Девушка без прошлого. История украденного детства

Глава 1 Погоня

Обычно попадаешься на самых простых ошибках. Нет никаких драматичных сцен, какие все воображают: автомобильной погони, кружащих вертолетов, выхватывающих тебя из темноты мощным лучом прожектора. Ничего такого. Чаще всего это бывает отпечаток пальца на краю конверта, звонок маме в день ее рождения, тайный визит домой. Даже самые умные беглецы попадались лишь потому, что разрешали себе на мгновение утратить бдительность и немного передохнуть.

Я узнала все это, путешествуя вместе с семьей, когда в течение многих лет мы переезжали из города в город, из страны в страну, с континента на континент без всяких видимых причин. Я выучила мантры сикхов, научилась складывать и вычитать на счетах и узнала, как работает двигатель внутреннего сгорания. Но самый сложный урок был совсем другим. Мне пришлось усвоить определенные правила.

Всегда имей легенду.

Затверди ее так, чтобы для тебя она стала реальной и ты могла ее рассказать не задумываясь.

Никогда не давай никому свой телефонный номер и не сообщай, где живешь. Никогда.

Купи автоответчик в другом городе, где люди смогут оставлять тебе сообщения. Проверяй их только из автоматов.

Вся почта должна попадать в абонентский ящик. Когда едешь на почту, делай резкие повороты, выбирай странные маршруты и смотри в зеркало заднего вида, чтобы не было хвоста.

Плати за все наличными. Никогда не заводи кредитки.

И самое главное: если ты откуда-то уезжаешь — неважно, насколько тебе там понравилось и сколько друзей ты успел завести, — возвращаться нельзя. Нельзя связываться с людьми, которых ты знал раньше. Отношения должны сгорать вместе со старыми документами.

Звучит несложно, но мало кто способен следовать этим правилам много лет подряд. Люди устают, теряют бдительность, начинают скучать по прошлому. А это значит, как любит напоминать нам папа, что ты уже покойник.

Странные ощущения, которые я испытала на рассвете в Золотом храме, слова гуру Нанака, срывающиеся с моих губ, вспоминаются как сон. Но при этом они не менее реальны, чем вчерашний день. Время, проведенное в Индии, теплая рука отца на моем плече, рассвет над Гималаями — мои первые воспоминания навсегда останутся в сердце. Они кажутся прекрасными, даже воспоминания о юных солдатах с винтовками или о кулаке брата, врезавшемся в стену. Все, что папа обещал, казалось очень простым и достижимым. Многого я не понимала — ни тогда, когда мы неслись с горы, ни позже, когда Фрэнк вдруг сделался чужим и непонятным, ни когда я видела его в последний раз. Ни даже сегодня.

Но почему мы бежали так быстро и так долго? Почему мы так рисковали?

Это очень просто: за нами охотились.

И все же моя семья продолжала петь и двигаться вперед на маленькой машине, детали которой удерживали на месте вера и проволока от загона для кур, даже когда разлад, вызванный темпераментом моего отца и постоянными ссорами Кьяры и Фрэнка, стал очевиден. В последующие годы мгновения красоты и радости случались все реже. За это время мы познакомились с якудза в Японии, видели хаос апартеида, любовались пирамидами и ели горячий сыр где-то в румынской глуши. К девяти годам я успела пожить в десяти с лишним странах на пяти континентах под шестью разными именами. Я узнала, как подделывать документы, как вести себя на допросах и, главное, как исчезать.

Деньги? Я никогда не понимала, откуда они берутся. Меня учили воровать в магазинах, но только для развития характера. Наличные появлялись откуда-то без видимых усилий. Иногда папа говорил, что это проценты с акций, а иногда радостно вскрикивал, проверяя с помощью Си-эн-эн цены на золото, но он явно никогда не работал. Насколько я помню, всегда существовал какой-то другой банковский счет. Совсем близко, на расстоянии одного перевода. Он мог купить нам свободу.

Наблюдая за тем, как отец пересекает границы, глядя на резкие линии его скандинавского профиля, так похожего на мой, я начинала понимать, что в нашей нелепой жизни есть только одна правда: он верит в меня. Они все верят.

Это чувство не имело ничего общего с красивыми местами, куда они меня возили, с храмами, древними руинами и безлюдными, нетронутыми пляжами. Дело в том, что, даже когда я была такой крохой, что папа в шутку бронировал столик для четырех с половиной гостей, со мной всегда обращались как с полноценным членом команды. Конечно, и от меня в ответ ожидали многого. Я знала, что должна быть лучшей, самой быстрой, самой храброй. Если бы я пробилась на Юношеские Олимпийские игры и стала чемпионкой по гимнастике, то, стоя на пьедестале почета, я знала бы, что это только один шаг в нужном направлении. И все же я видела гордость в их взглядах, даже когда была ранимой, идеалистичной, упрямой, невозможной маленькой кометой. Они знали, что я буду драться за них до смерти.

Мне плевать, сколько копов идет по нашему следу, мне плевать на Интерпол. Моя семья — это мой мир. Может быть, он не идеален, но они самые лучшие для меня. Мне хочется лететь все выше и выше, чтобы они всегда смотрели на меня именно так. Они не хотят видеть девочку, которая послушно сидит, пока жизнь проходит мимо, им нужна девочка, которая берет судьбу в свои руки и искрится жизнью. Сообщница. Подельница.

Тогда это все казалось единственно верным. Я и представить не могла, что мое будущее было определено штампами в фальшивом паспорте еще до моего зачатия. Что моя судьба окажется непростой и от нее нельзя будет убежать.

Некоторые люди считают, что жизнь — это партия в шахматы, в которой каждый ход влияет на судьбу, а стратегию определяешь только ты сам. Но что, если все уже решено? Что, если ты рожден, чтобы убегать?

Глава 2 Амритсар, Индия, 4 года

У нас появилось нечто, чего раньше в моей жизни никогда не было, — рутина.

Каждый рассвет мы встречаем под золотым куполом, а каждый вечер снова приходим в храмовый комплекс, чтобы помочь во время лангара — бесплатного обеда, который ежедневно достается тысячам людей. Волонтеры работают практически круглые сутки. Бегом поспевая за семьей, я пробираюсь по улицам под палящим солнцем. Вокруг меня женщины в ярких туниках и мужчины в разноцветных тюрбанах.

Здесь очень шумно, в воздухе парит дымок от горящих благовоний, ревут мопеды, и везде, куда ни глянь, глаза режут яркие цвета. По сравнению с Индией весь остальной мир кажется черно-белым. Мы ненадолго останавливаемся — папа переносит через дорогу маленькую черепашку, чтобы ее не задавили. Он старается беречь разных существ, придерживается строгого вегетарианства и правил обращения с природой. Судьба велосипедиста стала небольшой заминкой на этом пути, и мы предпочитаем это не обсуждать.

Наша банда входит на территорию храма и видит белые здания со стройными колоннами. Сегодня я намерена помогать печь чапати, хотя Фрэнк по секрету сказал мне, что блондинок ростом меньше четырех футов на кухню не берут. В огромной столовой гремят миски и стучат ложки, люди длинными рядами сидят на полу и едят.

Мама умудряется пристроить меня на открытую кухню, где сильно пахнет карри, а в гигантских котлах готовят чечевичную похлебку — дал. Я располагаюсь между Фрэнком и Кьярой. Мама и женщина, которая заведует кухней, перемигиваются и таинственно улыбаются друг другу. Я одариваю их величественным взглядом и готовлюсь поразить всех своими талантами и усердием. Фрэнк и Кьяра лепят лепешки, и я пару раз тычу пальцами в тесто, прежде чем оно оказывается на огромной металлической жаровне. Папа не помогает: физическая работа не для него. Вместо этого он беседует о философии и религии. Любой, кто заговаривает с ним, вскоре как будто прирастает к месту, словно завороженный. Мне уже много раз приходилось наблюдать невероятную силу его улыбки и его уверенности. Я сажусь прямее: он же наш, а не чей-то!

Разглядывая столовую, я постепенно замечаю что-то странное. Некоторые из тех, кто получает еду, явно голодны. Не так голодны, как бываю я, если в дороге целый день не удается найти подходящую еду. У них тревожный сосредоточенный взгляд, и ясно, что они абсолютно одиноки.

Поздним вечером, прокравшись на цыпочках в темную спальню родителей, я трясу папу за плечо. Он сразу открывает глаза и смотрит на меня. Папа умеет быстро просыпаться бодрым и готовым ко всему.

— Привет. Это я.

— Вижу, — улыбается он. — Иди сюда.

Он помогает мне забраться на кровать, и я разделяю его викингскую бороду на три пряди, чтобы заплести в косу.

Мама ворочается, сонно трогает меня за руку:

— Бхаджан, тебе приснился плохой сон?

— Почему люди бывают бедны? — спрашиваю я у них обоих.

Родители молчат, а потом собираются с мыслями и объясняют, что в мире очень много людей и на всех всего не хватает.

— Но почему тогда нет такого закона, чтобы богатые люди делились с бедными? — Я чуть не плачу.

— Это называется коммунизм, солнышко, — говорит папа. — Скользкая это дорожка… А еще есть люди, которым нравится делать что положено. Они хотят, чтобы кто-то им сказал, как надо.

— Но почему?

— Вот именно поэтому правительства контролируют миллионы людей. Говорят им, что о них позаботятся, если они будут делать, что сказано. Не думать самостоятельно очень удобно.

— Я не хочу делать, что говорят! — кричу я громче, чем хотела.

Прохладная мамина рука ложится на мой лоб, а папа смотрит на меня знакомым взглядом: как будто ужасно хочет рассказать все, что знает, потому что это необходимо для выживания.

— Если ты хочешь сама решать свою судьбу, Бхаджан, нужно постоянно быть начеку. Постоянно. Иначе кто-нибудь станет приказывать тебе, и ты превратишься в рабыню.

Моя рука лежит у него на груди, и я чувствую, что его сердце начинает биться быстрее. Я задумываюсь. Он часто говорит именно так, бросаясь в крайности, как будто возможна либо полная победа, либо катастрофа. Если в мире и существуют такие понятия, как «нормально» или «сойдет», мне они полностью чужды.

— Я никогда не буду жить чужим умом, — обещаю я.

В темноте мои слова звучат очень тихо, но я верю в них всем сердцем.

Он гладит меня по щеке и приподнимает одеяло, чтобы я залезла между ними. Все тревоги и вопросы постепенно исчезают, и глаза у меня закрываются. Лучшего места нет во всем мире. Здесь меня не коснется ни один кошмар, монстр или страх. Самое безопасное место на земле.

За два дня до того как мы должны уехать в Дели, чтобы продолжить свое паломничество, Кьяра получает предложение руки и сердца. Чей-то другой папа подходит в храме к нашему. Семья эта хорошо известна, и у них водятся деньги, так что они совсем не готовы услышать папин ответ: он считает, что шестнадцать — слишком рано для священного супружества. Важнейшие жизненные решения здесь принимают так же быстро, как гоняют на машинах. Я не думаю, что Кьяре нравится этот парень или что она хотя бы раз с ним говорила. Конечно, папа не позволил бы нам без своего явного разрешения говорить с кем-то наедине, особенно если этот кто-то противоположного пола. Так поступают другие люди. Люди, которые не думают о будущем.

Я последний раз иду по белой храмовой дорожке в сторону отеля, вместе с мамой и Кьярой. Мы улыбаемся знакомым.

— Стойте! — Фрэнк бежит за нами.

Его темные волосы, собранные в хвост, раскачивается из стороны в сторону. Фрэнк — прирожденный бегун.

Он тормозит, упираясь в землю босыми ногами:

— Мама, что я только что услышал! Мне папа сказал! Так круто! Мы можем оставить Кьяру здесь!

— Фрэнк! — Мама закатывает глаза.

— Выслушай меня хотя бы, — просит он и падает на колени. — Эта семья о ней позаботится! И давай смотреть правде в глаза: может, больше никто не захочет на ней жениться. А мы будем свободны!

Кьяра кидает на него злобные взгляды. Мама вздыхает и идет дальше, не слушая мольбы Фрэнка.

В номере отеля он падает на кровать и демонстративно закрывает глаза рукой. Я залезаю к нему и сажусь ему на грудь, чтобы успокоить.

— Бхаджан, — говорит он грустно, — а счастье было так возможно…

Наша машина пробирается в Дели, и я упираюсь ногой в спинку маминого сиденья, пытаясь как-то привести мир в равновесие. Со всех сторон мы окружены крошечными машинами, огромными автобусами, с которых свисают люди, рикшами, велосипедами и скутерами. Их водители явно не считают жизнь святым даром. Я чувствую странную слабость и откидываюсь назад.

Почти на каждом бетонном островке, зажатом между забитыми дорогами, выстроены хижины и навесы из мусора, перевязанного тряпками и веревками. Тощие большеглазые дети стоят на раскаленном бетоне голыми ногами, а мимо несутся ревущие машины. У более современных зданий сидят попрошайки, у кого-то из них нет руки, у кого-то вместо глаза остался только бугристый шрам.

Мы вползаем на развязку, с которой не можем съехать целую вечность, потому что никто никого не пропускает. К горлу подступает тошнота, я съеживаюсь и хнычу.

— Не плачь. — Мама протягивает руку и гладит меня по колену.

— Бхаджан, тебе полезно на это посмотреть, — строго говорит папа, который уже делает шестой круг по своей левой полосе. — Никогда не забывай, как тебе повезло…

— Мне нужно в туалет, — всхлипываю я, а живот скручивает болью.

Папа смотрит на меня в зеркало заднего вида и меняется в лице.

— Не смей на меня тошнить! — Фрэнк быстро открывает окно со своей стороны и подпихивает меня к нему.

Я зажмуриваюсь, а папа громко гудит и едет по очередному кругу ада. Мы с визгом останавливаемся перед кафе, где таксисты пьют чай и гоняют мух. Ноги меня не слушаются, так что меня почти что волоком тащат в туалет. Живот так болит, что я кричу.

— Что с ней? — тревожно спрашивает папа, когда я выхожу, цепляясь за мамину ногу.

— Кажется, подхватила вирус. Надо ехать в отель. Немедленно!

Фрэнк подносит к моим губам бутылку воды, но я отворачиваюсь. Мне хочется только заползти в угол и заснуть. Когда меня вынимают из машины и вносят в огромный отель с вращающейся стеклянной дверью и парковщиками в форме, я вся горю и трясусь. А потом мир вокруг чернеет.

Я не знаю, сколько времени проходит, прежде чем я прихожу в себя и слышу отчаянные крики про детского врача или вообще любого врача. Лица кружатся надо мной, у мамы холодные руки.

— Бхаджан, скажи что-нибудь! — Ее губы прикасаются к моему лбу. — Посмотри на меня!

Я не могу говорить, потому что слишком устала, и просто закрываю глаза. Мне кажется, что я лежу на плоту и его тихонько относит все дальше и дальше от берега.

Ночь. До меня долетает незнакомый голос. Какая-то холодная штука прижимается к моей груди, и, чуть приоткрыв глаза, я вижу, что надо мной склонилась индианка. На кровати лежит докторская сумка. Чем дольше я вглядываюсь в ее обведенные черным глаза, тем глубже они кажутся. Они похожи на живой янтарь. Она отворачивается и заговаривает с родителями:

— Она скоро умрет, если вы не найдете способ вливать в нее как можно больше жидкости.

После ее слов исчезают все звуки, а потом все, наоборот, начинают говорить одновременно. Они спорят о больнице, о том, не станет ли мне там еще хуже. Искаженные ужасом лица уплывают вдаль, пока… что-то не бьет меня по зубам. Я открываю глаз и вижу, что с обеих сторон от меня сидят Фрэнк и Кьяра с пипетками в руках.

— Это просто вода, зайка. Просто пей. — Кьяра говорит своим веселым голоском, который я не выношу, но сейчас меня даже он не раздражает.

Папа орет на кого-то по телефону, что-то насчет авиабилетов, но в этом нет ничего необычного. Мама меняет холодные тряпки у меня на лбу, сжимает мою руку и вытаскивает из шкафа чемоданы. Ради бога, почему все просто не лягут спать и не оставят меня в покое? Я отворачиваюсь.

— Бхаджан! — Фрэнк теребит меня за плечо. — А ну пей воду!

Я вижу, что он почти плачет.

— Это же я, Бхаджан. Сделай это ради меня, пожалуйста. Ну давай!

Пипетка снова бьет по зубам, и ради него я стараюсь. Первые капли воды жгут горло. И вдруг мама хватает меня, и я тряпочкой повисаю у нее в руках.

— Быстрее! — Теперь приказы отдает папа.

Мы проносимся по пустому лобби и выбегаем в серый рассвет.

— Открывай багажник! — кричит папа сонному таксисту, и они вдвоем запихивают вещи.

А потом я вижу ее — одну из тех оборванных детей, что спят под стеной отеля. Только она не спит. Она очень маленькая и хрупкая, рваные тряпки почти не прикрывают худые ноги. Ей года четыре или пять, примерно как мне, и глаза у нее похожи на мои, большие и миндалевидные, только темно-карие, а не голубые. Она не двигается. Время останавливается, мы смотрим друг на друга, пока все загружаются в машину. Я вижу, что руки у нее дрожат, как отпущенная струна гитары. Она скрестила их на груди, словно обнимает себя саму.

— Давайте садитесь!

Мама крепко обнимает меня, словно пытается поделиться своей силой.

И в последнее мгновение, прежде чем потерять сознание, я понимаю: эта девочка не выживет. Нас разделяет всего три метра, но ее бросят умирать, а меня спасут. И мы обе это знаем.

Глава 3 Сидней, Австралия, 5 лет

Включив телевизор, я смотрю на экран и… влюбляюсь.

— Я ем еду аборигенов. — Суровый мужчина, бывший военный, чуть старше тридцати, припал к земле, держа в руках извивающегося червяка. — Вы думаете, это просто червяк, — говорит он в камеру с густым австралийским акцентом, — но на самом деле это источник чистого белка.

В первый раз я понимаю, что именно меня привлекает в мужчинах: знания и умения, способность пережить апокалипсис. Это самое главное. Мой опыт и рассуждения отца привели мой ум к мысли, что апокалипсис не просто может когда-нибудь случиться, а что его надо принимать во внимание каждый день. Я не паникую, просто всегда начеку.

Прошло четыре месяца после отъезда из Индии, и, благодаря строгой диете из авокадо и льняного масла, а также шоу про выживание и тайно пронесенного в дом сырого козьего молока, я почти выздоровела. Разрешение смотреть телевизор целый час в день, пока я поправляюсь, поначалу меня удивило. Но папа должен одобрять все передачи, которые я выбираю. Пока что я учусь выживать на случай, если произойдет военный переворот.

Усвоив сегодняшний урок — какие корни съедобны, а какие убьют на месте, — я начинаю бегать по квартире. На мне новое платье — белое, легкое, длиной до пола. Я получила его в подарок на пятый день рождения. Забравшись на свой любимый насест — подоконник нашей огромной квартиры, — я могу любоваться в окно на гавань и причудливую крышу Сиднейского оперного театра. Мне кажется, что это белоснежные паруса великолепного корабля на фоне ослепительно синего неба. Я чувствую себя как дома. И тогда же замечаю в папе перемены.

Когда я сижу на подоконнике, папа подходит и чмокает меня в порозовевшую после окончания болезни щеку, а затем начинает ходить по комнате, погрузившись в раздумья. Я смотрю на него, такого беспокойного, такого высокого, смотрю, как он изучает горизонт за окном. Мне становится тревожно. Возможно, именно поэтому два дня спустя я совершаю ошибку.

Моя гимнастическая команда выстраивается на беговом поле.

— Де-е-ети! — кричит тренер Анита, растягивая гласные, как делают все австралийцы. — Сегодня мы устроим соревнование и посмотрим, чего смогли добиться.

Она расставляет нас в двадцати пяти метрах от финишной прямой.

Раздается свисток — и мы срываемся с места. Я бегу, работая руками, сразу вырываюсь вперед и чувствую себя ужасно живой. Радуюсь, что я снова сильная. На полпути я понимаю, что остальные девочки даже не пытаются меня обогнать. Наверное, это правильное решение: сегодня изнуряюще жарко, и я уже чувствую, что очень сильно устану. Но разве бегать медленно — это весело?

Тренер Анита отводит меня в сторону после второго забега.

— Харбхаджан, с твоей стороны было бы очень мило позволить и другим победить, — говорит она.

Тренер что, с ума сошла? Я подумываю, не рассказать ли ей, что она приближается к коммунизму, а это скользкая дорожка.

Когда мы заканчиваем, я вся в поту, умираю от усталости и немного хромаю.

— Отлично! — кричит отец другой девочки, радостно мне улыбаясь. Я его уже видела. Он типичный австралиец: широкоплечий, с открытым красным лицом. — Тебе здесь нравится? Или ты скучаешь по всяким там трамваям?

На меня накатывает паника. Легенда! Какая у нас легенда? Я копаюсь в памяти, но мы совсем недолго в Австралии. И, кажется, у меня тепловой удар.

— Я там бывал в восемьдесят втором, — разглагольствует он. — Отпадное местечко. Где конкретно вы жили?

Боже мой! Мне об этом говорили, но я не могу вспомнить. В каждой новой стране папа не только придумывает нам новую фамилию, но и создает новое прошлое и новое место, откуда мы приехали. Он мучает меня допросами, когда я этого совсем не ожидаю. Я спрашивала его, не можем ли мы выделить для этого специальное время, чтобы он не приставал ко мне, когда я сижу на диване и планирую свое будущее с ведущим телешоу. Но ведь настоящие допросы тоже случаются, когда их не ждешь.

Правильный ответ на любой вопрос — отвлечь, предложить спросить мою маму или моего папу. Во время этих репетиций я иногда срываюсь и плачу, потому что странно говорить папе, чтобы он поговорил с папой, но мне уже пять, и я думала, что с этим покончено. Я так и не знаю, почему столько людей нас преследует. Мне известно, что одного из них зовут Интерпол, потому что родители его упоминали. Но кроме него есть и другие. Мне они все представляются чудовищами со щупальцами. Они ждут, пока мы ошибемся хоть чуть-чуть, утратим на мгновение бдительность…

Широкоплечий краснолицый папаша смотрит на меня. Из добродушного болтливого австралийца он на глазах превращается в одного из таинственных людей, которых я боюсь.

— Ты что? — смущенно спрашивает он.

Я все испорчу? Уничтожу нашу семью? Он из полиции? Голова идет кругом!

— Спросите мою маму! — кричу я и быстро хромаю к машине.

Через несколько дней папа решает, что нам пора уехать из страны. Я знаю, что дело, скорее всего, не во мне, а в визах, да еще в том, что в движущуюся мишень сложнее попасть, но все равно чувствую себя виноватой. Взяв коробку с «Монополией» я иду к Фрэнку. Он лежит на полу в своей комнате и читает.

— Господи, — стонет он, — почему ты все время носишь эту дрянь?

— Оно элегантное. — Я оглядываю свое платье.

— Оно стремное! И играть с тобой я не буду.

— Пожалуйста…

— Нет.

— Да.

Он берет меня на руки, выносит из комнаты и захлопывает дверь.

Часом позже я лежу на кровати в нарядном платье, как морская звезда, и тут дверь открывается.

— Подвинься. — Фрэнк швыряет на подушку «Астерикса и Клеопатру».

Мы лежим рядом, и он читает мне вслух. Длинный палец с квадратным ногтем подчеркивает слова, которые мне нужно выучить. Извинения не нужны.

Бо́льшую часть времени мы с Фрэнком проводим вместе, потому что Кьяру он терпеть не может, а с учетом наших постоянных переездов не хватает сил даже подумать о том, чтобы завести дружбу с посторонними. Другие дети нас никогда не принимают и постоянно задают вопросы. Даже мама стала странно молчаливой и измученной. Кажется, ей не хочется уезжать из Австралии. Но она никогда не жалуется, и я решаю, что пора действовать от ее имени.

Когда все, кроме папы, засыпают, я выбираюсь из кровати и прихожу к нему в темную гостиную. Он обнимает меня теплой рукой, мы грызем фисташки и следим за ценами акций на Си-эн-эн. Он объясняет, что такое игра на понижение.

— Может, мама хочет остаться здесь и купить дом? — осторожно спрашиваю я.

— От тебя ничего не укроется, — улыбается он.

— Так мы останемся? — Я слышу надежду в собственном голосе. Мне нравятся австралийцы.

— Бхаджан, вот именно такое мышление и ведет к катастрофам.

Я задумчиво жую и смотрю на бегущие по экрану цифры. Женщина с зализанными назад светлыми волосами что-то говорит.

— Жизнь на одном месте кажется безопасной, но так они легко смогут найти тебя. — Папа поднимает вверх указательный палец. — Всегда помни — нельзя действовать с позиций неопределенности или страха. Никогда!

Я представляю, как они появляются, как люди с ружьями ночью выбивают нашу дверь и кричат на мою семью. Он, наверное, чувствует мое напряжение, потому что его голос становится мягче:

— Не беспокойся, Бхаджан. Я всегда сумею тебя защитить.

Я чувствую себя вполне спокойно, когда просыпаюсь от громкого треска скотча, который отматывают и клеят на картонные коробки. Мама работает очень быстро, решая, что нужно тащить с собой через полмира, а что можно поручить богам хранения. Я внимательно слежу, чтобы ни одна из моих драгоценных мягких игрушек или кукол не попала не в ту коробку. Судя по моему опыту, любая служба хранения — это черная дыра, откуда ничего не возвращается. Наши вещи раскиданы по разным континентам, и папа частенько забывает платить по счетам. Их вечно продают с аукциона или сжигают.

Завтра мы уедем, но я не представляю, куда мы направимся. Я младше всех, и меня часто оставляют в неведении, чтобы я случайно не проговорилась. Мы сообщаем, что едем во Францию, так что я сразу понимаю, что там мы точно не окажемся. Папа, одетый в свободную белую рубашку и льняные брюки, останавливается у входной двери, оглядывает квартиру, кладет крупную руку на подоконник.

— Все довольно туманно, — говорит он самому себе, а потом подмигивает мне: — Пора следовать за солнцем.

Глава 4 Кейптаун, ЮАР, 5 лет

Мы находим Фреда в магазине приколов в центре Йоханнесбурга. Движение против апартеида набирает обороты. Полицейские, с дубинками в руках и оружием на боку, подозрительно оглядывают прохожих. Я привыкла к непростым ситуациям, но от атмосферы на улицах Йобурга у меня волоски на руках встают дыбом. Повсюду в этой стране мы видим, что черные и белые разделены. Напряжение пульсирует в воздухе, словно волны жара над потрескавшимся асфальтом. Но папа всегда мечтал пожить в прекрасной Африке и никогда не позволил бы мелочи вроде гражданской войны нам помешать.

Я изучаю фальшивый глаз в витрине магазина, а остальные бродят где-то рядом. По тротуару проходит чернокожий паренек, кажется, еще подросток. Лицо у него серьезное и очень взрослое. Мое внимание привлекает его белоснежная футболка — точнее, красное пятно на ней. Из носа у него течет кровь, но парень держится очень прямо.

Я кладу глаз на место.

— Вот это вещь! — вдруг кричит папа с другого конца магазина.

«Вещью» оказывается отрубленная рука в крахмальном белом рукаве с серебряной запонкой и таким же обручальным кольцом на пугающе реалистичном бледном пластиковом пальце. Тонкая струйка крови стекает по ладони. Мы хватаем руку, даем ей имя Фред и отбываем в Кейптаун. Мама явно испугана.

За сто долларов в неделю мы пребываем в раю — на холмах Констанции, что недалеко от города. В доме очень светло и лежат мягкие новые ковры, ласкающие босые ноги. Я впервые живу в особняке и поражена его размерами. Здесь столько спален, что у нас остались две свободные. В самой большой мы устроили полигон для лего-экспериментов.

Мне разрешают играть в саду, но запрещают выходить в буш, окружающий поместье. Говорят, что там живут черные, многим из которых пришлось покинуть свои дома, и что они не слишком любят белых жителей Южной Африки, сопротивляющихся концу апартеида. Может, нам нужны футболки с огромной надписью типа: «Профессиональные кочевники-сикхи. Просто проходили мимо»? Ну чтобы обозначить свою позицию.

Так или иначе, два раза в неделю мы занимаемся дзюдо, учимся отбиваться от убийц, воров и чертовых бюрократов. Фрэнк блистает в группе пятнадцатилетних, а меня, как всегда, валяет по полу рыжий мальчишка, из-за которого я страдаю уже несколько недель. Я придерживаюсь семейного кодекса, запрещающего демонстрировать слабость на публике, и только один раз, уже в машине, я не выдерживаю и начинаю плакать:

— Не хочу больше туда ходить!

— Ты просто пытаешься уйти от проблемы, — замечает папа.

Мы едем по дороге, которую окружают плодородные красные африканские земли. Заходящее солнце, большое и мерцающее, опустилось к самым холмам с виноградниками.

— Ты всю жизнь собираешься убегать? — спрашивает он.

Я стараюсь унять слезы и хватаю ртом воздух. А разве бегство — это не то, чему мы научились лучше всего? Мама хочет что-то сказать, но папа останавливает ее взглядом и поворачивается ко мне:

— Милая, ты знаешь, что однажды на пляже нашли три скелета?

Я смотрю на него и пытаюсь понять, о чем это он вообще.

— Ученые исследовали останки, — тем временем рассказывает папа, — и установили, что эти люди умерли от обезвоживания. Представляешь — лежать перед океаном, не иметь возможности пить эту воду и медленно умирать от жажды?

Я слушаю, распахнув глаза.

— Знаешь, что они еще нашли? — спрашивает он.

— Нет. — Я шмыгаю носом.

— В четырех футах под песком был источник пресной воды. Он все время был там, совсем близко. Если бы они только копнули. Так что мне не кажется, что тут нет решения. Этот мальчик не великий воин, а просто ребенок. Копай глубже.

Когда папа определяет для меня цель, я всегда стремлюсь к ней кратчайшим путем, превращаясь почти в маньяка. Мой режим тренировок пересмотрен и теперь включает ежедневный спарринг с Фрэнком. Мы тренируемся в свободной комнате, застелив пол одеялами, чтобы было мягко падать.

— Целься ниже центра тяжести, — объясняет мне голый по пояс Фрэнк и показывает правильную технику. — Если ты выбьешь его из равновесия, то сумеешь бросить.

Возвышаясь надо мной в обрезанных джинсах, он демонстрирует, как взять противника за одну руку, повернуться, сгибая колени, а потом напрячь спину и перебросить его через плечо. Заодно мы отрабатываем удушающий захват, на случай если «станет сложно», как осторожно уточняет Фрэнк.

Несколько недель спустя в дверь звонят как раз тогда, когда мама делает нам утренний сок из моркови, сельдерея и огурца. Она отрывает взгляд от соковыжималки, а остальные замирают на месте. Мы все убеждены, что незваные гости ничего хорошего принести не могут. Мама, Фрэнк, Кьяра и я предусмотрительно уходим из кухни, которая полностью просматривается через огромные окна, и прячемся в небольшом алькове в гостиной.

Папа очень тихо подходит к двери. Он бос, на нем свободное черно-зеленое кимоно, и он похож на светловолосого бородатого самурая. Он — сила, с которой придется считаться. Я прижимаюсь к маме и чувствую, как потеют ладони — побочный эффект страха, который все проясняет. Я мгновенно понимаю, что мне нужна семья, чтобы чувствовать себя в безопасности. Эти четыре человека — все, что у меня есть, все, что я знаю. Весь остальной мир для меня чужой.

Напрягая слух, я различаю, как едва слышно шлепают по полу босые ноги отца. Я знаю, что он выглядывает в окна, прежде чем приблизиться к дверному глазку. Мы всегда так делаем перед выходом — потому что если за тобой пришли, то вежливо стоять у переднего крыльца не будут, а рассредоточатся вокруг дома.

Гнетущую тишину нарушает щелчок — папа открывает дверь. Я задерживаю дыхание. До нас, окопавшихся в тылу, доносится невразумительная беседа.

Бум!

Раскрасневшийся папа влетает в гостиную.

— Вольно, солдаты! — восклицает он. — Это гребаные свидетели Иеговы.

Мы с Фрэнком выходим наружу. Адреналина в крови полно, ему некуда деться. За нашим двором начинается запретный буш. Мы молча переглядываемся и движемся вперед, навстречу неизвестности. Высохшие на солнце ветки хрустят под ногами и цепляются за мое платьице. Когда мы добираемся до поляны, хвостиков у меня на голове уже нет, а Фрэнк стягивает пропотевшую футболку и сует в задний карман шорт.

Щурясь, мы всматриваемся в горизонт. Иногда мне кажется, что ЮАР с ее красной землей и деревьями, похожими на гигантский бонсай, — самое красивое место в мире. На ветви этих деревьев очень удобно залезать. Остановившись, чтобы передохнуть в тени баобаба, мы вдыхаем запах высушенных солнцем листьев.

— Если задержимся здесь, мне придется искать партнеров по плаванию, — вздыхает Фрэнк. — Мне не хватает тренировок.

— Но у тебя и дзюдо отлично получается. — Вообще, если подумать, у него все всегда отлично получается: рисовать, решать задачи, бить партнеров на татами, очаровывать людей, заводить друзей, быть клевым.

— Но я хочу заниматься плаванием.

Я понимающе киваю:

— А я хочу быть бортпроводницей.

— Да. — Фрэнк улыбается. — Мечта всей твоей жизни.

Учитывая, сколько времени мы проводим в самолетах, я считаю бортпроводников повелителями вселенной. Они управляют тележкой с напитками и имеют доступ к бесконечным запасам орешков.

Мы прислоняемся к шершавому стволу, выдергиваем сухую жесткую траву и разбрасываем ее вокруг себя.

— Если бы мы задержались на одном месте хотя бы на минуту дольше, я бы добился большего! — Фрэнк смотрит на свои потертые кроссовки, и я знаю, что он думает об Олимпийских играх.

Когда очередной тренер видит, как длинное тело Фрэнка прорезает воду, глаза его сразу загораются и он начинает планировать путь к золотым медалям. Для папы это само собой разумеющееся — мы должны быть лучше всех. Это просто фундамент, на котором можно построить что-то еще.

— Попроси папу остаться где-нибудь, где можно плавать.

— Не могу, — фыркает Фрэнк. — Он не послушает.

— Конечно послушает!

— С тобой он по-другому обращается.

— Это почему? — хмурюсь я.

— Не знаю. Наверное, потому, что ты маленькая. — Фрэнк вскакивает. — Пошли назад.

Я чувствую, что брат что-то от меня скрывает, но он уходит, и я бегу за ним. Мы лезем вверх по узкой тропинке, густые колючие кусты высятся с двух сторон. Когда мы добираемся до вершины, я уже с трудом дышу и ничего не замечаю, пока перед нами не оказываются трое чернокожих.

Я тут же вспоминаю миллион предостережений, которые мы слышали. О том, что цвета кожи достаточно для вражды — с любой стороны. Почему, оказавшись в зоне боевых действий, мы надеялись, что нас они не заденут? Я начинаю паниковать, а эти люди молча смотрят на нас.

Фрэнк идет впереди. Его голая веснушчатая спина все мне загораживает, но я успеваю заметить кривые ножи, висящие на поясах у всех троих. Мышцы на их полуобнаженных телах кажутся высеченными из камня. Я понимаю, что нас окружили, замираю и чувствую, как капля пота медленно стекает по спине. Отсюда я вижу профиль Фрэнка. Он сжал зубы и не показывает страха. Но он просто тощий пятнадцатилетний подросток, к тому же на фут ниже их.

Они смотрят на нас и не двигаются. Фрэнк нащупывает мою руку, и я хватаюсь за нее мокрой ладонью. Очень медленно он идет вперед, в сторону дома. Нам нужно свернуть, чтобы обойти самого высокого, и я смотрю тому в лицо. В его глазах гнев, но будто притухший, словно горит уже очень давно. Он еле заметно кивает своим товарищам, и они, не сказав ни слова, поворачиваются и исчезают в буше.

— Беги!

Повторять два раза мне не нужно. Я срываюсь с места и лечу с холма. Внизу Фрэнк хватает меня за руку и тащит за собой, его длинные ноги отмахивают метры, я то ли бегу, то ли лечу следом. Покрытые пылью, листьями и потом, мы врываемся в наш двор.

— Убежали! — радостно кричу я.

— Они нас отпустили, — усмехается Фрэнк. — Не забывай об этом.

Сколько бы папа ни утверждал, что старается избегать чужого внимания и драм, я все сильнее подозреваю, что на самом деле он начинает скучать через две-три мирных недели. Взять, например, дебют Фреда.

Мы с папой собираемся ехать в магазин органических продуктов, когда он заговорщицки смотрит на нас и убегает обратно в дом. Вернувшись, радостно кладет отрезанную руку на край багажника и прикрывает его. Выходит очень реалистично: как будто мы везем тело, а вот рука не влезла. Струйка крови на бледной ладони особенно притягивает взгляд.

На улицах вслед нам смотрят люди. Папа посмеивается:

— Видели, как та машина откатилась назад? Ха! Теперь он совсем остановился. Слабаки!

