Девушка без прошлого. История украденного детства

Пролог Кашмир, Индия, 4 года

Первый раз я оказалась на волосок от смерти в четыре года, когда в Гималаях у папиной машины отказали тормоза.

Дорога идет высоко над облаками, и я, уютно устроившись на заднем сиденье, рассматриваю блестящие пуговицы на своем красном комбинезоне-денгари. По-моему, этот вид одежды ужасно недооценен. Под комбинезон даже не обязательно надевать футболку — можно просто натянуть его, застегнуть и отправляться покорять мир.

Повернув голову, я замечаю, что мир несется мимо как-то слишком быстро. Слева, раскрыв рот, сидит моя сестра Кьяра, а за ней в открытом окне мелькает отвесная стена скалы. Справа, за крепко сжатой челюстью брата Фрэнка, видно только синее небо — там узкая дорога срывается с гор в пустоту.

Впереди сидят предки.

Я наклоняюсь, чтобы оценить выражение их лиц и понять, стоит ли волноваться. Мама наконец-то пристегнулась, пальцы отца на руле побелели, это заметно даже под глубоким загаром. Какая-то колымага, несущаяся навстречу, истошно сигналит, и папа резко поворачивает к обрыву, чудом избежав столкновения.

Внезапно перед нами возникает крутой поворот. Визжат тормоза, что-то жутко скрежещет по днищу машины. Я падаю боком на Кьяру, которая прижимает меня к коленям, а Фрэнк за лодыжки ловит мои взметнувшиеся ноги. Мне кажется, что мы начинаем замедляться, и я чувствую, как расслабляется тело Кьяры, но тут тормоза отказывают, и машина устремляется под уклон, постепенно набирая скорость.

— Туда! Там ровно! — кричит мама.

Похоже, это серьезно: не было такого, чтобы она давала указания папе, когда тот за рулем. Нас выносит с дороги, и теперь мы, содрогаясь, мчимся по камням. Фрэнк накрывает меня собой. С металлическим лязгом зад машины заносит в сторону, колеса попадают в какую-то яму, и мы, к счастью, наконец-то останавливаемся.

Кьяра разжимает стиснутые руки, и я выпрямляюсь, кашляя от пыли, влетающей в открытые окна. Оказывается, мы въехали в небольшую деревню, чуть не оборвав веревки с сохнущим бельем. Нас окружают деревянные хижины, бурая земля и переполошившиеся от нашего внезапного появления куры. Я чувствую их запах. Коза, привязанная к столбику с красно-белым логотипом Coca-Cola, быстро моргает, как будто удивлена не меньше нашего.

Эта облезлая табличка, призывающая пить колу, — единственное яркое пятно. Как и мы, она выглядит здесь, на вершине мира, совершенно неуместной.

Заверив маму, что все живы, мы вылезаем из этой гадкой машины, хватая ртами разреженный сладковатый воздух. Из одной хижины выходит босой парень лет шестнадцати — ровесник Кьяры. За ним появляется мужчина постарше.

Я разглаживаю мятый комбинезон — первое впечатление очень важно.

Глядя на этих двоих — скорее всего, отца и сына, — замечаю прежде всего их глаза. Как и у многих жителей Кашмира, они светло-карие и необыкновенно блестящие. Мама говорит, это потому, что они не играют в компьютер и не смотрят телик. Нам тоже этого не позволяют, можно только проверять цену золота на Си-эн-эн. Я слышала, что есть такие штуки — мультики, — но никогда их не видела.

Судя по жестам, они стараются объяснить, что парень умеет чинить машины. И действительно, он ныряет обратно в хижину и возвращается с инструментами и мотком проволоки.

— Это из этой проволоки клетка сделана? — нервно спрашивает мама.

Мы смотрим на загончик, обитатели которого все еще хлопают крыльями, а потом на моток, лежащий на обочине.

— Да, — отвечает папа, — из нее.

Парень ввинчивается всем своим худым телом под нашу машину и вылезает только примерно через час. Идея взять деньги его оскорбляет, но, прежде чем запустить разболтавшийся двигатель, папа все же сует скомканные банкноты в открытый чемоданчик с инструментами. Чтобы убедиться в нормальной работе тормозов на склоне, парень несколько километров едет за нами на своем раздолбанном мопеде с инструментами и проволокой в корзине — просто на всякий случай. До следующего плато мы добираемся без происшествий. Он тормозит, упираясь босыми ногами в землю, мы долго машем друг другу, и его ослепительная улыбка постепенно тает вдали.

