Дикки-Король

Часть третья

Кабинет отца Поля представлял собой просторную, обшитую деревянными панелями комнату, но тем не менее очень светлую благодаря двум балконным дверям, выходящим на лестницу, парк, пруд. Бар на колесиках, телевизор, два телефонных аппарата — все это удивляло Алекса. Он не ожидал увидеть такой комфорт — столько современных предметов. Грубая ряса отца Поля казалась нелепой в большом кожаном кресле, где он развалился. Алекс чувствовал себя непринужденно со стаканом виски в руке; Роже выглядел очень скованно, пристроившись на краешке канапе в стиле «честерфилд». Роже приехал сюда неохотно, чтобы увидеться и поговорить с Дикки. Если бы не это, ноги его никогда бы не было в Сен-Ноне.

— Признайтесь, — спросил отец Поль со своей широкой улыбкой людоеда, — что вы удивлены? Вы ожидали бог знает чего, зловещего, может, чего-то средневекового? Или же черных месс, будд? Но ведь у нас все гораздо проще! Это группа христианского толка, открытая, разумеется, всем формам спиритуализма! Но тем не менее она возникла на основе собрания троицына дня… Вам известно, Алекс, что это за штука? Я вам объясню все в один из ближайших дней. На самом деле здесь просто-напросто община людей, несколько сбитых с толку современной жизнью, людей разных возрастов, людей, которые вновь обретают у нас и медитацию о глубоком смысле жизни, и технические средства, дающие им возможность переносить жизненные трудности. Я пытаюсь вбить это в голову Роже уже много лет, но он упрямо считает меня каким-то опасным колдуном, и уверен, что без вас он никогда не приехал бы меня навестить!

В его сердечном тоне начала звучать несколько лживая нота, и он избегал прямо обращаться к своему брату.

— Я приехал проведать Дикки, — холодно заметил Роже.

— То есть нам, конечно, хотелось бы… — более вежливо повторил Алекс.

— Ну да! Вам хотелось бы убедиться, что ему лучше, а ему действительно лучше; и также принести ему в помощь вашу дружбу и кучу добрых новостей… Я прекрасно вас понимаю! Но доверьтесь мне еще хотя бы на несколько дней. Дикки все-таки глубоко потрясен, совершенно разбит… Было очень трудно убедить его, что он не виноват в смерти этого несчастного парня, которую он принял за самоубийство…

— Самоубийство! Но это же смешно! — вскричал Алекс с явно наигранным возмущением. — Кто-кто, а Дейв ни за что бы на такое не решился. Он был наркоманом, перепил, ему пришла глупая мысль освежить голову в бассейне, и он не заметил, что в нем нет воды, — вот и все!

— Совершенно ясно! — горячо подхватил отец Поль. — Я в этом абсолютно убежден! Кстати, вы заметили, что мой друг Линарес ничуть в этом не сомневается?

— Он вел себя шикарно, — признал Алекс.

Роже резко поднялся и подошел к книжному шкафу. Сейчас они были заняты комплиментами, пили, вскоре начнут строить планы, а ему ничего не известно о Дикки! И быть может, именно он несет «ответственность» за депрессию Дикки! Несет ответственность за Дикки, попавшего, словно неопытная дичь, в лапы Поля! Если бы, вместо того чтобы сердиться, голосовать на шоссе в направлении Ажена, он подождал, то нашел бы машину, едущую в противоположную сторону, вовремя приехал бы в «Атриум», сумел позаботиться о Дикки, поддержать его…

— Надеюсь, ты все-таки не запретишь нам повидаться с ним! — Роже не обернулся: он боялся лица Поля.

— Запретить вам — конечно, нет! Разубедить вас не делать этого — да! Я уверен, что Алекс меня поймет. Две смерти подряд, усталость от турне, предполагаемые изменения в его карьере и, надо правду сказать, легкая интоксикация, чему способствовал Дейв и чего никто не заметил, — все это очень ослабило Дикки. Сначала необходимо вернуть ему здоровье, душевный покой, заставить его забыть об этих проблемах… Дайте мне несколько дней. Не портите уже весьма обнадеживающий результат…

— Мне бы, я очень хотел, — пробормотал растерявшийся Алекс. — Если вы считаете, что дело пойдет на лад… Во всяком случае, турне прогорело. У нас на шее тридцать — это минимум — тысяч неустойки, не считая зарплаты музыкантам… Как вы думаете, через месяц он поправится, чтобы записаться в студии?

— Совершенно поправится! Абсолютно! Вы же слышали от комиссара, каких результатов я добился…

Алекс снова взял свой стакан с виски и размашистым жестом показал, что он, полагаясь на милость божью, доверяет собеседнику.

— От всего этого мне совсем невесело! Дикки всегда хотел иметь совсем маленькую группу, гораздо меньше, чем необходимо для такой звезды, как он, поэтому вы понимаете, все висит на моей шее! Одни фанаты чего стоят! Они находятся в Каоре, в Ажене, они разбили лагерь перед вашими воротами, хозяин замка, кажется, не пускает их на территорию… Это не очень любезно, когда знаешь, что он дядя Жана-Лу!

Отец Поль, громогласно захохотав, откинулся в кресле, и его огромный живот игриво затрясся.

— Ему, должно быть, захотелось лишний раз разыграть из себя благородного графа! Такие приступы на него находят. Он безутешен, что вынужден сдавать свою «лачугу» в стиле Людовика XIII, и подвержен припадкам властности. Не беспокойтесь о ваших фанатах, я все улажу. Если они хотят разбить лагерь здесь, я размещу их в парке. Сколько, вы говорите, их там?

— О! Довольно много! — Алекс почти умилился. — Перед сторожкой наверняка человек двадцать — двадцать пять. Все, естественно, без гроша. Спят в спальных мешках или под железным навесом, и к тому же ваш шофер отказывается возить их в деревню или даже привезти им хлеба. Но они не уходят! Вот что значит верность!

— Для них это каникулы, — сказал Роже. Его приводили в отчаяние этот разговор и слабость Алекса. Неужели они так и уедут, не повидав Дикки?

— Ты к ним несправедлив, Роже, — заговорил Поль своим теплым, глубоким голосом, от которого в воздухе словно расходились волны. — Эти фанаты, что собрались здесь, эта несчастная молодежь и люди постарше, чья жизнь тускла, ищут образ-посредник между собой и более насыщенной, более красивой жизнью, и я, например — ты это знаешь, — уважаю их. Даже если их идолом не является Дикки-Король, а кто-нибудь уровнем пониже, все равно стремление этих людей к идеалу не становится менее благотворным и искренним.

— Не говори как в кино! — перебил его Роже.

И, не в силах больше выносить этот разговор, он вышел через балконную дверь в парк. Поль с Алексом видели, как он расхаживает взад-вперед, яростно поддавая ногами камушки гравия.

— Я тоже нахожу, что вы правы, — простодушно сказал Алекс. — Они симпатяги, фанаты Дикки. Конечно, среди них есть малолетки, истерички, всего понемногу. Но в целом…

— Не хотите ли стаканчик на посошок? — предложил отец Поль. Это предложение, похоже, означало конец беседы, и Алекс попытался еще раз.

— Я прекрасно понимаю, что Дикки необходим покой, — повторил он, — но все-таки не слишком забивайте ему голову вашими…

— Помилуйте, Алекс! Где вы в последние дни начитались этого? Неужели вы верите во все эти побасенки, в промывание мозгов, колдовство, дурной глаз… Может быть, все это и существует, но только не здесь, поверьте мне! Хотите, я покажу вам нашу ткацкую мастерскую, наш музыкальный зал, столовую, номера для гостей с ваннами? Верьте мне, у нас нет ничего таинственного, ничего, что может вызвать у вас тревогу за вашего Дикки, я бы сказал, нашего Дикки.

Алексу стало немного стыдно. Было ясно, что намеки Роже все-таки на него подействовали.

— Вы знаете, всякие мысли лезут в голову, — неуклюже признался он.

— И я догадываюсь, от кого они исходят… Если б вы знали, как все это меня огорчает! — сказал толстяк с какой-то неожиданной искренностью. — Когда-то мы были так близки… Кто знает? — спохватился он. — Может, Дикки снова нас сблизит? Знаете, со дня своего приезда сюда он не принимал наркотиков, хотя возможность для этого была. Мне хотелось проверить его, но я вижу, что он не дошел до стадии, внушающей беспокойство. Когда мы прекратим давать ему транквилизаторы и он начнет заниматься медитацией, я уверен…

Алекс снова разволновался:

— Вы считаете, что ему нужна медитация? Она ему необходима?

Подобное непонимание все-таки вызвало у отца Поля некоторое раздражение.

— Надеюсь, вы не думаете, что я поставлю его на ноги, заставив лепить горшки из глины?

По убийственной жаре Роже Жаннекен обогнул замок и спустился к сторожке. Решетчатые ворота были открыты. Грунтовая дорога вела к шоссе; деревня находилась в трех километрах. На стоянке железный навес укрывал от солнца роскошный автобус, развозивший «детей счастья» во время турне, «мерседесы» Дикки и отца Поля, чей-то старенький голубой «ситроен». Направо высохшее поле, где торчало несколько хилых сосенок, обезображенное металлическими ангарами, — для чего они предназначались, было непонятно; жалкое зрелище являли группки людей, лежащих, сидящих на раскаленной земле, прячась от жары под импровизированными навесами (спортивными куртками, натянутыми на ветках, кусками ржавого железа) или развалившихся на помятых одеялах, расстеленных спальных мешках. Кое-кто ел, разложив какие-то жалкие припасы прямо на газетах. Это были фанаты, ожидающие новостей о Дикки.

К Роже тут же бросились две-три фигуры.

— Ну что, доктор? Вы его видели?

— Нет.

— Но есть у вас какие-нибудь новости? Ему хоть лучше? Что он говорит? Когда мы увидим его?

— Его лечат?

— Что за штучки они с ним проделывают? Вы-то хоть знаете? Что это за штучки? Католицизм или дзен?

— А сам Дикки согласен с этим? Участвует он во всем этом? Или просто отдыхает?

— Почему нам ничего не сообщают?

— Да, почему? Ведь все-таки мы — его фан-клуб!

Здесь был механик Фредди, совсем растерянный оттого, что ему больше не надо таскать инструменты, и ни на шаг не отстававший от Дирка, словно бродячая собака, привязавшаяся к первому встречному; Жан-Пьер и Марсьаль, плохо выбритые, но держащиеся молодцом; пожилая мадам Розье, которая с энергией освоительницы новых земель устроила себе ложе в тени ангара и теперь готовила растворимый кофе; Джина, Полина, Анна-Мари, Аделина, Давид; какая-то Мюриэль или Мириам; две Патриции; Лионель — молодой торговец грампластинками из Ниццы; девушки и парни из группы «Центр», державшиеся особняком; Эльза, которая сгорала от нетерпения, потому что была старше всех, исключая мадам Розье, каковую она находила «недалекой». Десятка два растерзанных и встревоженных людей, окруживших Роже и засыпавших его вопросами.

Джо, шофер из замка, который возился над чем-то, приподняв капот старого «ситроена», наблюдал эту сцену с презрительной иронией. Так, по крайней мере, казалось Роже.

— Но что вы хотите, чтобы я вам сказал? Я его не видел! Мне твердят, что все в порядке, ему лучше, что через несколько дней… несут какую-то чушь! Я знаю обо всем не больше вас! — с горечью заключил Роже.

— Ведь отец Поль ваш брат!

— Верно, ты хотя бы знаешь кое-что о его делишках! (Это сказал подошедший к нему Дирк, который выглядел как бандит.)

— Не знаю и знать ничего не желаю! Ноги моей не было бы никогда в этом замке, если б мне не хотелось узнать, что с Дикки!

— Но будет хотя бы несколько гала-концертов?

— Дикки доволен, что мы здесь? Он знает об этом?

Доктор не подавал вида, но чувствовал себя неуверенно. Охваченный смятеньем — Дикки в руках врагов, — он почти отказался от борьбы. Но как знать, не пригодятся ли фанаты, чтобы оказать давление?

— Не знаю, сказали ли ему… А где остальные?

— О, да везде, — ответила незнакомая ему молоденькая блондинка. — В «Атриуме» председательница.

— И супруги Герен. И тот калека с сестрой. И мсье Морис.

— Много людей в кемпинге «Васильки», в тридцати километрах отсюда.

— Большая группа находится в Каоре, есть…

— Хорошо. Думаю, вам нужно потерпеть еще несколько дней, а потом… естественно, необходимо будет потребовать встречи с ним. Отойдите, пожалуйста, от машины.

Он с неудовольствием убедился, что солнце, перешедшее на другую сторону, нагрело его машину как парилку.

— Вы уезжаете? — издали окликнул его Джо. — Не дождетесь вашего друга?

— Если вы называете моим другом мсье Боду, — сухо ответил доктор, — то полагаю, что он уедет своим ходом.

— Не уверен, что он сможет это сделать. Вы знаете, чтобы вызвать такси…

— А вы на что? Зачем вы нужны?

— Я нахожусь на службе у господина графа, — с насмешливой торжественностью возразил Джо. — Вожу автобус, когда мне дают приказ, и все тут. До гостей мне нет дела!

— Ах ты грубиян! — воскликнул доктор, мучительно сознавая бедность своего словарного запаса. Он открыл дверцу машины — парилка! — распахнул все дверцы. Придется задержаться еще на несколько минут. И тут он увидел, что из глубины аллеи к нему спешит Алекс. Он не получит удовольствия от того, что бросит Алекса в этой пустыне. Словно рой мух, фанаты отлетели от него, метнувшись к воротам.

— Алекс! Алекс!

Фредди, оставшийся на месте, признался доктору:

— Этот шофер — настоящая сволочь! Подвозит людей в Каор, в Ажен, на вокзал, но отказывается подбросить нас до деревни. За жратвой приходится топать шесть верст. Кажется, граф, этот хозяйчик, не разрешает пустить нас в парк. Мы тут рискуем схватить солнечный удар, хотя в парке роскошные деревья, вода, куча домишек… Мы б никому не помешали!

Алекс, подойдя к воротам, поднял руки, как бы сдерживая бурю. Он напустил на себя бодрый вид.

— Дети мои, Дикки просит вас подождать еще недельку, чтобы прийти в форму. Надо это понять. Фанатка покончила с собой, его лучший друг погиб… Ведь это тяжелый удар!

Послышался ропот разочарования.

— Да мы понимаем!

— Мы хотим его утешить, сказать, как любим его…

— Мы хотим…

— Вы утешите его через восемь-десять дней. Ему нужно немного покоя, отдыха. Он уже был на пределе в тот момент, когда это случилось, когда удар… Он просто сломался. Разве это не нормально? Вот вы и дайте ему несколько дней, дайте время прийти в себя, и он снова предстанет перед вами как огурчик. Но здесь не должно быть никаких ссор, никаких скандалов. Постарайтесь это понять. Мы же — не звери!

Ропот становился все более смиренным.

— Но у меня все-таки есть для вас хорошие новости. Все это продлится недолго: доказательство тому, но при условии, если вы ничего в замке не испортите и дадите «кришнам» заниматься их делишками… что парк (он сделал широкий жест) принадлежит вам!

Заявление Алекса приветствовалось всеобщим «ура!».

— Разумеется, — продолжал Алекс, — кемпинг будет бесплатным, но жратву вам придется добывать самим. Разве это не нормально? Словом, речь идет о мере временной, совсем недолгой. Через несколько дней Дикки будет в полной форме, и мы завершим сезон, правда, чуть раньше, чем предполагали, большим собранием нашего фан-клуба, который сейчас подтверждает свою преданность Дикки!

И он прошел сквозь толпу к машине.

— Да ты просто вождь! — иронически заметил Роже.

Фанаты, сильно взволнованные переменой в своем положении, наспех связывали узлы, складывали рюкзаки и чемоданы. Глядя на них, казалось, что трогается в путь цыганский табор.

— Бедняги! — сказал Алекс. — Трогай, Роже. Представляешь, целых шесть дней они болтаются здесь по такой жаре. В парке им будет чуть полегче.

— Хорошо, ну а дальше что? — волнуясь, спросил Роже. — Что мы будем делать, чтобы вырвать у него Дикки? Мы же не можем подать жалобу в полицию, словно речь идет о младенце, но если мы оставим Дикки в руках Поля…

— Бедный мой Роро! Ну что ты за паникер! Дикки не какой-нибудь дебил! А твой брат не Мун! Послушай, во все эти россказни о секте, о промывке мозгов я верю лишь наполовину. Твой брат — бизнесмен на американский манер, хотя и любит поудить рыбку в мутной воде, но совсем не дурак! И пусть даже в его бизнесе есть сомнительные штучки, не станешь же ты утверждать, будто он сможет или попытается разделаться с Дикки-Королем, такой «звездой», как Дикки!

Это был голос здравого смысла.

— Нет, — спокойно продолжал Алекс, — ты не прав, что так волнуешься. Вот уже примерно с год, как Дикки нуждается в полном отдыхе. Твой брат нам прямо сказал: он все время спит! Дадим ему поспать. Здесь Дикки ничуть не хуже, чем в клинике, да и болтают обо всем меньше… А дней через десять или недели через две устроим большое собрание клуба, чтобы фанаты своими глазами убедились, что он совсем поправился и что сезону конец. Подсчитаем прибыли и убытки.

— Эх! — горестно вздохнул доктор. — Неужели ты в это веришь? Веришь, что Поль своими методами за две недели возродит прежнего Дикки? После всего, что произошло?

— Конечно, верю. Почему бы нет? Роже, ты проскочишь поворот!

Полина закинула на спину рюкзак.

— Смехота! — сказала она, проходя мимо Джо, который перестал чинить «ситроен» и, прислонясь к стене сторожки, смотрел на проходящих мимо фанатов.

— Чего смехота? Я не виноват, что не мог пустить тебя в парк. Мне так приказали.

— И сейчас тоже?

— Сейчас, может, приказали другое. Я ведь здесь только служащий.

— Прямо-таки образцовый, — возразила она. — Видно, что ты держишься за свою работенку. Тебе вполне подошло бы служить сторожем в тюрьме. Ты был бы безупречен!

Она, сгибаясь под тяжестью рюкзака, собралась уходить.

— Ну что ты злишься? Хочешь, я понесу рюкзак?

— Нет, спасибо. Мне нечем платить носильщику.

— Полина, перестань!

Она не двигалась с места. Малышка, похоже, совсем выдохлась. Должно быть, она плохо спала на этом выжженном солнцем поле, на неровной земле, и ей не раз приходилось ходить за водой на ближайшую ферму, что была совсем неблизко, хотя вода имелась в сторожке. Джо стало немного стыдно. Но ведь он не думал, что они продержатся так долго, эти фанаты. И все ради своего паршивого певца!

— Слушай, оставь здесь рюкзак. Когда узнаешь, где вас размещают, вернешься, скажешь мне, и я его принесу. Наверняка вас поселят на той стороне замка, рядом с псарней, а это, знаешь, неблизко.

Она согласилась.

