Детство с Гурджиевым

Так как была уже ранняя весна и прибытие Гурджиева из Америки было неминуемо, я обратил некоторое внимание на ее слова. Я прибирал птичий двор и по крайней мере немного улучшил состояние большинства моих обязательных работ, но я еще жил в какой-то сказочной стране и откладывал на потом как можно больше дел. Когда мы узнали, что Гурджиев собирается прибыть - это сказали нам Утром того дня, когда он должен был появиться в Приэре, - я осмотрел состояние моих домашних работ и ужаснулся. Я понял, что мне не удастся привести все в порядок до его приезда. Я сосредоточился на тщательной уборке его комнаты и подметании двора - это были наиболее "видимые" мои обязанности. И, преисполненный вины, вместе того, чтобы бросить свою работу, когда он приехал, я продолжал подметать двор, а не пошел его встречать, как все остальные. К моему ужасу, он послал за мной. Я подошел робко, чтобы присоединиться к группе, ожидая какого-нибудь немедленного возмездия за свои грехи, но он только горячо обнял меня и сказал, что он рад видеть меня, и что я должен помочь отнести его багаж в комнату и принести ему кофе. Это было временным облегчением, но я страшился того, что должно было произойти.

13.

Гурджиев вернулся из Америки в середине недели, а в субботу вечером состоялось первое общее "собрание" всех в Приэре в доме изучения. Дом изучения - это отдельное здание, первоначально это был ангар. С одной стороны в нем была возвышенная, покрытая линолеумом сцена. Прямо напротив сцены был небольшой шестиугольный фонтан, оборудованный электричеством так, что различные разноцветные блики играли на воде. Фонтан обычно использовался только во время игры на пианино, которое было с левой стороны сцены, если стоять к ней лицом.

Основная часть здания, от сцены ко входу в противоположном конце, была заставлена восточными коврами различных размеров и окружена небольшим барьером, который отделял большое прямоугольное открытое пространство. Стороны этого прямоугольника по барьеру окружали подушки, покрытые меховыми коврами, и именно здесь обычно сидело большинство студентов. Позади барьера, выше уровнем, были скамейки для зрителей, также покрытые восточными коврами. Около входа в здание была маленькая перегородка, приподнятая на несколько футов от пола, на которой Гурджиев обычно сидел, а над ней был балкон, который редко использовался, и то только для "важных" гостей. К крестообразным балкам перекрытия был прибит покрашенный материал, который свисал волнами, создавая эффект, как в церкви. Интерьер внутри здания производил впечатление неуместности разговора громче, чем, шепотом, даже когда там было пусто.

В тот субботний вечер Гурджиев сидел на своем привычном месте, мисс Мерстон сидела около него на полу со своей черной книжкой на коленях, а большинство студентов сидело вокруг, внутри, барьера, на меховых коврах. Вновь прибывшие и "зрители" или гости были на высоких скамейках позади барьера. М-р Гурджиев объявил, что мисс Мерстон зачитает все "проступки" всех студентов и что нарушителям будет отмерено надлежащее "наказание". Все дети, и возможно я, особенно ждали, затаив дыхание, что мисс Мерстон прочитает из своей книжки, которая, оказалось, была не в алфавитном порядке, а в соответствии с числом совершенных проступков. Как мисс Мерстон и предупреждала меня, я возглавлял список, и, публичное чтение о моих преступлениях и проступках было очень долгим.

Гурджиев слушал спокойно, время от времени бросая быстрый взгляд при том или ином проступке, иногда улыбаясь при чтении определенного преступления и прерывая мисс Мерстон, только чтобы записать, лично, действительное число особых черных заметок. Когда она кончила свое чтение, в зале наступила торжественная, неподвижная тишина, и Гурджиев сказал, с тяжелым вздохом, что все мы создали большое бремя для него. Он сказал затем, что нам будет объявлено наказание согласно числу совершенных проступков. Естественно, меня назвали первым. Он показал мне жестом сесть на скамейку перед ним, и затем мисс Мерстон вновь прочла мои проступки подробно. Когда она кончила, он спросил меня, признаю ли я все это. Я соблазнялся отвергнуть некоторые из них, по крайней мере частично, и доказать извиняющие обстоятельства, но торжественность мероприятия и тишина в комнате мешали мне. Каждое произносившееся слово падало на собрание с ясностью колокола. У меня не было мужества произнести какое-нибудь слабое оправдание, которое могло прийти в мой ум, и я признался, что список был точен.

Снова вздохнув и покачав головой, как будто он очень сильно обманулся, он полез в свой карман и вытащил огромную пачку банкнот. Еще раз он перечислил количество моих преступлений, и затем старательно снял равное число бумажек. Я не помню точно как много он дал мне - я думаю, что это было по десять франков за каждый проступок - но, когда он кончил считать, он передал мне объемную пачку франков. Во время этого процесса весь зал особенно кричал тишиной. Не было ни шороха, и я не отважился взглянуть на мисс Мерстон.

Когда деньги были вручены мне, он отпустил меня, вызвал следующего нарушителя и проделал то же самое. Так как нас там было очень много и не было ни одного, кто не совершил бы чего-нибудь, не нарушил бы какого-нибудь правила во время его отсутствия, он повернулся к мисс Мерстон и вручил ей маленькую сумму - возможно, десять франков или эквивалентное одному "преступному" платежу - за ее, как он оценил его, "добросовестное выполнение ее обязанностей директора Приэре".

Все мы были ошеломлены; это, конечно, было для нас полной неожиданностью. Но основной вещью, которую все мы чувствовали, было огромное сочувствие к мисс Мерстон. Это казалось мне бесчувственно жестоким, бессердечным действием против нее. Я никогда не узнал чувства мисс Мерстон об этом поступке, за исключением того, что она неистово покраснела от смущения, когда мне платили; она не показала явной реакции вообще никому и даже поблагодарила его за жалование, которое он вручил ей.

Деньги, которые я получил, удивили меня. Их было, совершенно точно, гораздо больше, чем я когда-либо имел одновременно в своей жизни. Но они также отталкивали меня. Я не мог заставить себя сделать что-нибудь с ними. Не прошло и нескольких дней, как, однажды вечером, когда я был вызван принести кофе в комнату Гурджиева, эта тема возникла снова. Мы с ним не общались лично - в смысле действительного разговора например, - с тех пор, как он вернулся. В тот вечер он был один. Когда я обслуживал его кофе, он спросил меня, как я жил, как чувствовал себя. Я выпалил свои чувства о мисс Мерстон и о деньгах, которые, как я чувствовал, я не мог истратить.

Он рассмеялся на это и весело сказал, что нет причины для того, чтобы я не мог потратить деньги каким-нибудь путем. Это были мои деньги, и это была награда за мою деятельность прошедшей зимой. Я сказал, что я не могу понять, почему меня наградили за то, что я был медлительным в работах и создавал только заботу.

Гурджиев рассмеялся снова и рассказал мне то, что я очень хотел узнать.

"Вы не понимаете того, - сказал он, - что не каждый может быть нарушителем, подобным вам. Это очень важная составная часть жизни, подобная дрожжам для приготовления хлеба. Без заботы, конфликта жизнь становится мертвой. Люди живут в статус-кво, живут только привычкой, автоматически и без совести. Вы хороши для мисс Мерстон. Вы сердили мисс Мерстон все время дольше, чем кто-нибудь еще - поэтому вы получили большую награду. Без вас для совести мисс Мерстон была бы возможность заснуть. Эти деньги, в действительности, награда от мисс Мерстон - не от меня. Вы помогаете сохранять мисс Мерстон живой".

Я понял настоящий, серьезный смысл, который он имел в виду, говоря это, но я сказал, что чувствовал жалость к мисс Мерстон и что это должно быть было ужасное переживание для нее, когда она увидела всех нас, получающими награды.

Он покачал головой и опять засмеялся. "Вы не видите или не понимаете важной вещи, которая случилась с мисс Мерстон, когда раздавались деньги. Что вы чувствуете по прошествии времени? Вы чувствуете жалость к мисс Мерстон, не так ли? Все другие также чувствуют жалость к ней, так?"

Я согласился, что это так.

"У людей есть непонимание, - продолжал он, - Они думают, что необходимо говорить все время, чтобы узнать через ум, через слова. Это не так. Многие вещи можно узнать только чувством, даже ощущением. Это непонимание возникло от того, что человек все время говорит, используя только формулирующий центр. То, что вы не заметили в тот вечер в доме изучения, это что мисс Мерстон имеет новые для нее переживания. Люди не любят эту бедную женщину, люди думают, что она странная - они смеются. Но в другой вечер люди не смеются. Действительно, мисс Мерстон чувствует неудобство, чувствует смущение, когда я даю деньги, может быть стыд. Но когда много людей также чувствуют к ней симпатию, жалость, сострадание, даже любовь - она понимает это, но не непосредственно умом. Она чувствует, в первый раз в жизни, симпатию многих людей. Она даже не знает тогда, что она чувствует это, но ее жизнь меняется; вот вы, я использую вас в качестве примера, прошлым летом вы ненавидели мисс Мерстон. Теперь вы не ненавидите, вы не думаете со смехом, вы чувствуете жалость. Вы даже любите мисс Мерстон. Это хорошо для нее, даже если она не знает непосредственно - вы покажете; вы не можете скрыть это от нее, даже если хотите - не можете скрыть. Таким образом, она теперь имеет друга, хотя он был врагом. Я сделал для мисс Мерстон хорошее дело. Я не интересовался, как она понимает это теперь - иногда она понимает и чувствует тепло на сердце. Теплое чувство для такого человека, как мисс Мерстон, которая не имеет обаяния, которая недружелюбна внутри себя - это необычное переживание. В какой-нибудь день, может быть скоро, у нее появится хорошее чувство, потому что многие люди чувствуют жалость, чувствуют сострадание к ней. Иногда она даже понимает, что я делаю и даже любит меня за это. Но этот вид обучения отнимает много времени".

Я очень хорошо понял его и был очень взволнован его словами. Но он не кончил.

"Также это хорошо и для вас, - сказал он. - Вы молоды, еще только мальчик, вы не заботитесь о других людях, а заботитесь о себе. Я делаю это мисс Мерстон, и вы думаете, что я делаю плохо. Вы чувствуете жалость, вы не забываете, вы думаете, что я делаю ей плохо. Но теперь вы понимаете это не так, что также хорошо для вас, потому что вы переживаете за других людей вы солидарны с мисс Мерстон, ставите себя на ее место, а также сожалеете о том, что вы делаете. Необходимо ставить себя на место другого человека, если хотите понять и помочь. Это хорошо для вашей совести, этот метод является возможностью для вас научиться не ненавидеть мисс Мерстон. Все люди такие же - глупые, слепые, человеческие. Если я поступаю плохо, это помогает вам узнать любовь к другим людям, не только к себе".

14.

Причин поездки Гурджиева в Соединенные Штаты, по его словам, было несколько - одной из наиболее важных было получить достаточно денег для поддержания работы Института в Приэре. Мистер Гурджиев не приобретал собственного имущества, а арендовал его на длительный срок, и, так как очень немногие студенты были "доходными гостями", деньги были необходимы, чтобы покрыть различные арендные платежи, а также чтобы обеспечить пищей, которую мы были не в состоянии вырастить или произвести на земле; оплатить счета за свет, газ и уголь. Расходы самого мистера Гурджиева были также велики в то время: он содержал квартиру в Париже и оплачивал проезд всех студентов, которых он брал из Америки с собой - достаточно, например, сказать, что он обеспечивал выступления своих гимнастов, когда он был там.

По возвращении он часто потчевал нас рассказами о своих приключениях в Америке, об американском обычае принимать с распростертыми объятиями любое новое "движение", - "теорию" или "философию" просто для того, чтобы развлечься, и об их доверчивости вообще. Он рассказал нам, как для них было почти невозможно не дать ему денег - сам акт передавания ему денег придавал им чувства важности, и он называл это "вымогательством", "стрижкой баранов". Он говорил, что большинство из них имели карманы, которые были так полны зеленого складного "имущества", что у них чесались руки, и они не могли дождаться, когда расстанутся с ним. Тем не менее, несмотря на его рассказы о них и о способе, которым он шутил над ними, он указывал, что от всех людей западного мира они отличались многими характерными чертами: своей энергией, изобретательностью и настоящей щедростью. Также, хотя и доверчивые, они были добросердечны и стремились учиться. Каковы бы ни были их характерные черты и их недостатки, он сумел во время своего пребывания в Америке собрать очень большую сумму денег. Я сомневаюсь, что кто-нибудь из нас знал точно, сколько, но обычно думали, что больше, чем 100.000.000 долларов.

Первым очевидным предприятием, проведенным после его возвращения во Францию, была внезапная и неожиданная доставка множества велосипедов в Приэре. Они прибыли машиной, и Гурджиев лично раздал их каждому, с немногими исключениями: себя, своей жены и одного или двух самых маленьких детей. Мы все были очень удивлены, и очень многие из американцев были напуганы этой казавшейся лишней тратой денег, которые многие из них помогали собирать. Каковы бы ни были причины приобретения велосипедов - результат был разрушающе красочным.

Из студентов, живших тогда в Приэре, только очень немногие действительно умели ездить на велосипеде. Но они не были куплены просто так - на них надо было ездить. Целые участки земли стали каким-то огромным учебным классом для велосипедных поездок. Днями, и в случае многих из нас неделями, участки оглашались звуками велосипедных звонков, грохотом падений, криками смеха и боли. Большими группами, виляя и падая, мы ездили к месту работ по проектам в садах и в лесу. Всякий, кто имел привычку или какую-нибудь вескую причину для прогулки, вскоре понял, что нужно остерегаться мест, прежде бывших пешеходными дорожками; очень возможно, что несущийся по ним и совершенно неуправляемый велосипед с застывшим от ужаса седоком врежется в несчастного пешехода или другого столь же беспомощного ездока.

