Детектив Франции. Выпуск 1

Люби меня Консепсьон, я бы, возможно, стал великим тореро… но в тот день, когда она обвенчалась с Луисом в церкви Святой Анны и я услышал, как падре сказал, что теперь они соединились навеки, сердце мое умерло, а вместе с ним — и жажда славы. Цыган-новильеро[1] Эстебан Рохилла, которому спортивная пресса пела хвалы и пророчила блестящую карьеру, превратился всего-навсего в человека, убивающего быков ради хлеба насущного. Публику не проведешь, и очень быстро ко мне остыл всякий интерес. Мне приписывали болезни, пьянство, лень, отсутствие честолюбия, и ни одна живая душа (а уж Консепсьон и Луис тем более) не догадывалась, что я просто-напросто несчастен. Само собой, я никогда так и не удостоился альтернативы[2] и долгое время подвизался в жалкой роли бандерильеро[3]. Потом, когда Луис стал известным матадором, он предложил мне быть его доверенным лицом. Я согласился — это приближало меня к Консепсьон.

Побывав в числе прочих гостей на свадьбе Луиса Вальдереса и Консепсьон Манчанеге, я превратился в человека молчаливого, скрытного, не склонного откровенничать с кем бы то ни было. Впрочем, я вообще никогда не отличался особой жизнерадостностью. Мы, цыгане, смотрим на жизнь иначе, чем андалузцы, и наша Непорочная Дева, не уступая красотой их Макарене, все же гораздо суровее. Если тебя воспитали в квартале Триана и ты все детство играл на берегу Гвадалквивира, видя перед собой сверкающий золотом горизонт по ту сторону реки, плаца Монументаль, больницу Святого Милосердия и возвышающуюся над ними Хиральду, чей облик заставляет биться сильнее сердце любого жителя Севильи, ты уже никогда не сумеешь стать таким, как все. Мечтательное и задумчивое дитя, я часами сидел на солнце, созерцая эту никогда не приедающуюся картину. И не раз, наблюдая, как лучи танцуют на Золотой Башне, я крепко зажмуривал глаза, чтобы не ослепнуть.

И если сегодня вечером я изменяю привычной сдержанности, то лишь потому, что еще до утренней зари умру. Сейчас чуть больше полуночи. Смерть уже ищет меня и непременно найдет. Я чувствую, как она ступает по Триане.

Через час или два, от силы три я услышу, как она крадется по лестнице и осторожно поворачивает ручку двери в мою комнату. «Входи, я ждал тебя», — скажу я спокойно.

Я не стал запирать дверь — пусть судьба свершится, все равно мне больше не хочется жить. Что мне делать одному, теперь, когда все они умерли? Я, конечно, догадываюсь, что, покончив со мной, уничтожат и эти страницы, но сначала их прочтут, и о большем я не мечтаю. А точку в этой печальной истории поставит детектив Фелипе Марвин, ибо он, как и я, знает.

Поручая душу Нуэстра Сеньора де ла Эсперанца, покровительнице Трианы, я без страха готовлюсь раствориться в андалузской земле. И вместе с последним вздохом с моих губ слетит твое имя, Консепсьон.

Да смилуется надо мной Господь наш, Иисус Христос!

Во времена моей юности футбол был еще далеко не так популярен, как нынче, и для мальчишек не существовало ничего, кроме яростных схваток на арене. Мы знали наизусть имена всех прославленных тореро и, хотя испытывали особую нежность к андалузцам, любили всех. У нас редко хватало денег на то, чтобы купить билет на корриду, и каждый пытался проскользнуть зайцем. Скольких же подзатыльников и пинков стоила эта страсть к тавромахии! Хотя, честно говоря, все сторожа, как штатские, так и военные, вполне разделяя наш восторг, закрывали на это глаза гораздо охотнее, нежели сегодняшние. Пасхальная коррида знаменовала для нас, поклонников, истинное начало года, правда очень короткого, ибо он длился лишь с апреля по октябрь. Все семь месяцев мы вычитывали из родительских газет результаты боев и могли с полным знанием дела составить иерархию достоинств коррид Сан-Изидор в Мадриде, Сан-Фердинанд в Аранхуэсе, Сан-Фирмин в Памплоне, Тела Господня в Толедо и Благодарения в Барселоне. Однако больше всего нас, несомненно, волновали корриды Сан-Мигель в Севилье. Проходили они в самом конце сезона.

Если мы не разговаривали о быках, то тренировались. Каждый по очереди играл роль животного, вооружившись парой деревяшек вместо рогов. Наиболее подвижные делали вид, будто втыкают бандерильи. Те, кого соглашались везти на себе более крепкие друзья, изображали пикадоров. И наконец те, кого вся компания считала самыми одаренными, становились главами этих воображаемых куадрилий и, насколько позволял мнимый бык, демонстрировали искусство работы с плащом. Даю слово, если нашим «натуреллам», «фаролам» и «молинетам» не хватало технического совершенства, то, во всяком случае, они свидетельствовали о бойцовском темпераменте. Стоит закрыть глаза, как я переношусь на тридцать лет назад и вижу себя мальчишкой: вот я гордо выгибаю торс под благодатным севильским солнцем, вздымаю тучи пыли на берегу реки и раскланиваюсь с победоносным видом, дабы сорвать аплодисменты девочек. А те, накинув на головы платки и тряпки, стараются походить на закутанных в мантильи прекрасных сеньорит, в дни корриды проезжающих по улицам в каретах. Одной из тех девочек была Консепсьон, и я уже тогда ее любил…

По-моему, я всегда любил Консепсьон. Сколько ни роюсь в памяти, не могу припомнить, чтобы кто-то еще когда-либо затронул мою душу. Ни до ни после. Она тоже была ко мне привязана, и, наигравшись, мы возвращались домой взявшись за руки, подражая героям наших грез. Прохожие подсмеивались над нашей детской серьезностью, а старики-соседи говаривали: «Эти двое любят друг друга! Вот увидите, в один прекрасный день они встанут рядышком на колени в церкви Святой Анны… Vayan con Dios, muchachos!»[4].

Но в церковь Святой Анны повел Консепсьон Луис…

Однако в те далекие времена о Луисе еще и речи не было. Я провожал Консепсьон к отцу, бакалейщику на калле[5] Кавадонга. Добряк сочувствовал нашей взаимной нежности и, если в лавке не было никого, кроме двух-трех завсегдатаев, весело кричал:

– А вот и наши enamorados[6] вернулись! Ну, когда свадьба?

– Когда вырастем, — отвечал я с непоколебимой уверенностью ребенка.

И под общий хохот (а порой и слезы умиления, коли поблизости оказывались женщины) папаша Манчанеге заключал:

– Тогда поцелуйтесь и храните друг другу верность, малыши!

И я, ничуть не стыдясь, обнимал Консепсьон и целовал в обе щеки. Что ж, я-то сумел сохранить верность.

В двенадцать, в четырнадцать, в шестнадцать лет всегда и везде, будь то праздник или обычная прогулка, Консепсьон шла рядом со мной. Она любила быков, потому что их любил я, и немало гордилась тем, что я хочу стать тореро. С возрастом наши тренировки становились все сложнее, и часто, вытирая пот с моего разгоряченного лица, Консепсьон говорила:

– Эстебанито, ты станешь величайшим матадором Севильи, таким же великим, как Бельмонте!

Мои родители нисколько не пытались охладить мою страсть к быкам, даже наоборот. Отец работал муниципальным дворником, а мама нанималась помогать по хозяйству. Мы были бедны, но и Консепсьон, несмотря на то что ее отец держал крошечную лавчонку, жила не намного богаче. Впрочем, это не имело никакого значения, раз мы любили друг друга. Почти все мое время уходило на тренировки, но мне приходилось зарабатывать хоть несколько песет в день на пропитание. Я добывал их на Кордовском вокзале, перетаскивая багаж богатых иностранцев. Я умел определять их с первого взгляда. Я был худ, подвижен и улыбчив, знал это и умел пользоваться обаянием, особенно безотказно действовавшим на англичанок, которые, очевидно, видели во мне воплощенный тип андалузца и явно жалели, что я не разгуливаю с гитарой через плечо. Среди англичанок попадались не только старые девы, некоторые были даже чертовски хороши собой, но я любил лишь свою Консепсьон и считал ее красивее всех на свете.

Так протекли чудесные годы. Я превратился в статного парня, а Консепьсон могла бы вскружить голову любому мужчине в Триане, но все знали, что она моя невеста, и никто не позволял себе ни малейших поползновений.

Обе наши семьи сопровождали меня, когда я дебютировал на новильяде[7] в Кармоне. Я выступил достаточно хорошо, чтобы вечером в кафе, где за бокалом анисовой собираются любители боя быков, обо мне говорили. Это далось мне легко. Я родился тореадором. Просто чувствовал быка и знал, каким рогом он попытается ударить. Мы с ним понимали друг друга, как два противника, в смертельной схватке не теряющие взаимного уважения. Страха я не ведал, и Консепсьон никогда не дрожала за меня, уверенная, что из любого положения я выйду с честью. Я поклялся папаше Манчанеге, что женюсь на своей любимой лишь после того, как получу альтернативу и стану матадором.

Три года я выступал в окрестностях Севильи, потом, по мере того как моя репутация крепла, меня стали приглашать и в более отдаленные места. Сбережения росли, и я уже готовился ко дню, когда благодаря собственным успехам и симпатиям афисьонадо[8] на нашей плаца Монументале получу альтернативу из рук Доминго Ортега, седовласого тореро, который собирался к нам на корриду в сентябре. Будущее рисовалось в самом радужном свете, и все вокруг радовались.

А потом появился Луис.

Луис Вальдерес был младше меня на два года. Мы встретились на новильяде неподалеку от Альбасете, куда он приехал из родной Валенсии. Меня сразу покорила его элегантная и очень изобретательная техника, но я тут же почувствовал, что парень боится быков и, хотя мужество и гордость не позволяют поддаться страху, когда-нибудь это сыграет с ним скверную шутку. Луис был очень красив. Не так силен, как я, но несколько плотнее. Мы, цыгане, сухи, словно побеги виноградной лозы, и состоим из сплошных углов. Валенсийцы гораздо мягче. Слегка напевная речь и природная небрежность придают им изящество, которого мы лишены. Луис мне понравился. А после того как в Куэнке я спас ему жизнь, мы стали друзьями. Если бы я инстинктивно не бросился в бой в тот самый момент, когда Луис упал, бык поднял бы его на рога. Плащ на мгновение ослепил зверя, и тот в ярости бросился на меня. Что и требовалось. В тот же вечер Вальдерес, у которого не было родных, предложил мне побрататься, и я увез его с собой в Севилью. Там он познакомился с моими родителями и с Консепсьон. Шесть месяцев бок о бок мы сражались с быками, и журналисты в хвалебных статьях объединяли наши имена. Мы должны были получить альтернативу в один день, и оба только о том и мечтали.

Как-то в июне мы возвращались с корриды Сан-Хуан в Аликанте. Мы еще недостаточно разбогатели, чтобы разъезжать в машине с шофером, а потому всегда старались не пропустить поезд. В тот раз мы сидели в вагоне молча: во-первых, устали, а во-вторых, с некоторых пор между Луисом и мной возникло нечто вроде тонкой перегородки, и я тщетно ломал голову над причиной отчуждения. Вдруг я заметил, что Вальдерес смотрит на меня полными слез глазами. Я страшно удивился.

– Что с тобой, Луис?

Он попытался уклониться от ответа.

– Ничего, ничего, уверяю тебя…

– Да ну же! Ведь ты чуть не плачешь! — (Правда, надо сказать, у валенсийцев вообще часто глаза на мокром месте). — Я уже давным-давно хочу спросить, в чем дело. Ты переменился ко мне, Луис. Почему?

– Мне стыдно!

– Стыдно?

– Ты спас мне жизнь, а в благодарность я отнимаю твою!

Он разрыдался. А мне, хоть я и не понял ни одного из его слов, вдруг стало страшно. Я схватил его за грудки и ' потряс.

– Говори!

Но Луис продолжал молчать, и тогда ужасное подозрение пронзило мне сердце.

– Это связано с Консепсьон?.. — чуть слышно проговорил я.

– Да, — скорее выдохнул, чем ответил Луис.

Тут все закружилось у меня перед глазами, и я внезапно возненавидел своего друга. Подавив охватившее меня бешенство, я почти спокойно сказал:

– Я убью тебя, Луис.

– Мне все равно… в любом случае не вижу выхода из этого положения…

– Из какого положения, hijo de puta[9]?

– Так или иначе я потеряю либо тебя, либо Консепсьон… Я люблю вас обоих. Надо бы уйти, но она будет несчастна вдали от меня, а я — без нее и без тебя…

– Она тебя любит? И призналась в этом?

– Да.

Консепсьон… Я никак не мог поверить… Консепсьон и наши клятвы… наши, такие давние, обеты друг другу… Целый мир образов замелькал перед моими глазами, убеждая, что сама мысль об измене чудовищна. Консепсьон не может любить другого! Это невероятно! Я снова накинулся на Луиса:

– Ты врешь! Признайся, что врешь!

– Нет… — сдавленным голосом простонал он. — Мы уже давно хотели признаться тебе во всем, но не решались…

Еще никогда в жизни я не был так близок к убийству.

– Она твоя любовница?

Он кинул на меня возмущенный взгляд.

– Опомнись, Эстебан! Ты же ее знаешь!

– Ты целовал ее?

– Никогда! Какое я имел право?

– Но ты все же считаешь себя вправе отнять ее у меня?

– Нет… потому-то и сказал тебе…

Что за ночь я пережил!.. Я хотел убить их обоих, но отлично понимал, что никогда не посмею поднять руку на Консепсьон… Я знал, что могу заставить ее сдержать прежние клятвы, что она подчинится. Но разве будешь счастлив с женщиной, если она думает о другом?.. Я решил завтра же встретиться с Консепсьон и выложить ей все, что у меня на душе. Я напомню ей нашу юность. Я скажу ей, что нельзя предавать такую глубокую любовь ради, быть может, мимолетного увлечения… Я умолю ее… Но при этой мысли все во мне взбунтовалось. Эстебан Рохилла встает на колени лишь перед быком! Если же мы расстанемся врагами, Консепсьон уедет с Луисом и я больше никогда ее не увижу. А я не представлял себе жизни без Консепсьон!

Когда в комнату проникли первые лучи рассвета, я твердо решил принести себя в жертву, чтобы не потерять возлюбленную.

Я увел ее на берег реки, где мы играли в детстве. Мы долго шли рядом и молчали. Первой решилась заговорить Консепсьон.