— Ладно. Как хочешь. Куда его положить?

Он думал, что она либо совсем выбилась из сил, либо ей нездоровится. Джо не принадлежал к тем парням, которые сразу отказываются от своего, и знал, что Полина разозлилась на то, что он не разрешал фанатам даже брать воду из сторожки.

— Плохо себя чувствуешь? — невпопад спросил он.

— Ничего, не смертельно, — ответила она с вымученной улыбкой. Внезапно ей стало совсем не по себе, и она, вовсе не привыкшая к душевным терзаниям, тут же подумала, уж не ангина ли у нее. Правда, горло не болело.

Казалось, Полина хотела еще что-то сказать, но тут ее окликнули.

— Ты идешь, Лилин? — прокричала Анна-Мари. Она догнала ее. Группа фанатов, измученных жарой и нагруженных пестрыми узлами, медленно тянулась к замку.

Он спал. Спал так, словно сон опьянял его, спал, словно провалившись в какую-то дыру. Должно быть, ему чуть-чуть облегчили сон: Дикки смутно чувствовал, что ему либо сделали несколько уколов, либо, приподняв голову, заставили чем-то подышать. Сохранялось также воспоминание о какой-то свежей жидкости на губах: лимонаде, фруктовом соке… Дикки хотелось бы спать дольше. Ничего хорошего не ожидало его при пробуждении, за пределами сна.

— Так не могло продолжаться… — послышался чей-то дружеский и теплый голос. — Не мог же ты спать вечно…

Дикки открыл глаза, увидел привычную и удобную, как номер в отеле, большую комнату, солнце на балконе, сидящего в кресле у изголовья отца Поля, его огромную, внушающую чувство покоя фигуру, которая, словно ширма, отделяла его от света. Все сразу же, с какой-то необычной отчетливостью, вновь всплыло в памяти Дикки. Газета, которую протянул ему Алекс, где рассказывалось о гибели Колетты, и фотографии, сказанные радостным голосом слова Алекса «а вот и сюрприз!». Головокружение, которое он почувствовал. Аллея сада, освещенного луной, аллея, окаймленная мертвенно-белыми статуями, что вела к бассейну, на дне которого лежал труп Дейва. Дикки почудилось, что он заснул мгновенно. Ему даже почудилось, будто он сказал: «Если я посплю минуты две-три, то выдержу…»

И вот он очнулся в этой комнате, на большой кровати с медными перекладинами на спинке.

Резким движением он присел в постели, осторожно озираясь, охваченный внезапной тревогой. Но в комнате, кроме отца Поля, никого не было. Да, они были вдвоем в тот момент, когда он заснул.

— Мы в отеле? — робко спросил он.

— Ты у меня, — сердечно ответил отец Поль, опуская ему руку на плечо. — Тебя здесь не будут беспокоить. Ты знаешь, что спишь уже несколько дней?

Дикки встрепенулся, но рука удержала его за плечо.

— Мне все известно. Про турне, гала-концерты. Со всем этим покончено. Неустойки выплачены. Популярность твоя растет. Мы все разъяснили к чести для тебя. Легенда такова: потрясенный до глубины души смертью одной фанатки, ты вынужден был удалиться. Ты не отдыхаешь, ты вопрошаешь свою совесть, ты уходишь от дел, как светский человек, «не принимая никаких религиозных решений». Выражение принадлежит мсье Вери. Специальная пресса комментирует это событие, фанаты ждут и трепещут, короче, все на сегодняшний день улажено. Теперь у тебя есть время.

Дикки снова откинулся на подушки.

— С турне покончено… — прошептал он. — Значит, я не выдержал… Мне так хотелось… А Дейв? Похоронили? Нам надо бы…

— Мы все уже сделали. И его семья, и Алекс. Дикки, все это в прошлом. Мы за тебя решили все, что касается денег. Большего мы сделать не смогли. Или ты полагаешь, что я способен сделать для тебя большее?

Дикки поднял на него растерянный взгляд. Его захлестнула волна безотчетных чувств, никчемных и бессмысленных вопросов, и на мгновенье он изо всех сил пожелал заснуть, опять впасть в забытье. Дейв погиб по его вине. Колетта погибла по его вине. Турне аннулировано. Неустойки. Все рушится. Дикки снова охватил озноб, ибо он не мог совладать с нервами. Толстяк встал, взял со столика стакан, с женской заботливостью заставил Дикки выпить что-то.

Дикки еле слышно поблагодарил. Он чувствовал себя совсем потерянным. Ему, кого к этой постели приковывал болезненный страх, оставалось лишь одно — прикрываться вежливостью, внешним достоинством, это не даст ему превратиться в заурядного молодого человека. Отца Поля это растрогало, правда, слабо — он обладал слишком большим опытом и не впадал в излишнюю сентиментальность, но все-таки чуть-чуть растрогало. Это чувство собственного достоинства у Дикки дополнялось вызывающей удивление доверчивостью. Он, казалось, совсем не испытывал неудовольствия от того, что в замок его привезли вопреки его воле, совсем не обнаруживал неприязни к тому, что препоручен заботливому попечению отца Поля.

Дикки еще раз попытался приподняться, но не смог.

— Но что же со мной будет? — спросил он; в словах его скорее звучал вопрос, нежели жалоба.

— Мы об этом поговорим, постараемся во всем разобраться, решим твои проблемы…

— Я ухожу со сцены, — тяжело вздохнув, сказал Дикки. — Ухожу…

Он ждал возражений. Ждал по привычке, ибо сотни раз объявлял «я ухожу» и сотни раз наталкивался на утешительную недоверчивость, доводы денежного свойства, которые его останавливали — «Ну да, птенчик мой, ты все бросишь, но только после праздников… У тебя новогоднее шоу… выход пластинки…», — и из месяца в месяц Дикки, кого другие люди как бы избавляли от этого подавляющего комплекса вины, продолжал петь…

Отец Поль молчал.

— Я ухожу…

Дейв, Колетта — это уж слишком. И мальчик, который на улице плюнул ему в лицо. Вдруг он вспомнил о нем, об этом малыше; тогда Дикки вышел за сигаретами.

— Я вам рассказывал о мальчике?

В большой пустой комнате его голос звучал как-то необычно звонко. Грузная фигура отца Поля действовала успокаивающе.

— Я больше не могу выносить этого. Больше не могу…

Дикки чувствовал слабость, наверное, потому, что слишком долго спал, и тем не менее ему хотелось спать еще. Внезапно у него вырвалась какая-то детская жалоба:

— Мне хотелось бы вернуться домой…

Да, сейчас он заснет. И тут равнодушный — без жестокости, без жалости — голос спросил:

— Но разве у тебя есть дом?

Он проснулся от этого острого, короткого укола в сердце. Этой словно ножевой раны, нанесенной уверенной рукой хирурга или палача.

— Конечно, есть…

Голос его плывет.

Иногда Дикки думалось, что ему следовало бы оставаться «у себя». В маленьком промышленном городке, в родном квартале, напоминающем деревню, в своей лавчонке «кафе-табак» люди должны оставаться на своем месте; носить собственное имя. Они — Руа. Но из каких Руа, тех деревенских (дядя Гюстав) или городских из лавчонки «кафе-табак». Всем известно, что ферма — его нераздельная собственность; всем известно, что мадам Руа потеряла дочку и что эти люди, Руа, никогда «никому ничего не должны». Все живут там размеренной, ясной жизнью. Живут в страхе перед нехваткой, перед войной, а главное, в страхе сдвинуться с насиженного места.

Фредерик сдвинулся с места. Значит, сам виноват.

Его другая «деревня», второй дом — это Мари-Лу. Фредерик снова у нее. Он вновь обрел тепло и ту мораль, согласно которой «деньги есть деньги, никто никому ничего не должен». Объятья Мари-Лу, мясное рагу с бобами, маленькая черная записная книжка в пластмассовой обложке, куда они заносили свои расходы и грандиозные планы: когда появятся деньги, пойти в ресторан.

Дикки словно хочет оправдаться, доказать, что он невиновен.

— Мари-Лу…

— Хочешь, я позову ее?

Еще один удар. Дикки вздрогнул. Ему слышится голос Мари-Лу. «Этого Дейва тебе уже давно надо было бы уволить, я тебе об этом говорила, но ему нужно было найти место, куда бы он пристроился, просто так людей на улицу не выбрасывают, особенно в его состоянии…» — и она прибавила бы что-нибудь совсем практичное: — «Тебе следовало бы позвонить мне, я точно знаю от кузена дирижера на „Радио Андорры“, он мой приятель, что у них там есть место, я смогла бы поговорить с Дейвом…»

Она бы смогла. Я бы мог. Нет, я во всем виноват. Мари-Лу, дом мой, я покинул тебя…

Фредерик из бакалейной лавки с табачным киоском, Фредерик, принадлежавший Мари-Лу, не колебался, не сомневался. Он образумил бы Колетту (или выставил за дверь); он отказался б от наркотиков, которые подсовывал ему Дейв, даже посмеялся бы над ним. Эти гадости, что разрушают здоровье, не для него. Эти сумасшедшие девицы, воображающие бог знает что, не для него. У того, прежнего Фредерика, был свой дом.

— Она здесь? Мари-Лу?

Это казалось ему невероятным. Я в замке, мои гала-концерты отменены, Дейв умер, Колетта погибла… Эти мертвецы отделили его рвом от мира Мари-Лу, того крохотного ясного мирка, чья суть сводилась к объяснениям, решениям мирка, в котором Фредерик сам отлично справлялся со всем.

— Ты же понимаешь, что это невозможно, — невозмутимо ответил отец Поль.

— Но почему?

Виноват ли он? Нет, нет. Он не хотел этого. Дикки всегда посылал денежные переводы в Пон-Сент-Максанс. Купил матери сборный домик. Подарил меховое манто Мари-Лу. И Дейв прекрасно знал, что Дикки его не бросит! Значит, он не виноват?

Нет, виноват. Виноват потому, что в нем сидел Дикки-Король.

— Дейв никогда не верил, что я его брошу, — чуть окрепшим голосом сказал Дикки. — Он знал, что все это выдумки, кино!

— Разумеется.

Дейв знал. Но он хотел разбить лед отчужденности, стать ближе к Дикки или вернуть его в прошлое. Дейв хотел раскрыть то, что считал правдой, обнажить подлинное лицо Фредерика, своего друга. Но я не мог позволить ему сделать это здесь, при всех… Да, он виноват потому, что в нем сидел Дикки-Король.

— Однако наркотики то же кино, не правда ли? Форма зрелища, которое разыгрывают для одного себя? А зрелище было тем миром, в котором вы жили…

Неужели он обречен, неужели сожжены все мосты? Обречен оставаться Дикки-Королем навсегда? Он продолжал эту слабую борьбу с самим собой.

— Ложь! Я не хочу! Говорю вам, что я ухожу со сцены.

И он, весь в поту, снова рухнул на измятые подушки этой постели.

— Правильно, — сказал рядом с ним задумчивый голос. (Но Дикки больше не видит ничего, кроме тьмы, каких-то кругов перед глазами. «В моей голове опускается занавес», — мелькнула у него нелепая мысль.) — Да. Придется от многого отказаться…

Замок, выглядевший весьма мрачным, если подниматься к нему от решетчатых ворот, со стороны парка являл более приветливый фасад. Образуя двумя своими крылами, охватывающими мощенный плитами двор, букву «с», он смотрел на длинный пруд, окаймленный более низкими, ухоженными пристройками; в самом конце парка виднелись старые и высокие деревья. В центре главного здания замка размещались комнаты для гостей, просторная библиотека — зал для собраний, кабинет отца Поля. В южном крыле находились мастерские, зал для танцев и медитации, гардеробные, стояли ткацкие станки, стиральные машины, чаны с краской… Северное крыло оставил за собой граф де Сен-Нон. С главным зданием замка оно соединялось только дверью на третьем этаже, которую он велел замуровать. Пристройки очень изобретательно были переоборудованы в большие дортуары, почти лишенные мебели, но сверкающие чистотой, в туалеты, душевые, раздевалки, удобные и вместительные. В пристройках по берегам пруда можно было разместить человек шестьдесят, если не больше. Так, по крайней мере, утверждали отдельные фанаты, когда убедились, что, кроме тени, — ее даром предоставляли им сосны, под которыми их устроили, — удобств тут отнюдь не больше, чем на выжженном поле. И все-таки Никола, приведя сюда фанатов, обратил их внимание, что здесь у них будет водопроводная вода. Они даже смогут пользоваться газовыми баллонами, только — во избежание опасности пожара — под навесом псарни.

— Во всяком случае, вы здесь пробудете совсем недолго…

Он старался держаться сердечно, приветливо. Но его раздражали суетливость, претензии фанатов. Они были такие крикливые… Глядя на них, понимаешь все зло, которое приносит отсутствие дисциплины. Даже не впадая при этом в крайности властности, присущей Франсуа…

Сосновая роща позади псарни уже выглядела захламленной, грязной. Повсюду валялись спальные мешки, одеяла. Из рюкзаков извергались пачки печенья, мятые майки, кучи нестираного белья, пузатые кастрюльки. У многих молодых парней были гитары. Какая-то девица, едва войдя в рощу, разлеглась прямо на траве и включила транзистор.

— А как вы? Тоже берете воду из этого крана? — грубо спросил Дирк.

— Наши туалеты расположены вблизи дортуаров, — спокойно ответил Никола. — Но вам ими пользоваться нельзя, так как вы полностью смутите покой нашей маленькой общины.

— О, конечно! Я понимаю! Ваш покой, разумеется, нельзя нарушать! Зато можно нарушать удобства других!

— Вы не слишком заботитесь о наших удобствах, когда мы ночуем в автобусе, — не сдержался возмущенный Никола.

— Если он хочет наслаждаться нашим «комфортом», ему надо записаться в группу «Флора», только и всего, — раздался за его спиной насмешливый голос Франсуа. — Ты можешь сделать это хоть сейчас, старик. Есть бригада, которая сегодня работает в поле до десяти вечера, а завтра с четырех утра начнет ткать… Если ты присоединишься к нам, то при этом условии можешь сию минуту принять душ… Да, забыл сказать тебе — во время работы запрещено разговаривать. Ну, есть желающие?

В ответ ни слова. Кучка предъявляющих требования фанатов расходится — располагается под деревьями, принимается как-то вяло расстилать одеяла и грызть печенье.

Полдень. Община «Детей счастья» завтракает. Это происходит в старой конюшне, где сломали перегородки стойл. Созданная таким образом длинная комната зимой выглядит весьма мрачно, но нынешним жарким летом ее прохлада приносит облегчение почти сорока людям, которые располагаются за столами. Все рассаживаются где желают. Впрочем, завтрак скуден и длится недолго: рис и овощи, изредка — фрукты, хлеб, выпеченный в пекарне поместья. Еда заранее ставится на столы, и поэтому время отдыха никогда не превышает сорока минут.

Отец Поль крайне редко присутствует на полуденных завтраках. Он позволяет группе вариться в собственном соку. Дает прорасти хорошему и злому, контактам и соперничеству, добрым зернам и сорнякам.

Сегодня всех сразу охватило почти лихорадочное возбуждение. Не успели еще рассесться, как Фитц объявил:

— Отец разрешил впустить их. Они в сосновой роще.

— Вот здорово! — восторженно воскликнула Жижи без всякой задней мысли. — Мне просто больно было видеть этих несчастных братьев в поле, на самом солнцепеке.

Члены «Флоры», не участвовавшие в экспериментальной поездке, спрашивают (одни простодушно, другие — не без лицемерия):

— Кого?

Им объясняют.

— А, фанатов… Как интересно!

— Заблудшие братья… — с великодушным видом произнесла Рене.

— Если Дикки присоединится к «детям», фанаты сделают то же самое, — сияя от радости, заявила Жижи. — Это потрясающе.

— Каждого нового брата следует принимать одинаково радостно, — пробормотал Этьен, принесший из кухни большое блюдо с рисом. За ним шел Робер с салатницей, наполненной аппетитным овощным рагу. Роберу около пятидесяти, но, будучи очень моложавым, он примкнул и с величайшей легкостью приспособился к более современному и более космическому видению мира отцом Полем. Он никогда не покидает замок, никого не критикует, не пытается добиться каких-либо преимуществ за счет своего давнего пребывания в группе и всегда готов выполнить задания по мытью посуды или работе на кухне. Загорелый, невысокого роста, он носит очки. Должно быть, Робер немножко гурман — недостаток, в котором его никто и не думает упрекать, потому что все едят с гораздо большим аппетитом, если готовит он.

— Да, — весело подхватил он, — было бы потрясающе принять одним махом всех этих новых братьев! И какой выигрыш для нашего хора! Кажется, он весьма мил, этот певец!

— Очень может быть, — согласилась Грейс.

Англичанка Грейс в прошлом была балериной. Она пожертвовала карьерой ради того, чтобы поселиться в замке и преподавать ученикам индийскую пластику. Джон, ее муж и бывший импресарио, последовал за ней. Детей у них нет. Не с легким сердцем Грейс согласилась на то, чтобы ее назначили в группу сопровождать турне. Аплодировать Жанне, Кати и Минне не так-то легко, если ты танцевала в Ковент-Гарден и занималась на курсах Прани Бахагата.

— Всему надо учиться, — вздохнула она, намекая на свой жизненный опыт.

— Совершенно верно! — воскликнула Рене. (Она деликатно положила себе три ложечки риса и одну овощей, но не ест.)

— Поэтому и мне очень понравилось в турне, — лепечет Жижи, обладающая отменным аппетитом. — Все это так непохоже на нас! И вместе с тем у нас столько общего!

— Неужели? — с отсутствующим видом любезно спросил Этьен. Но все вокруг начинают оживленно обсуждать эту проблему.

— Я этого не понимаю, — несколько обиженно сказала Грейс.

— Они по уши погрязли в земном…

— О, все-таки нет… Те, кто находится здесь, самые бедные, самые преданные…

— Что означает «преданные», когда говорится об этих людях?

— Это другой мир, — вынужден признать Никола.

— Мир слепцов!

— Слепые имеют право искать света, и наш долг вести их к свету, — наставительно заметила Мари-Жанна.

— Да будет свет! — воскликнул Фитц, цитируя песню Дикки, и рассмеялся. — Они выглядят смешно, по-дурацки, когда щелкают своими зажигалками! Эти парни даже не подозревают, о чем идет речь! Они даже отдаленно не представляют себе, что такое внутренняя сосредоточенность!

— А ты полагаешь, что уже ее достиг? — резко спросил Франсуа.

— Я знаю, что еще не достиг второго уровня, — согласился Фитц, жадно поглощая еду. — Но та шумиха, которую они поднимают вокруг своего певца… утверждая, будто он посвященный…

— Если Отец принял его, значит, на то есть основания.

— Отец наверняка будет его готовить.

— Все-таки, — заявил Тони, — этот Дикки — символ тоталитарного капитализма, ведь он олицетворяет все то, что мы решили отвергнуть, разве нет? Но едва он приехал, как все засуетились, а его жалкие дружки допущены к нам, разве это справедливо?

