговор.

— Так пригласил бы их сразу к нам.

— Они только сегодня сказали мне.

— Пусть придут вечером. Ты сегодня ждешь гостей, Лейли?

— Сразу несколько пар.

— Ребята, я думаю, не помешают твоему приему?

— Может быть, даже наоборот. Лал, ты ведь о них говорил, что они всегда вместе?

— Да. Их почти не увидишь друг без друга.

— Тогда — тем более.

…Как и другим, гостям показали Марка, познакомили с Ритой и Миланом. Впечатление от всего у гостей, похоже, было таким же, как у предыдущих: на результаты особенно рассчитывать не приходилось.

Потом появились Ив с Ликой, — оба важные, торжественные. Дан увел их на террасу.

— Вы хотели поговорить со мной?

— Да, сеньор. Об очень важном для нас. Я и Лика любим друг друга. Мы хотим быть вместе всю жизнь: сплести не пальцы, а руки; стать мужем и женой, как ты с матерью Лала. Когда-то существовал обычай — праздновать день, когда двое становились ими: это называлось свадьбой. Созывали друзей и родственников и пировали. Мы хотим устроить свадьбу и принести клятву любви и верности, как тогда. Об этом рассказывал Дед: он умер — поэтому только ты можешь помочь нам.

— Вы знаете, у нас, к сожалению, не было свадьбы, — Дан был растерян. — Но — здесь много тех, кто долгие годы живут вместе: может быть, они что-то устраивали? Давайте спросим их.

Лейли сразу подняла голову, как только они появились в комнате.

— Минуту внимания, — сказал Дан, показывая на юношу и девушку. — Эти двое хотят стать неразлучными на всю жизнь. Они хотят торжественно отметить это событие и просят нас, живущих парами, рассказать, как это делается. К сожалению, у нас с Эей ничего, что называлось свадьбой, не было. Может быть, хоть у кого-нибудь было иначе?

Беспомощное пожимание плечами. Ничего не было: просто стали жить вместе, когда захотели этого. И все.

— Что же делать?

— Я узнаю. Обязательно! Вы поможете? — обратилась Лейли к одной из пар — историкам.

— Постараемся. Но не знаю, насколько подойдет сейчас то, как это происходило когда-то.

— Возьмем то, что годится, — остальное придумаем сами. А, Рита?

— Конечно! И Поль — он непременно поможет.

— Я тоже хочу — помочь, — попросил Милан.

— И мы. И мы, — оживленно заговорили и остальные, окружив универсантов.

— И придете к нам на свадьбу! — сразу пригласила Лика.

— Свадьба будет замечательная, вот увидите! — Лейли обняла обоих.

— А разрешат в университете, чтобы мы жили потом вместе? Мы хотим, как вы: чтобы у нас тоже были дети.

— Я сам буду просить за вас, — пообещал им Дан. — То, что вы задумали — замечательно: первая свадьба за сотни лет!

Та же поляна, на которой он видел двое похорон. Пока только похорон. А сегодня трансляция их праздника — какой-то там «свадьбы»: не опять похорон кого-то из них. А жаль!

Уйма людей, разряженных почище, чем для новогоднего карнавала. Кого только нет: универсанты и профессора университета, Ева со своей сворой педагогов и верным сыночком Ли; множество пар мужчин и женщин — явно те, кто подолгу живут вместе; и, конечно, ученики Дана со своими аспирантами. Великий Поль возглавляет хор своих актеров — участников «Райской девки», наверно — торжественно поющих эпиталамы — довольно слаженно, кстати. Множество людей с телеобъективами и микрофонами на головных обручах: это не любители, желающие запечатлеть навеки эту саму «свадьбу» в своих записях, — недаром столько операторских мостиков на поляне. Все организовали друзья закопанного тут Марка, пособники Дана: они заранее оповестили, что свадьба будет транслироваться «Новостями». Понятно: Дан хочет, чтобы «свадьбу» могло увидеть огромное количество людей.

Все продумано, рассчитано, отрежиссировано. Из двух ракетопланов выходят девушка в белом развевающемся платье и вуали в сопровождении Эи и парень в белой тоге — в сопровождении Дана. Жених и невеста со своими посаженными родителями: диктор упоенно рассказывает, что историки нашли упоминание о таковых в каком-то национальном свадебном обряде. Шествуют медленно к могиле великомученника Марка, где выстроились самые-самые почетные участники этого фарса: Мадонна с Младенцем — Лейли с еще одним Марком на руках и тоже еще одним Лалом, ректор Звездного университета и остальные два хулигана, с которыми когда-то управился еще нормальный Милан.

У священной могилы остановка. Лейли, передав сыночка Лалу Младшему, и ректор надевают жениху и невесте огромные венки из белых цветов; Дан и Эя соединяют их руки. Хор замолкает, чтобы не мешать им произносить слова клятвы:

— Светлой памятью Марка, нашего Деда, клянемся быть вместе всю жизнь! Быть верными друг другу! Продолжить любовь в рождении детей! — Ого!

Невеста берет на руки ребенка, протянутого ей Лейли, и потом передает жениху. Но тут внимание отвлекло другое: Милан, обнимающий свою Риту и смотрящий на нее так, что все переворачивается внутри. Он — бывший: самый талантливый и любимый ученик — перебежчик, изменник! Заразился их безумием: любуется этими младенцами, украшенными цветами наподобие полинезийских дикарей.

И весь обряд дико нелеп: что за клятва на всю жизнь — а что они собираются делать, если желание жить вместе пройдет или встретится кто-то, который пробудит в одном из них страсть?

А это уже совсем прелесть. Огромный длинный стол, эти двое в центре его, и шут, провозгласив здравицу им, пробует вино и заявляет: «Горько». Остальные с недоумением смотрят на него, а он им — разъясненьице:

— По одному из свадебных обычаев вино на свадьбе считалось горьким, пока молодые супруги не поцеловались. Крикнем же им: «Горько!» — И громкий вопль сотрясает поляну, пока эти не начали целовать друг друга. Ах, как трогательно!

