Дерево, увитое плющом

Глава четырнадцатая

В ту ночь я почти не спала. Лежала часами, смотрела, как катится колесо луны за открытыми занавесками, а разум, слишком измученный, чтобы спать, пытался найти путь среди осложнений безумного маскарада. Но в конце концов я, наверно, заснула, потому что не заметила, как опустилась луна. Помню, как я обнаружила, что светает. Запел одинокий черный дрозд. Когда он затих, раздался шум, будто все поместье вздохнуло глубоко, и неожиданно защебетали все птицы мира, засвистели, заболтали, создав полную мешанину звуков, утренний хор. Я улыбнулась, хотя ничего хорошего, вроде, от судьбы ожидать не могла.

Мой восторг сработал как стихийная молитва древних моряков — вскоре я глубоко заснула. Когда я снова посмотрела в окно, было совсем светло, и птицы в сирени пели совершенно нормально. Я чувствовала себя бодрой, но бестелесной, как иногда бывает после бессонной ночи.

Было еще очень рано. На траве и листьях лежала густая, почти серая роса. Прохладный воздух пропитался нежным серебряным запахом. Тишина обещала днем жару и грозу. Вдалеке, в стороне Западной Сторожки, закричал петух. В промежутке между деревьями я увидела коня Форреста на мокрой траве.

Думаю, иногда наши импульсы приходят не из прошлого, а из будущего. Не успев ясно понять, что делаю, я натянула узкие серые брюки и бледно-желтую рубашку, умылась холодной водой, пробежала расческой по волосам, выскочила из комнаты и спустилась вниз тихо, как тень. Дом еще спал. Я на цыпочках проскочила кухню и десять минут спустя с уздечкой в руке выходила через ворота на луг к Рябиновому.

Я выбрала путь между деревьями так, чтобы даже если кто-то не спал в Вайтскаре, заметить меня не могли. Медленно прошла вдоль изгороди к коню. Как только я появилась, он поднял красивую голову и внимательно смотрел, выставив уши вперед. Я остановилась у калины, где был разрыв в живой изгороди, и села на перекладину забора, раскачивая уздечку. Кремовые метелки цветов тыкались в руки и щекотали сквозь тонкую рубашку. Я подвинулась, чтобы солнце светило на плечи.

Рябиновый приближался. Он двигался медленно, необыкновенно красивый, как иллюстрация к книге стихов, написанных, когда мир был молод и свеж, и всегда стояло апрельское утро. Конь так сильно выставил уши вперед, что их концы почти встретились. Большие темные глаза выражали доброе любопытство. Подрагивали мягкие ноздри. Высокая трава расступалась под ногами, разбрасывая росу. Падали цветы и окрашивали копыта золотом. В ярде от меня он остановился — молодой любопытный конь, в глазах виднелась беспокойная белизна. Я сказала: «Эй, Рябиновый…» — но не шевельнулась.

Он протянул шею и пошел дальше. Я также не двигалась. Его уши дернулись назад, потом опять вперед, чувствительные, как антенны. Ноздри широко раскрылись, выдували теплый воздух на мои ноги, на живот. Подобрался к рукаву, взял в зубы и потянул.

Я положила руку ему на шею и почувствовала, как шевелятся мускулы под горячей кожей. Провела рукой к ушам, и он наклонил голову, стал дышать на мои ноги. Взяла его за длинную челку и медленно соскользнула с перекладины забора. Он не попытался отодвинуться, но опустил голову и стал тереться о мое тело, прижимая меня к изгороди. Я засмеялась и сказала нежно: «Ты красавец, любовь, чудесный мальчик, теперь стой тихо, тихо-тихо…» Повернула его, все еще держа рукой за челку, и поднесла удила к его морде.

«Давай, мой красивый, дорогой мой мальчик, давай…» Удила прошли мимо его губ и прижались к зубам. Он держал их сжатыми несколько секунд, и я подумала, что он собирается убежать, но он стоял. Разжал зубы и принял теплую сталь из моей руки. Удила мягко прошли в углы его рта, уздечка проскользнула за уши, обмоталась вокруг моей руки, и я застегивала ремешки, гладила его лоб и изогнутую шею.