— Вот это называется качественное обслуживание, — довольно кивает папа.

Проехав вниз по склону, мы останавливаемся на обочине, а затем достаем чапати и бананы, чтобы отпраздновать возвращение в мир живых. Это два основных наших продукта питания. Нам, строгим вегетарианцам, любителям здоровой пищи и вечным путешественникам, хорошо известно, что ничто не сравнится с великолепным бананом. Мы, дети, сидим на пыльном багажнике машины. Лица у всех усыпаны веснушками, а длинные волосы никогда не знали ножниц. Наша семья исповедует сикхизм (это началось задолго до моего рождения), поэтому нам нельзя стричься, чтобы не нарушать священную традицию. Прежде чем приступить к еде, следует произнести короткую молитву на пенджаби. Мы с Фрэнком частим, и Кьяра поджимает губы.

Пока мы играем друг с другом в гляделки, мимо проезжает ржавая серая машина, кренящаяся набок оттого, что за ее крышу цепляется еще один пассажир. Все поворачиваются к нам. Европейцев в этих местах почти не бывает, и мы представляем собой необычное зрелище: двое взрослых сидят впереди, двери распахнуты, а трое детей устроились за ними. Казалось бы, обычная семья сикхов. Вот только наш папа — широкоплечий викинг шести футов ростом, дочерна загорелый, с копной непослушных рыжеватых волос и бородой, спадающей на грудь. Из одного термоса с ним пьет чай моя мама: у нее тонкий профиль, большие синие глаза и стройные ноги в черных брюках. На заднем сиденье — двое темноволосых подростков — Фрэнк, пугающе красивый, и Кьяра. Она хмурится, понимая, что ей до него далеко. А рядом с ними — я, крошечная неожиданность, четырехлетняя миниатюрная копия отца в красном денгари. Ко всему прочему, зовут меня Харбхаджан Хальса Нанак.

Лично мне очень нравится, что мы такие странные.

— Харбхаджан, будешь доедать? — спрашивает Фрэнк и тянется за остатком моей чапати.

Я наслаждаюсь лепешкой, подставив лицо рыжему закатному солнцу. Воздух невероятно тих, как бывает только вдали от городов и цивилизации. Со скоростью молнии я прижимаю чапати к груди.

— Дай ей поесть. — Кьяра толкает его в плечо.

Она на два года старше брата и ведет себя очень уверенно.

— Заткнись! — Фрэнк отталкивает ее руку и откусывает полбанана.

С тех пор как ему исполнилось четырнадцать, он ест все, до чего может добраться, но растет только вверх. В этом, как и во многом другом, они совсем не похожи друг на друга, о чем Фрэнк постоянно напоминает ей одним своим видом.

Я спрыгиваю на землю, зажав чапати в руке, и направляюсь к папе. Он стоит перед открытым капотом и изучает двигатель.

— Бхаджан, иди сюда. Я покажу тебе, как работает мотор. — Он наклоняется и подхватывает меня.

Его борода щекочет мне щеку. Я наполняюсь противоречивыми чувствами: счастьем, потому что папины огромные руки крепко держат меня, и унынием, оттого что урок может оказаться долгим.

— Помнишь, что я тебе рассказывал про карбюратор?

Я лихорадочно копаюсь в памяти, но ничего не могу оттуда выудить.

— А теперь перейдем к поршням. Они сжимают смесь бензина и воздуха… — Отец замолкает и берет в качестве наглядного пособия термос.

Я стараюсь запомнить как можно больше слов, потому что знаю, что в будущем меня ждут вопросы и викторины. Они случаются в любое время: после утренней семейной кундалини-йоги, когда мы покупаем гхи[1] на рынке, перед еженедельной получасовой тихой медитацией. Мы трое не ходим в школу, потому что папа считает все образовательные учреждения рассадником правительственной пропаганды и сборищем туповатых бюрократов. Так что мы учимся по ходу дела.