Что только не все обряды вспомнили. Жрецов бы сюда, да жертвы заколоть, хотя бы голубей, как в «Юлиане Отступнике», и окропить жертвенной кровь молодых. Было бы совсем мило!

Ну ладно, шут: говори, произноси свои тосты! Дану здравица и Эе — посаженным отцу и матери, верным друзьям Лала Старшего, первым вспомнившего о том прекрасном, что некогда существовало на Земле, что незаслуженно забыто и почти исчезло. Еще достаточно корректно!

Здравица в честь матерей: Эи и Лейли. И здравица в честь детей их: Лала, Дэи и маленького Марка, спящего в доме. Уже откровенней!

А теперь в честь готовящихся стать матерями: милейшей Риты, рядом с которой блаженно улыбающийся Милан, а потом одной за другой — педагогов, окружающих Еву. Старые враги, от которых ничего другого нельзя было и ждать. И призыв к другим: пусть родят детей, пусть узнают счастье материнства!

Откровенней некуда! Почти что — открытое выступление, если учесть, что это передается по всемирной трансляции.

Ну, что ж! Противник занимает боевую позицию и думает начать безостановочное наступление. Пора показать ему, что он подошел к рубежу, на котором его встретят те, кому не нужны бредовые идеи Лала. Их намного больше, чем твоих сторонников, гениальный Дан: ты сумеешь сразу убедиться в этом. До сих пор тебе не мешали — дали поставить пьесы, опубликовать опусы Лала. Ну, и что с того? Большинство слишком спокойно отреагировало на них, — многие даже не заметили, продолжая думать только о своей работе.

Но остановить их пора. Сейчас, после этого выступления, — самый момент. Необходимо потребовать прибытия на Землю спасателя Ги. И так — его лечение продолжается странно долго.

А на поляне звучит здравица в честь преподавателей университета — учителей молодоженов. Встает ректор:

— Я пью за моих молодых учеников, у которых не прочь сам кое-чему поучиться. Что-то радостное, прекрасное возвращается на Землю: они участники этого — студенты во все времена были участниками борьбы за все светлое, что происходило на Земле. — И он запевает древний университетский гимн: «Gaudeamus igitur juvenes dum sumus!» Его подхватывают универсанты и профессора, за ними хор актеров, — потом почти все. Громкие звуки отдаются в горах.

Все это видит и слышит Йорг. Вот еще один враг — старый товарищ по университету.

…Но он не слышит другое. Ли, подсев к Дану, спрашивает:

— Капитан, Ги уже можно позволить вернуться?

Дан недоуменно смотрит на него:

— Разве он выздоровел?

— Он мог поправиться давно. К нему применяют пока наиболее медленные из возможных способов лечения.

— То-есть?

— Ты сказал, что преждевременный суд над ним может помешать возможности рождения детей полноценными женщинами: я передал Ги и врачам просьбу замедлить лечение. Наши противники ничего не знают: мы не пользовались радиосвязью — все передано лично, через космонавтов, улетавших в Малый космос, и дальше по цепочке. Там больше наших сторонников, Капитан, чем здесь. И все было сделано, как я просил, и тем же путем сообщено мне на Землю.

— Ты молодец, Ли!

— Я же не мог заниматься только своим лечением, Капитан. Но там ждут моих дальнейших указаний: лечение Ги не удастся еще затянуть.

— Пусть возвращается. Пока он вернется и закончится суд, успеет родить Рита и остальные — уже беременные; начнут ждать детей еще немало женщин. Этого будет достаточно. Передай это Ги.

— Сделаю как можно скорей.

— А теперь в круг — танцевать!

Лейли старалась недаром: около пятидесяти беременных в первый же месяц после свадьбы Ива и Лики. И несколько свадеб людей разного возраста.

Было с чем выступать. Ли через космонавтов отправил Ги указание больше не задерживаться. Оно ушло через три недели с крейсером, летевшим к Урану: он должен был затратить на путь туда около двух месяцев, так как рейс был не экстренным — проводился с минимальным расходом энергии на мегаграмм груза. От одного до двух месяцев могло еще пройти, пока весть оттуда могла достигнуть Ги. Затем можно рассчитывать на месяц окончания его лечения в Космосе, два месяца доставки на Землю и месяц нахождения здесь в санатории. Только после этого могли начать судебное разбирательство, на котором он будет давать показания.

Самое короткое время до суда составляло семь месяцев — в этот срок должна уже родить Рита; максимально возможное — одиннадцать месяцев: кроме нее успевали родить еще пять женщин. Итого, кроме Лала, Младшего, и Дэи, еще двое или семеро детей смогут послужить значимым грузом на чаше судебных весов.

61

Милан переживал трудное время. То, чем он занимался — разбор архива Лала, несмотря на огромную ценность всего, что узнавал, не могло полностью заменить привычную, любимую работу.

Удастся ли вернуться к генетике? Когда?

Рите он об этом ничего не говорил: она готовилась к слишком важному. Дан установил над ней самый строгий контроль, и Милан следил, чтобы она неукоснительно выполняла все его указания. Но находиться с ней всегда и везде для ее безопасности Дан отсоветовал: его тревога могла передаться ей. Поль знал, что на студии ее нельзя оставлять одну — Дан предупредил его; иногда вместе с ней была и Лейли.

О генетике он говорил только с Дэей. У нее еще не было собственных научных интересов — она внимательно слушала взрослых. В том числе — и его. Потом его — больше, чем всех. Он видел, что сумел пробудить в ней немалый интерес: похоже, что со временем девочка смогла бы стать генетиком. На вопросы, которыми она порой его засыпала, отвечать иногда было не легко.