– Эстебанито… Луис тебе рассказал?..

– Да.

– Тебе больно?

– Чуть-чуть.

Каких же усилий стоила мне эта нотка беспечности в голосе! Я почувствовал, что Консепсьон очень удивлена. Она, наверняка, приготовилась к тягостным объяснениям.

– Вот как? Только чуть-чуть? — с легкой досадой переспросила она.

– Ты его любишь, не так ли?

– Да.

– И собираешься выйти за него?

– Да.

– Так что же, по-твоему, я могу еще сказать?

Консепсьон растерялась.

– Но, Эстебанито… мне казалось… ты… меня любишь?

– Детская любовь, которую мы, быть может, принимали слишком всерьез… В глубине души я больше всего люблю бой быков… Так что выходи за Луиса и мы останемся братом и сестрой, как прежде.

Обмануть других оказалось гораздо труднее. И ни один бой не сравнить по тяжести с тем, какой мне пришлось вести с самим собой в день венчания моей любимой. С того самого дня я утратил интерес ко всему на свете. Угас и огонь, воодушевлявший меня на арене. Сначала говорили о моем временном затмении, но потом пришлось смириться с очевидным фактом: я перестал быть самим собой… и уже никогда не стану тем, кем обещал быть. Луис получил альтернативу один. Во время церемонии я стоял в калехоне[10], и на сей раз слезы выступили на моих глазах. Получив из рук Ортеги мулету[11] и шпагу, Луис подошел и расцеловал меня под аплодисменты толпы. Многие меня узнавали. Луис выступил довольно успешно, но я заметил его слишком нервозную подвижность ног. Он по-прежнему боялся быков. Консепсьон тоже не могла скрыть испуга, а ведь она никогда не тревожилась во время моих схваток. Потому ли, что любила меньше, чем Луиса, или так твердо верила в мои силы?

Мало-помалу я почти перестал выходить на арену, и обо мне забыли. Зато слава Луиса Вальдереса как восходящей звезды упрочивалась. Изящество, элегантность и мягкость (на мой вкус, чрезмерная) его фаэны[12] снискали Луису прозвище «Валенсийский Чаровник». Однажды вечером я обедал у него на баррио Санта-Крус — Луис и Консепсьон жили в очаровательном домике, где царили солнце и благодатная тень, а тишину нарушало лишь журчание фонтана в патио и пение птиц в клетках, искусно запрятанных среди листвы деревьев. Это жилище, с его изысканным убранством, служило вполне достойным обрамлением хозяину. Тут-то я и объявил о своем намерении расстаться с ареной окончательно. У них обоих хватило такта не выказать удивления. Мое падение было слишком очевидным, слишком заметным, чтобы кто-то, а уж тем более знаток, мог делать вид, будто ничего не видит. Довольно долго мы молчали, потом, когда Консепсьон принесла кофе, Луис спросил:

– И чем же ты собираешься заняться?

– Не знаю.

– Ты ведь не сможешь жить без быков…

– О, знаешь, Луис, мы часто воображаем, будто не в силах существовать без того или без этого… а на поверку оказывается, что как-то обходимся…

– Послушай… мне нужно, чтобы на арене рядом со мной был кто-то… кто хорошо знает меня и кого я знаю… Хочешь быть моим доверенным лицом[13]?

Я согласился. Все по той же причине: не удаляться от Консепсьон, которую я любил так же, как в день первой встречи, много-много лет назад…

Консепсьон помогала вести хозяйство старая Кармен Кахибон, вдова пикадора. Как-то утром я зашел просто так, без предупреждения, и услышал, что женщины ссорятся. Я смутился, не решаясь заявить о своем присутствии и боясь, что меня сочтут нескромным, а кроме того, мне страшно не хотелось слушать глупые крики, которые могли бросить хоть какую-то тень на возвышенный образ Консепсьон, живущий в моей душе. Не знаю, в чем провинилась старая Кахибон, но, так или этак, Консепсьон решила дать ей расчет.

– Ладно, я уйду, — буркнула старуха, — но зато уж я-то могу вернуться в Триану с высоко поднятой головой!

Похоже, это замечание страшно задело Консепсьон. Почувствовав в словах старухи скрытое обвинение, она, совсем как девчонка тех, прежних, времен, запальчиво воскликнула:

– Я тоже!

– Вы? Ну уж нет!

– Это почему же?

– Потому что там вам никогда не простят убийство величайшего матадора из всех, кто когда-либо увидел свет в Триане!

Этот неожиданный выпад несколько охладил Консепсьон.

– Что вы болтаете? Насколько мне известно, я еще никого не убивала!

– Вот так? А Рохилла? Эстебан Рохилла, с которым вы были обручены с детства? Что с ним сталось в тот день, когда вы его предали ради этой валенсийской куклы?

– Убирайтесь!

– Конечно, я уйду… И можете не строить из себя великую барыню! Я ведь служила у вашего папы еще до того, как вы появились на свет… И он, кстати, тоже не может простить вам гибель нашего Эстебана…

Я ушел на цыпочках и вернулся минут через пятнадцать, на сей раз нарочно стараясь погромче шуметь. Глаза у Консепсьон были покрасневшими от слез. Она взяла меня за руку.

– Эстебанито… Это правда, что ты забросил бои из-за меня?

– А что ты сама об этом думаешь?

– Я не знаю…

– Вот и продолжай не знать…

Шесть лет мы жили той безумной жизнью, какую вынуждены вести модные тореро. Как только наступал сезон, мы мчались с одной корриды на другую: из Саламанки — в Мурсию, из Севильи — в Мадрид, колеся по всему полуострову вдоль и поперек. Консепсьон, знавшая быков почти так же хорошо, как и я, все больше нервничала после каждой схватки — от нее не ускользало, что Луис не становится лучше. Ноги у него оставались по-прежнему слабыми, в любой миг можно было ожидать катастрофы. Валенсийский Чаровник мог ввести в заблуждение кого угодно, но только не нас. Я слишком часто видел страх в глазах матадоров, чтобы не заметить его в лихорадочно сверкавшем взгляде Луиса, когда он подходил к барьеру, чтобы взять у меня шпагу или мулету. В начале нашей совместной работы я чувствовал, что Луис боится, но лишь два-три раза в году. Потом дела пошли хуже и хуже. Теперь паника охватывала Луиса на каждой или почти на каждой корриде. В Аранхуэсе, когда он встал перед быком на колени и толпа вопила от восторга, я знал, что Луис сделал это лишь потому, что его не держали ноги. Консепсьон, до сих пор всегда сопровождавшая нас, перестала ходить на бои. Она больше не могла смотреть, как этот человек, с застывшей на губах улыбкой, Бог весть каким чудом всякий раз ухитряется скрыть панический ужас под внешним изяществом. Все его движения, изгиб торса стали чисто рефлективными.

Несмотря на то, что Луис отнял у меня Консепсьон, я не питал к нему злобы. Это был мой друг, мой товарищ по арене, и всякий раз, когда я видел, как он бьется с быком, сердце мое сжимала тревога, ибо с каждым днем мне становилось яснее, что однажды Валенсийский Чаровник получит корнаду[14], от которой не спасут ни Пресвятая Дева, ни врачи. По мере того как Луис копил миллионы песет, я все более горячо жаждал, чтобы он сумел вовремя остановиться, уйти с арены во всем блеске славы и поселиться в своем чудесном имении неподалеку от Валенсии.

Через десять лет после того как получил альтернативу, Луис стал одним из самых известных матадоров Испании. Он сохранил фигуру героя-любовника и тот бархатно-нежный взгляд, что когда-то приводил в экстаз наших матушек, когда какой-нибудь Рудольфо Валентине, снятый крупным планом, казалось, смотрел на каждую из них. Зато я состарился. Консепсьон тоже. Она — должно быть, от волнения. Каждый раз, когда мы уходили на бой, Консепсьон оставалась сидеть в кресле возле телефона и оживала, лишь услышав от меня, что все кончилось благополучно и ее муж держался великолепно. Это давало ей несколько дней передышки. Но я замечал, как с каждым годом у глаз Консепсьон залегали новые морщины. Она утратила веру, необходимую жене тореро.

Но больше всего Консепсьон огорчало, что у них не было детей. Может, так получилось из-за того, что Луис постоянно разъезжал и не мог вести нормальную оседлую жизнь? Что до меня, то при всей нежности к подруге детства я ничуть не грустил об отсутствии плода, венчающего любовь, отнятую у меня. Рождение мальчика заставило бы меня слишком горько жалеть, что не я его отец, а родись девочка — как мучительно напоминала бы она мне о той, ради кого я изображал бой быков на берегах Гвадалквивира…

Все изменилось, когда в нашу жизнь вошел Пакито.

Луис всегда отказывался выступать в Мексике. Он считал, что и без того слишком выматывается за сезон в Испании и зимы едва хватает для восстановления сил. Но однажды ему предложили такие условия, что матадор заколебался. Однако окончательно он дал согласие лишь после того, как Консепсьон согласилась нас сопровождать. У нее не хватило мужества остаться одной на все долгое время отсутствия мужа, ну и моего тоже, разумеется. К тому же, тогда пришлось бы ждать уже не звонков, а телеграмм и писем. Так Консепсьон отправилась с нами. Мы взяли с собой нашего главного пикадора — Рафаэля Алоху, чтобы он показал своим мексиканским коллегам, как именно следует «наказывать» быка, прежде чем им займется сам Валенсийский Чаровник. Поехали и двое бандерильеро — Мануэль Ламорильо и Хорхе Гарсия, они оба принадлежали к куадрилье Луиса с самого начала его карьеры. Короче говоря, получилось что-то вроде путешествия всем семейством.

Мексиканцы, обожающие зрелищную сторону корриды, пришли в неописуемый восторг от Луиса Вальдереса. Поездка превратилась в триумфальное шествие — череду легких побед над храбрыми, но не слишком могучими быками. Избранная публика рукоплескала, а деньги лились рекой.

Однажды февральским вечером — этот вечер я никогда не забуду! — мы сидели в патио гостиницы в Гвадалахаре, где Луис в этот день уже успел стяжать лавры. Консепсьон, избавившаяся от тревоги, которая теперь терзала ее почти ежедневно, смеялась, а я, прислушиваясь к смеху взрослой женщины, пытался уловить в нем отзвуки прежнего девичьего, серебристого. Луйс отдыхал, удобно устроившись в кресле. Я же готовил статью для мадридских журналистов. Мы не слышали, как он подошел, но тем не менее он был тут, среди нас. Это был красивый худенький паренек лет двенадцати, с горящими глазами. Он стоял и смотрел на Луиса как зачарованный. Судя по одежде, он подошел к нам явно не за милостыней. Первой очнулась Консепсьон.

– Что ты хочешь, малыш? — спросила она.

Паренек даже не повернулся к ней. Продолжая пристально смотреть на Луиса, он рухнул на колени и принялся лихорадочно умолять:

– Возьмите меня с собой! Я хочу стать великим матадором, как вы, сеньор Вальдерес… Возьмите меня!..

Лишь с большим трудом нам удалось успокоить мальчонку. Он рассказал нам, что зовут его Пакито Лакапас, а живет он вместе с матерью в небольшом домике пригорода Гвадалахары. Мы надеялись, что угомонили Пакито, подарив ему вышитый платок с инициалами Луиса Вальдереса. Когда он ушел, Консепсьон погрузилась в мечты, уже не обращая на нас никакого внимания. Хорошо зная ее, я понял, что пока Луис рассуждал о своих прежних и будущих схватках, Консепсьон думала о Пакито и о том, что так и не рожденный ею сын мог быть таким же…

На следующий день в Пуэбло мы снова столкнулись с Пакито. Консепсьон попыталась его урезонить, но тщетно. В Вера-Крус он опять явился к нам — несчастный, жалкий после ночного путешествия на подножке товарного поезда. Смирившись с неизбежным, мы пустили его в огромную американскую машину, предоставленную нам для переездов. Если бы Пакито предложили место в раю, он вряд ли бы обрадовался больше. Я чувствовал, что Консепсьон все больше привязывается к мальчику. И это мне стало особенно очевидно, когда я заметил, что во время корриды она не все время смотрит на Луиса, а следит за Пакито, стоящим возле меня в калехоне. Итак, он сопровождал нас в Монтеррей и в Мериду, а в Тампико на последнем выступлении Валенсийского Чаровника уже сам передал Луису мулету и шпагу в терцио[15].

То, чего я ожидал, произошло, когда, упаковав вещи, мы собирались поужинать с Пакито, единственным гостем, приглашенным на наш последний мексиканский вечер. Мальчик уже ждал за столом, к величайшей зависти поклонников корриды. Когда Луис завязывал галстук, Консепсьон вдруг спросила:

– А Пакито?

Тореро с изумлением обернулся.

– Что Пакито?

– Мы берем его с собой?

– Как это, берем? Ты хочешь сказать, что мы потащим его с собой в Испанию?

– Да.

– Ты сошла с ума?

– Не думаю, но вот он точно свихнется, если ты его бросишь.

– Послушай, Консепсьон, ведь, в конце-то концов, у парня есть мать!

Но она с безжалостным эгоизмом любящей женщины возразила:

– И что с того?

– Мы не имеем права отнимать у этой сеньоры сына!

– Мы никого не отнимаем, мальчик едет сам.

Спор затянулся до бесконечности. Наконец Луис, уже почти сдаваясь, обернулся ко мне.

– А что об этом думаешь ты, Эстебан?

Я думал, что отчаяние Пакито быстро рассеется, но, не желая огорчать Консепсьон, солгал:

– Проще всего — спросить самого малыша.

Мнение Пакито было однозначно. Мальчик хотел немедленно мчаться за вещами, но Луис заметил, что, поскольку Пакито несовершеннолетний, он не может покинуть страну, во-первых, без согласия матери, а во-вторых — властей. Мне поручили неблагодарную миссию сообщить сеньоре Лакапас, что у нее отбирают сына.

Сеньора Лакапас жила в домике с небесно-голубыми ставнями, на опушке заросшего сада, превратившегося в миниатюрный девственный лес. Несмотря на седину, мать Пакито была еще не старой женщиной, но жизнь, видно, обошлась с ней сурово. Пока я говорил, мальчик стоял рядом со мной, а его мать молча слушала. Потом, в наступившей тишине, она подняла сморщенные веки и я увидел тусклый, словно вылинявший, взгляд.

– Ты хочешь уехать, Пакито? — обратилась она к сыну.

– Да, мама.

– И тебе не жаль бросить меня?

– Конечно, мама, но я вернусь!