«Время географии», — объявил он как-то утром еще до рассвета.

Мы все стояли на туманном плато, нас немного тошнило от высоты, и единственное, о чем мы мечтали, чтобы он таскал нас в эти непонятные походы в человеческое время. Я сонно ежилась и смотрела на гору облаков.

Солнце поднималось медленно, согревая мои голые руки. Когда туман рассеялся, вокруг нас неожиданно открылось небо. Занялся день, и мы увидели Гималаи во всей красе.

«Вот там Пакистан, а там Китай». — Папа указал на горизонт, туда, где две эти страны граничат с Кашмиром.

Он опустился на колени, а я в ужасе смотрела на него.

«Это Земля, Харбхаджан, — прошептал он мне на ухо. — И она твоя».

Стоя рядом с ним, я чувствовала, что могу потянуться вперед и обнять весь мир.

— Итак, зачем нужны поршни?

Прижимаясь к папиной груди, я доедаю чапати и возвращаюсь в реальность.

— Они гоняют воздух.

— Правильно! Поехали!

Машина кашляет, плюет, скрипит и заводится. Мы направляемся в Сринагар.

Темнеет. Мимо проезжает открытый армейский джип. В кузове в два ряда навытяжку стоят солдаты с винтовками. Кашмир совсем недавно снова открыли для иностранцев после многолетнего кровавого конфликта между Индией и Пакистаном и постоянных перестрелок на границе.

Мама смотрит на солдат с тревогой и предлагает повернуть назад. Папа сообщает, что мы уже и так в полном дерьме и можем либо оставаться на обочине до конца своих дней и разводить кур — хотя проволоки для клеток у нас совсем немного, — либо ехать вперед.

— Что думает личный состав?

— Вперед! — кричим мы втроем с заднего сиденья.

Окна открыты, в них льется теплый, напоенный запахом земли воздух. Мы едем сквозь ночь. Меня укачивает, и я, закинув ноги Фрэнку на колени, погружаюсь в похожий на кому глубокий сон. Мы едем к летней столице Кашмира.

Я мгновенно просыпаюсь оттого, что кто-то грубо хватает меня за руку. Слышны резкие голоса на местном диалекте.

Я сажусь, ничего не понимая:

— Что проис…

Кьяра и Фрэнк шикают на меня и одновременно тычут в плечо. Мы уже никуда не едем, и я вижу, что в машину заглядывают двое. Наши фонарики выхватывают из темноты длинные стволы винтовок. Появляется еще один солдат и наклоняется к папе. Дорога пуста. Сердце у меня колотится, и тут начинается дождь. Капли смывают пыль с ветрового стекла.

Луч фонаря освещает заднее сиденье, и я закрываю глаза. Двое солдат, очень молоденьких, в одинаковой форме цвета хаки, поднимают винтовки и целятся нам в головы. Тот, который говорит с папой, повышает голос, как будто от этого кашмири станет понятнее, и жестом велит нам выйти из машины. Папа не двигается. Наши правила — никогда не разделяться и всегда держаться вместе.

Солдат настаивает. Другой подходит с маминой стороны, тычет в нее стволом. У меня подводит живот, пальцы сжимаются на истертой коже сиденья. Солдат рядом с папой уже кричит и берется за ручку дверцы. Я слышу, как мама хватает ртом воздух.

Тихо, так, чтобы не заметили солдаты, папа переключает передачу.

Что он делает?!

Мы медленно катимся вперед. Солдат что-то орет, папа кивает и улыбается, будто соглашаясь. Радостно машет из окна, кричит «Спасибо!» и снова переключает передачу. Солдаты озадаченно замолкают, а наша машина быстро набирает скорость. Я выглядываю в заднее окно. Дождевые капли, словно пули, барабанят по крыше.

— Спрячьте ее! — кричит папа.

Меня спихивают на пол, Кьяра и Фрэнк нависают надо мной, стараясь прикрыть своими телами. Чьи-то колени впиваются в ребра, я пытаюсь оттолкнуть их, не в силах унять дрожь, а машина все разгоняется. Быстрее, быстрее — и все дальше и дальше.

Наконец меня отпускают. Мы смотрим назад, ожидая выстрелов или погони — полного джипа разозленных солдат. Но дорога пуста.