Я забралась на верхнюю перекладину забора, и он подошел, будто делал это каждый день. Потом он спокойно двинулся с места, и только когда я направила его через поле, мышцы его заиграли, он начал танцевать, будто хотел, чтобы я удерживала его. Как я это делала, точно сказать не могу. Сначала он шел легким галопом, потом поскакал быстрее. В дальнем конце длинного луга он вполне уверенно выбрался через калитку на низкую траву у реки, и я поняла, что Адам Форрест учил его манерам и показывал, как проходят ворота. Но за калиткой он опять начал танцевать, и солнце плясало на его шкуре. Ощущение неоседланной спины и игры мышц было так восхитительно, что я сразу сошла с ума, засмеялась и сказала: «Ну и хорошо, делай, как хочешь», — и отпустила вожжи. Он полетел, как летучая мышь из ада, по короткой траве вдоль реки таким прекрасно ровным ходом, что сидеть на нем было легко, как в кресле. Я держалась рукой за гриву, напрягались и болели отвыкшие мышцы. Я сказала: «Эй, Рябиновый, пора возвращаться. Не хочу, чтоб ты покрылся пеной, а то будут задавать вопросы…»

Он шевельнул ушами в ответ, секунды две сопротивлялся, и я усомнилась, смогу ли повернуть его. Но сумела сбить ему шаг, а потом он послушно повернул, откинув уши назад в мою сторону. Я ему пела, совершенно обезумев: «Ах, красивый, мой красивый, ты любовь, пойдем домой…»

Мы уехали почти на милю вдоль реки в сторону Западной Сторожки. Я повернула как раз вовремя. За ближними деревьями уже показались ее трубы. Конь поскакал назад. Его шея была влажной, и я погладила ее, говорила, и он слушал меня. На полпути к долине я замедлила его бег, и мы спокойно отправились домой, будто он был обычной лошадью, которую сдают напрокат на день, и ему осточертела его работа, и вовсе и не было нескольких минут безумного восторга. Он изгибал шею и немного кокетничал, я смеялась. У калитки он остановился и грациозно, как танцор, повернулся, чтобы мне было удобней слезать.

Я сказала: «Хорошо, солнышко, на сегодня хватит», — соскочила и открыла калитку. Он с удовольствием вошел. Я повернулась, чтобы закрыть калитку, а он вдруг всхрапнул и дернул головой, вырываясь. Я спросила: «Спокойно, красавчик, что случилось?» — и увидела в ярде от себя Адама Форреста.

Он стоял за густой изгородью из боярышника, но, конечно, слышал стук копыт Рябинового и видел, как мы подъезжали. Он приготовился, а я нет. Я почувствовала, что бледнею и замерла, с рукой на задвижке, как ребенок в глупой игре. Одна рука протянута, другая автоматически продолжает держать коня.

Момент шока прошел, я закрыла калитку, Адам шагнул вперед и взял из моих рук уздечку Рябинового. С ним тоже была уздечка, она висела рядом на изгороди вместе с седлом.

Казалось, прошло очень много времени, прежде чем он заговорил. Не знаю, что я ожидала услышать, но у меня было время обдумать и его, и мои реакции — огорчение, стыд, гнев, удивление… Он просто спросил: «Почему ты это сделала?»

Прошло время притворяться. В любом случае, мы с Адамом всегда очень хорошо знали, что думает другой. Я просто ответила. «Я бы сказала, что это очевидно. Если бы я знала, что ты еще в Форресте, я бы никогда не вернулась. Когда я обнаружила, что придется встретиться с тобой, я почувствовала себя пойманной, испуганной… сам понимаешь. А когда ты не хотел меня отпускать, я просто впала в отчаяние. Потом ты решил, что я ненастоящая, и я была так потрясена, что разрешила тебе так думать. Это было… легче, пока я могла тебя убеждать молчать».

Конь между нами вскинул голову и начал грызть удила. Адам смотрел на меня, будто я непонятный манускрипт, который он пытается прочесть. Я добавила: «Большая часть моих слов — правда. Я хотела вернуться домой и увидеться с дедушкой. Думала про это какое-то время, но не предполагала, что он примет меня обратно. Вдалеке меня держала худшая форма гордости, знаю, но он всегда вел себя с позиции силы, в смысле денег, он очень много думает о собственности, как большая часть его поколения… И я не хотела, чтобы думали, что я вернулась потребовать свою часть или предъявить претензии на мамины деньги. — Я улыбнулась. — Между прочим, это первое, что он мне сказал. Ну вот так. Частично гордость, частично неспособность подойти… И кроме всего прочего — ты».