— А почему нельзя неполноценным детям помочь улучшить их способности? Ты ведь сказал: генетика — могущественная наука.

— Не беспредельно, к сожалению!

Но ее вопрос, конечно, был не бессмысленным. В самом деле: нельзя ли используя существующие и будущие достижения генетики и смежных наук, добиться снижения числа отстающих по способностям детей? И делалось ли когда-нибудь что-либо в этом направлении?

Он углубился в поиски. Долгое время они ничего не давали. Потом все-таки наткнулся — на небольшой отчет: часть его была связана с постановкой вопроса о возможности влияния на темп развития детей с выявленным отставанием. Скорей даже не с постановкой вопроса, а робкой попыткой ее. Очень ограниченный материал, на котором она базировалась: казалось, что едва начатая работа была резко оборвана. Случайно ли? Вряд ли.

Работа всего пятнадцатилетней давности; автор ее, Дзин — правда, Милан не знал его. Лучше бы он не был генетиком — одним из тех, кто не мог общаться с Миланом.

Отрицательные выводы автора не были убедительны: с точки зрения Милана, тому небольшому ряду фактического материала, которым он оперировал, можно было попробовать дать и другое толкование. Главное, опять же, — настораживало впечатление, что работа была оборвана в самом начале.

Он рассказал девочке об обнаруженном им отчете. Дэя внимательно слушала.

— И что ты собираешься дальше делать? Сам работать над этим? — под конец спросила она.

— Я?

— А кто же еще? — и потом добавила: — И я с тобой, когда вырасту: стану твоей ученицей.

— Ты хочешь стать генетиком? — «В нынешней обстановке — когда и как?»

— Конечно. Ты же говорил, какая это, на самом деле, замечательная наука. И я хочу помочь этим людям: они ведь не виноваты, что родились такими. Мы будем заниматься этим?

— Это слишком не просто: нужно подумать.

— Может быть, тебе поговорить с Отцом?

— Нет, Дэя. Надо подумать вначале самому.

… Роды у Риты принимали Дан с Эей. Когда она протянула Милану сына, руки у него дрожали: он весь напрягся, чтобы справиться.

Ребенок на руках. Сын. Его! И Риты — их сын! До смешного крохотный — и заполняющий собой все. И внезапно какое-то необычайное спокойствие возникло в душе, дало уверенность, что все будет прекрасно — все удастся, все получится.

Милан отдал ребенка Эе и подошел к Рите, взял за руку. Хотелось сказать ей многое, но она еще была очень слаба: роды были нелегкими. К тому же, она понимала его без слов: он увидел это, когда она на минуту открыла глаза.

И Милан, выйдя с Даном на террасу, заговорил о том, о чем думал все последнее время — на что натолкнул его неожиданный вопрос Дэи. Тот слушал его внимательно.

— Я рад за тебя. И за свою дочь. Замечательная цель! Но — и невероятно трудная. Тебе может потребоваться для этого вся твоя жизнь.

— Может и не хватить.

— Огромная цель — неимоверно важная в нашем деле. Хочу верить, что ты сумеешь добиться успеха.

— Огромная, — повторил Милан. — Слишком, пожалуй, чтобы я один или потом только с Дэей смог быстро добиться чего-нибудь. В этом — самая большая трудность.

— Так не будет всегда: рано или поздно и другие генетики начнут присоединяться к нам. К тому же, в этом деле потребуется не только генетики.

К моменту, когда вернулся на Землю Ги, успели родить еще три женщины; количество беременных перевалило за тысячу — их подготовка к материнству стала основным занятием Эи.

Это не могло не будоражить тех, кто был против — в первую очередь, генетиков и социологов. Повсюду шли дискуссии — не прекращаясь, не стихая постепенно, как раньше. Но они еще не переходили в открытую схватку: попрежнему никаких личных выпадов, участия средств всемирной информации. Йорг, казалось, вообще — затаился: о нем ничего не было слышно. Прилет Ги, скорый суд над ним — должны были сразу положить этому конец.

… Ги появился у Дана вместе с Ли. Выглядел уже вполне нормально.

— Ха! За это время меня даже переделать можно было. К драке готов, Капитан!

Сразу приступили к обсуждению линии поведения Ги на расследовании. Только всемирный суд и назначенная им следовательская комиссия — это Ги должен заявить сразу.

— Мы должны дать им понять, что не боимся этого. Теперь — действительно, не боимся: в нашем активе теперь, кроме моих, пять детей и тысяча двадцать семь беременных. Они — возражать, конечно, не станут: сами с нетерпением ждут суда над тобой, чтобы ударить по нам в самом главном — вопросе рождения детей. Суд над тобой сразу перейдет в поединок между нами и ими.

— Они начали предварительные действия, — сообщил Ги. — Я связался с теми двумя генетиками, что поддержали меня на «Дарвине»: через неделю над ними состоится суд генетиков — обоим грозит профессиональный бойкот.

— Хотят дать понять Ги, что ему тоже грозит бойкот. Только уже — всеобщий. Может — испугается, признает свои действия неправильными: чтобы добиться снисхождения. Кого запугать хотят: космического спасателя? Полное отставание в умственном развитии!

— Не горячись, Ли: они пытаются использовать любую малейшую возможность — везде. Но эти генетики: что хотят добиться от них?

— Признания вины, чтобы потом использовать в качестве свидетелей обвинения против меня. Старший на это не пойдет: не такой человек. Другой, еще докторант, — колеблется.

— Двое, двое, — Дан задумался: генетики, двое. Он попытался вспомнить. Генетики! Ну да: на суде над Миланом — один голосовал против, другой воздержался.

Он вызвал Милана.

— Как выглядели те двое, что не поддержали на суде требование твоего бойкота?

Милан описал их.

— Они? — спросил Дан Ги.

— Они самые!