Я полагаю, что большинство из нас научились ездить довольно скоро, хотя я помню ушибленные колени и локти в течение большей части лета. Однако этот длительный процесс через какое-то время завершился; но прошло еще много времени, прежде чем можно было безопасно ездить и гулять в садах Приэре, не подвергаясь опасности в образе какого-нибудь начинающего велосипедиста.

Другой проект, который был начат тем летом, был столь же красочным, хотя и не требовал затраты большой суммы денег. Каждый, за исключением основной группы, которая должна была работать на кухне или швейцарами, должен был работать над переделыванием газонов - тех газонов, которые я так напряженно косил в первое лето. Никто не был освобожден от этой обязанности, даже так называемые "почетные" гости - люди, которые приходили ненадолго, по-видимому, чтобы обсудить теорию м-ра Гурджиева, и которые до тех пор не принимали участия в работе над проектами. Использовался весь наличный инструмент, по газонам были в беспорядке разбросаны люди, рывшие дерн, сгребавшие, вновь засевавшие и раскатывавшие семена в земле тяжелыми железными катками. Люди работали так тесно вместе, что иногда казалось, что там была просто комната для всех них. В это время Гурджиев ходил взад и вперед среди всех работающих, критикуя их индивидуально, подгоняя их и содействуя чувству неистовости и бессмысленности всего мероприятия. Как заметил один из недавно прибывших американских студентов, осматривая эту муравьиноподобную деятельность, казалось, что все студенты и, особенно Гурджиев, по крайней мере временно, простились со своим рассудком.

Время от времени, иногда на несколько часов подряд, Гурджиев внезапно прекращал свое наблюдение за нами, садился за свой маленький стол, за которым он видел всех нас и обычно писал свои книги. Это только усиливало комическую сторону всего проекта.

На второй или третий день один голос возразил против этого проекта. Это был Рашмилевич. В неистовой ярости он бросил инструмент, которым работал, подошел прямо к Гурджиеву и сказал ему, что то, что мы делали, было ненормальным. На газонах работало так много людей, что новое травосеянье лучше бросить, чем засевать под своими ногами. Люди копали и сгребали бесцельно, не обращая внимание на то, что они делали, на любом свободном месте.

Казалось, равно неистово Гурджиев возразил против этой критики - он знал лучше, чем любой другой в мире, как "восстанавливать" газоны, он был специалист, его нельзя критиковать и т. д. После нескольких минут этого неистового разговора Рашмилевич повернулся на каблуках и зашагал прочь. На всех нас произвел впечатление такой его подход к "учителю" - мы приостановили работу и наблюдали за ними, пока он не скрылся в лесу за Дальним газоном.

Через час, когда был перерыв для послеобеденного чая, м-р Гурджиев позвал меня к себе. Довольно долго он говорил мне, что необходимо найти м-ра Рашмилевича, привести его назад. Он сказал, что, чтобы спасти лицо Рашмилевича, нужно послать за ним, что он никогда не вернется сам, и велел мне запрячь лошадь и найти его. Когда я возразил, что не знаю даже где начать искать, он сказал, что, если я последую моему собственному инстинкту, я, несомненно, найду его без труда и, может быть, лошадь поможет мне.

Когда я запрягал лошадь в коляску, я попытался поставить себя на место Рашмилевича и отправился к лесу позади главных внешних садов. Мне казалось, что он мог уйти только в один из дальних огородов - по крайней мере, в миле отсюда, и я направился к дальнему саду на самом краю территории. По пути я беспокоился о том, что буду делать, если и когда я найду его, особенно потому, что я был главным преступником в заговоре против него зимой. Об этом мне даже ничего не сказали - по крайней мере, Гурджиев - и я чувствовал, что меня выбрали только потому, что я отвечал за лошадь, и что Гурджиев не мог выбрать какого-нибудь неподходящего кандидата для этого поручения.

Я не очень удивился, когда предчувствие оказалось правильным. Он был в саду, где, как я и надеялся, он должен был быть. Но, как будто, чтобы придать сказочное качество делу, он находился в несколько необычном месте. Прежде всего, он сидел на яблоне. Скрывая свое удивление - в действительности, я подумал, что он сумасшедший, - я подогнал лошадь и коляску прямо под дерево и заявил о моем поручении. Он холодно посмотрел на меня - и отказался ехать назад. Я не мог привести каких-нибудь доводов и не придумал никакой подходящей причины, чтобы убедить его вернуться назад, и сказал, что буду ждать здесь, пока он не согласится, и что я не мог вернуться без него. После долгого молчания, во время которого он изредка свирепо смотрел на меня, он внезапно, молча, спокойно впрыгнул в коляску с дерева, а затем сел на сиденье рядом со мной, и я поехал к главному зданию. Для нас обоих был приготовлен чай, мы сели друг против друга за стол и стали пить, в то время как Гурджиев наблюдал за нами с дальнего стола. Все остальные вернулись к работе.

Когда мы кончили, Гурджиев велел мне распрячь лошадь, поблагодарил меня за возвращение Рашмилевича и сказал, что он увидится со мной позже.

Гурджиев пришел в конюшню, когда я был еще с лошадью, и попросил рассказать ему точно, где я нашел м-ра Рашмилевича. Когда я сказал ему, что я нашел его сидевшим на дереве в "дальнем саду", он недоверчиво посмотрел на меня и попросил меня повторить - спросил меня, был ли я совершенно уверен и я уверил его, что он был на дереве, и я должен был стоять там долгое время, под деревом, пока он не согласился отправиться назад со мной. Он спросил меня о доводах, которые я использовал, и я признался, что я не мог придумать ничего, за исключением того, что сказал, что он должен вернуться назад, и что я буду ждать его, пока он не согласится ехать. Гурджиев, казалось, нашел всю эту историю очень забавной и горячо поблагодарил меня за этот рассказ ему.

Бедный м-р Рашмилевич. Когда все собрались в гостиной в тот вечер, он был еще объектом внимания для нас всех. Никто из нас не мог припомнить человека, сопротивлявшегося Гурджиеву в присутствии всех - Рашмилевич был первым и единственным. Но инцидент не был закончен. После обычной музыкальной игры на пианино мосье Гартман м-р Гурджиев сообщил нам, что он хочет рассказать нам забавную историю, и приступил к восстановлению, в мельчайших подробностях и с большим количеством своих собственных новых приукрашений, истории Рашмилевича, который выразил неповиновение после обеда, его исчезновения и моей "поимки" его. История была не только весьма приукрашена, но он также разыграл все роли - свою, Рашмилевича, заинтересованных зрителей, мою и даже лошади. Забавная для всех нас, она была больше того, что Рашмилевич мог вынести. Второй раз за этот день он ушел от Гурджиева после неистовой вспышки, обещая, что покидает Приэре навсегда; с него, наконец, достаточно.

Я не думал, что кто-нибудь принимал его серьезно тогда, но, к нашему удивлению и ужасу, он действительно отправился на следующий день в Париж. Он являлся такой неотъемлемой частью этого места, был так заметен, благодаря своим нескончаемым жалобам, что это было подобно концу эры - как будто внезапно исчезла некоторая существенная собственность школы.

15.

Джейн Хип вернулась во Францию в одно время с Гурджиевым и была, конечно, в Приэре, чтобы увидеть нас. С ее возвращением, к моему сожалению, визиты в Париж к Гертруде Стайн и Алисе Токлас прекратились. Я был очень удивлен, когда меня однажды после обеда позвали в швейцарскую и сказали, что ко мне был посетитель. Я очень обрадовался, узнав, что это была Гертруда, и был очень счастлив увидеть ее; но мое счастье рассеялось почти сразу, Гертруда совершила со мной короткую прогулку в садах школы, дала мне коробку конфет, которая, как она сказала мне, была "прощальным" подарком для нас обоих от нее и Алисы. Она не дала мне никакой возможности возразить ей и сказала, что совершила поездку в Фонтенбло специально, чтобы увидеть нас (я не помню теперь, видела ли она действительно Тома или нет), потому что она не хотела расставаться с нами, просто написав письмо.

Когда я спросил ее, что она имела в виду, она сказала, что из-за некоторой трудности, которая возникла у нее с Джейн, а также потому, что она думала, что мы не были как следует воспитаны, она решила, что не может больше продолжать видеться с нами. Любая связь с ней, из-за ее разногласия с Джейн - и, я заключил, с Гурджиевым тоже - будет неизбежно создавать только беспокойство для нас. Я ничего не мог сказать ей на это. Гертруда сразу же прервала мои протесты, сказав, что она очень огорчена тем, что должна так поступить, но что другого выхода нет.

Я был потрясен и опечален таким неожиданным, внезапным концом этих счастливых, волнующих и многообещающих встреч, и, может быть, ошибочно, но мне кажется, что я обвинял в этом Джейн. Я не помню, упоминал ли я когда-либо об этом Джейн или она объяснила мне это, но я помню чувство, возможно, ошибочное, что это она - не Гурджиев - была причиной. Какова бы ни была причина, но мои отношения с Джейн постоянно ухудшались с того времени. Я видел ее редко, хотя она еще была моим законным опекуном. Оглядываясь назад на свое поведение в то время, я нахожу его теперь в высшей степени нецивилизованным, - не знаю, что думала Джейн. Обычно Джейн периодически посещала Приэре в выходные, но даже когда мы виделись, то лишь издалека, мы почти не разговаривали друг с другом - примерно два года. Она, конечно, видела Тома и Гурджиева, и я знал из общих разговоров в школе и от Тома, что проблема Фритца часто обсуждалась, а также что в этих обсуждениях упоминался Гурджиев. Однако, Гурджиев, с которым я был еще в очень близком контакте благодаря моим обязанностям по уборке комнаты, никогда в течение всего этого времени не упоминал о Джейн, и его поведение по отношению ко мне никогда не менялось. Наши взаимоотношения не только не менялись, но, отчасти из-за разрыва с Джейн, мое чувство уважения и любви к нему только усилилось.

Когда Гурджиев вернулся из своей первой поездки в Париж после "дела Рашмилевича", к нашему удивлению, он привез с собой назад Рашмилевича. За короткое время отсутствия в Приэре он, казалось, сильно изменился. Теперь, вместо того сварливого и придирчивого, он стал покорным и с течением времени мы даже начали чувствовать некоторую привязанность к нему. Я был очень удивлен его возвращением, и хотя я не имел безрассудства поднять этот вопрос прямо, когда я был с Гурджиевым, он поднял его сам. Он просто спросил меня, неожиданно, не удивился ли я, увидев Рашмилевича снова в Приэре, и я сказал ему, что я очень удивился, и признался, что мне было также любопытно, как это случилось - ведь его решение уехать куда-либо было очень определенным.

Гурджиев тогда рассказал мне историю Рашмилевича. По его словам, Рашмилевич был русским эмигрантом, который поселился в Париже после русской революции и стал процветающим торговцем чаем, икрой и другими продуктами, на которые там был спрос, главным образом среди русских эмигрантов. Гурджиев, по-видимому, знал его давно - возможно, он был одним из людей, которые прибыли во Францию из России с Гурджиевым несколько лет назад - и решил, что его личность была бы существенным элементом в школе.

"Вы помните, - сказал он, - как я говорил вам, что вы создаете беспокойство? Это верно, но вы только ребенок. Рашмилевич - взрослый человек, а не непослушный ребенок, как вы, но одно его появление постоянно производит трение во всем, что он делает, где бы он ни жил. Он не производит серьезного беспокойства, но он производит трение на поверхности жизни, все время. Ему уже не поможешь - он слишком стар, чтобы измениться теперь".

"Я уже говорил вам, что Рашмилевич был богатым торговцем, но я плачу ему, чтобы он оставался здесь, вы удивлены, но это так. Он - мой очень старый приятель и очень важен для моих детей. Я не могу платить ему столько же, сколько он мог получать сам в чайном бизнесе в Париже; поэтому, когда я приехал, чтобы увидеть его, я, бедный сам, должен был просить его принести жертву ради меня. Он согласился на это, и я теперь отвечаю за его жизнь. Без Рашмилевича Приэре не то; я не знаю никого, подобного ему, никого, кто своим существованием, без сознательного усилия, производил бы трение во всех людях вокруг него".

К тому времени я приобрел привычку всегда допускать, что во всем, что делал Гурджиев, было всегда "больше, чем видится взгляду"; я также был знаком с его теорией, что трение производит конфликты, которые, в свою очередь, возбуждают людей и, так сказать, вытряхивают их из их привычного, упорядоченного поведения; также я не мог не удивляться тем, что за награда была в этом для Рашмилевича, кроме денег, я имею в виду. Единственным ответом Гурджиева на это было то, что он сказал, что Приэре для Рашмилевича было также привилегией. "Нигде больше его личность не может выполнять такую полезную работу". На меня не произвел особого впечатления его ответ, но я представил в своем уме каждое движение Рашмилевича, как имеющее большую важность. Это казалось, в лучшем случае, странной судьбой - он должен был, как я предполагал, жить в постоянном состоянии катаклизма, непрерывно создавая опустошение.

Не было сомнения в том, что его присутствие не только создавало беспокойство, но также, казалось, провоцировало его. Очень скоро после его возвращения он и я снова стали главными участниками другого "инцидента".