– Нет, не вернешься. Твой отец тоже собирался вернуться. Он уехал семь лет назад. Жена без мужа, мать без ребенка, я умру одна, потому что на нас лежит проклятье…

Женщина говорила все более возбужденно, и я начал всерьез опасаться тяжелой сцены. Под конец она принялась кричать во весь голос и я услышал за дверью крадущиеся шаги любопытных.

– Ты неблагодарный, Пакито! Ты позволил этим испанцам околдовать себя! Есть только одно преступление хуже предательства родной земли, сеньор, — это кража ребенка у матери! Прочь! Убирайтесь! Я проклинаю вас всех! Тебя, Пакито, — сына своего отца! И этого матадора, и его жену, и всех, кто зарабатывает убийством животных! И тебя тоже, вестник несчастья! Я проклинаю вас! Вы все погибнете в крови и мучениях! Я проклинаю вас!

Выйдя в холодную мексиканскую ночь, мы оказались среди мужчин и женщин, в чьем тяжелом молчании ощущалась враждебность. Как все цыгане, я суеверен, и проклятье этой матери легло камнем на мое сердце. Именно в ту ночь в моей душе по-настоящему поселилась тревога. С тех пор она не покидает меня, но уже скоро я избавлюсь от нее — как только смерть откроет дверь моей комнаты, вместе с ней придет освобождение.

В следующие три года наша жизнь совершенно переменилась. Консепсьон как будто забыла обо всех своих обычных страхах. Казалось, она живет лишь ради этого ребенка, которого, как она утверждала, послало ей само Небо. Что до меня, то я сомневался, что Небо может одобрить наш поступок с несчастной сеньорой Лакапас. Луис не замечал, что Пакито потихоньку вытесняет его из сердца Консепсьон, которая все больше чувствовала себя матерью и все меньше женой. Зато я это видел отлично. И если бы я поклялся, что не испытывал мучительной ревности, это было бы ложью. На какое-то время присутствие Пакито придало новый блеск Валенсийскому Чаровнику — восхищение «сына», самого страстного из всех почитателей, заставляло держаться на высоте. Но Луис уже почти достиг тридцати пяти лет, и слабые ноги не крепнут с возрастом. Пресса несколько охладела к воспеванию необычайных достоинств Вальдереса. Скольжение вниз шло быстро и необратимо. После катастрофической корриды Витории в августе, на которой Вальдерес скандально искромсал трех животных, критика прямо-таки набросилась на него. Он не слишком жаловался — сам понимал, что слабеет. Через несколько дней после того неудачного выступления мы приехали на бой в Севилью. Как-то, прогуливаясь по Сьерпес[16], Луис взял меня под руку и шепнул:

– Хочу сообщить тебе великую новость, Эстебан…. Я завязываю с этим делом!

– Правда?

– Я поклялся перед образом Макарены. Выступлю по контракту в Линаресе, а потом уедем жить сельскими помещиками.

– Мы?

Он ласково подтолкнул меня в бок.

– Надеюсь, ты не собираешься нас бросить?

– А что я буду делать на вашей асьенде?

– Во-первых, составишь нам компанию, а во-вторых, будешь давать советы Пакито.

– Советы? Насчет чего? Я только и знаю, что быков!

– Вот именно. Я нисколько не сомневаюсь, что, несмотря на все ухищрения Консепсьон, парень вырвется на арену.

Таково же было и мое мнение.

Я уже говорил, что я суеверен, как всякий цыган, и мне очень не нравилось, что Луис задумал завершить свою карьеру на аренах Линареса, где погиб великий Манголето, слава Кордовы.

До самой смерти перед моими глазами будут стоять трагические мгновения той корриды в Линаресе. Довольно посредственно справившись с первым быком, Луис был освистан. Со вторым животным он покончил вполне пристойно, но, едва из кораля вышел третий зверь и остановился на дорожке, публика затихла. Небольшой, нервный и явно очень свирепый бык, на мгновение ослепленный ярким светом, замер, угрожающе выставив рога и высоко подняв голову. Всем стало ясно, что это трудный противник, и страх, всегда дремавший в Луисе, пробудился с новой силой. Стоявший рядом со мной Пакито побледнел. Мы оба догадывались, какая паника охватила Луиса в это самое мгновение. Он был всего в нескольких шагах от нас, за ближайшим бурладеро[17]. Я видел его профиль и струйку пота, стекающую с виска. Если тореро испуган, он всегда обливается потом. Наконец, Рафаэль и Хорхе заставили зверя бежать, чтобы Луис мог сообразить, каким рогом он наносит удар. Я понимал, что Вальдерес оттягивает то время, когда ему придется сменить товарищей. Подавив дрожь, он все же решился и привлек внимание быка к тому уголку, где стояли все мы. Тот смело ринулся в бой. Первая вероника позволяла надеяться, что Валенсийский Чаровник вновь обрел прежнюю воздушную грацию. Увы!.. После пятого пасса он покачнулся, на седьмом дрогнул, и бык поверг его на землю. Нагнув рога, зверь помчался к распростертому тореро, но в тот же миг Пакито, выхватив плащ у кого-то из бандерильеро, перескочил через барьер и кинулся к быку. При виде нового врага зверь изумленно замер, но тут же бросился в бой. Вальдерес заманил быка слишком близко к барьеру, и Пакито не хватало пространства, чтобы успеть увернуться. Должно быть, он просто обезумел. Я выскочил на арену в надежде спасти его, а Хорхе и Рафаэль тем временем уносили Луиса. Но зверь оказался проворнее и пригвоздил Пакито к барьеру, как раз когда тот собирался выскользнуть за бурладеро. Несмотря на истошные вопли толпы, я все же слышал, как рог, пропоров насквозь живот мальчика, вошёл в дерево. Этот звук до сих пор отдается у меня в ушах, и порой я нарочно напиваюсь, лишь бы заглушить его.

Пакито умер на операционном столе под аплодисменты публики, приветствовавшей матадора из нового поколения — тот еще только начинал восхождение к славе.

И пока лишь слегка оглушенный Луис проклинал злую судьбу, я вспомнил пророчества сеньоры Лакапас: «Все вы погибнете в крови и мучениях!»

Мы денно и нощно караулили Консепсьон, опасаясь, что она наложит на себя руки. Бедняга совершенно потеряла рассудок. Мы с Луисом сидели в каморке с низким потолком, пили и непрерывно курили. Вальдерес винил себя в смерти Пакито, я же не хотел терять Консепсьон во второй раз. В следующее после смерти Пакито воскресенье мы глотали херес, даже не замечая его вкуса. Неожиданно по лестнице спустилась Консепсьон. Я заметил, как она постарела, но эти запавшие, обострившиеся черты лица, эти следы страданий вызвали у меня лишь новый прилив любви и нежности. Поглядев на нас обоих, Консепсьон устало проговорила:

– Все кончено… мы больше никогда не будем говорить о нем… Но чтобы я не слышала ни единого слова о быках!

Мы поклялись. Но она еще не все сказала.

– Прежде чем опустить занавес над тем, что было самым счастливым периодом моей жизни, позвольте сказать, что я считаю вас обоих убийцами… Тебя, Луис, потому что это твои трусость и неловкость привели к смерти Пакито… Что до тебя, Эстебан, ты не любил его… Ревность помета ла тебе вырвать его у быка! Двое убийц!

Я хотел было возразить, но Консепсьон не дала открыть мне рта:

– Замолчи! Все кончено… кончено… кончено…

В тот же вечер я уехал в Мадрид и с тех пор кое-как перебивался, работая на корридах. Ни Луиса, ни Консепсьон я больше не видел.

Так прошло пять лет.

В начале этого года я узнал, что Луис и Консепсьон переехали из Севильи в свое имение под Валенсией. Итак, Вальдерес вернулся в родные края. Я решил поступить так же, поскольку не смог по-настоящему свыкнуться ни с Мадридом, ни с кастильцами. Жители Мадрида и Севильи оказались схожими лишь в одном: они не излечиваются от несчастной любви. В Мадриде я не мог думать о Консепсьон так, как бы мне хотелось, а ведь мечты о ней — это все, что мне оставалось до конца жизни. Я думал, что, вернувшись в Севилью, где протекала наша детская любовь, я вновь в какой-то мере обрету женщину, чувство к которой никогда не угасало в моем сердце.

Сойдя с поезда на Кордовском вокзале, я сразу почувствовал себя помолодевшим, несмотря на то что всю ночь промаялся в вагоне третьего класса. В холодном январском воздухе я улавливал смутные запахи, волновавшие меня гораздо больше самых горячих приветственных слов. Подхватив сумку с не слишком обременительным багажом, я медленно побрел по проспекту Маркес де Парада. Я мог бы нанять такси, но хотелось ощутить под ногами вновь обретенную андалузскую землю. Я улыбался прохожим, и они отвечали мне улыбками, радуясь, что встретили счастливого человека. Свернув на улицу Католических королей, а потом на мост Изабеллы II, я наконец увидел Триану, свою Триану. Сердце так сжалось от волнения, что я даже прислонился к стене. Тут же подошла какая-то девушка и с тревогой спросила:

– Вам плохо, сеньор?

Девушка напоминала Консепсьон прежних дней.

– Не в том дело, сеньорита, благодарю вас… Это просто от волнения… от радости, что я снова вижу Триану, мой родной квартал…

– Вы цыган?

– Да, сеньорита.

– Я тоже.

Глупо было задавать подобный вопрос, но я не CMof удержаться:

– Вас, случайно, зовут не… Консепсьон?

– Поверьте, сеньор, я очень сожалею, но мое имя Ампаро… До свидания, сеньор! Счастливого возвращения в Триану!

Счастливое возвращение… Я смотрел ей вслед, как когда-то, много лет назад, провожал глазами Консепсьон после нашего грустного объяснения. Не напрасно ли я приехал? Не стану ли страдать еще больше в этом городе, где призрак возлюбленной уже никогда меня не покинет? Каждая улица, сады или памятники станут навязывать мне присутствие Консепсьон. Но в конце концов, разве не за этим я приехал в Севилью?

Не справившись с искушением, я решил пройти через калле Кавадонга и взглянуть на бакалейную лавочку, где когда-то торговали родители Консепсьон. Теперь они мирно покоятся под кипарисами на маленьком кладбище, и солнце ласкает их могилы. Я долго стоял, наблюдая за маленькими девочками и мальчиками, приходившими в бакалею за покупками. Как много маленьких Эстебанов и Консепсьон! Лишь когда хозяин лавочки, удивленный моим долгим неподвижным наблюдением, вышел на порог, я заставил себя удалиться. В конце калле Эвангелиста все еще жила моя мать. При виде меня она скрестила на груди руки, вознося немую благодарственную молитву Трианской Богоматери. Я сжал ее в объятиях.

Потом я окунулся в прежнее существование и нашел постаревших друзей. Все они старались вообще не упоминать о Вальдересе — из-за Консепсьон, конечно. Чтобы как-то заработать, я снова вернулся к быкам. Ничего другого я все равно не умел! Меня тепло приняли в кафе, где вечно крутились страстные поклонники корриды, модные тореро и неудачники, тщетно пытающиеся заключить контракт. Мне удалось быстро наладить дела, помогая нескольким подававшим надежды молодым людям. Но в глубине души, честно говоря, деньги меня никогда особенно не занимали. Лишь бы как-то скрасить последние дни матери. Остальное не имело значения. Удовольствие мне доставляли только прогулки по берегу Гвадалквивира, где когда-то, в незапамятные времена, казавшиеся теперь почти сказочными, я сражался с воображаемыми быками к восторгу Консепсьон. Я мог часами сидеть там, не двигаясь, а гревшиеся на солнышке старухи сердито смотрели на чужака, нарушившего их уединение. Вероятно, я еще не достиг того возраста, чтобы по праву разделять их привилегию на отдых. Потом и моя мать умерла. За гробом шло не так уж много людей, ведь за время моего отсутствия население Трианы сильно изменилось. Однако некоторые лица я все же узнавал, хотя не мог вспомнить имен кое-кого из тех, кто целовал меня у выхода с кладбища. После смерти матери я снова остался один. Что ж, я сам выбрал одиночество в тот день, когда Консепсьон сказала «да» Луису в церкви Святой Анны. Медленное течение жизни продолжалось. Я поздно вставал и около полудня уходил из дому, оставляя заботу об уборке комнаты и стирке белья старухе-соседке. Спокойным шагом я добирался до привычного кафе недалеко от Сьерпес, устраивался за столиком, пил мансанилу, ел пирожки и беседовал о быках.

Однажды мартовским утром меня хлопнул по плечу какой-то мужчина.

– Как поживаете, дон Эстебан?

Я вспомнил, что уже как-то видел этого типа в Мадриде. Пабло Мачасеро. Он тоже занимался быками. Работал посредником, менеджером. Это ремесло сделало его необычайно обходительным человеком.

– Приветствую вас, Пабло… Зачем пожаловали в Севилью?

– Скажу — не поверите.

– А вы все же попробуйте!

– Я приехал повидать вас.

– Не может быть!

– И тем не менее, это правда.

– Тогда я слушаю вас.

Он замялся, явно смущенный тем, что за столом сидели посторонние.

– Дело в том, что у меня к вам довольно деликатный разговор…

Интригующее начало. Я извинился перед друзьями и повел Мачасеро в укромный уголок, за столик, который мы обычно оставляли влюбленным, иногда случайно забредавшим в наше кафе.

– Выкладывайте.

– Дело вот в чем… В Мадриде я познакомился с весьма богатым человеком, неким Амадео Рибальтой. Как все богачи, он хочет заработать еще больше. У Рибальты две страсти: игра и быки.

– Ну и что?

– Он жаждет примирить оба увлечения, устроив корриду с участием неожиданных тореро.

– Правда?

– То есть людей, чье появление на арене не только удивило бы публику, но и подогрело любопытство. Рибальта готов поставить на кон порядочный мешок денег, лишь бы добиться задуманного.

– Это его право, но… я что-то не понимаю свою роль в этом деле… Меня не особенно интересуют деньги и у меня нет волшебной палочки, чтобы достать из-под земли никому не известных тореро, да еще способных достойно выступить на арене.

Я чувствовал, что Мачасеро хочет что-то сказать, но не решается. Тут пахло какой-то не слишком честной игрой, так что я едва не рассердился.

– А ну, выкладывайте, что у вас на уме, Мачасеро! Не для того же вы ехали черт знает куда, чтобы молчать?

– Разумеется, нет. Просто-напросто дон Амадео хочет снова запустить в дело Валенсийского Чаровника…

Я оцепенел от изумления.

– Вы что, издеваетесь надо мной?