Когда мы возвращаемся, мама, поливавшая одинокий цветок на крыльце, видит Фреда.

— Вы вот так и ездили?! — Она в ужасе смотрит на папу. — Это может быть опасно, учитывая царящие здесь настроения.

— Послушай, — папа поднимает палец, — ты правда думаешь, что я этого не учел? Это же лучший способ ехать по зоне военных действий: с трупом в багажнике. — Он показывает на машину: — Ты понимаешь, что после такого никто не рискнет нас тронуть?

Мама открывает рот и… закрывает, так ничего и не сказав.

У родителей серьезный разговор. Я понимаю это по тому, как папа наклонился вперед и внимательно слушает, а не отшучивается и не отмахивается от мамы, как обычно. В ЮАР становится все опаснее, даже в нашем отдаленном районе тревога нарастает. Вчера папа купил скотч — значит, коробки и чемоданы уже не за горами.

Хотя я и нервничаю, когда родители решают убраться отсюда, мне нравится, что они действуют как команда. Они сидят в больших белых креслах напротив друг друга, а за ними из огромных окон открывается вид на наш чудесный сад. Мои родители кажутся мне такими утонченными: суровый отец смотрит на красивую маму, темные волосы которой уложены в простой пучок. В такие моменты я горжусь тем, что я их дочь. Это не всегда бывает так. Например, мне не нравится, когда папа орет, а она молча терпит это. Но сейчас они вместе, они неуязвимы и способны справиться со всем.

Я сижу на лестнице, и меня никто не видит. Скрестив ноги, как мама, и чуть наклонив голову, я надеюсь, что выгляжу так же изящно, как она. В моих планах в один прекрасный день стать элегантной женщиной — такой, на цокающих каблуках и в длинном струящемся платье, которое летит вслед по бальному залу.

— Что случилось? — Фрэнк возникает у меня за спиной.

— Ничего.

— Ты выглядишь так, будто тебя стошнило.

Я обмякаю.

— Ладно, я кое-что придумал. Пошли.

В своей комнате он ворошит кучу футболок, отчего становится резче мальчишеский запах, и достает маленькую деревянную коробочку, которую осторожно протягивает мне. Я откидываю крышку и вижу кучу огромных пауков. В ужасе отшатнувшись, роняю коробку, и пауки рассыпаются по ковру. Они не двигаются.

— Совсем как настоящие, правда? — Брат поднимает волосатого черного паука с красными глазками. — Покарауль в коридоре, пока я посажу его Кьяре под одеяло.

Я привыкла стоять на стреме, и, непонятно почему, делаю это неплохо. Папа и Фрэнк считают, что дело в интуиции. Может быть, мне это необходимо: чувствовать людей, смену их настроения, ощущать приближение опасности.

Я прислоняюсь к стене у комнаты Фрэнка, а он тихо крадется по коридору. Это не первая наша шутка такого рода. В Австралии были пластиковые муравьи, а в Киото — змея. Обычно это месть за какой-нибудь выпад Кьяры в их постоянной войне. Часто мне бывает стыдно — не столько за соучастие, сколько за то, что сестре очень хотелось бы, чтобы я оказалась на ее стороне. Хотя бы раз. Когда Кьяра говорит: «Бхаджан, я тебя люблю», я ей верю. А вот когда сама отвечаю ей тем же, то в себе уже не уверена.

Не знаю, как это объяснить, но я постоянно чувствую, что Кьяра как будто что-то скрывает. Или в ней просто чего-то нет, чего-то очень важного.

Ступеньки лестницы скрипят, и я издаю тихий свист. Фрэнк, выполнивший задуманное, тащит меня в свою комнату, и мы садимся на оставшихся пауков. Мама заглядывает к нам и сообщает, что мы собираемся покинуть город в течение сорока восьми часов. Я невинно киваю и начинаю прикидывать, что необходимо взять с собой.

Вещи упаковывает мама. А значит, она головой отвечает за все важные документы, игрушечных медведей и одежду. Папины бумаги — гигантскую кучу залитых чаем мятых листов, громоздящихся на кофейном столике, — надо перевезти в первозданном виде, ни в коем случае не меняя местами. Иначе ад вырвется на свободу. Глядя на методичную работу мамы, я хмурюсь. Папа всегда принимает решения быстро и четко, но вот выполняет-то их обычно мама. Раньше я этого не замечала. Того, кто делает всю работу, вообще сложно заметить: он всегда занят, а время на разговоры остается только у других.

Поздно вечером, когда перелеты уже забронированы, а коробки упаковываются, из комнаты Кьяры доносится леденящий душу вопль. Фрэнк замирает с коробкой в руках и подмигивает мне.

Багажник набит вещами. Мы останавливаемся перед залом для дзюдо. Самолет улетает вечером, и у меня остается время все прояснить. Кьяра помогает мне затянуть белый пояс ги и гладит по плечу. Я выхожу на циновку с другими учениками, а моя семья смотрит на меня через специальное окно и подбадривает разными жестами.

Моя рыжеволосая немезида сегодня кажется особенно грозной. Руки мгновенно начинают потеть. Когда наступает наша очередь, я уже в панике. Я пытаюсь казаться беззаботной и вспоминаю движения, которым меня учили. Этот поединок выглядит совсем не так, как визуализировали мы с папой. Мы с мальчиком таскаем друг друга по циновке, он хватает меня за пояс, пытаясь сбить с ног. Ги развязывается, я дико визжу, выворачиваюсь из захвата и бросаюсь вперед во всем своем полуодетом великолепии, позабыв про всякую технику.

Пыхтя, как паровые машины, мы отчаянно боремся. Он бросается на меня, я делаю шаг вперед, чтобы восстановить равновесие, мальчик случайно спотыкается о мою ногу и с шумом падает. Я тут же цепляюсь за него и наваливаюсь сверху. В последнее мгновение успеваю выставить локоть, и тот входит противнику в плечо.

Я с надеждой смотрю наверх, вижу испуганное лицо сенсея и всю семью за стеклом. Они размахивают кулаками, а папа одними губами произносит: «Чудесно!»

Вот так мы уезжаем из города.

Глава 5 Ванкувер, 6 лет

Почему чем обыденнее ситуация, тем тревожнее мне становится, вплоть до полного ступора? Я совершенно уверена, что спокойно пошла бы навстречу пулям, но общение с ровесниками… Господи, только не это!

Девочки-гимнастки около разновысоких брусьев обрабатывают ладони тальком и хлопают ими пару раз, поднимая маленькие белые облачка. Они похожи на банду. Пока я в безопасности, среди взрослых. Чужие родители о чем-то болтают с мамой, которая заполняет мою регистрационную форму.

— Ну, вперед! — Младший тренер Пол радостно потирает руки.

Мне предстоит оказаться среди других детей. Мы идем по краешку синего мата, который мягко пружинит под босыми ногами.

— А ты довольно тихая, — замечает Пол, глядя на меня сверху вниз.

Я не знаю, что ему ответить, так что просто улыбаюсь. Я всегда улыбаюсь. Но я знаю, почему он так решил. Дело в сахаре. Точнее, в его отсутствии. Я его никогда не пробовала, как и бо́льшую часть нездоровой еды. Из сладостей я ем только мед и фрукты. Постоянный недостаток сахара делает меня удивительно спокойной, почти безмятежной и еще сильнее отдаляет от ровесников, которые большую часть дня скачут как кони. Не знаю, в диете ли дело или в высоких стандартах, которых я придерживаюсь, но меня постоянно принимают за вялого неамбициозного ребенка.

На самом деле я совсем не такая.

В своей голове я уже веду кампанию по завоеванию мира. В дополнение к гимнастике я начала плавать вместе с Фрэнком — к его полному восторгу — и теперь хожу на три дополнительных тренировки в неделю. Да, мне всего шесть, но я собираюсь стать самой быстрой, самой умной — лучшей во всем — и методично к этому иду.

Мы подходим к брусьям, и девочки смотрят на меня. Их шестеро, почти все меня старше и выглядят очень крепкими.

— Это Джен, Эшли, Меган, Эшли Л., Шэннон и Эшли С., — объясняет Пол.

— Привет. — Я улыбаюсь и мирно поднимаю руку.

— Девочки, — Пол кладет ладонь на мое напряженное плечо, — это Хабаб…джин. — С моим именем он не справился. — Она отовсюду, в том числе и из Индии.

Девочки переглядываются и усмехаются.

«Ну держись, Бхаджан», — думаю я.

Дорога домой занимает примерно сорок пять минут, и большую часть этого времени я безудержно рыдаю. За три часа тренировки меня дергали за волосы, спрашивая, почему они такие длинные; обливали водой и обсыпали тальком; говорили, что мое имя звучит как название неизлечимой болезни. Когда старший тренер на них шикнул, они прекратили, но в конце отвели меня в сторону и сообщили, что мой австралийско-африканский акцент невозможно понять. Когда я попыталась объясниться, Шэннон, заводила, отрезала:

— Все равно.

— В смысле? — Я в самом деле ничего не поняла.

— Все равно! Тебе что, не ясно?! — рявкнула Эшли Л., сжав кулаки.

Мы едем домой, и мысль о возвращении меня пугает.

— Почему они такие гадкие! — завываю я. — Они говорят всякие глупости. Никто не приводит логичных аргументов.

— Их по-другому воспитывали, — отвечает мама. — Именно так дети в школе разговаривают друг с другом. Поэтому мы решили учить вас дома.

— А почему они меня ненавидят? — Я стряхиваю тальк с ноги и вытираю нос рукавом футболки для кундалини-йоги.

— Ты не похожа на них. Они всю жизнь живут в одном месте с одними и теми же людьми. Ты им еще покажешь.

— Я не хочу быть другой… — Голос меня подводит.

Мама на мгновение отводит глаза от дороги, а я пинаю приборную панель, чтобы подчеркнуть свои слова.

— Ты совсем другая, милая, и всегда будешь другой. Помни, что ты — Харбхаджан.

В плохие моменты они всегда мне это говорят, но я не понимаю.

— И это тоже проблема, мама! Если бы меня звали Эшли, жизнь была бы проще.

Она долго молчит, что-то обдумывая.

— Понимаешь, быть такой, как все, не так уж хорошо. Отказаться от этого может быть очень сложно… Сложно покинуть место, где люди боятся быть храбрыми. — На ее лицо ложится тень. — Я выросла в таком месте.

Мое дыхание становится еле заметным. Она редко говорит о себе, и я очень стараюсь не спугнуть ее. Хочу, чтобы она говорила дальше.

— В детстве, во Франции?

— Гм… До того дня, когда я встретила твоего отца, и не подозревала, насколько важно мыслить самостоятельно. Иметь открытый разум, верить в правду, верить в жизнь. — Она смотрит на меня озорным и немного смущенным взглядом. — Надеюсь, однажды, когда ты станешь взрослой женщиной, поймешь, почему я так рада тому, что ты другая. Тому, что ты — это ты.

Но будущее кажется мне таким далеким, а детство длится вечно, и я не знаю, сколько еще смогу выносить эту ситуацию.

Мы въезжаем в темный двор, высокие резные ворота захлопываются за нами. Я вижу дом и радуюсь. Двухэтажный особняк с видом на район Грэйтер Ванкувер окружен деревьями и спрятан от всего мира, как и любит папа. Огромный двор, засаженный цветами, спускается по склону холма к нашему собственному бассейну и большому батуту — лучшему подарку на день рождения в моей жизни.

Открыв тяжелую дверь и скинув кроссовки, я влетаю в гостиную с деревянным полом. В ней стоят только пять пластиковых шезлонгов с непромокаемыми подушками в цветочек. Когда мы въехали, это показалось неплохим временным вариантом, но теперь, почти год спустя, бо́льшая часть дома все еще меблирована только садовыми аксессуарами. Иногда — например, прямо сейчас — это меня бесит. Полок нет, и все книги свалены у стены, а документы раскиданы по бежевому пластиковому столику для пикника, стоящему в столовой. Почему мы даже не пытаемся выглядеть нормально? Я прячу лицо в жесткую подушку и лежу молча.

За ужином Кьяра кажется очень мрачной, от Фрэнка пахнет хлоркой, а мама больше хлопочет у стола, чем ест с нами. Я смотрю в темноту за окном, ожидая яркого света фар, который возвещает о том, что новый папин «линкольн» заехал во двор. В последнее время он стал приезжать как раз к концу семейного ужина. Для человека, у которого нет работы, он очень много времени проводит вне дома. Это началось вскоре после приезда в Канаду, и между родителями стало расти напряжение. Когда он дома, всем немного неуютно, как будто мы чувствуем движение молекул в воздухе. Все держатся прямее. Мамина жестикуляция становится скромнее. Первый раз в жизни я понимаю, в чем дело: причина в допросе.

Папа прилетел в Канаду первым, остальные на пути из ЮАР задержались в Вене. В аэропорту Ванкувера на него обратили внимание, потому что он отказался отвечать на ряд вопросов. Когда сорок восемь часов спустя приехали мы, мама повела нас через таможню — прямо в ловушку. Нас разделили на целых три часа и допрашивали. Я оказалась в маленькой холодной комнате, и двое одутловатых пограничников, мужчина и женщина, по очереди задавали мне одни и те же вопросы.

— Откуда твои родители? — сочувственно спрашивал мужчина, моргая бледными водянистыми глазами.

— Не знаю.

— Где родились твои родители?

— Спросите папу.

— Мы спрашиваем тебя, зайчик, и тебе придется ответить.

Они говорили все жестче, и меня охватил дикий ужас. Ноги онемели. Пограничники переглянулись, а потом кисло улыбнулись мне.

— Вот, возьми конфетку. — Женщина протянула мне яркий шарик, блестящий в свете ламп.

Страх немедленно сменился гневом.

— Мне не разрешают есть сахар! — отчеканила я, схватившись за край стола потной ладонью.

Отодвигаясь, я увидела влажный след пальцев на столе. Отпечатки. Я незаметно протерла стол рукавом свитера, который мама связала по моей точной инструкции. Пушистый белый пуловер со священной индийской коровой и львом — моим знаком зодиака. Они держались за руки прямо у меня на груди.

Мужчина прекратил постукивать по столу ручкой, как будто заметил, что я сделала. Нахмурился, решив, что это невозможно: шестилетки не стирают отпечатки пальцев. Он откинулся на спинку стула, снова постучал ручкой и внимательно посмотрел на меня. Контраст между его мягкой тонкой рукой и сильной загорелой рукой отца помог мне вздернуть подбородок. Я впервые посмотрела пограничнику прямо в лицо.

— Почему твои родители…

— Спросите папу! — рявкнула я.

Когда мы наконец объединились, мама страшно злилась оттого, что меня увели одну. Но я думаю, что на самом деле ее расстроило то, что папа нас не предупредил. Я выяснила это, подслушивая: в нашей семье нет другого способа что-то узнать.

Сейчас мы сидим за столом, фары светят в кухонное окно, и я вздыхаю с облегчением.

— Привет. — Папа ставит на стойку термос с чаем, кладет бумаги и идет дальше, в гостиную. Я смотрю ему вслед, чувствуя, что напряжение становится еще сильнее. Или оно никуда не девалось уже какое-то время, а я просто не замечала, потому что еще слишком мала?

Ночью, когда в доме темно и тихо, я иногда брожу по коридорам, натянув огромную футболку плавательной команды и наслаждаясь странной красотой тишины. Шлепая по прохладным кухонным плиткам цвета кирпича, я слышу громкие голоса, доносящиеся сверху.

Пушистый белый ковер щекочет ноги, пока я поднимаюсь по лестнице, двигаясь, как в замедленной съемке, и останавливаюсь под дверью родительской спальни.

— Опять дразнить судьбу? Это опасно. Почему сейчас, когда мы наконец-то прижились здесь? — Мама не злится, но не понимает, в чем дело.

— Это всего-навсего пара интервью о рынке золота.

— Но мы здесь живем под другим именем. Твое фото было в газете. А если тебя узнают?

— Я здесь много лет не был.

— Но нас все равно смогут найти. Ты использовал свое настоящее имя!

Это привлекает мое внимание. Я не представляю, как зовут моих родителей или когда они родились. Брат с сестрой тоже не знают. Кьяра говорит, что знала, когда была совсем маленькая, но не может вспомнить. Мне всегда говорят, что это для моего же блага, на случай если меня будут спрашивать. И это правда, потому что на допросе в аэропорту мне было довольно легко — я все равно не смогла бы ничего сказать.

Известная мне семейная история начинается со встречи моих родителей. Обо всем, что случилось до этого великого дня, я имею очень смутное представление. Я знаю, что мама — француженка и что она работала во французском банке, где и встретила папу. Мне нравится слушать о том, как она открыла дверь важному клиенту, спросила, как дела, ожидая дежурного ответа. Мужчина же раскинул руки, широко улыбнулся и ответил: «Фантастически!» Они поженились через год, пару лет спустя родилась Кьяра, а вскоре после нее и Фрэнк. Через десять лет, которые ушли на «подготовку к такому счастью», как говорит папа, на свет появилась я. Это то, что мне известно. Остальное смутно, как будто затянуто туманом, плотным и неподвижным, таким же, что по утрам висит над Ванкувером. Если выйти наружу, ты как будто теряешься в нем — но и чувствуешь себя защищенной от всего мира, точно прячешься за белой мягкой подушкой.

— Мы так стараемся придумывать имена, легенды, вот это все, а потом ты даешь интервью под настоящим именем. Он нас выследит. Он сможет нас найти…

— Расслабься, я все улажу. Это бизнес.

— У нас хватает денег. Совсем не нужно раскрывать себя.

— Я все улажу, — решительно произносит он.

У себя в комнате я сворачиваюсь под одеялом и смотрю в окно на огоньки, мчащиеся по мосту Лайонс-Гейт. Когда ты подслушиваешь, то остаешься с информацией наедине. Ее ни с кем не обсудить, и в этом главная проблема. Закрывая глаза, я пытаюсь расслабиться. Папа обо всем позаботится. Он всегда так делает.

Но один вопрос меня никак не оставляет. Кто этот «он», о котором говорит мама?

— Не позволяй этим дурочкам на себя влиять. — Одна папина рука лежит на руле, другой он жестикулирует в такт своим мыслям. Мы едем на гимнастику. — Они просто недоразвитый скот. Естественно, что они ополчаются на тебя, мой маленький независимый мыслитель.

— Но что мне делать? Они страшные!

— Улыбайся. Не давай им понять, что они тебя задели. Не доставляй им удовольствия тебя расстроить.

— Но они меня расстраивают! — Я не понимаю его.

— Конечно, но зачем им это знать? Сила в том, чтобы уметь справляться с враждебностью. Улыбайся и плати этим филистеркам той же монетой.

Я с сомнением смотрю на свои голые коленки, не зная, кто такие филистерки.

— Я буду рядом все время, — говорит он. — Приходи ко мне, если что-то понадобится. Разобьем пару голов.

В раздевалке я натягиваю любимое синее трико и делаю глубокий вдох. Когда я вырасту, все станет лучше. Должно стать легче. Расправив плечи, выхожу в зал, где другие девочки делают растяжку, и тут же замираю, борясь с желанием спрятаться и подождать, когда стану взрослой. Но ощущение присутствия где-то рядом отца придает мне сил. Задрав подбородок, я иду навстречу девочкам и улыбаюсь.

Вскоре после этого я замечаю, что начинаю глохнуть.

Это происходит постепенно. Я жду своей очереди рядом с другими, но вдруг понимаю, что почти их не слышу. Я прошу Эшли Л. повторить, но разбираю только каждое второе или третье слово.

— У тебя со слухом что-то, что ли? — Даже Шэннон слегка встревожена.

Два дня спустя я впервые оказываюсь у отиатра. Мне редко приходилось бывать у докторов, меня никогда не прививали, и от всех этих грозных металлических штук у меня громко колотится сердце. Рядом стоит папа. Входит врач, на вид одновременно дружелюбный и лживый, и начинает тыкать меня стальными инструментами.

— Пока я не вижу ничего необычного. — Он пожимает плечами. — Но мы можем провести кое-какие исследования. Сейчас ты хорошо слышишь?

— Сейчас да. Это иногда накатывает.

— Гм… По-моему, нет никаких проблем. Ты уверена, что не придумываешь?

— Шарлатан! — бушует папа, когда мы выходим. — Самый обычный представитель медицинской профессии.

— Знаю. — Полная возмущения, я шагаю рядом.

Мы исправляем ситуацию визитом в самое наше любимое место в мире, сыпем корицу в горячий яблочный сидр из «Старбакса» и переживаем столкновение с нормальностью.

Но глухота повторяется снова.

Я стою на руках на бревне, в четырех футах над полом, когда кто-то вдруг бьет по бревну так, что оно начинает дрожать. Потеряв равновесие, я падаю на мат и непонимающе оглядываюсь.

— Ты что, не слышала? Очередь Эшли! — Девочки встревоженно смотрят на меня.

Кажется, моя гордая улыбка немного их присмирила. Если я оглохну, у меня останется хотя бы это утешение.

Через два дня меня ведут чистить уши.

— Будет немного больно, — предупреждает врач и гладит меня по руке, опуская кресло горизонтально.

Она врет. Пятнадцатиминутная процедура причиняет такую боль, что потом мне с трудом удается стоять. Я полностью утратила равновесие.

После процедуры, за «лекарством» из «Старбакса», я клянусь, что больше никогда в жизни не пойду к людям в белых халатах. Обычно мы ходим к пахнущим пачули целительницам в цветастых юбках. Завариваем пару травок — и все приходит в норму.

А потом вдруг во время соревнования по гимнастике я понимаю, в чем дело.

Мы все выглядим очень симпатично в одинаковых трико с длинными рукавами — красных с серебряным кленовым листом. Волосы у всех затянуты в пучки и залиты лаком. Мы разминаемся для первого номера, когда меня пугает дикий вопль с трибун — папин боевой клич. После чистки ушей все стало ужасно громким.

Эшли касается моей руки и что-то говорит. Но я ее не слышу. Я напрягаюсь, внутри растет знакомая паника. Шэннон стоит рядом и бурно жестикулирует, но я не понимаю ни слова.

Нас замечает девочка из другой команды.

— Вы что делаете? — с интересом спрашивает она, и я понимаю, что ее слышу отлично. — Это шутка такая? Почему вы молча шевелите губами?

Я чувствую, как у меня открывается рот, и не могу закрыть его. Девочки вдруг оказываются страшно чем-то заняты: растягиваются, бегут на месте, напряженно смотрят в потолок. Меня заливает горячая волна унижения. Все это время они надо мной издевались, делали вид, что говорят, не издавая ни звука, заставляли чувствовать, что я схожу с ума. Я инстинктивно ищу поддержки у трибун. Семья заметила, что что-то не так. Папа строго смотрит на меня и указывает на глаза. В словаре сигналов, известных всем спортсменам, это означает «сосредоточься».

Разминая ноги, я пытаюсь спрятать боль. Может быть, улыбаться им в лицо было не самой лучшей идеей. Но я зашла слишком далеко, чтобы разворачиваться или менять курс. Что еще можно сделать в такой ситуации? Показать, что ты несчастна, и рассчитывать на чужое снисхождение?

Судьи поднимают красный флажок. Мой выход. Я сглатываю, вскидываю руки, приветствуя их, и улыбаюсь.

В жизни именно так и бывает? Ты не знаешь, сработает ли что-то, но идея кажется тебе неплохой, и ты идешь вперед, улыбаясь вопреки всему.

Безрассудный мамин оптимизм приводит к тому, что она не бросает попытки меня социализировать. Лично мне и без сверстников нормально, но мама успела основать в Ванкувере клуб математического счета, детский кукольный театр и художественную мастерскую, в которой огромная женщина в разноцветном балахоне говорит мне, что я трачу слишком много краски. Кажется, еще я трачу слишком много клея, глины, бумаги, блесток и ее терпения.

Остальные дети — хорошо воспитанные уроженцы Британской Колумбии, найденные мамой в магазине здоровой еды «Уайл Оутс» или в плавательном клубе. Они понимают концепцию умеренности, а я считаю, что бывает только «да» или «нет». Либо мне что-то запрещено, например сахар или негативное отношение к жизни, либо я лечу вперед на всех парах. Короче говоря, я — кошмар любого школьного учителя и мечта любого спортивного тренера.

Сегодня мне велено надеть красивое розовое платье и спуститься вниз в безбожные семь тридцать утра. Все собрались, чтобы отвезти меня в новое место под названием «воскресная школа». Меня смущает этот западный ритуал, и я несколько раз спрашиваю, почему именно сегодня, ведь мы могли бы поспать вместо этого. В смысле, почему бы не перенести все на вторник?

— Христиане ходят в церковь по воскресеньям. — Папа сворачивает на незнакомую улицу, обсаженную деревьями.

— Мы идем в церковь? — Я выпрямляюсь.

Раньше мне приходилось бывать только в храмах и ашрамах. Церковь, какая экзотика!

Я расправляю подол платья, мы заезжаем на парковку большого здания с заостренной крышей. Оттуда уже выезжает целая вереница минивэнов. Фрэнк ухмыляется, Кьяра слишком сочувственно гладит меня по плечу, и я оказываюсь в распоряжении мисс Лауры, очень жизнерадостной на вид женщины, которая пугающе веселым голосом спрашивает, как у меня дела. Как будто я слабоумная.

Мы, по обыкновению, опоздали. Группа из двенадцати детей уже сидит на полу, все очень аккуратные и милые. Впрочем, они кажутся вполне дружелюбными и охотно двигаются, давая мне место в круге. Отлично.

— Добро пожаловать в воскресную школу! — Учительница закладывает за ухо прядь блестящих темных волос и радостно улыбается нам. — Сегодня у нас появилась новая подруга, ее зовут Бууу-хан. Давайте с ней поздороваемся.

— Привет, Бууу-хан, — послушно повторяет круг.

— Привет. — Я поднимаю руку.

Кто-то машет мне в ответ, но потом мы понимаем, что это выглядит странно, и поворачиваемся к учительнице, ожидая дальнейших указаний.

— Сегодня мы поговорим об Иисусе и о том, что Он для нас значит.

Ну ладно, что-то, наверное, значит. Я жду, что она расскажет еще.

— Как Иисус влияет на вашу жизнь? Вы близки к Нему?

Мне становится неуютно. Но все вроде ее слушают.

— Мы знаем, что Он наблюдает за нами и видит все, что мы делаем. Поэтому важно быть хорошими. Но что вы сами думаете об Иисусе?

Кажется, сейчас придется говорить. Что это за Иисус вообще? Почему мы должны о нем знать? Они проходили это на прошлой неделе?

— Меган? — Учительница указывает на хорошенькую девочку рядом со мной.

Косичка у нее завязана изумрудной ленточкой. Почему у нас никогда нет времени, чтобы украсить меня?

— Он смотрит за нами, — говорит Меган с такой убежденностью, что ей сложно не поверить. — И следит, чтобы люди поступали правильно.

Я впитываю все это, но пока не понимаю, что сижу рядом с Меган и что с вероятностью пятьдесят процентов следующей спросят меня.

— Бууу-хан?

Нет!

— Да! — твердо говорю я. Я не могу предать семью и поэтому ищу подходящий ответ. — Думаю, что я… похожа на него.

Я замолкаю и жду реакции. На верном ли я пути? Кажется, никто не возмущен, поэтому я уже увереннее продолжаю:

— Да. Я как он. Он довольно милый…

Мисс Лаура хмурится.

— Я не уверена… — жалобно заключаю я, оставляя вопрос открытым.

— Хм… — Она впивается в меня взглядом: — Но что Иисус значит для тебя? Что Он символизирует?

Все на меня смотрят, и я отчаянно перебираю полученную мной информацию. Мужчина. Следит за вами. Проверяет, как вы себя ведете…

— Интерпол! — триумфально объявляю я. В то же мгновение я понимаю, что не права. Я спешу объяснить: — Ну, знаете, как копы, которые за вами следят.

Когда это наконец заканчивается, папа ведет меня к машине. В ужасе оттого, что раскрыла семью, я сажусь между Фрэнком и Кьярой.

— Как все прошло? — с надеждой спрашивает мама.

— Ее выгнали из воскресной школы, — отвечает папа, заводит двигатель и начинает хохотать.

Плечи мамы трясутся, она прижимается лбом к приборной панели и тоже смеется. Мне становится так легко, что я даже забываю, что надо расстраиваться. Я ведь вообще не знала, как себя вести.

— Браво, Бхаджан! — Папа поворачивается ко мне и улыбается. Он гордится моим изгнанием из церкви. — Интерпол! Вот это и есть независимое мышление!

— Вообще надо было дать мне инструкции! — Мое облегчение переходит в негодование. — Там так говорили об этом Иисусе, как будто он Бог!

Глава 6 Ванкувер, 7 лет

Поле покрыто разноцветными шатрами, повсюду мерцают огоньки портативных грилей. Аромат хотдогов и острой горчицы смешивается с запахом свежескошенной травы. Начались летние соревнования по плаванию — и гонка за право участвовать в национальных. Я по-прежнему посвящаю себя двум видам спорта, потому что должна быть лучше всех. Конечно, хрящи в запястьях сильно пострадали от гимнастики, а плечи постоянно болят от плавания, но после двух лет в команде Фрэнка я наконец-то готова попробовать пробиться на национальные соревнования.

Сегодня устраивают квалификационные заплывы. Единственный, в котором я участвую, на пятьдесят метров вольным стилем, начнется только через три часа. Поэтому я тихо иду по лесу и прячусь за гигантским деревом, а остальные члены команды — не крутые конечно, крутые в прятки не играют — меня ищут. Солнечный свет пробивается сквозь листья, рисует узоры на траве, лес источает теплый аромат хвои и земли. Я слышу, как хрустят иглы под ногами преследователей. Но деревьям здесь сотни лет, за каждым стволом может спрятаться вся команда. Британская Колумбия — идеальное место, чтобы исчезнуть. Возможно, мы здесь именно поэтому.

Шаркая широкими красными биркенштоками, я подхожу к дереву, прижимаю саднящие ладони к грубой коре и глубоко дышу. Здесь так мирно. Я знаю, что мама в это самое мгновение кипятит воду для растворимого органического горохового супа. Папа утверждает, что все вокруг могут сколько угодно загрязнять свое тело пончиками и лимонадом, а мы помедитируем, а потом перекусим миндалем и сушеными водорослями.

Мне нужна помощь. Всего пару недель назад консорциум мамаш пловчих пригрозил официально изгнать меня из моей возрастной группы. Они видели, что после каждой тренировки я остаюсь вместе с Фрэнком и наворачиваю бесконечные круги. Мамаши заявили, что я пытаюсь стать «слишком быстрой», и потребовали мое свидетельство о рождении — как доказательство того, что я не парень двадцати одного года от роду.

По правде говоря, я не рождена для этого вида спорта. Я слишком стройная, почти хрупкая, особенно по сравнению с моими мускулистыми соперницами. Но они не одержимы, в отличие от меня. Они отвлекаются на собственную жизнь, а моя жизнь и есть плавание. Когда мы наконец нашли мое очередное фальшивое свидетельство о рождении с настоящей датой и ненастоящей фамилией, которой мы здесь пользуемся, меня уже выгнали. Мне семь, но соревноваться придется с девочками на год меня старше. Это еще одна из причин, почему мне хочется иметь более уютный дом. Зачем тратить тысячи баксов на фальшивые документы, если их даже не найти под книгами и баночками из-под витаминов?

В прохладе нашего шатра я сажусь на одеяло, скрестив ноги, и дую на бледный гороховый суп.

— На тебя так приятно смотреть сейчас, Бхаджан, — нежно говорит мама.

Я вопросительно приподнимаю брови. В смысле? С полным ртом я особенно хороша?

— Ты такая естественная, грязная, с листьями в волосах. Я так счастлива! Я не хотела, чтобы ты росла в пятизвездочных отелях. Это неправильно.

— Давай честно, мам: тебе надоело мое пышное платье?

— Платье отличное! — Она подмигивает. — Я хочу, чтобы ты знала, что не должна быть идеальной. Я люблю свою Бхаджан в любом виде. — Она становится серьезной, и какое-то время мы сидим молча.

Часто, когда она на меня так смотрит, я ощущаю умиротворение оттого, как просто она ко мне относится. Я хотела бы суметь объяснить, что вовсе не ее я пытаюсь впечатлить. Не ее лицо я выглядываю в толпе родителей, если не занимаю первого места. Но вместо этого я отхлебываю суп, и мы улыбаемся друг другу. У меня к зубу прилипла шкурка горошины.

В сумерках, после соревнований, мы с Фрэнком и Кьярой сидим на улице, измотанные и обгоревшие, смотрим, как танцуют в воздухе светлячки и как гаснут последние грили. Взрослые вечно говорят, что детям не хватает ума, чтобы ценить собственную юность. Но я с этим не согласна. Мы чувствуем волшебство лета. После постоянных переездов эти бесконечные дни, заполненные запахом хлорки и крема от загара, кажутся совершенно невероятными. У остальных всегда есть следующее лето и следующий год. Для нас любой день может оказаться последним.

Очередной папин инновационный проект рождается в разговоре с другим папой по имени Стефан во время тренировки по плаванию. Узнав, что Стефан запатентовал нечто под названием «спиннер», папа уговорил его создать партнерство и заработать пару миллионов. Спиннер — всего за 9,99! — представлял собой плоский кусок пластмассы с плавно изогнутым дном. Его полагалось ставить на пол и тренировать с его помощью умение держать баланс, например, при вращении.

Конвейер, использующий детский труд, вырастает в столовой, рядом с большим пластиковым столом, заваленным деталями спиннеров и упаковочным материалом. Кьяра пишет на коробках адреса, передает коробки мне, я кладу внутрь все необходимое и отдаю Фрэнку, который их закрывает. Примерно через час наша работа становится спорой и ритмичной.

Очень приятно сидеть в нашем милом доме с видом на залив и заниматься чем-то вместе. Тем более участвовать в таком чудесном и огромном предприятии. Семейное единство меня пьянит. Да, нам не всегда удается сесть в одно время за ужин, но мы работаем как хорошо отлаженная машина и заказы выполняем в срок. Папа довольно поглядывает на нас, разбирая почту и разглядывая новую рекламу спиннеров, которую набросал характерными для него смелыми штрихами. Во время перерыва я проверяю, что у него вышло. Это яркий плакат с большой красной звездой в центре. На ней написано: «Как в телевизоре!»

Разумеется, по телевизору этого никогда не показывали.

— Вставки видишь? — спрашивает он, протягивая мне листок.

В одной из многочисленных книг мы недавно прочитали об образах в рекламе, воздействующих на подсознание, и на прилагавшихся фотографиях пытались разглядеть, например, черепа в кубиках льда в стакане виски. Куда бы мы ни отправлялись и как бы быстро ни приходилось собираться, книги мы никогда не бросали. По меньшей мере один чемодан всегда был набит книгами о религии, истории, мировой политике и теориях заговора. Папа вечно искал ответы, пытался понять реальность. А поскольку телевизора у нас почти никогда не было, мы, дети, следовали его примеру, поглощая горы книг о неизведанном. Без папиной помощи я бы не разобралась в том, что он велел мне читать, но, к счастью, поговорить он всегда любил. Но все-таки меня здорово удивило, что символы смерти, спрятанные в рекламе, значительно поднимают продажи.

— Ты вставил сюда череп? — Я щурюсь, разглядывая рекламу спиннера.

— Ну, я думал о чем-то таком, но смерть не для нашей целевой аудитории. Она эффективнее для алкоголя и сигарет.

— Ага.

— В бизнесе важно понимать, кто твой покупатель. Поэтому я вставил слово «весело». Незаметно, конечно.

Я понимающе киваю. Отличное решение, если кого-то интересует мое мнение.

В те редкие дни, когда у меня нет тренировок, я люблю вместе с мамой забирать Кьяру из колледжа травников, где она готовится к экзаменам по природному целительству. Это известная школа и одно из лучших мест для изучения альтернативной медицины, но я все равно не могу перестать смеяться над странными студентами. Моя любимица — девушка, которая считает себя ангелом, — одевается исключительно в белое и ест только веганскую белую еду. Она изучает нутрициологию, а сама сидит на диете из белого хлеба, сэндвичах с соевым маслом и цветной капусте на пару. Пару раз я спрашивала у «ангела», не видит ли она тут противоречия, но мне ни разу не удавалось ее задеть.

Кьяра, раздраженная моим недавним допросом ее однокурсницы, плюхается на переднее сиденье рядом с мамой.

— А как же бананы? — подаю я голос с заднего сиденья.

— Бхаджан, прекрати, — вздыхает Кьяра.

— Это нормальный вопрос, — протестую я. — Может ли ангел есть что-то желтое снаружи, но белое внутри?

— Гм.

— Хорошо, — скалюсь я. — Спрошу сама на следующей неделе.

— Меня бесит, что она над ними издевается, — злобно говорит Кьяра маме. — Я ведь даже не сама решила здесь учиться. Я хотела в нормальный колледж.

— Но тебе здесь нравится!

Я виновато сползаю со своего сиденья. Этот спор тянется уже много недель. Поскольку папе возразить невозможно, Кьяра срывается на маме, которая нам всегда сочувствует.