— Справедливость тоже буржуазное понятие, — отрезал Франсуа.

— Разве Отец может ошибаться? — вмешалась в разговор Мари-Жанна. — Если даже он ошибается, то разве мы можем предвидеть, какие плоды это принесет?

— Пусть эти люди дебилы, но могут стать нашим орудием, — сказал Франсуа.

— Очень правильно! — снисходительно согласилась Рене.

А Хайнц утвердительно кивнул.

— Иисус не признавал элиту, — заметила Мари-Жанна.

— Будда… — начал Этьен и замолчал, устремив глаза в пустоту, словно читая там продолжение возникшей мысли.

В спор вступила Грейс. Благодаря своей причастности к искусству она считает себя некой жрицей, по-особому просветленной. Когда она вещает, Джон записывает.

— Это так же верно для искусства, как и для души, — заговорила она своим хорошо поставленным голосом. — Хвала богу также сквозит в… как вы его называете? — буррэ? Это что, крестьянский танец? — как и в «Лебедином озере», если исполнитель правильно ориентирован… Мне многое дали безумные дервиши, вы знаете, после того периода, когда я наблюдала в жизни только смешное.

— Ты, Грейс, сказала правильно ориентирован, — начал Никола. — Мне кажется, это самое важное. Ориентация — вот истинный смысл наших действий, подлинная ценность. Нет дебилов среди познавших истинный свет, дебил — тот, кто отказывается его искать.

Он тут же пожалел о своих словах, в которых прозвучала критика Франсуа. Быстрота, с которой тот отреагировал на них, подтвердила догадку Никола.

— Разумеется, братец мой! У меня вырвалось неудачное слово! Скажем так, у этих фанатов… все порывы и чаяния остаются на уровне индивидуального. Они хотят увидеть солнце, но занимают место прямо против стены, а не у окна. То же самое происходит с каждым из нас всякий раз, когда мы ограничиваемся только формой.

В общем, идолопоклонством.

Кстати, осталось всего две минуты, сейчас пробьют огромные часы, и Мари-Жанна, кажется, заранее вздрагивает от их звона.

— Бригада А! — кричит она.

Эта бригада работает на земле, в огороде, и эту неделю она руководит ею.

— Бригада Б! — кричит Тони.

Эта бригада трудится в ткацких мастерских.

— Бригада В! — тихо произносит Этьен. Это творческая бригада, которая будет рисовать модели одежды, заниматься музыкой, предаваться гармонической гимнастике под руководством Рене, чья очевидная неспособность к этому опирается на помощь Грейс. Бьют часы. Одна за другой три группы выходят, колоннами направляясь к месту своих занятий. Теперь никто больше словом не обмолвится, за исключением необходимых указаний, вплоть до шестичасовой медитации. На ней отец Поль назовет нескольких счастливцев. Они смогут вернуться в свои кельи когда им вздумается, иногда их приглашают на ужин к отцу и там позволяют объедаться мясом и напиваться допьяна. Таково здесь правило — быть свободным от всего, даже от установленной дисциплины.

«И все-таки, что же ищет Дикки в замке, если не имидж? — не без раздражения спрашивал себя Никола. — Правда, сюда его привезли без сознания». Все это никак не улучшило настроения Никола. Немного это напоминает ту критику, которой невежды подвергают все, что они объединяют под словом «секта». «Но не потому ли я настроен критически, что Франсуа взял на себя роль хозяина, которая полагалась мне?» Возможно. Вероятно. Как ни думай, одно присутствие Дикки Руа и его фанатов в стенах замка уже вызвало среди них трения (восторг Жижи, возмущение Тони, аристократическое презрение Грейс…) и смутило их покой. Неужели этого добивались? Франсуа ответил бы утвердительно. Избыток интеллектуального комфорта слишком быстро превращается в опасность. В данном случае этому следовало бы радоваться. Ибо Никола кажется, что эти пришельцы подвергнут серьезному испытанию интеллектуальный комфорт всей группы.

Граф де Сен-Нон проехал три километра до деревни на машине, которую вел его шофер. Не на велосипеде же ему ездить туда? А когда граф желает пройтись, то гуляет по своему парку, своим полям, в своей сосновой роще. Не выходя за границу собственных владений. Это избавляет его от многих поводов для раздражения, которого не может не испытывать любой здравомыслящий человек, сталкиваясь с современной жизнью. Размеренность занятий его жильцов — единственное, чем он в них доволен. По крайней мере граф уверен, что они не попадутся ему на глаза. Но это нашествие! Этот лагерь! И, как нарочно, прямо у самой псарни, под окнами северного крыла! Словом, под боковыми окнами. Ведь графу больше всего нравится именно из этих окон — это окна его маленькой гостиной, бывшей детской, где он собрал все самые дорогие ему вещи, — любоваться выкупленной в 1963 году сосновой рощей, куда «дети счастья» никогда не заходят. С ним даже не посоветовались! Разумеется, отец Поль снимает и парк. Однако после его приезда сюда такого ни разу не было… «Он мог бы из уважения нанести мне визит, объяснить, кто эти люди, сколько времени продлится этот балаган… Мне приходится узнавать об этом от моего шофера!» Этого гнусного шофера графу подсунул, если не сказать навязал, его друг Хольманн. Сколько поводов для приступов ярости это дало графу, который никогда не отличался чрезмерной терпеливостью!

— Жорж! Что это за люди в сосновой роще?

— Фанаты, мсье!

— Господин граф!

Эта вечная тема их ссор, составляющих своего рода ритуал. Джо отказывается называть графа де Сен-Нона «господин граф». Граф отыгрывается, называя его Жоржем, как и прежнего шофера замка. «Зовите меня Джо, мсье», — простодушно попросил он вначале. Он не имел ничего против старика. «Ни за что. Я буду называть вас Жоржем. А вас прошу обращаться ко мне „господин граф“». Держи карман шире! Подобных мелочей достаточно, чтобы возникла антипатия. Джо и граф уже два года ненавидят друг друга.

— Как вы сказали, Жорж? Что это за жаргон?

— Так теперь говорят, мсье. Фанаты — это люди, которые сопровождают певца Дикки Руа.

Дикки Руа? Ах да!

— Они его пригласили? Странная мысль.

— Эта мысль наделает много шума, — не без ехидства ответил Джо, поскольку знал, что больше всего граф боится «шума», который возникает в связи с замком. Он ни за какие деньги не пустил бы в замок «Флору» и «Детей счастья», если б на этом не настоял мсье Хольманн. Но что бы стало без мсье Хольманна, — Джо гордится, что является его протеже, — с графом и замком де Сен-Нон?

Если граф не ведает о славе Дикки-Короля (достоинство не позволяет ему подробнее расспросить своего шофера), то ему незамедлительно о ней напомнят. Потому что едва он величественно (ростом он всего метр шестьдесят три сантиметра, но держится очень прямо) вылез из «ситроена», как на него набросилась возбужденная владелица мясной лавки:

— Ну, рассказывайте, мсье Жан! Как Он выглядит? В прошлом году мы собирались пойти на стадион послушать его, но билет достал один Люсьен и сидел так далеко!..

— Кто Он?

Добрая женщина расхохоталась.

— Вы думаете, мы ничего не знаем, мсье Жан? Да об этом вся округа говорит! Представляете, раз все знают, что я снабжаю замок, то все приходят и требуют от меня подробностей! Как Он одевается что ест…

— Я знаю об этом не больше вас, Амелия. И это меня интересует меньше всего на свете…

— Бросьте, мсье Жан! Всем известно, что Он друг мсье Жана-Лу! Вы не хотите ничего рассказать, это не слишком любезно! Вам, как всегда, небольшой бифштекс из филейного края?

Он покупает свой бифштекс. Совсем крохотный. У него на счету каждая копейка, ведь в замке еще столько дыр надо залатать. (К счастью, в деревне полагают, будто он бережет денежки: в деревне это никто никогда не считал зазорным.) Граф засомневался (по причине этого возбуждения), идти ли ему в бакалейную лавку, мысленно подсчитывая, сколько у него осталось сухарей и банок сардин — или, может, послать туда Джо? — когда в мясной лавке появился отец Юртель, неизменно восторженный и преисполненный всевозможных планов.

— Что скажете, господин граф? (Этот хотя бы не оскорбляет его титул.) Кажется, вы теперь принимаете знаменитостей? Ну да, уж не думаете ли вы прятать его от нас?! О, мы будем уважать его инкогнито, но, что вы хотите, слухи ведь ползут… Не собирается ли он поселиться в нашем краю?

— Но я ничего не знаю! Предполагаю, он приехал, чтобы расслабиться… отдохнуть…

— Мои дети из благотворительного общества крайне возбуждены, они бредят, просто с ума сходят, вот была бы радость организовать концерт…

И он покинул графа, прервав на середине рассказ о своем балагане, благотворительном базаре или еще о чем-то? Вот до чего мы докатились?! Ведь даже отец Юртель, вполне приличный, носящий сутану священник, отнюдь не прогрессист, позволяет своей пастве бредить каким-то жалким певцом! «Мне следовало бы отнестись к нему с недоверием уже тогда, когда он купил телевизор, под тем предлогом, будто нужно не отставать от событий. Священник обязан быть в курсе лишь одного Евангелия! Вот к чему все это приводит нас! И он полагает, что ему все позволено, из-за Жана-Лу!» В сердце холостяка Жана де Сен-Нона занозой сидит то, что его племянник унаследует — замок, земли, все, он — лауреат первой премии консерватории, старший сын любимой сестры графа Алиетты, пишет музыку (если это можно называть музыкой), и его показывают по телевизору! Что означают по сравнению с этим публичным позором его собственные мелкие делишки с мсье Хольманном, не совсем, правда, законные, но о которых все молчат?

Жану де Сен-Нону шестьдесят два. Года совсем не в тягость ему — маленькому, худому, выносливому, — за сорок лет он ни разу не болел даже гриппом! — хотя замок отапливался не всегда. Но он нервный, суетливый, вечно чем-нибудь недовольный. «На этот раз у него есть все основания ворчать», — подумал Джо.

Когда граф вернулся со своими скромными покупками, которые он делает каждую неделю, его раздражение дошло до того, что почти превратилось в любопытство. Пряча в шкаф скудные припасы, раскладывая бумаги, бесцельно бродя по маленькой гостиной, он не смог сдержаться и выглянул в окна, выходящие на псарню. «Подумать только, среди них есть люди моего возраста! И они спят на земле! Готовят себе еду под открытым небом! И все это ради того, чтобы быть рядом с этим сладкопевцем, принявшим английское имя! В старые добрые времена олухи хотя бы сидели дома. Или же совершали паломничество в Лурд и там ели свои бутерброды! Немыслимо!» Следует отметить, что граф жил аскетом на втором этаже (единственном, который был меблирован) северного крыла, с молодых лет терпел всевозможные лишения и неудобства, спасая идею замка и километры бесполезных кровель. Даже сейчас он готовит себе на газовой горелке, ничуть не лучшей, чем у фанатов в лагере, суп из пакета и яичницу, которыми отобедает на старомодной кухне. Уже давно в северном крыле никто не жил, раньше там размещались слуги, бонны, горничные. Ванной там не было. И если граф спит в огромной комнате, куда редко заглядывает солнце, то постель его никак нельзя назвать образцом комфорта.

«Неужели это возможно?!» — думает граф де Сен-Нон, видя «детей счастья», направляющихся на свою бесплатную работу. «Неужели это возможно?!» — думает он, глядя на фанатов, которые печально заедают печеньем теплое пиво, развалившись на своих матрасах, куда уже наползли муравьи. «Неужели можно так жить?!» — задавал себе вопрос Жан-Лу, когда навещал своего дядю, графа де Сен-Нона.

— Все-таки не следовало бы, — сказал Дирк, спрыгнув на землю со своего наблюдательного поста, — чтобы Дикки попался на все эти глупости. Я много поездил, знаю, что представляют собой эти секты. Тебе талдычат о Будде и младенце Иисусе, а ты, оказывается, завербован в ЦРУ.

Марсьаль, Жан-Пьер и Эльза пили растворимый кофе, усевшись на расстеленном спальном мешке. Они потеснились, дав ему место.

— О, — воскликнул Марсьаль, — ты преувеличиваешь. Я сам был в секте «меньших братьев бедняков», и занимались мы очень милыми штуками, навещали стариков. Это было потрясающе, мы знакомили их друг с другом, играли с ними в карты… Кофе выпьешь?

— Я говорю не о «меньших братьях бедняков», — презрительно возразил Дирк. Он, не поблагодарив, взял три кусочка сахара; Жан-Пьер обратил на это внимание потому, что именно он всегда покупал сахар и печенье, а Эльза снабжала их растворимым кофе. Начиная с Брюсселя они подружились, и Марсьаль обещал, что, едва они вернутся, он сделает ей самую красивую прическу! Взамен Эльза научит их английскому языку. Дирк, снова никого не спросясь, взял две печенины. Охваченный возбуждением, он сидел на корточках, не думая расположиться на спальном мешке.

— Я говорю вам о СЕКТАХ! Они прикидываются простачками, но у них здесь так же, как у Муна и Кришны. Нельзя допустить, чтобы они использовали Дикки!

Эльза горячо его поддержала. Она была до мозга костей нерелигиозным человеком.

— Это затея эксплуататоров! — воскликнула она. — Вот и все! Этот отец Поль просто мошенник в полном блеске! Дирк прав, открыто они себя сектой не называют, но…

— Не делайте из этого драмы! Что такое секта? Это как монахи или монастырь, только она не признана официально, и все тут. Кстати, неужели ты думаешь, что Ватикан никак не связан с ЦРУ? А протестанты со всеми своими банками?

— И это верно, — ответила Эльза. — Одно другому не мешает. Все религии суть предприятия по эксплуатации доверчивости и страха. Торговля индульгенциями…

Группка фанатов, отойдя в сторонку и усевшись под соснами, хором, но вяло пела старый шлягер Дикки. Шесть часов вечера.

— Пора бы идти на просмотр…

— Ах, репетиции! Подумать только, что я три раза их пропустила…

— Бедняжка Мюриэль! Но ты не могла угадать…

— О, я свое наверстаю. В первую же получку закажу пятнадцать дисков, пусть мне придется обходиться без завтрака весь декабрь.

— В деревне есть музыкальный автомат. Знаешь, он стоит в зале их отвратного кафе. Я подумала, что мы должны бы ходить туда по очереди, по разу в день, и запускать его. Там есть «Аннелизе».

— Да? Неплохо. Я, если Дикки поправится через неделю, смогу закончить ему пуловер, который сейчас вяжу.

— Тот самый, в который ты вплетаешь свои волосы? Ведь если он поправится лишь через две недели, ты полысеешь!

— Патриция! Как ты смеешь смеяться над этим?

— Она ревнует. Но скажите, неужели мы сможем увидеть его только через две недели?

Полина незаметно ушла, чтобы побродить чуть поодаль, среди деревьев.

— Я вот завтра пойду обследую немножко этот их замок с привидениями, — бахвалился Дирк, — и им придется показать нам Дикки, хотят они того или нет. Нам тоже кое-что известно.

— И что же тебе известно?

— То, что эти птички с рожами ханжей расклеивали предвыборные плакаты!

— Может, их заставили! Когда поселяешься где-нибудь… Но теперь они больше не нуждаются в этом. Их магазинчики торгуют очень бойко…

— Что за название «Флора»? Почему не «Миндалины»?

— …у них уже восемь, а вскоре…

— Я немножко поболтал с этой девчушкой Розой во время турне, — сказал Марсьаль. — Знаешь, она совсем не дура. Мне хотелось поразузнать, куда мы попадем.

— Я скажу тебе, куда мы попали, даже никого не спрашивая, — в дерьмо!

Полина обернулась. Ни о чем не думая, она вышла на опушку парка. С места, где она оказалась, Полина увидела за вытянутым прудом фасад замка — там отдыхал Дикки — и заходящее солнце. Это было красиво. Все-таки прекрасно, когда любишь природу. Прекрасно и печально.

Часто все красивое навевает грусть. Однако на концертах Дикки ей никогда не было грустно. Но ведь прошло относительно мало концертов между несчастным случаем с Клодом и смертью Дейва. Может, теперь даже концерт Дикки вызовет у нее грусть?

«Это турне действительно приносит несчастье! — говорила Анна-Мари. — Ведь даже твой крестный остался с нами!» Для Анны-Мари все было просто. Полина «связалась» со своим крестным, который «сломался», потому что его бросила жена, и бедняга перебрал немного снотворного; в общем-то, Полина спасла ему жизнь, и он приехал поблагодарить всех, прежде чем вернуться к себе домой, где утешится, — ведь любое горе проходит, «никогда ничего не вернешь», — это известно, и наверняка, (таков был вывод Анны-Мари) «он сделает тебе дорогой подарок».

«Однако он мне не сделал такого подарка…» — подумала Полина с иронией, которой за собой раньше не замечала. Напрасно Клод вернулся, выражал сожаления, его грубость поразила Полину.

Полину потрясло не столько то презрительное уважение, с каким Клод относился к концертам Дикки, сколько его неприкрыто жестокое желание растоптать, глумиться над тем, что она любила, что для нее было самым восхитительным.

Постепенно в ней росло глубокое изумление перед этой жизнью, в которой перемешалось так много темного и страстного, этой озаряемой тусклыми проблесками жизнью, куда ей вскоре придется вступить.

Сегодня она открыла в себе первые признаки этого; потребность в одиночестве, беспричинную грусть, и, слабая, растерянно стоящая на пороге чего-то неведомого, она уже не находила всего, что ее защищало, — бескорыстной доверчивости, с которой она шла навстречу людям и жизни, жестокости, святого непонимания… Полина долго смотрела на золотой закат… «Как это грустно», — снова подумала она. Просто ее покидало детство, а она не догадывалась об этом.

Дикки говорил о презрении. О презрении сегодняшнем и вчерашнем. Неужели оно и есть настоящая жизнь?

Какова была его жизнь, когда Дикки был никто? Те же самые люди, которые презирают его сейчас — пользующийся успехом певец, популярный певец может быть только дураком! — презирали его и раньше. Правда, по-иному. Когда он жил в Монруже, в комнатенке без воды, его заставляли мчаться через весь Париж в надежде получить какую-нибудь роль и выпроваживали, даже не прослушав. «Мне просто хотелось еще раз взглянуть на ваше лицо», — цинично сказал ему один режиссер. Неужто это было «настоящей» жизнью? Он никогда не убеждал себя, что обладает талантом. Честно говоря, он вовсе над этим не задумывался. Но в нем всегда жило убеждение, что он имеет право на некоторое достоинство.

