Давид Копперфильд. Том II

Глава XXIV ЕЩЕ ОДИН ВЗГЛЯД В ПРОШЛОЕ

Еще раз должен я прервать свое повествование.

О моя женушка-детка! Среди множества проносящихся в моей памяти образов есть один тихий, спокойный. В своей чистой любви и детской красоте, он говорит мне: «Остановитесь, подумайте обо мне! Повернитесь и взгляните на Цветочек, взгляните, как он клонится к земле!»

И я повинуюсь. Все остальное заволакивается дымкой и исчезает… Снова мы с Дорой в нашем коттедже; я не знаю, давно ли она больна: я так привык к этому, что потерял уже представление о времени. Если считать неделями и месяцами, это, быть может, и не так уж много, но при моих повседневных переживаниях время это кажется мне таким бесконечным и таким тяжким. Мне уж больше не говорят: «Вот обождите еще несколько деньков». И я все больше и больше начинаю бояться, что никогда не засияет тот солнечный день, когда я увижу мою женушку-детку, бегущую со своим старым другом Джипом.

Песик как-то вдруг постарел. Быть может, он чувствует, что его хозяйке недостает чего-то, что и его оживляло и молодило. Он тоскует, плохо видит, вообще как-то весь ослабел. Бабушка огорчена, что Джип уже не лает на нее, а когда она сидит у постели Доры (где песик лежит все время), подползает к ней и, ласкаясь, лижет ей руку.

Дора лежит, улыбаясь нам. Она прелестна, никогда не слышно от нее ни одного слова жалобы или недовольства; она уверяет, что мы очень добры к ней, что ее дорогой, заботливый мальчик извелся из-за нее, а неутомимая бабушка совсем не спит, не переставая ласково ухаживать за ней. Иногда навещают Дору ее маленькие тетушки-птички, и мы вспоминаем с ними день нашей свадьбы и все то счастливое время. Какое странное затишье наступило в моей жизни и во всем вокруг меня! Кажется даже, как будто все остановилось.

Я сижу в уютной, тщательно прибранной полутемной комнате, и голубые глазки моей женушки-детки устремлены на меня, а нежные ее пальчики покоятся на моей руке. Много, много часов провел я так, но за все это время особенно ярко запечатлелись в моей памяти три момента.

Утро. Бабушка только что убрала и принарядила Дору, и моя женушка-детка показывает мне, как еще вьются по подушке ее чудесные длинные блестящие волосы, и говорит, как ей нравится, когда они, распущенные, уложены в сетку.

— Не думайте, насмешник, что я тщеславна, — говорит она, заметив, что я улыбаюсь. — Мне нравятся мои волосы потому, что вы всегда находили их такими красивыми, и еще потому, что когда я только начала думать о вас, я помню, как, бывало, глядя в зеркало, спрашивала себя: было бы вам приятно, если б я вам подарила на память локон? А помните, Доди, каким глупеньким мальчиком вы были, когда этот локон я дала вам?

— И было это, Дора, как раз в тот день, когда вы рисовали подаренный мной букет цветов и я сказал вам, как горячо люблю вас.

— А я тогда не захотела признаться вам, — продолжала Дора, — что над этим самым букетом я, решив, что вы на самом деле любите меня, плакала радостными глазами. Знаете, Доди, когда я снова буду бегать, как прежде, мы с вами непременно отправимся в те места, где когда-то были такими глупыми, хорошо? Там мы побродим по знакомым уголкам и побываем на могиле моего бедного папы.

— Непременно сделаем это, — согласился я, — и, наверно, замечательно проведем с вами время. Смотрите только, дорогая моя, поскорее выздоравливайте!

— О, я скоро выздоровлю! Вы себе представить не можете, насколько мне стало лучше!

Вечер. Я сижу на том же стуле, у той же кровати, и передо мною то же личико. Мы молчим, но на личике бродит улыбка. Я уже перестал носить вниз и вверх по лестнице мою легкую ношу: женушка-детка целыми днями лежит здесь.

— Доди!

— Что, дорогая моя?