— Сейчас нравится, а сначала не нравилось! — Кьяра близка к истерике, она покраснела, волосы растрепались. — Все девочки моего возраста делают что хотят! А за мной постоянно следят!

— Делать все, что угодно, — не всегда хорошо. — Мама открывает дверь, и мы заходим в дом. — Если ты хотя бы на секунду об этом задумаешься…

— Не смей говорить мне, что делать!

Внезапно Кьяра сильно пинает маму в голень своим коленом. Я в ужасе хватаю ртом воздух, а сестра с неожиданной яростью наносит второй удар.

Дальше все происходит и очень быстро, и невероятно медленно. Папа сбегает по лестнице из гостиной в прихожую. Четыре больших шага — и он оказывается подле Кьяры. Его кулак врезается в ее челюсть, у нее подкашиваются ноги, и она падает.

— Хватит! — рычит он на Кьяру, разворачивается и выходит.

Я инстинктивно отпрыгиваю, когда он проходит мимо.

Возникает странное чувство нереальности происходящего. Все замирают на месте и молчат. Мы с мамой стоим, Кьяра лежит на полу. Потом, не глядя нам в глаза, Кьяра встает, собирает вещи и идет вверх по лестнице. Немного помедлив, мама тоже уходит, но в другую сторону.

Я оглядываю пустое помещение, где слышен только стук моего сердца. Выглядит все нормально. Все спокойно, на деревянном полу ни пятнышка. Я аккуратно ставлю туфли у двери. Как будто ничего не случилось.

Глава 7 Британская Колумбия, 7 лет

Рассвет только начинает заниматься, когда я поднимаюсь на небольшой холм, с которого открывается вид на олимпийских размеров плавательный комплекс, где проводятся национальные соревнования. Огромное здание, выступающее из тумана, пугает само по себе, а на поле рядом с ним еще виднеются ряды палаток. Все это похоже на военный лагерь, где царят дети в тренировочных костюмах, победившие сотни других детей, чтобы попасть сюда. Я стою на траве и вдыхаю прохладный воздух. Роса сияет, как капли чистого света. Часы тренировок сконцентрировались в один летний день за пределами Ванкувера.

— Доллар за твои мысли. — Папа стоит у меня за спиной, а остальные смотрят снизу.

— Разве не пенни?

— Инфляция, Бхаджан. — Он сдвигает панаму на затылок, и мы созерцаем панораму.

— Просто… — я переступаю мокрыми кедами, — чем быстрее я плыву, тем меньше люди меня любят. Я имею в виду в основном Сару, мою ближайшую подругу по команде, которая всегда меня опережает. Но с недавних пор — совсем ненамного. И теперь, когда нас разделяет всего секунда, она смотрит на меня совсем по-другому.

— Ну, — папа взваливает на плечо сложенную палатку, — иногда надо выбирать: быть любимой или быть лучшей.

Рев тысяч зрителей эхом отдается от стен огромного бассейна. Вряд ли кто-то думал, что я сумею попасть в финал в этой возрастной группе, и меня почти не держат ноги. Когда мы на мгновение останавливаемся, я закрываю глаза и представляю заплыв, как учил меня папа. Пытаюсь вообразить каждую мелочь, каждое ощущение.

Крики затихают, когда мы снимаем спортивные костюмы и встаем за стартовыми тумбами. Я рядом с Сарой, нам достались центральные дорожки. Мы не смотрим друг на друга.

— Пловцы, по местам!

Мы влезем на тумбы. Вода сверкает, как заиндевевшая трава.

— На старт!

Я в последний раз поправляю свою черную шапочку. Папа, не в силах противостоять консорциуму мамаш, принял их слова очень близко к сердцу и написал «Слишком быстро» над моим левым ухом, рядом с логотипом «Speedo».

— Внимание…

Звучит выстрел — и мы взлетаем в воздух. Как только вокруг меня смыкается вода, я понимаю, что нырнула правильно. Но, выныривая для гребка, вижу то, что совсем не хочу видеть. Ноги. Впереди меня.

Сара меня обошла — как обычно. Я стискиваю зубы, пытаясь хотя бы догнать ее, но тут она совершает невероятный поступок. Она оглядывается. Под водой я вижу, как она неуклюже выгибает шею, чтобы посмотреть, где я. Нас учили никогда так не делать, потому что это снижает скорость. Но у меня появляется надежда. Сара меня боится.

Я не дышу, чтобы сберечь время. Вода пенится от моих мощных гребков, я ничего не вижу. Нужно просто плыть вперед, как можно быстрее. Сердце стучит, легкие горят, я натыкаюсь ладонью на датчик и выскакиваю на поверхность, отчаянно хватая ртом воздух. Слева Сара держится за бортик, тяжело дыша и ища взглядом большую электронную доску. Несколько секунд спустя на ней появляются наши имена. Я нахожу себя — я на шестом месте, а Сара строчкой выше, на пятом. Здесь, на национальных соревнованиях, нам даже не приблизиться к победе.

Ладно. Я стягиваю шапочку, очки и ненадолго опускаюсь под воду, чтобы остыть. Вынырнув и откинув назад голову, сразу вижу свою стартовую тумбу. На белом фоне виднеется черный номер. Шестой. Только сейчас я понимаю то, что все поняли гораздо раньше. Нас перечислили в порядке занятых дорожек. Справа от моей фамилии горит надпись: первое место.

Не думая, я протягиваю руку и трогаю Сару за плечо. Но она швыряет шапочку и очки на бортик и вылезает, ни на кого не глядя.

Десять минут спустя я босиком стою на траве за дверью стадиона и жду, когда моя банда спустится с трибун и подхватит меня. Сара, стоящая в нескольких метрах, смотрит в другую сторону и меня игнорирует. Открывается дверь, и появляется ее мама: она двигается резко и укоризненно качает головой. Протягивает Саре полотенце. Сара пытается что-то сказать, едва ли не умоляющим тоном. Мама с презрением отмахивается от нее и подходит ко мне.

Сара осталась одна. Она накинула полотенце на плечи и грызет его уголок. Я боялась того, что она сейчас чувствует, — боялась не оправдать ожидания. Испугаться и обернуться на соперницу, которая плавает совсем не так быстро, но гораздо больше хочет победить. Глядя, как уходит Сара, я вместе с радостью от выигрыша чувствую острый укол одиночества и смотрю в землю. Я пожертвовала дружбой ради победы? Ради того, чтобы стать лучшей в глазах отца? Ее фигурка становится все меньше — просто точка на краю зеленого поля. И тут я понимаю, что это никогда не имело никакого отношения к нам.

Этот день и этот заплыв останутся со мной навсегда. Но не потому, что я победила. А потому, что, стоя босиком на траве, впервые задумалась, почему мой отец так высоко поднимает планку, но при этом совершенно не думает о медалях или чужой похвале. Дело не в том, чтобы прийти первой, — я уже делала это раньше. Много, много раз. Он месяцами учил меня визуализировать невозможное, я почти чувствовала воду и стук собственного сердца. Мне не хватало чисто физической силы, чтобы справиться. Но он заставил меня это представить. Я поверила — и победила. Это было похоже на магию.

Металлическая дверь распахивается, и моя семья выбегает наружу. Я свисаю с папиного плеча вниз головой, Фрэнк щекочет мне живот, и мир начинает приходить в норму. Я понимаю, что этот заплыв доказал верность папиной философии: как бы ты ни боялся, сколько бы людей за тобой ни гнались, никогда не оглядывайся.

Глава 8 Ванкувер, 8 лет

Звонок в дверь знаменует начало конца.

Раньше я никогда его не слышала и теперь удивленно оглядываюсь. Девять вечера. Никто не знает, где мы живем. Через мгновение мы начинаем паниковать. Мама выглядывает из бокового окна.

— Это Стефан. Кажется, сердится.

Стефан, папин партнер по спиннерному бизнесу, недавно начал задавать лишние вопросы. Например, почему папа не хочет видеть в официальных документах свою фамилию.

— Черт, как он нас нашел? — шипит папа.

— Проследил за машиной, скорее всего. — Мама отходит от окна.

— Ты что, не заметила?

— Я всегда смотрю, нет ли «хвоста», — защищается мама.

На самом деле именно папа иногда об этом забывает. Мы часто отвлекаемся, когда он позволяет мне порулить на последнем отрезке пути или когда я вылезаю и цепляюсь за капот, а он виляет по дороге, делая вид, что пытается меня сбросить.

Снова звенит звонок.

— Я знаю, что ты там! — кричит Стефан из-за двери. — Если не откроешь, я вызову полицию!

С маминого лица исчезают все краски. Неважно, есть ли у Стефана что-то на нас: мы должны избегать контактов с копами любой ценой.

— Поговори с ним, успокой, — велит папа маме, а сам выскальзывает через заднюю дверь в темный сад.

Через несколько секунд я вижу, как он бежит по холму к бассейну, а потом исчезает в лесу.

Мама глубоко вздыхает и идет открывать дверь. Я прячусь за Кьярой, и мы слушаем разговор на повышенных тонах.

— Нельзя задумать бизнес, а потом заявить, что твое имя нигде не должно светиться! Я вложил кучу денег, а он хочет увильнуть?

— Он оставляет тебе все. По-моему, неплохо.

Как это характерно для папы: придумать что-нибудь, добиться успеха и немедленно потерять интерес.

— Да что за тайны у вас такие? Вы что-то скрываете?! — орет Стефан.

Мы с Кьярой встревоженно переглядываемся, а Фрэнк подходит к маме. К восемнадцати годам он вырос до шести футов двух дюймов — и весьма мускулистых шести футов. Кажется, это приводит Стефана в чувство, так что он прекращает орать.

— Что-то тут нечисто. И я выясню что!

Я успеваю заметить, как он вздергивает подбородок, но тут мама закрывает дверь.

Часом позже возвращается из темноты папа, и тут все разваливается.

Мы с Фрэнком и Кьярой ждем во дворе, пока родители разговаривают в доме. Кухонный свет освещает их. Через некоторое время к нам выходит мама.

— Нам придется уехать, — устало сообщает она.

— Нет! — Кьяра немедленно начинает плакать. — У меня только все в колледже наладилось.

— Извини. Но ваш отец говорит, что оставаться слишком опасно.

Я вижу, что мама тоже плачет, и сердце у меня сжимается.

— Все будет хорошо, мам, — машинально говорю я, изображая улыбку.

— Не будет, не будет! — завывает Кьяра.

— Заткнись! — орет Фрэнк.

Мама прижимает ладонь ко лбу.

— Он хочет уехать не позже завтрашнего утра, — говорит она. — Так что придется собираться прямо сейчас.

Я чуть не задыхаюсь. Покидать город без предупреждения я привыкла, но это всегда были места, где мы проводили совсем немного времени. Здесь я успела завести друзей. Через пару дней будет день рождения на катке, скоро соревнования по гимнастике, а в следующем году, летом, — по плаванию…

К четырем утра по дому будто пронесся торнадо. Одежда, книги и игрушки раскиданы по полу, между ними стоят чемоданы.

— Я не понимаю, почему это так необходимо! Мы не сделали ничего плохого! — Услышав мамин голос, который доносится из гостиной, где папа жжет в камине деловые бумаги, мы прекращаем укладывать вещи и обращаемся в слух.

— То есть ты хочешь подвергнуть всех риску, только чтобы здесь задержаться? — В папином тоне слышна угроза.

— Но мы ничем не рискуем! Дети наконец-то прижились здесь! У нас нормальная жизнь! Это заняло два года! У них есть друзья, и все хорошо…

— Вот так люди и попадаются! Они размягчаются и делаются сентиментальными! Хочешь всё сорвать? Подставить всех под удар? Пожалуйста, давай останемся!

Наступает тишина. Когда мама снова начинает говорить, я слышу, что она едва сдерживает слезы:

— Хорошо, хорошо. Я просто беспокоюсь за них. Им все время приходится начинать все сначала.

— Это полезно. Это закаляет. Давай собирать вещи.

Через три часа мы уже в аэропорту — сонные, с четырнадцатью чемоданами и кучей сумок. Большая часть нашего имущества брошена, все, на чем есть наши имена, полетело в камин или в случайный мусорный бак по пути к аэропорту. Мы с Кьярой и Фрэнком таскаем багаж, пока мама с папой бегают вдоль касс, пытаясь найти чартер, на котором можно улететь, не внося свои имена в список пассажиров.

Я дрожу на холодном осеннем ветру, над головой ревут самолеты, заглушая мои мысли. Я не успела поспать или хотя бы остановиться и подумать, и я не знаю, чего хочу. Грузя чемоданы на тележки, Фрэнк смотрит на Кьяру и вздыхает. Она, как обычно, нацепила на себя несколько слоев потертых шмоток всех оттенков серого и коричневого. Мы подозреваем, что она просто хочет нас побесить, и у нее это получается.

— Почему ты пытаешься выглядеть как нищенка? — хмурится Фрэнк.

— Ты правда считаешь, что сейчас надо думать именно об этом? — Она поджимает губы и поднимает широкую бровь.

— Да. Так я и думаю.

Я узнаю, что мы летим в Торонто, только сев в кресло у иллюминатора и пристегнувшись. По крайней мере, сейчас мы летим именно туда. Прямые перелеты для любителей. Чтобы сбить погоню со следа, нужны пересадки. В международном аэропорту Торонто папа выбирает нам страну для жизни, смотря на табло и выискивая ближайшие самолеты. Цифры и названия, коротко щелкая, меняются, а мимо проходят идеальные незнакомцы с маленькими черными чемоданчиками. Меня зачаровывает концепция «путешествий налегке». До пяти лет я не понимала, что остальным людям не нужно тащить в аэропорт все, что у них есть. Я думала, что они так и живут, с одним аккуратным чемоданчиком.

Папа выбирает рейс, но я все еще ничего не знаю. Пока я смотрю на родителей, мама кладет руку ему на плечо и что-то тихо говорит. Кажется, задает вопрос. Потом она уходит, держа в руке карточку для международных звонков. Это важно. Неотслеживаемый звонок из аэропорта города, в котором ты не будешь задерживаться, — вполне достаточная мера предосторожности. В телефонной будке на другой стороне сверкающего белого терминала мама странным образом преображается. Она как будто становится меньше.

Я ускользаю от остальных и иду к ней. Мама говорит на языке, который я раньше никогда не слышала, он как будто состоит из одних шершавых согласных. По ее лицу текут слезы. Я тянусь к ней, но тут кто-то хватает меня за плечо. Это папа. Он злобно тащит меня к брату с сестрой, пальцы впиваются мне в руку. Наконец он оставляет меня и идет посмотреть номер гейта. Я не понимаю, что я сделала не так, и пытаю Фрэнка и Кьяру, пока Кьяра не уходит. Брат отмахивается.

— Ну пожалуйста, — шепчу я. — Мне никто ничего не говорит. Я умею молчать, ты же знаешь!

— Ты правда хочешь знать? — Фрэнк в упор смотрит на меня своими темными глазами. — Она звонит своему отцу.

Мне непонятно. Я всегда считала, что ее родители умерли.

— Почему тогда она такая грустная?

Когда он отвечает, его голос звучит так странно, что я отступаю на шаг.

— Потому что это он нас преследует.

Глава 9 Германия, 8 лет

Флуоресцентные огни аэропорта, багажная лента, похожая на извивающуюся серебряную змею, и снова люди с аккуратными чемоданчиками. На улице холодный воздух забирается под легкую куртку. Мы загружаемся в два такси, с трудом впихивая чемоданы. Я пытаюсь размять затекшие запястья, но боль терзает руки. Последние несколько месяцев становится только хуже, и, кажется, уже нет способа это исправить.

— Итак, вот наш план, — объявляет папа через полчаса, когда мы оказываемся на центральном железнодорожном вокзале Франкфурта. — Садимся на первый поезд до Ганновера, а там снова пересядем. — Судя по всему, пока я была в туалете, они решили поехать в Гамбург. Скорее всего, потому, что там находится один из самых известных плавательных комплексов мира.

— Может, сначала найдем отель и передохнем? — осторожно предлагает мама.

— Нет, надо двигаться.

На вокзал прибывает поезд и с шипением раскрывает пневматические двери.

— Глядите-ка, — папа смотрит на часы, — точно по расписанию. Немецкая эффективность, Бхаджан. Именно так они чуть не выиграли войну.

Мы только-только успеваем распихать свои вещи по купе, а за окнами уже пролетает незнакомый пейзаж. И тут папа слышит объявление о следующей станции и настораживается.

— Еще не пора? Тут все называется одинаково, какой-нибудь БаденВаденБургерДорф.

— Да, нам выходить. — Мама смотрит в билеты.

— Багаж к выходу, — приказывает папа, и я сую ноги в расшнурованные кроссовки.

Мы успеваем собраться примерно на четверть, когда понимаем, что очень плохо рассчитали время. Поезд уже замедляется и въезжает на станцию, а большая часть багажа так и лежит в купе. Мы с Фрэнком и Кьярой одновременно бросаемся вперед и застреваем в дверях, толкая друг друга.

Когда дверь открывается, у папы висит по сумке на каждом плече и одна на шее. Наклонившись над ступенями, он выкидывает все это из поезда. Фрэнк подходит к дверям следом за ним.

— Нет! — кричит папа. — Просто кидай!

Фрэнк выкидывает вещи из дверей. Они пролетают по воздуху и ударяются о платформу на глазах у изумленных пассажиров.

Игнорируя боль в запястьях, я хватаю последнюю сумку и бегу к дверям, когда слышу зловещий щелчок. Двери начинают закрываться. Моя семья смотрит на меня с платформы и тут же срывается вслед за поездом, размахивая руками:

— Прыгай, Бхаджан!

— Бхаджан, сюда!

Я лечу со второй ступеньки, двери поезда смыкаются у меня за спиной. Приземлившись на бок, я машинально сгибаю колени, перекатываюсь в сторону и неуклюже замираю.

Вот почему всех детей нужно отдавать на дзюдо — никогда не знаешь, где придется падать.

Когда мы оказываемся в Гамбурге, все вокруг кажется серым: небо, дома, шумная улица. Я толком не спала больше сорока восьми часов и не представляю, сколько сейчас времени. Знаю только, что стою у «Хауптбанхофа» — местное название вокзала, — дрожу и умираю от голода, а мама бьется в телефонной будке, пытаясь найти место, где мы могли бы остановиться.

— Ac-c-c-chtung![2] — орет кто-то, и мимо меня пролетает человек на велосипеде.

Я протираю глаза и смотрю, как он крутит педали с космической скоростью.

— Fahrradweg![3] — Тощая женщина чудом объезжает меня.

Если подумать, я никогда в жизни не видела столько великов. Наверное, несколько тысяч прикованы к металлическим перилам у вокзала, а другие со свистом пролетают мимо, надрываются звонками, несут на себе злых людей, которые кричат на меня.

Мои глаза наполняются слезами, но тут меня обнимают и дергают назад. Мама бросила трубку, которая болтается на шнуре, и стоит передо мной. Она расплывается перед глазами.

— Это велосипедная дорожка! Ты стояла прямо на ней!

— И откуда мне было знать?! — Я чувствую в своем голосе нотки истерики.

— Просто последи за чемоданами, мне нужно договорить. Твой отец хочет квартиру с кухней.

Я сомневаюсь, что сейчас подходящее время привередничать, но замолкаю и устраиваюсь на горе чемоданов.

Мне кажется, проходит несколько часов, когда меня наконец сажают в такси, а потом выгружают на другом, тихом тротуаре перед четырехэтажным многоквартирным домом. Морщинистая пожилая женщина стоит на крыльце и неодобрительно смотрит на нас.

— Это вы американские Робертсы?

Мы улыбаемся ей. Рады знакомству!

Она сводит седые брови пугающе медленно:

— Вы опоздали.

— Добро пожаловать в Германию, — вздыхает Фрэнк.

8 утра. Я просыпаюсь и сразу снова засыпаю.

8:10 утра. Опять просыпаюсь. Кьяра уже встала и собралась. Лицо у нее невозмутимое. Я бы хотела понимать ее, любить или не любить, но основная эмоция, которую она вызывает в людях, — это неловкость. Невозможность определить, кто же она такая. Иногда она замечает, что я смотрю на нее. Когда я встаю с кровати, она строго заглядывает мне в глаза. Одно ясно точно: мимо нее ничто не проходит. Мы с сестрой делим гостиную в двухкомнатной меблированной квартирке. Фрэнк живет в спальне, а мама с папой — в смежной студии. Если нельзя быстро найти квартиру с тремя спальнями, воспользуйтесь нашим рецептом.

Я совершила покупку, которая дает мне надежду на то, что в нашей новой жизни будет хоть какое-то постоянство, и теперь, с трудом разлепляя глаза, смотрю на трех своих золотых рыбок. Мой любимчик, Львиное сердце, подплывает ко мне и замирает на месте. Его легко отличить по экстравагантным оранжевым плавникам.

8:30 утра. Фрэнк плюхается на соседний стул и начинает набивать рот мюсли. Или надо называть его Роем? Наутро после приезда в Германию нам велели выбрать новые имена. На этот раз мы меняем не только фамилии. Поэтому Кьяра стала Сарой, Фрэнк — Роем, а я — Кристал. Пару раз я запнулась, назвав Кьяру или Фрэнка старым именем, но, в общем, мы приспособились. Я осторожно выбираю изюм из своей тарелки и протягиваю мерзкие ягоды Фрэнку, который как раз любит скукоженный виноград.

9:00 утра. Сажусь за стол и смотрю на страницу с примерами, написанными мамой. Если в постоянных переездах и есть что-то хорошее, так это то, что из-за них можно не ходить в школу.

11 утра. В моей жизни никогда не было такой зимы. По Гамбургу носится ледяной, как в Сибири, ветер, от которого склеиваются мокрые ресницы. Я пытаюсь закутаться в куртку, пока мы бредем по снегу к метро. Кьяра и Фрэнк идут на урок немецкого перед тренировкой по плаванию (Фрэнк уже достиг олимпийского уровня), а мы с мамой собираемся на гимнастику. Шесть раз в неделю мы едем на метро в серое бетонное здание, похожее на старый цех. Там я тренируюсь по три с половиной часа и начинаю понимать, что сделала огромную ошибку.

После приезда в Германию мне велели не только придумать новое имя, но и выбрать между плаванием и гимнастикой. Чтобы впечатлить родителей, я выбрала гимнастику. Она сложнее, опаснее и хуже мне дается. И вот теперь я вынуждена этим заниматься, потому что они пошли еще дальше и наняли мне частного тренера.

— Неу, wie gehts?[4] — Я вхожу в тихий пустой зал.

На мне трико, а волосы забраны десятью резинками.

— Nicht schlecht[5], — говорит Анатолий, дергая одним плечом по типично русской привычке.

Я только начинаю учить немецкий, а поскольку он говорит лишь по-немецки и по-русски, наши тренировки напоминают попытки двух пещерных людей договориться об охоте на бизона. Мы преувеличенно жестикулируем и согласно мычим. Он терпеливо объясняет, почему у меня так болят запястья. При каждом сложном упражнении я выворачивала руки наружу, нагружая сухожилия. Сначала я не верила, потому что раньше ни один тренер этого не замечал. Но после пяти месяцев мучительного повторения самых простых движений в этом пустом гулком зале я поняла, что этот спокойный парень, невысокий и мускулистый, с жесткими белыми волосами и очень грустными синими глазами, всегда прав. Просто он постоянно молчит, так что это сложно заметить.

15:00. Мы забегаем домой, чтобы занести продукты и подзаправиться цельнозерновой пастой. Я смотрю на папу, который сидит на диване в своем любимом черном халате, потягивает «эрл грей» с капелькой молока и смотрит немецкие новости. Это точно котировки, потому что он отказался учить немецкий, за исключением guten tag[6] и fantastisch[7].

— Что, затарилась в магазине? — улыбается он, предлагая мне глоток чая.

Устраиваясь рядом, я протягиваю горсть орехов макадамия:

— Украла.

— Хм. И где же? — Он поднимает светлую бровь.

— В супермаркете, разумеется, — негодующе отвечаю я.

— Вот молодец!

Он начал учить меня воровать в магазинах с шести лет. Мы воровали не ради экономии, а потому, что таким образом выражали свою позицию. На эту тему в нашей семье тоже были правила. Мы — сикхи, но можем за себя постоять. Папа одобряет кражи только в больших сетевых магазинах, но не в семейных. Мама однажды спросила, точно ли это хорошая идея, если учесть, что мы живем под вымышленными именами. Папа ответил, что уметь воровать всегда полезно, особенно в обществе, близком к экономическому краху или, что еще вероятнее, глобальной войне. «Ты же не хочешь, чтобы они оказались совершенно беспомощными?» С этим тяжело спорить, как и с другими его аргументами.

16:30.

— Halt![8]

Я сжимаю зубы, поднимаю ногу почти к самому носу, без помощи рук.

— Plié.

Похожая на коршуна Ольга смотрит на меня. Нога горит от боли. Ее наняли — по предложению Анатолия — чтобы я научилась двигаться изящнее. Я испытываю к Ольге смешанные чувства. С одной стороны, я, разумеется, ненавижу ее до дрожи. Ни один человек в жизни не причинял мне столько боли. И никому не было так сложно угодить. Но при этом я отказываюсь бросать ежедневные балетные занятия. Она хороша. Я это знаю и хочу добиться в гимнастике всего, чего смогу. Даже ценой крови и боли.

18:00. Мы подкатываем к огромному комплексу спортивной медицины, расположенному рядом с университетом. Согласно всесторонним исследованиям моих родителей, здесь работают лучшие спортивные врачи. Я никогда не слышала, чтобы чьи-то другие родители прикладывали столько усилий в поисках лучших экспертов для своих детей. Они очень стараются ради меня. Нередко я чувствую, что обязана совершить что-нибудь невероятное в ответ.

Я жду в приемной в окружении плакатов с изображениями мышц, а мама заполняет бумаги. Напротив меня сидят три высоких мускулистых парня лет по шестнадцать с какими-то ремнями на ногах. Судя по темным кругам под глазами, тренируются они не меньше меня, а то и больше. У одного на штанине чуть выше колена виднеются футуристического вида механические скобки.

— Hallo, was für Sport machst du?[9] — спрашивает он, наклоняясь вперед.

— Kunstturnen[10], — отвечаю я, польщенная вниманием таких взрослых ребят. — А вы?

— Fussball,[11] — хором отвечают они.

Мы сидим и улыбаемся друг другу. Нас объединяет то, что на тренировках мы проводим примерно столько же времени, сколько все остальные дети — в школе.

— Тебе сколько лет? — спрашивает один из них.

Я отвечаю, что восемь, и они удивленно поднимают брови. Про себя я улыбаюсь. Футболу понадобилось на восемь лет больше, чтобы привести их к врачу. Мой почти уничтожил сухожилия в запястьях в два раза быстрее. Парни явно под впечатлением.

20:00. Фрэнк выходит из кухни с двумя огромными кусками черного хлеба, между которыми зажат ломтик сыра.

— Бхаджан, давай кого-нибудь разыграем? — предлагает он.

Моим брату и сестре запрещено ходить на свидания, а любые друзья должны получить одобрение папы, так что развлекаться нам довольно сложно. Мы открываем телефонную книгу и просматриваем ее в поисках имени, которое нас бесит. Нам нужно что-нибудь манерное и высокомерное. Я набираю номер господина Манфреда фон Брокенбурга.

— Алло?

— Алло! Могу я поговорить с Кристианом? — спрашиваю я по-немецки, зажав нос.

— Здесь таких нет, вы ошиблись.

— Извините. — Я вешаю трубку.

Фрэнк выжидает пять минут, звонит и спрашивает Кристиана. К четвертому звонку старик Манфред почти сходит с ума и вопит, что не знает никого по имени Кристиан.

Мы завариваем себе чая чокаемся кружками и готовимся к последнему удару.

Дзынь-дзынь.

— Алло?

— Алло, — говорит Фрэнк по-немецки, — это Кристиан. Мне никто не звонил?

22.00. Забравшись в постель, я чувствую, как ноет каждый мускул, и выключаю свет. Осталось всего три дня до выходного.

Я пинаю грязный снег, пока мама, зажав трубку плечом, скребет телефонную карточку монеткой, чтобы добраться до кода. Мне снова приходится ждать, пока она сделает неотслеживаемый международный звонок. Так холодно, что я приплясываю на месте в своих дутых сапогах, ожидая, когда она выйдет из кабинки. Кажется, мама замерзла не меньше меня.

— Ладно, chérie[12], пошли выпьем чая.

Я приноравливаюсь к ее шагу:

— Ты дозвонилась до Нашей Подруги?

Мама кивает, натягивая хорошенькую зеленую шапочку поглубже.

— Она наконец взяла трубку. Иногда мне кажется, что она не отвечает потому, что не сделала ничего из того, что обещала. Но эта женщина живет в другом часовом поясе. — Мама улыбается, открывая дверь в булочную на углу.

Мы забегаем внутрь, спасаясь от ледяного ветра. Нас окутывает теплый аромат свежего хлеба.

Я почти ничего не знаю о Нашей Подруге. Она живет где-то в Бразилии, и именно она делает нам фальшивые паспорта. Я не знаю даже ее имени. Фрэнк с Кьярой тоже. Но вообще-то, мы даже не знаем собственной фамилии.

Родители решили, что пора получить совершенно новые документы на случай, если мамин отец раскрыл нас, пока мы были в Ванкувере.

— Почему твой отец нас преследует? — Я обхватываю стеклянную кружку с мятным чаем, и пальцы постепенно начинают отогреваться.

Мама опускает глаза:

— Он привык, что все всегда бывает так, как хочет он. Это общая проблема людей, которые обладают властью в маленьких городках.

— Он какой-то важный человек во Франции?

— Мм… — Она делает глоток. — Он не хотел, чтобы я уезжала с твоим отцом, и до сих пор злится… Наверное, даже больше, потому что всех его возможностей не хватает, чтобы нас найти.

— Он не любит папу? — Мне это кажется невозможным.

Папа такой замечательный! Ну когда он в хорошем настроении и не бьет сестру.

— Нет. — Она сухо улыбается. — Не любит. Именно из-за него за нами гоняется Интерпол. Мой отец настоял на этом.

— Но как он это сделал?

Долгая пауза.

— В той стране он… высокопоставленный оперативник в тайной полиции.

Господи! Я ничего не понимаю. Отец моей матери — мой дед! — охотится за нами все эти годы. Мама говорит, что он хочет посадить папу в тюрьму и отнять у нее нас.

— Но почему?!

Она снова молчит, и плечи ее опускаются:

— Бхаджан, все, что мы делаем, мы делаем только для того, чтобы защитить вас. Я хочу, чтобы ты это понимала. — Она говорит очень быстро. — Иногда, если кто-то считает тебя преступником, тебе приходится стать им, чтобы сбежать. Твоему отцу нужны были деньги, чтобы мы могли уехать, и нам пришлось… — Она замолкает.

Я вижу, что ее лицо мгновенно меняется: она вспоминает, что рисковать нельзя.

Первый раз в жизни я не уверена, что хочу знать подробности. Что-то в этой истории нечисто, а мне просто хочется, чтобы все было нормально.

— Но у вас трое детей, — робко замечаю я. — Может, он перестанет за нами гоняться?

— Нет. — Она смотрит на меня. — Он не перестанет.

Глава 10 Гейдельберг, 9 лет

Трава у реки мягкая, зеленая и по-весеннему свежая, усыпанная цветами. Идеальное место, чтобы поваляться после заезда вдоль Неккара на роликах. В одной руке у меня булочка, в другой банан. С маленькой тележки, где продают свежее молоко, доносится классическая музыка. Местные, разной степени раздетости, загорают рядом, подставляя лица солнцу.

Я пристраиваю голову на вытянутую руку Фрэнка. Ветерок путает наши длинные волосы и приносит запах сирени и свежескошенной травы. Сквозь слипающиеся веки я наблюдаю за толстым шмелем. Он летит куда-то без всякой цели и басовито гудит. Сладость лета опьяняет его так же, как меня. Но, как и всегда, стоит мне по-настоящему расслабиться, как тут же возвращается тревога.

Южный город Гейдельберг невероятно отличается от морозного зимнего Гамбурга, но все-таки вся эта красота больше не способна скрыть ужасную реальность: наша семья разваливается. У нас нет ни шанса отдохнуть, перевести дыхание, нам все время приходится куда-то бежать. Угроза, исходящая от Стефана и спиннеров, пришла снаружи, с ней можно было справиться. Но теперь беда подкралась из куда более страшного места: изнутри.

Я переваливаюсь на бок и кладу руку на грудь Фрэнка:

— Как думаешь, он скоро снова начнет с тобой разговаривать?

Перед самым переездом в Гейдельберг Фрэнк поспорил с папой из-за какой-то мелочи. Кажется, мы все уже забыли, что это было. И папа просто-напросто перестал с ним разговаривать. Сначала я думала, что это пройдет. Очень странно с кем-то жить, встречаться каждый день и при этом не смотреть в глаза и не говорить ни слова. Раньше ничего подобного не случалось. Но прошло уже несколько месяцев, и этот конфликт потихоньку обретает ужасающее постоянство. В квартире ощущается холод, которого не было раньше.

— Пока я не начну перед ним унижаться. И то не факт. — Фрэнк дергает траву.

— Может, мне с ним поговорить…

— Не лезь в это, Бхаджан. Я серьезно. — Он резко садится и затягивает шнурки на роликах.

Мы останавливаемся на уличном рынке, покупаем столько персиков, что рюкзаки приятно оттягивают плечи, и едем дальше, спрыгивая с высоких тротуаров. Наступает ночь, мы катим по тихим дорожкам парка, колеса роликов ритмично гудят в тишине. Я на мгновение закрываю глаза и раскидываю руки. Волосы, отросшие до пояса, треплет ветер. Воздух обволакивает мою кожу, как шелк.

Некоторые ощущения остаются с тобой навсегда. Мы вместе скользим домой в темноте, и кажется, что это будет длиться вечно.

Через два дня Фрэнк опаздывает с тренировки, и, увидев его, я открываю рот. Он совершил радикальный поступок — отрезал длинный хвост, обязательный для сикхов. Брат лениво входит в дом. У него нормальная мужская стрижка в пару дюймов длиной. На лоб падают темные кудряшки. Я думаю, что раз уж папа делает вид, что его не существует, терять уже нечего. Я впечатлена. Короткая стрижка подчеркивает красоту лица Фрэнка: прямой нос, высокие скулы и крепкий подбородок. Но лучше всего глаза, темные и теплые. Он заметен в любой толпе. Я понимаю, что мы с Фрэнком питаем одну и ту же надежду: нарушение законов, которые вбивали в нас годами, заставит папу хоть что-то сказать.

Папа холодно смотрит на него, на мгновение останавливается, но потом, не произнеся ни слова, молча идет в кухню. Фрэнк закидывает на плечо рюкзак с формой, опускает глаза и тихо уходит к себе.

Две только что зажившие мозоли у меня на ладонях рвутся, оставляя на перекладине кровавые полосы. Далеко внизу стоит Анатолий в полиэстеровом спортивном костюме с зеленой полосой. Он приглядывает за мной на случай, если что-то пойдет не так. Папа решил платить ему за полный рабочий день, чтобы Анатолий с семьей переехал в Гейдельберг. Теперь у меня не осталось ни одного шанса бросить гимнастику. Спорт, который я когда-то любила, превратился в ежедневную пытку, она длится четыре с половиной часа и от нее нельзя избавиться.

Я стараюсь выпрямиться в стойке на руках, готовясь к полному обороту вокруг перекладины. Боль оказывается такой резкой и сильной, что мой крик эхом отдается от бетонных стен пустого зала. Я разжимаю руки, и пол несется на меня. Если я упаду с такой высоты головой вниз, ничего хорошего не выйдет.

Но внезапно я чувствую руки на своих плечах: Анатолий кидается под меня. Я с громким шлепком приземляюсь прямо на него, угодив локтем ему в живот. Кажется, он только что спас меня от перелома позвоночника. В благодарность я ору ему прямо в ухо. Осторожно сдвинув меня в сторону, он бежит к холодильнику в углу, где хранятся пакеты со льдом. Сквозь стекло я вижу мамино лицо и сворачиваюсь в клубок.

— Перелом, — говорит Анатолий, осторожно накладывая на стремительно распухающую ступню гелевый пакет.

Я всхлипываю, чего никогда не позволяю себе на публике. Мама уже стоит рядом, вся натянутая, как струна.

— Немедленно к врачу. — Анатолий ощупывает мое плечо.

Врач и морфин кажутся мне великолепной идеей.

— Ты почему отвлеклась? — кричит на меня мама по-английски.

Голос ее необычно тверд. Я так удивлена, что немедленно перестаю плакать.

— Ты вообще понимаешь, сколько от тебя проблем? — Голос ее похож на удар кнута.

Я забываю о травме. Все гораздо хуже. И это моя мама, которая всегда меня успокаивает и сидит со мной всю ночь, когда я болею?

Анатолий поднимает руки:

— Bitte, bitte![13] — Кажется, трансформация моей тихой милой матери удивила его не меньше, чем меня. — Это один из самых опасных видов спорта в мире. Она не сделала ни одной ошибки.