Эти чувства он выражал неуклюже. Пошло. Утверждая, что не желает «никому быть ничем обязанным». Даже с Мари-Лу скрупулезно подсчитывал свои расходы. Никогда не опаздывал. Всегда безупречно выучивал маленькие кусочки своих ролей, крохотные куплеты своих песенок. Ни разу он не попытался заменить товарища, который провалился. И все-таки того минимума уважения, которого он жаждал, ему добиться не удалась. И если бы он не обладал красотой, этим единственным даром, которым наделила его природа, то ему повсюду твердили бы, что у него нет подходящей внешности. Ну а потом что? Триумф. Дело случая. Удача, если можно назвать это удачей. Ибо в нем сидел Дикки-Король. С его вспышками безумия. Он думал, что он его изжил. Ведь Дикки также верил и в то, что имеет право на это безумие.

И вот он снова окружен презрением. Тот мальчик. «Я рассказывал вам о мальчике?» Об этом он рассказывал. А люди, которые изо всех сил стараются заставить его наговорить глупостей, чтобы потом разнести их повсюду?

— Я все прекрасно понимаю. Не настолько я глуп. О, я знаю, что в моем образовании есть пробелы, но…

Поль отлично все понимал. Те, кто богат деньгами и культурой, не прощали молодому варвару его «удачи». Они все еще считали Дикки достойным похвалы бедняком, который, хотя и лишен артистических склонностей, делает сразу два дела, занимаясь по вечерам, изучая их культуру, медленно усваивает, вместе с вещами, что необходимы для образа жизни определенной части буржуазии, смысл ее ценностей. Ее язык. Ее лицемерие. Он притворяется, будто всего добился сам, хотя его успех — дело случая. У сына владелицы бакалейной лавки благодаря его верхам, просто так, без усилий, появился «мерседес». Это подрывает все основы. И что у него за репертуар! Дикки Руа поет о любви! Эти штуки не годятся для Домов культуры. Его песни — искусство коммерческое. И аморальное. Эти молодые люди являют собой столь дурной пример, благодаря так быстро заработанным и — сверх того — выставляемым напоказ деньгам!

— Ты думаешь, именно это погубило меня? Материальное? Но мои песни нравились, я тоже нравился, публике нравилось… — Он опустил глаза, посмотрел на свои руки и вполголоса сказал: — Знаешь, говоря откровенно, в отдельные вечера… мне казалось, что я пел хорошо…

Отец Поль был уверен в этом. По-своему. Он вытирал пот с юного лба. Подносил стакан к пересохшим губам. Молчал, давая Дикки излить свое горе. Он не испытывал чувства вины, зная, что было подмешано к прохладному питью, в графин с лимонным напитком, стоящий на низеньком столике. Он, правда, несколько озадаченно спрашивал себя, каким образом извлечь выгоду из Дикки-Короля.

Граф дожевал свой сухарь и решил отправиться к отцу Полю заявить, что он не сдавал собственный замок этим паяцам. «Всему есть предел», — твердо сказал он, глядя на розовую чашку. — «Есть предел всему».

Но отец Поль уехал в Каор, где ему нужно завтракать с Алексом Боду, а граф, идя из главного здания, заметил у пруда двух юношей, что сидели на каменном парапете и полоскали ноги в воде, где жили карпы Людовика XIV. Пределов больше нет!

— Даже суперзвезда, — говорил Алекс, — не может себе позволить находиться в депрессии более двух, трех недель…

Отец Поль это хорошо понимал.

— А что, если для разнообразия мы возьмем на аперитив шампанского?

Они встретились в «Гимнастическом коне» — ресторане, который находился неподалеку от отеля «Астор», где Алекс развернул свою штаб-квартиру.

Этот совсем старомодный ресторан, уютный, с маленькими, почти семейными салонами, был идеальным местом для дружеского разговора о делах. Отец Поль удобно расположился в комфортабельном глубоком кресле.

— Еще несколько килограммов, — и мне придется таскать с собой кресло так же, как генерал де Голль таскал походную кровать! — заметил он, смеясь.

Алекс смотрел на него с откровенным восхищением. В нашу эпоху режима этот еще молодой мужчина так весело носит свои сто пять, сто десять килограммов… Впрочем, Алекса восхищает в отце Поле и многое другое. «Интересно, как он увиливает от налогов?» И жизнерадостность и аппетит отца Поля внушают Алексу доверие. Все остальное — мишура! Профессиональная необходимость! Зачем Алексу интересоваться случайным мистицизмом производителя готового платья? Этого импресарио «группы»? Зря он называет своих «Детей счастья» хором, это группа, как «Кур-Сиркюи», как «Минабль», товар, в котором Алекс толк знает; а эта «духовная община», наоборот, чужда ему. Она безразлична Алексу.

Для Алекса не существует ничего, что не имеет отношения к зрелищам. Если хотите, в жизни все зрелище. Нелепый наряд отца Поля — шапочка, домотканая ряса, большие монашеские сандалии — производят на него такое же впечатление, как если бы перед ним сидел спортсмен в халате, актер в сценическом костюме.

— Он мне нужен, я повторяю, нужен через две недели, не позже. Если мы договоримся насчет имиджа, если Николь и Лоретта — мы к ним подключили одного англичанина — найдут мне несколько новых тем… Мы сможем тогда запустить праздничные концерты. Ох уж этот имидж! Какая жалость, что этот ужин в Авиньоне был так глупо испорчен! Может, мы снова поставим на рельсы дело с имиджем, а, старина Поль?

Алекс решил считать отца Поля своим тайным компаньоном, человеком, который принадлежит к шоу-бизнесу, конечно, несколько косвенным, но неоспоримым образом. Поэтому экспансивный, доверчивый (кроме, конечно же, того, что касается денежных вопросов!) Алекс рассказывал обо всем.

— Я смотался в Париж, и Кристина каждый час сообщает мне новости. Обстановка крайне благоприятная. Естественно, диск с именами возлюбленных не состоялся, но у нас все-таки есть две-три пластинки. Еще перед началом турне мы записали пять названий, нам надо еще пять или шесть, которые подготовят изменение имиджа, ты понимаешь, ничего резко не меняя, но…

Алекс стал называть отца Поля на «ты». Почему бы и нет? Теперь Дикки тоже обращается к нему на «ты». Но Дикки говорит «ты» без фамильярности. Отцу Полю становится немного не по себе, когда он думает о Дикки, о случае с Дикки. И все-таки, по мнению Алекса, все улаживается к лучшему. Специальная пресса согласилась с версией о «депрессии» Дикки; смерть Колетты послужила поводом для полемики вокруг фанатов, шоу-бизнеса, «идолов», шлягеров, но никто не обвиняет Дикки, который, как официально признано, «разбит драмой, каковую пытались от него утаить». Кристина готовит ряд интервью об «этом феномене цивилизации», каким являются фан-клубы, и ответы Дикки. Некий священник в маленькой пригородной церкви произнес проповедь против этой мишурной культуры, которая, по его мнению, представляет собой настоящий опиум для народа: она наделала шуму. По телевидению выступил некий депутат, оспаривая священника во имя здоровых развлечений, на которые имеет право народ и достоинствами которых выступают отсутствие претенциозности и извечная простота. Он сравнил песенку «Жаннетон берет серп» с песней Дикки «Красота предместья». Все это прекрасно при условии, что Дикки «очухается» в самые короткие сроки.

— Поэтому, понимаешь, если б ты смог слегка ускорить дело…

«Ускорить дело…» Он скорее склонялся к тому, чтобы его замедлить. За десять дней он многое узнал о Дикки Руа. Выяснил много полезных сведений: сумму того, что Дикки со скромной гордостью именует своими «маленькими сбережениями»; содержание его контрактов; о тайном соперничестве, которое противопоставляет Алекса фирме «Матадор»; о неуверенности, сомнениях, том чувстве вины, которые терзают Дикки, и должны сделать его более покладистым для обработки. Но как быть, если ему не хватает именно времени? Отец Поль колебался:

— Ускорить дело… Но на это нужно время… Такие вещи за десять дней не делаются….

— Слушай, ты не можешь сказать, будто я тебе не доверяю. Я позволил тебе увезти его, ладно, но лишь потому, что ты замял смерть Дейва. Но я же тебе доверился. Хотя…

— Хотя?

— Тебе отлично известно, что эта затея с сектой не всем нравится. Ладно, ладно, ты называешь это не сектой, а как там? Общиной. Все равно. Но для публики, сам понимаешь… С тобой надо, как ни странно, держать ухо востро. Стоит лишь напомнить тебе какую-нибудь старую штуку вроде той истории в Мулене, а затем с предвыборными плакатами, мало ли что еще… И заметь, все эти штуки я прекрасно понимаю, я же человек деловой…

Отец Поль захохотал. Алексу кажется, что его смех звучит нарочито громко.

— Но мы устроим наше дело, мой маленький Алекс. Мы созданы для взаимопонимания… Не перейти ли нам к столу?

Он с трудом выбрался из своего кресла, прошел вперед. Алексу не видно его лица.

Несколько минут они священнодействуют над выбором блюд. Однако фаршированные трюфелями яйца не помешали Алексу вернуться к его идефикс.

— Я сказал, что доверяю тебе. Но сейчас возникают другие проблемы.

— Две главные мне известны, — ухмыляется Поль, заглатывая огромные куски. — Когда и сколько?

Алекс тоже не смог удержаться от смеха.

— В общем-то, верно…

— Поговорим сперва о Дикки. Официант, принесите нам немного хлеба. Дикки чувствует себя лучше. Это бесспорно. Но ты же станешь умолять его петь сегодня вечером…

— Сегодня вечером нет! Нет! Ну а если… недели через две?

— Возможно, — задумчиво ответил отец Поль. — Я могу сказать лишь одно: возможно. Он не подготовлен.

«Но он, разумеется, будет подготовлен, если я приму в труппу твоих „Детей счастья“!» — подумал Алекс, впрочем, без всякой антипатии. Он считает отца Поля симпатичным мошенником, абсолютно нечестным человеком. Именно это и внушает ему доверие, несмотря на предостережения Роже.

— Что значит подготовлен? — Алекс, сам того не желая, задал этот вопрос в чуть насмешливом тоне. — Что ты хочешь сказать?

— Хочу сказать, у меня возникает чувство, что если он снова появится на сцене, то феномена Дикки-Короля, как говорят его поклонники, не состоится. Как бы объяснить? Сейчас он начисто лишен флюида, если выражаться словами карточной гадалки. Лишен нервного импульса.

— Не сработает? — перевел Алекс. («А что, если он превратит мне Дикки в развалину, вместо того чтобы поставить на ноги? Не в его это интересах… Однако он тянет волынку, ясное дело».)

— Дикки — существо очень… крайне податливое, — медленно произнес отец Поль. — Именно в этом его сила. В этой цельности, смею утверждать. В то мгновенье, когда он начинает сомневаться в собственных законных правах…

Отец Поль попробовал белое вино, которое им принесли, сам наполнил бокал Алекса; подали телятину в лимонном соусе.

— Интересно, — прибавил он, — не испортит ли нам этот лимонный соус вкус вина… Неужели мы ошиблись в выборе…

Алекс сидел, нахмурив брови, вертя в руке вилку. Он думал о Дикки, а вовсе не о телятине. Отец Поль, по-видимому, мог обсуждать сразу обе проблемы.

«Что он несет о его законных правах? Неужели хочет запудрить мне мозги…»

— Нет, — с облегчением сказал толстяк, — годится. Кислый привкус смягчается намеком на сливки… (Он взглянул на Алекса.) Намеком… Вы сказали — намеком? — шутливо спародировал он Алекса. — Дорогой мой дружище, вы… ты просто воплощение подозрительности. Нет, я не вожу тебя за нос, ничего не преувеличиваю, не пытаюсь — в настоящий момент! это придет потом! — сбыть свой товар. А почему? Потому что ты сам, да, сам попросишь у меня этот товар. (Глаза его горели, борода была закапана маслом, он был остроумным, искренним, хитрым, веселым: «Потрясающий тип!» — невольно подумал Алекс.) Приезжай, посмотри на Дикки. Поговори с ним, хоть сейчас, сразу после обеда. О, у него человеческий вид! И если хочешь, снова забирай его. Я никого не держу. И никогда никого не удерживал, что бы они тебе ни наговорили. Какие маленькие порции телятины! Официант! Алекс, не теряй аппетита, ешь, а то телятина остынет, хуже ничего не бывает. Послушай меня минутку без предвзятости. Я знаю, что сейчас развязана настоящая кампания против того, что журналисты именуют сектами, куда они без разбора валят кого угодно — гадалок, духовные группы, экологические общины, политические движения, у которых чуть более смелая, чуть более продуманная программа… Короче, смешивают самые разные вещи, которые не имеют ничего общего друг с другом, и только жажда сенсаций… Но факт остается фактом. Ты не можешь бросить Дикки в авантюру, которая не принесет успеха. Я знаю, понимаю это. Надо найти свое лицо, изменить подачу, может быть, само название… «Дети счастья» звучит слишком громко… Следовало бы найти слово, более близкое к природе, к простоте…

— У меня есть группа, которая называется «Рептилии», — намекнул Алекс, понимая, куда клонит гуру. Теперь им предстояло обсудить вопрос о слиянии групп, о дележе доходов.

— Разумеется, моя группа весьма скромна, она едва начинает… Она не будет многого требовать… Прежде всего ей необходима реклама. Но кто знает, может, и мы тебе немножко пригодимся?

— Да! Да! (Ответил отец Поль на отрицательный жест Алекса.) Ты сидишь словно между двух стульев, и недавние миленькие происшествия доказали нам обоим, что такая позиция опасна…

— Ах вот как! Неужели? — осторожно спросил Алекс. (По знаку толстяка принесли второе блюдо с телятиной.)

— Между двух стульев или, точнее, между двух имиджей. С чего ты начал? С красивого и симпатичного, чуть загадочного молодого человека, который пел о любви. Хорошо. Дикки был Принцем. Постепенно вы заметили, что к вам приходит все более и более широкая публика: он благословлял детей и лечил больных. Я сказал — лечил… Почему бы и нет? Существует множество различных способов исцеления. Он вызывал восторг… Простому первому любовнику это не под силу. Мы никак не можем выбрать для Дикки героя. Но самое главное, Дикки тоже на распутье. Он больше не в силах обрести прежнего себя. Он больше не узнает самого себя. Он больше не находит себе оправдания. Случись несчастье, и он, будучи в таком нервном состоянии, бросит все.

— Гм… И к чему же ты клонишь?

— Вот к чему: до сих пор мы были в отношении Дикки не правы только в одном, что необходимо будет исправить. В сущности, это единственное, что и нужно в нем исправить.

— Как не правы? В чем?

— …В том, что принимали его за дурака.

Дирк медленно брел вдоль пруда, оглядываясь по сторонам. Он обнаружил сарай, куда складывали шерсть, заглянул в окно душевой, вразвалочку приближаясь к террасе и парадному входу в замок, как вдруг откуда-то сбоку перед ним вырос молодой человек.

— Что ты здесь потерял?

— Ты меня спрашиваешь, робот? Где тут питьевая вода?

— Можешь брать воду у насоса, рядом с псарней. Сюда тебе заходить нельзя, — ответил молодой человек, который сделал вид, будто торопится по делам.

Но оттенок иронии, с которой он произнес слово «псарня», Дирку не понравился. Он сделал шаг вперед.

— Ты что, принимаешь меня за зайца?

Дирк был большого роста, очень высокий. Его рыжие волосы были такие же длинные, как у Дикки. Однако изможденное лицо с выступающими скулами, поросший щетиной подбородок придавали ему какой-то угрожающий вид, если он забывал напустить улыбку сторонника ненасилия. Молодой человек, к кому обратился Дирк, был ниже на целую голову, но шире в плечах, крепче. Он остановился и преградил путь с решительностью, слегка удивившей Дирка, несмотря на его наглость.

— А меня ты считаешь роботом?

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Драка могла быть недолгой, если бы не вмешалась Анна-Мари — она была в узких, облегающих джинсах, с бутылкой в руке. Она медленно бежала к ним с выражением крайнего ужаса, который доставлял ей удовольствие.

— Что случилось?

В руке Дирка сверкнул нож. Он вынул его просто так, чтобы припугнуть. Но вид ножа, казалось, высвободил всю энергию черноволосого круглоголового крепыша. Не медля ни секунды, он нанес Дирку удар головой в живот; тот, не устояв на ногах, выронил нож и упал навзничь. Черноволосый придавил нож ногой. Анна-Мари завизжала. Из служебных помещений вышли двое в белых одеждах. Группа фанатов появилась на другом конце пруда. Малыш, не спуская с Дирка глаз, нагнулся и взял нож. Дирк медленно поднялся. Он чувствовал, что сзади стоит группа людей, которая молча наблюдает за ним. Он также заметил, что двое в белом — с виду крепкие ребята — не спеша направляются сюда. Подняв руку, он сделал примиряющий жест.

— Сдаюсь, сдаюсь! Когда у какого-нибудь малого в руках нож, я сторонник ненасилия. Лады?

Несколько секунд черноволосый в упор смотрел на него (выжидает время, чтобы подоспели дружки, подумал Дирк, которого стал охватывать страх), потом неловким движением сложил нож и опустил его в карман.

— Я тоже, если у меня нож, сторонник ненасилия, — ответил он с презрительной улыбкой.

Когда двое в белом вплотную приблизились к Дирку, то он просто отделался шуткой.

— Интересно, что бы произошло, если б ты был один… — пробормотал он, покоряясь силе.

Франсуа усмехнулся. Он все это предвидел. Даже осмелился сказать об этом Отцу. Не каждый может противостоять подобному вторжению: сейчас в замке находились ученики, которые совсем недавно услышали слово «учения». Их успехи могли быть серьезно поколеблены. Фитц, если далеко не ходить за примерами, на сей раз удовольствовался тем, что утихомирил какого-то грязного хиппи. А что будет во второй, третий раз?

— Возвращайтесь на свой участок, — сказал он убитым горем фанатам. — Вы не должны общаться с «детьми». Медитация молчания начинается в шесть часов в этом здании. Если хотите, можете к нам присоединиться, чтобы искать света духовного… Если нет, то мы просим вас не нарушать порядка. Уходите!

На мгновенье наступило замешательство, потом фанаты с неохотой подчинились.

— Ох, как же я испугалась! — вздохнула Анна-Мари с облегчением, в котором таилось нечто вроде разочарования. Когда она видела драку мужчин, ей всегда чуть-чуть казалось, что они дерутся ради нее, и тогда все это ей нравилось.

— Они пристают к нам, — сказал Фредди, который неизменно принимал сторону Дирка.

— И почему нам запрещают ходить где нам хочется? — спросила Джина.

Другие фанаты, словно предупрежденные неким загадочным образом, вышли из-за псарни и направились к группке недовольных. Они скопились на краю пруда, не осмеливаясь все-таки подойти ближе.

— Что такое? Что с ним сделали?

— У него отняли нож, — с возмущением ответил Фредди.

«Нет худших врагов, чем друзья», — подумал Дирк. Теперь ему придется делать хорошую мину при плохой игре.

— И они не желают, чтобы мы выходили погулять из их рощи, — сказал Жан-Пьер.

— Мы ведь здесь не в плену.

— В их роще от жары сдохнешь.

— А что, если мы искупаемся?

— Да в этом бассейне полметра воды! И, кто знает, не заражена ли она?