Я помолчала. «Через какое-то время я начала смотреть на вещи по-другому. Мечтала вернуться в Англию и не хотела больше быть… полностью отрезанной от дома. Не писала, не спрашивай почему. Думаю, такой импульс заставляет появляться неожиданно в доме, где не знаешь, как встретят. Если предупредить, люди успеют придумать извинения и насторожиться, а если появишься прямо на пороге, им ничего не останется, как впустить тебя. Может, ты про такое и не знаешь, потому что мужчина, но уверяю, это бывает довольно часто, особенно если человек, как я, никогда не уверен, что ему обрадуются. А ты… Я думала, что смогу не попадаться тебе на глаза. Я знала, что… все для тебя давно закончилось, но думала, ты поймешь, почему мне надо было вернуться. Если бы пришлось встретиться, я сумела бы сообщить, что приехала только в гости, и собираюсь найти работу где-нибудь в другом месте».

Рябиновый повернул голову, удила зазвенели. Адам не заметил этого. Я продолжала: «Я немного сэкономила, и когда мисс Грей, моя последняя нанимательница, умерла, она оставила немного денег, триста долларов и кое-какие вещи на память. — Я улыбнулась, вспомнив золотую зажигалку и водительские права, так аккуратно подсунутые Кону с Лизой. — Она была инвалидкой, и я прожила с ней довольно долго, как смесь домоправительницы с шофером. Она мне очень нравилась. Ну, с тремястами долларов и накоплениями я оплатила проезд, и еще осталось. Приехала прямо в Ньюкастл из Ливерпуля, сняла комнату и нашла временную работу. Пару дней пыталась собраться с душевными силами, чтобы вернуться и увидеть, как тут дела. Конечно, я была почти уверена, что дедушка умер…»

Рассеянно я сорвала пучок травы и начала кормить коня. Адам не шевелился, я на него почти не смотрела. Очень странно, что когда часть твоей жизни, души умерла, она все еще может делать больно, как, говорят, болит ампутированная конечность.

«Я не хотела задавать слишком много вопросов на случай, если Кон как-то о них услышит. Даже сияла комнату на имя мисс Грей и не знала, что делать, как обставить свое появление. Хотела обратиться к юристам за мамиными деньгами, понимаешь, но не была уверена, что хочу рисковать — Кон мог узнать, что я вернулась. Ну вот, я ждала и думала, что делать…»

«Минуточку… — Адам, похоже, все-таки слушал. — Почему ты не хотела, чтобы Коннор знал о твоем возвращении?»

Я провела рукой по шее Рябинового и коротко ответила: «Он пытался убить меня однажды ночью у реки, как раз рядом с тем местом, где мы нашли его с Юлией».

Он вздрогнул: «Он что?»

«Он хотел жениться на мне. Дедушка этого тоже хотел. Ты это знал. Коннор надеялся тогда получить собственность каким-нибудь еще способом, поэтому имел обыкновение меня всячески изводить. Тогда он устроил сцену, а у меня было неподходящее настроение, я была не особенно тактична и сделала чересчур ясным, что ему не на что надеяться и… Ну, он вышел из себя и решил от меня избавиться. Он рисковый парень, этот Кон. — Я подняла на Адама глаза. — Вот как я отгадала прошлой ночью, что он пошел искать Юлию. Вот почему я побежала за ней».

«Почему ты мне не сказала?» Его тон не допускал возражений, собственнический такой, будто он имел на это право, как восемь лет назад.

«Не имела возможности. Это случилось в последнюю ночь. Я шла домой. Ты помнишь, как было поздно. И знаешь, что я обычно переходила реку по камням, а потом шла по тропинке и через мост, так что никто не знал, что я ходила в Форрест. И не зря я беспокоилась, потому что в ту ночь я наткнулась на Кона».

«О Господи».