Мама трясет головой, как будто не может больше об этом говорить. На меня наставляли стволы, но сейчас гораздо страшнее.

— Все хорошо, — улыбается Анатолий, опускаясь на колени рядом со мной.

Я лежу и смотрю на измазанные мелом стойки перекладины.

— Надевай. — Мама бросает на мат мои кроссовки.

— Почему ты злишься? — робко спрашиваю я.

— Надевай и пошли. Если тебе нужно к врачу, сама дойдешь.

Мы добираемся до клиники за пятнадцать мучительных минут. Полная женщина за стойкой с подозрением смотрит на меня.

— Ты с ней не поговоришь? — тихонько спрашиваю я у мамы.

— Это ты решила покалечиться.

Анатолий был прав: перелом. Через несколько часов я лежу дома в лангете и бинтах и пытаюсь осознать происходящее. Слышу стук входной двери — папа вернулся. Потом до меня доносятся голоса, и моя дверь распахивается.

— Бхаджан, детка, ты в порядке? — Он садится на край моей кровати, и я утыкаюсь в его теплую шею, пряча лицо в колючей бороде. — Не бойся, принцесса. — Папа обнимает меня, и я чувствую себя так, будто вернулась домой с мороза.

— Почему мама на меня злится?

— А она злится? — Он отстраняется, чтобы посмотреть мне в лицо.

— Она заставила меня самой идти к врачу.

— Что? Я с ней поговорю, бедняжка моя. Не думай об этом больше.

Когда я просыпаюсь посреди ночи, нога вся горит. Я бреду в кухню в темноте, держась за стену. Роясь в холодильнике в поиске пакетов со льдом, которые у нас всегда под рукой, я слышу грохот, доносящийся из соседней квартиры-студии, где спят мои родители. Как можно тише я подхожу к двери и прижимаюсь ухом к прохладному белому дереву. До меня долетает громкий папин голос, очень злой, но я могу разобрать только отдельные слова.

— Какой… смысл… — Опять раздается грохот. Я уверена, что он кидает в стену книгу или что-то твердое. — Ты там, чтобы предотвратить… сломанный.

Значит, дело во мне. Я получила травму, а мама почему-то это не предотвратила. Он платит Анатолию, чтобы я не пострадала, и верит, что этого достаточно, что безопасность можно купить и распланировать. Для моего отца несчастный случай — ошибка, в которой надо кого-то обвинить. Не его самого, конечно.

В стену летит что-то еще, и я виновато вздрагиваю. Кажется, я понимаю, почему мама так расстроилась: она знала, что ее ждет наказание. Мама не только чувствовала мою боль, но и должна была нести за нее ответственность. И теперь я всем телом ощущаю ее печаль.

Глава 11 Аэропорт Франкфурта, 9 лет

Наша Подруга оказывается удивительно маленькой. Я представляла ее огромной, грозной и роскошной. Но в аэропорту Франкфурта от толпы отделяется и идет к нам, прихрамывая и опираясь на резную деревянную трость, миниатюрная женщина в черном. Я смотрю на нее, не скрывая любопытства. Наша Подруга — наша подельница, но это вовсе не значит, что мы ей безгранично доверяем. Мы бы никогда не стали встречаться с ней в аэропорту города, где мы действительно живем.

Взрослые многозначительно приподнимают брови, когда она подходит ближе. Господи, ну конечно, я не стану спрашивать, что у нее с ногой!

Тревога потихоньку уходит с лица матери, и я понимаю: она боялась, что Наша Подруга не придет. Мы все на пределе с тех пор, когда она не смогла объяснить по телефону из своей Бразилии, что случилось с первыми десятью тысячами долларов, которые мы ей отправили. Что-то пошло не так. Конечно, Наша Подруга может быть преступницей, но мама не верит, что та воровка. Так что мои родители решили послать ей еще пять штук. С тех пор прошло три месяца, в течение которых состоялось много напряженных разговоров на португальском. Я делаю глубокий вдох и готовлюсь встретиться со своей новой личностью.

— Querida! Дорогая! Ты Харбхаджан?

Ну, теперь уже нет — благодаря ей же. Но я киваю.

— Que menina alta! Какая большая!

Это верно: мой рост почти такой же, как у Нашей Подруги. Но большая его часть приходится на тощие ноги с узловатыми коленками. Поразительно: я тренируюсь четыре часа в день шесть дней в неделю и не набираю мышечную массу! Я похожа на крепкий карандаш.

— Раньше ты была такая маленькая. — Она улыбается, но глаза ее при этом становятся влажными.

Потом она обнимает меня, и мое лицо тонет в ее огромных грудях. Пахнет от нее хорошо, какими-то теплыми терпкими духами. Я решаю, что это признак светской женщины.

Мы идем в один из ресторанов в аэропорту и занимаем два столика. Мимо нас снуют люди с озабоченными лицами. Мама по-португальски объясняет подробности, папа сидит рядом с ней. Фрэнк, Кьяра и я устроились за соседним столом, и считается, что мы не слушаем. Но на самом деле мы просто притворяемся, что читаем. Что-то случилось. Я не могу объяснить, в чем дело, но Наша Подруга улыбается через силу, а мама выглядит так, как будто сейчас взорвется.

Она раз за разом задает один и тот же вопрос, тихо, но настойчиво, пока плечи Нашей Подруги не опускаются, а с маминого лица не исчезают все краски.

— Что она сказала?! — рявкает папа.

— Контакт в посольстве… его взяли. — Мамин голос еле слышен.

Я тихо спрашиваю у Фрэнка:

— Что она имеет…

— Заткнись! — Он подталкивает ко мне книгу. — Читай. Все хорошо.

К моему полному восторгу, родители заказывают нам редкую радость — картошку фри — и уходят с Нашей Подругой. Они снова появляются через полчаса. На этот раз они встают совсем близко друг к другу и даже обнимаются. Папа машет нам, чтобы мы подошли попрощаться, и мне становится грустно. Он протягивает Нашей Подруге стопку немецких модных журналов. С обложек глядят невероятно красивые девушки.

Наша Подруга обнимает Фрэнка и Кьяру и улыбается мне:

— Para tu, querida, para a su vida[14]. Это тебе. — Она протягивает мне коробку самого модного лего, украшенную бантом.

Я неуклюже благодарю ее.

Снова прижав меня к груди в прощальном объятии, она ерошит мне волосы. А потом хромает прочь, исчезая в толпе людей, спешащих на самолет.

Мы смотрим ей вслед.

— Ну и что у нее с ногой? — спрашиваю я.

— Бхаджан!

Мы берем такси до вокзала и едем обратно в Гейдельберг. Я покупаю фисташки и нормальный журнал — без склеенных страниц, между которыми засунуты пятнадцать тысяч долларов налом.

Дома мы поднимаемся в квартиру по бесконечной лестнице, и я устраиваюсь на ковре в гостиной вместе с подарком. В маленьком дворе соседские дети пинают мяч, сумерки тихо опускаются на яркие домики.

Я с радостью обнаруживаю, что в коробке и правда лего. И еще пять новеньких фальшивых бразильских паспортов.

Глава 12 Гейдельберг, 9 лет

Фотосессию устраивают у реки. Фрэнк стоит на огромном камне и задумчиво смотрит вдаль. Его приметило местное модельное агентство, которое хочет отправить фотографии в Париж. Фрэнку уже девятнадцать, он взрослый, а если сделает серьезное выражение лица, то вполне сойдет за двадцатипятилетнего. Сюжет немного привязан к реальности: на Фрэнке плавки, в которых он выступает на соревнованиях. Стайки девушек ищут повод, чтобы пройти мимо лишний раз.

Фотографа зовут Аликс — наверняка это не настоящее имя, — и он ведет себя очень смешно. Сначала стоит неподвижно, как будто медитирует, но, когда его осеняет идея, начинает носиться туда-сюда. Руки, ноги и штативы так и мелькают.

Хотя папа с Фрэнком не разговаривает уже год, он удивил нас всех, одобрив эту съемку. Я думала, что она будет отвергнута как крайне рискованное предприятие, но папа стоит рядом со мной и наблюдает суету вокруг Фрэнка. Он балансирует на камнях, его силуэт четко выделяется на фоне мрачного серого неба. На одно мгновение, когда Фрэнк весело смеется над словами осветителя, любовь и гордость преображают лицо отца. Это его сын. Воплощенное совершенство.

— Круто, правда? — спрашиваю я, надеясь, что это прозвучало одобрительно, но не заискивающе.

— Да. — Папа поглаживает бороду. — И для его карьеры хорошо.

Глядя на отца сбоку, я думаю, что он очень часто маскирует свои чувства разговорами о карьере Фрэнка, о его продвижении на нужное место. Как будто язык эмоций отца отличается от моего, — у него все продумано и просчитано, он не знает порывов и инстинктов. Но я думаю, что это нормально, пока у него остаются и настоящие чувства.

Когда уличная часть съемки заканчивается, мы вместе с Фрэнком идем в студию, где должно быть продолжение. Там белые стены и белый фон, а по бетонному полу змеятся черные провода. Я не видела таких интересных типажей со времен колледжа травников в Ванкувере. Стилист и ассистенты истыканы пирсингом и как будто существуют в своей собственной реальности, очень далеко отсюда.

Фрэнк в одних джинсах стоит на длинном листе белой бумаги, который закреплен где-то на потолке, но он такой длинный, что спускается со стены и захватывает часть пола. Камера взрывается вспышками.

— Поснимайте ее, — говорит Фрэнк по-немецки.

— Wer? Кого? — удивляется фотограф.

— Мою сестру. — Фрэнк кивает в мою сторону. — Если уж вы фотографируете спортсменов, она гимнастка и танцовщица.

Аликс изучает меня с выражением глубокого сомнения на лице, пока я неловко переступаю потертыми кроссовками. Я знаю, что он видит девочку с длиннющими ногами, огромными ступнями и с гнездом на голове.

— Правда, — настаивает Фрэнк. — Бха… Кристал, покажи ему, как ты прыгаешь.

Я стаскиваю кроссовки, пока они не передумали, и замечаю Кьяру. Волосы у нее, как всегда, стянуты в кривой пучок, а коренастая фигура задрапирована огромной кофтой. Она смотрит на Фрэнка, на меня и снова Фрэнка. Впервые в жизни я понимаю, что ее ненависть теперь обращена и на меня. Я отступаю на шаг, поближе к Фрэнку.

Мы возвращаемся домой. Фрэнк и я страшно довольны собой. Но когда я делаю себе бутерброд, слышу, как брат с сестрой ссорятся в другой комнате. Вдруг раздается крик Фрэнка, и он появляется, держась за колено:

— Она меня ткнула!

В этом вся проблема с Кьярой: она непредсказуема. В ходе спора о том, глупо ли фотографироваться, она вполне может взять со столика остро заточенный карандаш и воткнуть его тебе в колено. Со мной она обычно очень ласкова и вежлива. Но чем старше и сознательнее я становлюсь, тем сильнее она отдаляется, тем чаще смотрит на меня со стороны, исподтишка. Или это я на нее так смотрю?

— Тебе это даром не пройдет! — кричит Фрэнк, но вряд ли он осуществит свою угрозу.

Брат никогда не ябедничает.

Мама узнает, что случилось, когда приносит нам спирулину и видит, что я выковыриваю грифель из колена брата, пока тот доедает мой бутерброд.

Мы с мамой в маленьком парке. Я болтаю с девочкой с соседней улицы, пока она покупает рожок с мороженым, а затем наблюдаю, как она снимает роскошную упаковку, обнажая белое блестящее лакомство. Она знает, что мне запрещено есть сахар, но мы решаем, что я могу попробовать кусочек, совсем маленький, пока наши матери заняты разговором. Мы поспешно удаляемся в кусты.

Я даже не успеваю понять, нравится ли мне. Мама, у которой невероятное чутье на нездоровую еду, заглядывает за куст и видит, как я тяну мороженое в рот. Домой я еду в мрачной тишине, опустив голову от стыда.

— Очень плохая идея, — говорит Кьяра, отрываясь от книги.

Я лежу на кровати, отвернувшись к стене. Попробовав рафинированный сахар, от него почти невозможно отказаться. Теперь, скорее всего, у меня уже развилась зависимость.

— Спасибо за объяснения, — бормочу я и слышу тяжелые шаги в коридоре.

Открывается дверь, и я вижу электрический провод. Папа обмотал его вокруг руки, а в другой держит свободный конец. Он явно выдернул его откуда-то, потому что с одной стороны провод заканчивается вилкой, а с другой — пучком разноцветных металлических жилок. Кьяра откладывает книжку, но не двигается. Папа медленно идет вперед, останавливается у моей кровати. Он кажется огромным. Провод угрожающе покачивается. Папа крутит в воздухе свободный конец, в полной тишине слышится резкий свист. Я пугаюсь и хочу сесть, но провод болтается прямо передо мной, так что мне это не удается, и я остаюсь лежать.

Он говорит что-то о том, что я не уважаю их труд, что они дали мне все необходимое для успеха, но я вижу только провод. Растрепанным концом папа бьет меня по голой ноге, ниже обрезанных шорт.

Боль не так страшна. Ужасен удар по доверию. Я почти всегда хорошо себя веду. И вот одна маленькая ошибка… Я отвожу взгляд от провода и поднимаю глаза на папу. Он что-то говорит, но я смотрю на него, сжав зубы. Если он собирается снова меня ударить, пусть хотя бы посмотрит мне в глаза.

Он обматывает провод вокруг ладони и наклоняет голову набок.

— Мне это не нравится, — произносит он тоном помягче. — Чтобы выжить, нужна сила воли. Нельзя делать что-то только потому, что это делают все. Ясно?

Я киваю. Он уходит и закрывает за собой дверь.

Кьяра так и сидит с книгой за столом, спиной ко мне. Ее руки дрожат. Через некоторое время я встаю, чтобы покормить рыбок.

Клаус, хозяин нашей квартиры, начинает что-то подозревать. Когда мы въехали, он попросил документы, но, поскольку Наша Подруга тогда еще не сделала паспорта, мы назвали ему совсем другую фамилию. Но теперь он не унимается и постоянно требует документы, чтобы сделать копию для его записей. Мы недооценили серьезность бюрократических требований, и теперь Клаус говорит, что у нас проблемы. Мы пытались отвлекать его извинениями и шутками. Но немцы не настолько наивны, чтобы поддаться чужим чарам, и не настолько лживы, чтобы делать вид, что вы им нравитесь. Так что выбора у нас нет.

Я уже догадываюсь, что мы решим это тем же способом, что и всегда, то есть сбежим. Но кто позаботится о моих рыбках? Сюда мы привезли их на поезде, в пакете с водой, но взять их в самолет невозможно. Лежа в кровати, я мысленно составляю список своих вещей, распределяю их по чемоданам, которые поедут с нами, или по коробкам, которые где-нибудь останутся.

Дверь в комнату тихо открывается. Кьяра еще не легла, и я думаю, что это она. Но это Фрэнк, лохматый, в одних трусах.

Матрас прогибается, когда он ложится рядом со мной и натягивает на себя одеяло.

— Привет. — Я протираю глаза. — Кошмар приснился? — Обычно это я бегу в комнату брата, хватаю его за плечо и требую объяснить, к чему снятся такие ужасы.

— Нет, просто соскучился.

Он вытягивает руку, чтобы я положила на нее голову. От него приятно пахнет хлоркой и свежим голубым мылом, которым он пользуется. Я закрываю глаза и забываю о списках.

Иногда ты не понимаешь, что происходит, но при этом какой-то инстинкт предупреждает тебя об опасности. Когда я чувствую, как его рука ползет по моей голой ноге, забирается под футболку и стягивает с меня трусы, я сразу же распахиваю глаза. На мгновение наши взгляды встречаются. Фрэнк какой-то не такой: очень напряженный, но при этом явно не может сосредоточиться. Он поворачивается и оказывается на мне, задирает мою футболку, и я чувствую его теплую кожу. Он такой огромный и сильный, что все остальное отходит на задний план.

Мир съеживается. Остаются только мышцы на его спине, подчеркнутые лунным светом, щетина, царапающая мою щеку, когда он прячет лицо у меня в волосах. Даже мое замешательство куда-то делось. До этого мгновения я не понимала, какой Фрэнк большой и сильный. Удивительно, можно прожить рядом с кем-то всю жизнь и не заметить чего-то очевидного. Например, ширину и твердость его ладоней. Эти ладони сжимали мои локти, помогали мне переходить тысячи улиц по всей планете, направляли меня. Его длинные пальцы с квадратными ногтями водили по строкам «Доктора Сьюза», когда он учил меня читать. А однажды его руки выдернули меня из разрывного течения на пляже Бонди, когда я ушла под воду… Я одновременно знаю Фрэнка и не знаю.

Когда он гладит меня по волосам и шепчет «Бхаджан…», его голос кажется сиплым и измученным. Я пытаюсь повернуться к нему, разглядеть его, глажу его покрытые веснушками плечи. Но он отворачивается, и я чувствую ногой что-то твердое. Я не знаю, что это, но все равно все понимаю.

Мне кажется, я теряю ощущение времени. Когда он прекращает, я чувствую, что он с трудом удерживается от чего-то. Какое-то время он смотрит в потолок, на светящиеся планеты, которые я туда наклеила. По его профилю мне становится ясно, что он хмурится. Он коротко сжимает мою руку и произносит слова, которые я не разбираю. Дверь тихо закрывается за ним.

Мне девять, ему девятнадцать, и я понимаю, что все непоправимо изменилось.

Кьяра возвращается поздно, двигается тихо, чтобы не разбудить меня. Я снова надела трусы и футболку и лежу на боку, притворяясь спящей. Мысли текут во всех направлениях, сталкиваясь друг с другом.

Снова я открываю глаза уже утром и чувствую себя так, будто вынырнула с большой глубины. Мама, Кьяра и Фрэнк в кухне, насыпают мюсли в тарелки. Фрэнк выглядит нормально. Значит, и я должна вести себя как обычно.

На мгновение наши глаза встречаются, и мы понимаем друг друга. Семья на краю пропасти. Если мороженое становится проблемой, то мне сложно представить, что может случиться, если произойдет что-то по-настоящему серьезное. Но ничего пока не произошло. Я должна в это поверить. Нужно повторять это снова и снова, пока оно не станет правдой.

Глава 13 Румыния /Каир, 10 лет

Мы уезжаем в два часа ночи, тихо прокравшись мимо двери Клауса.

Довольно сложно бесшумно стащить по узкой лестнице двадцать чемоданов. Третья и двенадцатая ступеньки скрипят, так что на них нельзя наступать. Нельзя даже задеть стену чемоданом. Рыбок больше нет: вечером я положила их в пакет и отнесла в зоомагазин, примерно такой же, как тот, где начались наши с ними отношения. Их выпустили в огромный аквариум, где они тут же смешались с другими. Я позволила себе бросить прощальный взгляд на Львиное сердце, который плыл за мной вдоль аквариума, как он всегда делал дома.

Мама звонит в такси и тихо говорит по-немецки, называя адрес в соседнем квартале.

— Едут? — спрашивает папа, красный от натуги.

— Да… эээ… им требуется ein paar minuten, и они встретят нас ит die ecke, — говорит она, поспешно проверяя все ящики. — Я же взяла… здесь же лежало…

— Прекрати мямлить и объясни нормально! — взрывается он.

Мне становится тяжело дышать. Папа очень прямолинеен, а мамин мозг всегда выбирает длинные извилистые пути к цели. Когда он злится, она страшно нервничает, и все это ведет к катастрофе.

Она сплетает пальцы и не может выдавить ни слова:

— Он… ну…

— Ein paar minuten? Um die ecke? — спрашиваю я, и она кивает. — Две минуты, папа. На углу…

— Что бы мы без тебя делали! Кто еще мог бы перевести с английского на английский речь твоей сумасшедшей матери. — Он отворачивается, берет очередной чемодан и открывает дверь.

Мама с облегчением смотрит на меня, но я чувствую, что начинаю злиться.

Мама никогда не «мямлит», даже сейчас. Дело в нем. Мне иногда трудно переключиться с одного языка на другой, а она говорит на шести. Папа недавно начал называть ее сумасшедшей, и я не знаю, до чего это дойдет.

Но в такси мы все от души смеемся, думая о Клаусе, который постучит в нашу дверь и обнаружит, что проблем у него больше нет.

А у нас? Следующая остановка — Румыния.

Я давно заметила, что в обнищавших странах всегда есть что-то, что компенсирует невыносимую бедность: теплый климат, красивые пейзажи, дружелюбные жители, древние памятники… Но та часть Румынии, где мы оказываемся через два дня, кажется бесконечно унылой и пустынной. Усталость и лишения оставили печать на всех лицах, молодых и старых. Везде стоят очереди, потому что всего не хватает: фруктов, овощей, мяса, надежды.

Папа, верный своей идее помочь мне стать лучшей из лучших, спланировал наше путешествие после того как списался с тренером румынской олимпийской сборной по гимнастике и прислал ему видео с соревнований. Приглашение приехать в тренировочный комплекс и попробовать свои силы совпало с бегством из Гейдельберга. Я и мечтать о таком не могла! Олимпийская команда! Но жизнь с отцом раз за разом показывает мне, что единственная причина, по которой что-то может быть недостижимо, — наша вера в эту недостижимость.

— Удели им немного времени, — солнечно улыбается он. — Все равно они ничего не умеют.

Как обычно, вся семья идет смотреть на мой экзамен. Ситуация с новым проектом стремительно развивается и напоминает снежный ком, который катится с горы и угрожает расплющить меня.

Мне десять лет. Что, если я испугаюсь или ошибусь?

Олимпийский тренировочный комплекс в городе Дева напоминает казармы из-за охраны и бесконечных проверок. Девочки, которые здесь тренируются, живут тут же в общежитиях, вдали от семей.

У входа в просторный зал нас встречает главный тренер. Я видела его и всю команду по телевизору, но при личной встрече он оказывается выше и внушительнее. Раздевшись до трико, я иду за ним. Руки у меня мокрые. Команда разминается. Я сразу узнаю девочек. Они на самом деле лучшие в мире. Здороваясь со мной, они застенчиво улыбаются и целуют меня в обе щеки. Ростом я почти не уступаю им, хотя всем девочкам по шестнадцать, не меньше. Замедленное развитие и прекращение роста — побочные эффекты серьезных тренировок.

Если главный тренер воспримет меня всерьез, мне придется доказывать, что я могу быть гимнасткой, несмотря на рост. Он просит меня показать вольную программу и вставляет в магнитофон мою кассету. Раздается предупреждающий сигнал — и звучит музыка Чайковского. Я сразу начинаю ощущать себя по-другому, почти свободной. Давление, ожидания, обратный отсчет времени до Олимпиады — все отступает. Некоторые говорят, что вольная программа по художественной гимнастике — одна из самых сложных вещей в спорте, и они правы. На одну минуту и двадцать девять секунд я перестаю быть собой. В двойном обратном сальто я взлетаю в воздух. Когда все начиналось, я танцевала и кувыркалась от радости, но сейчас я ищу чего-то другого. И я заметила, что на меня теперь смотрят более внимательно. Наверное, интереснее наблюдать за тем, кто стремится к забвению.

Когда музыка обрывается и я застываю в финальной позе, тренер достает кассету и вертит ее в руках.

— Ты много занималась танцами. — Лицо его непроницаемо.

Вечером мы сидим в пустом ресторане местного отеля. К нам подходит высокий унылый официант. Двигается он немного боком, как будто против сильного ветра.

— Добрый вечер.

— Здравствуйте, — улыбается папа. — Какие у вас есть горячие вегетарианские блюда?

Парень явно ошеломлен, но не сдается:

— У нас есть сыр с синей плесенью, хлеб, белый сыр, оранжевый сыр…

— А что-нибудь, кроме сыра? — Папа поднимает брови.

— Сыр с плесенью…

— Боже мой! Ладно, знаете что, положите сыр на хлеб и как следует разогрейте.

— Синий сыр, желтый…

— Все сразу! И погорячее! Ясно?

В этот момент мне больше всего на свете хочется умереть от смущения. Это так типично для отца: за минуту сорваться на другой конец земли и ожидать — нет, требовать — горячей еды, невзирая на экономическую ситуацию, политические волнения или наличие продуктов. Мы нервничаем, зная, что, если его что-то не устроит, будет скандал. Наконец приносят раскаленный сыр, дымящийся на тостах. Он жжет мне язык.

В конце недели папа все выклыдывает.

— Главный тренер сказал, что готов пригласить тебя для постоянных тренировок. — Наверное, я выгляжу испуганной, потому что он быстро добавляет: — Мы все поедем, само собой. Ты не будешь там жить.

Я польщена приглашением. Но мне страшновато от мысли о жутком тренировочном центре. Каждый раз, когда мы выходим в город, мне сложно не думать о нищете, с которой люди сталкиваются каждый день.

— Ну так что? — спрашивает он.

— Нет! — Я отчаянно трясу головой.

— Ну и отлично! — Он потирает руки. — Тогда сваливаем отсюда!

Что ж, вот и они — величественные пирамиды устремляются в небеса. Свет такой яркий, что режет глаза. Папа стоит рядом и любуется видом. На нас одинаковые жилеты цвета хаки, и мы считаем себя неотразимыми. После мрачной Румынии он настоял на отдыхе в Египте перед возвращением в Европу.

Я улыбаюсь папе. За его правым плечом виднеется силуэт Сфинкса. Как бы то ни было, я обожаю отцовский образ мыслей. Нет никаких преград и никаких тревог — сплошная жажда жизни и приключений. Когда я вот так на него смотрю, то почти забываю о его непредсказуемом настроении и вспышках жестокости, потому что в мире нет никого, кто был бы на него похож. Никого настолько же свободного.

Две недели мы развлекались на берегу Красного моря в Шарм-эль-Шейхе. Это самый длинный перерыв в тренировках за последние пять лет, с тех пор как я начала заниматься гимнастикой. Мне кажется, что соленая вода и песок смыли и стерли всю грязь. Мимо проходит верблюд, покачивая в такт шагам длинной шеей цвета меда. Мы молча идем к основанию пирамиды и трогаем древние камни. Они шершавые. Глядя на невероятную красоту, пережившую несколько тысячелетий, я успокаиваюсь. Это место видело все — и выжило. Вот бы и люди так могли!

Ночью, так поздно, что уже не за горами утро, я лежу у бассейна отеля. Сейчас два часа, воздух теплый и нежный. Из бара доносится музыка, поблескивают, как драгоценные камни, бутылки. Большая часть нашей банды лежит в шезлонгах с другой стороны бассейна. Тщательно подстриженные кусты жасмина испускают нежный аромат, лепестки в свете месяца кажутся вырезанными из слоновой кости. Самолет в Австрию улетает в пять утра, поэтому папа решил, что платить за лишнюю ночь в отеле нет смысла. Обычно он весьма расточителен, но порой на него нападают очень короткие приступы скупости — неопасные припадки.

Три американские песни повторяются снова и снова. Официанты застыли, опираясь на барную стойку. Их смуглая кожа кажется особенно темной по сравнению с белыми куртками, а волосы тщательно зализаны назад. Фрэнк лежит через один шезлонг от меня и дремлет, положив руку под голову. За последние недели мы все загорели, и у него стало еще больше веснушек. Я разглядываю его лицо с такими знакомыми чертами, которые я знаю всю жизнь. Знаю каждое из его выражений и их значение, но все же он остается для меня загадкой.

Первый раз не стал единственным. Иногда, когда мы уверены, что нас никто не побеспокоит, он приходит в мою комнату и ложится рядом со мной. Руки его кажутся очень горячими. Он перестает быть моим братом и другом, я не узнаю его. Глаза Фрэнка как будто затягивает пленка, и какая-то неодолимая сила уносит его прочь. Иногда, когда он так близко ко мне, я чувствую себя ужасно одинокой.

Мне не страшно, но я знаю, что мы делаем что-то неправильное. Я бы знала это, даже если б не видела, каким виноватым он выглядит перед тем, как уйти. Но меня тревожит то, что я, вообще-то, не против происходящего. Иногда я этого очень жду. При том холоде, что охватил нашу семью, настоящий человеческий контакт приносит облегчение. Я чувствую, что меня любят… но мне стыдно. И ко всему прочему прибавляется сильный страх, что в процессе всего этого я могла потерять своего лучшего друга.

«Что такое любо-о-овь?» — снова доносится из динамиков, когда я смотрю на звезды над головой, сверкающие, как бриллианты. Не понимаю я этих песен про любовные страдания, Столько болтовни из-за ерундовых проблем. Если этому парню плохо, ему нужно бежать из города, как сделал бы любой разумный человек. При необходимости сменить имя и забыть о своих чувствах. Вот и все.

Я перевожу взгляд на серебристую воду и на маму. Она выглядит усталой и напряженной. Ее длинное белое хлопковое платье свисает с шезлонга и развевается на ветру. Папа сидит лицом к ней и, говоря о чем-то, жестикулирует. Я думаю о ночных побегах, аэропортах, о куче чемоданов, вмещающих всю нашу жизнь, новых континентах, новых именах, Интерполе, о жизни, которую приходится начинать с нуля, а потом опять разрушать.

Наверное, не так просто сбежать, если ты уже в бегах.

Фрэнк поворачивается на бок. Лицо его расслабилось во сне, ресницы почти касаются щек.

Но, может быть, нельзя убежать от тех, кого любишь.

Глава 14 Вена, 10 лет

— Как тебя зовут? — Папа смотрит мне прямо в глаза.

Мы сидим за кофейным столиком, друг напротив друга.

— Кристал.

— Почему ты сюда переехала? — Его глаза устремлены на меня.

Я мнусь. Он мгновенно это замечает, и я пожимаю плечами:

— Папина работа. Он инвестор.

Новый город, новая легенда.

— Какой инвестор?

— На фондовой бирже.

— А вы откуда?

— Из Флориды. Ки-Уэст.

— Там красиво, наверное.

— Пляжи красивые и тихо. — При необходимости я могу назвать район и улицу.

— Бхаджан?

— Простите? — хмурюсь я.

— Бхаджан?

— Что такое бхаджан? — Я наклоняю голову набок.

— Вау! — Он наливает мне чая. — Я это просто так сказал, не думал, что ты справишься.

Свежий белый снежок засыпал мощеные улицы Вены и отражает золотой свет фонарей. Холодный воздух пахнет жареными каштанами и глинтвейном, который продают с симпатичных деревянных прилавков. Он румянит щеки и вызывает улыбки. Рождественские гирлянды горят по всему городу, хотя уже близок Новый год. В каждой узкой улочке прячется то кафе, то каменная церковь, то разукрашенный дворик. Везде царит праздник.

Я очень стараюсь радоваться, но каждый день просыпаюсь в ужасе. На соревнованиях я натягиваю на лицо улыбку, но это такая же часть представления, как вытянутый во время прыжка носок. Я часто представляю, что живу так же, как обычные дети, что я не обязана заниматься спортом, которого боюсь, и ждать неизбежной травмы. Что я…

После очередной тренировки я тащусь за Кьярой к станции метро и вдруг чувствую, что с меня хватит. Я делаю шаг в сторону на чистый белый снег и бреду прочь от дороги. Луна висит низко, и ее свет делает снег похожим на серебро. Я падаю на спину и лежу, раскинув руки, как морская звезда. Это приятно. Тишина, холод у щеки. Я закрываю глаза.

— Куда ты? — Кьяра бежит ко мне и злобно тянет меня за руку.

Я отползаю прочь от вопящей сестры.

— Да что с тобой такое? Ты вся мокрая! Новая куртка! — Она с неожиданной силой трясет меня за плечи. Я смотрю на нее пустыми глазами. — Что ты сделала с курткой! — Она кричит очень громко, изо рта вырываются облачка пара. — Мама рассердится.

— Отстань! — Я поднимаюсь и иду к метро.

Вечером я лежу в кровати и читаю неадаптированную версию «Тарзана», а мама сидит рядом.

— Бхаджан, что-то не так?

Я даже не знаю, с чего начать.

— Это из-за гимнастики? Ты можешь бросить, если хочешь.

Я захлопываю книгу и смотрю на нее. Она совершенно измучена. Мне сложно было бы ответить на ее вопрос, даже если бы я вдруг решила быть честной. Она только что заметила, что со мной, самой улыбчивой из ее детей, что-то не так. Только сейчас, когда все зашло слишком далеко, чтобы это обсуждать. Да, ежедневные тренировки меня убивают, но это не самое страшное. Я думаю о них, чтобы не думать обо всем остальном: о нашей с Фрэнком тайне, об ответственности за мир в семье, которую я ощущаю.

— Бхаджан, я понимаю, что все эти переезды и перемены даются тебе, твоему брату и сестре нелегко… что вам всем иногда хочется…

— Прекрати смешивать меня с Кьярой и Фрэнком! — восклицаю я неожиданно твердо.

Она искренне недоумевает. Я знаю, что это для нее не имеет никакого смысла, но я хочу нанести по-настоящему сильный удар:

— Ты даже не замечаешь меня, потому что я никогда не спорю! Прекрати объединять меня с Фрэнком и Кьярой! Меня это достало! Я на них не похожа! Ничем!

— Бхаджан…

— Хватит! Я больше ничего не буду делать! Делайте сами!

Я кричу, но знаю, что вру. Ради этой женщины, которая сидит на краю моей кровати, я бы умерла. Мама смотрит на меня, как будто я превратилась в неведомую тварь. Но я добиваюсь нужного мне эффекта. Она уходит вместе со своими вопросами. Потому что истина в том, что истина никому не нужна.

Я не знаю, когда именно папа решил стать иудеем.

Он постоянно что-то изучает. В основном его интересуют три темы: манипуляция сознанием, особенно со стороны СМИ и правительства, деньги и контроль над ними, духовность и религия. Последняя тема сделала нас сикхами. Для папы религия — это вопрос убеждений, а не всякой ерунды вроде места рождения, расовой принадлежности или родословной.

Мне кажется, для него вообще не бывает преград на пути к успеху. Разве что «лежачие полицейские». Но сейчас, когда он набрел на идею, что евреи управляют мировыми финансовыми рынками, темы религии, денег и контроля слились и выкристаллизовались. Так родился план переезда в Израиль.

Я ничего не знаю о Ближнем Востоке, кроме того, что там вечный кризис. Если кто-то говорит «Израиль» или «Палестина», я сразу представляю график Си-эн-эн, пульсирующий на телеэкране, человека с «Узи», танки в пустыне и сирот в рваных пыльных футболках. И что, нам придется бросить любимую булочную в Вене ради всего этого? Мы провели тут всего восемь месяцев.

Папа объясняет, что обращение в иудаизм не потребует долгой учебы или чтения Торы. Мы просто скажем, что мы евреи.

— А так можно? — спрашиваю я у отца, который колет фисташки.

— А почему нет?

— Ну ты вот так просто взял и решил?

— Разумеется. Мы изучаем и творим историю. Новые паспорта можно выписать на еврейскую фамилию. Никто ничего не узнает.

Он небрежно пожимает плечами, и мне становится неуютно. Сикхизм не имеет никакого отношения к деньгам, связям или власти. Это моральный кодекс для всех нас. По-моему, он до сих пор действует. Но чем дальше мы от Индии, тем сильнее папу влечет власть, хотя деньги не заканчиваются — наш волшебный банковский счет не иссякает. Я не понимаю, зачем усложнять себе жизнь? Просто чтобы чувствовать себя важным и неуязвимым? Лепить что-то из других людей? Лично я предпочла бы безопасность.

Остальные члены семьи не уверены, что я могу сойти за еврейку. Если в мире и есть люди, которым следовало бы поставить клеймо «гой» на лоб выше синих глаз и ниже светлой челки, то это я. Я очень похожа на папу и совсем не похожа на брата с сестрой, черноволосых и смуглых.

— Среди ашкенази много блондинов, — говорит мама Фрэнку.

Оба с сомнением смотрят на меня.

Израильские пограничники уже стали легендой. Это будет самая тщательная проверка в нашей жизни. Мы собираемся обмануть лучшую систему безопасности в мире, вооружившись пятью фальшивыми паспортами, фальшивым культурным наследием, самодельной легендой и обаянием. Но если играть — так играть по-крупному.

Глава 15 Кипр, 10 лет

Перед отъездом в аэропорт папа последний раз оглядывает гостиную, проверяя, не оставили ли мы каких-нибудь следов, и говорит мне:

— Перед Израилем нужно кое-куда заехать.

— Ладно, а куда?

— На Кипр. Я заработал деньжат, и их надо почистить.

— Отмыть? — Я сажусь на подлокотник.

— Не просто отмыть! Постирать, отпарить, погладить и даже надушить!

Через несколько часов мы входим в кипрский отель, расположенный прямо на пляже, и оказываемся в роскошном мраморном лобби с великолепными мягкими диванами. Кроме явных туристов в белых носках до середины икры, я замечаю людей, которые бросают на нас острые взгляды, пытаясь понять, кто мы такие. Вид моего отца, быстро оглядывающего помещение и подмечающего все и сразу, заставляет думать, что мы не так-то просты. Но его окружает милейшая семья, которая способна сразу спутать все карты. Замешательство — наша лучшая маскировка.