— Во всяком случае, купанье нас слегка освежит! Мы же не обязаны ее пить…

— Они нападут на нас… — заметил Марсьаль.

— Ну и что? Мужчины мы или нет?

Искушение было слишком сильным. Марсьаль и Жан-Пьер не столько сняли, сколько сорвали с себя шорты и остались в плавках. Девушек это очень развеселило, и они сразу же стали брызгать на них водой. На парапете пруда горой высилась одежда, и радостные крики особенно громко раздавались в прямоугольнике, который образовывали служебные помещения. Анна-Мари сбегала наспех переодеться и притащила свой проигрыватель на батарейках. Звуки «Аннелизе», усиливаемые эхом, быстро донеслись до ушей графа де Сен-Нона, который ел на завтрак салат из помидоров и сардины в масле. В ткацкой мастерской на мгновенье замерли и снова застучали станки.

— Внешнего мира не существует, — сказала Роза. — Давайте сосредоточимся на духовном. Вырвемся из ловушки видимостей… Сосредоточимся на духовном…

Ткацкие станки опять заработали в правильном ритме. Но захотел бы отец Поль, чтобы в это дело вмешивалась Роза? Она решила, что нет. Видно будет, когда он вернется. Несколько минут она, чтобы расслабиться, дышала в ритме три вдоха — три выдоха. Ей почти удалось расслабиться, когда из-за другого станка она услышала Жижи, напевающую «Аннелизе». Никуда от этого не денешься!

В отчаянии граф де Сен-Нон подошел к окну малого салона и оцепенел, увидев это зрелище. Бассейн! Пруд они превратили в бассейн! Ну это уж слишком! Этот шум, этот ор! И хуже всего — эти мерзкие песенки, автором которых был Жан-Лу!

Он решительным шагом подошел к телефону, которым практически никогда не пользовался. Позвонил в сторожку. Сегодня же, сейчас же он отправится к мсье Хольманну; это им даром не пройдет!

Отец Поль и Алекс приступили к сырам.

— Жаль, — с неожиданной горечью вздохнул Алекс, — мсье Симон Вери всех считает дураками. Надо видеть, как он с высоты собственного величия предоставляет другим лезть из кожи вон, а потом всучивает тебе твои же идеи, которые он подхватывает приговаривая: «Если я могу позволить себе высказать некую мысль…» Кстати, если тебе удастся сбыть ему твоих младенцев счастья, то сам все поймешь!

Отец Поль весело расправлялся с сырами. Теперь он понял, что к чему. И перешел прямо к делу:

— Но, дорогой мой дружище, я никогда, ни секунду не думал об этом… Нет, я хочу иметь дело с вами, с тобой. Я верю в прямой контакт, без кривлянья, доверяю первому впечатлению… А не этим крупным анонимным фирмам, которые…

— Делают деньги, — со вздохом закончил Алекс.

— Но деньги, если есть абсолютно точный, хорошо продуманный замысел, всегда найдутся, — тихо заметил отец Поль.

Алекс совсем обалдел.

— Друг, ты начал с абсолютно предвзятой мысли… Будто бы я хочу отнять у тебя деньги. У тебя или у Дикки. А если подойти к делу с другой стороны?

Алекс стал внимательнее. Отец Поль налил себе вина.

— Ведь Франция такая маленькая страна! Она почти не понимает, куда движется мир! Ты знаешь слова Мальро: XXI век будет религиозным, или не настанет вовсе… Сейчас я связан с одной американской группой… Забавно, что группа одновременно означает музыкальный ансамбль и… Яблочный пирог? Благодарю вас. Да, я знаю, что у вас на десерт двадцать три блюда, но настоящий ресторан надо оценивать по простым вещам… Да, американская группа, с которой в один прекрасный день я, может быть, объединюсь… а она располагает весьма солидными средствами. Давай говорить откровенно, какие именно у тебя сейчас отношения с «Матадором»? Вкладываешь ли ты собственные деньги в записи Дикки? У меня нет всех сведений, которые мне хотелось бы иметь, но я вполне серьезно намерен…

Алекс слегка опьянел. В тот момент, когда заговорили о цифрах и доходах, к нему вернулся аппетит. Теперь он закажет десерт. Надежда освободиться от тягостной все-таки опеки «Матадора» и заодно найти в Поле Жаннекене неопытного пока мецената, делала его способным переварить даже цитату из Мальро, даже «Детей счастья».

— Так вот, — с восхищением сказал Джо, — ну и шуму наделали твои дружки! Такое здесь впервой! Должно быть, у этих аристократишек рожи перекосились…

Полина возвращалась из деревни, неся в обеих руках хозяйственные сумки, истекая потом, но она больше не казалась такой неприступной. Она была в измятой полотняной юбке цвета хаки и полосатой — хаки с белым — рубашке мужского покроя. Джо почувствовал себя смелее.

— Не говори так, ладно? — Она поставила сумки на землю. — Почему они должны быть глупее тебя? Скажи, почему все должны быть глупее тебя?

Он заметил ее из окна сторожки и вышел, притворившись, будто ему надо протирать графский «ситроен», который действительно нуждался в чистке.

— Ты, кажется, совсем от жары растаяла.

— Не говори! Три или четыре километра пешком!

— Хочешь кока-колы? Я угощаю…

Он махнул рукой в сторону маленького кирпичного домика.

— Принеси сюда, — попросила державшаяся настороже Полина.

— Зачем? Ты не хочешь зайти? Там прохладно…

— Слишком. Прохладно и тихо, да? Мне здесь больше нравится.

— Что ты все злишься! Тогда полезай в автобус. Я включу кондиционер и радио. Шикарное выйдет бистро.

Она согласилась. Они поднялись в автобус, Джо заставил ее полюбоваться холодильником и открыл две бутылки кока-колы. Они, усевшись на обитых скаем сиденьях, слушая в прохладе музыку, в самом деле чувствовали себя прекрасно. Было приятно видеть за стеклами испепеляющее солнце и ощущать себя в укрытии. Вдали можно было заметить двух парней (или девушек) в белом, которые прошли из замка в сторону сарая и возвращались, неся что-то, перебегая из тени в тень так, словно солнце грозило сжечь их на месте.

— Видишь, как они носятся, — с презрением сказал Джо. — Представляешь?! Вкалывают с утра до ночи, жрут рис, овечий сыр и горстку овощей, не получают ни копейки, а в их магазинах «Флора», такие есть в Ниме и Марселе, я там был, одежду, поверь мне, даром не дают! А кто гребет денежки? Конечно, я бы такое не надел, но на девушках очень красиво, правда. Спорим, что эти платья тебе не по карману.

— Ты наверняка выиграешь, — вздохнула Полина.

— На мели сидишь?

— Еще какой! Но в турне нас хотя бы иногда угощают или Алекс кое-что подбрасывает за продажу программок…

— Вас тоже одурачивают, вот что.

— Ты только и думаешь, как бы тебя не одурачили, как ты говоришь.

Он уловил в ее голосе оттенок резкости.

— О, знаешь, столько я видел дураков… — неуклюже оправдывался он.

— Оно и видно, в твои-то годы…

— Вот и будь любезен с девушкой! — возмутился Джо. — Я сажаю тебя в свой кар, даже не переспав с тобой…

— Ты очень добр! Если всякий раз, садясь в автобус, мне придется расплачиваться натурой…

— Ты мне симпатична, — весело сказал Джо.

Полина мгновенно смягчилась.

— И ты мне симпатичен! Но ведь спор есть спор, правда? Ты несешь всякую чушь. У здешних ребят есть свои причины, их не держат здесь силой. Мне очень хотелось, чтобы они объяснили свои штучки, а я бы объяснила им…

— Про своего липового певца?

— Почему бы и нет? Как говорится, не нравится — не слушайте.

— Так уж я устроен, мне не нравится… — не без пафоса сказал Джо.

Полину ничуть не удивили его слова. Подобный романтизм походил на определенный стиль речи, к которому она привыкла.

— Понимаю… Знаешь, я была точь-в-точь как ты, ведь дома у нас вечно велись жалкие разговоры, вечно заботы, счета… Если надо было расширить площадь, то делалось это со страхом, в кредит, и Эрика нужно устроить, и Микки пристроить… Спрашивается, зачем люди обзаводятся детьми, неужели только затем, чтобы всю жизнь терзаться, что из них потом выйдет. Я задыхалась, понимаешь? А вот когда узнала Дикки и наш клуб, я изредка, на целый час, сначала забывала обо всем… Потом у меня появились друзья. Я увидела, что даже старики, или почти старики, думали не только о себе, что можно говорить о другом… Испытывать лишения ради этого другого, даже…

— А я что говорил, — упрямо возразил Джо. — Ловкачи набивают кубышки, а жалкие типы дают себя одурачивать. Политики, святоши — все одним миром мазаны. Есть ловкачи и есть жалкие людишки. Никуда от этого не денешься.

— О! Я с тобой не о политике говорю… Заметь, мой папа состоял в профсоюзе, они там немало дел натворили… Но другим людям, то ли из-за их характеров, то ли из-за их работы, все эти дела не нравились, к тому же профсоюз раскололся, а потом типы, которые еще вечером были всем, наутро проснулись последним отребьем. И еще, все они действительно слишком много пили и, напившись, обзывали папу макаронником.

— Да… что он, в самом деле пьет?

— Не скажу. Но так жизнь устроена. Даже папа, который пропал бы без мамы — она же ведет хозяйство, — так вот, когда эти люди спорили у нас дома об эмиратах, о нефти и о там, что они сделали бы на месте Картера или премьер-министра, говорил: «Ступай отсюда! Место женщины на кухне!»

— Пойми, это же…

— Ты считаешь это нормальным? Но если бы мама, когда на шее у семьи висят разные налоги, сказала бы. «Я иду на кухню», что папа стал бы делать? Может, ты мне скажешь?

— Везет же мне, встречаю девушку, с которой можно поговорить, а она — феминистка! — комично вздохнул Джо.

— Никакая я не феминистка! Я за справедливость!

В переднюю дверь автобуса яростно застучали. Джо бросился к кабине, выключил кондиционер, раздвинул, занавески. Искаженное злостью лицо графа де Сен-Нона, многое утратившее в своей аристократичности, появилось на уровне ступенек.

— Уже час я вызываю вас по интерфону, Жорж! Целый час! Я был вынужден идти пешком до ворот!

— Я не слышал, мсье… — пробормотал Джо, вылезая из автобуса.

— Господин граф! Все это потому, что вы прохлаждались здесь в расхристанном виде… Наденьте вашу куртку… Выводите машину.

Джо побежал к навесу. Легкий шорох заставил графа обернуться в тот самый момент, когда Полина выскользнула из автобуса и побежала в сторону замка. Девка! Одна из этих глупых фанаток была с его шофером! Этого он и опасался больше всего, этого нашествия! Сжав зубы, он уселся в машину.

— Жорж!

Джо сдал назад с осторожностью, достойной всяческих похвал: он обожал старый «ситроен» и ревниво о нем заботился. Потом, не форсируя скорость, поехал вперед, до национального шоссе: на проселочной дороге каждые два метра попадались рытвины.

— Жорж!

— Мсье?

— Господин граф! Сотни раз я твержу вам об этом! Жорж, в автобусе вы были с девкой!

— Я был с девушкой, верно, — ответил Джо, нарочито сделав ударение на слове «девушка», что для него было совсем непривычно. — Разве нельзя?

— Вы не должны болтать с кем попало! Я вам запрещаю!

Сдерживая недовольство, Джо позволил себе позабавиться: проехал через яму, и граф, впрочем, довольно мягко подскочил на заднем сиденье.

— Я служу у мсье Хольманна.

— Но это я внес вас в списки социального страхования! — закричал владелец замка, голос которого становился визгливым.

— Вместе с налоговой декларацией, — возразил Джо. — Туда можно вносить все, что угодно.

Они выехали на национальное шоссе, и шофер снова спросил профессиональным тоном:

— Так куда мы едем, мсье?

— К мсье Хольманну, — ответил граф, внезапно успокоившись и даже с еле уловимой интонацией торжества. (Джо ничего не ответил.) — Я уверен, что ему будет очень любопытно узнать, до какой степени вы симпатизируете этим фа-на-там (граф с презрением отчеканил это слово), которых мне навязали.

— Я не симпатизирую…

— Уверен, он удивится тому, что вы заперлись с так называемой девушкой для беседы… Сам я не сомневаюсь, что вы о многом поговорили… а поскольку вы считаете себя на службе у мсье Хольманна, то убежден — вы доставите ему удовольствие, сообщив о теме ваших бесед…

Граф продолжал развивать эту тему. Ему редко выпадал случай восторжествовать над кем-либо, и если он верил, что таковой представился, то использовал его до конца.

Хольманн пил кофе в зимнем саду, обставленном плетеной мебелью викторианского стиля. Он был так хорошо воспитан, что не позволял себе выглядеть оригинальным.

В его летнем, из легкой ткани, костюме ничего не бросалось в глаза. Даже сигара была скромных размеров. При этом он не был лишен чувства юмора, но Жан де Сен-Нон как-то не обращал на это внимания.

— Не хотите ли кофе?

— С удовольствием.

У Хольманна не было ни слуги-индуса, ни боя-аннамита, но он держал старую служанку с южным выговором, которая иногда вызывала интерес гостей. Все это было тщательно продумано. По документам Хольманн значился торговцем картинами и, тоже официально, не был знаком с Жаном де Сен-Ноном. Но так как их связывала тайная торговля семейными картинами, никто бы не удивился, что первое время владелец замка отрицал свое знакомство с голландским торговцем.

— Прошу извинить, что я приехал прямо к вам, — не без самодовольства начал граф де Сен-Нон (он был убежден, что если с точки зрения безопасности Хольманн полагал, будто им следует избегать прямых отношений, то по-человечески он мог быть лишь польщен визитом графа), — но вопрос почти не терпит отлагательств…

— Малыш Джо говорил мне об этом, — ответил Хольманн, полагая, что этих слов достаточно.

— Он не мог дать вам понять, какое неприличие, опасное неприличие, кроется за всем, что происходит.

— Опасное? — с вежливой улыбкой переспросил мсье Хольманн.

— Ну конечно! Разумеется! Вдруг этим людям взбредет в голову сунуться в подвалы…

— Но вам же абсолютно неизвестно, что хранится в этих подвалах, мой дорогой граф! Вы просто забыли, что это мсье Жаннекен, ваш съемщик, оплатил счета за обивку дверей железом — поступок вполне естественный, когда подумаешь, что вам было необходимо спрятать ваши фамильные сокровища… Если мсье Жаннекен спрятал в подвалах что-то еще, вы не должны об этом знать, и не вы несете за это ответственность. Как, впрочем, и не я, не я… Что еще вы хотели сказать?

— Если вас информирует мой шофер… — сказал Жан де Сен-Нон.

Хольманн посмотрел на него с еле уловимой насмешкой.

— Джо действительно рассказал мне… кой о чем. О том, что они моют ноги в пруду, о транзисторах… Все это очень пошло, но продлится недолго. Ваша «звезда» песни уедет, увлекая своих спутников… Пусть минует этот карнавал шутов. Проявите немного мудрости, мой дорогой граф…

В застекленной ротонде стояла какая-то приятная теплота. С успокаивающим шумом крутились вентиляторы.

— Об этом легко рассуждать, когда вы избавлены от этих пошлостей!

— Джо говорит, — заметил мсье Хольманн, — что эти люди совершенно безобидны.

— Естественно! У него интрижка с юной особой, которую он не хочет отпускать!

Торжествующее выражение лица графа на мгновенье позабавило Хольманна. Но только на мгновенье. Даже дурак способен иногда высказать верную мысль.

— Джо мало что знает, — вскользь обронил он.

Однако Жан де Сен-Нон почувствовал, что в тоне мсье Хольманна появилось раздражение. Он чуял это инстинктом, той обостренной чувствительностью, которая ему была ни к чему.

— Он знает слишком много. А когда человек влюблен…

— Джо сын моего старого друга, — сказал Хольманн, отвечая на то, чего не договорил граф.

— А другие? Они выжидают, рыщут повсюду… Это может продолжаться долго. Жаннекен способен тянуть это бесконечно.

— Промывать Дикки мозги? Присваивать его деньги?

— Не думаю, что до этого дойдет. Но вся эта затея столь омерзительна! Видеть это в своем доме! Уверяю вас, мне стыдно! Ведь все это видят крестьяне, которые знают меня с детских лет, знали моего несчастного брата и отца!

— Вы знаете, у нас были очень серьезные причины посоветовать вам принять этих людей. Много разных причин: оправдание ваших доходов, прикрытие и, если я смею так выразиться, второе прикрытие для вас в случае каких-либо осложнений…

— По моему мнению, присутствие Дикки Руа уже представляет собой осложнения, — упрямо возразил владелец замка.

— Возможно. (Хольманн никогда не отвергал ни одного предположения: он все подвергал анализу. Он был человеком без предрассудков.) Возможно, но это рискует повлечь за собой осложнения… Нам придется потрудиться, чтобы найти другого, столь же пригодного для этого человека… Я приставил к вам Джо, чтобы иметь на месте своего наблюдателя… («Благодарю вас!» — не без ехидства перебил его граф.) Но если вы утверждаете, что он уже не совсем честен… Я подумаю над всем этим. Потерпите. Разве много, согласитесь, пришлось вам терпеть неудобств с начала нашего сотрудничества? Оно же позволяет вам сохранять в неприкосновенности бесценное фамильное достояние… Ради этой великой цели можно пожертвовать кое-какими личными претензиями, не так ли? Как и некой старомодной щепетильностью… Хорошо, забудем все это. Главное — никакого скандала, ни одного необдуманного поступка… Иначе вам придется пожалеть об этом.

Он впереди графа прошел в гостиную, меблированную с неброской роскошью.

Граф возвращался домой в совсем дурном настроении, тогда как Джо, сидя за рулем, насвистывал. Однако Джо тоже был не в настроении. Старый подлец! Пошел и заложил его Хольманну! Утверждал, будто он влюблен.

Дело Дикки. Надо сразу взять быка за рога. Все ускорить.

— Ты действительно считаешь, что твои песни хорошие? Или ты веришь в это, только когда поешь?

Бледный, растерянный Дикки — он то садится на кровать, то нервно расхаживает, — но никогда он не просит помощи, вечно спорит. Он одинок.

— Хорошие…

Что значит хорошие? Наверное, Дикки искренне задается этим вопросом и, должно быть, впервые. Что за несчастный малый, этот Дикки! Даже со своими «маленькими сбережениями» он навсегда останется бедным парнем, тогда как у совершенно разорившегося Жана-Лу де Сен-Нона всегда кое-что найдется. Когда Дикки носил заштопанный пуловер, он стыдился его. Жан-Лу считает это шикарным. Бедность порождает почтительных людей и бунтарей, борцов, смиренников, иногда — мечтателей, редко — наглецов. Надо это учитывать.