Это был мой день дежурства на кухне. Как было принято для "мальчика при кухне", я встал в половине пятого утра. Так как я был ленив по природе, а особенно в том возрасте, единственным способом, в котором я мог быть уверен, чтобы проснуться вовремя для кухни, было выпить в одиннадцать часов вечера перед сном столько воды, сколько я только мог. О будильниках не было слышно в Приэре, и это средство для раннего подъема (которое кто-то предложил мне) никогда не обманывало ожиданий. Так как туалет был на значительном расстоянии от моей комнаты, то не было сомнения в моем пробуждении, и я не падал спать снова. Единственная трудность была в регулировании количества воды. К тому же, я часто просыпался в три, вместо половины пятого. Даже тогда я не отваживался снова ложиться в кровать и не мог решиться выпить другое количество воды, достаточное, - чтобы разбудить меня через час или около этого.

Первыми обязанностями мальчика при кухне были следующие: разжечь огонь в коксовой печи, загрузить уголь в ведра, сварить кофе и вскипятить молоко, нарезать и поджарить хлеб. Вода для кофе долгое время не закипала, так как она нагревалась в двадцатипятилитровых эмалированных емкостях, которые также использовались для приготовления супа и для обеденной еды. Меню с рецептами были расписаны заранее на каждый день недели. Кухарке, а обычно был определенный повар на каждый день, не надо было показываться на кухне до утреннего завтрака. В этот день кухарка не появилась в половине десятого, и я начал беспокоиться. Я посмотрел в меню и на рецепт для супа в тот день и, так как я часто видел кухарок за приготовлением той пищи, которая была назначена на тот день, сделал необходимые предварительные приготовления.

Так как кухарка все еще не появилась, хотя было уже около десяти часов, я послал какого-то мальчика узнать, что с ней случилось. Оказалось, что она больна и не может прийти на кухню. Я пришел со своей проблемой к Гурджиеву, и он сказал, что, раз я уже начал готовить, я могу вернуться на кухню и закончить приготовление пищи. "Вы будете поваром сегодня", - сказал он величественно.

Я очень беспокоился от чувства такой ответственности, но в то же время был несколько горд порученным делом. Величайшей трудностью для меня было сдвигать огромные суповые котлы с верха большой угольной печи, когда нужно было добавить угля в огонь, что было часто необходимо для того, чтобы суп варился. Я работал все утро и был разумно горд собой, когда сумел кончить готовить и доставить еду нетронутой к столу. Повар отсутствовал, и мне было необходимо еще и обслуживать.

Обычно студенты становились в ряд, каждый со своей суповой тарелкой, серебряной ложкой и т. д., в руках и, пока они проходили обслуживающий стол, повар подавал им один кусок мяса и наливал черпак супа. Все шло хорошо некоторое время. До тех пор пока не показался Рашмилевич - среди последних, - тогда мои трудности и начались. Суповой котел был почти пуст к тому времени, когда он подошел ко мне, и я должен был наклонить его, чтобы наполнить черпак. Когда я налил ему - мне казалось, что это было предопределено нашей общей судьбой - черпак также поднял порядочного размера кусок кокса. Это был густой суп, и я не замечал уголь до тех пор, пока он не лег с тяжелым, лязгающим звуком в его суповую тарелку.

Реакция осуждения мгновенно сменила спокойствие Рашмилевича. Он начал тираду, направленную против меня, которой, я думал, не будет конца. Все, что все дети сделали ему в течение последней зимы, было припомнено и приведено более, чем подробно; и, пока он ругался и бушевал, я беспомощно стоял за суповым котлом и молчал. Тирада пришла к концу с появлением Гурджиева. Обычно он не появлялся ко второму завтраку и объяснил свое появление тем, что мы производили так много шума, что он не мог работать.

Рашмилевич немедленно обернулся к нему, начав свое скорбное повествование о несправедливостях повсюду с начала. Гурджиев наблюдал за ним спокойно, и это, казалось, возымело успокаивающее действие. Тогда Рашмилевич постепенно понизился в тоне - он, казалось, истощился. Не говоря ему ничего, Гурджиев вынул кусок кокса из суповой тарелки Рашмилевича, бросил его на землю и попросил тарелку супа себе. Он сказал, что, так как здесь был новый повар сегодня, он чувствовал, что его обязанностью является отведать этот обед. Кто-то сходил за суповой тарелкой для него, я обслужил его тем, что осталось в суповом котле, и он молча его съел. Закончив, он подошел ко мне, громко поздравил меня и сказал, что суп - конкретно этот суп - был его любимым и лучшим из того, что он когда-либо пробовал.

Затем он повернулся к собравшимся студентам и сказал, что он много испытал и научился многим вещам, и что в течение своей жизни он многое узнал о еде, о химии и правильном приготовлении пищи, которое включало в себя, конечно, пробу блюд на вкус. Он сказал, что этот суп был супом, который он лично изобрел и очень любил, но только теперь он понял, что в нем всегда недоставало одного элемента, чтобы сделать его совершенным. Со своеобразным почтительным поклоном в моем направлении он похвалил меня, сказав, что я, по счастливой случайности, нашел эту совершенную вещь - ту составную часть, которая была необходима для этого супа. Уголь. Он закончил речь, сказав, что сообщит своему секретарю об изменении в рецепте, включив в него один кусок кокса - не для того, чтобы есть, а просто для приятного вкуса. Затем он пригласил Рашмилевича на послеобеденный кофе, и они покинули столовую вместе.

16.

Хотя в Приэре было много людей, которые считались важными по той или иной причине, такие как мадам Гартман, его секретарь, и ее муж, пианист и композитор, месье Гартман, который аранжировал и играл различные музыкальные пьесы, которые Гурджиев сочинял на своей маленькой "гармонии" - наиболее впечатляющим постоянным жителем была его жена, которая всегда была известна как мадам Островская.

Она была очень высокой, ширококостной женщиной, и, казалось, была всегда присутствующей, двигаясь почти бесшумно по коридорам зданий, наблюдая за кухнями, прачечными и за обычной домашней работой. Я никогда не знал точно, какой авторитет она имела. Иногда, но очень редко, она говорила что-нибудь нам, мы беспрекословно слушались - ее слово было законом. Я вспоминаю, что был особенно очарован манерой ее движений; она ходила без какого-либо заметного движения головы и без малейшей резкости в движениях; она никогда не торопилась, но в то же время работала с невероятной скоростью; каждое движение, которое она делала в любой работе, было совершенно органично для данного вида деятельности. В течение первого лета в Приэре она обычно готовила Гурджиеву еду и приносила ее ему в комнату, а когда она говорила, то никогда не повышала голос. Она казалась окруженной аурой мягкой крепости; каждый смотрел на нее с некоторым страхом, и она внушала очень реальное чувство преданности, хотя оно едва ли когда-либо проявлялось у детей.

Хотя большинство из нас, в обычном смысле не общались с ней - например, я сомневаюсь, что она когда-либо обращалась ко мне лично - когда мы узнали, что она серьезно больна, это коснулось всех нас. Мы скучали по чувству молчаливого авторитета, который она всегда приносила с собой, и недостатку ее присутствия, которое дало нам чувство определенной, хотя и неопределимой потери.

Ее болезнь, вдобавок, сильно изменила распорядок Гурджиева. Когда она перестала выходить из своей комнаты, которая была обращена к его комнате и была равной величины, но в противоположном конце главного здания, Гурджиев стал проводить с ней по несколько часов каждый день. Он приходил к ней в комнату ненадолго каждое утро, наблюдая за людьми, которые были выбраны ухаживать за ней - его две самые старшие племянницы и, иногда, другие - и снова возвращался после второго завтрака, обычно чтобы провести с ней послеобеденное время.

В течение этого времени наши встречи с Гурджиевым были редкими, за исключением вечеров в гостиной. Он был занят и уходил, оставляя почти все детали распорядка Приэре другим. Мы изредка видели его, когда дежурили на кухне, так как он приходил на кухню лично, наблюдать за приготовлением пищи для нее. Она была на диете, включавшей большое количество крови, выжатой на небольшом ручном прессе из мяса, которое специально выбиралось и покупалось для нее.

В начале болезни она иногда появлялась на террасе, чтобы посидеть на солнце, но так как лето кончалось, она поселилась в своей комнате постоянно. Гурджиев сообщил нам однажды вечером, что она была неизлечимо больна какой-то формой рака и, что врачи два месяца назад определили, что ей осталось жить только две недели. Он сказал, что, хотя это может отнять всю его силу, он решил сохранить ее живой как можно дольше. Он сказал, что она "жила благодаря ему", и что это отнимало почти всю его ежедневную энергию, но что он надеялся сохранить ее живой в течение года, или по крайней мере в течение шести месяцев.

Так как я еще отвечал за его комнату, я неизбежно встречался с ним. Он часто проводил за кофе всю ночь, которая была теперь его единственным временем для писания - он часто не ложился еще в четыре или пять часов утра, работая с десяти часов вечера.

В добавление к цыплятам, ослу, лошади, овцам и, в течение некоторого времени, корове в Приэре жили кошки и собаки. Одна из собак, не очень красивая, черная с белым дворняжка, имела склонность всегда следовать за Гурджиевым, но на таком расстоянии, что ее нельзя было еще назвать собакой Гурджиева. В этот период Гурджиев редко отлучался из Приэре - он свел свои поездки в Париж к совершенному минимуму, - и эта собака, названная Гурджиевым Филос, стала его постоянным спутником. Она не только следовала за ним повсюду, но также спала в его комнате, если Гурджиев не выгонял ее лично, что он обычно делал, говоря мне, что он не любил, чтобы кто-нибудь или что-нибудь спало в одной комнате с ним. Будучи выгнанным из комнаты, Филос сворачивался прямо напротив его двери и спал прямо там. Он был в меру свирепым сторожевым псом и стал хорошей защитой Гурджиева. Он был, однако, чрезвычайно терпим ко мне, так как я - очевидно с разрешения Гурджиева постоянно входил и выходил из его комнаты. Когда я входил поздно ночью с подносом кофе, он пристально смотрел на меня, зевал и разрешал переступить через него и войти в комнату.

Однажды ночью, было очень поздно, и во всем Приэре было тихо и темно, за исключением комнаты Гурджиева, Гурджиев отложил свою работу, когда я вошел, и велел мне сесть на кровать рядом с ним. Он рассказал подробно о своей работе, как трудно было писать, как изнурительна его дневная работа с м-м Островской, и затем, как обычно, спросил обо мне. Я перечислил различные вещи, которые я делал, ион заметил, что, так как я много общался с животными - я заботился о цыплятах, о лошади, об осле и недавно также стал кормить Филоса - ему будет приятно узнать, что я думаю о них. Я сказал, что я думаю о них как о моих друзьях, и сказал, к его развлечению, что у меня есть даже имена для всех цыплят.

Он сказал, что цыплята не имеют значения - очень глупые создания, - но он надеется, что я буду хорошо заботиться о других животных. Осел также не имел большого значения, но он интересовался лошадью и собакой.

"Лошадь и собака, а иногда то же верно о корове, - сказал он, являются особыми животными. С таким животным можно многое сделать. В Америке, в западном мире, люди делают дураков из собак - обучают трюкам и другим глупым вещам. Но эти животные действительно особые - именно эти животные". Затем он спросил меня, слышал ли я когда-либо о перевоплощении, и я сказал, что слышал. Он сказал, что были люди, некоторые буддисты, например, которые имели много теорий о перевоплощении, некоторые даже верят, что животное может стать человеком - или, иногда, что человек в следующем перевоплощении может стать животным". Когда он сказал это, он рассмеялся, а затем добавил: "Человек делает много странного с религией, когда знает мало - создает новые понятия для религии, иногда понятия, которые лишь частично истинны, но обычно исходят из первоначальной мысли, которая была истинной. В случае собак, они не все неправильны, - сказал он, - Животные имеют только два центра - человек же трехцентровое существо, с телом, сердцем и разумом. Животное не может приобрести третий центр-мозг и стать человеком; как раз вследствие этого, вследствие этой невозможности приобрести мозг, необходимо всегда обращаться с животными с добротой. Вам известно это слово "доброта"?

Я ответил, что да, и он продолжал: "Никогда не забывайте этого слова. Очень хорошее слово, но во многих языках его не существует. Его нет во французском, например. Французы говорят "милый", но это не подразумевает того же самого. Нет "доброго", добрый исходит от "рода", подобно фамилии, "подобный чему-либо". Доброта подразумевает: обращаться как с самим собой".

"Причина по которой необходимо обращаться с собакой и лошадью с добротой, - продолжал он, - в том, что они не подобны всем другим животным и, даже хотя они знают, что не могут стать человеком, не могут приобрести мозг подобно человеку, в их сердце все собаки и лошади, которые соединены с человеком желанием стать человеком. Вы смотрите на собаку или на лошадь, и всегда видите в их глазах эту печаль, потому что они знают, что для них нет возможности, но хотя это и так, они хотят. Это очень печально - хотеть невозможного. Они хотят этого из-за человека. Человек портит таких животных, человек пытается очеловечить собак и лошадей. Вы слышали, как люди говорят: "Моя собака почти как человек", - они не знают, что они говорят почти истину, потому что это почти истина, но, тем не менее, невозможность. Собака и лошадь кажутся подобными человеку потому, что имеют это желание. Поэтому, Фрито, - так он всегда произносил мое имя, - помните эту важную вещь. Хорошо заботьтесь о животных; будьте всегда добрым".