– Ни в коем случае, дон Эстебан. Рибальта был страстным поклонником Вальдереса. И так никогда и не смог смириться с его уходом. Он полагает, что все афисьонадо кинутся на представление с участием дона Луиса.

– Но это безумие! Послушайте, Мачасеро, вы же достаточно давно занимаетесь этим ремеслом, чтобы не знать железного правила: покинув арену, тореро уже никогда не возвращается назад.

– Да, если он уже никуда не годится. Но ведь в случае с Вальдересом все по-другому. Он ушел лишь из-за несчастного случая, не касавшегося его напрямую.

За именем Луиса Вальдереса для меня скрывалась Консепсьон, и, хотя весь мой жизненный опыт кричал о тщетности подобной затеи, я почувствовал, что готов сдаться. Слишком уж хотелось повидать любимую женщину.

– Но почему вы приехали из Мадрида рассказывать все это мне?

– Просто мы знаем о вашей дружбе с Луисом Вальдересом и полагаем, что вы один способны уговорить его снова взяться за дело.

– Я… я не имею права… Он рискует погибнуть на арене или по меньшей мере сильно искалечиться… Луис — мой друг. С моей стороны это было бы предательством.

– Вовсе это не предательство, дон Эстебан! Вы же понимаете, что прежде чем предпринимать какие-то действия, мы навели справки в Альсире, где дон Луис смертельно скучает в роли фермера.

– Скучает?

– Вот именно… Целыми днями бесцельно болтается по своим владениям и лишь вечером, собравшись с друзьями в кафе, снова обретает вкус к жизни. И знаете, о чем они говорят? О быках, дон Эстебан!

Он выдержал паузу, наблюдая за моей реакцией, но поскольку я молчал, добавил:

– От этой страсти не излечиваются, дон Эстебан…

В конце концов, возможно, Луис и вправду несчастен, хотя я и не мог взять в толк, каким образом можно быть несчастным, живя подле Консепсьон. Правда, Луис никогда не любил ее так, как я. Потихоньку план дона Рибальты перестал казаться мне безумным. Однако в глубине души все же звучал тихий голосок, нашептывавший, что я собираюсь совершить очень дурной поступок, а то и преступление, только для того, чтобы вновь увидеть Консепсьон. Но почему? Разве я поволоку Вальдереса на арену насильно? Разве он не достаточно взрослый, чтобы решить, чего он хочет, самостоятельно? Так я подбирал всяческие оправдания, лишь бы заставить совесть умолкнуть. Я сдался.

– Ладно, посмотрим, что из этого выйдет…

Мачасеро удовлетворенно вздохнул. Он явно опасался, что не сумеет меня уговорить.

– Мой друг Рибальта надеется, что вы согласитесь снова стать доверенным лицом дона Луиса, в том, разумеется, случае, если он опять вернется к быкам… и мне поручено передать, что вы получите пять процентов прибыли. В конце сезона это может превратиться в кругленькую сумму.

Я пожал плечами. Все равно ни Мачасеро, ни человек, чьи интересы он представляет, не поняли бы, даже если бы я сумел объяснить, что плевать я хотел на деньги и взялся за эту авантюру совершенно бесплатно — лишь бы приблизиться к Консепсьон, ибо она мне нужнее воды и хлеба.

– Когда мы увидимся с этим Рибальтой?

– Он остановился в отеле «Колон»… Я обещал привести вас к завтраку, если сумею уговорить.

– И вы рассчитывали на успех?

Мачасеро расплылся в лицемерной улыбке.

– Мы на это очень надеялись, дон Эстебан.

Амадео Рибальта оказался высоким красивым мужчиной крепкого сложения. Впрочем, мощная фигура уже начала несколько расплываться. Я бы дал ему лет пятьдесят или чуть больше. Он встретил меня с изысканной любезностью и сразу же заявил, что очень ряд встрече. Мы сели за стол. Рибальта явно знал толк в еде. После эмпанадиллас де полло[18] с белым борийским вином нам подали салмонетес фритос[19], а к утке с рисом дон Амадео заказал бутыль бархатно-алого «Риоха». Закончился завтрак брацо де гитана[20] и хересом. Наш хозяин подождал, пока принесут кофе, и лишь потом приступил к разговору, ради которого мы собрались.

– Дон Пабло рассказал вам о наших намерениях, сеньор Рохилла?

– Иначе я не пришел бы сюда, сеньор.

– Совершенно верно… И какова же ваше мнение?

– Я уже высказал дону Пабло соображения общего характера. Вся история тавромахии доказывает, что возвращение тореро на арену после более или менее длительного отсутствия заканчивается всегда провалом.

– И чем, по-вашему, это объясняется?

– В них уже нет прежнего огня.

– Стало быть, если я правильно вас понял, тореро, сохранивший хорошую физическую форму и не утративший страсти к боям, все-таки может рассчитывать на успех?

– Теоретически — да.

Я говорил прямо противоположное тому, что думал, но так хотелось увидеть Консепсьон!

– Вам известно также, что, по сведениям из Альсиры, Вальдерес скучает по быкам, и притом, как утверждают очевидцы, нисколько не растолстел.

– Согласен, но в конечном счете, пока мы не узнали, что думает он сам, обсуждать этот вопрос бессмысленно.

– Полностью разделяю ваше мнение, сеньор. Именно поэтому я попросил бы вас как можно скорее поехать в Альсиру и выяснить настроения дона Луиса. Если он откажется и вы сочтете, что этот отказ — последнее слово, мы с доном Пабло останемся здесь и не станем показываться. Если же, наоборот, дон Луис примет предложение — дайте нам знать, и мы приедем в Альсиру потолковать о тренировках, программе и, конечно, о… песетах.

– А вы, как я погляжу, очень тщательно разработали свои планы!

– Да, очень… Дон Эстебан, я хочу сообщить вам нечто такое, о чем не говорил еще даже дону Пабло… надеюсь, он не обидится, узнав эту новость одновременно с вами… Я был несметно богат, а теперь мое состояние сильно уменьшилось… так что я хочу поправить дела, и побыстрее!

– Madre de Dios! — простонал Мачасеро.

– Поэтому я ставлю все, что у меня есть, на «воскресение» Валенсийского Чаровника. Если он провалится, я прогорю вместе с ним. Так что можете не сомневаться в моем намерении взяться за дело всерьез. И в первую очередь нужно как можно сильнее разжечь любопытство… Кстати, дон Эстебан, может, вы знаете, живы ли те, кто раньше составлял куадрилью дона Луиса?

– Из тех, кто всегда ездил вместе с доном Луисом и со мной, остались лишь пикадор Рафаэль Алоха и два бандерильеро — Хорхе Гарсия и Мануэль Ламорильо.

– А можно будет их разыскать, если они понадобятся?

– Разумеется… но… зачем?

– Просто я хочу, чтобы дон Луис чувствовал себя поувереннее хотя бы в первое время. Если вы будете его опекать и давать советы, а старые товарищи сочтут возможным выступать вместе с ним, я думаю, дону Луису будет легче воскресить прошлое. Вы согласны со мной?

– Возможно, вы правы…

Рибальта вытащил из кармана бумагу.

– Сегодня пятое марта. Надо, чтобы через восемь дней все было решено. Если дон Луис пойдет нам навстречу, ему необходимо немедленно приниматься за тренировки. Я предполагаю устроить первую корриду в июне, во Франции.

– Выбор удачен, и времени, пожалуй, хватит.

– Затем, в июле, мы договоримся о выступлении в Памплоне. Ставки там будут очень невысокими, но для нас главное — показать достоинства дона Луиса. А кроме того, я полагаю, не следует слишком многого ожидать от первого сезона.

– Тут я с вами совершенно согласен, дон Амадео.

– Если в Памплоне все пройдет так, как нам бы хотелось, следующим номером попробуем выступить на родине дона Луиса, в Валенсии, в конце июля. В августе поедем в Сан-Себастьян — там много иностранцев, а значит, будет хорошая реклама. Затем я попытаюсь организовать бой в Толедо числа пятнадцатого, а двадцать восьмого мы выступим на арене Линареса.

– Нет!

Мачасеро и Рибальта с удивлением воззрились на меня.

– Нет, только не Линарес!

– Объяснитесь, дон Эстебан. Не мне вам говорить, что эта арена очень престижна.

– Для Вальдереса это место проклято!

– Из-за Манолете?

– Нет, из-за Пакито…

Мне пришлось рассказать им печальную историю, положившую конец карьере Валенсийского Чаровника. Оба слушали серьезно и молча, как люди, знающие быков и способные понять чувства матадора. Закончив повествование, я испытывал легкое раздражение против тех, кто вынудил меня еще раз пережить ту кровавую драму, навлекшую на меня гнев Консепсьон. Дон Амадео положил руку мне на плечо.

– Hombre! Я понимаю ваши чувства, но все-таки, по-моему, не стоит поддерживать подобные настроения дона Луиса. Триумф в Линаресе вылечит его. Впрочем, мы поступим так, как он сам пожелает…

В тот вечер, впервые с тех пор как вернулся в Севилью, я вошел в церковь Сан-Лауренцо молить Богоматерь Армагурскую защитить меня от себя самого.

Я хотел приехать в Альсиру вечером, а потому весь день бесцельно бродил по улицам Валенсии. Встретиться с Луисом я рассчитывал как бы случайно. Не зная, как встретит меня Консепсьон, нельзя было не принять все возможные меры предосторожности. После смерти Пакито мы не виделись ни разу. Забыла ли она ребенка, насильно отнятого у матери? Мексиканка предсказала нам смерть в крови и мучениях и не ошиблась. Однако, направляясь в Альсиру, я не подозревал, что готовит нам будущее, и не мог даже предполагать, сколь верным окажется пророчество.

Альсира — очаровательный городок у подножия горы Мурта, жители которой утверждают, будто выращивают лучшие в Испании апельсины. Воздух здесь почти весь год благоухает ароматом цветов и плодов. Ничего не скажешь, Луис сумел выбрать место! Я полагал, что его имение, скорее всего, на склоне горы, среди апельсиновых деревьев. Неподалеку от церкви Святой Каталины, на углу главной улицы города и переулка, где громоздятся одна на другую лавочки торговцев фруктами, есть небольшое кафе «В солнечном саду». По словам Мачасеро, Луис приходит туда выпить рюмочку мансанилы, как только опускаются сумерки. Я устроился в укромном уголке, откуда мог наблюдать за посетителями. Прождав часа два, я уже начал отчаиваться, как вдруг кто-то из сидевших за самым оживленным столиком воскликнул:

– А вот и он!

Даже еще не разглядев лица, я мигом узнал чуть приплясывающую походку, от которой бывшие тореро не могут отделаться до конца своих дней. По мере того как он приближался, сердце мое билось все быстрее. О, конечно, я любил Луиса как брата, но больше всего меня волновала мысль, что он только что расстался с Консепсьон. Когда Луис подошел совсем близко, я не без горечи заметил, что он ничуть не постарел за эти пять лет. Мы были почти ровесники, но по сравнению с Луисом я выглядел стариком. Левантинцы, с их мягкостью и почти женственной грацией, долго остаются молодыми, в то время как мы, цыгане, едва перешагнув за тридцать, все больше напоминаем иссушенные зноем виноградные лозы. Луис уселся за столик, где первыми заметили его появление. Я улыбнулся, подумав, что он и не догадывается о моем присутствии. Он заказал анисовую. Да и голос прежний — тот самый, нежный, ласкающий голос, которым он покорил Консепсьон. И почти сразу, словно нарочно для меня, Луис заговорил о быках. Он обсуждал достоинства тореро, собиравшихся выступить на валенсийских аренах в день Сан-Хосе, 19 марта. Вальдерес ничего не утратил — ни вдохновения, ни верного глаза. Толковал он о том, почему такой-то тореро слаб, а другой, напротив, очень хорош и почему надо внимательно следить за фаролами[21] одного и чиквелинас[22] другого. Я знал матадоров, о которых шла речь, и мог судить, насколько Луис в курсе событий. Суждения его были, несомненно, верны, и я понял, что мой друг не сумел бы так точно обрисовать картину, если бы не жил, хотя бы в воображении, прежней жизнью. С тех пор замысел дона Амадео начал казаться мне не таким уж безнадежным. Но дело в том, что на самом деле почти никто не знал истинной причины ухода Луиса. Ведь он покинул арену не только из-за Пакито, основной причиной был страх перед быком, все более парализовывавший его волю. И теперь все сводилось к одному вопросу: удалось ли Валенсийскому Чаровнику избавиться от страха? К несчастью, это можно выяснить лишь во время боя… А тогда, возможно, будет слишком поздно. Если я спрошу его «в лоб», Луис, конечно, не рассердится, понимая, что я слишком хорошо его изучил и от меня не укроется ни единая его особенность, но в ответ невольно солжет, ибо вдали от опасности все мы храбрецы.

Луис болтал с друзьями около часу, а когда он собрался уходить, уже опустилась ночь. Я вышел следом за ним, но решился окликнуть его, лишь удалившись от кафе на приличное расстояние.

– Que tal, Луис?

Он обернулся, долю секунды вглядываясь в темноту, потом шагнул ко мне, желая убедиться, что не ошибся.

– Madre de Dios! Ты?.. — воскликнул он.

– Я счастлив видеть тебя, Луис.

– Я тоже!

Он обхватил меня за плечи, и мы расцеловались.

– Но скажи, Эстебан, откуда ты взялся в такое позднее время? Просто чудо, что ты вот так столкнулся со мной среди ночи!

– Не совсем. Я сидел в кафе у тебя за спиной.

– Черт возьми! И ты меня не окликнул?

– Я не решился.

– Почему?

Я солгал, не видя другой возможности выполнить возложенную на меня миссию.

– Прошло так много времени… Я не знал, обрадуешься ли ты встрече. Ведь мы расстались при таких мрачных обстоятельствах…

– Мы знали и любили друг друга задолго до того, как случилось это несчастье, Эстебан… Но скажи сначала, что ты делаешь в Альсире?

– Ничего. Я болтался в Валенсии и случайно увидел автобус с надписью «Альсира». Мне захотелось поболтать с тобой, но адреса я не знал и зашел в кафе расспросить людей, а тут как раз пришел ты сам. Вот и все.

– Короче говоря, если я правильно тебя понял, ты вовсе не собирался нас повидать, и, не попадись тот благословенный автобус…

От этого «нас» мое сердце бешено застучало.

– Ну уж теперь я отвезу тебя домой. Где твои вещи?

Я показал на маленький чемоданчик.

– У тебя есть какие-нибудь планы на ближайшие дни?