— Спасибо, Милан. — Дан выключил экран.

— Кто это? — поинтересовался Ги.

— Бывший ученик Йорга. Перешел к нам и был подвергнут профессиональному бойкоту.

— А! Знаю: от Ли.

— Теперь послушай. Милан задумал дело, очень значительное и слишком нужное: найти способы и средства, которыми можно будет помочь исправлять отставание детей.

— Крепко!

— Он откопал отчет, в котором есть упоминание о каких-то исследованиях в этом направлении, проведенных пятнадцать лет назад. Автор отчета — генетик: ни Милан, ни я не можем с ним связаться. У него может оказаться нужный материал, который он не опубликовал — в личном архиве. Попроси этих генетиков связаться с ним, — попробуй поговорить с ними.

— Ясно, Капитан. Завтра же.

— Он хочет невозможного!

— Почему?

— Выполнение его просьбы будет стоить нам профессионального бойкота. Что тогда?

— То же, что и для этого аспиранта. Ты ведь не стал голосовать за бойкот ему?

— Но я не представляю свою жизнь без генетики!

— Он — тоже. Как видишь.

— Работать в одиночку?

— Хотя бы!

— Как? Ты-то — уже доктор: можешь добиться утверждения темы помимо Совета воспроизводства. А я — еще докторант? Не смогу защититься — своей лаборатории мне не получить.

— А он — этот Милан? Вообще, всего-навсего аспирант.

— За ним стоит Дан.

— Он поможет и нам.

— Ты что: хочешь полностью примкнуть к Дану?

— А как иначе? Не понимаю только, как же ты на «Дарвине» принял участие?

— Не смог иначе.

— А теперь — можешь? Ты же и не голосовал против Милана.

— Я воздержался. Это — его дело.

— С кем же ты хочешь быть?

— Пока — ни с кем. Ни с нашими, ни с ними. Сам по себе. Заниматься генетикой — и только.

— Не удастся. Либо ты должен быть попрежнему со всеми генетиками и выступить свидетелем обвинения против Ги, либо уйти от них. В стороне от всего тебе остаться не дадут.

— А ты? Ты — уже все решил?

— Кажется, да. Я читаю книги Лала Старшего: происходят действительно кошмарные вещи — и мы, генетики, самые активные участники этого.

— Мне надо подумать.

— Только скорей: времени отпущено мало. Но подумай, подумай: хочется, чтобы ты решился, как тогда, на «Дарвине» — и нас было бы трое.

— Ты имеешь в виду Милана?

— Конечно. Я возьму его своим аспирантом. Вы оба сможете защищаться вопреки Совету воспроизводства: от них потребуются лишь заключения — это их обяжут сделать.

— Дадут отрицательные!

— Но решать будут уже не они.

— А если этот Милан сам не захочет?

— Однако!

— Мы же все — мечтаем о славе. И я. И он. Она слишком много значит для каждого — как богатство для людей давних эпох. Зачем нужны ему материалы по исправлению отставания? После того, что он сделал, не видится ли ему в решении — им — такой проблемы лишь возможность добиться славы, на которую он рассчитывал, еще будучи аспирантом самого Йорга?

— Слава или идея?

— Ну да! Прежде чем жертвовать тем, что я сейчас могу, я хотел бы знать: а настолько ли это великое дело, что ради него они готовы жертвовать это самой славой?

— Если — да?

— Если да, я — с ними.

— И со мной.

— Но ты: пойдешь с ними, если — нет?

И старший задумался, опустил голову.

— Что ж: давай проверим их, — наконец глухо сказал он.

Дан, Лал и Милан бежали к бассейну. Дан — последним. Бег не отвлекал от неотвязной мысли, которая неожиданно пришла поздно вечером. После вызова Ги.

Разговор касался Милана. Генетики хотели узнать, не хочет ли Милан начать задуманную работу вместе с ними и под руководством старшего из них — доктора, Альда? Ги сказал: они просили дать ответ как можно скорей.

Вначале Дан не придал никакого особого значения их вопросу. Милан наверняка обрадуется: сам же сказал, что задача слишком огромная, чтобы в одиночку быстро чего-нибудь добиться. Но потом вдруг с тревогой почувствовал, что это не просто предложение, — даже форма вопроса была не случайной.

Глядя на спину бегущего впереди Милана, он думал, что тому, видимо, придется пройти через очень нелегкое испытание. Этот парень привык первенствовать — и недаром: очень, очень способен — Йорг не случайно взял аспирантом и возлагал на него столько надежд.

То, что он пришел к ним — уже подвиг. Но принеся все, что имел, в жертву своей любви и новым убеждениям, он не терял уверенности, что в будущем его ждут великие научные свершения, и мучался, пока не нашел цель, достойную по масштабу того, для чего считал себя предназначенным.

Справится ли он сам? Посмотрим.

А вдруг: нет? Если не справится — что тогда? Тогда… Дан пока молчал, обдумывая предстоящий разговор.

Он заговорил, только когда они после бассейна уселись с утренними стаканами сока на скамейке. Лал ушел, залпом проглотив сок. И тогда Дан сообщил Милану предложение генетиков-бунтарей, переданное ему Ги.

И смуглое лицо Милана стало совсем темным: он опустил голову, пряча от Дана глаза. Дан замолчал, не желая ни подталкивать его, ни помогать.

Пройдет или не пройдет Милан эту проверку? Молчит — сидит с опущенной головой, не поднимая глаз. Только свободная рука крепко вцепилась в скамейку.

Придти на помощь? Жалко его: он не виноват, что это заложено в него. Не виноват! И все же.

Как жалко было Маму, тогда еще только Эю, почти сломанную страшной, неожиданной смертью Лала. И никто кроме него не мог придти ей на помощь. Одни, двое — он и она — на чужой планете, страшно далеко от Земли. Больше некому было пожалеть ее, но он не сделал это. Не мог себе позволить, хоть и очень хотелось: знал — что нельзя. Нужны были силы, душевные, чтобы свершить то, ради чего они туда явились: для этого она должна была справиться сама.