Затем он рассказал о мадам Островской. Он сказал, что его работа с ней была чрезвычайной утомительной и очень трудной, "потому что я пытаюсь сделать с ней то, что почти невозможно. Если бы она была одна, она уже давно бы умерла. Я сохраняю ее живой, удерживаю живой моим усилием - это очень трудно. Но также очень важно - это наиболее значительный момент в ее жизни. Она жила много жизней, является очень старой душой и теперь имеет возможность подняться к другим мирам. Но пришла болезнь и сделала более трудным, менее возможным для нее сделать это самой. Если бы ее можно было сохранить живой еще несколько месяцев, то ей не надо было бы возвращаться и жить эту жизнь снова. Вы теперь часть семьи Приэре - моей семьи - вы можете помочь, создавая сильное желание для нее, не для долгой жизни, а для надлежащей смерти в правильное время. Желание может помочь, оно подобно молитве, когда предназначено для другого. Когда для себя - молитва и желание бесполезны; только работа полезна для себя. Но когда желание сердцем для другого - оно может помочь".

Закончив, он долгое время смотрел на меня, погладил меня по голове в той любимой животной манере и отправил меня спать.

17.

Хотя Гурджиев был всегда отделен от каждого в Приэре, все испытывали к нему большое уважение, которое соединялось с элементом, свойственным страху, и не было сомнений, что его "диктатура" была очень благожелательной. Была сторона его натуры, которая была не только физически магнетической и животноподобной, но и чрезвычайно земной. Он был очень чувственным человеком. Его чувство юмора часто было очень тонким, в восточном смысле, но также имело грубую сторону.

Он проявлял эту сторону себя, особенно когда был один с мужчинами или мальчиками в турецкой бане или летом, плавая в бассейне. Наш плавательный бассейн был в дальнем конце внешних газонов и садов, за широкими газонами замка. Вопреки принятому мнению, в Приэре не было смешения полов в каком-нибудь "безнравственном" смысле. Мужчины и женщины купались в бане отдельно, и в разные часы, отведенные для мужчин и женщин, пользовались плавательным бассейном. В действительности, был очень строгий кодекс морали в этом чисто физическом смысле, и мы весьма забавлялись, когда люди посылали нам вырезки из воскресных приложений различных газет, которые "доказывали", что Институт был колонией голых или группой "свободной любви" - некоторого рода "бьющая горшки" организация , отдающая некоторой безнравственностью. Действительно, ближайшей к "наготе" вещью была общая привычка - только некоторых мужчин, конечно, выходить за дверь раздетыми до пояса. И в то время как было истиной, что мы плавали без купальных принадлежностей, плавательный бассейн был оборудован занавесями, которые были всегда натянуты, когда бы кто-нибудь ни входил в бассейн. Было запрещено, в действительности, даже маленьким детям, плавать при незадернутом занавесе.

Несмотря на большую занятость Гурджиева, особенно в связи с болезнью его жены, в то лето он часто присоединялся, к другим мужчинам и мальчикам в назначенные для них часы перед вторым завтраком в плавательном бассейне. Когда все раздевались, Гурджиев неизменно начинал шутить об их телах, их половых доблестях и различных физических привычках. Шутки были обычно такие, что их можно было назвать "неприличными" или по крайней мере "непристойными", и он находил все такие истории весьма забавными, говорил ли их он сам или другие мужчины, которые находчиво шутили в том же духе. Одной из его любимых забав или развлечений в плавательном бассейне было выстраивать в ряд всех мужчин лицом кверху в одном направлении и затем сравнивать их загар. Это стало ритуалом, который Гурджиев называл "клубом белого осла". Он осматривал всех нас сзади, делая замечания о различных нюансах загара или ожогов и сверкающей белизне наших ягодиц. Затем он заставлял нас поворачиваться кругом и делал добавочные комментарии о величине и виде мужских гениталий, выставленных ему. Наконец, - каждый раз когда он появлялся, чтобы плавать - мы оценивались как члены по лучшему положению в его клубе "белого осла". Том и я обычно оценивались выше всех в добавление к темному загару на спине и груди, так как мы были детьми и ходили в шортах, наши ноги были также темными от загара, и из-за этого он делал какое-нибудь замечание, обычно следующего содержания, что наши маленькие ягодицы были "ослами, которые сияют белизной подобно звездам".

Очень многие из мужчин, особенно русские, не только не подставляли себя солнцу, но скорее не любили любую форму наготы и обычно смущались этими процедурами. Они, конечно, оценивались очень низко по списку, но Гурджиев сам был последним в списке. Настолько последним, как он говорил, что фактически принадлежал к другому клубу. Так как он всегда был одетым - зимой и летом - хотя его лицо было темным, его лысая голова была ослепительно белой. Его клуб, в котором он был президентом и единственным членом, назывался чем-то вроде клуба "белоголовых", и он сравнивал белизну своей лысой головы с белизной - он производил подробные сравнения о степени белизны всегда - наших задов.

Одной из его любимых историй по этому поводу был долгий, запутанный рассказ о крестьянине, который имел связь с женой фермера. Фермер, подозревавший свою жену в связи с крестьянином, пошел искать их с ружьем и обнаружил, когда тот постигал при лунном свете своего белого осла, подскакивая ритмически в темноте и сияя в отраженном свете луны. Хотя эти истории часто повторялись, и многие из них не были, к тому же, особенно забавными, его собственное огромное удовольствие при рассказе заставляло нас всех смеяться. Он был прекрасным рассказчиком, растягивающим даже скучнейшие рассказы до такой фантастической величины, украшая их таким орнаментом и подробностями, сопровождаемыми показыванием пальцами, выразительными жестами и выражениями, что нельзя было не слушать его с полным вниманием.

Более тонкая сторона его юмора - которая была всегда усложненной и запутанной - выражалась им самим очень различно. Ранним летом несколько человек, для собственного развлечения, исследовали подвалы главного здания и натолкнулись на туннель. Пройдя по нему почти полмили, мы удержались от попытки найти его конец из-за крыс, паутины, плесневой сырости и полной темноты. Был слух, что, так как Приэре был предположительно построен Луи XIV для мадам де Ментенон, это был тайный проход к Замку Фонтенбло. Гурджиев очень заинтересовался открытием этого туннеля и пошел осмотреть его сам.

Примерно через неделю после этого открытия он сказал мне, что у него есть важное дело для меня. Он довольно долго рассказывал о туннеле, а затем попросил меня взять бутылку обыкновенного красного вина, которое он пил за едой и которое покупали в то время по цене около 8 центов за литр, открыть ее, вылить из нее половину, а затем дополнить бутылку шипучей приэрской водой. Затем я должен был вновь закрыть бутылку пробкой, запечатать ее сургучом, измазать ее песком и паутиной - "замечательная паутина для этой цели есть в туннеле" - и принести ее ему, когда он потребует.

Я должно быть выглядел озадаченным, и он продолжал, объяснив, что на следующей неделе его должны были посетить два известных гостя. Это вино приготовлялось специально для них. Он сказал мне, что, когда он попросит "одну из бутылок особого старого вина", я должен буду принести эту бутылку со штопором и двумя стаканами. Он все время улыбался в течение этой инструкции, а я не старался объяснить это, хотя знал, что он был "на высоте" - фраза, которую он часто использовал, когда затевал что-нибудь.

Два посетителя прибыли. Они были хорошо известны мне, в действительности они были хорошо известны каждому и автоматически вызывали восхищение и уважение, которое обычно соответствует "известным" людям, заслужили ли они его действительно или нет. Я провел посетителей - двоих женщин - в комнату Гурджиева, и затем ушел, ожидая звонка вызова поблизости (для меня было устроено два звонка - один на кухне и один в моей комнате). Когда я услышал ожидаемый звонок, я побежал в его комнату и получил приказание принести "особое старое, редкое вино, которое мы нашли во время недавнего проекта, раскапывая развалины первоначального монастыря". Это красочное преувеличение было основано на факте. Приэре был в XII веке монастырем, и там было несколько развалин, доказывавших это. Те развалины, конечно, никогда вовсе не имели туннеля от подвалов. Первоначальное монастырское здание было совсем на другом участке имения.

Я принес вино, как был проинструктирован, только с двумя стаканами; бутылка была полностью покрыта грязью, песком и паутиной и плюс - салфеткой, которой я держал ее - моей личной примесью элегантности. Прежде чем сказать мне открыть бутылку (он просто велел мне подождать несколько минут), он рассказал историю этого вина.

Он начал издалека и весьма неточно, объяснив, что Приэре основан в 900 году некоторым монашеским орденом, который, кроме всего прочего, как и все монастыри, готовил вино. "Это особые, очень смышленые монахи, подобных которым больше не существует на земле. С таким умом, - продолжал он, естественно, такие монахи делают также самое удивительное вино".

Затем он сказал, быстро и строго взглянув на меня, как будто, чтобы заглушить любую возможность смеха у меня: "У меня много проектов, все очень важные, в Приэре. Одним проектом этого года являются раскопки старых развалин". Затем он долго описывал количество людей и огромную энергию, вложенную в этот проект, и то, как удивительно мы натолкнулись на одиннадцать бутылок вина... Вина, которое было приготовлено теми самыми умными монахами. "Теперь возникла проблема для меня... кто достоин пить такое вино: вино, которого не существует больше нигде в мире, за исключением Приэре? Это вино слишком хорошо для меня. Я уже испортил желудок питьем арманьяка. Так что, я думаю, именно вы, леди, которые как стихийное бедствие посетили меня, достойны впервые попробовать это вино".

Затем он приказал мне открыть бутылку. Я завернул ее в салфетку, откупорил и налил немного "вина" в два стакана. Гурджиев наблюдал за мной с большой напряженностью, и, когда я подал его двум дамам, он направил свое равное напряженное внимание на обоих; он, казалось, сгорал от ожидания, не мог дождаться их реакции.

Дамы, которые производили должное впечатление и подходили к своим действиям, как к важному событию, осторожно подняли свои стаканы в его направлении и деликатно потянули. Гурджиев не мог сдержать себя. "Говорите! - приказал он им, - Каково на вкус это вино?"

Дамы, как будто превозмогая себя, на мгновение были не способны говорить. Наконец одна из них, с полузакрытыми глазами, прошептала, что оно было "великолепным"; другая добавила, что она никогда не пробовала ничего, что могло бы сравниться с ним.

Озадаченный и смущенный на их счет, я хотел уйти из комнаты, но Гурджиев остановил меня твердым жестом и указал, что я должен вновь наполнить их стаканы. Я оставался с ними до тех пор, пока они не кончили бутылку с продолжавшимися соответствующими восклицаниями восторга и экстаза. Затем он приказал мне убрать бутылку и стаканы, приготовить их комнаты - на том же этаже, что и его - одну комнату, в которой спал Наполеон, а другую, которую занимала когда-то королева - и дать ему знать, когда комнаты будут готовы.

Комнаты, конечно, были уже готовы тем утром, но я развел огонь в каминах, выждал подходящее время и затем вернулся к нему в комнату. Он велел мне отвести их в комнаты, а затем проинструктировал их, что они должны отдохнуть после опробования этого изумительного вина и должны приготовиться к вечернему банкету - большому банкету, который был подготовлен специально в их честь.

Когда я увидел его позже, одного, его единственное упоминание об эпизоде винопития было поздравлением меня за внешний вид бутылки. Я ответил ему значительным хитрым взглядом, как бы говоря, что я понимал, что он делал, и он сказал, скорее серьезно, но со слабой смеющейся улыбкой на лице: "По вашему взгляду я знаю, что вы уже вынесли приговор этим дамам; но помните, что я говорил вам прежде, что необходимо смотреть со всех сторон, со всех направлений, прежде чем составлять суждение. Не забывайте этого".

18.

Иногда я думал о Гурджиеве, как об искусном рыбаке или охотнике; случай с дамами и "знаменитое старое вино" было только одним из многих примеров, в которых он, по-моему, по крайней мере ставил ловушку или наживлял крючок, а затем с большим развлечением садился наблюдать жертву, обнаруживающей свои слабости, после того как ее поймали. Хотя я чувствовал элемент злобы в этом, спасительная сила, казалось, заключалась в факте, что, в большинстве случаев, "жертва" не сознавала того, что случилось. Временами мне казалось, что этот вид "игры" с людьми был буквально не более, чем развлечением для него, чем-то, что избавляло его ум от непрерывного напряжения, в котором он работал. Когда он говорил о таких переживаниях, он часто упоминал о них, как о "показывании пустоты", которое я не находил особенным искусством, так как "снижение цены" часто не замечалось самой мишенью.

С течением времени Гурджиев приобрел множество репутаций, в том числе репутацию "целителя словом" или, несколько проще, "чудотворца". Возможно, именно поэтому он часто изо дня в день консультировал по поводу "жизненных" или "земных" проблем, несмотря на то, что часто повторял, что его ум никогда не должен заниматься решением таких проблем. Тем не менее, несмотря на предостережения, очень многие люди настойчиво требовали его консультаций именно по таким проблемам, которые казались мне удивительными, смущающими, обычно это усугублялось еще и тем, что люди, которые советовались с ним, обычно считались или по крайней мере сами считали себя интеллектуальными и умными людьми.

Я помню одну женщину, которая с большими расходами для себя (которые, возможно, не относятся к делу, так как у нее были деньги), совершила поездку из Америки в Приэре на одну неделю, чтобы проконсультироваться с ним по того рода проблеме, о которых он так часто заявлял, что они не были в сфере его деятельности. По прибытии она потребовала немедленного свидания, но ей сказали, что Гурджиев сможет увидеть ее только вечером и ненадолго. Ей выделили удобную комнату и через его секретаря известили, что она должна платить крупную сумму ежедневно за жилье. Ее также предупредили, что с нее будет дополнительно удержана большая сумма за "консультацию".