— Матерь божья, чуть не влипли, — еле слышно шепчет папа.

К счастью, мы успеваем немного сбросить скорость до того, как сбиваем человека на велике. Он внезапно появляется в свете фар, пересекая дорогу прямо перед нашей машиной. На мгновение мир будто встает на паузу. Велосипедист в ужасе смотрит на нас.

И снова брат с сестрой удерживают меня от падения. Папа бьет по тормозам. Раздается негромкий бум, наша машина задевает заднее колесо велосипеда, человек летит вперед и падает на дорогу. Я ору, а папа останавливает машину. Велосипедист лежит, раскинув руки.

Мы со страхом смотрим на него и молчим.

Но… он двигается! Мужчина осторожно садится, потирая ногу. Потом кое-как встает, выпрямляется. Мы трогаемся с места, и он остается позади.

— Подожди, нельзя же так, — возражает мама.

— А вдруг за нами гонятся солдаты?! — рявкает отец, и жилы на его шее вздуваются. — Это не игрушки!

Я пригибаюсь на заднем сиденье, делая мишень еще меньше.

В общем, как бы там ни было, но мы наконец добираемся до цели.

Сринагар оказывается почти совсем безлюдным. В сероватых рассветных лучах мы едем по пустому рынку и ищем отель. Я обхватила себя за плечи и дуюсь: старшие велели мне заткнуться, потому что им надоели мои бесконечные вопросы о том, как себя чувствует дяденька-велосипедист и что с ним будет дальше.

Мы выезжаем из узкого переулка и вдруг видим большой и удивительно элегантный отель, частично скрытый за деревьями. Никто не говорит ни слова, когда папа проезжает мимо, словно не замечая его. Он сейчас в таком настроении, что малейшее раздражение может вызвать бурю, да и усталость не делает его разговорчивее. Мы молчим, пока папа колесит по всему городу. Когда он второй раз проезжает мимо отеля, Фрэнк мечет в меня злобный взгляд, чтобы я молчала. В третий раз они с Кьярой смотрят на меня умоляюще, и я сразу понимаю, что к чему.

— Папочка! — радостно кричу я. — А что там за такой большой дом?!

Вблизи отель оказывается очень запущенным. Как будто все люди давно исчезли, бросив его.

— Мне кажется, там никого нет. — Папа наблюдает, как мы выходим из машины и разминаем ноги.

Мы погружаемся в странную, призрачную тишину. Наконец из тумана выплывают двое мужчин и пухленькая симпатичная женщина, которые поспешно провожают нас в лобби, почти лишенное мебели, но с белыми мраморными полами и высокими потолками. Некоторые окна заколочены, рядом слоняются солдаты — огромные широкоплечие парни с винтовками. Все пялятся на нас: думаю, что из зоны боевых действий редко приезжают светловолосые (по крайней мере, наполовину) компании вроде нашей.

Я слышу, что папа регистрируется под новым именем — не под тем, что мы использовали в прошлый раз. Его любимые варианты «Нал», «Стерлинг» и «Голд». Они никогда не совпадают с фамилиями в пяти синеньких паспортах, которые папа всегда носит при себе. Я знаю, он так делает, чтобы не оставлять следов, хотя мне непонятно, почему это так важно. Но я не задаю вопросов, принимая такую особенность как данность. Точно так же я знаю, что надо молчать, когда подходят пограничники, сотрудники иммиграционных служб и вообще кто угодно, если он хотя бы немного похож на копа. Я наизусть знаю все правила отца, потому что мы все верим в них: всегда храни верность семье, потому что мы никогда не предадим друг друга; никому не доверяй — они чужие; будь преступником — но веди себя благородно.

По этим законам мы и живем — по нерушимому кодексу изгнанников.