— Да, ты задаешь себе вопрос, что означает хорошие? И ты нрав. Хорошие — это просто выражение (принятое выражение), условность определенного общества в определенную эпоху. Ты должен понять: в прошлом красота была совсем иной, чем сегодня. В семнадцатом веке нос с горбинкой считался красивым, был признаком аристократизма. Сто лет назад женщина должна была обладать пышной грудью и осиной талией. Понимаешь? (Может, я слишком упрощаю?)

— Какими словами ты объясняешь свой успех? Говоришь, что у тебя есть талант?

— Считаю, что я хороший профессионал, — ответил Дикки; у него осунувшееся лицо, но открытый взгляд.

— Правильно. Именно так ты к себе относишься. Но объясни, неужели ты не щадишь себя потому, что честно делаешь свою работу? Скажи?

— Думаю, нет, — устало сказал Дикки. — По-моему, за это меня и ненавидят…

— Но за это и любят.

Выждать. Дать ему проникнуться этой мыслью. Я свое ремесло знаю. Но сегодня отец Поль не в лучшей форме. У него нет необходимой уверенности. Кто сообщил Алексу о муленском деле, если не Роже? Вот и меня люди также ненавидят.

— Знаешь, я тоже переживал подобные моменты… вроде истории с мальчиком, который плюнул тебе в лицо…

— Правда? — спросил Дикки с надеждой. И с симпатией.

— Правда. Правда потому, что я тоже несу не новую мысль, не хитроумные слова, а скорее их отрицание. Я ведь тоже хороший профессионал. Способен вести дела, управлять, хотя ко мне приходят не потому, что я веду дела и управляю. Люди приходят к тебе не потому, что ты хорошо поешь.

Этот удар поразил Дикки в самое сердце. Ранил его. Нет, он не сломлен. Нет, он не унижен. Все это несколько удивило Поля.

— У тебя, наверное, есть талант. Я плохой судья. Но что такое талант? Маленькая человеческая способность, над которой работают, которую развивают словно мускулы… Нельзя это презирать. Ты увидишь, что здесь мы развиваем наши духовные способности так же, как наращивают мускулы. И вдруг появляется человек, не нуждающийся в этих упражнениях, в этой технике. Понимаешь?

— Я брал уроки пения, — оправдываясь, ответил Дикки.

— И ты веришь, будто из-за этих уроков пения, из-за таланта — неважно, есть он у тебя или нет, — мелодий Жана-Лу, чуть простоватых, что ни говори, слов «Аннелизе», ты веришь, что из-за всего этого погибла Колетта? Что из-за этого Дейв, старый твой приятель, сперва смеялся над тобой, а потом покончил с собой? Ведь ты прекрасно знаешь, что он покончил с собой. Неужели ты веришь, что тебя любят или презирают именно за талант?

(Нет. Ты не веришь в это. И тебе страшно, что ты в это не веришь. И поэтому сначала тебе нужны амфетамины, а затем кое-что покрепче. Ты боишься своей власти. Стыдишься ее. Ты боишься и стыдишься незаслуженной любви гораздо больше, чем ненависти.) Дикки поднял голову.

— Ведь все это незаслуженно. Да, налицо скудость слов, бедность мелодии и даже твое неуверенное поведение на сцене. Все это просто качество, форма, но отнюдь не содержание. («Понимает ли он хоть слово из того, о чем я ему толкую?») Был великий святой, который высказал глубочайшую мысль, что можно отдавать то, чего не имеешь.

— Прекрасно, — задумчиво согласился Дикки. — Если бы люди могли всем сердцем в это верить… или не верить совсем. В то или другое, понимаешь? Роже в это не верит, почти не верит. Однажды вечером он наговорил мне чудовищных вещей. Чтобы унизить меня. А ты наоборот. Пытаешься поставить меня на ноги; знаешь, я это понимаю, и это очень здорово. Но это то же самое, почти то же самое. В те вещи, о которых ты говоришь, никто по-настоящему не верит, разве нет? Даже сам ты…

— Его пичкают наркотиками!

— Когда он спит, ставят ему в изголовье магнитофон.

— Ой!

— Ну да, такое бывает! — подтвердили «близняшки», принесшие из своего кемпинга массу сведений. — Один наш дружок читал об этом в «Оккюльт». Какого-то типа заставили проходить очень трудные испытания по этой системе, ему с магнитофоном даже задавали вопросы. Письменно он на все ответил, а потом, когда стали спрашивать устно, убедились, что ничего не помнит из того, чему его учили.

— Его гипнотизируют!

— Ой, все-таки…

— Вполне возможно, — заметил Дирк с мрачным видом, который он любил на себя напускать. — Толстяк вылечивал наркоманов гипнозом. Мне об этом говорил доктор, его родной брат. Он даже прибавил: «К этим методам я отношусь крайне подозрительно». Вот так!

Воцарилось унылое молчание.

— Неужели он больше не желает нас видеть, потому что его загипнотизировали?

— Узнает ли он нас?

— Надеюсь, они не сделают его сумасшедшим!

— Это не в их интересах…

— Мы видели людей, которые под гипнозом делали все, что угодно. Ученые раскрывали все свои формулы агентам тайных служб.

— Как в кино!

— Кстати, Дикки никаких формул не знает!

— Да, но у него наверняка есть деньги. Ведь он выпустил столько шлягеров! Так вот, они могут загипнотизировать его, чтобы он отправился в банк и отдал все свои деньги в качестве дара, понимаешь, под предлогом, будто он принял их веру, а потом что бы он там ни говорил…

— Вам не кажется, что вы несколько преувеличиваете? — спросил Марсьаль. — Во-первых, если Отец лечил наркоманов гипнозом, что тут плохого, а?

— Отец Поль один наркотик заменяет другим, — высокомерно заявила Эльза. — Мы должны жить без этих стимуляторов страсти.

— Может, мы тут и навоображали невесть чего, — сказала одна из Патриций, — но это потому, что мы больше так жить не можем. Без концертов, без Дикки…

— Хоть бы он вышел на балкон…

— Взглянуть бы на него!

— Бог знает когда мы снова его увидим, — огрызнулся Дирк, который после своей стычки с Франсуа по-прежнему имел зуб против «Детей счастья». — И неизвестно в каком состоянии! Здесь эти типы совсем в роботов превратились. Я все тут облазил. Они делают какие-то совершенно безумные гимнастические упражнения, без конца повторяя одни и те же движения… А когда их хорошенько подготовят, то отправляют работать в эти пресловутые лавки, или ткать, как рабы, или продавать свои штучки на улицах… Чистой воды эксплуатация!

Дирк злится, заметив, что фанаты перестают волноваться:

— Да послушайте же, бог ты мой! Ведь есть кое-какие вещи, которые раскрывают суть этих «Детей счастья». И еще многое, о чем вы не знаете! Взять, например, деньги; здесь находится много кумушек, которые отдали свое состояние — понимаете, все свое состояние — общине. И похоже, это приличная кубышка!

— А трюк с новым имиджем сведется к тому, что Дикки будет петь с ними, с их группой.

— Но разве он не будет петь самостоятельно?

— Эдит Пиаф тоже пела вместе со «Спутниками песни»!

— И это не лучшее, сделанное ею…

В этом жарком споре Дирк пустил в ход все свои козыри.

— Одним словом, их духовность всего лишь лицемерие. Оставаясь наедине, они устраивают собрания, которые называют сеансами, они и пьют, и едят роскошную жратву, курят марихуану…

Однако разоблачение не произвело ожидаемого эффекта.

— И это тебя смущает? — с иронией спросил Марсьаль. — Ты же у нас эмансипированный!

Дирк покраснел от злости.

— Меня это смущает потому, что они корчат из себя маленьких святош!

— Если бы вы знали, что творится в монастырях! — Это Эльза внесла свой вклад в дискуссию. — У меня была подруга, послушница…

Однако нравы, приписываемые «Детям счастья», смущали фанатов гораздо меньше, чем вероятное пленение Дикки.

— Они вправе изредка поразвлечься…

— В конце концов, они ведь не монахи…

— У меня слюнки текут от этих рассказов о роскошной жратве. Если меня пригласят, я не откажусь…

Дирк оказался в нелепом положении преданного идеалиста.

— У тебя сухари остались?

— Да. Дай мне открывалку…

Фанаты еще несколько минут продолжали возмущаться.

— Не вечно же, черт возьми, нам торчать здесь! Когда же состоится большое собрание клуба, которое обещал Алекс?

— А что, если после завтрака мы пошлем делегацию поговорить с Дикки или хотя бы с Отцом?

— Пойду сварю кофе, — объявила мадам Розье.

— Не хочет ли кто-нибудь горячего рагу с бобами?

Скопище фанатов расходилось, обмениваясь продуктами; жизнь в сосновой роще, сколь бы неприхотлива она ни была, налаживалась. Кое-кто из девушек даже развешивал белье… Дирк дулся. Он совершенно чистосердечно надеялся встать во главе фанатов, отвоевать, торжественно вернуть Дикки в среду по-настоящему преданных ему людей… Лионель что-то наигрывал на гитаре.

— Да перестань! В жизни не слышал, чтоб играли так плохо!

Неся маленькую кастрюльку, к ним подошла мадам Розье.

— Не понимаю, — удивилась она. — Воды нет. Ни капли.

— Наверно, они ее отключили…

— Зачем? Для поливки?

— Говорил я вам, — ухмыльнулся Дирк, — что они на все способны! Отключили, чтобы прогнать нас! Получить свободу действий! Покорить разум Дикки прежде, чем мы помешаем им сделать это.

— Что вы! — воскликнула Полина, подумав о Никола, о его нежной приветливости. — Я не верю, что они могли сделать это! Может, труба лопнула? В такую жару…

— Ну да, кто этому поверит!

— Во время-то обеда! Поди спроси у своего дружка шофера! Сама убедишься.

— Конечно, сейчас же пойду! — ответила возмущенная Полина.

И пустилась бежать. Гравий скрипел под ее красными кедами, словно под копытцами пони.

— Джо! Ты в курсе дела? Представляешь!

Он жестом прервал ее:

— Да знаю, знаю, милочка моя… А что я могу? Таков приказ.

— Какой приказ? Ты хочешь сказать, что они отключили воду нарочно?

— Ну да, черт возьми!

Полина, естественно, считала, что это дело рук «Детей счастья». Джо не станет ей лгать, только бы она ему верила… Это, наверно, раскрыло бы ей глаза на всех этих дегенератов…

— Знаешь, никогда бы не поверила, что они способны на такое. Правда, не поверила бы! Они же говорят, что ищут мудрости…

— Наверное, вы мешаете им ее искать? — не сдержался он. — У вас транзисторы, вы полощете ноги в пруду…

— Нас уже не было бы здесь, если б они вернули нам Дикки!

— Тебе-то какое до него дело? Прежде всего ему, может, нравится тут, в их роскошном отеле!

— Нам необходимо в этом убедиться, — твердо возразила Полина. — Но раз они не пускают нас повидаться с ним… Что же нам предпринять?

Сумасшедшая. Все девчонки такие. Или дурехи, или сумасшедшие…

— Драть глотки. Все разнести здесь. Поджечь сосновую рощу. Или же просто убраться отсюда и закончить свои каникулы в каком-нибудь уютном местечке, где есть вода. Неужели все это нравится такой девушке, как ты?

Однако она уже не слушала Джо. Неожиданно ее лицо осветилось.

— Правда, что они приказали тебе, чтобы ты не разрешал нам звонить по телефону? У тебя ведь в сторожке есть телефон? Не ври. Я слышала, как он звонил, когда мы устраивались в роще.

— Нет, этого мне не запрещали, — признался Джо. — Но только потому, что они, по-моему, до этого не додумались.

— Если я заплачу, разрешишь мне позвонить из сторожки?

Джо задумался.

— Кому ты собралась звонить?

— Председательнице клуба.

Затея с клубом казалась ему сплошным ребячеством, но у него не хватило смелости поссориться из-за этого с Полиной. Во всяком случае, она могла пройти три километра и позвонить из табачной лавки…

— Ладно. Но я пойду с тобой и буду рядом.

— Иди, — пожала Полина плечами. — Если тебе так нравится. Не понимаю, чего ты боишься!

Джо подумал, что если поднимется шум, то мсье Хольманну это не понравится. Но, может быть, с графа де Сен-Нона чуть спадет спесь. Он разрешил Полине позвонить. Они вошли в крохотную сторожку. Джо слегка смутился, так как она увидела авиамодель, которую он клеил. Это немного отдавало ребячеством. Нет, Полина не такая, чтобы смеяться…

Она позвонила в «Атриум», попросила Жанину, которая немедленно обрушила на нее поток жалоб.

— Ты не представляешь, маленькая моя. Прошло пятнадцать дней — заметь, пятнадцать! — и они все еще не нашли ничего лучшего, как запихнуть меня в биллиардную, и вот, представь себе, изредка заходят посетители, которым хочется поиграть, а я не могу ни лечь спать, ни переодеться, ни даже поплакать! После той драмы, что я пережила! А мсье Морису и Геренам, похоже, на все наплевать, они ездят по экскурсиям; мсье Морис, естественно, напрашивается на приглашения, но я не из таковских, мне, будучи председательницей, надо сохранять свое достоинство, ты же понимаешь, у меня нет денег, чтобы поселиться в «Боманьер» или хотя бы питаться там, кстати, туда не пускают с собаками, а я выписала Жикки из псарни, где он временно находился, я не могу вынести этого одиночества, и он, бедненький, тоже ютится в бильярдном зале! Передай Дикки, что нужно его любить, любить всем сердцем, чтобы терпеть все это! Ну, конечно, я не жалуюсь, только…

— Послушай, Жанина, мы не видели Дикки, — удалось Полине вставить словечко.

— Как? Но я думала… ведь они обещали…

— Слушай, Жанина, — решительно начала Полина. — Мне необходимо с тобой встретиться. Ты ведь председательница, и нам нужно принять решение. Постарайся собрать Геренов, Мориса, может быть, Бодуэнов, если ты их найдешь, девушек… Я дойду до деревни, туда полчаса ходьбы, автобус отходит в два часа, потом идти еще минут двадцать… Значит, у тебя я буду в половине четвертого. Разыщи максимум фанатов и собери их. Я буду ждать сколько надо. Есть вещи, которые мы должны решить сообща. Чао.

Она повесила трубку. Джо совсем развеселился:

— Наполеон!

Джо поцеловал ее в щеку, когда она выходила из сторожки. Полина тоже поцеловала его. Она больше не сердилась на него.

— Хочешь, подброшу тебя до деревни?

— Нет. На автобус я успею, а у тебя из-за этого могут быть неприятности.

— Неприятности?! Ну мальчик с пальчик, топай! Привет!

Они снова поцеловались. Их охватило легкое смущение.

— Привет. Ну, до скорого.

— Но что ты хочешь сделать? — полюбопытствовал он. Эту девушку Джо находил презабавной. Но по-настоящему милой. Другая наделала бы шуму из этого отключения воды.

— Я попробую, — скромно ответила Полина, — попробую придумать что-нибудь, изменить все это.

— Ого! Полина, не скрытничай. Скажи. Ты что, мне не доверяешь?

— Нет, доверяю! — Она, уже отойдя в сторону, остановилась. — Это не секрет. Попробую организовать демонстрацию.

Демонстрацию?! Он смотрел вслед Полине — этой крохе: метр пятьдесят пять сантиметров, сорок килограммов, шестнадцать лет восемь месяцев. Демонстрация из-за Дикки-Короля! Джо прямо-таки остолбенел.

Полина, озабоченная, вернулась в замок под вечер. «Я всех собрала», — думала она. Однако радости от этого почти не чувствовала.

В «Атриуме» она нашла Жанину совсем не готовой к действиям. После пресловутого ужина, на котором ее не посадили за стол почетных гостей, она беспрестанно на все жаловалась: по ее мнению, это стало исходной драмой, повлекшей за собой все остальные. Если бы ее послушали! Она одна поняла отчаяние Дейва; то, что следовало бы сделать с имиджем, с пластинкой, со всем… и смерть Дейва, как и депрессия Дикки, и «остальное» — все произошло потому, что Жанине Жак не предоставили места, какое по праву ей полагалось.

Йоркшир Жикки, невозмутимо возлежавший на биллиардном столе, положив голову на лапы, казалось, разделял всеобщее уныние. Один за другим подходили фанаты, которых сумела разыскать Жанина, настроение у них было разное. Полина коротко сообщила о положении в замке: с тех пор, как они обосновались там, им не удалось увидеть Дикки (все искренне разволновались), у их возникли сомнения насчет поступков и морального духа «детей счастья», когда они понаблюдали за ними в привычной для тех среде. В конце она рассказала о трудностях и растущей нужде фанатов, брошенных в сосновой роще без информации, без посещений, а теперь и без воды. Нельзя сказать, что этим она вызвала сочувствие. В конце концов, никто не заставлял их разбивать лагерь… Во время турне все испытывали трудности… Всех ведь с собой не возьмешь! (Это сказали Герены.) Надо уметь приносить жертвы. (Это подчеркнул мсье Морис, которого Герены взяли с собой.) В конце концов, погода стоит хорошая, если рядом есть деревня, значит, есть и вода… (Это заметила Мари Бодуэн.)

Полина не без горечи обнаружила, насколько отношения между фанатами явно стали более натянутыми, более черствыми с тех пор, как Дикки ненадолго их покинул. Теперь самое важное — увидеть Дикки, поговорить с ним при первой же возможности.

— Демонстрация? Но, дорогая моя, это уже не для нас! Доказывать Дикки нашу преданность, он и так знает о ней, да, он знает… Разве мы не остались здесь, хотя могли бы?..

Что они смогли бы? Жить здесь в хороших отелях, ездить на экскурсии, заканчивая свой отпуск, — ведь вам это почти ничего не стоит! Пропасть между фанатами «с деньгами» и всеми прочими, казалось, обозначалась резче.

— Отец Поль был со мной очень любезен, — затараторила Жанина. — Кстати, только он. Дело не в этом. Но он много раз мне звонил, сообщая о здоровье Дикки. О чем я, разумеется, сообщала нашим друзьям. Нет, сама я с Дикки не разговаривала. Хотя такой человек, как отец Поль, не способен…

— Надо идти в ногу со временем. Эти группы в моде, это молодость, это… Я, например, когда дебютировал сразу после войны…

— Конечно, Дикки с ними согласен. Необязательно, если поешь с группой, разделять ее убеждения…

— Он не сможет изменить свой репертуар за один день…

Вот в чем дело! Пусть Дикки обрабатывают, пичкают наркотиками, гипнотизируют, лишь бы он продолжал петь! Неужели в этом вся их преданность? Полина, не подумав, взволнованно сказала:

— А если он навсегда примет их веру? Вы знаете, что они там живут как монахи? И распевают только религиозные гимны? У них нет песен, которые могут заполнить шапито! А если он бросит петь? Это же ясно! Не будет концертов, не будет и клуба! Что вы запоете, если он уйдет со сцены?

— Как не будет клуба? — раздался тревожный возглас Жанины.

— Ты думаешь, это возможно? Неужели он бросит свое искусство? Он, Дикки?