Мы с Фрэнком гуляем по пляжу, под одеждой у меня купальник. Пляжный сезон еще не начался, и над грубым песком нависают тучи, а сильный ветер кидает нам под ноги холодные волны. Фрэнк подбирает длинную скользкую водоросль и с улыбкой возлагает ее мне на голову. Соленая вода струйкой сбегает по спине, заставляя поежиться. Я швыряю в него водоросль и бегу по плотному мокрому песку вдоль берега, слыша смех за спиной. Такая легкость длится недолго, и только тогда, когда мы оказываемся в новом месте. А потом между нами снова вырастает стена — стена из того, что мы предпочитаем не обсуждать.

Вскоре погода загоняет меня в отель. Я ныряю в крытый бассейн и плыву под водой, наслаждаясь покоем и невесомостью. И тут кто-то плюхается сверху. Я выныриваю, хватаю ртом воздух и вижу мальчика, который только что разрушил мою идиллию. Он подплывает ко мне и ставит локти на бортик.

— Привет!

Я оглядываюсь и проверяю, не обращается ли он к кому-то, кого уже знает.

— А какие у тебя будут волосы, когда высохнут?

— Что? — Я сбита с толку.

— Мне интересно, и я решил спросить.

— Светлые.

— Круто, у меня тоже. Мне только что исполнилось двенадцать, а тебе сколько?

— Почти одиннадцать.

Глаза у него зеленые, взгляд прямой — как и манера говорить.

— Отличный возраст, хорошо его помню. — Он улыбается. — Я Тим, а тебя как зовут?

— Бхаджан… — В ту же секунду я начинаю паниковать.

Бхаджан — не то имя, которым я должна сейчас пользоваться. Мальчик разговаривает не так, как все, и это меня сбило.

— Бхаджан?

— Нет.

— Что нет?

Я понимаю, что слишком поздно притворяться, что я придумала имя. Для этого нужно иметь очень хорошее воображение.

— Неважно, — хмурюсь я.

Мое выражение лица его совершенно не смущает. Он на мгновение задумывается.

— Бхаджан. Здорово! Люблю необычные имена. Они выделяют тебя. А что оно значит?

— Это на санскрите. Песня бога.

— Тебе подходит. — Загорелой рукой он стирает воду с глаз. — Вы тут в отпуске или деньги отмываете?

Я теряю дар речи.

— Отлично, — доверительно кивает он. — Я понял по твоей реакции.

Мне надо сматываться отсюда. Я выпрыгиваю из бассейна и смотрю на него сверху вниз:

— Мы не отмываем никакие деньги. Мы в отпуске.

— Хорошо. — Уголки его губ вздрагивают.

— В смысле?

— Если бы вы не за этим приехали, ты бы такого слова не знала. Тебе десять.

— У меня каникулы!

— Ладно. — Он улыбается и вскидывает ладонь в примирительном жесте. — Мы сами тут деньги отмываем.

Я не могу объяснить, почему я остаюсь. Может быть, потому, что никогда не встречала детей своего возраста, с которыми мне не нужно следить за собой. С кем-то, кто так же не вписывается в этот мир. Вода, пахнущая хлоркой, высыхает на наших телах, и, натянув футболки и шорты, мы идем к пустынному пляжу.

Тим рассуждает о ситуации в Англии:

— Блэр, конечно, выиграет. Но что это изменит?

Из его предыдущих слов я поняла, что Тони Блэр — английский политик и что Тим тоже из Лондона. Больше я ничего не знаю.

Я небрежно пожимаю плечами:

— Политики — сборище мошенников. Но это законно, потому что законы придумывают именно они.

— Точно! Мне нравится, как ты мыслишь, Бхаджан. Отец всегда говорит, что политики — как спортивные носки. Их тоже нужно менять почаще, и по той же самой причине.

Когда через час я подхожу к родительскому номеру, моя футболка все еще мокрая от морского ветра, Я медленно открываю дверь, представляя, как признаюсь папе, что раскрыла нашу легенду. И что человеку, который меня подловил, двенадцать. Я формулирую признание таким образом, что из него не совсем ясно, назвала я настоящее имя или нет. Папа сразу это замечает.

— Перескажи мне разговор, — говорит он, усаживаясь в кресло у окна. Недавно он учил нас запоминать большие диалоги дословно, так что я начинаю. Послушав немного, он начинает хохотать. Я с облегчением опускаю плечи.

— Где этот парень?

— Ждет на пляже. Мы хотели наперегонки сбегать до скалы и обратно.

— Ну пригласи его с нами поужинать. Посмотрю на него.

Я вскидываю брови. Папа не любит общаться с другими детьми, потому что они совсем не похожи на взрослых. Он не понимает, почему некоторые родители позволяют детям вести себя по-детски.

Ужин проходит потрясающе. Тим держится великолепно и обсуждает с папой политику, литературу и преимущества английской школьной системы. Не знаю, чему их учат в частной школе, но это явно работает. Разговор выходит далеко за пределы моих познаний, и я начинаю потихоньку паниковать. Я часто думаю, что другие дети давно меня обогнали. Они проводят в школе столько времени, а моя учебная программа занимает пару часов в день. Плюс у них куча практического опыта.

После ужина мы играем в покер, сидя на плюшевых диванах в лобби. Я тасую колоду, когда Тим наклоняется ко мне и спрашивает, почему я грызу ногти. Я прячу их в ладонь и говорю, что это потому, что я много думаю.

— Господи! — Кьяра фыркает и закатывает глаза.

— А тебе откуда знать? — Тим спокойно смотрит на нее. — Вы не очень близки.

Кьяра ошеломлена его прямотой, а я отвожу взгляд.

Через два часа Тим с родителями собирается в аэропорт. У меня странное и неприятное чувство, что я буду скучать по мальчику, с которым только что познакомилась. Я пытаюсь не показывать вида и выглядеть радостной. Он делает то же самое, пока не приходят его родители с багажом.

— Вы потом вернетесь во Франкфурт? — Тим прячет карты в карман.

Франкфурт — наша легенда, и я стараюсь ее придерживаться:

— Наверное.

— Наверное?

— Мы очень часто переезжаем, мало ли что…

— Может, вы и в Лондон приедете! — Он загорается такой надеждой, что мне жаль ее разрушать.

— Вряд ли.

Тим встает, идет к стойке регистрации и возвращается с ручкой и бумагой.

— Тогда вот что мы сделаем. — Он начинает писать. — Я никуда не перееду. Мы давно живем в этом доме. — Он протягивает мне свой адрес и чистый листок. — Дай мне свой адрес во Франкфурте, и я тебе напишу.

— Ой, мы как раз переезжаем на другую квартиру, и адреса пока нет.

— Ты не знаешь, куда вы переезжаете? — Он смотрит на меня.

Взгляд у него слишком твердый для такого юного человека. Теперь я понимаю, почему взрослые иногда спрашивают, откуда у меня такие глаза, в моем-то возрасте.

— Нет, пока не знаем.

— А в каком отеле вы будете жить?

Я трясу головой и вижу, что он теряет контроль над ситуацией.

Наконец-то он выглядит на свой возраст, а не так, как будто ему вот-вот стукнет тридцать. Я чувствую трепыхание в желудке — кажется, я ему нравлюсь! Такому умному и красивому мальчику! По позвоночнику пробегает дрожь. Это длится всего пару секунд, потому что я вижу, что он не хочет оставлять попыток, но явно исчерпал все свои ресурсы.

Тим — самый взрослый, умный и сообразительный парень моего возраста, которого я встречала в жизни, и все-таки я не могу свободно с ним поболтать. Слишком многое мне приходится скрывать. И тут у меня появляется кошмарное чувство, что я всегда буду одна, где бы я ни оказалась.

Мы стоим у раздвижных дверей, когда подъезжает их такси. Тим протягивает мне листок с адресом:

— Напиши мне, как только вы узнаете, где будете жить.

Я не смотрю ему в глаза. Как ему объяснить? Мне ни за что на свете не разрешат ни с кем переписываться. Каждая почтовая марка — это след.

Он касается моей руки:

— Обещаешь?

— Обещаю, — вру я, глядя ему прямо в глаза.

Ночью я тихо плачу в подушку, лежа на раскладушке, втиснутой в номер Фрэнка и Кьяры. Это прощание закалило меня. Теперь будет легче. Легче врать, легче уходить. Но что, если я не хочу этого?

Глава 16 Тель-Авив, Израиль, 11 лет

В кипрском аэропорту, ожидая посадки, я замечаю трех подтянутых молодых людей в штатском, которые напряженно вглядываются в пассажиров. Мне говорили, что израильская служба безопасности начинает работать еще до посадки в самолет. Оперативников сразу видно, потому что они не обращают внимания на шум и суету и ищут только то, что им нужно. На них как будто шоры. Они высматривают тех, кто нервничает и пытается это скрыть. Я стараюсь расслабиться и походить на обычную сонную девочку в очереди. Они скользят по мне взглядом, и я чувствую связь с ними. Как и они, я ни на что не обращаю внимания в аэропорту, ничего не замечаю. Ничего, кроме них.

Сев с самолет, я стараюсь подавить незнакомую боль в груди. Я не могу скучать по Тиму, это невозможно. Все мое обучение, весь труд родителей нацелен именно на то, чтобы такого никогда не случалось. Я смотрю на семью такими же пустыми глазами, как на пограничников.

Приземлившись, мы проходим контроль быстро и легко. На стоянке такси папа сует все пять паспортов в один и без того забитый карман и довольно говорит:

— Если они это выдержали, то всё выдержат.

Мама устало смотрит на него. Я знаю, что она думает, потому что думаю то же самое. Нам действительно нужно всем рисковать, только чтобы проверить, получится ли у нас?

Такси несется по шоссе, в распахнутые окна влетает сухой ветер пустыни, звучит незнакомая музыка. Буквы на билбордах и дорожных знаках бегут не в ту сторону, что обычно. Мир голый и пустынный. Когда мы въезжаем на узкую громкую улицу, пыльную и забитую гудящими автомобилями, уши вдруг разрывает пронзительное завывание сирены. Все машины резко замирают.

— Бомбу нашли, — кидает водитель через плечо. — Вон они.

Мужчины в темной полицейской форме стоят на тротуаре, где у стены лежит одинокий рюкзак. Совсем близко к нашему такси. Я откидываюсь назад, вжимаясь спиной в потрескавшуюся кожу сиденья, пытаясь увеличить на несколько дюймов расстояние между собой и смертью. Вскоре рюкзак то ли обезвреживают, то ли решают, что он не опасен, и движение возобновляется.

Мы добираемся до отеля, но мое сердце все еще громко стучит. Я не боюсь смертельной опасности, но мне нравится иметь над ней какой-то контроль — или шанс сбежать. А здесь ты можешь просто гулять по улице — а в следующую секунду твоя голова оказывается в трех кварталах от тела.

Разумеется, у нас есть план: Маккабианские игры, израильская Олимпиада. Лучшие еврейские спортсмены со всего мира съезжаются в Тель-Авив. Фрэнк — пловец олимпийского уровня, а спортивные герои всегда отлично встраиваются в общество. Его навыки помогли всей семье получить визу. Я слишком мала для Маккабианских игр, но это не значит, что я буду меньше тренироваться.

Тренировки в стране, «текущей молоком и медом», начинаются с испытания на выносливость, которое главный тренер Захава называет «легкой разминкой». Захава — мой новый проект, потому что она никогда не улыбается и, кажется, никогда не улыбалась. Она смущена и слегка заинтригована тем фактом, что я, в отличие от нее, делаю это так часто. Я пытаюсь измотать ее постоянным весельем. И себя тоже, потому что отказываюсь признавать, что внутри у меня мрак.

Приближаются игры, и олимпийская сборная по гимнастике уходит в полную изоляцию. Они тренируются на выносливость по много часов подряд. И я с ними. Мы бежим вокруг огромного зала, я держусь позади и прыгаю через каждое препятствие по пути. Девушки озабоченно оглядываются на мое красное, решительное лицо, мелькающее где-то сзади. Я заставляю себя бежать, наслаждаясь болью и ощущением рвущихся мышц. Именно здесь я начала получать удовольствие, мучая и наказывая себя.

Но в этот момент я даже не задаюсь вопросом, почему я это делаю. Парадокс спорта заключается в том, что мною восхищаются. Когда от усталости у меня из носа идет кровь, нос затыкают салфеткой и говорят, что я обязательно добьюсь успеха и попаду на Олимпийские игры.

Почти каждый день, перед самым закатом, я забираюсь на конструкцию, напоминающую строительные леса, что украшает наш отель в районе третьего этажа. Если умеешь держать равновесие, это идеальное место, чтобы наблюдать за пляжем, ревущими машинами и небом, которое из оранжевого становится темно-красным. Одной ногой я болтаю в воздухе, другая лежит на круглой металлической трубе. На колене я держу пакет со льдом, а Фрэнк накладывает горячие компрессы себе на плечи. Мы сидим молча, слушая радио, доносящееся из пляжного бара. Хит этого лета звучит снова и снова: «Ani ohevet et Beni yeled ra». Мы уже выучили иврит достаточно, чтобы понимать. «Я люблю плохого парня».

— Зачем любить кого-то плохого? — Я всегда мыслю рационально.

— Так интереснее. — В его голосе слышна улыбка.

— Правда?

— Конечно. Предсказуемые люди скучны. Нужен какой-то огонь.

Я снова смотрю на закат. Небо стало багровым.

— У тебя он есть, — тихо говорит он.

Слова будто повисают в сухом воздухе между нами. В такие моменты я чувствую свою власть над ним, и мне кажется, что я падаю в пропасть.

Я начинаю понимать, что, не желая того, произвожу впечатление на него и на других мужчин. Из-за этого я не понимаю, как мне себя вести. Мужчины кажутся мне большими и неподвижными, но постепенно я осознаю, что они довольно податливы. Но если они вдруг начинают двигаться, это может быстро выйти из-под контроля. Вот почему я решила припрятать эту свою способность куда-нибудь поглубже, но в то же время приглядывать за ней, как за бомбой, которую лучше не оставлять без присмотра.

Рассматривая профиль Фрэнка, окрашенный светом заходящего солнца, я размышляю о том, что до сих пор безумно люблю его и хочу, чтобы мы снова стали друзьями, как когда-то. Мы больше не обнимаемся. Он не хватает меня за шею и не целует в лоб, как в те времена, когда я была маленькой. Для меня расцвет привлекательности оказывается напрямую связан с исчезновением близости и любви. И в последнее время это начинает меня злить, а не печалить. Виню я, конечно, себя. Мой гнев никогда не обращается на других — для него есть девочка в зеркале напротив.

Внизу по улице идут парочки. Они держатся за руки, направляясь на пляж, иногда останавливаются, чтобы поцеловаться. И тут до меня доходит, что Фрэнк никогда меня не целует. Может быть, дело в том, что для этого нужно смотреть в глаза? Но, учитывая все, что между нами происходит…

Наверное, со мной что-то не так.

Я наклоняюсь ближе к краю. Мозолистая ладонь лежит на обтрепанном краю шортов — это помогает держать равновесие. В принципе, все не так и плохо. Даже отсюда, сверху, поцелуи мне не нравятся. Это слишком интимно.

Новое папино «дело» довольно крутое, потому что в нем задействованы королевская семья и манипуляция сознанием.

Уже какое-то время меня развлекают высказывания и неожиданные шутки человека, которого папа зовет Эгоцентристом. Он — автор нескольких книг по развитию памяти и психологическим тренингам, опытный оратор, обладатель ай-кью в сто шестьдесят баллов — подтвержденного! — а папа занимается маркетингом для него. Как и все бизнес-идеи моего отца, эта тоже выглядит забавной. Хотя я еще не догадываюсь, что она станет причиной для запрета на въезд в Израиль и что нас разлучат.

Папа каким-то образом добился того, что Эгоцентриста наняла аристократическая семья из Лихтенштейна. Теперь он учит богатых бизнесменов и шишек из правительства, как превратить свой разум в стальной капкан и запоминать имена, хобби и предпочтения всех своих деловых знакомых, суть прочитанных книг, важные исторические даты и телефоны любовниц.

Задолго до встречи с Эгоцентристом папа сам учил нас запоминать. Дело не в том, что люди чего-то не видят, говорил он, а в том, что они не смотрят. Я всегда запоминала людей и лица, и прошлое представляется мне серией четких мысленных фотографий. Но с методами Эгоцентриста мы сможем вспомнить имя, профессию и имена детей человека, которого видели всего минуту несколько месяцев назад. По моему опыту, это либо глубоко людям льстит, либо очень их пугает.

Метод основан на ассоциациях. Услышав имя человека, ты подбираешь ему характеристику или похожее по звучанию слово и придумываешь коротенькую историю. Аарон — бывший барон, Янина — пухлая, как перина, а Роджер в наших головах навсегда застрял под рождественской елкой. Длинные связки цифр тоже становятся приключением. Четыре — это лодочка под парусом, семь — скала, девять — толстяк, а шесть — вишенка. Мистер Толстяк (девять) отправляется в плавание вместе со своим другом-снеговиком (восемь), миской черешни (шесть) и ручным лебедем, также известным как двойка, и вот они плывут-плывут и бах! — налетают на скалу (семь). Некоторые из этих историй мне так нравятся, что я до сих пор помню телефон какого-то вегетарианского ресторана в Гамбурге.

Все это — элементы папиного необычного подхода к образованию. Иногда мы неделями вообще не вспоминаем о школьных предметах, или, по крайней мере, мне так кажется. Но он каким-то образом впихивает в меня знания. Он любит дарить мне тщательно упакованные книги, украшенные лентами, — его фирменный знак. В последнее время все эти книги посвящены манипуляциям — и это в дополнение к методам Эгоцентриста. Там можно найти любые манипуляции: от инструкции, как затащить в постель красивую женщину, до создания идеального убийцы. Это невероятно интересно, но все же что-то меня смущает.

— Ты почему хмуришься? — с интересом спрашивает он. Мы лежим рядом на диване, обсуждая очередную книгу.

— Я не уверена, что мне нравится идея управлять подсознанием людей. — Вообще-то, я уверена, что она мне категорически не нравится, но мне не хватает духу открыто ему возражать. — Мне больше нравится, чтобы люди делали то, что я хочу, потому что ценят меня за мои достижения. Тогда мне не пришлось бы их обманывать.

— А почему ты думаешь, что речь идет об управлении людьми? — Он смотрит мне в глаза.

Я окончательно перестаю что-либо понимать.

Он холодно улыбается:

— Важно, чтобы никто не смог обмануть тебя.

Летом в Израиле все валяются на пляжах, покрытые восхитительно бронзовым загаром и освещенные солнцем. Гигантские волны пугают, но я все равно лезу в море с бодибордом.

— Рой! Эй!

Фрэнк оглядывается. С его лица стекает вода. Двое мускулистых парней гребут к нам и улыбаются:

— Mah nishmah?[15]

— Отлично! — Фрэнк кивает им, лежа на доске, которая медленно поднимается и опускается вместе с волнами. — Это моя сестра Кристал.

Я заправляю прядь волос за ухо и думаю, что можно не спрашивать: и так видно, что это ребята из сборной Израиля по плаванию — плечи их выдают.

— Ты гимнастка, да?

Я улыбаюсь. Мне льстит, что они меня обсуждали.

— Наша олимпийская надежда. — Фрэнк плещет мне в лицо средиземноморской водой.

— Знаешь, — замечает один, пристально глядя на меня, — ты не похожа на еврейку.

— Немецкая кровь, — хором говорим мы с Фрэнком.

Наконец добравшись до берега, покрытые песком и солью, мы находим Кьяру и втроем бредем домой по набережной, задевая друг друга досками. Двое темноволосых и загорелых юнцов лет двадцати и их светловолосая одиннадцатилетняя сестренка. На мгновение напряжение между ними будто пропадает. Прохожим мы должны казаться нормальными. Но Фрэнку и Кьяре уже за двадцать, а им все еще не разрешают с кем-то встречаться или заводить друзей. Все наши фальшивые паспорта лежат где-то у отца. И, даже прогуливаясь вечером, мы все равно думаем, что гораздо умнее любого встречного. Потому что при таком количестве тайн тебе всегда кажется, что ты знаешь намного больше. Как будто ты на шаг впереди.

По пути мы заходим за бананами в расположенный на углу магазинчик. У отеля я очищаю один и уже собираюсь свернуть к стеклянной двери, но Фрэнк вдруг шепчет:

— Нет, идите прямо! Идем дальше!

Мы резко меняем курс, и, заметив в стекле отражение, я понимаю, в чем проблема. На другой стороне улицы прячутся за пешеходами парни из его команды.

— Черт! — недовольно ворчит Фрэнк.

Они явно поняли, что мы их заметили, потому что уже бегут через улицу.

— Вы тут живете? Ты никогда не говорил.

Парень с острым взглядом, похоже, главный.

— Да ну, кто же живет в отелях? — спокойно отвечает Фрэнк, но я чувствую, что он напрягся.

Сквозь дверь я вижу, что наша любимая девушка за стойкой заметила нас и радостно машет. Я старательно игнорирую ее, и мы идем дальше.

— Домой идите, дебилы! — кричит Фрэнк своим приятелям и изображает удивительно правдоподобный смех.

Он растрепан, белоснежные зубы блестят в улыбке. Такие люди ничего не скрывают.

Мы быстро идем по пустым улицам. Часом позже, соблюдая все возможные меры предосторожности, разделившись и проверив, что никто за нами не следит, мы встречаемся у лифта. Девушка явно обижена. В апартаментах, расслабившись, я гордо рассказываю, как мы избавились от «хвоста», и тут понимаю, что папа на нас злится. Фрэнк и Кьяра застыли перед ним. Я вижу, что папины руки сжимаются в кулаки, и начинаю дрожать. Он не ударит Фрэнка, который выше его и состоит из одних мышц. Брата он до сих пор наказывает молчанием, делает вид, что его не существует.

— Я должен порадоваться тому, что вы избавились от «хвоста» у самого отеля? А откуда он вообще взялся, позвольте спросить?

Я не смотрю ему в глаза, чтобы не провоцировать. Предсказать настроение отца невозможно. Оно зависит не от происходящего, а от каких-то его внутренних причин. Иногда он смеется над жуткой опасностью, а иногда бьет за крошечную ошибку.

— Они сделали все, что могли. — Видно, с каким трудом маме даются эти слова.

— Заткнись! — На нее он даже не смотрит.

Когда отец начинает кричать, это выглядит страшно, и кажется, ничто его не сможет остановить. Жилы на его шее надуваются, слова больно жалят. Мы все смотрим на ковер. Руки у меня дрожат.

— В следующий раз я этого так просто не спущу. — Он делает шаг вперед. — Вы расслабились, решили, что можно беситься на пляже, как идиоты! И вас чуть не выследили. Не смейте больше так рисковать!

Он хлопает дверью в смежный люкс, где живут они с мамой. Как и всегда, мы стоим молча. Адреналин бушует в крови. А потом я свожу все к шутке.

Сделав радио погромче, я начинаю танцевать под израильскую музыку. Фрэнк и Кьяра присоединяются ко мне. Мы дергаемся, пытаясь избавиться от паники, и мама невольно улыбается. Фрэнк крутится и припадает на одно колено:

— Мы превратимся в ниндзя!

Я хихикаю и иду к кухонной стойке, где стоит большая стеклянная тарелка с апельсинами. Аккуратно перекладываю их на стойку. Беру тарелку обеими руками и изо всех сил бью ею по голове Фрэнка.

Стекло разлетается во все стороны, Фрэнк падает на ковер. Наступает жуткая тишина, только играет музыка. Наконец он медленно переворачивается и смотрит на меня, держась за голову руками.

— Бхаджан! Зачем?! — Мама бежит по битому стеклу в тонких японских тапочках.

— Не знаю, — честно отвечаю я.

Я очень редко что-то делаю, не подумав предварительно десять раз. Мне стыдно.

— Ты могла ему серьезно навредить!

Кьяра странно смотрит на нас. Как будто ей это понравилось.

— Кровь есть? — Мама касается его лба.

— Нет. — Фрэнк осторожно встает и опирается рукой о стойку. Мы смотрим друг другу в глаза. Этого очень давно не случалось. — Все хорошо, — говорит он. — Давайте забудем.

Все хмурятся. В норме любой из нас уже требовал бы возмездия. Но он достает из холодильника пакет со льдом, а я смотрю на осколки стекла под ногами.

С этого дня он перестает приходить ко мне в постель.

Глава 17 Тель-Авив, 11 лет

Эгоцентрист ступил на тонкий лед. Он отказался платить оговоренную комиссию по инвестициям на фондовом рынке, которые папа делал от его имени. Этот человек, кажется, не понимает, что именно папа выбрал инвестиции, которые удвоили его вклад. Так что теперь папин чемодан стоит у дверей, готовый отправляться в Гонконг на неделю.

— Ты беспокоишься, что не сможешь вывести деньги? — спрашиваю я, изучая его коллекцию носков и пытаясь подобрать пары для поездки.

Конечно, я буду очень скучать, раньше он никогда не уезжал дольше чем на пару дней. И все-таки я знаю, что с его отъездом атмосфера в доме станет более расслабленной и менее настороженной. В любом случае, он вернется к Маккабианским играм.

Папа сидит на диванчике у окна, пьет «эрл грей» и добродушно пожимает плечами:

— Как понимаешь, счета все открыты на мое имя. Так что если господин гуру такой дурак, что попробует лишить меня моей доли, он останется без ничего.

Конечно, это можно сделать только лично и только в Гонконге.

— Он это запомнит, — одобрительно киваю я.

Папа дико хохочет, откинув голову назад, и сгребает меня в медвежьи объятия:

— Бхаджан, что же я буду делать в Китае без тебя!

Когда самолет улетает, все бессознательно выдыхают и расслабляются. Теперь дверь между нашими номерами всегда открыта, чего раньше не случалось. Мама ужинает с нами, и все ведут себя свободнее и говорят громче. Я бы хотела, чтобы так было всегда, но понимаю, что этого не случится. Нужно, чтобы все этого хотели.

Для Эгоцентриста все складывается не настолько хорошо. К середине недели папа выводит с его счета все деньги. Эгоцентрист сам на это напросился, когда попытался не заплатить отцу оговоренную комиссию. Мы, может, и преступники, но уговор есть уговор.

По международной линии папа рассказывает, что это будет бесценный урок реальной жизни для Эгоцентриста — человека, который в основном занят тем, что учит других.

— Все же будет хорошо? — Я наматываю провод на палец.

— Конечно, детка. Завтра вернусь и привезу тебе подарочек: чипсы из водорослей и два кимоно.

Поздно вечером звонит телефон. Это папа, он в Париже. Ему не удалось сесть в самолет, потому что израильтяне запретили ему въезд в Тель-Авив. Сначала мы страшно пугаемся, учитывая вероятную причину этого запрета. Но Эгоцентрист, оказывается, тут ни при чем — он знает папу под совершенно другим именем. Рассмотрев ситуацию со всех возможных сторон, мы решаем, что дело в нас.

Папа в окружении семьи выглядит всего лишь экзотично. А вот когда он один, его легко принять за оперативника со стальным взглядом. Я много раз видела, как он идет по аэропорту: настороженные глаза, улыбка и манера двигаться, выдающая знакомство с боевыми искусствами и силу, с которой придется считаться. Даже я бы его заподозрила. А я всего лишь милая большеглазая бразильская девочка из семьи, которая очень любит путешествовать.

Поскольку способов вернуться в Израиль для него пока нет, он решает подождать нас в Париже. Через месяц закончатся игры, и срок действия наших виз истечет. Я не могу представить, что его не будет так долго. Как мы справимся в одиночку? Что мы будем делать?

Но, как ни странно, мы продолжаем вести обычную жизнь. Я тренируюсь, Фрэнк тоже, Кьяра, хоть и выглядит мрачной, но ходит с нами на пляж. И так каждый день. Правда, мама изменилась. Она записалась на танцы в ближайшую студию. Такое с ней впервые. Она никогда не развлекается, а только организовывает наши развлечения.

Однажды мы все заходим за ней в студию и неожиданно для себя задерживаемся там. Я не могу оторвать взгляда от мамы. Она умеет танцевать, хотя никогда этому не училась. Когда я смотрю на нее, улыбка не сходит с моего лица. Мягкие темные кудри свободно рассыпались по плечам, щеки горят, а другие женщины рядом с ней выглядят тяжелыми и неповоротливыми. Даже Кьяра и Фрэнк, которых мама в принципе впечатлить не способна, наблюдают за ней, подняв брови.

Часто во время тренировки я смотрю на зрительские места и думаю, как же маме скучно. Однажды я спросила, отрывает ли она вообще глаза от книги, чтобы посмотреть на меня и подумать: «Господи, опять заднее сальто!» Ласково и немного грустно она сказала, что наблюдать за дочерью, которая так свободно взлетает в воздух, — одно из главных удовольствий в ее жизни. Я не поверила.

Но сейчас, когда она так легко двигается, я понимаю радость наблюдения. Я простояла бы здесь, за стеклом, целый день, лишь бы смотреть, как она становится собой: полной жизни, лукавой, с невероятным чувством ритма. Она счастлива. По-настоящему счастлива. И я понимаю, что в этом нет ничего удивительного.

Тель-Авив гудит из-за Маккабианских игр. Третье по величине спортивное событие в мире наконец началось. Участвуют пять тысяч спортсменов из тридцати трех стран. Стадион в Рамат-Гане будто пульсирует от криков тысяч болельщиков. Я сижу на трибунах с мамой и Кьярой, и у меня от волнения трясутся колени: мы ждем начала церемонии открытия. Участников отвезли в секретное место, подальше от открытого стадиона — из соображений безопасности. Фрэнку сказали только, что они пойдут оттуда к стадиону под серьезной охраной.

Важный человек в костюме проходит по полю, сопровождаемый взволнованным шепотом зрителей. Он поднимается на трибуну для почетных гостей, которая отделена от всех остальных, и я наклоняюсь вперед, пытаясь рассмотреть его получше. Человек — а это может быть только премьер-министр Биньямин Нетаньяху — устраивается на сиденье. Аккуратно расчесанные на пробор седые волосы, розоватое лицо.

Мы ждем и ждем. Я нетерпеливо подпрыгиваю на месте. Оглядывая трибуны, над которыми развеваются яркие флаги со всего мира, я вижу, что люди уже посматривают на часы. Выводите спортсменов, зажигайте факелы, давайте уже! В ложе Нетаньяху возникает какое-то движение: человек в черном проходит мимо охраны и наклоняется к уху премьер-министра. Я подаюсь вперед, хотя до него слишком далеко, чтобы что-то расслышать. Человек уходит, а Нетаньяху сидит неподвижно.

Что-то происходит у нас за спинами. Яркий свет заливает стадион снаружи. Когда я снова смотрю на ложу, премьер-министру что-то шепчет уже другой человек. Церемония должна была начаться, кажется, миллион лет назад.

Бжж, бжж, бжж…

Звук лопастей тяжелого вертолета заставляет нас поднять глаза к небу. Вдалеке завывает сирена.

— Что-то произошло. — Мама резко встает и идет к проходу.

Кто-то из организаторов — с гарнитурой в ухе — быстро бежит мимо вниз по ступеням. Мама умудряется перехватить его и спросить, в чем причина задержки.

— Все в порядке, пожалуйста, оставайтесь на местах. — Он даже не останавливается.

Мы хорошо знакомы с обманом и сразу его распознаем. Почетные гости в ложе хмурятся, что-то шепчут в микрофоны, обсуждают. А мы уже бежим вниз по бетонным ступеням. Зрители по сторонам сливаются в цветные полосы. У меня сжимается желудок, и мне хочется поскорее вырваться наружу, туда, где будет пространство для маневра.

Когда мои кроссовки наконец касаются гравия за воротами стадиона, раздается оглушительный рев. Ветер швыряет мои волосы мне в лицо. Военный вертолет, похожий на ощетинившегося стволами зверя, летит низко над землей, освещая путь прожектором. Орет сирена скорой помощи. Случилось что-то ужасное. Слишком много военных, слишком много стволов.

Мы следим за вертолетом. Он присоединяется к другим, которые кружат в вечернем небе, как жуткие насекомые, и обшаривают прожекторами землю. Мама пробивается сквозь толпу к ближайшему солдату.

— Что происходит? — Я слышу в ее голосе еле сдерживаемую панику.

— Мы не владеем информацией, — без выражения отвечает он.

Ствол автомата направлен в землю, палец лежит на предохранителе.

— Мой сын участвует в церемонии, расскажите мне всё!

— Всё в порядке, сохраняйте спокойствие. — Он уходит.

— Здесь мы ничего не узнаем, — говорит мама. — Надо идти домой, чтобы Фрэнк мог до нас дозвониться. Он же не знает, где мы.

Мы бежим по улице, она держит меня за руку, Кьяра спешит следом. Я оглядываюсь на вертолеты, летящие над самой землей.

В лобби мы набрасываемся на ночную консьержку.

— Вы не видели моего сына? — Мама поднимает руку над головой, чтобы показать его рост.

Но в этом нет необходимости: женщина за стойкой, конечно, его знает. Она каждый день подкрашивает губы перед его приходом с тренировки. Но ей ничего не известно. Мы беспомощно стоим в лобби.

— Такси! — вдруг кричит мама.

Если учесть, что у них всегда включено радио и что они постоянно общаются друг с другом, водители такси кажутся неплохим источником новостей. Ура! У нас есть план!

— Здесь рядом стоянка, пошли! — Мама велит Кьяре идти в номер на случай внезапного звонка, а мы выбегаем на улицу.

Таксисты стоят плотной группой и молчат, а не курят и не болтают, как обычно. Мама уверенно направляется к ним.

— Мост рухнул, — отвечает один из них по-английски. — Говорят, террористы подорвали.

— Что за мост? — хором спрашиваем мы.

— Маленький. — Мужчина затягивается сигаретой. На щеках у него темнеет щетина.

— Значит, со спортсменами всё в порядке?

Он прекращает выдыхать дым и мрачно смотрит на нас. Дым медленно расплывается в воздухе.

— Нет. Они шли по мосту, когда тот упал.

Мама отшатывается, будто ее ударили, и хватается за сердце. Мир сжимается, как всегда происходит, когда мне очень страшно. Но страх сразу пропадает, остается только ледяное спокойствие.

— Что еще известно?

— Все, больше нам ничего не говорят.

— Кто-то пострадал?

— Вроде двое погибли.

— Из какой команды? — встреваю я.

Он слегка отодвигается: наверное, мой голос звучит слишком жестко.

— Ты что, кого-то из них знаешь?

— Просто скажите, из какой они команды. — Мама все еще держится за сердце.

— Не знаю. Они только пошли к стадиону.

Мама издает звук, как будто воздух покидает ее тело. Я беру ее под руку и притягиваю к себе. Ее колени подкашиваются. Я понимаю, почему мама такая бледная, почему она хватается за меня, как за спасательный круг.

Процессия только вышла.

Спортсмены идут по странам, в алфавитном порядке.

Какая страна значится в тех паспортах, которые мы получили от Нашей Подруги в аэропорту Франкфурта?

Фрэнк выступает за Бразилию.

Глава 18 Тель-Авив, 11 лет

Вернувшись в отель, мы не осмеливаемся звонить папе, чтобы не занимать телефон. Вместо этого смотрим в стену, оставшись наедине со своими мыслями. Кьяра сгорбилась в кресле, и я ловлю себя на мысли: «Что она почувствует, если он не вернется?» Будет ли она страдать по-настоящему? Я вспоминаю карандаш в его ноге, удар в стену, окровавленный кулак. Даже когда они терпят друг друга, играют и пихаются досками на набережной, я ощущаю их взаимную ненависть. Она ненавидит сильнее. Так было всегда, но с каждым годом, с каждой главой нашей жизни становится все хуже. Он красивый и обаятельный, ему все дается легко, а она, наоборот, неуклюжая и угрюмая. Она не слишком нравится людям, а к нему тянутся все. Может, она и обрадуется, если он останется среди камней взорванного моста. Я пытаюсь отогнать от себя эту мысль.

Мои собственные эмоции тоже сложны. Он делал со мной всякое такое, после чего во мне совсем не осталось доверия. Может, я тоже должна его ненавидеть. Но я хочу, чтобы он вернулся.

Я брожу по комнате. Мне нужно двигаться, пусть даже в четырех стенах. Почему мы не сделали себе паспорта какой-нибудь другой страны? Панамы, например, или, еще лучше, Японии? Когда я дохожу до кухни, звонит телефон. С бьющимся сердцем я хватаю трубку:

— Да?

— Я жив.

В тот вечер одни из лучших в мире спортсменов направлялись к стадиону в Рамат-Гане. Перед небольшим пешеходным мостом через реку Яркон они выстроились в определенном порядке. Возглавляла процессию команда Австрии. Но когда участники ступили на мост, он рухнул под их весом, уронив юных спортсменов в реку, печально известную невероятно грязной водой. Люди и обломки смешались в ядовитой жиже. Те, кто не потерял сознание, пытались выбраться на берег.