Остаток недели мы коротаем в Сринагаре, и папа отдыхает у пустого бассейна. Делать тут особо нечего, но нас никогда это не останавливало. Втроем, с Фрэнком и Кьярой, мы ходим на рынок, стараясь попасть к его открытию, и покупаем там огромные гроздья бананов, которыми делимся со своими новыми приятелями — солдатами. Мы сидим на раскаленном бетоне вокруг выбеленного солнцем бассейна и играем с двумя из них в карты. Они не говорят по-английски, но в игре под названием «снап» это не имеет никакого значения. Я на третьем месте, потому что они боятся сломать мою маленькую лапку, если мы разом хлопнем по совпадающим картам. У Фрэнка и Кьяры такого преимущества нет. Мама в широкополой летней шляпе, очень красивая и загорелая, выглядывает из дверей, смотрит на нас, вздыхает и уходит обратно. Она вообще не любит, когда мы зависаем с ополченцами, бродягами или японской мафией. А с кем еще нам общаться?

Кьяра показывает пальцем на яркую птицу, и мы некоторое время любуемся блестящими от солнца перьями, а потом возвращаемся к игре. Но что-то не так… моя стопка стала тоньше. Я перестаю играть и хмурюсь, Фрэнк подозрительно косится на солдат. Но они смотрят только на Кьяру.

— Ты взяла карты Бхаджан? — с недоверием в голосе спрашивает Фрэнк.

Кьяра нервно ерзает. Никто не двигается. Один из старших отделяет часть своих карт и молча протягивает мне.

— Ты отдала карты Бхаджан ему? — Фрэнк вспыхивает.

Я ничего не понимаю. Большинство людей может солгать ради победы, но сестра обманула меня просто так, без всякой причины.

— Бхаджан, извини… Я просто хотела показать тебе, что нельзя всегда выигрывать.

Птица парит у нас над головами, и ее тень скользит по бетону, но на этот раз никто не поднимает головы.

Вечером Фрэнк находит в наших пожитках маленький швейный набор и зовет меня. Предлагает сшить наши пятки. Я сомневаюсь в разумности его предложения, но он говорит «доверься мне», и игла, протыкающая огрубевшую кожу, почему-то не причиняет никакой боли. Красную нитку хорошо видно прямо под кожей. Она соединяет мою правую пятку с его левой.

— Волшебно! — Кьяра отрывается от книги. — Вы двое теперь связаны.

— Ой, зануда нам завидует, — хихикает Фрэнк, и мы с ним валимся на ковер, умирая со смеху.

— Ты думаешь, что ты крутой, потому что тебя все любят. — Этот насмешливый тон Кьяра приберегает для брата.

Он смотрит ей прямо в глаза, и я чувствую знакомое напряжение: сейчас будет драка.

— Но на самом деле ты просто девчонка, Фрэнк. — Она встает с кровати. — Маленькая слабая девчонка.

Он торопливо разрезает нитку между нашими ногами и поднимается. Фрэнк на два года младше Кьяры, но уже на голову выше. Я отползаю подальше. Ситуация выходит из-под контроля, как постоянно случается во время наших споров. Слова ранят, словно ножи.

— Хочешь меня ударить? Да тебе слабо, Фрэнк!

Я на всякий случай залезаю на подоконник. Брат сжимает кулаки, теплые карие глаза чернеют. Кьяра прижимается к стене, и в ее светлых глазах что-то вспыхивает. Они оба такие разные. Они даже стоят по-разному. Он — прямо, будто врос в пол, а она постоянно двигается. Кьяра оценивающе изучает его красивое лицо, высокие скулы, твердый подбородок… Она делает шаг вперед, и ее простое лицо приобретает уродливые черты.

— Маленькое дерьмо! — Оскорбление она бросает, как перчатку.

— Ненавижу тебя, — шипит он сквозь сжатые зубы и замахивается.

Кьяра тут же бросается на пол. Фрэнк не успевает остановить удар и бьет кулаком прямо в стену. Мгновение стоит тишина: Кьяра лежит на полу, я сижу на подоконнике, а рука Фрэнка, пробив штукатурку, застревает в ней.

— А-а! — Он вытаскивает руку, кровь капает на темный ковер.

Так было всегда, сколько я себя помню. Я всю жизнь знаю Кьяру и большую часть этого времени живу с ней в одной комнате, но я все еще не понимаю, кто она на самом деле. Она похожа на ртуть, потому что постоянно меняется, приспосабливается к разным местам и обстоятельствам, никогда не принимая свою истинную форму. Я знаю, что она пыталась спихнуть Фрэнка с балкона пятого этажа, когда ему было три года, и ударила его в лицо в тот день, когда он родился. Эти двое еще долгие годы будут продолжать бессмысленную борьбу друг с другом.