— Помните, Доди, вы недавно говорили мне, что мистер Уикфильд плохо себя чувствует, и вот после этого вы не сочтете неблагоразумным то, что я собираюсь сказать вам?.. Мне хочется видеть Агнессу, очень хочется видеть ее!

— Я ей напишу об этом, дорогая моя.

— Так напишете?

— Сейчас же это сделаю!

— Какой хороший, добрый мальчик Доди, возьмите меня на руки! Не думайте, дорогой, что это каприз: мне в самом деле очень нужно повидаться с Агнессой.

— Верю, дорогая моя, и стоит мне написать Агнессе, как она сейчас же приедет.

— Вам теперь очень скучно, когда вы спускаетесь вниз? Ведь правда? — шепчет Дора, обнимая меня за шею.

— Как могу я не скучать, любимая моя, когда я вижу перед собой ваш пустой стул?

— Мой пустой стул, — повторяет она и, прижавшись ко мне, некоторое время молчит. — И вам действительно нехватает меня? — с сияющей улыбкой допытывается она. — Меня, такой жалкой, легкомысленной, глупенькой?

— Чье же отсутствие, родная моя, могу я так чувствовать?

— О муженек мой! Как я рада, а вместе с тем как мне грустно! — шепчет она, еще крепче прижимаясь ко мне и обнимая меня обеими руками.

Она и смеется и плачет, а потом успокаивается я уверяет, что совершенно счастлива.

Совершенно счастлива, — повторяет она. — Только, пожалуйста, все-таки напишите Агнессе. Скажите, что я целую ее и очень, очень хочу ее видеть. Ничего не хочу так, как этого!

— Надеюсь, кроме того, Дора дорогая, чтобы опять стать здоровой.

— Ах, Доди! Порой мне кажется, — я ведь всегда была глупенькой, — что этого никогда уж не будет!

— Не говорите этого, Дора! Не думайте этого, любимая моя!

— Мне самой хотелось бы не думать об этом, Доди, да думается! Но я все-таки очень счастлива, хотя моему дорогому мальчику и скучно видеть пустой стул своей женушки-детки…

Ночь. И я опять с ней. Приехала Агнесса, провела с нами весь день и ночь. Мы все — она, бабушка и я — сидели с Дорой до самого утра. Говорили мы немного, но у моей женушки-детки был довольный и веселый вид. А теперь — мы с ней вдвоем.

Знаю ли я, что моя женушка-детка скоро покинет меня? Я был предупрежден, и для меня это не явилось неожиданностью, но я не могу сказать, чтобы в глубине души верил этому. Не в состоянии я примириться с этим! Не раз сегодня я выходил из комнаты, чтобы поплакать на свободе. Я стараюсь покориться своей судьбе, как-нибудь утешиться, но мне это не удается. Все-таки я не в силах осознать неизбежности конца. Я держу ее ручку в своей, прижимая ее сердце к своему, чувствую, как она любит меня, и слабая тень надежды на ее спасение, наперекор всему, теплится в моей душе.

— Мне хочется что-то сказать вам, Доди. За последнее время я не раз собиралась сделать это. Вы ничего не имеете против этого? — добавила она с милой улыбкой.

— Могу ли я иметь что-либо против этого! Что вы, моя любимая!

— Да потому, что я не знаю, как вы отнесетесь к моим словам. Быть может, вы сами не раз думали об этом, Доди, дорогой. Мне кажется, что я была слишком молода.

Я кладу свою голову на подушку подле нее, а она смотрит мне в глаза и продолжает тихонько, ласково говорить. Мало-помалу я начинаю с болью в сердце замечать, что бедняжка говорит о себе как о ком-то, покончившем счеты с жизнью.

— Боюсь, дорогой мой, что я была слишком молода, и не только годами, но и опытом, умом и вообще всем. Я была такой маленькой глупышкой. Боюсь сказать, но, мне кажется, было бы лучше, если б наша детская любовь окончилась ничем и мы забыли бы о ней. Я начинаю думать, что не годилась вам в жены.

Пытаясь удержать слезы, я говорю:

— Любимая моя, вы столько же годились в жены, как я в мужья.