Четверо участников австрийской сборной погибли, причем трое — от инфекций уже после того, как их вытащили. Еще один выжил, но ему потребовалось двадцать восемь операций на мозге. Шестеро получили травмы. Трагедию держали в секрете от членов семей, друзей и фанатов, ожидающих на стадионе, несколько часов. Даже зажгли факел — хотя о катастрофе уже было известно.

Сильнее всего меня поразила ужасная роль случайности в жизни. Умереть только потому, что ты оказался не в той части алфавита, — на глазах у тех, кто ждал на берегу и готовился идти следом.

Фрэнк возвращается домой — в мятом костюме, с запавшими глазами. Такое впечатление, что он вернулся с того света. Я почти сплю, сидя на диване, и все происходящее кажется мне сном. Мама долго-долго обнимает его, Кьяра явно испытывает облегчение, которое скоро пройдет. Они решают что-нибудь приготовить и уходят, а мы с Фрэнком остаемся одни.

Я с трудом заставляю себя сидеть. Голова кажется слишком тяжелой для усталой шеи. Фрэнк плюхается рядом со мной, упирается локтями в колени. Бейджик участника так и висит на шее. Он смотрит на стандартный отельный ковер, который мы видели тысячу раз, во всех концах земли, и выглядит очень взрослым и серьезным. В полумраке заметно, как резко очерчены его скулы. Я медленно опускаю голову на плечо брата, обтянутое футболкой цвета флага Бразилии, и он поворачивается, чтобы обнять меня.

Как раньше.

Глава 19 Вирджиния, США, 12 лет

Я так часто вру, что родом из этой страны, что она должна казаться мне родной. Стоя на террасе нашего нового дома в Вирджинии и оглядывая бассейн, я кладу руку на грубое дерево перил и слушаю, как вздыхает в деревьях ветер. Лес кажется бесконечным и таинственным, в тенях зарождается вечер.

Наш дом идеален, как на картинке или на старой фотографии, и кажется, будто в нем живут счастливчики.

— Что ты делаешь! — доносится голос папы с подъездной дорожки, где они с мамой разгружают машину.

Я иду к ним, готовая отвлекать или помогать, но, когда захожу за угол, вижу, как он хватает ее за руку и грубо отталкивает в сторону. Быстро убрав с его пути чемоданы, я оглядываюсь. Нас закрывает густая зелень дубов и елей. К тому же соседи, если они у нас вообще есть, слишком далеко, чтобы что-то рассмотреть. Значит, никто не заметил наших проблем. Но, коснувшись дверной ручки, я оборачиваюсь, оглядываю лужайку и вдруг понимаю, что полная изоляция, может, не так и хорошо.

Сейчас мы совсем рядом с Вашингтоном, и близость к политической силе основная причина нашего переезда. Когда мы нашли папу в Париже, он решил, что пора обосноваться в стране, где можно спрятаться и одновременно заработать, — то есть в США.

Папа проглядывает рассылку из синагоги. Мы сидим рядышком на арендованном диване в комнате, которую американцы называют «общей». Почти все серьезные игроки из Вашингтона живут в симпатичных пригородах Вирджинии, и некоторые из них посещают наше будущее место для молитв.

— У тебя есть план? — спрашиваю я, собирая волосы в хвост.

— Посмотрим. Для начала просто вольемся в струю и займемся налаживанием связей.

Я ухожу в свою комнату, закрываю дверь и встаю перед зеркалом, расправив плечи. В последнее время в моих глазах все заметнее проступают тьма и тревога. Радует только то, что никто другой этого не замечает. Даже на тренировках, где я провожу по пять часов в день. Я прячу все неприятное в маленькие тайники глубоко в голове. И я так поднаторела в умении казаться веселой, что порой убеждаю в этом даже саму себя. Иногда меня это пугает: я отлично научилась игнорировать собственную душу.

Когда на стенах дома в Вирджинии впервые появляется кровь, это меня шокирует.

Кьяре приходится сидеть на диете, чтобы лучше выглядеть при подаче заявки на политическую стажировку в начинающейся президентской кампании. Конечно, папа помогает ей подавать документы в обе партии. Но Кьяра не понимает, насколько важна в этом деле внешность. Она тайком поедает шоколадки и белый хлеб, а потом жалуется, что с ее метаболизмом что-то не так.

— Просто ты врешь и жрешь всякий мусор. — Кьяра с папой стоят внизу, а я наблюдаю за ними с лестницы. Все, содержащее сахар, по-прежнему строго запрещено. Это, конечно, странно, если принять во внимание, что Фрэнку уже двадцать два, а Кьяре двадцать четыре. Но папа тверд, как железо.

— Нет, — неуверенно возражает она.

И тут я слышу странный и жуткий звук, с которым плоть врезается в неподвижный предмет. Кьяра сползает по стене. Я пытаюсь вдохнуть, но легкие меня не слушаются. Он поднимает ее рывком, и в этот момент на лице Кьяры мелькает странное выражение — она примеряется и пинает его в колено. Нет! Он не успевает среагировать, а я уже знаю, что это только его раззадорит. Вспышки гнева стали чаще, и когда он так себя ведет, нужно просто терпеть и не показывать слабость — и уж точно не сопротивляться.

Он сильно бьет ее в лицо. Брызжет кровь, и на стене появляется мерзкое красное граффити. Дальше следует короткий апперкот в живот, она складывается вдвое и медленно опускается на пол. Отец стоит над ней, сжав кулаки. Я слышу, как он тяжело дышит через нос. Вены на его шее вздулись.

— Не смей мне врать!

Она поднимает голову. Изо рта у нее течет кровь, но выражение лица Кьяры пугает меня: на нем читается неприкрытое обожание.

— Не буду, папочка, — говорит она нежным голосом.

Отец разворачивается и замечает меня, замершую на лестнице.

— Иди к себе! — кричит он.

Я с трудном переставляю ноги, словно забыла, как это делается. Оглянувшись, вижу, что они обнимаются.

Меня выдвигают на звание обладателя лучшей улыбки в воскресном кружке иврита, и я, скорее всего, выиграю. Очень надеюсь, что так и случится. У меня в запасе меньше шести месяцев, чтобы научиться читать и петь на иврите и пройти бат-мицву — иудейский ритуал совершеннолетия, который проводится в тринадцать, то есть когда ты максимально неловкая и неуклюжая. В ходе ритуала приходится вести службу перед всем собранием.

Дома у меня никогда не хватает времени проанализировать новые установки — моментально появляются другие и выбивают меня из колеи. Родители постоянно ссорятся. Иногда папа не кричит, но напряженная тишина кажется еще хуже. Мама как будто выцвела под гнетом всего, о чем она не говорит вслух, и я знаю, что Фрэнк ее презирает за то, что она никогда даже не возражала отцу. Уже почти пять лет папа не говорит ему ни слова. Они живут в одном доме, но у брата нет права голоса. Как-то днем Фрэнк, идя по коридору, вдруг останавливается и, ударив по стене — на этот раз специально, — рассаживает руку. Он мечтает уехать в колледж, но папа хочет за ним приглядывать, и Фрэнк остается дома.

— Я хочу выбраться отсюда! — Глаза Фрэнка сверкают в нескольких дюймах от меня. — Или уничтожить все это. Я пойду в полицию!

Мы стоим в коридоре, с его руки капает кровь. Я смотрю на Кьяру — она улыбается. Это его первая угроза… Нам? Отцу? Семье? Я не знаю точно, но, скорее всего, первая. На этот раз ей даже не пришлось его провоцировать, он сам себя выдал. Я быстро тянусь к плечу Фрэнка, но он уворачивается и резко произносит:

— Я не шучу.

— Все будет хорошо. — Я смотрю на него снизу вверх. — Стену починим.

— Да плевать мне на стену! — Он убегает и хлопает дверью.

Я знаю, что он не шутит, и это меня пугает.

К моему удивлению, папа списывает дыру в стене на отсутствие самоконтроля со стороны Фрэнка. Еще удивительнее то, что он решает записать его на интервью в Иешива-университет — ортодоксальный иудейский колледж в Нью-Йорке. Конечно, это не нормальное студенчество, на которое Фрэнк так надеялся. А потом папа обнаруживает, что в Вирджинии есть ортодоксальные школы для девочек — старшая и средняя.

Он велит мне в понедельник одеться как можно скромнее. Мы собираемся на встречу со старшим раввином. Я всегда хотела ходить в нормальную школу, но мне сложно представить, что это случится одновременно со мной и Фрэнком.

Пройдя мимо недавно зачиненной дыры в стене, я стучу в его дверь.

— У тебя все получилось, — говорю я, садясь на пол.

Он холодно смотрит на меня, встает из-за стола, где раскладывает таблетки натурального энергетика — его недавняя бизнес-идея, — и присаживается рядом.

— Ты так это видишь?

— Наверное? — с сомнением говорю я и принимаюсь щипать ковер.

— Это часть отцовского плана. Даже если в нем нет смысла, мы должны заткнуться и делать, что нам скажут. Я проникну в еврейскую общину Нью-Йорка, где много могущественных людей. Наша психопатка-сестра влезет в политику насколько сможет. А тебя отправят в эту школу, чтобы ты делала там то, что умеешь лучше всего.

— Ты о чем? — хмурюсь я.

— Улыбаться, работать, быть идеальной маленькой королевой.

— Я ничего не изображаю, Фрэнк. — Краска заливает мое лицо. — Я просто пытаюсь все как-то держать. Мама еле выживает. Ты вообще это понимаешь?

— Это не мое дело. — Он смотрит в сторону.

Я сжимаю кулаки:

— Что значит не твое? Нам надо…

— Послушай, — резко перебивает он, — я понимаю, что ты хочешь удержать нас вместе. Но это невозможно.

Нет. Нет! Я не сдамся. Не существует ни одной причины, по которой моя семья должна распасться. Разумеется, я тоже устала. Но я держусь, потому что наши законы гласят: верность, целеустремленность, вера в будущее. Почему все не могут просто мне помочь?

— Ты же будешь хорошо себя вести? — Я смотрю в ледяные глаза Фрэнка и боюсь представить, что он может натворить в Нью-Йорке. — Не станешь ходить в клубы и все такое?

Я никогда не была в Нью-Йорке, но могу себе представить, что его обаяние и красота откроют все двери, в том числе опасные.

— Бхаджан, смотри лучше за собой. — Он встает.

Даже я вынуждена признать, что у меня ничего не получается. Но все-таки, перед тем как выйти, я останавливаюсь.

— Буду тебе писать, ладно? — говорю я, глядя на него через плечо и держась за дверную ручку.

— Бхаджан, — он устало трясет головой, — ты все равно будешь делать то, что захочешь.

Но мне кажется, что я различаю на его губах призрак улыбки.

На собеседование я наряжаюсь, как деревенская девушка девятнадцатого века: закрываю все тело, кроме рук, шеи и покрытого испариной лица. Папа оглядывает меня и улыбается. Мы ждем на скамейке у офиса раввина. Я оттягиваю высокий воротничок, прокручивая в голове свою историю. У меня нет никаких документов из школы, да и вообще документов о моем существовании, так что сегодня нам придется полагаться на обаяние, гимнастические достижения и опыт жизни в Израиле.

— Шалом!

Я ожидала увидеть маленького кабинетного старичка, но в дверях вырастает огромный мужчина с буйной растительностью на голове, напоминающей медную проволоку.

— Раньше в нашей школе не было знаменитых спортсменок, — гремит он, когда мы устраиваемся среди папок с документами.

Я незаметно вздыхаю. Знаменитая — это изрядное преувеличение, основанное на том факте, что при каждой моей победе в соревнованиях папа гордо извещает об этом газету. Или три. Сначала мне нравилось внимание — но это было до того, как я начала проигрывать. С каждым месяцем я становлюсь все выше, а рост — враг гимнаста. Я будто путаюсь в длинных ногах и постоянно падаю. И больше не побеждаю. Я даже не приближаюсь к победе. Учитывая привычку моего отца ко всеобщему вниманию — даже когда мы в бегах — я просто заставляю себя не думать об этом.

Раввин весело хлопает в ладоши, пугая меня.

— Надо будет пройти небольшой тест по математике, чтобы понять, в специальный класс тебя отправить или в обычный. Добро пожаловать в нашу школу, Кристал!

Экзамен? В школе? Сейчас? Папа обычно просто забрасывал нас вопросами, пока мы бродили по торговому центру в поисках стильных носков или отмывали заработанные на золоте деньги.

В свете люминесцентной лампы черные буквы на бумаге выглядят особенно угрожающе. Я знаю математику, все будет хорошо, обязательно! Вздохнув, я расправляю плечи.

Вопрос первый. Я с ужасом осознаю, что даже не понимаю, что у меня спрашивают. Коэффициент? Что это такое? Произведение двух чисел? Я, наверное, выгляжу испуганной, потому что учительница спрашивает, все ли в порядке. На моих счетах не было никакого коэффициента.

— Да! — бодро отвечаю я.

Семейное правило номер двести тридцать шесть: никогда не признаваться, что ты чего-то не знаешь. Излучать уверенность в себе, пока она не станет реальностью.

Я стараюсь изо всех сил, однако набираю меньше тридцати процентов, так что теперь, видимо, считаюсь слегка умственно отсталой. Но меня все равно берут в школу!

В первый день я умираю от любопытства, и мы с Кьярой бежим в школу пораньше. Она будет помощницей учительницы и проследит, чтобы все шло нормально. Не знаю, как папа это устроил. Но, думаю, нам обеим хочется, чтобы мне предоставили самостоятельность. И теперь мы мрачно переглядываемся — два человека, которые вынуждены находиться рядом друг с другом.

Добрая пожилая женщина ведет меня в класс и убеждает — непонятно почему — что быть хорошим человеком важнее, чем знать математику.

Я буду получать образование!

Вскоре я обнаруживаю то, чего совершенно не ожидала: в школе нетрудно. По крайней мере, в этой. В основном нужно демонстрировать, что все знаешь, запоминать формулы и помалкивать, если нужно.

Когда мы с папой летим по шоссе на новом серебристо-сером и невероятно мощном «корвете», купленном за наличные, я решаюсь зайти на запретную территорию. Собрав все свои силы, говорю:

— Может, в следующем году мне пойти в обычную школу? В этом штате много хороших…

— Детка, думаешь, это не приходило мне в голову? — Папа пристально смотрит на меня.

Вообще-то, я так и думаю. Отправить меня в школу с обычными детьми? Для нашей семьи это слишком просто.

— Школы — это фабрики пропаганды. Они готовят людей к жизни, полной страха и подчинения.

— А если я хотя бы попробую? Ненадолго?

— Бхаджан, тебе придется оказаться новенькой среди сотен детей старше тебя, воспитанных на Эм-ти-ви и не знающих дисциплины. Ты просто не представляешь, с чем столкнешься.

Мне хочется кричать. Почему он думает, что я такая наивная и хрупкая? Моя невинность существует только в воображении других людей. Папа накрывает мою руку, вечно холодную, своей, всегда теплой, и успокаивающе сжимает.

— Помнишь военный музей, в который мы ходили в Англии?

Я медленно киваю. Мне тогда исполнилось девять. Был ветреный зимний день, и я шлепала по лужам. На стенах музея висели черно-белые фотографии молодых людей в форме. Я смотрела на ряды красивых лиц — большинству едва исполнилось восемнадцать. Но только когда папа указал на одну из фотографий и объяснил, что все эти парни погибли во Второй мировой войне, я поняла, в чем дело, — это был мемориал, а не музей.

Я надолго там задержалась, изучая одну фотографию, на которой юноша во втором ряду смотрел прямо в камеру и лукаво улыбался. Прямо как я.

— Да, — тихо говорю я, — помню.

— Несколько облеченных властью людей решили развязать войну — и миллионы молодых людей по обе стороны фронта умерли от ран и голода. Ты понимаешь, к чему я?

— Не совсем…

— Ты — драгоценность. Моя задача — охранять тебя. Думаешь, дети правителей попадали на передовую? Я делаю то, что делаю, не для того, чтобы усложнить твою жизнь. Я думаю о перспективе.

Мы съезжаем с шоссе. Резкий поворот бросает меня к дверце, и я ощущаю запах новой машины.

— Жизнь — это не обязательно торговые центры и полная безопасность. Она может закончиться в любую секунду. Я не хочу делать из тебя пушечное мясо. А большинство людей — именно оно, даже если нет войны. Ненавистная работа с девяти до пяти. Я не желаю тебе такой судьбы. Хочу, чтобы у тебя были связи, позволяющие делать, что тебе хочется. И это не имеет ничего общего с учебой в университете штата Пенсильвания и тусовками в течение четырех лет, о которых мечтает твой брат. Или жизнью в одиночестве без всяких указаний, чего хотела бы твоя сестра. Моя задача — привести тебя в нужное положение. Иногда пинками и криком. — Помолчав, он продолжает уже тише: — Знаешь… ты — самое важное, что я сделал. Большинство людей всю жизнь тычется в стены, потому что никто не укажет им путь. Я хочу оградить тебя от всего этого. Знаю, это сложно, но тяжело в ученье — легко в бою.

Я смотрю на него, вижу, какой он искренний, и думаю, что понимаю. Он мечтает что-то оставить нам. Не хочет, чтобы мы стали неудачниками. Теперь, когда я наконец-то общаюсь с ровесниками, понимаю, какая это редкость. Конечно, мне тяжело нести груз его ожиданий, но, кажется, я не хотела бы превратиться в обычного ребенка, которого никто не принимает всерьез.

Хорошо известно, что для поступления в колледж нужен школьный аттестат. Но это верно только в том случае, если у вас не хватает воображения.

Фрэнк с папой едут в Нью-Йорк, не проронив по дороге ни слова, и встречаются на Манхэттене с главным раввином Иешива-университета. Хотя в Ванкувере Фрэнк получил аттестат зрелости, от бумаг пришлось избавиться, потому что они были выписаны на другое имя. Не осталось свидетельств и об обучении Кьяры в колледже травников, а также о моих спортивных победах. Пару лет назад мы все как будто возникли из пустоты — взрослые, но лишенные прошлого.

Однако Фрэнк есть Фрэнк. Его принимают в колледж, и даже папа вынужден признать, что у него завидный талант очаровывать людей. За папой люди идут, потому что он великолепен и умеет убедить в том, что все возможно. Но рано или поздно они начинают догадываться, что он считает всех тупыми овцами. Фрэнк не такой: он искренне любит людей и хочет им нравиться. Это делает его более убедительным и, как часто замечает папа, более уязвимым: ради одобрения сверстников он готов пойти на заклание.

— Видела бы ты эту встречу, — говорит отец с плохо скрываемым восхищением. — Твой брат все время улыбался и расспрашивал раввина о целях и ценностях школы. В результате об аттестате никто и не вспомнил. Думаю, Фрэнка ждет большое будущее в политике. Если он не расслабится, — добавляет папа после некоторой паузы.

Теперь, когда Фрэнк устроен, щедрое пожертвование президентской кампании демократической партии должно обеспечить Кьяре место стажера среди тех, кто хочет пропихнуть в Белый дом Эльберта Гора. Мы выбрали демократов не потому, что верим в какую-то партию, — в политику мы верим не больше, чем в Макдоналдс, — а потому, что у нее больше шансов оказаться в рядах победителей. Республиканцы возложили свои надежды на Джорджа Буша, которого папа после его интервью прозвал Дурачком. Так что в победе демократов он почти уверен, но на всякий случай делает пожертвование и республиканской партии. Всегда нужно быть готовым к неожиданностям.

Я стою у стола «Кинко», поддерживая семейную традицию преодолевать препятствия творческим путем. На столе — замазка, огромный резак гильотинного типа, клей, стопка бумаги, линейки и канцелярский нож. Я смотрю на свои руки и вздыхаю. Они у меня уродливые: красные, сухие от мела, с твердыми мозолями от постоянного контакта с брусьями и обгрызенными ногтями. Но пальцы тонкие и не дрожат, поэтому за документы отвечаю именно я. Даты, которые нужно заменить, рекомендательные письма от компаний из списка «Фочьюн-500», в которые нужно добавить имя Кьяры. Ну вы понимаете. Все это мне предстоит сделать.

Ножом я обвожу логотип знаменитой компании, распечатанный с сайта, аккуратно приклеиваю его в верхнем левом углу письма, которое папа собирается отправить. Потом, скопировав шрифт, я открываю Майкрософт Ворд и добавляю под логотипом новые контактные данные. Если кто-нибудь позвонит, чтобы проверить, он попадет на мамин мобильный номер. Вставив нужные цифры, я кладу письмо в ксерокс и слежу, чтобы оно скопировалось без теней. Я прижимаю крышку, пока бумага не становится абсолютно плоской и копия не выглядит идеальной. Наклонившись над столом, я перепроверяю каждую деталь: расположение логотипа, соответствие контактов, размер шрифта, пробелы…

— Вегетарианская пицца? — спрашивает папа, и я вздрагиваю от неожиданности.

— Черт! Да. — Я потираю закостеневшую шею и протягиваю ему письмо.

Он разглядывает его под ослепительным светом «Кинко», а потом мы выходим навстречу вечеру. Парковка почти опустела. Сумерки только-только начинают сгущаться. Мы держимся за руки и шагаем в ногу.

— Принцесса, ты способна с помощью канцелярского ножа и капли замазки посрамить большинство изготовителей подделок.

Глава 20 Вирджиния, 12 лет

В предрассветный час, когда ночь закончилась, а день еще не начался, я лежу и смотрю, как на моем потолке мерцают звездочки. Пожалуй, это самое мирное время. Но мой мозг, как всегда, все портит, лихорадочно перебирая список дел. Я тихонько вою и скатываюсь с кровати, прикидывая, что можно передать на аутсорсинг.

Недавно Кьяра стала моим секретарем на полставки. Я не припомню, чтобы это как-то обсуждалось, — скорее всего, этот вариант оказался самым логичным. В конце концов, мой день начинается на рассвете и заканчивается, когда я еле живая возвращаюсь после тренировки, занимающей весь вечер. Кьяра же, пока не началась президентская кампания, только помогает в школе несколько часов. По беспощадным меркам моей семьи я гораздо более продуктивна.

Открыв дверь, я вижу Кьяру, которая сонно бредет в ванную. Почему она так жутко одевается? У нее даже пижамы уродливые!

— Привет! — Я выглядываю из комнаты. — Сделаешь домашку по естествознанию? А я эссе по английскому напишу.

Она неохотно кивает.

На втором этаже после отъезда Фрэнка стало очень пусто. Я смотрю на запертую на замок дверь. Он только мне сказал, где спрятал ключ, и когда я чувствую себя особенно одиноко, тихонько проскальзываю к нему и сижу на ковре, как во время наших разговоров. Это нелогично, но, несмотря на все произошедшее, он все еще мой самый близкий человек. Его комната — мое секретное место, где я могу поразмышлять.

Я оставляю домашнее задание у двери Кьяры. Иногда мне ее бывает жалко, особенно сейчас, когда папа решил больше не допускать их с Фрэнком в гостиную и кухню. Он теперь спит в гостиной на диване, а не наверху с мамой, и поэтому первый этаж стал его царством. И он не позволяет неврозам и негативному мышлению загрязнять свою атмосферу. Мама носит еду Кьяре наверх.

Я пытаюсь вести себя с ней получше, правда, это очень непросто. Иногда по утрам мы выходим на короткую пробежку в лес: она должна худеть, а я — развивать выносливость. Кьяра бежит впереди, а я трушу сзади, глядя на ее рюкзачок. Сердце бьется быстро, и тепло приятно разливается по телу. Она всегда задает хороший темп. Как ни странно, несмотря на постоянные тренировки, я очень быстро выдыхаюсь. А брат с сестрой прекрасно бегают на длинные дистанции.

Сегодня Кьяра останавливается на маленькой полянке, где мы часто пьем воду, и лезет в рюкзак. Она что-то говорит, но я не слышу, потому что пытаюсь отдышаться и смотрю на листья, отяжелевшие от росы. Я протягиваю руку за бутылкой с водой.

Выстрел заставляет меня застыть с вытянутой рукой. Обернувшись, я вижу Кьяру. Она стоит, расставив ноги, и целится из пистолета в дерево.

— Какого черта! — ору я.

Она выглядит удивленной и невинной:

— Я же сказала тебе заткнуть уши. Ты что, не слышала? Ты испугалась?

— Откуда у тебя пистолет?

— Папочка купил, — говорит она странным детским голоском, как всегда бывает, когда речь заходит об отце. — Когда начнется избирательная кампания, мне придется одной ходить по городу, должна же я себя защитить! Стой там, Бхаджан.

Она целится в другую сторону и снова стреляет. Кора на дереве словно взрывается, резкий незнакомый запах пороха наполняет ноздри.

Кьяра с довольным видом разглядывает свою мишень и коротко, отрывисто смеется.

Все мое сочувствие к ней сразу исчезает. Так всегда и происходит: как только я пытаюсь думать о сестре хорошо, она делает что-то отталкивающее.

— Побежали, — говорю я и срываюсь с места.

Мне хочется оказаться подальше от этого странного смеха. Подальше от всего, чего я не понимаю.

Очередная новая машина, сливочно-белый «линкольн», приобретенный, разумеется, за наличные, мчит, урча, по пустой дороге. Каждое утро по будням папа тридцать пять минут едет от нашего отдаленного района до ближайшей остановки школьного автобуса. Сев в желтую развалюху, мы с Кьярой еще больше часа добираемся до школы.

— Как идет исследование? — бросает папа Кьяре через плечо.

— Очень хорошо, папочка, — быстро отвечает сестра, и я сразу понимаю, что она врет.

Он медлит. В зеркале заднего вида видно, какие строгие у него глаза.

— Ты нашла лучший вариант?

— Мне нужно еще поискать, но уже есть несколько похожих имен.

Я знаю Кьяру и ее манеру формулировать так, что выдает ее с головой. Скорее всего, она не занимается исследованием, а ходит есть запретную еду. Я стараюсь не показывать виду. Обычно мне нет до нее дела, но сейчас ей поручено действительно важное задание: она должна изучить архивы еврейских семей в округе Колумбия и найти имена, похожие на наши нынешние.

Многие иммигранты начинают писать свою фамилию по-другому, чтобы в новой жизни ее было легче произносить, и это здорово нам поможет при подделке генеалогического древа. Ее задача — найти фамилию, похожую на ту, что красуется в наших фальшивых паспортах. Лучше всего, чтобы никого не осталось в живых, чтобы никто не смог нас найти и заявить, что мы никакие не родственники.

Папа твердо решил легитимизировать нашу новую легенду, и мне нравится идея наконец пустить корни и держаться одного имени. Но в то же время мне грустно оттого, что красота и истина перестали быть нашей религией. Их место занял бизнес. Мы меняли веру так же часто, как имена, и я уже ничто не воспринимаю всерьез.

Приближается большая парковка, где останавливается школьный автобус. Папа заканчивает допрос и сосредотачивается на дороге. Еще очень рано, и машин, кроме нашей, нет. В сероватых сумерках мы молча ждем автобус.

И вдруг папа разворачивается и точным движением втыкает ручку в бедро Кьяры. Она орет от боли и неожиданности. Его кулак мелькает раз, другой, третий, вбивая ручку в ногу сквозь длинную юбку.

— Никогда. Не смей. Мне. Врать.

Глаза у него ледяные, лицо красное. Он снова заносит руку.

Машинально я накрываю ее ногу ладонью и слышу собственный голос:

— Не надо!

Он спокойно поворачивается ко мне. Ручка оказывается над моим правым коленом:

— Тоже хочешь?

Я мотаю головой, лишившись дара речи.

— У нее важное задание. Вместо этого она подвергает всех нас опасности. Не лезь, Бхаджан.

Ручка все еще в нескольких дюймах от моей ноги. Я смотрю на его руку, на редкие светлые волоски на побелевших костяшках.

— Выметайтесь из машины, обе!

Через секунду мы оказываемся на улице. Я не заметила, что автобус уже приехал. Вот он стоит, ярко-желтый на сером асфальте. Я иду к нему. Из окон выглядывают сонные бледные лица. Со скрежетом открываются двери, и я с трудом переставляю ноги.

— Доброе утро! — Моя улыбка шире, чем обычно.

— Привет, солнышко! — машет мне водитель.

Кьяра садится отдельно, и я не смотрю на нее.

Прижавшись лбом к холодному стеклу, я мечтаю все бросить, перестать постоянно совершенствоваться и начать просто жить. Подойти к кому-нибудь и сказать: моя семья разваливается. Мама не хочет больше жить, отец обращается с ней как с прислугой, я скучаю по брату, но не хочу, чтобы он во все это возвращался.

И Кьяра… тогда, утром в лесу… Ее дерзкая ложь в лицо человеку, который обязательно ударит. Ее любимому папочке. Что происходит у нее в голове?

Но я молчу и каждое утро сажусь в школьный автобус, который выглядит так же, как все школьные автобусы на свете: ярко-желтый, не знающий тайн.

Глава 21 Вирджиния, 13 лет

Меня арестовывают в супермаркете и сажают в тюрьму. Все это происходит самым обычным вечером. Именно так жизнь подкрадывается и с размаху бьет по голове, когда ты думаешь, что бы приготовить на ужин.

Когда я оказываюсь в отделе косметики, мой взгляд падает на витрину с тушью. Ресницы у меня белесые. Быстро оглядевшись, я накрываю ладонью один из тюбиков, как меня учили, а потом незаметно кладу его в карман.

Я иду дальше и нацеливаюсь на чипсы, когда чувствую рядом чье-то присутствие. Высокий мужчина с постным лицом не успевает сказать ни слова, а у меня уже сводит желудок. Охранник велит мне вывернуть карманы. Он стоит так близко, что я чувствую запах его сигарет.

Паника заставляет мозг работать еще быстрее.

— Я должна поговорить с мамой.

— Нет, ты должна пойти со мной. — Он заслоняет мне все пути к отходу.

Я отчаянно пытаюсь что-то придумать, ладони потеют, тушь в кармане жжет руку, как огонь. Если я выберусь из этого, поклянусь Богу — в кого бы мы ни верили теперь, — что больше никогда не буду делать попыток стать секси. Некоторые вещи просто не должны происходить.

Мы выходим из прохода с чипсами. Я ищу мамину тележку, сердце колотится в груди, и каждый шаг приближает меня к двери охраны. В последнее мгновение я отчаянно кричу: «Мама!» — и молюсь, чтобы она услышала мой голос в шумном магазине. Почти сразу я вижу, как она, бросив тележку, выбегает из отдела со здоровым питанием и направляется к нам. Глаза у нее горят.

— Вы кто? — спрашивает она у охранника, загораживая меня.

Он объясняет, что я преступница. Но меня больше поражает то, что мама выглядит более грозной, чем он, хотя она в два раза меньше охранника. Тихая застенчивая женщина, какой она бывает рядом с моим отцом, исчезла. Сейчас она кажется несгибаемой и непобедимой.

Если бы я только успела убежать и выбросить тушь, ничего бы они мне не сделали. Но охранник следит за мной. Он ведет меня по лестнице, залитой холодным светом, таким ярким, что от него жжет глаза. Меня одну, без мамы, вводят в жуткую комнату для допроса. Мне приходится вывалить все содержимое карманов на пластиковый стол. И вот она, улика! Тут я наконец вижу, что написано на тюбике: «Тушь синяя». Ну что за цвет? Это же надо, украсть не то, что нужно, и попасться…

— Как тебя зовут? — Он берет ручку.

И тут я совершаю вторую ошибку: я называю ненастоящее имя, которое мы никогда раньше не использовали. Но если у нас нет дома компьютера, это не значит, что его нет ни у кого в мире. В супермаркете есть камеры видеонаблюдения, базы данных, возможность мгновенно проверить имя и адрес. Неожиданно проблема оказывается куда серьезнее, чем мелкая кража.

Тяжелые шаги грохочут по лестнице и по коридору. Входят двое копов в форме и с пистолетами, заслоняют дверь, велят мне встать и следовать за ними. Ноги не слушаются — я не уверена, что вообще могу идти.

Меня сажают в полицейскую машину. Я вижу, что мамин «линкольн» решительно следует за нами, и только это не позволяет мне разрыдаться. В участке, сидя на табуретке за пуленепробиваемым стеклом камеры предварительного заключения, я вижу маму. Она звонит кому-то. Я пытаюсь успокоиться. Честно говоря, тюрьмы я не боюсь. Боюсь папиной реакции. Что меня ждет: ручка? кулак? провод?

Что, если они проверят мою биографию, и я подведу всю семью? Надо было вспомнить — тебя не выхватывают лучом прожектора из темноты, не догоняют в ходе безумной погони. Ты попадаешься на простых ошибках…

Полная женщина в форме открывает дверь и говорит, что меня посадят в настоящую камеру. После тщательного обыска мы идем по холодным бесконечным коридорам. За спиной у нас запираются двери. Около камеры я отдаю все, что осталось у меня в карманах: бальзам для губ, пару монет и мятую салфетку. Мужчина и женщина выходят из какой-то стеклянной будки, складывают все это в пакетик и вешают на него бирку.

Я сижу на жесткой скамье в двухместной камере, избегая взгляда худой девчонки-подростка с татуировками и густо подведенными глазами. Только тут я осознаю всю иронию ситуации. Мы волновались из-за угрозы Фрэнка пойти в полицию и «все разрушить». И что случилось? Я, верный милый ангелочек, с размаху влетела в кирпичную стену и подвергла всех опасности.

— Привет, девочки! — Женщина-офицер открывает дверь и вместе с напарником заходит в камеру.

Они проверяют, нет ли у меня телесных повреждений. По сравнению с сокамерницей я выгляжу хрупкой. Но это нестрашно, если она проявит агрессию, я просто врежу ей по трахее, как учил папа.

— Пить хотите? — Мужчина держит пару банок колы.

— Спасибо, — говорю я, — но мне нельзя лимонад.

— Правда? И почему? — Он сводит брови, и морщины становятся глубже.

— В нем очень много сахара.

— Я обе выпью. — Моя соседка впервые подает голос. Он хриплый и тихий.

Она берет обе банки и поворачивается ко мне спиной.

— Если тебе что-то понадобится, просто постучи в стекло, о’кей? — говорит женщина, собираясь выйти.

— Хорошо. На самом деле… — Я наклоняюсь вперед и упираюсь руками в колени.

Мне ужасно хочется колы. Я почти вижу, как пью ее огромными, жадными глотками, и мне кажется, что ее насыщенный вкус смоет привкус страха. Они задерживаются перед открытой дверью и выжидающе смотрят на меня.

— Вызовите адвоката, будьте любезны, — вежливо прошу я.

Через несколько часов назначенный судом адвокат, умный на вид мужчина далеко за сорок, сидит за столом напротив меня. Коп, который привел меня сюда, громко хлопает дверью и оставляет нас наедине. Адвокат кажется удивленным. Я тощая, в свободной футболке, на которой изображена бабочка, волосы стянуты в высокий хвост.

— Как себя чувствуешь? — спрашивает он, доставая ручку.

— Хорошо.

— Не считая того, что ты в тюрьме? — Глаза у него смеются, и я понимаю, что мы поладим.

— Конечно. — Я кладу руки на стол, сглатываю и улыбаюсь. — Мы же это исправим, правда?

Пытаясь сложить в голове историю, я ощущаю нечто странное. Не то чтобы я расслабилась… наоборот, подобралась и сосредоточилась. Всего пара часов за решеткой, и я уже выражаюсь как преступница. В отличие от жизни на воле здесь как будто больше свободы. Больше возможностей использовать свои навыки.

Адвокат устраивает так, что меня не отводят обратно в камеру. Копы из отдела по борьбе с преступлениями против собственности соглашаются, что мне лучше посидеть в конференц-зале. Здесь я могу попить воды и, пока адвокат ждет результата своих звонков, обсудить с ним недостатки судебной системы по делам несовершеннолетних.

— Мне так редко удается по-настоящему поговорить на работе, — вздыхает он. Я понимающе киваю. — По дороге сюда я видел некоторых заключенных.

Мы закатываем глаза, сочувствуя друг другу, и тут женщина-офицер машет мне рукой.

— Ладно, вали домой до суда. — Она провожает меня наружу. Лицо ее как-будто все состоит из острых углов. — Что, полегчало? — спрашивает она.

Но пока мы идем по стерильнобелым коридорам, и двери закрываются за мной уже по пути на свободу, я чувствую, что мне стало гораздо страшнее. Конечно, в тюрьме опасно, но здесь есть правила и законы. Кажется, это давало мне ощущение безопасности. Теперь я отправлюсь домой, где может случиться все, что угодно.

Сильно ли рассердятся родители? Да, я могла выдать нас всех. Но это волнует меня гораздо меньше, чем возможная утрата доверия. Мы всегда можем снова сбежать. Я поеду куда угодно, сделаю что угодно, лишь бы мы были вместе. Мне важно только то, что они обо мне думают.

Дома я лежу в кровати, вытираю слезы и смотрю на звездочки на потолке. И тут слышу тяжелые папины шаги. Я замираю. Мне страшно. Через мгновение его темная фигура нависает надо мной. Я инстинктивно ищу глазами электрический провод и чувствую запах пряного одеколона, когда отец садится на мою кровать.