Фрэнк изучает истекающую кровью руку, когда из соседней комнаты прибегает мама. Она оглядывает нас, видит дыру в стене и подчеркнуто невинное выражение лица Кьяры.

— Что случилось?! — восклицает она, побледнев.

— Это она виновата! — орет Фрэнк.

Он зажимает запястье левой рукой, пытаясь остановить кровь.

— Ты мерзкая! — кричу я Кьяре. — Ты назвала его слабым!

В нашей семье нет худшего оскорбления.

— Почему ты на подоконнике? Чтоб тебя! — Мама за руку стаскивает меня вниз.

К счастью, когда папа возвращается, мы успеваем разойтись по своим углам. Отмытые и одетые в пижамы, мы не вызываем подозрений. Дыру нам удалось прикрыть какой-то картинкой в рамке. Папа хмурится, увидев повязку на руке Фрэнка, и это лишний раз напоминает нам, что от него ничто не ускользнет.

Когда в окно начинает дуть утренний ветер, теплый и свежий, я делаю свою обычную зарядку и растяжку. Фрэнк начал тренировать меня вскоре после моего рождения, готовя свою младшую сестру к карьере профессиональной спортсменки, которую сам же для нее и выбрал. Я делаю приседания, отжимания, подъемы корпуса, стою у стены на руках… Потом наступает время уроков с мамой.

Сегодня мы начинаем с математики. Я обожаю свои счеты, блестящие, с темными деревянными костяшками, довольно крупными, чтобы было проще их двигать. Они приятно щелкают и быстро дают ответы на самые сложные задачи. Фрэнк и Кьяра прошли интенсивный курс за те несколько месяцев, что мы провели в Японии. Они настоящие эксперты, их пальцы так и летают над страницами учебника. Им даже не нужны счеты, брат и сестра легко решают сложные примеры на умножение и деление, просто закрывая глаза и двигая руками, как будто переметая невидимые костяшки.

Мы сидим в ряд — я посередине, скрестив ноги, на узорчатом отдельном ковре. Мамин нежный голос с французским акцентом направляет нас. Двадцать минут я тружусь над сложением и вычитанием, а потом отползаю на диван отдохнуть.

Меня страшно бесит, что я не такая умная, как все в нашей семье. Конечно, они намного старше, но мне кажется, что нагнать их абсолютно невозможно.

После недели отдыха папа вскакивает с ветхого шезлонга, некоторое время смотрит, как я бросаю палочки в пустой бассейн, а потом восклицает:

— Поехали в Амритсар!

— Поехали, — согласно киваю я.

Он оглядывает пустынные окрестности и жестом приглашает меня опуститься рядом.

— Харбхаджан, ты знаешь, зачем мы сюда приехали?

Мы сидим бок о бок: огромный мужчина и его миниатюрная копия.

Я качаю головой.

— Это место спасло мне жизнь, — поясняет он.

— Бассейн?

От папиного смеха шезлонг начинает сотрясаться.

— Эта страна. Еще до того, как я приехал сюда впервые. Когда я был моложе, я пытался понять, как надо жить, как существовать в мире… — Он вдруг замолкает.

— Еще до моего рождения? — понимающе спрашиваю я.

— Да. — Папа задирает бороду. — Это были темные дни, Бхаджан, очень темные. А сейчас мы поедем в самый святой из городов, в золотой храм. Ты готова?

Я отказываюсь ехать, пока мы не найдем нашего любимого солдата и не отдадим ему мешок бананов. Но Фрэнк поднимает меня за лямки денгари, тащит к машине и сажает на заднее сиденье, невзирая на мои протесты. Отсутствие уважения — вторая причина, по которой я мечтаю скорее вырасти. Он что, не понимает, что я не младенец, а просто невысокий человек?

Машина мчится в Амритсар. Над нами бескрайнее звездное небо, ветер развевает наши волосы, и мы поем семейную песню:

Сидя сзади, я размахиваю руками, будто дирижирую. Голос Фрэнка немного срывается на верхних нотах. Я смеюсь и зарабатываю укоризненный взгляд с переднего сиденья.