Сейчас не легче. Борьба началась, и в ней нет места слабым. Пусть мучается: пусть! Или — он примет правильное решение, или же… Дан не станет осуждать его, но дальше они пойдут разными путями.

Милан поднял голову.

— Можно мне подумать? — тихо спросил он.

Дан покачал головой:

— Времени в обрез. Если ты не дашь ответ немедленно, они не успеют с ним связаться до своего суда.

— Да, да, — и снова Милан надолго замолчал.

Дан ждал. Они сидели, не замечая никого, пока зал совершенно не опустел.

Наконец, Милан поднял голову. Дан весь напрягся, впился в него взглядом. Они понимали друг друга без слов: «Ну?» — читал Милан в глазах Дана.

— Передай Ги: я рад, что у меня будет руководитель. Пусть только поскорей свяжутся с Дзином: материал, который может оказаться у него, очень нужен мне… — он запнулся, — нам.

— Я передам это немедленно. Пошли завтракать.

— Извини: я хочу вернуться домой — позавтракать вместе с Ритой.

— Хорошо. До вечера! Жду тебя: поговорим.

…- Я думал, мне уже все ясно в отношении себя. Оказывается — еще нет. И нет уверенности, что подобное сегодняшнему не повторится.

— У тебя теперь хватит сил справиться с собой.

— Это оказалось нелегким.

— Иначе не бывает.

— Сейчас я понимаю. Но тогда! Как будто кто-то посягнул на то, на что имел право только я. Почему? Ведь Дэе пришла в голову мысль, за которую я зацепился. Ведь они-то — хотели понять, что важней для меня: поставленная научная задача сама по себе или слава тому, кто решит ее?

— Верно.

— Я понял это позже. Просто решил тогда, что дело — прежде всего.

— Правильно: значит, в принципе — уже все понял.

— Не очень отчетливо. Я думал потом весь день, пытаясь разобраться в себе: я ведь не пошел завтракать — поехал в парк и бродил там почти до вечера.

Почему мне показалось — после твоих слов — что посягнули на что-то исключительно мое? Ведь даже не я до этого додумался. И — все-таки!

Не знаю, но мне кажется, что сегодня я что-то действительно понял. Я хотел славы, мечтал о ней, не мог примириться с мысль, что не добьюсь ее. Несмотря ни на что — даже на то, что придется долго трудиться в одиночку. И все во мне протестовало. Я думал, имел ли право требовать от меня отказа от казавшейся несомненной славы ты, который уже добился ее. Прости за такую откровенность.

— Ничего. Продолжай!

— Я не находил себе места, пока не подумал обо всех остальных — о том, что все жаждут, стремятся к славе. К славе во что бы то ни стало. Ну, как бы назвать это…

— Тщеславием.

— Тщеславием?

— Да: стремление к славе как средству возвышения над другими и самоутверждение через это. Скрытая альтернатива равенству.

— Верно, Отец, — он впервые назвал так Дана — Ты говоришь то, что я подумал тогда — нет, пожалуй, просто почувствовал, потому что моя мысль не была четкой, как твои слова сейчас.

— Это не так важно. Главное, что ты это понял сам. Значит, ты не случайно пришел к нам.

Они долго молчали, потом Дан предложил:

— Вернемся к остальным!

— Если можно, давай еще поговорим. О том же.

— Хорошо. Ты хотел бы задать мне вопросы?

— Да. Как ты думаешь: то, что ты назвал тщеславием — ужасно?

— Я до сегодняшнего дня почти не думал об этом. Но вот что сказал мой лучший друг Лал почти перед самой своей гибелью: «А не был ли кризис только плодом тщеславия поколения, не желавшего в ряде памятников в Мемориале уступить предкам?»

— Так.

— Еще я сам подумал, пока мы говорили с тобой: что тщеславие — это единственный источник эгоизма сейчас.

— А если вдруг — не единственный?

— Надеюсь, у тебя хватит сил в будущем на все. Разве ты не почувствовал себя сегодня сильней?

— Да, но…

— Тебе немного грустно?

— Почему-то.

— Пойдем — ка к нашим. Я сыграю на скрипке: специально для тебя. Хочешь?

Милан кивнул, молча.

62

— Видишь: он согласился без колебаний. Ну, как теперь?

— Обсуждать больше нечего: давай связываться с Дзином.

… - Что вас интересует?

— Ты занимался проблемой исправления отставания в развитии.

— Я лишь пробовал начать.

— Но кое-что ты опубликовал, сеньор.

— Ну, и что?

— Нас интересует неопубликованная часть материалов.

— Зачем?

— Чтобы продолжить.

— Кто вам даст это делать?

— Мы не будем спрашивать у Совета воспроизводства.

— Вас будет ждать то же, что и меня, если бы я не прекратил эту работу.

— Профессиональный бойкот: мы это знаем. Он и так неизбежно ждет нас в ближайшие дни.

— За что?

— Мы участвовали в событиях на «Дарвине» вместе со спасателем Ги.

— Ах, вон оно что!

— Через несколько дней ты будешь отрезан от нас. Мы хотели успеть получить от тебя материалы и выслушать тебя самого.

— Я должен подумать.

— Но…

— Я должен подумать! — повторил Дзин. — Оставьте мне, на всякий случай, ваши позывные. — И он выключил обратную связь.

…И снова огромный зал Института воспроизводства, полный генетиков — как тогда, когда они сидели среди других, судивших Милана: сегодня они там, где стоял он.

— Предатели!

— Им нет места среди нас!

