День поэзии. Ленинград. 1967

Все реже встречаю безруких.

Встречаю все реже безногих...

И подвиги их, и муки,

их боль на военных дорогах —

уходят

с ними

от нас...

Прощайте, отцы и братья!

Незримое ваше пожатье

священно в последний час...

Все далее мы от пожара,

все далее мы от разрухи.

Девчонок — красивых, поджарых,

и в жены и просто в подруги

желанных —

все больше вокруг.

Лишь в мирное время такое

бывает,

а время иное

плодит скороспелых старух.

Всё далее мы от порубки,

всё далее мы от разора.

Зеленые — тянутся руки,

и вырубок прошлого

скоро

старейший лесник не найдет.

Красивы, плечисты ребята,

и круглая стрижка солдата

все меньше их лицам идет.

Девчонок, притиснутых к маю, —

не вашими ли руками

зазорно они обнимают?

Не вашими ли ногами

по вашим ходят костям —

не собранным воедино,

растерянным до Берлина

по рекам, полям и лесам?!

Прощайте... Бессмертие вам!

На свете все меньше безруких.

Все меньше на свете безногих.

Разлуки, разлуки, разлуки.

Дороги, дороги, дороги...

Сержант —

по службе —

впереди,

а рядовые — позади:

звенят сапог подковки,

качаются винтовки.

Размерен шаг,

уверен взгляд,

парадно пуговки горят.

...Пехоту валит пулемет,

зло

лают минометы,

и стонет раненный в живот

солдат четвертой роты.

Ползет на помощь медсестра

с йодом и бинтами,

а к медсестре из-за бугра —

тяжелый танк с крестами.

Свинцовый частый дождик льют,

снижаясь,

самолеты,

и, словно воду,

травы пьют

кровь четвертой роты...

Как хорошо, что все — игра!

Стемнело.

Детям спать пора.

Пора, давно пора...

Спокойно на руках ребят

уснул сержант,

солдаты спят...

Посиди со мною, ведьмочка,

не спеши в свою трубу...

Вот угаснет в банке веточка —

тьма окутает избу.

Звезды на небе не вызрели,

не пьяна еще луна,

черти на небо не вылезли —

одурели ото сна.

...У друзей не жены — ангелы,

божьи птахи у друзей:

добродетельней, чем в Англии,

чем в Испании — верней.

Ну а мне ссудили ведьмочку,

в долгий выдали кредит...

Не дыша гляжу на веточку —

все осеннее горит...

На диване на продавленном

уж тебе ли не тепло?

Ты зачем в свое приданое

притащила помело?

Брови углем подведенные,

кудри — пепельней золы,

а глаза — как ночь — бездонные

и уже немного злы...

Говорю:

— Ну ладно, ведьмочка,

улетай на свой шабаш...

Ты вернешься ли — не ведаю,

ты предашь ли, не предашь?

...Вьюшка хлопнула отчаянно —

и черна и горяча.

Ах, отчалила, отчалила

моя милая... Прощай!

Лишь качается качалочка,

остывает в чашке чай...

Такое время: женщины не снятся,

привычные — приходят наяву...

Во сны ко мне

философы стучатся,

раскраивают неба синеву

орбитами неведомых полетов,

скрещеньями сгорающих комет.

Все чаянья,

все бедствия народов —

абстрактный для философа предмет.

Движенье жизни — формулы сухие,

людские страсти — индексов набор...

И даже о России,

о России...

Спокоен бесконечный разговор.

Где розы с соловьями? Где березы?

Сирени крик? Томление груди?

Любимою не сдержанные слезы?

Дожди кругом, осенние дожди...

Стучатся в занавешенные окна,

играют монотонно на трубе...

У входа в сон философы промокли —

всё прадеды,

всё прадеды тебе...

Дожди редеют.

Улицы лоснятся.

Светлеют, выпрямляясь, фонари...

Такое время: женщины не снятся,

усталые — уходят до зари...

Где дальние кричали журавли,

где пахло черным хлебом от земли,

где тракторы до ночи токовали

и влажные поля атаковали...

Где заяц, начинающий белеть,

и коршун,

начинающий стареть,

и крот,

уставший рыть свое метро...

Где осыпи ощерились мертво

расколотыми глыбами гранита —

все призрачно осталось и сокрыто.

И ничего там

не произошло:

задумчивое солнышко взошло

и нас,

его встречавших,

осветило...

Но это так

неповторимо

было!