— Просыпайся, малявка. — Фрэнк сжимает мою голую ногу, каким-то образом оказавшуюся у него за спиной. — Мы на месте.

Я открываю глаза и вижу, что все уже переоделись в традиционные для сикхов длинные белые шелковые туники с разрезами, а папа и Фрэнк намотали на головы тюрбаны.

— Давай я тебе помогу. — Кьяра расстегивает мой комбинезон и натягивает на мятую футболку специально сшитую тунику.

Выбравшись из машины в ночь, я пытаюсь вспомнить, что это за место. Мы идем по тихой улочке мимо мужчин в тюрбанах, а впереди высятся огромные открытые ворота. Я зеваю и чешу живот — почему-то я всегда так делаю, когда просыпаюсь. Бледно-желтая полная луна висит очень низко. Подошвы сандалий шлепают по земле.

Я обожаю, когда мы ходим вот так, все одинаковые. Все в белом. У Фрэнка и папы на поясе висят кирпаны — короткие изогнутые мечи, символ защиты тех, кому грозит беда. Их носят только мужчины.

Людей постепенно становится все больше, и они одеты так же, как и мы. Вокруг гордо вздымаются тюрбаны, длинные толстые косы змеятся по женским спинам. Многие оборачиваются на нас, но ведут себя вполне дружелюбно. Белые здесь редко бывают, даже одиночки, не то что целыми семьями.

У ворот служитель забирает наши сандалии, и мы моем ноги под краном, прежде чем перейти мелкий бассейн. Босые ноги скользят по мрамору, и я чуть не падаю. Мне кажется, что сверкающий дворец висит над огромным озером. Он отражается в водной глади, а вокруг него чернеет ночь. Я вижу и чувствую, что он огромен и что он не из этого мира. Золотой храм.

Мы идем по узкой дорожке, по сторонам плещется вода, и кажется, будто мы переходим в другой мир. Бархатный ночной воздух пахнет едкими благовониями. Я всего лишь девчонка с липкими от бананов руками и растрепанными хвостиками, но уже знаю, что не забуду это мгновение никогда, сколько бы ни прожила.

Высокие стены храма сходятся в позолоченный купол с яркими мозаиками и роскошными цветочными узорами. Я стою тихо, пытаясь справиться с сенсорной перегрузкой. Людей становится все больше, и все они выше меня. Громко и ритмично бухают барабаны-нагара. Фрэнк берет меня за руку.

— Пошли, Бхаджан, — улыбается он. — Подойдем поближе к Богу.

Мы залезаем на галерею, идущую вдоль второго этажа. Улыбающиеся люди освобождают нам место, и я устраиваюсь на скрещенных маминых ногах. Фрэнк и Кьяра садятся как можно дальше друг от друга. Здесь, наверху, тише, в больших арочных окнах нет стекол, и ветер свободно влетает внутрь. Я прижимаюсь к маме, слышу стук ее сердца и жду, когда начнется утренняя служба.

Снаружи поют, и голоса становятся громче. Проливается дождь розово-белых лепестков, и в храм торжественно вносят Сири Гуру Грантх Сахиб — священную книгу сикхов. Стоя под драгоценным пологом, жрец набирает в грудь воздуха и открывает книгу. Его длинная борода почти касается страниц, а сильный глубокий голос наполняет храм. Люди вокруг подхватывают его слова, и молитва делается все громче. У меня по коже бегут мурашки.

— Ek ong kar, sat nám, kartá purak, hnirbhau nirvair, jap, ád sac, jugád sac, hai bhi sac, nának hosi bhi sac. — Я выучила все молитвы год назад и пою вместе со всеми. — Он создатель всего сущего, Творец. Да никогда не забуду я сей истины: за всем кроется Он. Он длань всех дланей, око всех очей.

Я склоняю голову и пою слова гуру Нанака. Он основал религию, Бог которой — Истина, а еще он мой тезка. Ведь моя семья дала мне не одно имя, а целых три:

Харбхаджан Хальса Нанак.

Песнь Бога.

Чистота.

Истина.

Это не просто имя, это всё, ради чего мы живем. Мы уважаем свои законы, ищем правды и любим друг друга, что бы ни случилось.

Первые лучи рассвета окрашивают небо.