– По правде говоря, нет.

– Тогда останешься у нас.

– Но…

– Прошу тебя, Эстебан… Ты окажешь мне услугу…

– Услугу?

– Я скучаю… — с тихой грустью признался он.

Как я и предполагал, имение Луиса было расположено на склоне горы Мурта. Машина, точнее, кабриолет, весело карабкалась по дороге, и тихое жужжание мотора ничем не нарушало невозмутимого покоя теплой ночи — здесь, на юге, весна была уже в разгаре. За все время поездки мы не сказали друг другу ни слова. Может быть, потому что слишком много накопилось за время разлуки и ни один из нас не знал, с чего начать? Я не решался расспрашивать Луиса о Консепсьон, опасаясь, что голос выдаст мои чувства. Его же явно переполняло все то, что привело к нынешним разочарованию и скуке. Наконец, когда мы уже почти добрались до места, Луис с деланным спокойствием спросил:

– Ты по-прежнему занимаешься быками?

Когда на зов Луиса в просторную гостиную первого этажа, убранную в деревенском стиле, вошла Консепсьон, я встал, не в силах произнести ни слова. А она, она тут же меня узнала и, как будто мы расстались лишь накануне, спокойно сказала:

– Добрый вечер, Эстебан. Я счастлива видеть тебя в нашем доме.

– Добрый вечер, Консепсьон. Да хранит тебя Бог…

Луис рассказал о нашей встрече, но моя возлюбленная оказалась менее доверчива, чем ее супруг.

– Это правда, Эстебан, что ты боялся сюда ехать? — насмешливо спросила она.

Луис решил разрядить атмосферу шуткой.

– Что ж ты хочешь, с тех пор как он стал мадридцем, дон Эстебан не очень-то рвется к своим друзьям-провинциалам. По-моему, он нас просто-напросто забыл.

Тогда Консепсьон пристально посмотрела на меня и просто и ясно выразила свое мнение:

– Не думаю… Эстебан не из тех, кто забывает…

Искренне она это сказала или притворялась? Я слишком плохо знал женщин, чтобы это понять, а потому предпочел ответить Луису.

– Я больше не живу в Мадриде… С января я переселился в Триану…

– Что это тебе взбрело в голову?

– Я уже не мальчик, Луис, — объяснил я, не глядя на Консепсьон, — а ты ведь знаешь, что старые одинокие животные любят возвращаться умирать туда, где родились.

Они оба рассмеялись: Луис — в знак того, что не очень-то верит подобным бредням, а Консепсьон — чтобы скрыть смущение.

– Ты вернулся к матери? — спросила она.

– Да, но теперь ее больше нет…

Консепсьон осенила себя крестным знаменем и проговорила:

– Мир праху ее.

– Зато я обрел то, что мне дороже всего, — Гвадалквивир, — добавил я, желая как-то разрядить накопившееся в воздухе напряжение.

Луис тоже почувствовал, что разговор принимает трудный оборот, и, чтобы сменить тему, заявил:

– А знаешь, Консепсьон, Эстебан побудет у нас несколько дней. Мы покажем ему все, что только стоит посмотреть, и, возможно, все-таки признает, что Триана — не единственное пригодное для жизни место.

При всем своем самообладании Консепсьон не сумела до конца скрыть удивления, но не проронила ни слова. Убедить ее в бескорыстии моего появления было явно труднее, чем Луиса.

Остаток вечера прошел вполне спокойно, и после ужина, поданного на стол девушкой, которую проще было бы представить с кастаньетами в руках, чем в роли прислуги, принялись за кофе. Наконец настало время ложиться спать. Я откланялся, и Консепсьон повела меня наверх показывать комнату.

– Надеюсь, она тебе понравится.

– Я не приучен к такой роскоши… Если ты еще помнишь Триану…

Она опустила голову и очень просто сказала:

– Нет, я не забыла Триану… Спокойной ночи, Эстебан.

– Спокойной ночи, Консепсьон.

Я почувствовал, что она хочет сказать что-то еще, но не решается. И, лишь уже стоя на пороге, все-таки спросила:

– Зачем ты приехал, Эстебан?

К счастью, Луису вздумалось убедиться, что я устроен со всеми удобствами, и его появление избавило меня от необходимости лгать.

Спал я плохо. Знать, что Консепсьон совсем рядом, было и мучительно, и радостно. Привязанность к женщине, которая меня когда-то предала, окрашивалась легкой горечью — подсознательно я ставил в вину Консепсьон то, что она счастлива и, по-видимому, не испытывает ни малейших угрызений совести из-за моей загубленной жизни. Как ни странно, я сердился на Консепсьон гораздо больше, чем на Луиса. В конце концов, ухаживая за понравившейся девушкой, он поступил, как любой мужчина. А вот она нарушила данное мне слово! Со двора послышался голос Консепсьон, дававшей какие-то распоряжения прислуге. И этого звука оказалось достаточно, чтобы развеять мою досаду, — я снова был счастлив, снова переполнен неизменной, хотя и бесплодной, нежностью.

Левантийское солнце уже забрызгало золотом эту благословенную землю. Я подошел к Консепсьон, поливавшей в саду цветы. Мы долго стояли молча, не зная, что сказать.

– Понимаешь, — начала Консепсьон, лишь бы нарушить затянувшееся молчание, — Луис разводив апельсины, а мне хватает возни с цветами. Из-за них приходится вставать чуть свет — солнце ведь начинает печь очень рано…

– Разве ты не привыкла к солнцу? Вспомни, там, дома, когда мы гуляли по берегу Гвадалквивира… мы не обращали на него никакого внимания…

Консепсьон ответила не сразу, а когда решилась, голос ее немного дрожал.

– Ты меня так и не простил, правда?

– Чувствам не прикажешь… А где Луис?

Она подошла и взяла меня за руку. Я быстро отстранился.

– Не прикасайся ко мне!

Глаза Консепсьон тут же наполнились слезами.

– Теперь ты меня ненавидишь, Эстебан?

Ненавидеть ее! Господи, как мне хотелось обнять ее и прижать к себе крепко-крепко!

– Почему ты вернулся?

– Тебя повидать…

Консепсьон долго смотрела мне в глаза.

– Я не верю тебе, Эстебан…

– В первый раз ты сомневаешься во мне, Консепсьон.

– В первый раз я боюсь тебя.

Так мы стояли друг против друга — чужие, почти враги… Может, Консепсьон и не ошибалась, испытывая страх, но в моей верности сомневалась напрасно. Ведь только ради нее я согласился выполнить поручение дона Амадео.

– Счастье очень изменило тебя, Консепсьон… Прежде ты никогда не усомнилась бы в моих словах…

Она невесело рассмеялась.

– Счастье?.. Бедный Эстебан… Если это доставит тебе удовольствие, знай, что я вовсе не счастлива. Луис не тот человек, о котором я мечтала… Он слаб, безволен… и эгоистичен тоже. Луис выкидывает из головы все, что могло бы смутить его покой или заставить задуматься… Так же быстро он позабыл Пакито, который им так восхищался…

Она так и не исцелилась! Так и не простила Луису смерть своего приемного сына. Да и мне тоже, наверняка, не простила. Но — зачем скрывать? — я не мог не испытывать некоторого мрачного удовлетворения при мысли, что Вальдерес отнюдь не наслаждается жизнью с той, которую, как ни крути, он у меня все-таки украл.

– Где Луис, Консепсьон?

– Иди прямо по дорожке, не сворачивая, и найдешь его где-нибудь за стойлом.

Я долго шел среди апельсиновых деревьев, не встретив ни души. И вдруг, на небольшой залитой солнцем площадке, между посадками, глазам моим предстало столь неожиданное и странное зрелище, что его вполне можно было счесть бредовым видением. На площадке танцевал человек, причем отсутствие музыки превращало этот танец в нечто совершенно нереальное. Я сразу же узнал силуэт Луиса и, сгорая от любопытства, неслышно подкрался почти вплотную, так что бывший тореро даже не подозревал о моем присутствии. Из своего укрытия я видел его в профиль. Меня сразу поразила гордая посадка головы, неподвижность взгляда, изгиб спины… Так вот оно что! В этом пустынном, одиноком месте Луис Вальдерес давал представление себе самому, переживая заново часы славы, некогда проведенные на арене. Слушая воображаемую музыку, опьяненный давно умолкшим «оле!», он работал ради несуществующей публики. И здесь, без свидетелей, совершенно случайно я смог убедиться, до какой степени Луис остался пленником быков. У меня сжалось сердце. Кроме того, я чувствовал некоторое смущение, словно обманом проник в чужую тайну. Неожиданно, будто повинуясь зову трубы, Валенсийский Чаровник вытянулся на кончиках пальцев и протянул к небу свою кордовскую шляпу с прямыми твердыми полями, словно посвящая ему будущую жертву, затем отбросил ее и начал самую невероятную фаэну из всех, что мне когда-либо довелось видеть. Крепко держа в правой руке укрепленный на палке кусок ткани, Луис, обратив к воображаемому быку лицо и полностью погрузившись в свое воображение, давал самый блестящий спектакль, о каком только может мечтать матадор на арене. Без всякой спешки, тщательно взвешивая каждое движение и принимая все более сложные позы, он работал так вдохновенно и в таком ритме, что, будь он на арене, публика ревела бы от восторга: вот натурелла, круг левой, плащ перед грудью, камтьябда снизу — все классические фигуры, которые, как законченный художник, Луис уснастил столь любимыми всеми вариациями молинете, арафолада, манолетина[23]. Он убил своего быка, как это делали в прежние времена, — встретив грудью. Я и сейчас вижу, как он стоит, наблюдая за агонией воображаемой жертвы, а потом бежит будто бы вокруг арены, раскланиваясь с несуществующей публикой. Не дожидаясь окончания, я вернулся на дорожку и окликнул Луиса. Он не сразу вырвался из-под власти грез и, когда я подошел, все еще смотрел затуманенным взглядом, будто я его разбудил.

– Как тебе удалось разыскать меня, Эстебан?

– Консепсьон посоветовала идти по этой дорожке… Она поливала цветы.

Вальдерес вздохнул.

– Да, я знаю… ей достаточно цветов…

– Зато тебя не слишком увлекает возня с апельсинами, а?

– Да, не особенно. Вернемся?

– Если хочешь.

Оба мы почувствовали, что дело вот-вот дойдет до взаимных признаний. И я решил облегчить ему задачу.

– Твоя жена меня боится.

Луис на мгновение остолбенел.

– Боится?

– Вероятно, думает, что я приехал сюда не только по зову дружбы.

– Но она ошибается, не правда ли?

Я ответил не сразу. Луис напряженно ждал.

– Теперь, когда я увидел, в каком покое вы живете, пожалуй, мне лучше сразу уехать. Ты сможешь подвезти меня в Альсиру, как только мы вернемся?

Луис взял меня под руку.

– Не знаю, что взбрело в голову Консепсьон, но, хочет она этого или нет, а я оставлю тебя здесь. Месяц за месяцем я строю из себя землевладельца, и мне это чертовски наскучило. Деревья меня не интересуют, я люблю только животных…

– А из них больше всего… быков, да?

– Да.

Мы пошли дальше, и каждый думал, как продолжить этот разговор.

– А знаешь, я ведь сохранил отличную форму, — с принужденным смехом заметил Луис.

– Я уже имел возможность в этом убедиться.

– Каким образом?

Я решил сжечь за собой мосты.

– Видел, как ты только что сражался с тенью…

Против моих опасений, он нисколько не рассердился, а наоборот, дрожащим от волнения голосом спросил:

– И каково твое мнение?

– Хорошее.

– Это правда, Эстебан?

– Чистая правда.

Луис расправил грудь — я снял с его души изрядную тяжесть, вернул ту уверенность в себе, которую можно ощутить, лишь получив подтверждение от другого.

– Спасибо, друг.

И снова наступило долгое молчание. Наконец, когда впереди показался дом, Луис робко спросил:

– А как ты думаешь, мог бы я еще выступать на арене, не вызывая насмешек?

– Несомненно.

Вальдерес крепко сжал мою руку.

– Ты возвращаешь меня к жизни, Эстебан!

И, словно ребенок, не решающийся попросить вожделенную игрушку, он застенчиво пробормотал:

– Да только вот беда: кто в меня поверит? Кто рискнет выложить деньги на мое выступление?

– А кроме того, есть Консепсьон…

Он пожал плечами, показывая, что не считает это самым большим препятствием.

– Ты ведь обещал ей после смерти Пакито…

– И что с того? Если я продолжаю думать о быках, Эстебан, то, очевидно, потому, что не нашел дома того, на что имел право рассчитывать! Я знаю, для тебя Консепсьон — чудо из чудес! Но эта Консепсьон существовала лишь в твоем воображении, мой бедный друг. Ты продолжал приписывать взрослой женщине душу и сердце девочки, какой она была когда-то. Консепсьон не любит меня. Впрочем, думаю, она вообще не способна любить кого бы то ни было… Нет, не спорь, Эстебанито… Конечно, она любила Пакито, но то была материнская любовь, столь же слепая и страстная, как если бы она и в самом деле его родила. Консепсьон не простила мне его смерти и, я уверен, не простила тебя… Между ней и мной всегда будет стоять Пакито. Поэтому-то, Эстебан, мне так хотелось бы вернуться на арену. Я хочу жить, а здесь я не живу! Понимаешь? Я хочу жить! Впрочем, я все равно решил уехать и, раз уж нельзя снова стать тореро, займусь чем угодно, лишь бы не торчать среди этих проклятых апельсиновых деревьев — меня тошнит от их запаха, как тошнит от такого существования…

И тут-то я ему все и выложил: и про встречу с Мачасеро, и про завтрак с доном Амадео, и про тайную причину моего приезда. Я видел, как преображается его лицо, а в глазах появляется веселый блеск, так пленивший меня в нашу первую встречу. Можно было не сомневаться: я возвращал этому человеку жизнь.

Меня беспокоило только, каким образом Луис признается жене, и внутренне готовился к скандалу. Однако за едой он не проронил ни слова о том, что занимало нас обоих. Зато выглядел таким счастливым и так весело болтал, что у исподтишка наблюдавшей за ним Консепсьон явно не укладывались в голове причины столь разительной перемены.

– Что с тобой, Луис? По-моему, ты вдруг стал сам не свой?

– Это верно…

– Неужто на тебя так действует присутствие Эстебана?

– Право слово…

– В таком случае, мне очень жаль, что он не приехал раньше.