«Это была… вторая причина моего побега. Дедушка тоже добавил. Он уже долго сердился, что я не обращаю внимания на Кона и устраивал сцены, потому что обнаружил, что я поздно гуляю, и несколько раз обманывала его, где была. Он… полагаю, это на самом деле, естественно… он устраивал жуткие сцены и говорил, что если я попаду в беду, то могу уйти и больше не показываться. — Я улыбнулась. — Думаю, это только разговоры и буйный темперамент, дедушке было тяжело присматривать за девушкой-подростком, но, конечно, подростки воспринимают все серьезно. Когда я в ту ночь пришла домой, убежав от Кона, я была очень даже истеричной. Рассказала дедушке про Кона, а он не поверил. Знал, что я выходила, подумал, что встретила кого-то, и только все спрашивал, где я была, потому что было поздно, и он сам отправил Кона искать меня. Он думал, что Кон потерял голову и пытался меня поцеловать, а все мои слова про убийство — чистой воды истерия. Я не обвиняю его, но… сцена была та еще. Ни к чему все это оживлять, ты прекрасно можешь представить, какие были сказаны слова. Но понимаешь, почему я убежала? Частично потому, что случилось между нами, а еще я боялась Кона… А потом еще дедушка… и я боялась, что они с Коном начнут выяснять и узнают про тебя. Если бы Кристал обнаружила… так, как тогда все было…»

Рябиновый опустил голову и начал щипать траву, позвякивая металлом. «Ну понимаешь, почему я боялась возвращаться в Вайтскар, даже теперь? Опасно, прямо в зубы Кона и Лизы, и я не была уверена в дедушкином приеме. Но тут появился Кон, как Люцифер, и предложил то, что показалось очень милым, мирным, защищенным от него самого возвращением домой. Фактически, я ухватилась за это. Я только планировала пробыть здесь до смерти дедушки».

«Начинаю понимать. Как ты столкнулась с Коннором?» «Совершила рискованный поступок, которого не должна была допускать, и отправилась посмотреть на Вайтскар. Я даже не выходила из автобуса, просто проехала от Беллинджема до Холлерфорда однажды в воскресенье. Там вышла, чтобы сесть на автобус, идущий по римской дороге. Я… хотела пройти вдоль Стены и… увидеть ее снова. — Ничто в его лице не выдавало того факта, которого не знал никто, кроме нас. Что именно у Стены мы иногда случайно встречались, и как же старательно вырабатывали мы эти случаи. Я ровно продолжала: — Кон увидел меня. Узнал или подумал, что узнал и последовал за мной. Когда он подошел, я была поражена и испугана, а потом увидела, что он достаточно сомневается, и можно убедить его, что это ошибка. Поэтому я назвала ему имя, которое использовала, и все получилось».

Я продолжала рассказывать о разговоре у Стены, о предложениях… «И когда я поняла, что Кон увяз в своих отношениях с дедушкой, что Кон с Лизой настроены против Юлии, а у дедушки недавно был удар… Ну, я подумала, что это — единственный способ попасть домой так что Кон не шевельнет пальцем, чтобы препятствовать. Согласилась. И все продолжалось вполне хорошо, пока я не узнала, что ты здесь…»

Он сказал с неожиданным нетерпением: «Конь вовсе не вспотел, оставь его в покое. Давай его разнуздаем. — Этим он и занялся и добавил таким тоном, будто мы обсуждали цену на помидоры: — Продолжай. Когда ты обнаружила, что я все еще здесь?»

«Дедушка мимоходом упомянул это в разговоре в первый вечер. Немного я вытянула из Кона и Лизы про пожар, и как ты отвез Кристал в Италию, а потом Вену, лечил и все прочее, и про ее смерть. Но ты знаешь Кона, он ничем, кроме себя не интересуется, и я не могла слишком нажимать насчет тебя и твоих дел. Когда я узнала, что ты не совсем уехал, у меня был шок. Я ночью отправилась к Кону и сказала, что хочу бросить это дело. Он… угрожал мне. Нет, ничего в таком роде, просто сказал, что это зашло слишком далеко и «правда» убьет дедушку. Конечно, я знала, что не врала дедушке, но у них такие отношения, что для него солнце всходит и заходит только из-за Кона, и его бы прикончило знание того, какая свинья Кон. И сейчас так. Я поняла, что придется остаться, но мысль о встрече с тобой… Ужасно. Я пошла в Форрест в ночь перед твоим приездом».

«Успокоить призраков?»

«Полагаю… Но следующей ночью… Я знала, что ты приехал, не знаю почему».