— Сейчас, когда мы как никогда должны быть едины перед лицом покушения на великие принципы, базирующиеся на нашей науке, необходимо очистить свои ряды от таких, как они: такие — не могут быть генетиками! — Йорг, произнося эти слова, окинул их уничтожающим взглядом.

Но Альд сразу ответил:

— Ошибаешься: были, есть и будем!

— Чем вы сможете заниматься без нас, позвольте узнать?

— Твой бывший ученик подсказал неплохую идею: исправление отставания развития детей. Мы будем втроем — вместе с ним — заниматься этим.

— Безнадежная задача!

— Нет! — возглас был из заднего ряда, и оттуда к возвышению двинулся человек. Дзин! — Задача — не безнадежная! Ты это знаешь не хуже меня, профессор Йорг.

— Твой же отчет…

— Мне сейчас стыдно вспоминать о нем. Ты сделал все, чтобы я сам прекратил исследования и прикрыл свое отступление этим позорным отчетом. Ты грозил мне тогда всеобщим бойкотом — как потом женщине-педагогу, первой сделавшей попытку стать матерью. Что же теперь ты не грозишь этим им? А, Йорг?

— Ты…

— Я буду с ними. Я ознакомлю их с тем, что успел когда-то, и о чем думал и сумел понять потом. Они начнут не с нуля. Нет: не они, а мы — потому что я вернусь к этой работе, буду делать ее вместе с ними. Можешь ставить на голосование объявление профессионального бойкота и мне. Я больше не боюсь — теперь я не буду один.

— Дзин, ты поддаешься минутному порыву! — Йорг был бледным: Дзин не чета этим двоим — такого страшно терять.

— Я дам тебе в будущем возможность убедиться, насколько обдуманно я поступаю сейчас. Голосуйте!

«Он слишком много знает того, что Дан постарается использовать против нас», — стучало в висках у Йорга. — «Слишком, слишком много!» Такого удара он не ожидал.

— Нашему полку прибыло, Капитан: принимай пополнение! — весело произнес Ги, пропуская вперед троих незнакомых Дану мужчин. — Те самые генетики. Вызови Милана: пусть придет!

— Позволь: но ты говорил только о двоих?

— Прошу простить его, — сказал Дану самый старший из вошедших. — Он не знал: я лишь сегодня присоединился к ним.

Милан появился почти сразу.

— Они! — радостно узнал он тех, кто отказался голосовать за бойкот ему. — А сеньора — я не знаю.

— Дзин, коллега. Будем знакомы!

— Дзин?! Тот самый?

— Именно. Что тебя удивляет? Ты задумал дело, которым я когда-то начинал заниматься — и я решил: мне стоит тоже к этому вернуться. Ты ведь не против?

— Я?!

— Ты! Тебе же, как я слышал, эта мысль пришла в голову без моей помощи.

— С ее, — указал Милан на Дэю, стоявшую позади Дана.

— Я думал, ты сам.

— Нет же: это — она. Спросила меня: если кому-то плохо, разве не должна придти наука на помощь?

— Браво! Значит, нас — не четверо, а уже пятеро. Ты будешь заниматься этим?

— Да! Когда вырасту.

— А мы и сейчас найдем тебе дело — помогать своими вопросами: а вдруг тебе снова придет в голову отличная мысль? — Дзин, наконец, улыбнулся.

Скоро загорелся сигнал вызова на браслете Дана: Ева и Ли сообщали, что летят в Звездоград.

…Ева была радостно возбуждена — и сразу же заговорила о причине. Кажется, найден удачный способ решения главных педагогических трудностей, возникших после ограничения отбраковки — резкого увеличения нагрузки, связанного с необходимость дополнительно заниматься с наименее способными детьми.

— До чего же вы додумались?

— В том-то и дело, что не додумались — а натолкнулись: на старинный метод, применявшийся еще в ХIX веке — ланкастерское взаимное обучение. Педагог занимается с наиболее способными учениками, — те, в свою очередь, с менее способными. Мы эту систему используем частично: ведем основные занятия со всеми, а в дополнительных — ощутимую часть передаем более способным ученикам. Результаты, в общем — обнадеживающие.

Но, пока, подобная система опробована лишь на ранних стадиях обучения — до того, как дети распределены по учебным заведениям в соответствии с уровнем их способностей. Чтобы найденную систему осуществить последовательно требуется вообще исключить комплектование учебных групп по уровню способностей — придется пожертвовать тем, что более способные заканчивали обучение раньше других. Необходима полная реформа системы обучения в отношении этого.

— И ты видишь в этом радикальное средство ликвидации разногласий в среде педагогов?

— Ну, конечно! Большинство опять будет с нами, как во время борьбы против отбраковки. А что?

— Я вижу еще один аспект, не менее важный: будет сглаживаться непонимание людей с разным уровнем способностей. Мы недостаточно обращали внимание на это: слишком многое изначально коренится и в подобном группировании во время обучения.

— Нужно добиваться введения совместного обучения. Пусть для педагогов это будет продолжением прежнего движения.

— Сначала — более радикальные вопросы, но об этом мы тоже не забудем: то, что ты нам сообщила, уже вторая удача сегодня.

— А первая? — спросил Ли.

— Он вам расскажет, — кивнул Дан в сторону Ги.

Разговор перешел на предстоящий суд над Ги, и Альд стал рассказывать об опытах, производимых на «Дарвине». Дзин порой коротко комментировал его слова.

— Не только в космосе производят подобные опыты. И — не только над неполноценными.

— То-есть?

— Пользуясь почти бесконтрольным управлением всем воспроизводством человечества, они ведут подбор пар таким образом, чтобы сохранить требующееся качество потомства.

— ?