Он не встретился с ней наедине, а приветствовал и встретил ее за обедом в тот вечер в присутствии всех. В ходе предварительного разговора с ней он сказал, что понимает важность ее проблемы, и повел себя так, как будто он чрезвычайно поражен тем, что она совершила такую длительную дорогостоящую поездку именно для того, чтобы проконсультироваться с ним. Она сказала, что проблема беспокоила ее долгое время и что она почувствовала, встретив его в Америке предыдущей зимой, что он был, несомненно, единственным человеком, который мог помочь ей решить ее проблему. Он ответил, что попробует помочь ей, и. что она может назначить подходящее время для такой консультации, сообщив его секретарю. Она продолжала говорить перед всеми собравшимися, что это очень срочно. Он сказал, что увидит ее как только будет возможно, но что теперь основным делом дня должен быть обед.

За обеденным столом женщина всячески проявляла большую взволнованность - курила одну сигарету за другой и много кашляла - до такой степени, чтобы каждый за столом заметил ее. Отказавшись от всякой попытки разговора из-за постоянного кашля, Гурджиев отметил, что у нее очень плохой кашель. Она ответила сразу, довольная, что ей уделили внимание, и сказала, что это составляет часть проблемы, о которой она хотела посоветоваться с ним. Он нахмурился, но прежде чем нашел удобный случай сказать что-нибудь еще, она устремилась вперед. Она сказала, что обеспокоена своим мужем и что ее курение и кашель были просто "внешними проявлениями", по ее мнению, этой трудности. Все это время мы все слушали ее (я прислуживал за столом). Гурджиев неодобрительно посмотрел на нее снова, но она без умолку продолжала. Она сказала, что сигареты, это знает каждый, были символом фаллоса, и что она обнаружила, что ее чрезмерное курение и получающийся в результате кашель были "проявлениями", которые всегда имели место, когда она имела вышеупомянутую трудность с мужем, добавив, что, конечно, ее затруднения были сексуальными.

Гурджиев выслушал ее, как он делал это всегда, очень внимательно и после задумчивой паузы спросил ее, какой сорт сигарет она курила. Она назвала американскую марку, которую, по ее словам, она курила годами. Он кивнул, очень задумчиво, на это открытие и после неопределенного молчания сказал, что он придумал средство или решение, которое было очень простым. Он предложил, чтобы она сменила сорт сигарет, возможно, хорошо бы попробовать сорт "Голоис блюэс", и что пока на этом разговор окончен.

Только позже, в гостиной, во время несколько церемонного кофепития, она экстравагантно превозносила его и сказала, что он, конечно, дал ей решение что его метод решения проблем никогда не был очевидным, но что она поняла его.

Она оставалась в Приэре день или два, курила огромный запас "Голоис блюэс" - столько, сколько закон позволял ей взять в страну - и, не прося каких-либо дальнейших консультаций, сообщила Гурджиеву, что она поняла его и вернулась в Америку. Только после ее отъезда Гурджиев упомянул о ней, как об "одном из тех данных Богом случаев, которые создают несознательную репутацию для него". Он назначил ей большой гонорар, и она с радостью заплатила его.

Хотя я и не напоминал м-ру Гурджиеву об этом случае в то время, но я объяснил этот и другие подобные случаи некоторое время спустя. В то время он говорил мне, что многие люди - люди с "моралью среднего класса западного мира" - возражали против его методов добывания денег, в которых он всегда нуждался для содержания Приэре, а также многих студентов, которые были не способны заплатить ему чем-нибудь. Он сказал, почти сердито, что наш вид морали был основан на деньгах; что единственной вещью, которая беспокоила нас в таких случаях, был факт, что он, очевидно, извлекал деньги, не давая ничего взамен.

"Всю свою жизнь, - сказал он убедительно, - я говорю людям, что это работа не для каждого. Если можно решить проблемы религией или с вашим американским психиатром - это хорошо. Но люди не слышат, что я говорю; они всегда интерпретируют то, что я говорю, по-своему, избегая неприятных чувств. Поэтому они должны платить за хорошее самочувствие. Много раз я говорил, что моя работа не может помочь в обычных жизненных проблемах, таких, как секс, болезнь, несчастье. Если они не могут решить такие проблемы сами, тогда моя работа, которая не имеет дела с такими проблемами, не годна для них. Но такие люди приходят сюда, несмотря на то, что я говорю, чтобы иметь хорошее настроение; женщина, которая курила много сигарет, может теперь рассказывать каждому, но особенно своему "самому", что она советовалась со мной о проблеме, и что я дал ответ, хотя я и не давал ответа. Поэтому как раз такие люди могут оправдать свое существование, помогая мне во многих денежных проблемах. Даже с их глупостью они помогают хорошему делу - моей работе. Это уже достаточная награда для таких людей.

"В настоящее время у людей есть большая слабость - они спрашивают совета, но не хотят помощи, хотят только найти то, в чем уже нуждаются. Они не слушают моих слов - я всегда говорю то, что намереваюсь, мои слова всегда понятны - но они не верят этому, всегда ищут другое значение, значение, которое существует только в их воображении. Без такой женщины, без таких людей вы и многие другие люди в Приэре были бы голодны. Деньги, которые эта женщина заплатила, - это деньги для еды". Это был один из немногих раз, когда я слышал его какие-либо "объяснения" или "оправдания" такой деятельности при его участии.

19.

С тех пор как м-р Гурджиев занялся писанием книг, ему, вполне естественно, понадобилось содержать машинистку. Он не подошел к этому в какой-нибудь обычной манере, а держал, с великим фанфаронством, молодую немку, которую он обнаружил где-то в своих поездках. Мы услышали о ней за несколько дней до ее прибытия. К ее приезду были произведены тщательные приготовления, включавшие подходящей для нее выбор комнаты, приобретение пишущей машинки, приготовление подходящего рабочего места и т. д. Гурджиев расхваливал всем нам ее качества, говорил нам, какая была удача, что он нашел этого идеального человека "для моих целей", и мы ожидали ее приезда с большим нетерпением.

Когда она приехала, то была представлена всем нам, в ее честь был сервирован обед, и весь процесс был очень праздничным - ей было оказано то, что все мы называли "королевским обращением", и она искренне отзывалась на это, восприняв себя так же серьезно, как, казалось, воспринимал ее Гурджиев. Оказалось, что ее главным, великолепным достоинством было то, что она могла печатать, как Гурджиев неоднократно говорил нам в полном изумлении, "даже не глядя на клавиши машинки".

Я чувствовал несомненно, что такое обращение соответствовало не секретарю или машинистке, а ее способности пользоваться слепым методом. Как будто, чтобы доказать нам всем, что эта способность существовала, машинистка устроилась за столом на террасе на виду у всех нас, так как мы приходили и уходили с наших работ, и оставалась там - весело печатая все долгое лето, за исключением дождливых дней. Щелканье ее машинки звучало в наших ушах.

Моя первая встреча с ней, и, ради справедливости к ней, я должен признаться в сильном антигерманском предубеждении, возникшем из рассказов о немецкой жестокости во время Первой Мировой войны, случилась однажды вечером, когда я стирал во дворе позади дома после работы. Она не знала меня, а только видела, и, предполагая, что я француз, позвала меня из окна, выходившего во двор, спросив меня по-французски с сильным акцентом, где она могла достать то, что она назвала неким "Мылом Люкс"; она сумела передать мне, что ей нужно оно, чтобы постирать ее чулки. Я сказал, по-английски, который, я знал, она понимал, и на котором говорила намного лучше, чем на французском, что я полагаю, она может купить его в местной "бакалее" на расстоянии полумили. В ответ она бросила мне вниз несколько монет и сказала, что дает мне денег на покупку сразу нескольких кусков.

Я поднял деньги, поднялся по ступенькам и вручил их ей. Я сказал, что думаю, что здесь в Приэре нет мальчиков на побегушках, и что никто не говорил мне до сих пор, что она была каким-нибудь исключением из общего правила, согласно которому каждый делал свою собственную личную работу сам, что включало и посещение магазина. Она сказала с "очаровательной" улыбкой, что уверена в том, что никто не будет возражать, если я выполню это поручение для нее, так как она, чего возможно я еще не понимал, была занята очень важной работой для м-ра Гурджиева. Я объяснил, что я занимался подобной же работой, что я забочусь о нем и о его комнате и выполняю свои поручения.

Она, казалось, удивилась и после недолгого размышления сказала, что уладит дело с м-ром Гурджиевым - что тут какое-то недоразумение, непонимание, по крайней мере с моей стороны, относительно ее функции в школе. Я не очень долго ждал дальнейших событий. "Вызов кофе" пришел из его комнаты уже через несколько минут.

Когда я вошел в его комнату с кофе, машинистка, как я и ожидал, сидела у него. Я подал кофе, и тогда м-р Гурджиев повернулся ко мне с одной из его "обаятельных" улыбок: "Вы знаете эту леди?" - спросил он. Я сказал, что да, я знаю ее.

Тогда он сказал, что она рассказала ему все, и что насколько он понял, она попросила меня выполнить поручение для нее, а я отказался. Я сказал, что это было верно и что, кроме того, каждый должен выполнять свои поручения сам.

Он согласился, что это было так, но добавил, что у него нет времени инструктировать ее обо всем, и что он очень высоко оценит, если конкретно в данном случае и в качестве услуги ему, так как она важна для него, я буду достаточно любезен, чтобы выполнить ее просьбу. Я был сбит с толку и даже рассердился, но сказал, конечно, что сделаю. Она передала мне деньги, и я пошел в магазин и купил ей мыло. Я предположил по тому, что я мог почувствовать, что у него была достаточная причина, чтобы просить меня купить мыло для нее, и решил, что инцидент был закончен. Может быть, она действительно "особая" по какой-нибудь причине, которую я не понимал; Гурджиев, по крайней мере, знал ее.

Я был взбешен тем не менее, когда, после того как я отдал ей мыло и сдачу, она дала мне чаевые и сказала, что она уверена, что я теперь понял, что она была права в первый раз, и что она надеется, что ответ м-ра Гурджиева прояснил это мне. Я вспыхнул, но сумел сдержать свой язык. Я также сумел не напоминать это м-ру Гурджиеву, когда видел его, но внутри я продолжал тлеть.

Несколько дней спустя, в выходные, прибыли гости. Гурджиев встречал их за своим обычным небольшим столом вблизи газонов; перед террасой работала машинистка. Я подал всем кофе. Он показал жестом, чтобы я не уходил, а затем продолжал говорить собравшимся гостям, что он с трудом дождался их, чтобы показать им его новые чудеса - два удивительных новых приобретения: электрический холодильник и "слепую машинистку". Затем он велел мне показать дорогу к кладовой, где был установлен новый рефрижератор, и гости были сильно озадачены показом обычной модели холодильника, который, как Гурджиев выразился о нем, "сам собой мог делать лед" даже "без моей помощи" истинный продукт гения западного мира. Когда этот осмотр закончился, мы все пошли назад к террасе осматривать второе чудо, которое, также "без моей помощи и даже не смотря на клавиши" могло печатать его книгу. Машинистка встала и приветствовала его, но Гурджиев не представил ее и велел ей сесть. Затем по его команде она стала печатать, "даже не глядя на клавиши" и торжествующе пристально глядя в пространство.

Гурджиев стоял среди гостей, пристально глядя на нее с безграничным восхищением и говоря о ней, как о другом продукте "гения" западного мира. Я действительно был очарован способностью пользоваться слепым методом, и мой собственный интерес и восхищение были неподдельны. Внезапно Гурджиев посмотрел в моем направлении и улыбнулся огромной, широкой улыбкой, как будто мы участвовали в какой-нибудь громадной шутке вместе, и велел собрать кофейные чашки.

Не очень поздно вечером, в его комнате, он упомянул о машинистке еще раз. Он сказал сначала об "электрическом холодильнике" - "нужно только воткнуть штепсель - и сейчас же ящик начинает шуметь и жужжать и начинает производить лед". Он снова заговорщически улыбнулся мне. "То же с немецкой леди. Я, как штепсель - я говорю печатать, и она так же начинает производить шум и продукцию, но не лед, а книгу. Замечательное американское изобретение".

Я почти любил ее тогда и был счастлив выполнять ее поручения с того времени. Я не мог удержаться, чтобы не сказать это, и Гурджиев кивнул мне, посмотрев удовлетворенно. "Когда вы помогаете печатать леди, вы помогаете мне, это подобно подливанию масла в машину для сохранения ее работы; это замечательная вещь".

20.

Одним из развлечений среди всех детей при исполнении "обязанностей швейцара" - а эта обязанность была почти исключительно работой детей - было соревнование в том, чтобы быть достаточно проворным и успевать вовремя открывать ворота для машин, чтобы Гурджиев мог проехать через них без остановки, и дуть в рожок, сигналя привратнику.

Одной из трудностей в этом было то, что вход в Приэре был у подножия высокого холма, который спускался от железнодорожной станции; трамваи на Самоус также ходил прямо перед воротами, где шоссе делало широкий поворот в направлении Самоус от Приэре. Часто шум "трамвайной линии" заглушал звуки машин, подъезжавших к холму, и мешал нашей игре. Также, когда однажды Гурджиев узнал о соревновании, он стал обычно спускаться вниз с холма так, чтобы мы не могли расслышать шум мотора.

Главным образом благодаря Филосу, собаке, которая часто ходила за мной во время отсутствия Гурджиева, я обычно успевал раскрывать ворота вовремя для него, и он проезжал через них с широкой улыбкой на лице. При наблюдении за Филосом, чьи уши поднимались при звуке любой машины, которая проходила, но который вскакивал при звуке машины Гурджиева, я был почти всегда удачлив.

Забавляясь этой нашей игрой, м-р Гурджиев однажды спросил меня, как это я ухитрялся, практически неизменно, открывать ворота вовремя, и я рассказал ему о Филосе. Он рассмеялся, а затем сказал мне, что это был очень хороший пример сотрудничества. "Это показывает, что человек должен много учиться и может научиться из самых неожиданных источников. Даже собака может помочь. Человек очень слаб, нуждается в помощи все время".