— Хочу рассказать тебе кое-что, и это, как я надеюсь, позволит тебе взглянуть на жизнь с другой стороны, — объявляет он и осторожно берет мою холодную руку в свою. Страх уходит, но я ощущаю такую слабость, что не в силах пошевелиться. — Если ты не был привлечен к уголовной ответственности, то и не жил.

— К уголовной ответственности? Это что? — Я поворачиваю голову на подушке.

— Арест. Обвинение в серьезном преступлении… Знаешь, это может больше не повториться, но этот опыт закалит тебя.

Я смотрю на него, разинув рот.

— Бхаджан, люди живут всю жизнь, боясь неизвестного. Того, с чем они не сталкивались. Ты побывала в тюрьме. Это прошло. И, — он подается вперед, глаза его сверкают в свете луны, — добро пожаловать в высшую лигу!

Глава 22 Вирджиния, 13 лет

Фрэнк!

Кьяра говорит, что я зануда и зубрила, но если Джорджу Бушу судимость за вождение в нетрезвом состоянии не мешает баллотироваться в президенты, я не понимаю, почему привод в полицию должен помешать мне в чем-то.

Судья не поверил ни одному слову из моей истории, и меня приговорили к социальным работам — уборке в местной школе — и групповым беседам с другими несовершеннолетними преступниками. Так что один из нас все-таки попал в нормальную школу, пусть и в роли уборщика и после окончания учебного дня.

Круто, что ты теперь работаешь вышибалой в ночном клубе и сам решаешь, кому туда можно, а кому нельзя. Как ты нашел эту работу?

Разумеется, я никому на свете об этом не расскажу.

Хотя я догадалась! Тебя поставили у двери, чтобы привлекать девчонок. Ха-ха! Уверена, что так и было. Мама рассказала, что в Нью-Йорке тебя позвали в большое модельное агентство и что твои фотки отправят дизайнерам одежды. Бросай работу в ночном клубе, быть моделью гораздо веселее!

Мама беспокоится, что я слишком серьезно ко всему отношусь, и придумала сделать так, чтобы команда, с которой я тренировалась в Израиле, приехала в Америку на соревнования, ну и в гости. Только мама могла такое выдумать, но это правда случится. Кьяра, твой злой рок, оказалась отличным организатором… Может, это обратная сторона ее властности? Короче, она поговорила со всякими богачами из еврейской общины, и они дали денег на поездку: на отели, еду и на экскурсии по округу Колумбия и Огайо.

Помнишь соревнования Бакай-Классик? Я напомню: это когда в прошлом году я так неслась к препятствию, что соскользнула с трамплина, треснулась о препятствие грудью и рухнула без чувств перед судьями, камерами и тысячами зрителей. Прекрати смеяться! Это было не смешно и ужас как больно!

Так что в этом году я снова поеду в Кливленд на те же самые соревнования. Это далеко, конечно, но, может, ты тоже заедешь?

Давай честно: мне не сравниться с олимпийской командой и с другими спортсменами тоже. Это один из наших семейных проектов, который поначалу казался прекрасной идеей, а потом превратился в жуткую выматывающую хрень.

На самом деле, я просто по тебе скучаю и надеюсь, что у тебя все хорошо. Ну а если захочешь почувствовать себя как дома, просто встань у дверей клуба и сам решай, кого пускать внутрь.

С любовью, Бхаджан

В день бат-мицвы, когда меня начинают считать женщиной, я вовсе не чувствую себя взрослой. Я все такая же, и в новом белом платье моя грудь остается плоской. Я стою в синагоге перед всей общиной, наклоняю голову и начинаю петь на иврите — это моя часть Торы.

Несколько скамей в центре оставлены для нашей семьи. Скамьи выглядят печальными и пустыми, там сидят только родители и Кьяра в официальной одежде. Я уже побывала на нескольких бар-мицвах и бат-мицвах, и на этих скамьях всегда сидели тетушки, дядюшки, шумные кузены, дедушки и бабушки, смахивающие слезы. Надо было нанять массовку в кастинговом агентстве.

После службы раввин, высокий жизнерадостный молодой мужчина, кладет руку папе на плечо.

— Как вы, наверное, счастливы! — Он улыбается. — Семья у вас небольшая, но вам есть чем гордиться.

Раввин переводит взгляд с Кьяры на меня, и мне хочется вмешаться и напомнить ему, что у меня еще и брат имеется, но резкий взгляд Кьяры меня останавливает. Родители разговаривают с кем-то из членов общины, и чувство неловкости, которое и без того всегда со мной, усиливается. Они сказали мне, что предлагали Фрэнку купить билет. Правда ли это? Или проще и безопаснее было про него забыть?

Я ничего не говорю и к моменту вечернего праздника успеваю убедить себя в том, что я драматизирую. Наверняка он просто занят. У него есть дела поважнее.

Мы, как и большинство семей, сняли огромный зал в отеле и пригласили всю общину. Моя бат-мицва не такая роскошная, как у некоторых. Мне нравится, что родители сдержались и не стали тратить кучу денег, но зато подумали обо мне. Они нашли чудесного молоденького фокусника, заказали мою любимую пиццу, а на всех воздушных шариках красуется мой силуэт — в самом красивом прыжке. Я смотрю, как плавают под потолком эти шарики, и думаю, какими разными бывают дни рождения. Разные страны, разные лица, и не меняется только одно: даже в Индии они посадили меня в машину посреди ночи — в конце июля, когда воздух так мягок, — и увезли на пустую равнину. «Золото», моя песня, была там как нельзя кстати. Она звучала из автомобильного плеера, и мы танцевали в мерцающем свете фар.

Теперь я снова слышу первые ноты знакомой мелодии, и мой отец, одетый в темный костюм и подстригший бороду, кладет руку мне на талию.

Я не могу сдержать улыбки. Мы начинаем двигаться — он ведет. Я опускаю голову на его широкое плечо, и, несмотря на все, что случилось, на всю мою боль, мы снова оказываемся под звездным покрывалом, я обнимаю его липкими от бананов руками, и мы танцуем, как будто можем верить в завтрашний день.

Музыка тает, и я не хочу открывать глаза. Мы в бальном зале отеля — почти все, но одного не хватает.

Холодное пасмурное небо нависает над землей, но зрители на стадионе в Кливленде настолько наэлектризованы, что не замечают этого. Приятно снова оказаться рядом с израильской командой и увидеть их дружелюбные лица. Но я жалею, что они приехали: предпочитаю не смешивать разные периоды жизни. Видеть людей, которые были рядом несколько лет назад, видеть нашу семью их глазами — значит замечать, как все изменилось.

Я уже чувствую, что папино терпение скоро лопнет. Сегодня, сидя за рулем микроавтобуса, он наорал на тренера Захаву за то, что она перебила его и предложила другой маршрут. Он не привык столько времени проводить с людьми, которых учил не он.

Пока команда получает бейджики, я смотрю на огромную арену, уже заполненную зрителями. Музыка эхом отдается от бетонных стен, торговцы разносят лимонад и попкорн. Здесь собралось более трех тысяч гимнастов, но сегодня состязается элита. На маты выходят лучшие из лучших. Травмы забыты, улыбки натянуты на лица. Я стою рядом с израильской командой, на мне старый израильский костюм. К счастью, я просто болею за них, потому что недавно сломала ребра. Жуткое падение произошло на последних соревнованиях. Я так часто падаю теперь, как будто полностью лишилась координации.

Разглядывая ряды зрителей, я замечаю, как мелькают израильские флаги: бело-голубой заметно выделяется среди буйства всевозможных цветов. Звучит гимн команды. Мне кажется, что кто-то зовет меня по имени, но моя семья сидит с другой стороны. Отсюда их даже не видно.

И тут я вижу, как Фрэнк встает перед сидящими впереди зрителями и машет мне. Я замираю. Он в джинсах и черной футболке, небрит несколько дней. Это невозможно. Он же в Нью-Йорке! Я так давно его не видела…

— Бхаджан!

Мое настоящее имя обжигает меня. Я бегу мимо гимнасток, мимо тренеров и медиков и наконец оказываюсь рядом с братом.

— Привет, Бхаджан! — Он радостно улыбается, но вблизи видно, как он изменился.

— Что ты здесь делаешь?

— Я тоже рад тебя видеть, нахалка, — отвечает он, изучая мое лицо.

— Но я не это имела в виду! — Я сбита с толку. — Просто это неожиданно… не знаю…

Я нерешительно делаю шаг вперед, он ставит на пол темную сумку и обнимает меня.

— Ребра слева, — говорю я.

Он привык к спортивным травмам, моим и своим, и не задает лишних вопросов. Я улыбаюсь. Он пахнет так же: как голубое мыло и как мой друг.

— Ты когда приехал? Ты в одном отеле с нами?

— Только что. Никто не знает.

— Мама с папой не знают? — Я не могу представить, чтобы событие такого масштаба прошло мимо них.

— Ты же просила меня приехать, помнишь? В письме? Я сел на автобус и приехал.

Когда я писала письмо, то и подумать не могла, что человек, живущий в Нью-Йорке настоящей интересной жизнью, прислушается ко мне, прочитает написанное между строк и приедет. Я смотрю на него, пытаясь все это осознать. Вытянув руку, он сравнивает мой рост — а я не перестаю расти — со своими неизменными шестью футами двумя дюймами.

— Бхаджан, ты точно не на стероидах?

— Они замедляют рост.

Я отвожу его руку и изучаю следы, которые оставил минувший год. Гнев, застывший в его глазах, исчез. Фрэнк стал старше и выглядит измотанным. Он набрал вес, потому что больше не тренируется каждый день. И больше не кажется худым и голодным — теперь он крепкий.

— Ты стал… взрослее, — говорю я.

— Я просидел в автобусе двадцать часов, это любого состарит. А ты выглядишь усталой.

Я молча киваю.

— Хочешь лимонада? — Фрэнк достает из кармана мятые банкноты.

— Там сахар.

— Ты подросток. Думаю, пару чайных ложек ты переживешь.

— Ты ешь сахар в Нью-Йорке?

— Как я по тебе скучал! — Он хохочет, запрокинув голову, и вдруг рядом появляется мама.

Последний раз они разговаривали перед его отъездом. Теперь они неуклюже обнимаются. Реальность возвращается. Я ловлю взгляд отца с трибун. Лицо у него каменное.

— Пошли поговорим, Фрэнк. — Мама машет рукой в сторону коридора. — Бхаджан, вернись к команде, пожалуйста.

По ее неживым интонациям я понимаю, что она получила приказ от папы, приказ, с которым никому из нас нельзя спорить. Но кое-что изменилось. Фрэнк приехал с другого конца страны за свой счет, и я понимаю, что именно случилось: он надеется, что подобный жест может что-то улучшить.

— Может, он останется? — спрашиваю я, но понимаю бессмысленность своего вопроса.

Папа не придет сюда и не нарушит многолетнее молчание. Кьяра сидит рядом с ним, не шевелясь, внимательно смотрит на нас и сжимает в руках свой ежедневник. Папа бьет ее, тычет ручкой, но все же она гордо восседает рядом с ним.

— В другой раз, милая. — Мама касается моего плеча, и я теряюсь.

Ну и что мне делать?

Они поворачивают к выходу, но тут Фрэнк устремляет взгляд прямо на папу. Этого не случалось много лет, я не помню, когда они последний раз смотрели друг другу в глаза. Это храбрый поступок. Фрэнк смотрит на папу и ждет.

Тот замечает его взгляд, впервые за долгое время глядит на Фрэнка, а потом отворачивается.

Я вижу, как брат замыкается, скрывая разочарование. Быстро подбежав к нему, я обнимаю его, не обращая внимания на боль в левой стороне тела. Звучит музыка Вивальди, и я кладу руки на плечи брата, не желая отпускать его. Я должна что-то сделать…

Обведя взглядом их всех: маму, папу, Фрэнка, Кьяру, я медленно отхожу в сторону. Фрэнк идет за мамой, больше не глядя на трибуны.

Подняв сумку, он грустно улыбается:

— До встречи, Бхаджан.

Я машу ему рукой, а другой зажимаю бок слева. Там, под сердцем, расплывается желто-багровый синяк.

На следующее утро, когда я просыпаюсь и начинаю задавать вопросы, оказывается, что Фрэнк уже выехал из своего отеля с билетом на автобус до Нью-Йорка.

— Но… — Я сажусь. Голова тяжелая.

Я заставляю себя посмотреть на Кьяру.

— У нас не было выбора, Бхаджан. Ты сама знаешь, какой он. Он мог сказать что угодно или начать бить по стенам.

— Почему вы мне не сообщили! Я его даже не увидела!

— Мы решили, что так будет лучше.

— Да уж наверное. — Я снова ложусь в постель, раскинув руки.

Ссора уже вымотала меня, а я ведь даже одеться не успела.

— Бхаджан, я знаю, что вы с Фрэнком всегда были очень близки, но он угрожает выдать нас полиции, если папа не отдаст ему паспорт.

— До сих пор?

— Он очень разозлился, когда мы велели ему уезжать. Он угрожал рассказать про папу, про его бизнес, про наши фальшивые документы.

Я прокручиваю все это в голове.

— А почему не отдать ему документы — и пусть делает, что захочет?

— Ты сама понимаешь, что говоришь?

Я чувствую, как кровь бросается в лицо, и сажусь.

— Я не понимаю, в чем проблема. Папа должен был с ним поговорить. Фрэнк хочет помириться. Нельзя просто игнорировать человека, пока он не сорвется.

— Нельзя применять разумные аргументы к таким жестоким и несдержанным людям, как твой брат.

— Он просто ударил кулаком в стену, Кьяра! Забудь уже об этом!

Мысль о том, что наш отец, а иногда и сама Кьяра бывают куда более жестокими, мелькает где-то на краю сознания.

Они делают вид, будто Фрэнк требует чего-то невероятного, но я заметила: обычные люди всегда носят паспорта с собой. Их документы не спрятаны у родителей.

Я встаю, чтобы одеться, и вдруг меня осеняет:

— Если папа не хочет отдавать ему паспорт, надо просто купить Фрэнку новый, на другую фамилию. Тогда он будет свободен, и никакой связи с нами…

— Это не так просто. — Кьяра колеблется.

— Ерунда, — машу я рукой.

Мы так часто меняем имена и судьбы, что это кажется мне естественным ходом вещей.

— Все не так просто. Помнишь Нашу Подругу из Бразилии?

Я киваю. Женщина, с которой мы встречались в аэропорту Франкфурта, когда мне было девять. Источник новых документов.

— Знаешь, что она тогда сказала маме? Куда делись деньги? — Я смутно вспоминаю, что контакт Нашей Подруги провалился и ей понадобились деньги, чтобы подкупить кого-то еще. — Ее контакт в посольстве, — продолжает Кьяра, — регистрировал наши паспорта, чтобы они выглядели реальными. Хороший был человек. Мама с папой встречались с ним в Бразилии. Еще до твоего рождения… — Она колеблется.

— Рассказывай.

— Кто-то узнал, чем он занимается, проник в его квартиру в Рио, украл все деньги, в том числе и наши, и избил до смерти. Потом они нашли Нашу Подругу и тоже избили в качестве предупреждения. Ты спрашивала, почему она хромает. Вот поэтому.

Я молчу. По коже бегут мурашки. Я представляю, как эти люди, жестокие и лишенные эмоций, придут за нами.

— Каждый раз это связано с большим риском. Это не игрушки, Бхаджан.

Глава 23 Вирджиния, 13 лет

Фрэнк!

Ты в порядке? Прости, что так долго не писала…

Я никак не думала, что настолько полюблю писать эти письма и даже стану в них нуждаться. Переписка началась, потому что я надеялась удержать Фрэнка, чтобы он не отдалялся от нас. Но в результате она превратилась в единственную возможность быть честной. Сидя на террасе, я крепко сжимаю ручку, пытаясь написать правду (хотя мне запрещают это делать), предостеречь его, рассказать, что происходит.

Его исключат из колледжа. Он просто еще не знает об этом.

Один из студентов рассказал главному раввину, что Фрэнк уехал из общежития, живет с женщиной и работает в ночном клубе, то есть нарушает целых два правила. Я хотела бы провести пару минут наедине с этим парнем, который настучал на моего брата просто потому, что завидовал жизни за пределами колледжа.

Правда кажется слишком тяжелой. Я откладываю ручку и прислоняюсь к перилам, вытянув ноги вдоль светлых досок. Разумеется, стульев на террасе нет. Я слышу тихий звук, оглядываюсь и вижу Тигру, который идет ко мне, неуклюже ставя крупные лапы. Я невольно улыбаюсь. Увидев бездомного котенка под дождем, я сразу в него влюбилась. Многие годы мне покупали мягкие игрушки, чтобы компенсировать отсутствие домашнего животного, и серо-белое тельце Тигры, такое мягкое и маленькое, кажется лучшим, что я трогала в жизни. Я беру его на руки и чувствую, как он мурлычет.

Из дома доносятся громкие голоса. Я хмурюсь. Мама снова начала разговаривать с папой днем, а не по ночам, когда темнота, слезы и ложная надежда на то, что я не слышу, придают ей мужества.

Когда я открываю дверь, вижу, что она держит телефонную трубку:

— Фрэнк! Наконец-то! После стольких месяцев молчания.

Папа, облаченный в халат, вполголоса объясняет маме, что говорить. Судя по заплаканным глазам и красным щекам, она отклоняется от сценария.

— Можно мне с ним поговорить? — слишком громко спрашиваю я.

Мама жестом отгоняет меня, смахивая слезы.

— Нет, — говорит папа, — дай ей трубку. Он угрожает семье. На Бхаджан это скажется сильнее всего. Пусть он поймет, что творит.

Я слышу, как Фрэнк кричит. Мама не может решиться и заслоняет от меня телефон. Но я понимаю, что у меня есть шанс, обхожу ее и хватаю трубку.

— …паспорт! Мне нужен любой документ…

— Это я. — Мне удается прервать его крик.

— Бхаджан, не позволяй им впутать в это еще и тебя. Отдай маме трубку.

Я сжимаю телефон еще крепче. Я упрямая.

— Нет, я хочу с тобой поговорить.

Он тяжело вздыхает, но я слышу в этом вздохе злость. Папа прогоняет маму:

— Пусть поговорят, она его всегда успокаивала.

Мама неохотно уходит за папой в гостиную.

— Что происходит? — встревоженно спрашиваю я у Фрэнка.

— Они портят мне жизнь. Отказываются дать любой документ и не прикрывают меня перед раввином. Меня выгнали из университета, я зря учился. Мне приходится работать в ночном клубе. Папа прекратил посылать мне деньги, а они платят налом, в черную. У меня нет… — Он замолкает. — Ладно, тебя это не касается.

— Касается! Мне надоело это слышать. Никто мне ничего не рассказывает, а я тоже здесь живу! И я тоже часть семьи, и я хочу… — Я замолкаю, не в силах описать словами огонь, который горит у меня в груди.

— Ты хочешь все исправить, — спокойно говорит Фрэнк.

— Разумеется!

— Нашу семью невозможно исправить. Она нефункциональна.

Последние остатки позитивного настроя пропадают. Он знает меня настолько хорошо, что чувствует за много миль.

— Слушай…

Я как будто вижу, как он потирает лоб.

— …может, все еще будет хорошо. Может, все наладится.

— Прекрати, я не ребенок! — рявкаю я к собственному удивлению.

— Ладно. Тогда не оставайся в зоне стихийного бедствия.

Я смотрю в пол, пытаясь собраться с мыслями.

— Бхаджан, с тобой точно все будет хорошо. Ты сильнее нас всех.

— Я? — Мне пришлось расти среди постоянно воюющих людей, и мысль о том, что я их сильнее, не умещается у меня в голове.

— Конечно. — Он говорит так, будто это очевидно. — Ты — всегда ты, под любым именем.

Страх ледяной рукой касается моего сердца:

— Ты ведь не уйдешь?

Он глубоко вздыхает и ничего не отвечает.

Глава 24 Вирджиния, 13 лет

Мы едем на папином «корвете» с опущенным верхом, я раскинула руки в стороны, чтобы ловить ветер, на меня летят тени от высоких деревьев. Я обожаю эти воскресные приключения, когда у нас нет никаких планов. Есть только мы, дорога, целый день и иногда большая часть ночи. Мы открываем для себя маленькие городки Вирджинии, стоящие на бурных реках, их старомодные магазины, фонтаны, местных артистов, поля сражения и приморские парки развлечений. Как и всегда, мы — идеальные попутчики. Смеемся и летим вперед, раскинув руки и обнимая жизнь.

Таков мой мир: сегодня — невыразимое напряжение дома и отец, готовый сорваться на крик, а завтра — снова идеальная семья. Вернее, половина идеальной семьи.

Сегодня мы едем на пляж. Выйдя из машины, жадно вдыхаем соленый воздух. Под ногами хрустят осколки ракушек. У самой воды стоит красивый деревянный ресторан. Вкусный запах заманивает нас внутрь, и мы садимся за уютный столик у окна.

— Смотри, — папа разглядывает меню, — рутбир с мороженым! Я его обожал в твоем возрасте. — Он улыбается официантке: — Пожалуйста, чай со сливками и рутбир с мороженым.

Она кивает и уходит на кухню.

— А разве рутбир — не лимонад? Да еще и мороженое. Там же сахар! — Я в шоке.

— Я никому не скажу, — подмигивает он.

Когда приносят рутбир, я еще не успеваю с этим смириться, но принимаюсь с благоговением изучать его: почти черный лимонад с пузырьками, шарик мороженого, плавающий сверху, завитки взбитых сливок и неестественно красная вишенка. Я даже не знаю, с чего начать.

— Попробуй взять ложкой всего понемногу, — подсказывает он.

Лимонад пенится, стекает по запотевшему стакану. Наконец я справляюсь и засовываю в рот полную ложку.

В получившемся вкусе я чувствую так много всего: лето, сладость, какие-то химические вещества, музыку пятидесятых; все искусственное и вкусное, а еще возможность делать что угодно, даже то, что тебе нельзя. И я понимаю: такова на вкус сама Америка.

Первая встреча с сахаром — не единственное мое столкновение с реальным миром. В синагоге я сумела подружиться с девушкой по имени Сандра и теперь порой вижу жизнь нормальных подростков. Она приглашает меня на школьную дискотеку, которая похожа на большинство мероприятий моей юности: жуткая и невероятно захватывающая. Вцепившись в сумочку из соломки с застежкой-ракушкой, я иду вслед за Сандрой, которая легко пробирается сквозь толпу к бару. Рутбира тут нет, так что я заказываю «спрайт», который выглядит немного натуральнее.

После того дня у океана я уже попробовала шоколадный торт, соленые ириски, яблоки в карамели, суп с моллюсками и свое новое любимое блюдо: гамбургеры с двойной порцией горчицы. Мне до сих пор странно, что все это теперь разрешено без всяких ограничений.

Парни в джинсах толкаются и ссорятся из-за последней банки колы. Кажется, они здесь уже довольно давно, но мы только недавно их заметили. Хотя я с Сандрой дружу всего несколько месяцев, мы пришли к соглашению, что парни в целом — странные и выводящие из себя создания, совсем не нашего уровня. Разумеется, самые красивые не считаются.

Я стараюсь забыть о том, что произошло между мной и Фрэнком, когда мне было девять, но чем старше я становлюсь, тем сложнее это игнорировать. Может быть, другие парни чувствуют, что со мной что-то не так? Что я грязная и использованная? Если мне нравится мальчик, я сразу начинаю думать, что прикосновения Фрэнка оставили на мне клеймо. Отвернувшись от Сандры, как будто она тоже может это заметить, я смотрю на толпу.

Так вот она какая — жизнь: полутемное помещение, люди двигаются под громкую музыку, на столе миска с крекерами, которая скоро опустеет. Я же умная, почему это не помогает мне чувствовать себя более естественно? Если бы произошла катастрофа, я бы оказалась в своей стихии и справилась с ситуацией, пока все паниковали бы. Но сейчас они счастливы, беззаботны и веселы.

Кажется, это все объясняет: я умею выживать, а они — жить.

Через пару недель после моей первой вечеринки я получаю напоминание о том, как я далека от нормальности.

Наступило воскресенье. На улице идет дождь. Мама с Кьярой куда-то ушли, и папа зовет меня к себе в кабинет. Он открывает шкаф, поднимает дно и демонстрирует неброский черный рюкзак. Только мне можно знать, что там лежит около десяти тысяч долларов банкнотами, пять тысяч долларов золотыми крюгеррандами и все наши паспорта и свидетельства о рождении — кроме документов Фрэнка. Они, наверное, спрятаны в другом месте, чтобы я не могла их найти. Еще в рюкзаке лежат бутылка с водой, фонарик и одноразовый мобильник. Теперь, если нам придется бежать, за все отвечаю я. А мне лишь тринадцать.

Если все рухнет, я должна схватить рюкзак и бежать в лес, который я так хорошо знаю. Необходимо избегать копов и машин без опознавательных знаков. Убежав как можно дальше, нужно взять такси, доехать до центра и избавиться от возможного «хвоста». Дальше вступает в силу тот же самый протокол, который действовал во всех городах на моей памяти. У нас заранее назначено место встречи в шумном районе. В Вашингтоне это угол рядом с Дюпон-Серкл. В полдень и в шесть вечера, каждый день.

Если мы не найдем друг друга, то должны оставить объявление в «Интернешнл Джеральд Трибьют»: «Утеряно платиновое кольцо с гравировкой» и дать новый адрес.

— Я знаю, что могу доверять тебе. — Он целует меня в лоб. Его борода щекочет меня.

— Всегда, — соглашаюсь я.

Обняв напоследок Тигру, я закрываю дверь, ведущую на лужайку, и замечаю наверху Кьяру, которая говорит по мобильнику. Расхаживая по коридору, она наверняка льстит какой-нибудь даме из еврейской женской организации, где стремительно набирает популярность. Не такая уж Кьяра и неудачница, как оказалось. Скоро ее начнут наперебой звать на работу, связанную с пиаром или с организацией мероприятий. Я пытаюсь радоваться за нее, но не могу. Что, если я окажусь хуже? У нас в семье не так много одобрения и любви. А что я сделала за последнее время?

— Я прекрасно понимаю, откуда вы едете, — голос Кьяры слышен даже снизу. — Это непростая ситуация, но вы так хорошо справляетесь…

Я закатываю глаза. Голод гонит меня в кухню, но я продолжаю слушать.

— Мм… наверное, мне стоило позвонить на прошлой неделе и рассказать, каким он бывает жестоким. Ради безопасности вашей дочери.

На полпути к кухне я замираю, не веря своим ушам: она рассказывает о нашем брате, о том, как он колотит стены кулаками и силой отнимает у мамы деньги.

Мы никогда не говорим о таких вещах. Ни с кем, тем более с незнакомцами. Что происходит?

А потом я вдруг понимаю (может, это интуиция или опыт): Кьяра общается с матерью девушки Фрэнка, пытается лишить его крыши над головой — последнего пристанища в Нью-Йорке.

Я резко сворачиваю налево, прохожу мимо окон, откуда открывается великолепный вид на лес, и выхожу в гостиную, где папа пьет чай и читает Бальзака. Чем дальше я захожу, тем медленнее двигаюсь. В конце концов я почти передумываю.

Вместо вопроса я констатирую факт. Этому я научилась от него же.

— Кьяра говорит по телефону с мамой девушки Фрэнка.

— Кто тебе это сказал? — Он спокойно разглядывает меня.

— Никто. — Я нервно отвожу волосы с лица. — Я сама догадалась.

— Как?

— Не знаю. Исключение неизвестного?

Он смеется, искренне и с удовольствием.

— Поэтому я и не делаю с тобой уроки. Узнала одну математическую концепцию — и прикладываешь ее к жизни.

Я начинаю терять нить разговора:

— Почему Кьяра так поступает?

Мне кажется, я наконец поняла о сестре одну вещь: в жизни, в которой мы никогда не имели права голоса, ей нужно контролировать хоть что-то. А ближе всего к ней мы. Мы — единственные люди рядом. И она ничего не может с собой поделать. Как в тот день, десять лет назад, когда мы играли в карты в Сринагаре: пустой бассейн, солдаты и наша троица. Стоило мне на мгновение отвлечься, как она тут же украла мои карты. Может, Кьяра даже любит меня, но все равно она сделала это, чтобы я проиграла.

Папа встает, и я сглатываю, пытаясь сдержать эмоции. Чувства его раздражают, они мешают логике.

— Бхаджан, соберись, пожалуйста. До этого момента ты была полностью защищена, и у тебя имелось множество иллюзий.

Я пытаюсь возразить, но передумываю.

— Это не имеет отношения к реальности. — Он берет меня за подбородок твердыми пальцами.

Я ненавижу этот жест, он как будто ставит меня на место.

— Жизнь — это не торговые центры и не рутбир с мороженым. Она опасна. Один неверный шаг — и ты теряешь свой шанс. Ты позоришь себя, выбираешь не того мужчину, теряешь над собой контроль — и все заканчивается. Второй шанс придумали неудачники. Понимаешь?

Я и раньше это слышала и знаю, что должна очень тщательно все планировать, но на этот раз мне хочется кричать. Это он водит меня в торговые центры и предлагает купить три платья вместо одного! Это он учит меня тому, что не бывает границ! А я просто выворачиваюсь из его рук.

— Я не понимаю, почему мы не можем все обсудить. Он твой сын, твоя плоть и кровь! — Я вычитала это в книге. Звучит убедительно.

— Это ничего не значит. — Отец пожимает плечами.

— Твой сын! Мой брат! — Я краснею. — Я не… я смотрю на это трезво! — Голос меня подводит. — Это неправильно…

Он шагает вперед, заслоняя от меня лампу. Я замираю, глядя на его силуэт, окруженный светом.

— Давай поговорим о правильном и неправильном. Правильно хранить верность семье и защищать ее любой ценой. Думаешь, так просто было охранять вас всех по всему миру двадцать лет?

— Но…

— Что но?

Этот вопрос — испытание. Я молчу и не двигаюсь. Он снова начинает говорить, спокойно и уверенно, так что я понимаю, что он скажет мне правду.

— Ты хочешь знать, что случится, когда нас найдут. — Внезапно я чувствую, что не так уж этого и хочу. — Тебя от нас заберут. Дальше возможны два варианта. Ты несовершеннолетняя, так что тебя отдадут в приемную семью, людям, которые занимаются этим, чтобы получать пособия. Там тебя будут насиловать. Обязательно. Или тебя отправят к твоему безумному деду, который пытается нас уничтожить уже двадцать лет. И ты сама увидишь, что тебя ждет. Ты этого хочешь?

В горле встает комок — комок чистой паники, который мешает дышать.

— Эй… — Его голос звучит уже мягче. — Не реви и посмотри на меня.

Я вытираю с лица горячие слезы.

— Нельзя получить все, Бхаджан. Если ты хочешь иметь право голоса, нельзя вести себя как истеричный ребенок. Ясно?

Я киваю, пытаясь это осознать.

— Нужно быть сильной. Это поможет. Я буду защищать тебя, но ты должна учиться.

Безопасность. Я беру себя в руки. Наша семья будет в безопасности.

— Хорошо. А теперь иди к себе.

Мне нужна поддержка, и я медлю.

— Скоро я к тебе зайду. Если ты будешь плакать, — предупреждает он, — я тебя ударю.

Неверными шагами я поднимаюсь к себе.

Кьяра все еще говорит по телефону, но я понимаю, что теперь на том конце провода брат. Лестницу покрывает ковер, так что мои шаги не слышны. Я замираю, чтобы она меня не увидела.

— …Понимаю, что в Нью-Йорке трудно. Фрэнк, я знаю, с чего все это началось, но я на твоей стороне.

Я сжимаю перила.

— Правда, я хочу помочь. Конечно, я серьезно. Я уже говорила с папой, и он согласился. Просто приезжай домой, и мы отдадим тебе документы. Конечно, мы тоже устали! Понимаю!

Я никак не могу сообразить, что она делает. Она снова меня опередила и играет в игру, о существовании которой я даже не подозревала. Зачем говорить Фрэнку, что он получит документы? Она тоже хочет, чтобы он приехал и мы все поговорили? Они правда найдут компромисс? Я потираю лоб рукой.

— Просто обещай, что не пойдешь в полицию — и получишь паспорт. Так будет лучше. Бхаджан останется в безопасности, а ты сможешь жить, как захочешь.

Я резко делаю шаг вперед. Не представляю, о чем она, но меня впутывать не надо.

Кьяра замечает меня.

— Фрэнк, мне пора, я перезвоню. — Она вешает трубку.

Мы смотрим друг на друга. Наши глаза на одном уровне.

В своей комнате, лежа на белом кружевном покрывале, я очень хочу заплакать. Расслабить затекшие плечи и дать волю слезам. Терпи, терпи! Тянутся минуты.

Дверь распахивается без предупреждения. Он никогда не стучит, хотя мама постоянно говорит, что я уже взрослая. Смотрю на него сухими глазами (я не плакала!) и не задаю вопросов.

— Хорошая девочка, — кивает он и уходит.

Глава 25 Вирджиния, 13 лет

В сгустившихся сумерках листья кажутся тенями, дрожащими на холодном ветру, пока свет наших фар не раскрашивает их в яркие цвета: желтые, алые, багряные.

— Будешь делать коллаж? — спрашиваю я и включаю обогреватель «линкольна».

Мы с мамой возвращаемся из балетного класса. Она может взять кучу листьев и превратить их в произведение искусства, засушив сначала между страниц толстой книги, а потом разложив на бумаге и добавив акварели.

Мама смотрит на трепещущие от предчувствия скорых холодов листья и кивает:

— Если ты поможешь мне их собрать.

— Договорились.

— Как тебе занятия?

Это непрофессиональный балетный кружок, часть ее десятилетнего плана по социализации Бхаджан.

— Отлично, — невозмутимо отвечаю я. — С каждым разом я все лучше интегрируюсь в общество.

— Бхаджан! Дело не в коммуникационных навыках…

— Да ладно. — Я смеюсь.

— Брось! — Она машет рукой. — Это было тогда, когда ты проводила время только со взрослыми.

— Помнишь, я попросила тебя отвести меня на площадку к детям и представилась там официально, как на конференции ООН?

Мама чуть наклоняет голову, как будто видит маленькую меня в темноте за стеклом: я растрепана и очень осторожно выглядываю из-за ее спины.

Мы едем молча, фары иногда выхватывают что-то из темноты, и тут звонит телефон. По жесту, которым мама берет трубку, я понимаю, что это мой отец.

— У нас все есть для завтрака, — отвечает она.

Он нетерпеливо повышает голос.

— Ладно, хорошо, заедем. — Она протягивает телефон мне. — Нам придется вернуться в «Хоул фудс» и купить ему хлопья.

Тридцать минут спустя, купив хлопья из десяти злаков и еще целую кучу еды, которая нам не нужна, мы снова едем домой. По пути я успеваю сгрызть пакет хлебных палочек с розмарином. Чем дальше мы от города, тем пустыннее дорога. Наконец наша машина остается единственной. Я откидываюсь назад и закрываю глаза. Мне тепло, а знакомые изгибы лесной дороги убаюкивают. Из приятной дремоты меня вырывает резкий поворот к нашему дому.

Наружное освещение не горит, и все окна черны. Мы ощупью пробираемся к двери. У меня на плече висит спортивная сумка, мама тащит экомешок из супермаркета.

— Если Кьяра выключила фонари, потому что она уже дома, а на нас ей наплевать, я ей все выскажу. — Я ударяюсь ногой о ступеньку.

— Милая, просто электричество отключили.

Я скребу дверь ключом в поисках замочной скважины, наконец мы входим, и я кидаю сумку на пол. Свет внезапно включается, и я щурюсь, ничего не понимая.

Кьяра стоит в дверях кухни, держа руку на выключателе, и смотрит на меня. Что она здесь делает? Ей нельзя находиться в этой части дома.

— Бхаджан, немедленно наверх!

Я наконец просыпаюсь. Кьяра так со мной никогда не разговаривает. У нее за спиной в полутемной кухне я замечаю папу.

Лицо у Кьяры белое и напряженное. Она кидает взгляд в сторону подвала — мне дверь не видна — и выходит в холл. Папино лицо кажется каменным. Движения у обоих резкие и дерганые.

Я теряюсь. Нас обнаружили? Бежать за рюкзаком?

— Иди к себе. — Папа подходит ко мне. Он спокоен и собран.

Я смотрю ему за спину и не двигаюсь с места. Он хватает меня за руку стальными пальцами и швыряет на лестницу. Я пытаюсь удержаться на ногах, но тяжело падаю на ступеньки, и инстинкт самосохранения берет верх. Через мгновение я оказываюсь в своей комнате, захлопываю дверь, тяжело дыша. Накрываю ладонью свой бицепс, все еще чувствуя жар и силу папиной руки. Снизу я слышу приглушенные голоса и не рискую включать свет. Я не представляю, что происходит.

Крик. Животный, дикий, отчаянный. Когда я узнаю голос своей матери, у меня замирает сердце. Она кричит снова, ее гнев и боль вонзаются в меня, как ножи. Я выбегаю из комнаты. Мама сидит на деревянном полу и выглядит так, будто только что увидела ад. Рот ее раскрыт, она тяжело дышит, но больше не издает не звука. Папа присел рядом, пытаясь успокоить ее.