— Более или менее стабильно поддерживается появление необходимого количества людей с отставанием в развитии — которые могут быть отбракованы. Количество их превышает вероятный, с моей точки зрения, минимум, который может быть достигнут за счет подбора. Похоже, специально делается — в целях нормального функционирования общества, как они выражаются. Впрочем, это пока лишь догадка: у меня очень мало фактов — лишь то, что сохранилось от времени до появления того злополучного отчета. Потом я был отстранен от прямого участия в делах воспроизводства.

— Если мы добьемся допуска к Архиву воспроизводства, смог бы ты доказать свое предположение?

— Возможно, что да. Но будет ли в этом смысл? У них ведь найдется немало контрдоволов.

— Каких конкретно?

— Воспроизводство совсем без генетического подбора пар вряд ли даст меньшую долю детей, отстающих в развитии, — боюсь, тут они будут правы: это слишком вероятно.

— Скажи, Дзин: как ты думаешь, почему они стремились сохранить необходимое количество неполноценных за счет отбракованных, а не потомственных? Ведь потомственные обеспечивают более высокие функциональные качества?

— Безусловно.

— И все же…

— Мне трудно будет ответить на твой вопрос, академик Дан. Но, думаю, дело в том, что преимущественное применение потомственных в настоящее время еще невозможно. Ты сам не раз повторял, что Лал Старший говорил: существующее неравенство не воспринимается как социальное явление. Внешне: прежний строй, основанный на всеобщем социальном равенстве, вошедшем в плоть и кровь сознания всего человечества — сохранился. Неполноценные — лишь печальное исключение. Возникшее только благодаря отсутствию способностей, позволяющих стать полноценными членами общества: это — их беда, и только. Они рождаются, как и все, и вначале ничем не отличаются от других в смысле будущих возможностей. И за счет этого — сохраняется иллюзия существования социального равенства. Иначе — пока невозможно.

— Но ты считаешь: со временем — если существующий порядок не исчезнет — преобладающее использование потомственных может стать возможным?

— Боюсь, что да. Социальное равенство уже может перестать казаться неотъемлемо необходимым принципом существования человеческого общества. Но сейчас — еще прошло слишком мало времени для этого. Пока еще — держится иллюзия существования всеобщего социального равенства, — повторил Дзин. — Ты улыбаешься: почему?

— Ты будто повторяешь слова самого Лала.

— Я ведь много думал об этом. Мне почему-то хотелось помочь тем людям, которые не могут становиться полноценными.

— И у тебя были — эти мысли — еще до того, как ты узнал идеи Лала?

— Были. Но его идеи позволили им приобрести четкость. Если бы я не боялся оказаться в одиночестве… Не пойми меня превратно: то, чем я занимаюсь, настолько специфично, что понять его по-настоящему могут только мои коллеги. И Йорг в свое время сумел таки сломить меня, — к счастью, не до конца.

— Ты провел немало слишком нелегких лет.

Дзин кивнул: казалось, он исчерпал сегодня все силы, и даже говорить уже ему было трудно. Вероятно, ему следовало отправиться домой и заснуть, но он продолжал сидеть: уходить не хотелось — сегодня как никогда не чувствовал себя тоскливо одиноким.

— Ты вовремя пришел к нам: то, что ты сказал, поможет мне в выступлении на суде. Многое понимаешь: возможно, даже то, о чем Лал имел возможность лишь догадываться. Надеюсь, ты не откажешь мне ответить еще на некоторые вопросы?

— Только не сегодня.

…Милан почти не принимал участие в общем разговоре, поэтому мало кто обращал на него внимание: никто не заметил, как блеснули его глаза, когда услышал он первые же слова Дзина. Если бы он не был связан обещанием, данным Йоргу, не считал бы себя обязанным скрывать то, что раскрыл тот во внезапном порыве откровенности!

Конечно: Дзин и не подозревал, что то — всего лишь подозреваемое им — давно отчетливо осознавал Йорг. И возможно — не один он. Но Йорг — хотел. Хотел продлить существующий социальный порядок: чтобы мысль о равенстве успела превратиться в анахронизм.

Тогда — можно было бы перейти на преимущественное использование потомственных. Или на сплошное. А те — кто, все же, отставал бы в развитии, даже если бы системой подбора пар удалось свести их количество к предельно возможному минимуму? Их: продолжали бы использовать? Или, считая мало пригодными по сравнению с потомственными, просто уничтожали бы? Весьма возможно! Чувство жалости — то, что таким, как Йорг, совершенно не знакомо: ледяной взгляд его глаз вдруг живо возник в памяти.

А — несмотря на его, Милана, молчание — правда найдет себе выход: уже находит! Даже если Йорг лишь раз в жизни, только одному ему, раскрыл свое кредо — сущность его, вытекаемая из творимых дел, не может быть не обнаружена.

Лал понял слишком многое, но, не будучи генетиком, мог о некоторых вещах лишь догадываться — Дзин в состоянии доказать их. Милан с восхищением смотрел на него; колебания, мысль о собственном приоритете, о славе — казались страшно далекими, непонятными: об этом совершенно не хотелось вспоминать.

63

Йорг больше не пытался заснуть. А так необходимо: завтра начало суда над Ги — нужны силы для этого первого дня открытой битвы. Заставлять себя заснуть ни к чему не приведет: это он знал слишком хорошо. Он боялся и применить какое-либо из искусственных средств: они могут оказать расслабляющее последействие. Настой лимонника утром — так будет много лучше.

Завтра и он, и Дан заговорят во весь голос, в открытую — завтра наступит конец всем предыдущим недомолвкам. Скрестится оружие слов, доказательств, аргументов. Начнется битва, и каждый назовет противника. Война: жестокая, беспощадная — хоть и бескровная. Дан — нападающая сторона; его, Йорга, дело — оборона и контратаки. Ужасно много аналогий с настоящими войнами давным-давно ушедших эпох.