Позже тем летом я исполнял обязанности швейцара, когда м-р Гурджиев должен был уехать. По какой-то причине это был особенно важный отъезд, и все собрались вокруг его автомобиля, когда он уже был готов тронуться. Я был среди провожающих и, когда он наконец завел мотор машины, я побежал к большим воротам, чтобы открыть их. В своей поспешности я споткнулся и упал, одним из колен ударившись о тяжелую железную задвижку, как раз над уровнем земли, которая служила стопором ворот. Она была ржавой и, так как я упал сильно, вонзилась глубоко. Так как Гурджиев был уже около ворот, он посмотрел на меня, увидел кровь, текущую по моей ноге, остановился и спросил меня, что случилось. Я сказал ему, и он велел мне смыть ее, что я и сделал, как только он уехал.

В середине второй половины дня - он уехал около полудня - моя нога сильно разболелась, колено раздулось и я должен был прекратить работу. После обеда я должен был чистить паркетные полы в гостиной, где намеревались соскрести с полов тяжелой жесткой щеткой старый воск и накопившуюся грязь; это делалось стоя ногой на щетке и двигая ее взад и вперед по волокнам дерева.

К вечеру мое колено угрожающе распухло, и я почувствовал себя так плохо, что мне было не до еды. Меня уложили в кровать и начали лечить различными способами. У каждого было свое представление о лечении, но в конце концов решили, что колено опасно заразилось, и подходящим средством лечения является горячая луковая припарка. Испеченный или возможно вареный лук положили на открытую рану, которая была затем завернута в тяжелую, прозрачную промасленную ткань, затем еще забинтована. Целью, конечно, было оттянуть яд из зараженного колена.

Хотя и получая постоянное внимание и лучший уход - в Приэре был постоянный доктор, который наблюдал за моим лечением - моя нога не поправлялась. На следующий день она стала огромной, и на моем теле начали появляться маленькие нарывы, простираясь от колена почти до пояса. Я бредил весь день, выходя из бреда лишь изредка, когда мне сменяли припарки, но ничто не помогало.

Поздно после обеда из своей поездки вернулся Гурджиев. Через некоторое время после его прибытия, когда он спросил обо мне, ему рассказали о моем состоянии, и он пришел в мою комнату осмотреть меня. Он снял бинт и припарку и сразу же отправил кого-то в местную аптеку. Принесли лекарство, тогда называвшееся "Вата-плазма", очевидно также какой-нибудь вид припарки, и Гурджиев велел развести огонь в моей комнате, на котором он мог бы нагреть воду, а затем приложил ее немедленно к зараженному колену и снова обернул промасленной тканью и забинтовал. Он настоял, чтобы ее прикладывали сразу, прямо из горячей воды, и я вспоминаю те прикладывания как мучительно болезненные. Тому, кто оставался на ночь в моей комнате, были даны инструкции прикладывать новые припарки примерно через каждые четыре часа, что и делали.

Во второй половине следующего дня мне стало намного лучше, и припарки при снятии были с черным, желатинообразным зараженным веществом. Вечером м-р Гурджиев снова пришел ко мне. Так как это была суббота, и в доме изучения должно было быть выступление, он настоял, чтобы я послушал его вместе со всеми, и велел своему племяннику отнести меня туда и обратно на закорках. Когда мы пришли в дом изучения, он посадил меня за небольшую перегородку, где я и сидел позади него во время выступления. Когда оно закончилось, меня отнесли назад в мою комнату. В лечении и средстве не было ничего очень эффектного, но Гурджиев сказал мне кое-что об этом, когда я снова встал на ноги.

Он велел мне показать ногу, на которой была еще небольшая повязка, и, когда он сказал, что она здорова, то спросил меня, помнил ли я то, что он сказал о Филосе, помогавшем мне опознавать его машину, когда он подъезжал к воротам Приэре. Я ответил, что конечно помню, и он сказал, что эти два факта - помощь собаки и заражение моего колена - имеют нечто общее. Они были доказательством зависимости человека от других созданий. "Собаку вы должны благодарить за то, что она помогает вам в небольшом деле; меня вы должны благодарить больше, чем ее, - возможно Вы обязаны мне жизнью. Они пробовали, когда меня не было, даже доктор, вылечить вашу ногу, но только сделали хуже. Когда я приехал, я вылечил ногу, потому что только я знаю об этом новом лекарстве, которое есть теперь во Франции. Я знаю о нем, потому что я интересовался всем, так как важно знать все необходимые для своей жизни вещи. Именно потому, что я знаю эту вещь, и потому, что я вернулся вовремя, вы теперь поправились. Вы здоровы".

Я сказал, что я понимаю это, и поблагодарил его за то, что он сделал. Он улыбнулся снисходительно и сказал, что невозможно отблагодарить за то, что он сделал для меня. "Нельзя отблагодарить за жизнь, невозможно дать достаточно благодарностей; также, возможно, придет время, когда вы захотите, чтобы я не спасал вам жизнь. Сейчас Вы молоды, вы рады не умирать - а то, что произошло очень серьезно, потому что Ваша болезнь весьма опасна - она может даже убить. Но, когда вы вырастете, вы не всегда будете любишь жизнь, и может быть, будете не благодарить меня, а проклинать потому, что я не допустил вашей смерти. Поэтому не благодарите теперь".

Затем он продолжал говорить, что жизнь это "обоюдоострый меч".

"В вашей стране вы думаете, что жизнь является только удовольствием. В вашей стране есть выражение "погоня за счастьем" - и это выражение показывает, что люди не понимают жизнь. Счастья нет, есть только другая сторона несчастья. Но в вашей стране, в большей части мира теперь, люди хотят только счастья. Важно и другое: страдание важно, потому что также является частью жизни, необходимой частью. Без страдания человек не может расти, но, когда вы страдаете, вы думаете только о себе, вы чувствуете только себя, не хотите страдать, потому что это создает вам чувство неудобства, создает в вас желание избавиться от того, что заставляет вас плохо себя чувствовать. Когда человек страдает, он чувствует только жалость к себе. Но в случае настоящего человека это не так. Настоящий человек также иногда чувствует счастье, настоящее счастье; но когда он также чувствует настоящее страдание, он не старается остановить его. Он принимает его, потому что он знает, что оно свойственно человеку. Нужно страдать, чтобы знать истину о себе; нужно учиться страдать с желанием. Когда страдание приходит к человеку, нужно страдать намеренно, нужно чувствовать всем существом; нужно хотеть такого страдания, чтобы оно помогло стать сознательным, помогло понимать.

У вас есть только физическое страдание, страдание тела из-за боли в ноге. Это страдание также помогает, если вы знаете, как использовать его для себя. Но это страдание как у животного, не столь значительное страдание. Другое страдание, страдание всем собой, является также возможностью понять, как зависеть от Природы, от других вещей, от всего, для помощи в жизни. Невозможно жить одному. Одиночество - не уединенность, которая является плохой вещью, - но одиночество может быть полезным для человека, самой необходимой в жизни вещью, но при этом необходимо научиться не жить в одиночку, потому что реальная жизнь зависит от других человеческих существ, а не только от себя. Сейчас вы еще мальчик, не можете понять, что я говорю но помните это; помните до тех пор, пока не поблагодарите меня за то, что я спас вам жизнь".

21.

Так как лето подходило к концу, многие из приехавших американцев готовились покинуть Приэре и, вероятно, не видеть его снова. Им было разрешено задержаться, хотя школа и была реорганизована, но ожидалось, что они не вернутся на следующий год. Снова было решено, к моему великому облегчению, что мы не вернемся в Америку в тот год, и я ожидал зимы, потому что м-р Гурджиев также не планировал уезжать. За исключением его случайных отсутствий, когда для него было необходимо уехать в Париж по делу, он был постоянно в Фонтенбло. Состояние его жены, как он и предсказывал, становилось все хуже, и мы стали ожидать ее близкую смерть.

За несколько месяцев, которые она провела в своей комнате, я видел ее только однажды, когда меня отправили в ее комнату по какому-то поручению м-ра Гурджиева. Изменения в ней потрясли и ужаснули меня. Она была невероятно худа, и хотя она посмотрела на меня с подобием улыбки, даже это небольшое усилие, казалось, истощало ее.

Так как садоводство и большая часть наружных проектов были прекращены на зиму, мы начали обычные приготовления: сушку фруктов и овощей, заготовку мяса на хранение в больших бочках в погребах, пилку дров для всех печей и каминов. Некоторые этажи школы были закрыты на зиму, и некоторые студенты даже объединились, поделив комнаты, чтобы экономить топливо. С уменьшившимся числом студентов большая часть нашей работы была в помещениях, как это было прошлой зимой; большая часть имевшейся в распоряжении рабочей силы требовалась для обычного домашнего хозяйства и на кухне, в конюшне и в качестве швейцаров.

Осень закончилась, и в недалеком будущем соблазнительно и неясно вырисовывалось Рождество. Это было первое Рождество, которое я должен был провести в Приэре вместе с Гурджиевым, и мы слышали много рассказов о тщательно разработанных рождественских церемониях - там было всегда два празднования: одно - по "английскому" календарю и одно - по "русскому", которое проходило на две недели позже, - и два Новых Года, а также день рождения Гурджиева, который приходился на первый день января по одному и по другому из этих двух календарей.

Так как время приближалось, мы начали производить детальные приготовления. Были приготовлены различные традиционные праздничные сладости, были испечены и запасены торты, и всех детей допустили помогать в приготовлении того, что называлось "гостинцами" - обычно весело украшенных бумажных мешочков со сладостями, которые должны были быть развешены на елке. Сама елка была огромной. Мы спилили ее в лесу на территории Приэре, и она была установлена в главной гостиной, так высоко, что касалась самого высокого потолка. Примерно за день до Рождества все помогали украшать елку, что состояло главным образом в развешивании на ней подарков, а также в украшении ее сотнями свечей. Был срезан специальный длинный шест, чтобы снимать свечи, которые могли поджечь дерево.

Накануне Рождества поздно после обеда все приготовления были закончены, и вечером должен был состояться пир, после которого все приступали к раздаче подарков в гостиной. Начало темнеть, когда м-р Гурджиев послал за мной. Он расспросил меня о Рождестве в Америке и о том, что я чувствую в этот праздник и, когда я ответил, сказал, что, к несчастью, кому-нибудь из людей всегда необходимо по праздникам работать, чтобы другие могли получить удовольствие. Он упомянул людей, которые будут работать на кухне, прислуживать за столом, убирать и т.д., а затем сказал, что кто-то также должен быть на обязанности швейцара вечером. Он ожидал дальнего телефонного разговора, и у телефона должен был кто-нибудь быть. Он выбрал меня, потому что знал, что на меня можно было положиться; а также, потому что я говорил по-английски, по-французски и достаточно хорошо по-русски, чтобы ответить на какой-нибудь телефонный вызов, который мог случиться.

Я был ошеломлен и мог с трудом заверить его, что я послушаю. Я не мог припомнить ни одного единственного праздника, которого бы я предвкушал так, как этот. Конечно, он увидел огорчение на моем лице, но сказал просто, что, хотя я не смогу принять участие в общем празднике сегодня, этой ночью, я мог предвкушать Рождество много дольше, так как я получу свои подарки на следующий день. Я понял, что очевидно нет способа избежать этого назначения, и ушел от него с тяжелым сердцем. Я поужинал рано, на кухне, а затем сменил того, кто был швейцаром в этот особый день. Обычно, никто не исполнял обязанности швейцара ночью. Русская семья жила на верхнем этаже здания и отвечала по телефону или отпирала ворота в тех редких случаях, когда это могло быть необходимо.

За день выпал снег, и передний двор, между помещением швейцарской и главным зданием, был покрыт снегом, сверкающим белизной и освещенным яркими лампами длинного коридора и главной гостиной, которые выходили во двор. Когда я заступил на дежурство, было темно, и я угрюмо сидел, наполненный жалостью к себе, внутри, маленькой швейцарской, пристально смотря на огни в большом доме. Там еще не было движения - остальные студенты в это время ушли на ужин.

Время казалось шло бесконечно, наконец я увидел людей, заходивших в большую гостиную. Кто-то начал зажигать свечи на елке, и я не мог сдержать себя. Я оставил дверь швейцарской открытой и подошел к главному зданию так близкое как я мог, чтобы услышать телефон, если он зазвонит. Было очень холодно - также, я не знал точно, насколько далеко я могу слышать телефонный звонок - и время от времени, когда елка зажигалась, я бегал назад в швейцарскую, чтобы согреться и сердито посмотреть на телефон. Я просил его зазвонить, чтобы я мог присоединиться к другим. Но он лишь смотрел на меня пристально, сурово и молчаливо.

Когда началось распределение подарков, в первую очередь самым маленьким детям, я не смог сдержать себя и, забыв про всю свою ответственность, подбежал прямо к окнам главной гостиной. Я не пробыл там и минуты, когда взгляд Гурджиева поймал меня, и он встал и большими шагами пересек гостиную. Я отошел от окна и, как будто он послал за мной, подошел прямо ко входу в здание, вместо того чтобы вернуться в швейцарскую. Он подошел к двери почти в одно время со мной, и мы остановились на мгновение, глядя друг на друга через стекло двери. Затем он открыл ее неожиданным, жестким движением. "Почему не в швейцарской? Почему вы здесь?" - спросил он сердито.