Мсье Морис тоже забеспокоился. Он чувствовал, что терпение Геренов иссякает. Вчера они отказались закалить, то есть предложить ему, второй аперитив. Что до Бодуэнов, то Жорж сразу же представил себя одиноким, бесцельно живущим в домике в Котантене со своей пенсией и телевизором, без живой жизни, в которой можно участвовать, без друзей, которые могут его навестить, без деятельности клуба, поддерживающей общие интересы… Разве нет других клубов? Но ведь Дикки вселил в него надежду, один-единственный Дикки. И вот уже годы, как Жорж сопровождает его… Все это знают. Семью не бросишь! А Мари всегда считала, что Дикки — медиум. Однако разве это помешает ему петь? На него снизойдет вдохновение из потустороннего мира. Беседовал же Виктор Гюго с Шекспиром при помощи скромного вертящегося столика. Почему бы Дикки Руа не поговорить с Виктором Гюго? Кстати, разве Виктор Гюго не писал песен?

Жорж горячо поддержал эту мысль. Жанина выразила общее мнение: медиум Дикки или нет, но нельзя допустить, чтобы он бросил сцену.

— Но разве он говорил об этом?

— И почему медиуму нельзя петь?

— Он не имеет права бросить сцену! — категорически отрезала мадам Герен. И девушки шумно ее поддержали.

— Не имеет права, почему же? — вызывающе спросила Мари Бодуэн. Живя с Геренами в одном отеле, она дошла до того, что больше терпеть не могла Симону Герен с ее крупными драгоценностями и мелкими манерами.

— Почему? — воскликнули гислены, мартины, надеж и прочие жозианы, которые при этом присутствовали. Их было шестеро или семеро, но шуму они производили за сорок человек. Полина вспомнила, что именно их — или им подобных — Эльза Вольф называла «людоедками». Но, может, «людоедки» дадут ей возможность добиться своих целей? Она терпеливо выжидала.

— Почему же Дикки не имеет права? Ведь мы же любим его не за это!

— Нам необходимы его песни!

— Его публика — это мы!

— Я, например, если он больше не будет петь, все брошу — работу, семью, стану бродяжкой!

— А я уйду в монастырь… Нет, с собой покончу… Оставлю ему письмо… Пусть он обратится в другую веру, но его вечно будут терзать муки совести!

— Не будет больше петь! — хором кричали они. — Дикки-то! Он, кто пел под проливным дождем в Мари-ля-Кокетт! Он, кто пел без микрофона, когда в Гро-дю-Руа погас свет! И когда в Шалон-сюр-Мари украли его сценические костюмы!

— Нет, он не имеет права так поступить, — снова повторила Симона Герен, взбунтовавшийся муравей, и на сей раз Мари не возразила.

— Подумать только, ведь Жорж переоборудовал машину единственно ради того, чтобы сопровождать Дикки!

— Всем нам это стоило бесконечных жертв, — сказал мсье Морис, который думал о недавнем аперитиве. — Артист есть артист. Что бы ни случилось, представление продолжается.

— Необходимо, чтобы мы заставили его внять доводам рассудка, — подхватила Жанина, несколько воспрянувшая духом. — Что, если клуб распадется… Этой девочке пришла отличная мысль. Давайте организуем демонстрацию. Бог знает, не удерживают ли они Дикки против его воли!

— Люди, которые работают даром… — заметил мсье Герен, покачивая седой головой и жуя ус. («Способны на все», — подразумевал он.)

Полину сильно расстраивало то, как они ко всему относились.

— Но разве… в определенном смысле… мы сами не даром оказываем услуги? — дрожащим голосом спросила она. Эти слова вызвали всеобщее негодование.

— Да у нас с ними нет ничего общего!

— Мы занимаемся художественной деятельностью…

— Мы же не строим из себя святых!

— Мы это делаем по своей воле… Из любви к музыке…

— Дикки существует! А их туманные идейки…

И дело уладилось очень быстро. Было решено, что все соберутся завтра, к трем часам («Во время обеда», — заметил мсье Морис), перед замком. Фанатов вполне наберется с полсотни, и пятьдесят человек им так просто не выгнать. А если отец Поль заупрямится, мы преспокойно вызовем полицию, чтобы вырвать Дикки из его когтей. Но, наверное, нас не вынудят дойти до этого: «Должно быть, этому гуру не слишком хочется, чтобы мы вмешивались в его делишки!»

Когда Полина собралась уходить, настроение группы фанатов явно приняло воинственный характер. Полиция, вмешательство, священные права фанатов, поход на замок, справедливые требования — это все шумно обсуждалось, и результат даже превзошел ее ожидания. Всем казалось очевидным, что они увидят Дикки. Симона и Мари взяли на себя задачу позвонить повсюду, где мог находиться ничем не занятый фанат, так как Жанина слишком измоталась, чтобы поднимать трубку. Мсье Морис будет координировать транспорт.

— Полиночка моя, ты сделала доброе дело, — сказала Жанина, улыбаясь сквозь слезы. — Ты правильно поступила, что приехала нас предупредить. Ты, может быть, спасла клуб, дорогая моя…

В деревню Полина вернулась одна, на автобусе.

«Неужели я что-то спасла?»

Наверное, ей следовало бы гордиться этим. Она гордилась тем, что состоит в клубе, что создала его секцию, пусть скромную. Это была ее инициатива, ее выбор, первый поступок, который лег в основу характера Полины-девушки, Полины-личности… Написав Дикки, организовав отделение клуба в Антверпене, она совершила поступок смелый, поступок неожиданный. И была вознаграждена за это. Она, может, спасла жизнь и Клоду. Клоду, который оказался более грубым и вместе с тем более ранимым, чем она думала. Утешился ли Клод? Все-таки нет. Но он, без сомнения, смирился. Тот вечер, когда он покидал турне, возвращаясь к своей работе, в свой дом, уже был отречением.

Она не упрекала себя. Полина знала, что слишком молода, чтобы помочь ему. Слишком молода, чтобы понять все, что творилось вокруг нее; но не так молода, нет, не так молода, чтобы сказать себе, что в мире есть много вопросов, которые надо решать. Но достаточно юна, достаточно невежественна, и решительна, и мудра, чтобы сказать себе, что она решит эти вопросы. Все до одного. Когда придет время.

Она вышла из автобуса. И пешком пошла в замок…

Спустя несколько часов фанаты опять собрались, и вновь прибывшие спорили с ними; граф вызвал по интерфону Джо.

— Жорж! Это вы впустили их?

— Мсье, я спрашивал об этом мсье Хольманна, который велел мне избегать скандала.

— Называйте меня «господин граф»! — заорал в аппарат Жан де Сен-Нон.

— Господин граф, — с явно подчеркнутым оттенком иронии повторил Джо, — я спрашивал об этом…

— Кто вас просил проявлять эту инициативу?

— Сам мсье Хольманн, господин граф. Правда, я не сказал ни о выключенной воде, ни о собаках, но я уверен, что ему это не понравится…

Внезапно графа охватило чувство горечи и бессилия. Когда он связался с Хольманном, он не предвидел, что ему придется сдавать две трети замка какой-то секте, быть вынужденным деликатничать со своим шофером и — есть же предел всему! — терпеть фанатов на своих землях, под собственными окнами!

— Послушайте, Жорж, наверное, нет необходимости сразу же сообщать ему об этом… Не могли бы мы добиться того, чтобы эти люди ушли?..

— Я, конечно, попытаюсь, господин граф. Но если возникнет шум, мне придется…

— Хорошо, хорошо, — пробормотал граф. — Делайте, что сочтете нужным, Жорж.

Он так и не понял, что принятый Жоржем покровительственный тон являлся местью ему. Сколь бы забавным это ни казалось, граф считал, что его обожает вся оставшаяся у него прислуга. Они бранятся, конечно, но по-семейному. Он закрывает глаза на то, что его прислугу на две трети оплачивает Хольманн. Официально мизерные зарплаты он выплачивает этим людям потому, что они «всей душой преданы замку», как писала в своих книгах графиня де Сегюр[10]. Ему хочется в это верить, он и верит. Жорж, которого ему подсунул Хольманн, родился в Марселе, и с замком его ничто не связывает. Садовник Этьен, горничная Маривонна происходят из других мест, и у них тоже нет никакого особого повода быть привязанными к графу. Однако живут они в Сен-Ноне, на священной земле его воспоминаний, в замке XV века, восстановленном в начале XVIII века; в нем всегда жили семьей, в которую как бы входит и прислуга, потому Жан де Сен-Нон не сомневается, что она готова расплачиваться за эту честь понижением собственной зарплаты.

Легенду, которую поддерживает Хольманн, будто он добрый и живущий далеко дядюшка, граф считает очень правдоподобной, даже правдивой. Он уверен, что и сам Хольманн, тайно заполнивший подвалы замка ящиками и тюками, должен чувствовать, что ему оказывают не услугу, а честь. Их сделка похожа на морганатический брак; необходимо соблюдать осторожность, но граф уверен, что где-то далеко, за морями, среди знакомых Хольманна, таможен и авиарейсов, в том мире, которого Жан де Сен-Нон не знает и знать не желает, кто-то с удовольствием потирает руки, что его приютили в подвалах замка де Сен-Нон.

В конце концов графа оскорбляет только отсутствие уважения: даже не гнусность отца Поля, сына лавочника Поля Жаннекена, этого мелкого торговца, который отправился искать свое учение в Америку (!) к некоему Джонсу (эта фамилия Джонс почти столь «изысканна», как Дюпон!), а его непочтительность. Если бы его «детям счастья» сдали какой-нибудь старый санаторий или заброшенный завод, то ему и это сгодилось, бы. Вначале граф тоже был любезен насколько было возможно: он даже был готов предложить юным ткачам образцы гобеленов! «Это будет нерентабельно, старина», — сказал ему Поль. Рентабельно! Старина! И это «духовный отец»! А теперь этот певец! Почему не телевидение? Почему бы не поставить в парке палатки? Рекламные зонтики? Поль хотел бы переоборудовать пруд в бассейн. Ни за что! Никогда! И все это для того, чтобы он лицезрел перед своей псарней «фанатов» в купальниках! Пусть Хольманн говорит что хочет, он, граф, пойдет до конца. Он выпустит собак, спустит пруд, велит (да, это мысль!) опрыскать сосны сильным инсектицидом, сделает все, что угодно, но больше не потерпит в своем доме певца! Певца здесь не будет!

Вдруг группа фанатов, на которую он смотрел, не замечая их, зашевелилась. Их было человек сорок. Они прошли мимо псарни, под яростный лай собак (это вызвало на лице графа легкую улыбку) и свернули за угол северного фасада. Они направлялись к парадной лестнице. Граф поспешил из комнаты и бросился в кабинет, откуда, высунувшись из окна, мог видеть главный фасад. Пока он осторожно, чтобы не привлекать внимания скрипом ржавых ручек, открывал окна, группа приблизилась к подножию лестницы.

Джо встретил цепочку фанатов, которые поднимались из сосновой рощи к парадному входу, чтобы соединиться с подходившими со стороны дороги. Их будет ровно пятьдесят, как и было предусмотрено. Со смеху умрешь! Беспокоиться ради этого!

— Джо!

Перед ним остановилась Полина. Они отошли в сторонку.

— Джо, скажи, скажи мне. Кто же все-таки устраивает эти подлости, «дети счастья» или граф? Или…

— Какое тебе дело?

— Ты можешь считать это глупостями, штучками «детей счастья», но ведь они же делают что-то, ты не находишь?

— Конечно, они, — почти не задумываясь, ответил Джо. — Думаешь, они ангелы? Я ведь тоже могу купить белую майку! Каждый может купить белую майку!

Он заметил, что эти слова причинили ей боль, как он и рассчитывал, и странным образом обрадовался. Но он не заметил, что Полина еле заметно вздрогнула, испугалась; у Джо, своего ровесника, она ощутила ту же жажду нагрубить, причинить боль, в общем, властвовать над ней, подчинить себе, что на мгновенье промелькнуло тогда в глазах Клода. Для нее Клод больше уже не будет крестным-покровителем, как и Джо не станет просто приятелем…

— Разумеется, — вздохнула она. — Каждый может купить себе белую майку…

Но остается Дикки. Полине остается Дикки, который поет о любви. Она бегом догнала группу фанатов, направлявшихся к замку.

— Я не могу избавить тебя от этого, — сказал серьезно обеспокоенный отец Поль. — Они устроят скандал, им кажется, что я лишил тебя свободы, понимаешь?

Дикки в джинсах и кремового цвета шелковой рубашке был бледен, лицо у него слегка опухло, словно с похмелья.

— Они не имеют права принуждать меня, — мрачно заметил он.

— Конечно, не имеют… Но если бы ты знал, сколько людей пришло сюда предъявлять требования, на которые у них нет права… Люди с ума сходят, когда видят, что другие не признают тот образ жизни, который они себе выбрали, которым они довольны. Я принимал здесь родителей, я советовал своим малышам выйти вместе с ними из парка, пройтись в деревню, даже собрать чемодан и отправиться провести уик-энд куда угодно… И до сих пор обо мне ходят сплетни, будто я удерживаю их насильно. Эти родители не замечали, что дома их детки весили сорок пять килограммов и кололись как чокнутые, а здесь, если я позволял им выкурить сигарету с марихуаной, — это целая драма. Эти родители давали пятнадцати-шестнадцатилетним ребятам по десять франков и день на карманные расходы, и они же возмущались, что тут их деток не осыпают золотом… Это люди, которые верят во что угодно, стучат по дереву, видят летающие тарелки и воображают, будто можно вылечить рак травами или в Лурде, и они же возмущаются, потому что мы пытаемся привить немного дисциплины и ума этим малышам, которые без этого угоняли бы машины или занимались кое-чем похуже…

Отец Поль был искренен, он недоговаривал, но был искренен больше, чем обычно. Он откровенничал потому, что никогда никому не откроется в своем бессилии. И по какому-то несправедливому повороту дела, именно в этом ему не удавалось никого убедить. Он прекрасно знал почему. «Ведь надо все бросить». Но отказаться он не мог только от одного — от надежды оправдаться однажды в глазах Роже. О! Оправдаться не только в том, что он преуспел, создал группу «дети счастья», повидал свет и сумел этим воспользоваться, но и в том, что с детства умел завоевать симпатию, любовь, доверие, в том, что ему стоило лишь руку протянуть, чтобы сорвать плоды, которые Роже не доставались…

— Я не готов, — сказал Дикки. — Понимаешь, они, наверное, ждут, что я им скажу о чем-нибудь… личном? А просто так, без музыки, без освещения, это разве пройдет?

— Надо пойти к ним, — настаивал отец Поль. — Они вбили себе в голову невесть что, будто я обрабатываю тебя, будто мы служим сатанинские мессы, не знаю чего еще… По крайней мере, человек тридцать из них приехали на машинах, на автобусе… Они не дадут просто так себя прогнать.

Этот людской прилив у подножия замка делал их, Дикки и его, союзниками, и отец Поль лишний раз пришел в восторг от того, что случай служит ему.

— Я боюсь, — сказал Дикки.

С террасы доносился шум. Сильный настойчивый шум — нельзя было разобрать, что он означает, любовь или вражду, — который время от времени перекрывал пронзительный вопль: «Дик-к-к-и-и-и!»

— Чего боишься? — спросил спокойный грузный Поль. К нему снова вернулись силы.

— Ты видел фильм «Человек, который хотел стать королем»?

— Да, да… По-моему, это по рассказу Киплинга.

Не надо спешить, не надо раздражать Дикки. Отец Поль достал из кармана трубку. Он вполне успокоился. Он подумал, как поступит граф, если фанаты примутся крушить что-нибудь.

— Не помню. В фильме есть персонаж по фамилии Киплинг. Но герой попадает в какую-то затерянную долину, убеждает туземцев, что он бог, и становится их королем, и все идет как по маслу до того момента…

— Да, помню. Когда он хочет жениться на молодой девушке вопреки местному табу, согласно которому, если он подойдет к девушке, та умрет. Правильно?

— Да. Девушка сходит с ума от страха, она царапает его или кусает, точно не помню, льется кровь, и этого типа разоблачают, потому что у богов кровь пролиться не может, и тут его убивают.

— Понимаю, что ты хочешь сказать, — медленно ответил Поль. (Никола и Роза находятся внизу, но они слишком молоды. Хватит ли им необходимой силы, чтобы сдержать фанатов? Может, поручить это Франсуа? Если бы он мог вызвать их по интерфону! Но он видел, что Дикки идет вперед в своем объяснении, словно эквилибрист по проволоке, и чувствовал, как опасно его перебивать.)

— Когда я посмотрел этот фильм, он потряс меня… Знаешь, ведь солдат, тот, что стал королем, верил же в это? Сперва он просто играл роль, а потом поверил, даже перед своим другом, я забыл тебе сказать, что у него был друг, который никогда с ним не расставался…

— Как Дейв, — тихо подсказал отец Поль. Он нашел ключ к Дикки, этот ключ в его руках!

— Как Дейв… — словно эхо, повторил Дикки. — И который не верил в басни о том, что его друг — бог, он лишь хотел, чтобы оба они набили карманы и смылись… Но тот верил, что быть королем все-таки кое-что значит…

Он мучился, стремясь выразить на своем простом и бедном языке то страшное волнение, которое наконец-то проявилось.

— Понимаю, — сказал отец Поль, сделав над собой последнее усилие. — Его друг презирал туземцев. Считал их жалкими суеверными дикарями. Но герой Киплинга…

Загудел интерфон.

— Слушаю!

— Это Франсуа. Я могу им сказать, что Дикки сейчас выйдет? Они здесь все разнесут. И солнце на террасе печет так, что перевозбуждает их. Кажется, должен подъехать мсье Боду, но его пока нет.

Голос Франсуа звучал совсем спокойно. Даже иронично. Отец Поль про себя это отметил.

— Впусти их в библиотеку. Скажи, что Дикки сейчас придет, но просит полного спокойствия. Передай, что он требует этого.

Дикки не шелохнулся.

— Я не могу идти к ним, — с отчаянием сказал он.

— Можешь. И должен. История, которую ты мне рассказал, очень поучительна. Кстати, урок, который можно из нее извлечь, наверное, не соответствует точно смыслу, какой вкладывал в нее Киплинг. Тебе когда-нибудь приходилось задумываться над смыслом песни, в которой твои слушатели открывают нечто, чего ты не хотел высказывать, чего сам не замечал?

— Да… Приходилось…

Отец Поль встал. Он подавлял Дикки своей силой, всей своей массой. Теперь не время предаваться самоанализу, сомнениям. Любой ценой необходимо вдохнуть в Дикки недостающую силу.

— Слушай, я знаю, как Киплинг истолковывал эту историю. Но я говорю лишь о том, что я сам думаю. Солдата, героя фильма, погубило не то, что он объявил себя богом. А то, что он слабо в это верил. Его погубило то, что он хотел жениться на местной девушке, что народ увидел, как пролилась его кровь, и убедился: он — всего-навсего человек. Но если бы солдат по-настоящему верил, что он бог, так сильно, как в это верили другие, он не посмел бы коснуться девушки, тоже поверил бы, что она умрет, если он поцелует ее. И не поцеловал бы ее. И не погиб.