Я моргаю. Они внизу, там, где все залито светом. Они смотрят на меня. Кьяра переглядывается с папой и поднимается по лестнице. Ее маленькие, глубоко посаженные глазки сверкают на меня из тени. На мгновение мы будто снова вернулись в Индию, снова стали детьми. Я сижу на подоконнике и любуюсь яркими тюрбанами внизу, а Кьяра дразнит Фрэнка, заставляя его забыть осторожность, потерять контроль. Когда он, замахнувшись, кидается вперед, она ловко уворачивается. Мне нельзя совершить такую же ошибку.

Я убегаю. Непослушными руками с трудом закрываю дверь спальни, а потом падаю на пол.

— Бхаджан… просыпайся.

Я всплываю на поверхность. Руки и ноги как будто чугунные. Папа встревоженно смотрит на меня:

— Уже два часа дня.

Сев в кровати, я вижу себя в зеркале. Кто-то одел меня в пижаму и расчесал волосы… Кажется, это была я сама. Воспоминание больше похоже на сон — я отчаянно отмывалась перед рассветом, пока вся кожа не покраснела.

— Кьяра уже позвонила и отменила твою тренировку. Ты так крепко спала…

— Где мама?

— Отдыхает. Сделаю тебе завтрак, — говорит он, стоя в дверях.

Я заглядываю в мамину комнату. Мама лежит, накрытая одеялом. Ее грудь вздымается и опадает, и это очень красиво. Собрав одежду, я иду вниз, кидаю всё в стирку, добавляю побольше порошка и сажусь за кухонную стойку. Сцепляю руки и смотрю, как папа насыпает в мою миску хлопья из десяти злаков.

На соревнованиях по гимнастике, в феврале, когда мне было тринадцать, я видела Фрэнка в последний раз.

Этот мир не для меня.

Я стою посреди спортивного зала, измученная и обессилевшая, и чувствую оцепенение. Глядя в пустое пространство перед собой, готовясь побежать и взлететь, я вдруг понимаю, что не могу этого сделать. Просто не могу. Решения, которые меняют жизнь, приходят неизвестно откуда, их принимают с помощью инстинктов без участия логики. Я не рождена для этого. Не знаю, для чего я рождена, — но на одно мгновение мне становится все равно, и это мгновение берет верх.

Я не бегу, а иду. Удивленный голос тренера звучит где-то сзади. С каждым шагом мне становится все легче. Олимпиада, не Олимпиада… Это все так далеко. Кьяра отрывается от книги, в ее глазах удивление. Я ее ненавижу.

— Позвони папе. Пусть заберет нас.

— Опять травма? — Она встревоженно изучает мое тренированное тело.

— Нет. — Я иду к шкафчику. — Просто бросаю спорт.

Когда мы приходим домой, мама плачет. Я слышу это снизу, хотя она заперта в своей спальне наверху. Этот звук терзает мои нервы. Почему никто не может держать себя в руках? Мне как будто приходится жить среди неблагополучных детей. Я одна могу не принимать все это близко к сердцу, как положено? Усевшись за пустой обеденный стол, я прижимаюсь лицом к прохладному дереву и надолго закрываю глаза. Прекрати плакать, пожалуйста, прекрати!

Когда я наконец поднимаюсь наверх, вижу, как Кьяра толчет таблетки на белой тарелке. Я замираю у двери, которую мама открывает. Выглядит она ужасно: глаза заплыли, как у боксера, вся исцарапанная, и на фарфорово-белой коже будто лежат алые ленточки. Кьяра виновато замирает, ложка в ее руке звенит о тарелку, мы обе смотрим на маму.

— Я сказала, что не буду! — Мама кричит, как загнанное в угол животное.

Только сейчас я замечаю ее любимую чашку, от которой идет пар. Она стоит рядом с тарелкой. Кьяра не двигается. Мама смотрит на нее, будто не узнавая собственную дочь, а потом медленно, как старуха, идет к кровати.

После этого я пересекаю коридор и выплескиваю горячий чай на растолченные таблетки.

— Бхаджан! — вопит Кьяра, на которую попал кипяток.

Мое отвращение настолько сильно, что приносит мне удовольствие. Ну и каково это — предать свою семью? Кровь стучит в ушах, я хватаю бутылочку с таблетками и подношу к глазам.

— Бхаджан, это просто успокоительное, чтобы она поспала. Я пытаюсь помочь!

— Не смей давать маме наркотики! — Я отпихиваю Кьяру, забираю таблетки, а потом выкидываю их в унитаз и с наслаждением смываю.

Затем тщательно чищу зубы и причесываюсь.

Положив голову на подушку, я словно бы уплываю куда-то вдаль на убаюкивающих волнах…

Просыпаюсь я, переполненная энергией. Луна висит в небе серебристой льдинкой. Оцепенение ушло, я чувствую себя сильной и крепкой. Вскакиваю на ноги. Это как в экстремальной ситуации, когда происходит прилив адреналина, только сильнее. Я вся горю. Я могла бы поднять дом. Каждый нерв, каждая жилка кричит: «В бой! В бой! В бой!» Мне нужно вырваться из своей комнаты и все исправить.

Я сжимаю кулаки. Что-то жаркое и уродливое во мне растет и крепнет. Они прямо здесь — люди, которые уничтожили мою семью. Совсем рядом. Я открываю дверь и иду к лестнице, но вдруг останавливаюсь. Что я сделаю? Что скажу? Что случится с моей и без того сломленной матерью? Если о нашей семье узнают… маму отправят обратно к родителям, которые пытались навредить нам столько, сколько я себя помню. Меня будут насиловать в приюте. Я хочу плыть, нападать, бежать. Они — моя семья, все, что у меня есть.

Отчаяние затапливает меня, ноги подводят. Я сползаю по стене — там, где когда-то была дыра от кулака, — и смотрю на дверь в комнату своей мерзкой сестры. В паре шагов от нее — дверь в комнату мамы, которую я должна защищать. Внизу — отец, которого я обожаю и боюсь, а снаружи мир, который я не знаю и не понимаю. Я не представляю, чем занимаются нормальные люди и что они сделают со мной. Все, что я могу, — поражать их или обманывать.

Голова становится такой тяжелой, что падает назад и ударяется о стену. Я не могу двигаться и вся дрожу, ковер царапает голые бедра. Мне некуда идти, некуда бежать, не с кем сражаться. Я могу только выживать. Мне хочется сбежать и хочется, чтобы они меня обняли.

«Помоги! — молюсь я, глядя в белый потолок. — Помоги!»

Разумеется, ничего не происходит, да я и не ждала этого. В холодном коридоре, сидя на полу, я понимаю, что молилась в последний раз.

Глава 26 Вирджиния, 14 лет Год спустя

Двенадцать месяцев назад я завязала со школой. Забавно: иногда ты делаешь что-то в последний раз, видишь кого-то в последний раз и ничего не знаешь об этом. Как и любовь в моей семье, мое образование поначалу было эпизодическим, а потом оно и вовсе исчезло. Я застряла где-то между алгеброй и высшей математикой. Но так или иначе, у меня есть дела поважнее.

Я никогда не хотела стать психологом или консультантом, но в последний год вынуждена заботиться о матери. Никто не пытается меня остановить, кроме разве что ее самой — она просит меня ложиться спать, когда я обнимаю ее, пока она плачет, а папа смотрит поверх наших голов без всякого сочувствия. Мы никогда не говорим ни о чем, он просто утверждает, что она сошла с ума. Может, так оно и есть, может, они все сошли с ума и убедили себя в том, что я слишком юна, чтобы понять, что произошло. Конечно, мне приходится им подыгрывать, потому что я усвоила урок. Если начнешь кричать, плакать и выражать свои чувства, тебя назовут сумасшедшей. Я выше всего этого. Сколько бы мама ни просила оставить ее одну, не лезть в это, я не слушаю. Потому что я нужна ей.

Я чувствую это каждый раз, когда подхожу к ней — иногда стремительно, иногда осторожно, готовясь к тому, что увижу. Никогда не знаешь, как будут обстоять дела, и я жду худшего. Она дико кричит по ночам, а он всегда холоден и спокоен и контролирует ситуацию. Ее прекрасное лицо стало неузнаваемым от бесконечных слез, руки и грудь покрыты царапинами. Почти каждую ночь она выплескивает свои эмоции на этот айсберг, уничтожая себя: «Я не могу это пережить, не могу…», «Не вини меня в собственной слабости», «Ты играешь! Ты натравил нас друг на друга…». И так, пока она, как сломанная кукла, не падает на пол, не замечая, что отражается в моих испуганных глазах.

Бесконечными ночами она кричит: «Бхаджан, уйди!» — и твердит, что это меня не касается. Но это самое нелепое, что она когда-либо говорила в жизни. Моя семья — единственное, что меня касается. Так что я решительно сажусь на нижнюю ступеньку, как будто мое присутствие может помешать худшему, цепляюсь за деревянные перила и смотрю, как умирает моя семья.

Потом я лежу рядом с мамой на ее огромной кровати и держу ее дрожащую руку в своей твердой руке подельника. Смотрю, как поднимается и опускается ее грудь, приноравливаю свое дыхание к ее, надеясь, что это поможет ей дышать. Мои вздохи наполняют воздухом ее легкие. Обнимая ее, я шепчу новую мантру: «Все будет хорошо, мама, я обещаю, все будет хорошо».

Эта мантра такая же, как все, — насквозь лживая.

Меня позвали на день рождения Сандры. Я сижу на диване в ее подвале и разглядываю ровесников. Это всегда будет так? У меня ощущение, что я изучаю их с большого расстояния: мне вроде и интересно, но я чувствую, как же все это от меня далеко. Однако мне все еще удается натягивать на лицо улыбку. Теперь в моей голове стало гораздо больше маленьких закрытых коробочек. В существовании некоторых из них я никогда не признаюсь. Коробочки сделаны из металла.

Когда рядом садится высокий парень и говорит, что будет баллотироваться в президенты, мне не удается избавиться от ощущения, что я невероятно старая.

— Ну да, серьезно! В основе моей платформы обещание построить в школе бассейн с волнами и водную горку.

— И ты можешь это сделать? — Мой растерянный голос тонет в реве группы «Эн синк», несущемся из колонок, и криков десятка подростков.

— Прости?

Он нагибается поближе, и вопрос вылетает у меня из головы. Он очень близко — я могла бы его коснуться. Но я не насторожилась, когда он сел рядом, и это меня тревожит. Мне нравится его кожа, потемневшая от солнца, его движения и прядь светлых волос, спадающая на лоб. Вот кто, оказывается, ходит в обычную школу.

Я заставляю себя вернуться к разговору.

— Ты правда можешь построить горку и бассейн? — Даже мне это кажется маловероятным.

Он добродушно пожимает плечами:

— Ну, слоган «Улучшим еду в столовке!» звучит не очень хорошо.

— О чем вы, ребята, говорите? И над чем смеетесь? — Лиз, подруга Сандры, нависает над нами, уперев руки в бока.

Недавно она заявила, что я украла у нее дружбу Сандры, потому что у меня шикарный дом и куча приключений. Теперь я понимаю, что оказалась на территории, куда мне запрещалось заходить: в заповеднике парней для свиданий.

— А что, смеяться запрещено? — улыбается мой собеседник.

— Мы обсуждаем кампанию Тайлера, — добавляю я, чувствуя, что должна объясниться.

— А, так ты до сих пор называешь себя Тайлером? На самом деле его зовут Джон, но однажды он решил, что ему не нравится это имя.

— А почему нельзя сменить имя? — усмехается он.

Лиз машет рукой так, что на ней звенят браслеты:

— Потому что нельзя! Это наверняка незаконно!

Я смотрю вниз и невольно улыбаюсь.

— Кристал, тут нет ничего смешного!

— Лиз, оставь ее в покое, — тихо говорит он.

Надеюсь, я не покраснела.

В ее глазах мелькает тень обиды:

— Ладно, Тайлер так Тайлер. Но однажды тебя за это посадят.

— Лиз, — сладким голосом говорю я, — если ты не был привлечен к уголовной ответственности, то и не жил.

Мы вдвоем сидим за бильярдным столом, на продавленном диване родом из восьмидесятых, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Мой смех кажется совершенно естественным. Наши голые колени почти соприкасаются. Пока все остальные танцуют, мы болтаем, и я жестикулирую во время разговора, как будто рисую в воздухе свои мечты.

Торт уже съели, остались только кусочки крендельков, но мы так и сидим на диване. Тайлер замолкает, становится серьезным и медленно наклоняется, чтобы поцеловать меня. Я вздрагиваю и отшатываюсь.

Он старается скрыть боль, и я чувствую, что безнадежна. Почему я хочу, чтобы это произошло, а сама отступаю и только всё запутываю? Провал между моей и их жизнью кажется слишком широким, чтобы перекинуть через него мост. Пропасть, заполненная жуткими секретами, — вот что делает меня не такой, как все. Но на самом деле я чувствую и еще кое-что — вину. Я слышу не музыку и не крики подростков, а голос отца: «Поддашься мужчине, и станешь никчемной, никто больше не захочет тебя». Это началось так рано, что сейчас стало для меня фактом: сдаться — значит лишиться достоинства.

На самом деле меня останавливает и еще кое-что, совсем простое. Сделав это, я потеряю папино одобрение. А то, что он думает, гораздо важнее всего, что чувствую я.

Облегающее вечернее платье скользит по моим плечам, оставляет руки и ключицы голыми и спадает к полу волной темного шелка. Я старательно наношу на ресницы тушь — черную, а не синюю, купленную, а не краденую. Урок я усвоила.

— Эй! — доносится снизу папин голос.

Мне никак не удается открыть незнакомый тюбик розовой помады.

— Я внизу и мне ужасно одиноко.

Подойдя к лестнице, я начинаю осторожно спускаться на каблуках, пытаясь держать равновесие. Одетый в сшитый на заказ смокинг, папа протягивает мне руку и замирает. Бороду он подстриг, и я сразу замечаю, что он не улыбается. В своих серебряных туфлях я одного с ним роста.

— Что? — Я стискиваю сумочку.

— Потерял дар речи. — Папа почти хмурится. Потом лицо его разглаживается, и он кладет теплые руки мне на плечи. — Такого не случалось с семьдесят четвертого года.

На звук моего смеха из кухни выходит мама. Она двигается очень осторожно, как будто не доверяет собственным ногам.

— Ты в это веришь? — Он не отводит от меня глаз. — Посмотри на мою красавицу-дочь!

Она останавливается и смотрит на меня. Я стала почти на голову выше. Мы с ней относимся друг к другу одинаково: с материнской заботой.

— Ты накрашена, — нервно говорит она.

— Мы с папой купили косметику в торговом центре.

— О! — Она умудряется вложить очень много тревоги в один этот звук.

Внутри растет нетерпение. Вот что значит быть матерью: ты не можешь взять паузу, позволить мне повзрослеть, а потом вернуть все назад. Мне словно нечем дышать. Я ее люблю и постоянно беспокоюсь, но это выматывает меня, как никогда не выматывал гнев. Я не могу объяснить ей, что косметика — это нормально. Мне нужно вырваться отсюда хотя бы на один вечер и куда угодно!

Прием проходит в одном из тех отелей, которые я так хорошо изучила за время наших путешествий. Швейцары в ливреях, все идеально, отполировано и ухожено, в светлом мраморном лобби стоят в огромных вазах цветы. Я понимаю, что не справлюсь, как только папа протягивает парковщику ключи от «линкольна». Мужчины и женщины в смокингах и длинных платьях, поднимающиеся по покрытой красной дорожкой лестнице, все они старше меня в среднем лет на тридцать. Здесь нет тех, кто впервые надел каблуки или накрасил глаза.

Я колеблюсь, и папа уверенно кладет свою руку на мою. Он заговорщицки смотрит на меня, мы поднимаемся и выясняем, на какую вечеринку можно купить билет за щедрое пожертвование президентской кампании. В этом зале куча денег: дорогая одежда, старательно вылепленные лица женщин. Я прихлебываю воду с лимоном и любуюсь папой — он запросто подходит к самым интересным людям и мгновенно очаровывает их. Мне никак не запомнить, чем они все занимаются, но звучит это очень солидно: эфиры, спичрайтинг, менеджмент. Я прикидываю, кем бы назваться мне. Гимнасткой-неудачницей? Нет, гимнастка, закончившая карьеру, звучит значительно лучше.

— А с кем вы пришли? — интересуется у папы красивая блондинка за сорок, похожая на бывшую чирлидершу.

Папа пьет красное вино. Я никогда раньше не видела, чтобы он пил. Все так быстро меняется.

— Это моя любимая женщина. — Он очень серьезно смотрит на меня.

Мне начинают улыбаться, и я понимаю, что видела некоторые из этих лиц по телевизору.

— Моя дочь. — Он обнимает меня за плечи, и я начинаю чувствовать, что вполне достойна здесь находиться.

Подходит взволнованная Кьяра — она вместе с другими стажерами помогает с организацией. Пожертвование папы сработало, как и ожидалось, Кьяра получила необходимый опыт работы и попала сюда. Кивнув ей издали, я ухожу, стараясь держать себя в руках. Я больше не приклеиваю ей на дверь записки с мерзкими словами, но мне все еще тяжело с ней разговаривать. Она, как и все, объясняет эти послания и хлопанье дверями гормонами. Это такая семейная традиция: игнорировать неприятности и упрямо идти вперед.

Я направляюсь к танцполу, втайне надеясь сбежать. Но, оказавшись ближе к сцене, чуть не натыкаюсь на Кьяру. Она здесь с тремя коллегами: двумя женщинами и невысоким напряженным мужчиной. Он стоит очень близко к ней. Его зовут Найалл, и что-то в нем мне не нравится: то ли рыскающий взгляд, то ли явно собственническое отношение к Кьяре.

— Значит, ты ее младшая сестра. — Найалл изучает меня. — Но вы совершенно не похожи.

Кьяра на мгновение опускает глаза и еле заметно вздрагивает. Я улыбаюсь им обоим:

— Да, мы очень разные.

— Это часто случается с сестрами, даже без такой огромной разницы в возрасте, — вмешивается одна из женщин, но я вижу, что мои слова достигли цели.

Ссутулившись, Кьяра перебирает ткань плохо сидящего черного платья. На мгновение мне становится стыдно, а потом я вспоминаю, что она все это заслужила.

У меня появилась новая способность: причинять боль и получать от этого удовольствие. Никто об этом не догадывается, но я всегда зла и готова ударить в самое слабое место того, кто мне угрожает. Так я чувствую себя в безопасности: не ребенком, играющим во взрослую игру, а холодным, лишенным иллюзий взрослым, маскирующимся под подростка. Идеальное прикрытие.

Когда я нахожу папу, он все еще говорит с блондинкой и уже придвинулся к ней слишком близко. Его борода почти касается ее лица. Она то ли получает удовольствие, то ли раздумывает, не слишком ли это, и поэтому то наклоняется к нему и хихикает, то отодвигается. Вокруг толпятся люди, но я вижу только их силуэты. Я неуклюже приближаюсь, чувствуя себя лишней.

— Кристал! — Папа касается моей щеки.

Женщина, которая раньше была такой дружелюбной, отходит в сторону и очень внимательно смотрит на свой мартини. Кажется, хотя бы папа рад меня видеть. Может, я что-то не так поняла, но на руке, которая берет мой пустой стакан, нет обручального кольца.

Мне всегда ужасно нравились одинаковые кольца родителей: чистое золото, украшенное крошечными самородками, плюс романтическая история. Папа тогда только начинал заниматься золотом и устроил маме приключение: повез ее на разведку, к дикому горному ручью. Когда она отвернулась, он бросил в ручей несколько сверкающих самородков, чтобы она их нашла. Мама быстро догадалась, в чем дело, глядя на сверкающее в сите золото, и попыталась столкнуть папу в воду. Эти самородки стали их обручальными кольцами.

Папа уходит за напитками, а мне предстоит поддерживать беседу. Но я чувствую, как на меня наваливается дикая усталость. Мне надо побыть одной, подышать. В ярко освещенном прохладном лобби я нахожу уголок с пустыми диванами и плюхаюсь в подушки, отчего шелк на коленях натягивается. Это и есть жизнь? Рожаешь троих детей от мужчины, никогда ему не возражаешь — даже сейчас мама отказывается обсуждать его со мной, — а он клеит какую-то дуру, которой очень далеко до твоего врожденного благородства. Мужчины — идиоты. Нет, люди — идиоты. Эгоистичные хвастуны, разряженные в шелка и бриллианты. Делают то, что им якобы нравится. Ничто их не остановит. Почему я должна на это смотреть? Почему я должна хранить их секреты?

Затылок тяжелеет, я закрываю глаза, чтобы не видеть мелькающие перед мысленным взором картины, которые словно стараются разрушить мою защиту. Это просто женщина, просто гостья на приеме, просто… И тут приходит воспоминание, резкое и четкое. Это произошло почти год назад, когда мое оцепенение еще не прошло.

Мы с папой выходим из уютного ресторанчика, спрятавшегося в живописном городке в долине Оккоквен. Я не покидала дом, наверное, месяц — заботилась о маме. Даже сейчас, когда папа, кажется, вознаграждает меня за эту работу совместным ужином, как раньше, я беспокоюсь о ней. Она осталась наедине с Кьярой. Почему мир продолжает существовать, как обычно? Фонари горят над улицами, как звезды; холодный ветер пробирается под теплое пальто, и волоски на руках встают дыбом. Я застываю в темноте посреди моста и смотрю, как внизу ревет река. И тут я понимаю, что папы больше нет рядом.

Где он…

Я не позволяю себе резко обернуться: в последнее время я все делаю осторожно, наблюдая краем глаза.

Он оглядывается на меня через плечо. Под ним бурлит черная вода.

— Детка! — Папа стоит надо мной, лицо у него встревоженное.

Я чуть не вздрагиваю, но беру себя в руки. Если даже мама уже может вести себя нормально, значит, мы все можем. Он садится рядом, так что подушки на моей стороне слегка приподнимаются. Я готова сказать, что все хорошо. Он не обязан мне ничего объяснять про женщину. Мы все перестали быть собой.

— Бхаджан, ты в порядке?

Я вдруг понимаю, что держусь обеими руками за живот.

— Мне нехорошо.

Он быстро поднимается:

— Поехали домой, милая.

— А тебе не надо попрощаться?

— Нет, они этого не заслуживают.

Когда вечером мама входит в мою комнату, я сижу на кровати. Помада давно стерлась, платье шелковой лужей лежит на полу. Она обнимает меня, лицо ее в тени. Странно, что единственный человек, рядом с которым я могу плакать, постоянно разрушает меня своими эмоциями. Я не могу сопротивляться чувствам. Они жуткие и непонятные, они засасывают, как трясина. Я пытаюсь от них избавиться.

Но сейчас, когда никто не видит, плакать так приятно. Спрятав лицо у нее на груди, я даю волю слезам. На минуту я могу стать несчастным ребенком. Она лежит рядом и говорит мне, что все будет хорошо.

Глава 27 Вирджиния, 15 лет

Я заметила, что люди часто жалуются на однообразие жизни. На то, что каждый следующий день как две капли воды похож на предыдущий. Они вообще понимают, насколько им повезло? Наверное, в этом проблема приятной рутины — ее начинаешь принимать как должное.

Каждое воскресенье мы с папой садимся в его «корвет» и едем в наш любимый дайнер «Сильвер». Когда я иду по парковке и вдыхаю сладкий запах панкейков, предвкушая свой обычный завтрак, у него звонит телефон. Это мама. Она говорит так громко, что я могу различить слова, хотя папа ускоряет шаг. Кьяра пропала, ушла с чемоданом, оставив каждому из нас по записке. Лицо папы становится каменным. Он в шоке, учитывая, сколько лет Кьяра покорно говорила «да, папочка». Положив трубку, он поворачивается ко мне:

— Ты представляешь, куда она могла деться?

Я пытаюсь сообразить:

— Наверное, тот парень, Найалл… — Я вспоминаю его бегающие глазки. — Тоже стажер, он терся около нее на приеме.

Это двойной удар для папы. Кьяра не просто сбежала — она забрала с собой контакты в политической среде, которые собирала для него. И потенциальных инвесторов для его следующей великой идеи.

— Господи, тот мужик… Это ж надо так оголодать.

Я пожимаю плечами, и он внимательно смотрит на меня.

— Ты как-то спокойно это приняла.

Я снова пожимаю плечами, словно говоря: «А что тут сделаешь?» Мне не привыкать двигаться вперед, когда люди уходят.

Я могу представить, что сказано в записке для меня, если мне ее, конечно, отдадут. Что-нибудь милое насчет того, что она будет скучать и надеется, что мы еще увидимся. Может быть, там будет адрес электронной почты. Мне надоели слова, которые ничего не значат, слова, которые люди говорят, чтобы почувствовать себя лучше. Я сижу на тротуаре, обхватив руками живот. День сегодня неожиданно теплый и приятный. Но половины моей семьи больше нет.

Мы заходим внутрь, занимаем любимый столик и делаем обычный заказ: французские гренки — для меня, стейк по-каджунски — для него. Я молча смотрю в окно, пока не приносят завтрак. Папа не обращает внимания на мясо.

— Мы не сможем вернуться в дом.

Я вожу кусочек тоста по золотистой луже сиропа, создавая маленькую волну.

— И долго?

— Никогда, детка.

— Почему? — Я роняю вилку.

На нас оглядываются.

— Не так громко, детка. В одной из записок твоя сестра заявила, — я замечаю, что она уже стала только «моей сестрой» и не имеет никакого отношения к нему, — что собирается найти бабку с дедом.

— Безумца, который нас преследует? — Когда я думаю о деде, то представляю себе стихию, монстра, а не человека.

Мне кажется, что я, крошечная и быстрая, постоянно ускользаю от легиона сотрудников тайной полиции, от рук, тянущихся из мрака.

— Да. — Папа наклоняется над столом. — Кьяра все им выдаст, ты это понимаешь? Имена, адрес, синагогу, наших знакомых.

Я думала, что все будет как раньше, за вычетом Кьяры. Сироп с сахарной пудрой вдруг встают в горле комом.

— Бхаджан. — Он одним взглядом просит меня собраться.

— Как вам завтрак, милые? — Это наша любимая официантка, вся покрытая татуировками, с невероятно интересной личной жизнью.

Я ослепительно улыбаюсь.

— Великолепно! — Папа делает комплимент ее новой прическе, которая и вправду хороша: она словно отрицает гравитацию, а такое соорудить могут немногие.

Мы ждем, пока официантка отойдет достаточно далеко.

— Что ж, — он потирает бороду, — эти паспорта больше использовать нельзя. Никаких контактов со здешними знакомыми — нас будет слишком просто найти. Твоя мать соберет вещи, мы побудем в отеле, а потом уедем.

Я думаю об огромном доме, полном вещей, наваленных в шкафах, разбросанных по столам.

— Сколько же у нее уйдет времени…

— Она считает, что сможет все убрать, стереть отпечатки и собрать необходимое за три дня. В кризисных ситуациях она молодец. Чего ты удивляешься?

— Ты сделал ей комплимент. — Этого не случалось миллион лет.

— Она умная женщина и хороша во многих аспектах. Но она почему-то решила позволить себе нервный срыв…

— Я не думаю, что это было ее решение…

— Разумеется, это личный выбор. Ты наблюдала, как твоя мать сходила с ума, но ты в порядке. — Я знаю, что мое спокойствие еще мне отзовется. — Полагаю, это не целиком ее вина. К моменту нашей встречи она уже была эмоционально травмирована.

— Это как? — осторожно спрашиваю я.

Прошлое меня всегда пугает и обуздывает любопытство.

— Ну, ее отец был тираном, бил ее, говорил, что она никогда не добьется успеха в жизни. И потом, учитывая его поведение, он мог даже… вступить с ней в сексуальный контакт. — Я замираю. — После такого для человека все кончено.

— Почему? — еле слышно выдыхаю я, но боюсь ответа.

— Порченый товар. Такой опыт ломает.

Порченый товар. Я слышу это снова и снова. А я…

— А почему ты на ней женился? Если она никуда не годится?

Он поднимает бровь, удивляясь моему тону.

— В тот момент положительные стороны перевесили. Мы оба были влюблены. У нее великолепная генетика, посмотри хоть на себя.

Я стискиваю зубы, но тут вдруг спохватываюсь:

— Подожди! Если домой возвращаться опасно, она не может там оставаться!

— Все будет хорошо. Сделать это надо, а она действует очень эффективно.

— Может, мы должны ей помочь?

— Нет, — твердо отвечает он, и я даже не успеваю предложить какие-то другие идеи. — Она не хочет подвергать тебя риску. Все будет хорошо.

Это утверждение не имеет смысла, но лучше на папу не давить.

— А как же Сандра, мои друзья… — Я не договариваю. Ответ очевиден.

— Твоя сестра уничтожила все, что мы здесь создали. Ты никого из них не увидишь, Бхаджан. — Он сжимает мою руку.

Зачем тогда мы всё это делали?

Он снова сжимает мне руку:

— Мы должны уйти чисто. Ты сама это понимаешь.

Это вполне рационально. Но внутри себя я кричу и пинаю стену: опять уходить! Опять уничтожить часть себя!

Глава 28 Северная Каролина, 15 лет

Все парковки выглядят одинаково: участок увядшей травы, с двух сторон ограниченный г-образным зданием мотеля. Обязательные автоматы с лимонадом и закусками, обычно неработающие. Атмосфера стандартизированного уныния. Мы где-то в Северной Каролине. Ищем человека, которому можно предложить золотые крюгерранды.

«Корвета» больше нет, он продан похожему на хорька человеку с понимающей улыбкой примерно за тридцать процентов стоимости — за отсутствие вопросов приходится платить. Мы потребовали, конечно, наличные. «Линкольн» тоже ушел через несколько недель.

Единственную тень на парковке отбрасывает вывеска мотеля, мерцающая фальшивыми неоновыми обещаниями. Из семнадцатого номера, где живет мужчина, гремит музыка группы «Грэйтфул Дэд». И почему люди, живущие в таких местах, любят держать двери нараспашку? Может, они надеются, что кто-нибудь, увидев, как они пьют пиво в одной майке и смотрят автогонки, подумает: «О, круто! Пойду к нему»?

Я шагаю по открытому коридору над парковкой, мимо одинаковых дверей с номерами, пока не упираюсь в маленький незаметный закуток, похожий на балкон. Рядом располагается прачечная, так что тут пахнет свежевыстиранным бельем и кондиционером «Летний ветер».

Опустившись на бетонный пол, я прислоняюсь к шершавой стене и смотрю наружу сквозь перила. Все, что осталось от нашей жизни в Вирджинии, мама упаковала в картонные коробки, которые теперь ютятся на складе, как маленькие беженцы. Мне кажется, я до сих пор слышу, как опускается металлическая дверь, постепенно набирая скорость, и как она наконец ударяется об пол.

По легенде, мы переехали в Колорадо из-за папиной работы: ну вроде рынок золота там более насыщен, потому что штат ближе к горным рекам, где старатели добывают самородки. Так себе легенда, но другой нет. Мама позвонила в синагогу родителям некоторых моих подруг и извинилась за внезапное исчезновение. Она сказала, что мне, наверное, стоит самой позвонить Сандре — своей лучшей подруге. Я взяла себя в руки и поступила, как взрослая: проигнорировала ее предложение, пока не стало слишком поздно, и звонить уже было бессмысленно. В конце концов я решила вопрос с помощью письма на электронную почту: веселого, жизнерадостного и такого неискреннего, что меня корежит каждый раз, когда я про него вспоминаю.

С балкона я слышу громкие голоса, доносящиеся с парковки. Это вернулись подростки. Я их так называю про себя, будто сама не такая же, как они, девчонка, которой совершенно нечего делать, а сорокалетний профессор экономики с портфелем непроверенных контрольных. Я смотрю на трех девушек — между их тесными топами и джинсами с низкой посадкой мелькает полоска голого тела — и двоих парней, которые не прочь еще больше оголить тела своих подружек. Наверное, рядом школа, потому что они регулярно здесь бывают: толкаются, плохо скрывая сексуальное напряжение, а иногда курят, присев на тротуар. Меня оскорбляет не то, что они такие громкие или так бездарно тратят время, а то, что совершенно не хотят, чтобы я к ним присоединилась.

Ну и ладно. Я жду, когда кто-нибудь поймет, насколько я уникальна, и оценит мою странность. Но пока все смотрят словно сквозь меня. Мои шутки тут никто не понимает. Здесь нет консьержа, и пообщаться я могу разве что с женщиной за стойкой, сидящей у поникшего растения в горшке. Она явно устала от жизни, и от меня в том числе. Я втягиваю носом запах выстиранного белья и тяжело вздыхаю.

Каждый день я где-нибудь брожу, переполненная энергией, мои тощие ноги отмахивают милю за милей. Но вперед меня гонит не только фрустрация — что-то жжет меня изнутри, будто огнем. Мне все равно, куда идти, — через шоссе в торговый центр, в магазин, где «все по доллару» и где я долго перебираю какие-то вещи, а потом кладу их обратно. Это честолюбие или злость? Мне сложно их разделить. Но мне хочется встать, встряхнуться, совершить что-то невероятное, стать самой молодой, первой, стать хоть кем-то. Не просто девушкой из ниоткуда. Девушкой без имени и дома, если не считать номера в мотеле.

Когда ветер становится холодным, я бегу обратно по коридору и открываю нашу дверь. Но стоит мне войти, как родители, сидящие за стандартным столиком, сразу поворачиваются ко мне, и я понимаю, что что-то не так.

— Иди сюда, Бхаджан, — сочувственно говорит мама, — нам надо поговорить.

Я не двигаюсь, обшаривая глазами комнату.

— Что ты ищешь?

— Тигра умер?

— Нет! — пугается мама. — Он под кроватью.

Я наклоняюсь, чтобы проверить. Облегченно вздыхаю, сажусь на край кровати и смотрю на них:

— Ладно. Что случилось?

Папа наклоняется вперед и упирается локтями в колени:

— Мы всегда пытались тебя защитить. Делали то, что считали для тебя лучшим, растили в полной семье.

Я понимаю, что сейчас случится что-то важное, но в моей голове почему-то возникают странные мысли: почему, какими бы тощими у меня ни были ноги, живот все равно торчит, как у Будды, нависая над джинсами. Или я просто сижу неправильно? А может, мне это кажется?

— Мы не всё тебе говорили… — Мама смотрит на свои руки. — Мы…

— Просто скажите.

— Фрэнк и Кьяра тебе не родные. — Она смотрит на меня.

— Они тебе не брат и сестра, — вмешивается папа.

Я ничего не понимаю.

— Они твои сводные брат и сестра, — проясняет мама. — Я раньше уже была замужем.

— Что?!

По-настоящему меня удивляет то, что папа такое позволил. У нее была жизнь до того, как началась эта, наша. Обо всем остальном я могла бы и догадаться: разница в возрасте, их темные волосы и смуглая кожа. Я сажусь прямее. Папа никогда не любил их так, как меня. Почему я этого не замечала? Я смотрю на родителей и начинаю догадываться. Погодите-ка…

— Ты моя родная мать?

— Да! — Она вспыхивает и выпрямляется.

Давно не видела ее такой уверенной. Как будто я покусилась на последнее, что у нее оставалось.

— Ты наша дочь.

— О’кей, — говорю я.

Кажется, они ожидали большего, какой-то реакции. Часть меня как будто наблюдает за ситуацией издали с чисто академическим интересом. Наверное, Фрэнку и Кьяре было тяжело. Не так, как мне. Для них одобрение было почти невозможно. А потом я понимаю и еще кое-что и чувствую страшное облегчение: это как прохладный дождик в знойный летний день. Кьяра мне не родная! Во мне нет ничего от нее.

Но по какой-то нелепой логике Фрэнка я все равно считаю своим братом. Я медленно поднимаю голову и в упор смотрю на родителей:

— Что на самом деле случилось до моего рождения? Почему нам пришлось бежать?

Они переглядываются, и папа берет верх:

— Считаю, что это не следует обсуждать.

— Я достаточно взрослая. — Понимая, что ступила на опасную почву, я стараюсь сохранять спокойствие.

Оставаться во мраке, наверное, было бы проще, но я должна знать, против чего мы сражаемся. Мне необходимо вытащить нас из всего этого.

— У нее есть право знать, — говорит мама.

Права и чувства — это то, что он толкует по-своему. Даже ее словарный запас совершенно другой. Я не понимаю, как они вообще сошлись.

Папа откидывается на спинку стула, проводит рукой по короткой бороде:

— Ладно.

— Ты не замерзла? — спрашивает мама. — Принести толстовку?

— Нет.

— Сквозняк…

— Все в порядке.

— И все-таки… — Мама подает мятый черный свитер, висящий на стуле.

Я неохотно натягиваю его и только тогда понимаю, что мне действительно было холодно.

— Может, шарфик?

— Мама!

Она поднимает руки, как будто сдается, и начинает рассказывать историю, которой я обязана своим появлением на свет и которая напоминает дерзкую игру, где самой высокой ставкой стала семья.