— Не знаю, может быть, — отвечает она, по-старому встряхивая локонами. — Но, если б я была лучшей женой, то из вас могла бы сделать лучшего мужа. Притом вы такой умный, а я никогда умной не была.

— Мы были с вами очень счастливы, милочка моя!

— Я была счастлива, очень счастлива, но с годами моему дорогому мальчику его женушка-детка была бы в тягость. Она все меньше и меньше годилась бы в подруги его жизни, и он все больше и больше чувствовал бы, что ему чего-то нехватает дома. А перемениться она не могла. Все складывается к лучшему.

— Дора, дорогая, любимая, не говорите так! Каждое ваше слово звучит для меня упреком!

— О, совсем нет! — возражает она, целуя меня. — Дорогой мой, вы никогда не заслуживали этого, и я слишком любила вас, чтобы когда-нибудь всерьез упрекнуть в чем-либо. Вот это да еще то, что я была хорошенькой или казалась вам такой, — единственные мои достоинства. А правда, тоскливо одному там, внизу, Доди?

— Очень! Очень!

— Не плачьте!.. А скажите, стул мой все там же? Он стоит на своем старом месте?.. Ах, как плачет мой бедный мальчик! Ну, полноте, не надо! Теперь обещайте мне, что вы исполните мою просьбу: я хочу видеть Агнессу. Когда вы спуститесь вниз, скажите ей об этом и пошлите ее сюда. Пока мы с ней будем говорить, никого не пускайте сюда, даже бабушку. Я хочу говорить с Агнессой одна, да, говорить с глазу на глаз…

Я обещаю ей, что она немедленно поговорит так, как она хочет, но не в силах расстаться с ней, — я слишком убит горем.

— Говорю вам: все к лучшему, — шепчет она, обнимая меня. — Прошло бы несколько лет, Доди, и вы бы уж не так любили свою женушку-детку. Хорошо еще, если б, разочаровавшись в ней, вы любили бы ее вполовину того, как сейчас! Я прекрасно знаю, что я была и слишком молода и слишком глупа. Поверьте, так гораздо лучше…

Спустившись в гостиную, я застаю там Агнессу и передаю ей просьбу Доры. Она сейчас же идет к ней наверх, а я остаюсь один с Джипом. Его пагода стоит у камина. Он лежит в ней на своей фланелевой постельке и время от времени жалобно стонет, пытаясь уснуть. Я выглядываю в окно. Высоко на небе сияет луна. Горячие слезы льются из моих глаз, и на сердце так тяжко, тяжко…

Я сижу у камина и в глубине души упрекаю себя за мысли, порой приходившие мне в голову во время моей супружеской жизни. Я припоминаю все мельчайшие недоразумения, бывшие между мной и Дорой, и чувствую, как верно то, что жизнь состоит из мелочей. Из моря воспоминаний встает передо мной образ дорогой девочки — такой, какой я впервые увидел ее. Образ этот овеян прелестью нашей юной любви со всеми ее чарами. Неужели и в самом деле было бы лучше, если б мы только по-детски любили друг друга, а потом забыли об этом? Отвечай, недисциплинированное сердце!

Не знаю, сколько времени сижу я так у камина. Меня выводит из задумчивости старый товарищ моей женушки-детки. Он начинает что-то беспокоиться, выползает из своей пагоды, смотрит на меня, тащится к двери и принимается визжать, чтобы его пустили наверх.

— Сейчас нельзя, Джип, нельзя!

Он очень медленно возвращается ко мне, лижет мне руку и глядит на меня своими тусклыми глазками.

— Ах, Джип, быть может, никогда уж не придется увидать ее!

Он ложится у моих ног, вытягивается, словно собирается заснуть, взвизгивает и околевает…

— Ах, Агнесса, смотрите, смотрите!

Какое сочувствие, какое горе написано на ее лице! Слезы ручьем бегут по щекам. Ни слова не говоря, она рукой показывает мне на небо.

— Агнесса?!.

Все кончено…

В глазах моих темнеет, и некоторое время я ничего не сознаю…