Ты всегда знала… Никто не произнес этих слов. Он не смотрел на меня, возился с уздечкой. Голова коня освободилась, он взмахнул ею и ушел от нас, трусцой выбежал на солнце и начал пастись. Адам смотрел на уздечку в руках, будто не четко представлял, что это такое и как оно туда попало. Повернулся и очень заботливо повесил ее рядом со своей. «А когда я появился, ты решила, что легче позволить мне думать… что Аннабел умерла».

«Разве нет?» — спросила я.

Тогда мы впервые посмотрели друг на друга. «Почему ты так подумала? Когда ты ушла, и у тебя было время… было так много… Ты должна была знать, что я…» Его голос замер, и он опустил голову.

Что-то прорвалось ко мне через броню безразличия, которую я наращивала восемь лет. Мало мне было научиться жить с воспоминанием о его жестокости, я все еще не разучилась чувствовать… Я сказала с трудом: «Адам, восемь лет назад мы поругались, потому что были несчастны, и не могло быть будущего, если бы не совершили такого, чего нельзя совершать. Я говорила, не хочу опять это обсуждать. Но ты помнишь не хуже меня, что сказано».

Он воскликнул грубо: «О Господи, да! Думаешь не переживал сто раз каждую секунду той ссоры? Каждое слово, взгляд, намек? Я знаю, почему ты ушла. Даже если не учитывать Кона и дедушку, было достаточно причин! Но все равно не понимаю, почему ты не передала ни единого слова, даже злого».

Тишина растянулась нитью, которая никак не рвалась. Солнце светило уже сильно, золотило траву. Рябиновый скосил на нас глаз и отодвинулся подальше, громко хрустел травой. Когда я заговорила, мой голос был отягощен знанием, инстинктивно я почувствовала тень боли в будущем. «Но ты получил мое письмо».

Еще не заговорив, я знала ответ. Правда была написана на его лице. «Письмо? Какое письмо?»

«Я написала из Лондона, почти сразу».

«Я не получал письма. — Он провел языком по губам. — Что оно… говорило?»

Восемь лет я собирала слова. Но теперь только ответила мягко: «Что если это доставит тебе хоть немного счастья, я буду твоей любовницей и поеду с тобой, куда хочешь».

Боль показалась на его лице, будто я его ударила. Он закрыл глаза, поднял к ним руку, уродливую при солнечном свете. Уронил ее, и мы посмотрели друг на друга. Он сказал очень просто, будто у него не осталось сил: «Дорогая моя, я его даже не видел».

«Теперь поняла. Полагаю, я должна была понять это и тогда, когда не получила ответа. Должна была знать, что ты не можешь поступить так жестоко».

«Господи Иисусе, надеюсь, должна была…»

«Извини. Мне никогда не приходило в голову, что письмо пропало. Они, как правило, не пропадают. И я была так несчастна и одинока и… отрезана… Девушки в таких случаях не слишком разумны. Адам, не смотри так. Все закончилось. Я ждала несколько дней. Я… Думаю, я отправилась в Лондон только для того, чтобы ждать тебя, я вовсе и не собиралась уезжать за границу. Но потом, когда я позвонила… Она говорила тебе, что я звонила?.. — Выражение его лица заставило меня слабо улыбнуться. — Да, я звонила тоже».

«Ой, дорогая… И подошла Кристал?»

«Да. Я притворилась, что не туда попала. Не думаю, что она узнала мой голос. Я позвонила на следующий день, и подошла миссис Радд. Она не знала, кто я, просто сказала, что дом заперт, а вы с миссис Форрест уехали за границу, неизвестно куда. Именно тогда я… решила совсем исчезнуть. Отправилась к подруге, которая эмигрировала. У меня было немного денег. Я поехала, чтобы присматривать за ее детьми, и… Ну, остальное неважно. Больше я тебе не писала. Я… не могла, правда?»

«Правда… — Он все еще смотрел, будто смертельно раненый, из которого кровь незаметно утекает в траву. — Не удивительно, что ты говорила так ночью. Похоже, можно упрекнуть меня намного сильнее, чем я думал…»

«Ты не мог же ничего поделать, если письмо потерялось! Это вряд ли… Адам!»

Он поднял ко мне глаза. «Что такое?»

Я облизала губы и сказала хрипло: «Хотела бы я знать, что случилось с письмом? Мы забыли об этом. Я минуту назад сказала, что письма, как правило, не теряются, не на восемь лет. Думаешь… его взяла она?»