По тону, каким она произнесла эти слова, можно было не сомневаться: в этом доме ладу нет. Чтобы увести разговор от опасной темы, Валенсийский Чаровник, вновь превратившийся в прежнего Луиса, стал добродушно надо мной подтрунивать:

– Кстати, Эстебан, тебе придется во всем признаться своим старейшим друзьям. А уж мы будем судить тебя без всякого снисхождения. Почему ты нас бросил?

Я чувствовал, как его жена сверлит меня взглядом.

– Чтобы не видеть Консепсьон.

После этого признания все смущенно умолкли.

– По-прежнему влюблен, насколько я понимаю? — наконец-то рассмеялся Луис.

– Цыгане любят только один раз в жизни. Разве ты об этом не слыхал, Луис?

Консепсьон решила обратить все в шутку.

– Но ведь цыгане — тоже мужчины, а значит, обманщики, — весело заметила она. — Кстати, Эстебан, раз ты приехал, стало быть, теперь уже можешь смотреть на меня без боли? Означает ли это, что ты меня больше не любишь?

Я начал нервничать.

– Давайте выскажемся откровенно, раз и навсегда. Я люблю тебя с тех пор, как вообще научился чувствовать. Луису я не сообщаю сейчас ничего нового. Ты дала мне слово, Консепсьон, а потом вдруг предпочла Луиса. Ты имела на это право. Но ведь если ты меня разлюбила, это не значит, что и я должен был тебя разлюбить? Цыгане не повинуются ничьим приказам, кроме своих собственных. Припомни, Консепсьон, ты слишком долго жила бок о бок с ними в Триане. И лишь из любви к тебе я не возненавидел Луиса! С той поры я живу воспоминаниями, а мои воспоминания касаются только меня. Выйдя за Луиса, ты отказалась от того, что связывало нас с тобой. Если я вернулся, то затем, чтобы взглянуть, обошлось ли время с вами так же сурово, как и со мной. Похоже, что нет. А теперь, радует это меня или огорчает — мое личное дело, и потому я буду тебе очень обязан, Консепсьон, если ты прекратишь расспросы.

– Один вопрос я тебе все же задам, Эстебан… Можешь ты поклясться на кресте, что приехал просто повидать нас?

Может быть, я бы и солгал, но Луис уже знал, в чем дело. Я опустил голову и лицемерно заметил:

– Негоже ради подобных дел призывать в свидетели Господа.

– Я была уверена, что ты обманываешь, Эстебан… Зачем ты здесь и кто тебя послал?

– Ты ведешь себя неприлично по отношению к гостю, Консепсьон, — вмешался Луис. — На тебя это не похоже.

– Терпеть не могу игру в прятки!

– Тем не менее, ты знаешь Эстебана достаточно давно, чтобы понимать, как мало заслужил он подобное обращение, и особенно от тебя!

Рассерженная Консепсьон молча вышла. Луис вздохнул.

– Ну вот, теперь видишь? И она все время такая, с тех пор как погиб Пакито. Помнишь ее клятву никогда не говорить об этом несчастье? О, мы, конечно, сдержали слово, но получилось только еще хуже! Пакито все время здесь, между нами… Когда его не стало, Консепсьон превратилась в жесткую, наглухо замкнутую женщину. Я воображал, будто она меня страстно любит. Теперь я в этом сильно сомневаюсь… Мы живем под одной крышей почти как чужие. И каждый раз, встречаясь с ней взглядом, я читаю в ее глазах упрек. Хочешь знать мое мнение, Эстебан? Она бы предпочла, чтобы там, в Линаресе, бык прикончил не Пакито, а меня! Иногда мне приходит в голову, что она меня просто ненавидит…

– Ты преувеличиваешь!

– Не уверен… Теперь ты, вероятно, лучше поймешь мое желание дышать другим воздухом, слышать живое волнение толпы и вновь надеть костюм матадора. И вот ты принес мне надежду, Эстебан! Выйдет из этого что-нибудь или нет, но я благодарен тебе по гроб жизни!

– Как только ты договоришься с Консепсьон, я предупрежу сеньора Рибальту. Он наверняка приедет к тебе потолковать о программе и тренировках. Кстати, он мне уже рассказывал о своих планах. Все очень неглупо продумано. Дон Амадео хочет, чтобы ты дебютировал в июне, во Франции.

– Неплохая мысль.

– Впрочем, ты с ним сам все обсудишь.

Луис встал.

– Положись на меня, Эстебанито. Сегодня же вечером я объяснюсь с Консепсьон и, хочет она того или нет, снова стану лучшим тореро Испании! Валенсийский Чаровник вновь обретает власть над толпой и над быками!

Хотел бы я быть в этом так же уверен, как он…

Я отпустил Луиса заниматься хозяйством, а сам устроился на террасе над восхитительным садом Хукар и вытянулся в шезлонге с сигарой. Думать о вчерашнем дне я устал, а в завтрашний заглядывать не хотелось. Я не слышал, как подошла Консепсьон: казалось, она просто выскользнула из моих грез.

– Эстебан… прости, что я так обошлась с тобой… Я вела себя слишком жестоко. Но мне приходится быть суровой, иначе что ждало бы нас обоих — и меня, и Луиса?

Я принес еще один стул, и она села рядом. Я смотрел на Консепсьон и думал, что всего несколько недель назад такое свидание вознесло бы меня на верх блаженства. Теперь же я испытывал почти страх — слишком уж не похожей оказалась нынешняя Консепсьон на ту девушку, которую я знал в Триане. Сам не понимая, что делаю, я взял ее за руку.

– Если бы ты все не забыла, то знала бы, что можешь быть ко мне сколь угодно несправедливой и жестокой — это не имеет ни малейшего значения. Никто не в силах повредить тот образ, что я ношу в сердце… твой образ, Консепсьон.

– Эстебанито, — ласково прошептала она.

И под чарами ее голоса валенсийский пейзаж растаял, а вместо него перед моими глазами засверкали воды Гвадалквивира, на чьих берегах мы с Консепсьон бродили, взявшись за руки и строя планы на будущее — на будущее, которому так и не суждено было наступить.

– Эстебанито, я очень рада, что ты здесь.

– До чего ж ты изменчива, Консепсьон!

– Нет, в такой грех я впала лишь однажды — когда вообразила, будто влюблена в Луиса.

Я промолчал, понимая, что она сказала это скорее себе самой, пытаясь разобраться в собственных чувствах.

– Я не сержусь на Луиса. Он такой, каким был и останется навсегда. Не его вина. Не имея мужества смотреть правде в глаза, Луис вечно тешит себя иллюзиями, все время пытается изобразить то, чем ему хотелось бы быть, и в конце концов так входит в роль, что и в самом деле чувствует себя героем. Только для этого приходится отбрасывать все, что портит образ. Знаешь, Эстебан, очень невесело жить рядом с человеком, который грезит наяву…

– Ты слишком сурова.

– Нет. Когда появился Пакито, мое существование обрело смысл. Этот неожиданно посланный судьбой сын стал для меня какой-то целью в жизни, но мальчик погиб из-за Луиса, из-за его трусости.

– Не забудь, что Пакито пошел на верную смерть ради него, а не ради тебя, Консепсьон.

– Я лишь еще больше сержусь на него за то, что он не оправдал доверия ребенка. Помнишь старуху Кармен, которая помогала мне по хозяйству в баррио на Санта-Крус?

– Смутно…

– Она была из Трианы и знала нас совсем маленькими.

– Ну и что?

– Однажды, разозлившись, Кармен сказала слова, которые уже много лет не дают мне покоя. Ты можешь искренне ответить на один вопрос, Эстебанито?..

– Обещаю.

– Старуха крикнула, что, не брось я тебя, ты стал бы великим матадором. Это правда?

– Думаю, что да, Консепсьон.

Теперь уже она сама взяла меня за руку и шепнула:

– Прости меня, Эстебанито мио…

Наступил вечер, необычайно мягкий даже для этого климата. Мы пили кофе и смотрели на звезды. Время от времени ветер доносил из Альсиры дыхание города, и от этого еще острее ощущался мир и уют деревенской жизни. Тогда я даже не догадывался, что переживаю едва ли не последние спокойные минуты в своей жизни. Сославшись на усталость, Консепсьон ушла, пожелав нам приятного отдыха. А я не без удовольствия узнал, что Луис и его жена уже много лет живут в отдельных комнатах.

– Я приготовил тебе сюрприз, Эстебан! — бросил Луис, когда затихли шаги Консепсьон.

– Правда?

– Подождем, пока Консепсьон уснет, и тогда я уйду. Потерпи еще полчаса, а потом поднимайся ко мне на чердак. Иди прямо по лестнице, ошибиться невозможно. Я устроил там все на свой вкус — Консепсьон никогда туда не переступала порога.

– А тебе не кажется, что это не самое удачное время для знакомства с твоим чердаком?

Луис улыбнулся.

– Именно там тебя ждет мой сюрприз, Эстебан!

Пришлось смириться. Минут через пятнадцать он ушел, решив, что жена, должно быть, уже легла.

– Значит, через полчаса, да?

– Договорились.

Я остался один и вдруг почувствовал облегчение. По правде говоря, я жалел о том, что приехал. Возможно, известие о том, что Луис и Консепсьон живут душа в душу, причинило бы мне страдания, но, когда оба они признались, что несчастливы, мне стало еще больнее. Во-первых, несмотря на всю мою пристрастность, приходилось признать, что далеко не вся вина была на совести Луиса. Во-вторых, я чувствовал, что Консепсьон ужасающе изменилась. Моя Консепсьон, та, что жила в Триане, никогда не была жестокой. А помимо всего прочего, мне не особенно нравилась моя собственная роль. О да, конечно, Валенсийский Чаровник сохранил и прежнюю гибкость, и ту несколько аффектированную элегантность, которая так пленяла публику, а меня изрядно раздражала. Но главное — удалось ли ему избавиться от страха? Ведь именно страх в значительно большей степени, нежели трагическая гибель Пакито, положил конец карьере Луиса, да так, что, не явись Амадео Рибальта, о возвращении на арену не могло быть и речи. Если Луис победил страх, я оказываю ему огромную услугу, но в противном случае могу невольно стать убийцей. Сейчас я еще могу отступить, позвонив в севильскую гостиницу «Колон» и сообщив дону Амадео, что священный огонь в Вальдересе угас и всякая попытка вывести его на арену неизбежно закончится фиаско. Но имел ли я право лгать тем, кто питал ко мне столь глубокое доверие? Имел ли я право предать нашу с Луисом дружбу? Вдруг для него возвращение на арену спасительно? А Консепсьон?.. Я не мог отказаться от возможности жить подле нее, когда снова займу свое место рядом с ее мужем. Желая как-то отделаться от терзавших меня мыслей, я встал, при свете зажигалки взглянул на часы и обнаружил, что полчаса, назначенные Луисом, истекли.

Я поднялся по лестнице, стараясь ступать как можно тише. Из-под двери Консепсьон на втором этаже не пробивалось ни лучика света. Очевидно, она спит, даже не подозревая о наших диковатых развлечениях. Я вскарабкался на третий этаж и, толкнув, как просил Луис, дверь на чердак, застыл на пороге, парализованный представшим моим глазам зрелищем. Прямо на полу Луис расставил несколько фонарей, и теперь в центре освещенного круга стоял Валенсийский Чаровник в полном парадном облачении. Держался он в той же позе, в какой запечатлели его афиши самых славных времен. Получилось так, словно я открыл дверь в давно минувшее: передо мной снова был тореро в белом, затканном серебром костюме, и лишь алые пятна галстука, пояса и чулок бросали кровавую тень на эту белизну. Надвинутая на глаза монтера[24] придавала взгляду глубину, которой ему всегда немного не хватало. Луис сохранил прежнюю красоту, и теперь я убедился, что, если его талант хоть чуть-чуть выше среднего уровня, он снова сумеет завоевать толпу. Вальдерес изучал мое лицо, стараясь определить, каково мое первое впечатление.

– Ну как, Эстебан? — с легкой тревогой спросил он.

– Фантастика, Луис! Ты и на день не постарел!

Смех его тоже звучал невероятно молодо.

– По-твоему, я еще могу поспорить с юнцами, о которых сейчас все говорят?

– Отвечу, когда увижу тебя на арене.

– Тут можешь не волноваться: ноги у меня по-прежнему ловки, а рука тверда. Правда, Эстебан, я еще способен прикончить не одного быка! Ты будешь рядом со мной?

– Неужто ты думал, будто я тебя покину?

Луис подошел и расцеловал меня в обе щеки. И я тут же представил себе Иисуса, целующего Иуду перед тем, как отправиться в Гефсиманский сад. Но ничто не омрачало радости Луиса. Он уже грезил о будущих триумфах и наградах.

– Нас ждет замечательное время, Эстебан!

Но не успел я ответить, как возле двери послышался голос:

– А что сулит это будущее мне?

Мы обернулись. На пороге стояла одетая в домашнее платье Консепсьон и пристально смотрела на нас. Мы чувствовали себя застигнутыми на месте преступления и не знали, что ответить. Консепсьон подошла ко мне.

– Так вот в чем дело?

Она повернулась к нам спиной и двинулась к лестнице. Я кинулся следом.

– Послушай меня, Консепсьон! — взмолился я, догнав ее у самой двери.

– Нет, Эстебан, ты тоже лжец! Я жалею, что откровенничала с тобой — ты не заслуживал моих признаний! Ты обманул меня, как в тот день, когда я доверила тебе Пакито! Никогда я тебя не прощу!

Я не поверил ей. И ошибся.

На следующее утром, когда Луис без обиняков поведал о своем твердом намерении вернуться на арену, Консепсьон, против всех ожиданий, не стала возражать.