Я чуть не плача выразил какой-то протест против обязанности дежурить, когда все остальные праздновали Рождество, но он коротко прервал меня: "Я сказал вам сделать эту вещь для меня, а вы не делаете. Нельзя услышать телефон отсюда: звонок может быть теперь, а вы стоите здесь и не слышите. Идите назад". Он не повышал голоса, но несомненно был очень сердит на меня. Я вернулся в швейцарскую, обиженный и переполненный жалостью к себе, решив, что я не уйду с поста снова, невзирая ни на что.

Поздно ночью, когда вернулась семья, которая жила на верхнем этаже, мне позволили оставить пост. Я вернулся в свою комнату, ненавидя Гурджиева, ненавидя Приэре и в то же время почти чувствуя гордость на свою "жертву" для него. Я поклялся, что никогда не упомяну про этот вечер ему или кому-нибудь еще; также, что Рождество никогда не будет значить что-нибудь для меня снова. Я ожидал, однако, что что-то будет дано мне на следующий день, что Гурджиев объяснит это мне или каким-нибудь способом "компенсирует это мне". Я все еще выделял себя, как вид "любимца", вследствие того, что я работал в его комнатах, вследствие моего особого положения.

На следующий день, к моему дальнейшему огорчению, меня назначили работать на кухне, так как там требовалась срочная помощь; у меня было достаточно свободного времени, чтобы убрать его комнату, и я мог приготовить кофе ему в любое время, когда он захочет. Я видел его несколько раз, мельком, в течение дня, но всегда с другими людьми, и о предыдущем вечере не упоминалось. После обеда кто-то сказал мне, что Гурджиев послал его передать мне какой-то рождественский подарок: мелкие вещи плюс экземпляр книги Жюль Верна "Двадцать тысяч лье под водой"; и это был конец Рождества, за исключением бесконечного обслуживания за рождественским столом всех студентов и разных гостей. Так как я был в это время не единственным ожидающим, я мог почувствовать, что я был, еще раз, отделенным или "наказанным", так же, как я чувствовал предыдущей ночью.

Когда Гурджиев в какое-нибудь время упоминал о том вечере, я замечал изменение в моем отношении с ним. Он больше не говорил со мной как с ребенком, и мои личные "уроки" пришли к концу; Гурджиев не сказал об этом ничего, а я чувствовал себя слишком запуганным, чтобы поднять вопрос об уроках. Даже хотя не было никакого телефонного звонка накануне Рождества, у меня было тайное подозрение, что во время одного из периодов, когда я выбегал из швейцарской, мог быть звонок, и это мучило мою совесть. Даже если не было телефонного звонка вообще, я знал, что я "провалился" при исполнении порученной мне обязанности, и я не мог забыть этого долгое время.

22.

Однажды осенним утром я проснулся очень рано, когда было еще темно, с первыми лучами солнца, появлявшегося на горизонте. Что-то беспокоило меня в то утро, но я не представлял себе что это было: у меня было неясное чувство беспокойства, ощущение, что случилось что-то необычное. Несмотря на мою обычную ленивую привычку не вставать с постели до последнего момента примерно шести часов утра - я встал с рассветом и пошел в еще тихую, холодную кухню. Больше для своего успокоения, а также, чтобы помочь тому, кто был назначен мальчиком при кухне в тот день, я начал разводить огонь в большой железной угольной печи, и когда я клал в нее уголь, мой зуммер зазвонил (он звонил одновременно - в моей комнате и на кухне). Это было рано для Гурджиева, но звонок соответствовал моему ощущению тревоги, и я помчался в его комнату. Он стоял в открытых дверях комнаты, Филос рядом с ним, и смотрел на меня упорно. "Идите приведите доктора Шернвал немедленно", приказал он, и я повернулся, чтобы идти, но он остановил меня, сказав: "Скажите еще, что мадам Островская умерла".

Я выбежал из здания и побежал к дому, где жил д-р Шернвал - к маленькому дому недалеко от птичьего двора, который раньше назывался, вероятно французами, "Параду". Доктор и м-м Шернвал, вместе со своим молодым сыном Николаем, жили на верхнем этаже этого здания. Остальную часть здания занимал брат Гурджиева Дмитрий и его жена с четырьмя дочерьми. Я разбудил Шернвалов и сказал им новость. Мадам Шернвал разразилась слезами, а доктор начал поспешно одеваться и сказал мне вернуться и сообщить м-ру Гурджиеву, что он выходит.

Когда я вернулся в главное здание, м-ра Гурджиева не было в своей комнате, поэтому я спустился по пологому холму к противоположному концу здания и постучал робко в дверь комнаты м-м Островской. М-р Гурджиев подошел к двери, и я сказал ему, что доктор идет. Он выглядел спокойно, очень устало и очень бледно. Он попросил меня подождать около его комнаты и сказать доктору, где он находится. Через несколько минут появился доктор, и я направил его к комнате м-м Островской. Он пробыл там всего несколько минут, когда м-р Гурджиев вышел из комнаты. Я стоял в коридоре нерешительно, не зная, ждать его или нет. Он посмотрел на меня без удивления и затем спросил меня, есть ли у меня ключ от его комнаты. Я ответил, что есть, и он сказал, что я не должен входить в нее, а также, что я не должен впускать никого в нее до тех пор, пока он не вызовет меня. Затем сопровождаемый Филосом, он спустился по холму к своей комнате, но не позволил Филосу войти в нее с ним. Пес сердито посмотрел на меня, устроился против двери, так как м-р Гурджиев запер ее, и зарычал на меня в первый раз.

Это был долгий, печальный день. Все мы выполнили наши назначенные работы, но тяжелая туча горя нависала над школой. Это был один из первых настоящих весенних дней в тот год, и даже солнечный свет и непривычно теплый день казались неуместными. Вся наша работа производилась в полной тишине; люди говорили друг с другом шепотом, и дух неопределенности распространился по всем зданиям. По-видимому, необходимые приготовления для похорон кто-то делал, м-р Шернвал или м-м Гартман, но большинство из нас не знали о них. Каждый ждал, когда покажется м-р Гурджиев, но в его комнате не было признаков жизни; он не завтракал, не звонил на второй завтрак и на обед или для кофе в какое-нибудь время дня.

На следующий день утром м-м Гартман послала за мной и сказала, что она стучала к м-ру Гурджиеву в дверь и не получила ответа, и попросила меня дать ей мой ключ. Я ответил, что я не могу дать его ей, и сказал, что на это были инструкции м-ра Гурджиева. Она не спорила со мной, но сказала, что беспокоится потому, что собирается перенести тело мадам Островской в дом изучения, где оно останется на всю ночь до похорон на следующий день; она думала, что м-р Гурджиев должен знать об этом, но ввиду того, что он приказал мне, она решила, что не будет беспокоить его.

Позднее, после полудня, когда все еще не было знака от м-ра Гурджиева, за мной послали снова. На этот раз м-м Гартман сказала, что она должна иметь ключ. Приехал архиепископ, вероятно, от Греческой Ортодоксальной Церкви в Париже, и м-р Гурджиев должен быть извещен. После внутренней борьбы с собой, я, наконец, уступил. Появление архиепископа было почти таким же страшным, как и временами - Гурджиева, и я не мог восстать против его очевидной важности.

Немного позже она нашла меня снова. Она сказал, что даже с ключом она не могла проникнуть в комнату. Филос не позволил ей подойти достаточно близко к двери, чтобы достать ключом замок; что надо пойти мне, так как Филос хорошо знал меня, и сказать м-ру Гурджиеву, что архиепископ прибыл и должен увидеть его. Филос посмотрел на меня недружелюбно, когда я приблизился. Я пытался кормить его предыдущим днем и также этим утром, но он отказывался есть и даже пить воду. Теперь он наблюдал за мной, когда я вынимал ключ из кармана, и кажется решил, что он должен позволить мне пройти. Он не двигался, но, когда я отпер дверь, позволил мне перешагнуть через него в комнату.

М-р Гурджиев сидел на стуле в комнате - в первый раз я видел его сидящим на чем-нибудь другом, чем кровать - и смотрел на меня без удивления. "Филос впустил вас?" - спросил он.

Я кивнул головой и сказал, что прошу прощения за беспокойство, что я не забыл его инструкции, но прибыл архиепископ, и что мадам Гартман... Он прервал меня взмахом руки. "Хорошо, - сказал он спокойно, - я должен увидеть архиепископа. Затем он вздохнул, встал и сказал: "Какой день сегодня?"

Я сказал ему, что суббота, и он спросил меня, приготовил ли его брат, который заведовал растопкой турецкой бани, баню как обычно. Я сказал, что не знаю, но сейчас выясню. Он просил меня не узнавать, а просто сказать Дмитрию приготовить баню как обычно, а также сказать кухарке, что он будет внизу на обеде этим вечером и что хочет чтобы трапеза была самой отборной в честь архиепископа. Затем он приказал мне накормить Филоса. Я ответил, что я пытался накормить его, но он отказывался есть. Гурджиев улыбнулся: "Если я выйду из комнаты - будет есть. Вы предложите ему снова". Затем он вышел из комнаты и медленно и задумчиво пошел вниз по ступенькам.

Это было мое первое столкновение со смертью. Хотя Гурджиев и изменился - казался необычно задумчивым и чрезвычайно утомленным, более, чем я когда-либо видел - он не подходил под мое предвзятое представление о горе. Не было проявления ни скорби, ни слез - просто необычная тяжесть на нем, как будто ему требовалось огромное усилие, чтобы двигаться.

23.

Турецкая баня состояла из трех комнат и маленькой котельной, в которой брат м-ра Гурджиева, Дмитрий, разводил огонь. Первой комнатой, в которую входили, была раздевалка; затем - большая круглая комната, оборудованная душем и несколькими водопроводными кранами, скамейками вдоль всех стен и массажным столом в центре комнаты; третьей комнатой была парилка, с деревянными скамейками на нескольких уровнях.

В раздевалке было два длинных ряда скамеек вдоль одной стены, а напротив них - большая высокая скамейка, где всегда сидел м-р Гурджиев, повернувшись лицом и смотря вниз на других мужчин. Из-за большого числа мужчин в Приэре в первое лето, когда я был там, м-р Гурджиев приказал Тому и мне разместиться на его скамейке позади него, где мы сидели, рассматривая из-за его плеч собравшихся. Какие-нибудь "важные" гости всегда сидели прямо напротив него. Теперь, даже хотя баня не была больше переполнена, так как в Приэре не было много студентов после реорганизации школы, Том и я продолжали занимать наши места позади м-ра Гурджиева; это стало частью ритуала, связанного с субботней баней.

Приходя туда, мы все раздевались обычно на это тратилось около получаса; большинство мужчин курили или разговаривали, в то время как Гурджиев побуждал их рассказывать ему истории; истории как и в плавательном бассейне, обычно должны были быть неприличными или непристойными. Неизбежно, перед тем, как мы проходили в парную комнату, он рассказывал каким-нибудь вновь прибывшим долгую, запутанную историю о его высокопоставленном положении как главы Приэре, и история всегда содержала упоминания о Томе и обо мне, как о его "Херувиме" и "Серафиме".

Общепринято, вследствие моих предубеждений о смерти и так как м-м Островская умерла только около тридцати шести часов назад, я ожидал, что ритуал бани этим особым субботним вечером будет печальным и мрачным. Как я ошибался! Прийдя в тот вечер в баню, несколько позже, чем большинство других, я обнаружил всех еще в нижнем белье, а м-р Гурджиев и архиепископ были вовлечены в долгий спор о проблеме раздевания. Архиепископ настаивал, что он не может мыться в турецкой бане, не прикрытый чем-нибудь, и отказывался принимать участие в бане, если другие мужчины будут совершенно голые. Спор продолжался около пятнадцати минут после моего прихода, и Гурджиев, казалось, чрезвычайно наслаждался им. Он приводил многочисленные упоминания из Библии и, особенно, подшучивал над "ложной благопристойностью" архиепископа. Архиепископ оставался непреклонным, и кто-то отправился назад к главному зданию, чтобы найти что-нибудь, что все могли бы надеть. Очевидно, проблема возникала и прежде, так как последний вернулся с большим количеством муслиновых штанов, которые извлекли откуда-то. Нам всем посоветовали надеть их здесь как можно благопристойнее. Когда мы, наконец, вошли в парную, чувствуя неудобство и стесненность в нашем непривычном наряде. Гурджиев, как будто он теперь имел архиепископа в своей милости, постепенно снял свои штаны, и один за другим остальные сделали то же самое. Архиепископ не делал дальнейших комментариев, но упорно сохранял свои штаны одетыми.

Когда мы вышли из парной и вошли в среднюю комнату мыться, м-р Гурджиев снова обратился к архиепископу с длинной речью. Он сказал, что эта частичная одежда была не только видом ложной благопристойности, но что психологически и физически она вредна; что древние цивилизации знали, что наиболее важные очищающие ритуалы должны производится с так называемыми "тайными частями" тела, которые не могут быть как следует очищены, если на них есть какая-нибудь одежда, и что, в действительности, многие религиозные церемонии в прежних цивилизациях подчеркивали такую чистоплотность, как часть их религии и священных обрядов. Результатом был компромисс: архиепископ не возражал против его аргументов и согласился, что мы можем мыться, как и раньше, но что он не будет снимать своего прикрытия.

После бани спор продолжался в первой комнате, туалетной, во время "охлаждающего" периода, который также длился около получаса; Гурджиев решил не рисковать, находясь на вечернем воздухе после парной бани. Холодный душ был существенным элементом процедуры, но холодный воздух - запрещен. В ходе дискуссии в туалетной комнате м-р Гурджиев поднял вопрос о похоронах и сказал, что одним из важных проявлений уважения, даже по отношению к умершим, должна быть забота об их погребении полностью очищенными в уме и теле. Его тон, который был неприличным вначале, серьезным в комнате для мытья, стал располагающим к себе и убедительным, и он повторил, что он не намеревался показать неуважение к архиепископу.