«Кристал? Как… О Господи, нет? Не смотри так, Аннабел, оно лежит где-нибудь на пыльной полке почты. Нет, дорогая, она не знала. Клянусь, не знала».

«Адам, ты не можешь быть уверен! Если она…»

«Говорю, не знала! Никогда не показывала никаких признаков знания! Уверяю, что если бы она захватила такой кнут для моей шкуры, она бы его использовала».

«Но когда ей стало намного хуже…»

«Много лет после твоего отъезда она была просто неврастеничкой. Только после пожара, когда я отвез ее во Флоренцию, она стала умственно больной, и пришлось отвезти ее в Вену. И ни разу за все время она не говорила о каких-то подозрениях по твоему поводу».

«Но Адам, ты не знаешь…»

«Прекрасно знаю, перестань, Аннабел!»

«Никто не сказал мне… Как она умерла?»

«Это не имеет к этому никакого отношения. Можешь поверить на слово. Во-первых, никакого письма не оказалось среди бумаг, а она хранила все, что могла».

«Значит, она все-таки убила себя?»

Он напрягся, будто поднимал тяжелый груз почти одним усилием воли. «Да».

Опять молчание. Мы стояли так тихо, что крапивник опустился на ветку рядом со мной, пропел сердитую переливистую песню и улетел. Я думала, стараясь не драматизировать ситуацию, что вот и наступил конец главы, все нити завязаны и объяснения сделаны, и больше нечего сказать. Лучше попрощаться и пойти домой завтракать, прежде чем трагедия превратится в неловкость, а влюбленная пара, когда-то считавшая весь мир потерянным, заговорит о погоде. Та же мысль показалась на лице Адама, а одновременно какая-то упрямая решительность. Он шагнул вперед и шевельнул искалеченными руками.

Я сказала: «Лучше пойду, прежде чем Кон увидит, что я ходила к Рябиновому».

«Аннабел…»

«Адам, не заставляй повторять, что со мной все кончено».

«Не заставляй повторять, что нет! Почему, ради Бога, ты думаешь, я доверял тебе вопреки рассудку и морали, почему ты мне нравилась, о Господи, более, чем нравилась, если бы я не чувствовал нутром, кто ты на самом деле, несмотря на мешок лунного света, который ты вручила мне так убедительно?»

«Полагаю, потому, что я похожа на нее».

«Ерунда. Образ того, чем ты была — Юлия, из-за нее мое сердце никогда не сбивается с ритма. И скажи вот что, моя дорогая ушедшая любовь, почему ты заплакала, когда увидела мои руки?»

«Адам, не надо, это нечестно!»

«Я тебе не безразличен, правда? До сих пор?»

«Я… не знаю. Нет. Не могу. Не сейчас».

Он всегда читал мои мысли. Спросил быстро: «Из-за Кристал?»

«Мы никогда не узнаем, правда? То, что мы сделали, всегда будет стоять между нами».

«Значение этого я мог бы понизить, — ответил он угрюмо. — Поверь, я за это многим заплатил. — Он посмотрел на свои руки. — И это было самым безболезненным. Ну, моя хорошая, что ты хочешь делать?»

«Уеду, конечно. Скоро. Дедушка уже отчаянно ослабел. После… Потом я как-нибудь улажу все с Коном и уеду. Если он будет знать, что я уезжаю, для меня не будет опасности. Нам не нужно встречаться, Адам».

«Нет необходимости…»

Я резко отвернулась. «Пойду теперь».

«Возьми уздечку».

«Что? Спасибо. Извини, что испортила твою поездку».

«Неважно. Рябиновому с тобой понравилось намного больше. У меня тяжелая рука. — Он взял собственную уздечку и перевесил седло через руку. Улыбнулся. — Не волнуйся, моя хорошая, я не буду путаться под ногами. Не уезжай опять, не попрощавшись».

«Адам, — сказала я отчаянно, — я ничего не могу поделать с собой, не способна изменить свои чувства… Жизнь продолжается, человек меняется, и невозможно возвращаться. Придется жить так, как получается. Ты понимаешь».

Он ответил вовсе не трагично, будто заканчивая обычную беседу: «Да, конечно. Но намного легче было бы умереть. До свидания». Вышел через калитку и удалился по полю, не оглядываясь.