– Ты дал мне слово, Луис, и ты тоже, Эстебан… — лишь заметила она. — Я вам больше не верю. Поступайте как хотите. Я буду сопровождать тебя в поездках, Луис, — пусть люди видят, что ты вернулся на арену с моего согласия, хотя до сих пор такие возвращения редко удавались…

Я дал знать Рибальте и Мачасеро, и они приехали повидаться с нами в Валенсию. Мы сообща разработали программу тренировок и решили, что я должен поселиться у своего друга, наблюдать за ним и давать советы. Дон Амадео возвращался в Мадрид, и я обещал держать его в курсе. Как только я сочту, что Луис обрел хорошую форму, мы переедем в Андалусию, на ферму одного из моих старых друзей, и Валенсийский Чаровник примется за работу с молодыми бычками — нужно заново набить руку. Рибальта дал мне месяц, чтобы составить мнение о возможностях Луиса, прежде чем он сам предпримет какие-то официальные действия. Все мы понимали, как трудно будет договориться о мало-мальски приличных условиях выступления — все-таки Луиса уже подзабыли и слава его поблекла. Вальдереса необычайно увлекла мысль разыскать (если, конечно, это окажется возможным) пикадора Рафаэля Алоху и двух бандерильеро — Мануэля Ламорильо и Хорхе Гарсию, участвовавших во всех его прежних боях. На меня возлагалась задача убедить этих людей, покинувших арену одновременно со своим тореро, вновь выступать вместе с ним. Я не сомневался, что разговор предстоит трудный, но рассчитывал на хорошую приманку — обещание огромной страховки в случае тяжелых ранений или смерти. Дон Амадео полностью разделял мое мнение. Разумеется, Луис почувствует себя увереннее, оказавшись во главе куадрильи, трое членов которой прекрасно знают его манеру ведения боя. Мы расстались, переполненные планами на будущее и радужными надеждами. Итак, Мачасеро и Рибальта возвращались в Мадрид, а я поехал в Севилью, устраивать дела перед длительной разлукой с родным городом. Друзья расспрашивали, в чем дело, но я отвечал уклончиво, нарочно разжигая любопытство. Я знал, что, действуя таким образом, подогреваю страсти и скоро на Сьерпес и в окрестностях все афисьонадо начнут судачить о том, что же это затеял старый лис Эстебан Рохилла, и в конце концов примутся всерьез обсуждать самые фантастические предположения. Этого-то я и хотел, поскольку известие о возвращении на арену Луиса Вальдереса должно было наделать как можно больше шуму. Дон Амадео не скрыл от меня, что в случае провала совершенно разорится и лишь инстинкт игрока позволяет ему поставить все состояние на кон с верой в удачу. Мачасеро обещал подготовить мадридскую публику, ибо Рибальта, по личным соображениям, желал какое-то время держаться в тени.

Время от времени дон Амадео наезжал к нам в Альсиру посмотреть на успехи Луиса. Тореро необычайно быстро пришел в блестящую форму и, мало-помалу забывая о прежних предубеждениях, я стал думать, что Валенсийский Чаровник способен снова сделать карьеру, да еще более славную, чем первая. Впрочем, я и сам выкладывался как мог. Я не давал Луису ни малейшей передышки, переходя от сложных гимнастических упражнений (чтобы согнать поверхностный жирок, который у Вальдереса, как и у всех левантинцев, появился на животе и ягодицах) к упорной работе с плащом. Наш молодой помощник двигал голову быка, укрепленную на легких колесиках, и Луис мог до тонкостей отрабатывать на этом изображении зверя все классические фигуры. Вариации оставили на потом.

Мне нравилась такая жизнь, но вот поведение Консепсьон не укладывалось в моей голове. Она не только не дулась на нас за обман, но, казалось, разделяла все наши заботы и надежды, стряпала для своего мужа ту несколько особую пищу, которая необходима тореадору, следила за тем, чтобы он вставал достаточно рано и мог серьезно поработать, пока не стало слишком жарко, не позволяла пропустить дневную сиесту и с огромным воодушевлением готовила костюмы. Я не решался спросить о причинах столь удивительной перемены. И когда после завтрака Луис поднимался к себе отдыхать, мы часто сидели вдвоем часами, не обмениваясь почти ни словом. После той сцены, которая произошла тогда на чердаке, Консепсьон держалась отчужденно, хотя и любезно. Как хорошая хозяйка дома она пеклась о моих удобствах, но ни о чем подобном тем минутам душевной близости, когда Консепсьон призналась мне в постигшей ее семейной неудаче, и речи быть не могло. Подчеркнутая вежливость куда больше, чем любая вспышка гнева, убеждала меня в мысли, что я стал ей совершенно безразличен. Я страдал, но жаловаться не решался, опасаясь слов, после которых нам было бы трудно оставаться под одной крышей.

И однако, меня не покидало ощущение, что Консепсьон разыгрывает с нами своего рода комедию. Мне случалось заставать ее в такие моменты, когда жена Луиса не подозревала о моем присутствии, и тогда я мог наблюдать настоящее выражение ее лица, то, которое она скрывала под ласковыми улыбками и любезностью радушной хозяйки. Суровое лицо с горькими складками в углах губ и полным ненависти взглядом не оставляло ни малейших сомнений насчет чувств, которые питала к нам эта женщина. Но тогда зачем вся эта игра? Чтобы усыпить недоверие? Но для чего? С какой целью? Теперь складывалось впечатление, будто Консепсьон страстно жаждет возвращения мужа на арену — она едва ли не внимательнее меня следила за тем, чтобы Луис не позволял себе никаких отступлений от режима. Истинный смысл такой перемены от меня ускользал. Я вообще не очень проницателен, а уж в том, что касается женщин, — особенно. И доказательство тому дала мне сама Консепсьон, Консепсьон, которой я так верил! Итак, зная свою слабость в женской психологии, я убеждал себя, что Консепсьон решила как можно лучше вооружить Луиса для возвращения на арену, желая лишить его возможности сослаться на обстоятельства, если провал (на который она, несомненно, рассчитывала) положит конец этой неудачной попытке воскреснуть. Со своей стороны я считал исходные посылки таких расчетов ложными, ибо враждебность мешала Консепсьон оценить бесспорные достоинства Луиса и его день ото дня крепнущий талант.

К концу апреля я мог объявить дону Амадео, что с точки зрения атлетической формы Луис достиг совершенства, и, получив согласие нашего покровителя, поехал в Андалусию к своему приятелю Педро Ибурасу, выращивавшему быков неподалеку от Ла Пальмы дель Кондадо. Мне, конечно, пришлось рассказать ему о наших планах. Как человек, прекрасно знающий наше ремесло, он сначала отнесся к ним скептически. Ибурас повидал на своем веку немало тореро, которые, приняв желаемое за действительное, выставляли себя на посмешище и таким образом губили собственную славу, еще жившую в памяти многих. Я попытался убедить Педро, что возвращение Луиса — не блеф и что он сохранил все свои прежние достоинства. Мы долго беседовали, облокотившись на загородку вокруг арены, где несколько наиболее ловких и смелых служителей тренировались с быками. Наконец хозяин фермы вытащил изо рта сигару.

– Я давно знаю вас, дон Эстебан, и питаю к вам большое уважение, — сказал он. — До сих пор я убежден, что при желании вы стали бы великим матадором — все необходимые качества у вас были… Говорю это, чтобы объяснить, почему я так доверяю вашим суждениям. Вы разбираетесь в быках не хуже меня, а в тореро — еще лучше. Раз вы заявляете, что Луис Вальдерес не опозорит своего облачения, снова появившись на арене, — я согласен. С удовольствием приму вас и предоставлю все необходимое для тренировок.

Мы перебрались в Ла Пальма дель Кондадо, как раз когда начались корриды Сан-Изидор в Мадриде. Консепсьон сразу покорила дона Педро и тем самым очень облегчила мою задачу. Когда я в первый раз увидел Луиса с быком, у меня сжалось сердце. Не охватит ли Вальдереса паника? Он действительно избавился от страха перед зверем или только воображает? Когда Луис работал на арене, ко мне подошел дон Педро. Он тоже внимательно наблюдал, оценивая каждое движение моего друга, игравшего мулетой перед носом задорного молодого быка.

– Ну как, дон Педро? — спросил я, когда Луис продемонстрировал нам весь свой репертуар.

– Думаю, вы правы, дон Эстебан. Луис Вальдерес еще способен очень неплохо выступать.

Я в тот же день предупредил дона Амадео, что он может приниматься за нелегкие хлопоты, связанные с новыми выступлениями Валенсийского Чаровника, а сам, поручив Педро Ибурасу заботу руководить тренировками Луиса, помчался в Мадрид собирать нашу прежнюю куадрилью.

Мануэля Ламорильо я нашел в квартале лос Матадорос. Адрес удалось раздобыть не без труда. Как все, кто покидает арену после провала, Мануэль погрузился в забвение. Он вовсе не жаждал, чтобы прежние поклонники знали, что он кое-как перебивается с хлеба на воду, работая мелким служащим на бойне. Я очень любил Мануэля — это был один из самых ловких и умных бандерильеро на моей памяти. Ламорильо очень быстро понимал, с каким матадором имеет дело, и почти одновременно со мной заметил неожиданную слабость Луиса. И, между прочим, это Мануэль лишь чуть-чуть не успел спасти Пакито в Линаресе.

Мануэль и его жена Кончита обитали в жалкой хибарке. Я пришел к ним в обеденное время, а потому с особой ясностью увидел степень их нищеты. При виде меня Ламорильо залился краской стыда, но уважение и привязанность быстро возобладали над самолюбием. У Мануэля и Кончиты не было детей, и лишь это помогало сносить нужду. Мы обменялись приветствиями и поцелуями, и я сразу рассказал, зачем пожаловал. Мануэль слушал молча. Когда я обрисовал положение, первой отозвалась Кончита:

– Сеньор, мой муж сумел ускользнуть от быков в расцвете молодости и сил, и теперь, когда он не так подвижен, чуток и уверен в себе, я не соглашусь снова отпустить его туда…

Мануэль мягко попросил жену замолчать.

– Помолчи, Кончита миа… Выслушайте меня, дон Эстебан. Я достаточно уважаю вас, чтобы поверить: раз вы решили, что Вальдереса ждет новая карьера, значит, так оно и есть. Что бы ни говорила Кончита, я не особо заржавел и, немного потренировавшись, опять буду в прежней форме.

– Мануэль, — простонала Кончита, — не может быть, чтобы ты согласился на…

– Я ведь просил тебя помолчать, querida[25]! Дон Эстебан, если бы речь шла только обо мне, я бы немедленно сказал «да», вы же сами понимаете, что за жизнь на бойнях… Но есть еще Кончита… Мы бедны, дон Эстебан… очень бедны… и я не могу позволить себе искалечиться, а тем более умереть. Что тогда будет с ней?

Кончита зарыдала, представив себе эту мрачную картину, а я пустил в ход главное оружие.

– Ваш гонорар будет очень высок, Мануэль, гораздо выше, чем все, что вы получали до сих пор.

– Почему?

– Потому что, если возвращение Валенсийского Чаровника принесет успех, импрессарио — сеньор Рибальта — заработает много денег. Кроме того, он знает, как важно Луису чувствовать себя уверенно. Тут помощь старых друзей просто неоценима! Наконец, мне позволено на случай какого-либо несчастья заключить на ваше имя страховочный договор. Сумма — триста тысяч песет!

– Триста тысяч песет!

Громадность цифры поразила обоих. Но дон Амадео вполне справедливо полагал, что вознаграждение никогда не бывает слишком большим, а кроме того, собирался заставить раскошелиться страховую компанию и организаторов выступлений, жаждущих увидеть на своих аренах нашу куадрилью.

Тревоги Кончиты и сомнения Ламорильо не устояли перед щедростью импрессарио. Мы договорились, что Мануэль как можно скорее присоединится к Луису в Ла Пальме дель Кондадо и тоже приступит к тренировкам. А Кончите я оставил немного денег, чтобы она могла прожить какое-то время, пока муж не получит первые гонорары.

Уговорить пикадора Рафаэля Алоху не составило никакого труда. Немало растолстевший за это время бедняга Рафаэль никак не мог прокормить свою жену Ампаро и семерых детей. Разыскав их жилище возле кладбища Сан-Хусто, я почувствовал комок в горле.

– Видите, дон Эстебан, я не могу угостить вас даже стаканчиком вина, — со слезами на глазах признался Алоха.

Его высохшая как плеть жена молча сверлила меня лихорадочно горящими глазами. Время от времени она вставала покачать младенца в колыбели (вернее, в старом ящике из-под сардин) или дать затрещину кому-нибудь из дерущихся грязных малышей. Несмотря на толщину, Рафаэль выглядел плохо — под глазами мешки и вообще весь как будто опухший. Я снова рассказал, зачем пришел. Алоха немедленно согласился — лишь бы хоть немного подзаработать. А когда я назвал сумму гонораров и страховки, он от радости чуть не пустился в пляс. В виде аванса я положил на стол несколько сотенных бумажек, а в обмен попросил Алоху восстановить прежнюю форму и, самое главное, не пить. Рафаэль поклялся жизнью своих малышей.

– Вероятно, мы дебютируем во Франции в июне.

– Предупредите меня тогда и пришлите денег, чтобы я мог взять напрокат костюм.

Я уже собирался уходить, как вдруг Алоха неожиданно спросил:

– Дон Эстебан, а как он… дон Луис?

– Лучше чем когда бы то ни было!

Ответ явно успокоил Рафаэля.

Труднее всего оказалось уговорить Хорхе Гарсию, а его жена, Кармен, и слушать ничего не хотела. Хорхе совершенно забыл о быках, стал скромным служащим при лечебнице Святого Рафаэля в квартале Чамартин и жил там же вместе с женой, дочерью и сыном. К мысли о возможности воскрешения Луиса Вальдереса Гарсия отнесся с величайшим скепсисом, и мне пришлось долго его убеждать и даже спорить с ним. Но, в конце концов, деньги и тут сделали свое дело. Хорхе и его жена прикинули, что, если все пойдет хорошо, через несколько лет они смогут купить небольшой домик, о котором мечтали со дня свадьбы. Кругленькая жизнерадостная Кармен оказалась великой спорщицей, и не требовалось особой наблюдательности, чтобы сообразить, кто в этом семействе хозяин. Но и ее в конечном счете заставила сдаться сумма страховки.

Я встретился с доном Амадео в «Эль Чикоте», и он вручил мне крупную сумму, необходимую на оформление полисов в фирме, специализировавшейся на страховании тореро.

– Молю Бога, чтобы вы не ошиблись в доне Луисе, — заметил сеньор Рибальта, передавая мне деньги, — иначе скоро мне придется просить подаяние.

Я вполне искренне успокоил его. Мы вместе обсудили, каким журналистам следует поручить организацию рекламы — мы нуждались в ней, чтобы возбудить интерес владельцев арен.

В страховой компании меня приняли, как вельможу — что ж, я оставлял у них несколько тысяч песет и имел право на реверансы.

С сознанием хорошо исполненного долга я вернулся к себе в гостиницу «Флорида» на площади дель Каллао. На следующий день мне предстояло отправиться вечерним поездом в Севилью и Ла Пальма дель Кондадо, откуда шли вести одна лучше другой.

Я уже заканчивал одеваться, когда зазвонил телефон и мне сообщили, что меня был бы счастлив видеть некий Фелипе Марвин. На секунду я остолбенел от изумления. Когда-то я хорошо знал Марвина. Но зачем я ему понадобился в эту минуту? Оставалось только пригласить гостя подняться ко мне в комнату.