Каковы бы ни были различия между ними, они, очевидно, уважали друг друга; за обедом, который был почти банкетом, архиепископ оказался общительным и хорошо воспитанным крепко пьющим человеком, который доставлял удовольствие м-ру Гурджиеву, и они казалось наслаждались компанией друг друга.

После обеда, хотя к тому времени уже было очень поздно, м-р Гурджиев собрал всех в главной гостиной и рассказал нам длинную историю о погребальных обычаях в различных цивилизациях. Он сказал, что, как хотела м-м Островская, она будет иметь надлежащие похороны, как учреждено церковью, но добавил, что другие обычаи, которые существовали в великих цивилизациях в далеком прошлом, цивилизациях, которые были буквально неизвестны современному человеку, были уместны и важны. Он описал один такой похоронный ритуал - обычай всем родственникам и друзьям покойного собираться вместе на три дня после его смерти. В течение этого периода они думали и разговаривали всей компанией обо всем, что считалось злым и вредным - короче говоря, грехом - что совершил покойный в течение его или ее жизни; целью этого было создать сопротивление, которое усиливало бы душу, чтобы бороться вне тела покойного, и открыть ей путь к другому миру.

Во время похорон на следующий день м-р Гурджиев оставался молчаливым и отдалился от всех нас, как будто только его тело действительно находилось среди присутствовавших на похоронах. Он вмешался только в одном месте церемонии, в момент, когда тело должны были вынести из дома изучения и поместить на катафалк. В тот момент, когда носильщики собрались, женщина, которая была очень близка к его жене, бросилась на гроб, истерически, буквально, завыла и с горем зарыдала. Гурджиев подошел к ней и говоря спокойно, отвел ее от гроба, после чего похороны продолжались. Мы следовали за гробом к кладбищу, пешком, и каждый из нас бросил небольшую горсть земли на гроб, когда он был опущен в открытую яму недалеко от могилы его матери. После службы м-р Гурджиев и все оставшиеся из нас почтили молчанием могилы его матери и Кэтрин Мэнсфильд, которая также была похоронена там.

24.

В то время, когда м-м Островская болела и м-р Гурджиев ежедневно бывал у нее, одна особа, которая была близким другом его жены многие годы, серьезно возражала против того, что делал м-р Гурджиев; ее доводом было то, что м-р Гурджиев бесконечно продлевал страдания его жены и что это, возможно, не могло служить какой-нибудь достойной или полезной цели невзирая на то, что он говорил об этом. Эта женщина была м-м Шернвал, жена доктора, и ее гнев против м-ра Гурджиева достиг такой степени, что, продолжая жить в Приэре, она никогда не появлялась в его присутствии и отказывалась разговаривать с ним несколько месяцев. Она доказывала свои соображения относительно него всякому, кому случалось быть в пределах слышимости, и однажды даже рассказала мне длинную историю в качестве иллюстрации его вероломства.

По ее словам, она и ее муж, доктор, были двоими из первоначальной группы, которая прибыла с Гурджиевым из России несколько лет назад. Мы слышали о невероятных трудностях, с которыми они сталкивались, избегая различных сил, вовлеченных в русскую революцию, и как они, наконец, совершили путь в Европу через Константинополь. Одним из доводов, который м-м Шернвал приводила против м-ра Гурджиева как доказательство его ненадежности и даже его злой натуры, было то, что то, что их спасение в то время было в значительной степени ее заслугой. Очевидно, в то время, когда они достигли Константинополя, они были совершенно без запасов, и м-м Шернвал помогла им уехать в Европу, дав взаймы пару очень ценных серег м-ру Гурджиеву, которые позволили им нанять судно и пересечь Черное море. Даже м-м Шернвал признавала, однако, что она не предлагала серьги добровольно. М-р Гурджиев знал об их существовании и, как последнее средство, попросил их у нее, пообещав оставить их в Константинополе в хороших руках и вернуть их ей как-нибудь - как только сможет собрать необходимые деньги для их выкупа. Прошло несколько лет, а она так и не получила серег обратно, хотя м-р Гурджиев собрал большое количество денег в Соединенных Штатах. Это было доказательством отсутствия у него хороших намерений; кроме того, она всегда поднимала вопрос о том, что он сделал с деньгами, которые собрал - не купил ли он все эти велосипеды на деньги, которые могли бы быть использованы, чтобы выкупить ее драгоценности?

Эта история рассказывалась большинству из нас в различное время, и ко времени смерти м-м Островской я полностью забыл ее. Через несколько недель после похорон Гурджиев спросил меня однажды, не видел ли я недавно м-м Шернвал, и справился о ее здоровье. Он выразил сожаление о том, что давно не видел ее, и сказал, что это очень осложняет его отношения с доктором, и что это нехорошая ситуация. Он прочитал мне длинную лекцию о причудах женщин и сказал, что он, в конце концов, решил, что это был знак ему приложить усилия, чтобы завоевать вновь привязанность и благосклонность м-м Шернвал. Затем он вручил мне часть плитки шоколада, в разорванной обертке, как будто кто-то уже съел другую половину, и велел мне передать это ей. Я должен был сказать ей, что он чувствует по отношению к ней, насколько он ее уважает и ценит ее дружбу, и что этот шоколад является выражением его уважения к ней.

Я взглянул на разорванную обертку и подумал, про себя, что это едва ли было хорошим способом снова завоевать ее дружбу. Но я научился не выражать таких реакций. Я взял это у него и пошел повидать ее.

Перед тем как вручить сверток, я передал ей его послание, цитируя его так точно, как мог, что заняло некоторое время, и затем вручил ей маленький разорванный сверток. Она слушала меня, очевидно, со смешанными чувствами, и ко времени, когда я вручил ей пакет, она жаждала получить его. Когда она увидела его, черты ее лица приняли пренебрежительный вид. Она сказала, что он никогда не был серьезным в чем-нибудь, и что он заставил меня передать ей это длинное, пространное послание только как шутку, чтобы передать ей полусъеденный кусок шоколада, который она в любом случае не любит.

Я сказал, что удивлен, так как по его словам, она любит этот сорт шоколада, как ничто другое в мире. Она бросила на меня странный взгляд, когда я сказал это, и затем поспешно открыла пакет. Гурджиев выбрал хорошего посыльного - я настолько забыл ее рассказ о драгоценностях, что так же, как и она, удивился, когда она нашла там, конечно же, серьги. Она разразилась слезами, крепко обняла меня, стала почти истеричной; она подкрасила свое лицо, надела серьги, и затем принялась рассказывать мне всю историю с самого начала, но на этот раз с существенным различием, доказывающим то, каким замечательным человеком он был, и что она всегда знала, что он исполнит свое обещание. Я был так же удивлен изменением направления ее чувств, как и тогда, когда увидел серьги.

Я вернулся к нему, как он указал мне, и рассказал ему всю историю подробно. Он очень забавлялся этим, много смеялся, а затем рассказал мне, по крайней мере частично, его историю. Он сказал, что ее факты были точными, но что она не представляла трудностей, которые он испытал, пытаясь вернуть серьги назад. Он "заложил" их за очень крупную сумму денег верному другу в Константинополе, и, когда он, наконец, смог вернуть деньги, вместе с надлежащим процентом, он узнал, что его друг умер. Попытки обнаружить драгоценности и убедить нового владельца, по-видимому, ростовщика, вернуть их за сумму, намного превышавшую их стоимость отняли у него несколько лет неотступных усилий.

Я не мог удержаться и выпалил свою явную реакцию: "Почему вы сделали это? Были ли какие-то драгоценности достойны такой цены, и представляла ли себе м-м Шернвал, что, какой бы ни была цена серег, сами жизни людей группы Гурджиева в то время, вероятно, зависели от них?"

Тогда он сказал мне, что цена серег не была важным элементом в истории. Одной причиной, по которой он выкупил их, было то, что его жена дружила с м-м Шернвал; что дружба не могла быть оценена, и что было необходимо сделать в память о жене. Далее, он сказал, что всякий человек обязан исполнять обещание, которое было дано правдиво и серьезно, так, как он дал это обещание. "Я сделал это не только для нее, - сказал он, - но и ради моей души".

"Вы помните, - спросил он затем, - как я говорил о добром и злом в человеке - подобно правой и левой руке? В некотором смысле, то же верно для мужчины и женщины. Мужчина - это активное, положительное - добро в природе. Женщина - это пассивное, отрицательное - зло. Не зло в вашем американском смысле, подобно "несправедливости", но очень необходимое зло; зло, которое делает мужчину добрым. Это подобно электрическому свету - один провод пассивный или отрицательный, другой - активный, положительный. Без этих двух элементов нет света. Если бы м-м Шернвал не держала зла на меня, может быть я забыл бы то серьезное обещание, которое я ей дал. Поэтому, без ее помощи, так как она не позволяла мне забыть то, что я обещал, я не сдержал бы обещание, не сделал бы добро для своей души. Когда я вернул серьги - я сделал хорошую вещь: хорошую для меня, для памяти о жене и для м-м. Шернвал, у которой теперь огромное угрызение совести в сердце за все плохое, что она говорила обо мне. Это важный урок для вас".

25.

Отношение м-ра Гурджиева ко мне, хотя оно продолжало быть тем же в поверхностном смысле, претерпело определенное изменение, которое, я чувствовал, началось с предыдущего Рождества. Я продолжал убирать его комнаты, приносить ему кофе и исполнять его поручения, но непринужденное, нежное чувство, которое существовало между нами - почти подобное чувству отца и сына - казалось, исчезло; как будто он намеревался создать некоторое расстояние и сдержанность между нами.

Когда он говорил со мной прежде, каков бы ни был предмет наших разговоров, он часто ссылался на тот факт, что я еще ребенок, и что многое из того, что он говорит, я пока не могу понять. Но со временем, в процессе наших разговоров, его тон стал более серьезным, и он перестал относиться ко мне, как к мальчику. Я чувствовал, что он начал ожидать от меня, что я сам позабочусь о себе, используя свой собственный разум - он, в действительности, убедил меня стать взрослым.

Он часто обсуждал человеческие отношения вообще, специфические роли мужского и женского пола и человеческую судьбу; также часто эти рассуждения не были адресованы исключительно мне, а ко всей группе, членом которой я был. Он старался, чтобы мы поняли, что, когда бы он ни обращался к кому-нибудь из нас по поводу чего-нибудь в присутствии других, для каждого из присутствовавших могло быть полезным слушать то, что он говорил. Многие из нас чувствовали, что часто, обращаясь к кому-нибудь лично, он говорил не столько этому человеку, сколько тому в группе, кто мог чувствовать, что разговор может быть полезен ему. Мы иногда чувствовали, что он разговаривает с определенным человеком через кого-нибудь еще; как будто намеренно не обращаясь к человеку прямо.

Он возвращался к теме добра и зла, активного и пассивного, положительного и отрицательного очень часто. На меня произвело впечатление то, что он сказал о м-м Шернвал и о себе в этом отношении, когда он рассказывал мне о возвращении серег; это казалось мне продолжением темы, на которую он говорил периодически: двойственная природа человека и необходимость приобрести или создать примиряющую силу. Эта сила, во внешнем проявлении, должна быть создана в человеческих отношениях между индивидами; во "внутреннем" аспекте, она должна быть приобретена или создана внутри человека как часть его собственного развития и роста.

Одной из наиболее важных вещей в заявлениях, рассказах, лекциях или обсуждениях Гурджиева (который имел свое собственное название для них), было громадное влияние, которое он оказывал на слушателей. Его жесты, манера выражать себя, невероятный диапазон тона, динамика его голоса и применение чувства - все казалось рассчитанным на то, чтобы очаровать слушателей; может быть, загипнотизировать их до такой степени, чтобы они не были способны спорить с ним в это время. Несомненно, несмотря на множество вопросов, которые могли прийти на ум слушателям, когда Гурджиев кончал говорить, всегда, прежде чем такие вопросы возникали, создавалось глубокое и длительное впечатление. Мы не только не забывали то, что он говорил нам, но было обычно невозможно забыть то, что он сказал, даже если кто-нибудь и хотел забыть это.

Короче, после эпизода с серьгами м-м Шернвал он однажды снова поднял вопрос о мужчинах и женщинах, об их ролях в жизни и, в дополнение, об особых ролях полов в его работе или в какой-нибудь религиозной или психологической работе, которая имела целью саморазвитие и личностный рост. Я был удивлен и озадачен тогда, и много раз позднее, когда он затрагивал эту тему, повторением того, что его работа была не только "не для каждого", но что "женщины не нуждаются в ней". Он говорил, что природа женщин была такова, что "саморазвитие", в смысле этой фразы, было нечто, чего они не могли достигнуть. Среди всего прочего, он сказал: "Природа женщины очень сильно отличается от природы мужчины. Женщина - от земли, и единственная надежда для нее, чтобы подняться к другой стадии развития - достичь Небес, как вы говорите - это с мужчиной. Женщина уже знает все, но такое знание бесполезно для нее, в действительности может быть почти подобно яду для нее, если с ней нет мужчины. Мужчина имеет одну вещь, которая не существует в женщине никогда - то, что вы называете "стремление". В жизни, мужчина использует эту вещь - это стремление - для многих вещей, все не для тех, которые нужны для его жизни, он должен использовать, так как имеет такую потребность. Мужчина - не женщина - поднимается в горы, ходит под океанами, летает в воздухе, потому что должен делать подобные вещи. Для него невозможно не делать; нельзя сопротивляться этому. Посмотрите на жизнь вокруг вас: мужчина пишет музыку, мужчина рисует картины, пишет книги - всякие такие вещи. Это путь, думает он, найти Небеса для себя".