Последнее время Дан и иже с ним провели то, что можно сравнить с массированной артиллерийской подготовкой. Премьера «Радуги» и предшествующая ей серия передач по всемирной трансляции программы «Новостей»: подобранные и смонтированные Полем хроникальные киноматериалы времен Второй мировой войны. Йоргу были слишком ясны их намеки: особенно — в кадрах об опытах, производившихся нацистскими врачами и учеными над людьми.

В их передачах оказалось, впрочем, кое-что полезное для него. Упоминание о Ницше — философе, которого знали лишь немногие: те, кто занимался историей философии. Этот напрасно забытый мыслитель сильно заинтересовал его. Правда, времени в обрез, чтобы достаточно подробно познакомиться с его произведениями, но и то крайне немногое, что он успел просмотреть, представляло немалую ценность.

С основной сущностью его взглядов нельзя было не согласиться. В праве сильнейшего. Только не в том смысле, в каком понимали Ницше его тогдашние последователи с их бредовыми расовыми теориями. Лишь теперь, когда человечество достигло величайшего уровня интеллектуального развития, смысл идей Ницше — в очищенном от вульгарных наслоений виде — снова приобретал значение.

Высочайший интеллектуальный уровень доступен не всем, и соответствие интеллекта этому уровню — та истинная сила, которая дает абсолютное право безраздельно пользоваться теми, кто стоит ниже его. Ибо это — в интересах всего человечества. Как биологического вида. Так велит природа. И в таком виде он принимает взгляды Ницше.

Эти мысли сколько-то успокоили его. Потом в памяти снова замелькали кадры хроники Второй мировой войны. Бегство Эйнштейна — из-за преследования его как неарийца: накладки тогдашнего варварства — высшее право интеллектуальной силы еще не было понято и признано. Понимали ли его тогда сами гении, сам Эйнштейн? И просмотрев ту часть картотеки своего архива, где хранилось многое не имеющее почти никакого отношения к его работе, Йорг отыскал и включил изображение портрета Эйнштейна.

И сразу закрыл глаза: нет, Эйнштейн не признавал никакого — своего, высшего — права! Слишком выразительно говорили это его глаза, отчего-то грустные. И улыбка, такая… Как они любят это называть? А, да: добрая. И страшно похожая на еще чью-то. Дана!

Йорг открыл глаза. Ошибки не было! Действительно: что-то похожее во взгляде того и другого. Дан — гений того же масштаба, что и Эйнштейн: кошмарнейший парадокс состоит в том, что именно против него, имевшего в силу своего гения наибольшее право главенствовать, более других обязанного защищать существующий порядок вещей, приходится бороться.

Он — своим преждевременным открытием нарушил ситуацию, породившую процесс преобразования человечества, столь благодатный, несмотря на мучительность условий, создавших его. И сознательно затем выступил против этого, чтобы все разрушить и уничтожить.

Но пусть не рассчитывает на победу! Его актив: огромная популярность самого крупного гения Земли, вырвавшего человечество из научного кризиса, покорителя Земли-2, первого вступившего в Контакт — и неизжитые атавистические потребности, создавшие сторонников его. Но — против все, к чему люди уже прочно привыкли. Дан вряд ли и рассчитывает на легкую победу.

И — все же — сколько-то отступить перед ним придется. Главное — не допустить их полной победы: он когда-то сказал об этом Милану под действием непростительного порыва.

То, что Милан, зная об этих мыслях, находится среди его врагов — несмотря на обещание молчать, которое он, несомненно, выполнит — сильно усложняло положение Йорга. Придется быть вдвойне осторожным, избегать хоть каким-либо нечаянным словом высказать то, что люди еще не скоро смогут отчетливо осознать и признать как единственное истинное: они пока еще не созрели для этого. То, что — первым — понял только он один, еще способно оттолкнуть их от всего, что есть — против чего выступил Дан. Что он должен в любом случае отстоять и сохранить.

Страшно, что с ним теперь и Дзин. Слишком хорошо разбирается в том, что является делами генетиков. И он не связан обещанием молчать, как Милан.

… Ночь казалась мучительно долгой.

«А спит ли Дан?» — подумал Йорг, когда небо уже начало чуть-чуть сереть. Только сейчас он заметил, что так и не выключил портрет Эйнштейна.

Поспешно сделав это, включил воспроизведение одной из самых любимых вещей: увертюры к «Tannhäuser».

Они прилетели домой поздно: одно из последних публичных собраний сторонников идей Лала, проходивших в эти дни повсеместно, было устроено в другом полушарии.

Он лежал, не двигаясь, чтобы не потревожить Эю, пока по ее дыханию не понял, что и она не спит, — тогда пошевелился.

— Спи, Отец! Ты завтра должен быть полным сил, — тихо сказала Эя.

— Буду, Мама!

Они больше не говорили — молча лежали, держа друг друга за руку. Но забытье пришло лишь перед рассветом — и сразу заполнилось сновидением.

… Дан был один. В рубке звездолета, где-то в Дальнем космосе. В руках скрипка, и откуда-то появляется Лал. Но не один: с ним Ромашка — несущая на руках ребенка, похожего на нее и на Лала.

— Мы удивительно хорошо понимаем с ним друг друга, Дан, — говорит она.

Он рассказывает им то, что узнал от Дзина.

— Я этого всего не знал, старший брат: ты запомни! — несколько раз задумчиво повторил Лал, слушая его.

И Ромашка тоже — внимательно слушала: по ее взгляду было видно, что она понимает его. Это была совсем другая Ромашка — без примитивного языка и того выражения лица, которое так невыгодно, несмотря на их красоту, отличает гурий от интеллектуалок. Порой она улыбалась — чудесной, счастливой улыбкой, глядя на своего малыша.

— Будь сильным, Дан, — говорит она. — Будь!

И все растаяло, оставив после себя ощущение радостной легкости.

…Он открыл глаза: Эя лежала рядом и смотрела на него.

— Отчего ты так улыбался во сне? — спросила она.