Я уже встречался с Фелипе Марвином, поскольку он не пропускал ни одной корриды с участием знаменитостей, чью жизнь страховала компания, на которую он работал. Короче, Фелипе был чем-то вроде частного детектива при страховой компании — той самой, в которую я только что обратился. В его обязанности входили: расследование обстоятельств смерти тореро и защита компании от жуликов.

Ни одна страховка не выплачивалась, пока Марвин не выскажет своего мнения. Чуть старше меня, внешне Фелипе немного напоминал лисицу. «Длинный нос помогает вынюхивать», — говаривал он, подсмеиваясь сам над собой. Впрочем, мне Марвин всегда нравился как человек безусловно порядочный. Многие пытались его подкупить, но так и оставались ни с чем. Зато благодаря Фелипе провалилось немало махинаций со страховкой. Когда-то мы были почти друзьями, поскольку я очень ценил его блестящее знание быков и тореро. Ни разу в жизни я не слышал, чтобы Марвин сказал глупость, более того, взглянув на работу какого-нибудь новильеро, он мог почти безошибочно предсказать его дальнейшую карьеру.

Дверь открылась, и я сразу заметил, что, несмотря на посеребрившиеся виски, Марвин почти не постарел.

– Здравствуйте, дон Эстебан, — улыбкой приветствовал он меня, — счастлив снова вас видеть.

– Я тоже, дон Фелипе… Давненько мы не встречались.

– С тех пор как вы оставили Мадрид…

Я предложил Марвину сесть и налил мансанилы. Мы выпили за прошлое.

– А знаете, дон Эстебан, я все еще досадую на вас, хоть и много воды утекло…

– Не может быть! Почему же?

– Покинув арену, вы лишили Испанию великого матадора!

– Кто знает, дон Фелипе?

– Я, дон Эстебан, да и вы, наверняка, тоже. Ваш уход принес огромное разочарование всем истинным ценителям, тем, кто не попадается на все эти новомодные штучки, где форсу больше, чем таланта.

– Ба! В любом случае сейчас бы я уже расстался с ареной.

– Почему? Я недавно узнал, что Луис Вальдерес решил снова выступать, а он не намного моложе вас, если вы не ровесники.

– Луис всегда обладал достоинствами, которых я лишен, дон Фелипе.

– Позвольте не согласиться с вами. Он умел пустить пыль в глаза, но не требовалось особой проницательности, чтобы понять, как мало под этим внешним блеском настоящего… Впрочем, конец карьеры был довольно жалок. Прошу вас, простите меня, если я задел ваши дружеские чувства.

– Луис пережил трудный период, тут я согласен с вами, но такие вещи забываются…

– Очевидно, раз он задумал вернуться…

Мы оба замолчали, не зная, как продолжить разговор. Почему он так настойчиво расспрашивает о Луисе?

– Вы, наверное, знаете, дон Эстебан, что я по-прежнему служу в страховой фирме?

– Да, действительно.

– Так вот, прежде чем подписать новый полис, его обязательно показывают мне. Таким образом я и познакомился с документами, касающимися двух давным-давно покинувших арену бандерильеро и одного основательно забытого пикадора. Признаться, меня это очень изумило, но тут я вспомнил, что по Мадриду бродят смутные слухи о возможном возвращении на арену Вальдереса. Ведь, если память мне не изменяет, все трое входили в куадрилью Вальдереса?

– Совершенно верно.

– Но почему же тогда не оформлена страховка на самого дона Луиса? Или вы обратились в другую фирму?

– Ничего подобного. Просто Луис достаточно обеспечен, чтобы рисковать. Его жене нужда не грозит, тем более что у них нет детей…

– Понимаю. Так это вы организуете его возвращение, дон Эстебан?

– Ничуть. Я лишь посредник и займу свое прежнее место подле Луиса.

– А не будет с моей стороны бестактностью спросить, кто финансирует эту операцию?

– Амадео Рибальта, человек, сочетающий страсть к быкам и азарт игрока. Надеется сорвать крупный куш. Думаю, Рибальта заставит Луиса подписать драконовские контракты, но, как я вам уже говорил, Вальдерес — человек состоятельный и заботится только о славе.

– Ему крупно повезло. Не хотел бы злоупотреблять вашим терпением, дон Эстебан, но скажите: к чему выбирать таких… поседевших на арене помощников?

– Луису, по крайней мере в первое время, необходимо чувствовать себя уверенно, и тут помощь прежних соратников просто бесценна. Тем более что эти люди, которым не слишком повезло в жизни, вложат в дело всю свою душу.

– Понимаю. Но страховка на такую крупную сумму потребует весьма солидных взносов. Вам не кажется, что этс изрядно урежет прибыли сеньора Рибальты?

– У бандерильеро и пикадора есть жены, а у некоторых и дети. Без крупной страховки их не удалось бы уговорить. Когда они снова почувствуют вкус к корриде и смогут выступать, как во времена былой славы, я уверен, дон Амадео попытается сократить взносы.

– Отлично. Если бы в этом деле не участвовали вы, дон Эстебан, у меня возникли бы серьезные сомнения, но ваше участие гарантирует, что тут все честно. Стало быть, я скажу своим работодателям, что согласен. И когда же собирается ре-дебютировать бывший Валенсийский Чаровник?

– В июне во Франции.

– Это вы его менеджер?

– Я тренирую его уже больше месяца. Луис в прекрасной форме. Сейчас он заново знакомится с быками в Ла Пальма дель Кондадо.

Марвин встал.

– До свидания, дон Эстебан. Счастлив был вас повидать. И до скорой встречи, потому что я намерен внимательно следить за попытками дона Луиса снова пробиться в первые ряды. Если он своего добьется, это будет первый случай в истории тавромахии. Человеку, у которого, как у меня, афисьон[26] течет в крови, не стоит упускать такое зрелище.

Когда Фелипе Марвин ушел, меня охватило странное смущение. Зачем все это расспросы? И какое жульничество могла учуять старая лисица? Как я ни ломал голову, как ни крутил, никак не мог сообразить, что выгадает дон Амадео от провала Вальдереса… напротив, по его же собственному признанию, если Луис не оправдает надежд, сеньору Рибальте впору будет идти по миру. Но Фелипе по натуре подозрителен…

В Ла Пальма дель Кондадо я смог убедиться, что Луис совершенствуется день ото дня. Теперь он двигался почти с прежней легкостью. Оставалось еще немного подшлифовать работу ног, и тогда, без всяких сомнений, Валенсийский Чаровник опередит на голову всю царящую на наших аренах посредственность. Когда я сообщил Луису, что Ламорильо, Алоха и Гарсия согласились вновь биться бок о бок с ним, мой друг безумно обрадовался.

– Увидишь, Эстебанито, я еще многих сумею удивить. Представляю, что обо мне начнут болтать, как только узнают, что я снова выхожу на арену. Но мне плевать — слышишь? — плевать! Я уверен, что сумею заставить их умолкнуть и аплодировать!

Такая немного ребячливая самоуверенность Луиса устраивала меня гораздо больше, чем если бы он начал сомневаться в себе и бояться первой встречи с публикой.

Больше всего меня удивила Консепсьон. Сейчас она ничем не напоминала ту женщину, которая так сурово говорила со мной в Альсире. Казалось, она была увлечена не меньше мужа, следила за режимом на тренировках и оказывалась едва ли не требовательнее всех. Мне оставалось только гадать, откуда взялось столь неожиданное рвение.

Когда к нам присоединились Ламорильо и Гарсия, получился настоящий праздник. Все радовались встрече, целовались, обнимались и даже позволили себе немного отступить от правил и выпить. Но уже назавтра с удвоенной энергией принялись за дело. Понаблюдав за Луисом, Ламорильо, чье мнение я всегда очень ценил, тихо заметил:

– Это настоящее воскресение из мертвых, дон Эстебан! Он еще никогда не работал так хорошо. Если сумеет держаться на арене не хуже — успех обеспечен.

Я тоже так думал, но очень обрадовался, что еще кто-то разделяет мою точку зрения.

Дон Амадео появился во второй половине мая, нагруженный контрактами. Он объяснил, что пришлось выдвинуть довольно скромные требования, во всяком случае для выступлений в Арле и в Памплоне. Зато он договорился с организаторами боев в Сантандере и Валенсии, что они пересмотрят вопрос о гонорарах, если Луис одержит победу во Франции и особенно у басков. Мачасеро остался в Мадриде заниматься рекламной кампанией. Судя по всему, среди тамошних афисьонадо известие о скором возвращении Валенсийского Чаровника вызвало изрядный переполох. Прежние поклонники хранили верность Луису. Зато пресса, послушная пробившимся наверх и вовсе не жаждавшим конкуренции тореро, начала чернить возможного претендента. Луис не позволил себе пасть духом. Напротив, именно он поднимал нам настроение.

– Пусть вопят сколько угодно. Я быстро заставлю их сменить тон. В сущности, все эти нападки свидетельствуют как раз о том, что они вовсе не уверены в моем провале. Иначе молчали бы.

Как я и ожидал, условия контракта, связывавшего Луиса с доном Амадео на пять лет, оказались более чем жесткими. Однако, несмотря на все возражения Консепсьон, Луис его подписал. Рибальта так и сказал:

– Вальдерес рискует в этом лишь славой, а я ставлю на кон все свое состояние.

– Речь идет не только о престиже Луиса, дон Амадео, но и о его жизни! — все же сочла нужным заметить Консепсьон.

Рибальта махнул рукой, словно отметая пустое опасение.

– Ну, тут я совершенно спокоен. Дон Луис — достаточно опытный человек, чтобы избежать ненужных осложнений.

Через несколько дней, побывав проездом в Севилье, я смог убедиться, с каким ожесточением ведется кампания против моего друга. Я сидел со старыми приятелями за столиком нашего излюбленного кафе, и вдруг неожиданно ко мне подошел один из журналистов, пишущих обо всем, что связано с тавромахией. С этим человеком у меня уже не раз бывали довольно неприятные столкновения.

– Так это в самом деле правда, дон Эстебан? — спросил он.

– Что именно?

– Да то, что Луис Вальдерес принялся за старое.

– Говорят.

– И что скрывается за всей этой историей?

Я поглядел на него с величайшим презрением.

– Не совсем понимаю смысл вашего вопроса, сеньор.

Журналист без приглашения уселся за наш столик.

– Не стоит кипятиться, дон Эстебан. Ясно же, что тут какая-то закавыка.

– Какая же, сеньор?

– Именно это я и хотел бы от вас узнать! Луис Вальдерес всегда был тореро с раздутой репутацией. Трудно вообразить, что долгое бездействие превратило его в само совершенство, а?

– Это ваше мнение, а я считаю иначе.

– Рог Dios! Догадываюсь, в противном случае вы бы не участвовали в этом деле. Думаете заграбастать кучу денег, дон Эстебан?

Вместо ответа он получил в физиономию стакан мансанилы, который мне только что принесли. Журналист выругался и медленно утер «фасад».

– Вы пожалеете об этом, дон Эстебан.

– К вашим услугам. Можете заработать и что-нибудь побольнее.

Писака тяжело поднялся на ноги.

– Послушайте меня внимательно… Мне-то плевать на все ваши фокусы, но вот публику-то не обманете! И я знаю немало людей, готовых предостеречь ее от жуликов вроде вас!

На сей раз он получил по физиономии, и, должно быть, отзвук оплеухи прокатился по всей Сьерпес, потому что влепил я ее от всего сердца. Если бы нас не удержали, дело могло кончиться кровью. Мой противник задыхался от ярости.

– Я всегда считал вас подонком, Рохилла…

– А я вас — шантажистом! Вы надеялись, что я куплю ваше молчание, да? Что ж, можете зарубить себе на носу: никого ваше мнение не интересует! Публика сама разберется, что Луис Вальдерес не чета жалким марионеткам, которые вам платят!

– Мы еще встретимся, Рохилла!

– Когда вам угодно!

Мерзавец вышел, бормоча угрозы и ругательства, и я подумал, что его злоба, конечно, обернется уничтожающей статьей. Ничего! Я позабочусь, чтобы в Ла Пальма дель Кондадо Луис не читал газет.

Но тут мне требовалась помощь Консепсьон. В тот же вечер я рассказал ей об этой безобразной сцене и попросил проследить, чтобы ни газеты, ни журналы пока не попадались на глаза ее мужу. Консепсьон обещала сделать все возможное. Этот разговор произошел во время сиесты. Луис, Ламорильо и Гарсия отдыхали после утренних трудов, восстанавливая форму. Мы сидели на скамье под раскидистым деревом, а впереди чуть заметный ведерок тихонько шевелил траву. В небе с громкими криками носились морские птицы — до моря отсюда рукой подать. Казалось, эту почти первобытную безмятежность не нарушит ничто. Я видел профиль Консепсьон. Возраст лишь чуть-чуть заострил черты лица, придав им некоторую суровость. Это столь любимое мною лицо в зрелые годы лишь обрело печать индивидуальности. Четко очерченный нос, скулы, подчеркнутые слегка впалыми щеками, твердый рисунок губ. А шея по-девичьи молодая. Меня переполняла странная нежность.

– Почему ты так смотришь на меня, Эстебан?

Неожиданный вопрос вывел меня из оцепенения.

– Зачем говорить… Ты все равно не поймешь…

– Я по-прежнему твой лучший друг, Эстебанито?

– Сама знаешь.

– Занятно… Я воображала, будто хорошо тебя знаю, и вдруг вижу, что твои мысли совершенно ускользают от меня. Теперь мне кажется, что я никогда, в сущности, не понимала, что у тебя на уме.

– За исключением того времени, когда соглашалась царить в моих мыслях.

Консепсьон легонько стукнула меня по руке и с напускной суровостью заметила:

– Ну-ну, сеньор, уж не осмелитесь ли вы говорить о любви с замужней женщиной, более того, с женой друга?

– Нет, не беспокойся. Я не слишком поднаторел в такого рода излияниях.

Она рассмеялась.

– Однако, мне кажется, в прежние времена…

– Даже тогда — нет, Консепсьон… Просто ты любила меня и мне не нужно было говорить, чтобы ты услышала.

– Мы были детьми, а детские нежности…

– …единственные, над которыми не властно время. Но тебе очень удобно делать вид, будто ты не веришь в мою тогдашнюю искренность…

Консепсьон встала и ушла не попрощавшись.

Однажды утром, несколько позже, чем обычно, я шел к импровизированной арене, где тренировались Луис и его помощники. Вдруг возле дома затормозила машина и из нее вышел Фелипе Марвин.

– Добрый день, дон Эстебан.