Наступила тишина. Шум за окнами утихал. «В моем распоряжении пять минут», — подумал отец Поль.

— Но разве он был настоящим богом? — медленно спросил Дикки.

— Это, дитя мое, величайшая тайна, — прошептал Поль. — Не знаю… я вправду не знаю, до какой степени он мог стать тем, кого люди называют богом… Бог, как бы тебе объяснить, может быть, представляет собой совокупность тех крупиц божественного, которые заключены в каждом из нас…

У него было такое чувство, будто он говорит слишком искренне, чтобы оказать на Дикки желаемое воздействие. Однако Дикки бесстрастным голосом сказал:

— Я иду.

Библиотека представляла собой очень просторную пустую комнату, где лишь в углу оставалось пианино графа. Он велел убрать отсюда другую мебель, чтобы она не досталась «варварам». На стенных полках книг не было. Сквозь высоченные — портьеры были сняты — балконные двери открывался далекий вид на террасу, пруд, парк.

Через холл фанаты с шумом проникли в это пустое и гулкое помещение. Франсуа не мог добиться от них ни тишины, ни дисциплины. Они с криками ввалились в открытую дверь и теперь кружили по комнате, размахивая руками, громко разговаривая, окликая оторопевших Никола и Розу.

— Он в плену! Дикки — в плену! — истерически взвизгивала Джина.

Аделина рыдала.

— Верните его нам, — умоляла она Розу, — верните его нам, из сострадания!

— Они стерегут его с собаками!

— Колют снотворными!

— Он его загипнотизировал!

— Да и здесь ли Дикки? Может, его перевезли в Мулен? Заодно с остальными наркоманами.

О существовании дома в Мулене мало кто знал, и Франсуа навострил уши. Странно, что фанатам это известно! Кто им сообщил? Полиция? Какой-нибудь предатель или болтун? В разгар суматохи в комнату вошел отец Поль.

— Он идет, — сказал он густым, теплым голосом, который заполнил всю библиотеку.

— Уже счастье! — выкрикнула какая-то девушка. Мсье Герен обиженным тоном втолковывал Франсуа:

— Само собой разумеется, что если нам не дадут встретиться и свободно поговорить с Дикки, мы будем вынуждены прибегнуть к другим мерам…

— Я подам в суд! В суд! — рыдала Жанина Жак.

Франсуа незаметно приблизился к отцу Полю.

— Странно, но им о многом известно. О Мулене, о лечении наркоманов…

— Ты отлично знаешь, что нам скрывать нечего, — улыбаясь, ответил отец Поль. У Франсуа была склонность чуть больше, чем положено, преувеличивать свою роль в группе. Однако болезненный страх, который отец Поль пережил, завтракая с Алексом, вновь охватил его.

— Но послушайте, если бы Дикки находился в клинике, неужели вы тоже устроили бы этот кавардак? — громко спросил отец Поль.

— Дикки не в клинике! Это вы наложили на него лапу!

— Мы хотим его видеть! Дикки! Дикки!

— Вы пытаетесь отнять его у нас!

— Заставить его бросить петь!

— Не-е-ет! Он не может так поступить с нами.

В лихорадочном возбуждении фанаты метались по комнате, ничего не слыша, говорили хором. Крики, на мгновенье стихшие, когда они добились, чтобы их впустили в дом, возобновились с новой силой. Эльза во весь голос рассуждала о подавлении свободы совести, о слепом фанатизме. Марсьаль и Жан-Пьер оказались в центре группки молодых людей, скандировавших все громче: «Дик-ки! Дик-ки!» Дирк пристал к отцу Полю — один он был вровень с ним ростом — и угрожающе бубнил:

— Совсем нетрудно произносить речи! Манипулировать толпами! Но этот номер с нами не пройдет! Мы Дикки не бросим! Покажи его нам или мы здесь все разнесем!

И в подтверждение своих слов он схватил небольшой бюст — единственное украшение комнаты, — который стоял позади него на камине, и вышвырнул в окно. Бюст упал на аллею, под окна графа.

— Началось, — сказал Никола, который стоял возле двери в холл.

Стало тихо, все услышали, как на нижних ступенях лестницы раздаются шаги. Появился Дикки. Фанаты инстинктивно сбились в кучку, вытолкнув вперед Жанину и Жоржа Бодуэна на его кресле-каталке.

— О бедная моя Жанина, ты потрудилась сюда приехать… — сказал Дикки своим «светским голосом», который звучал тихо, приятно, чуть ниже, чем обычно. — И ты, Жорж, приехал… Как мило… И малышки из Био. Да, я узнаю тебя, Лионель… ты ведь торгуешь пластинками, верно? Очень, очень приятно… И Джина! И Полина! Ах, Эльза, мне крайне приятно, что и вы здесь… И Патриция… Мюриэль…

Он снова, как на сцене, был Дикки Руа. Дикки-Королем. Исполненный обходительности, он излучал какой-то свет, какую-то нежность без пошлости… Он переходил от фаната к фанату, терпеливый, умеющий внушить им нечто неведомое, он превосходил самого себя, как будто снова пел.

Алекс, который приехал и бесшумно, словно в комнату больного, проскользнул в библиотеку, оказался рядом с отцом Полем и положил ему руку на плечо.

— Он снова обрел свою… Он опять нашел контакт с… — прошептал он. — Разве нет?

— Да, — серьезно, с болью в душе ответил отец Поль. — И легкость… и благодать… — И отец Поль подумал о тексте «Аннелизе», о том, как пробудилось призвание Дикки, побывавшего на концерте Клода Франсуа в пикардской деревне, о ножках Минны, Жанны и Кати и на мгновенье вознесся душой, славя все многообразие вселенной.

Изящной и неуверенной походкой, словно большой тряпичный Пьеро, Дикки обошел своих подданных, облокотился на пианино и начал говорить.

— Вы не представляете себе, как я рад вас видеть… Когда в жизни нас постигает суровый удар судьбы, нам необходимо чувствовать, что все наши друзья рядом… Я пережил страшный удар, это верно… Но каждый испытывает это, у каждого бывают нервные срывы, каждый задается вопросом, почему случается то или иное событие… и я такой же, как все. Ни у кого нет легкой жизни. Нам кажется, что мы все понимаем, что все вроде идет как по маслу, но достаточно одного тяжкого удара судьбы, и жизнь предстает в другом свете…

— Ты подготовил ему этот спич? — еле слышно прошептал Алекс.

Отец Поль в знак отрицания покачал головой, он не знал, смешно все это или нет. Такие убогие, жалкие слова Дикки фанаты впитывали жадно, внимали им с религиозным благоговением и, наверное, потому, что эти слова такие жалкие… «В моем образовании есть пробелы, — скромно признавался Дикки. — Я не могу сам писать тексты своих песен». Как будто его тексты достигали такого уровня, что… Но иногда, как сейчас, Дикки вкладывал всю душу в каждое слово, волновал, даже очаровывал, ибо он был начисто лишен всякого стыда, культуры, всех тех побрякушек, что маскируют жалкий страх человеческий.

— Горе, те дурные новости, которые одна за другой обрушились на меня, все это вызвало во мне потребность подумать, приехать сюда, поразмышлять… Мне помогли здесь. Не надо считать, что кого-нибудь можно увлечь чем угодно: здесь я почувствовал искренность, энтузиазм…

Никола слушал сосредоточенно. Франсуа напустил на себя непроницаемость индуса. Бедняжка Роза и впрямь не знала, как теперь себя вести. Ее взгляд перебегал с Отца на Дикки, словно она следила за матчем по теннису.

— …а ведь именно этого мы ищем, не правда ли? Наверно, в будничной жизни мы словно погружены в спячку, и добро есть даже в горе, если оно нас пробуждает… Если мы никогда не задаем себе вопросов, то и в жизни и в работе мы застываем, все, что мы делаем, становится механическим, во всем больше нет души, и тогда все пропало. Конечно, и для песен необходима техника, звук, оборудование, но ведь, несмотря на это, самое главное — душа, разве нет? Вот я здесь и пытался вновь обрести душу…

На долю секунды наступила тишина, потом кто-то пронзительным голосом выкрикнул:

— Мы тебя любим, Дикки! Мы с тобой! Дик-ки!

И остальные подхватили:

— Мы тебя любим, Дикки! Мы с тобой! Дик-ки!

— Вы сделали из него прямо льва! — шепнул Алекс отцу Полю.

Фанаты окружили Дикки, все улыбались, хотели прикоснуться к нему, задать сразу все вопросы, пожаловаться, похвастаться…

— Будешь ли ты петь с «Детьми счастья»?

— Сменишь ли текстовиков?

— Будешь ли в сентябре снова выступать с гала-концертами?

— Знаешь, нам отключили воду.

— Как, — спросил отец Поль у стоящего рядом Никола, — разве им отключили воду?

— Со вчерашнего дня. По указанию графа.

— Почему не предупредили меня?

— И я очень хотел бы знать, кто плетет фанатам эти глупые байки о гипнозе и промывке мозгов. Надеюсь, ты не думаешь, что я?

— Алекс! Ни секунды не думаю! Учитывая наши общие планы!

— То-то и оно! — рассмеялся Алекс. — Стоит мне захотеть, я смогу тебя шантажировать, если так можно выразиться! Взвинтить цену, чтоб ты поволновался! Правда, ты и не такое видывал, а? Ты всегда выплывешь!

Алекс полностью успокоился, едва увидел Дикки здоровым, произносящим речь, в отличной форме.

— Знаешь, к этой демонстрации я не имею никакого отношения. Я тут ни при чем. Я приехал, чтобы избежать скандала. Бедняжка Жанина! В ее-то возрасте участвовать в демонстрации! Наверно, думает, что она ей поможет так же, как подтягивание кожи на лице! Главное, фанаты успокоились. Он выглядит таким решительным, наш Дикки! И запросто импровизирует… Ты, скажу я, настоящий вождь!

— Это Дикки — вождь. Признаюсь, он и меня удивил…

— И еще удивит, — весело ответил Алекс. — Увидишь, сам убедишься, если нам удастся провернуть наше дельце… Не пожалеешь! Я был уверен, что, если дать ему немного отдохнуть, хорошо покормить, — похоже, он не страдает здесь отсутствием аппетита, а? — и, разумеется, слегка поддержать морально, он очень быстро снова пойдет в гору! Именно это я твердил Вери, твоему брату, всем и каждому…

Отец Поль невольно вздрогнул.

— Роже по-прежнему с вами?

— Конечно. Понимаешь, он ждет, когда сможет увидеть… Он же врач Дикки…

— Поэтому бы и мог приехать повидаться с ним.

— Да, но… Ты знаешь, в чем дело. Для врача как-то неловко, несмотря ни на что… он же ученый, разве нет? Я уверен, он не может поступать как захочет…

Отец Поль собрал все свои силы.

— Ведь он, не правда ли, рассказал тебе о муленском деле? Об одном типе, которого мы пытались вылечить от наркомании, а он сбежал… И ради наркотиков принялся болтать черт знает что, будто здесь его держали силком…

Алекс мучительно искал ответа.

— Знаешь, о многом болтают… Вспомни эту историю в Антибе… Мы в шоу-бизнесе привыкли верить всему лишь наполовину…

— Половина — это уже слишком, — холодно возразил отец Поль. — В Мулене полиция тоже поверила лишь наполовину… анонимному доносу…

Алекс ничего не сказал. Иногда ему случалось задумываться. Вокруг царили возбуждение и радость.

— Роза, — заметил отец Поль, — по-моему, пора подать что-нибудь прохладительное.

Тут же появились подносы.

Все смеялись, поздравляя друг друга с этим праздником. Волнения были напрасны. В сущности, эти «дети счастья» такие симпатичные.

— Я считаю, — сказала Полина, беря печенье, — что нам следовало бы задать Дикки и другие вопросы.

— Неужели? — спросила Анна-Мари.

— Тебе бы лишь увидеть Дикки и поесть…

— По-моему, с нашей стороны не слишком благородно, что мы больше ни о чем его не спрашиваем, особенно сейчас, когда он пообещал снова начать петь. Неужели нас интересует только еда?

— Чем же, по-твоему, мы должны интересоваться? — спросила Анна-Мари.

— О чем мы еще должны его спрашивать? — не терпящим возражений тоном сказала одна из Патриций.

Расспрашивать обо всем.

С ума сойти, сколько здесь было напитков и закусок!

— Вам всего хватает? — спросил Франсуа.

— Просто потрясно! — хором ответили девушки.

— Как же вы так быстро смогли все приготовить? — полюбопытствовала Полина. — Вы заранее подготовились?

— Нет, — с довольным видом ответил Франсуа. — Таков наш план номер один. У нас всегда есть все необходимое для коктейля, для колд-буфета и даже ужина, но, естественно, первоклассного, персон на двадцать.

Никола, слушавший эти объяснения, не казался таким хвастуном.

— Странно, что в вашей богадельне… — заметила одна из девушек.

— А куда остатки деваете?

— Где ж тогда ваши правила, дисциплина?

Франсуа окружила целая стайка девушек. Он взирал на них с добродушным превосходством.

— Именно это самое потрясающее в Отце. Он насквозь видит всю механику общества, от мелочей вроде сегодняшней до бизнеса, знаете, у него повсюду связи — в политике, в полиции, и наряду с этим он знает всему цену. Его на мякине не проведешь. Он потрясающий аскет, прямо не поверишь, неделями не пьет, не ест, живет на воде и рисе, а потом вдруг велит устроить сеанс, и тогда… настоящая сказка! Понимаете, это и означает по-настоящему владеть собой. В отличие от монахов, которые превращаются в рабов собственного совершенства…

Одна группка девушек почтительно внимала ему. Другая окружила Алекса, пытаясь вырвать у него подробности о планах Дикки, будущей пластинке, роли «Детей счастья», с которыми теперь все фанаты явно намеревались подружиться.

Дикки подошел к распахнутым высоким балконным дверям. Он не выходил на воздух после приезда в замок, и этот невыносимый шум… В комнате можно было задохнуться от жары. Вновь сплотившись, фанаты испытывали какое-то особое удовольствие от того, что теснее жались друг к другу. Алкогольные напитки, что подавали «дети счастья», были крепкими и разнообразными. Полина не пила, она взглядом провожала Дикки, который небрежной походкой все дальше уходил вдоль пруда. Он был в белой майке. Раз Дикки восстановил контакт с фанатами, предполагала она, ему, наверно, необходимо побыть в одиночестве, на свежем воздухе.

— Что ж ты не идешь за ним? Тебе ведь до смерти этого хочется! — сказал Никола.

— Я никогда за ним не хожу, — слегка обидевшись, ответила Полина. — Хотя, интересно…

Никола понял, что сказал не то.

— Прости. Я не должен был… Просто я немножко ревную тебя, — нет, это не то, о чем ты можешь подумать, — к той пылкости, что тратишь ты на…

Она его не слушала. Слова Никола не трогали ее. Молчание и белый, слегка пошатывающийся силуэт Дикки там, вдалеке, казались ей гораздо более реальными, значительными, чем те одиночество и безмолвие, которые открыла она в самой сердцевине своей юной и пустой жизни. Полина почти жаждала увидеть, как Дикки тает среди деревьев, чтобы больше никогда не вернуться.

Вдруг она вскрикнула. Своей разболтанной походкой Дикки дошел до середины пруда, и все увидели, как с другого его конца, от рощи, внезапно появились доберман и три пойнтера, несясь бешеным галопом, словно свора из кошмарного сна. Все словно оцепенели, даже отец Поль на какое-то мгновенье застыл как вкопанный — послышался только звук разбитой рюмки… Псы мчались на Дикки, который замер на месте. Это действительно произошло молниеносно, как кошмар. Казалось, Дикки по своей воле идет навстречу своре. Собаки уже были в трех-четырех метрах от него, когда Дикки поднял руки, сделав тот простой и выспренний жест, который так часто высмеивают в карикатурах. Псы застыли как заколдованные. Сказал ли он что-нибудь? Или — на это много лет спустя намекали фанаты, когда утвердилась легенда об Архангеле — пропел что-нибудь? Секунды, показавшиеся им вечностью, он стоял лицом к собакам, которые так и не двинулись с места. Потом непринужденно, медленно повернулся к ним спиной и направился к замку.

Собаки тихо плелись за ним, помахивая хвостами. На лице Дикки лежала та невозмутимая, исключительно фотогеничная маска, которую для него придумал Алекс. Так он дошел до парадной лестницы. Собаки остановились у ее подножия. Одна улеглась на землю. «Они как пришибленные», — подумал Никола. Фанаты, пропустив на лестницу отца Поля, инстинктивно столпились у распахнутых балконных дверей. Дикки, ступенька за ступенькой, поднимался по парадной лестнице. Он ни на секунду не ускорил шаг. Даже отец Поль какое-то время, словно приклеенный, стоял не двигаясь, рядом с онемевшим от изумления Алексом. Не сказав ни слова, Дикки не спеша прошел в свою комнату. Воцарилась изумленная тишина. Поль снова пришел в себя. И, взяв под ручку Алекса, который все еще стоял остолбенев, тихо сказал:

— Вот он, друг мой, вот он — ваш новый имидж…

Доктор вприпрыжку сбежал по лестнице отеля и влетел в фойе. Ему передали, что Алекс ждет его. Разумеется, в баре. Но возмущение Роже было слишком сильным, чтобы он по обыкновению обратил внимание на эту частность.

Он, едва переводя дух, рухнул в кресло напротив.

— Чудо? Лишь этого нам не хватало! Я ведь не видел тебя уже три дня! Я бы тебе сказал, что мы движемся к катастрофе! Я говорил по телефону с Жаниной, она бьется в истерике!

Алекс выглядел необычно спокойным и рассматривал свои ногти.

— Думаешь, она хочет урвать кусок? Для журналистов? — спросил он, не глядя на Роже.

Что-то в голосе Алекса насторожило доктора.

— Не знаю. А в чем дело? Что-нибудь обнаружилось?

— Нет, — невозмутимо ответил Алекс. — Ничего не обнаружилось, как ты говоришь. И ничего не обнаружится, кроме того, что мне нужно.

У Роже закружилась голова. Он был не в силах ответить, пошутить, рассеять недоразумение, которое — он это физически чувствовал — висело в воздухе. Обстановка вокруг была буднично-привычной. Бар, отель, фойе, один из тех залов ожидания, где протекала жизнь Роже с тех пор, как он стал врачом Дикки Руа. И обстановка вечно оставалась неизменной, отличаясь лишь мелкими деталями.

— В любом случае, я думаю, что эта история ставит последнюю точку над жизнью Дикки в замке?

— Последнюю точку она ставит. Но не над тем, о чем ты думаешь.

— Не понимаю, на что ты намекаешь.

— На то, что ты просто сволочь, — совершенно спокойно сказал Алекс. — Ведь это ты разболтал «Фотостар» о той девке. И очень возможно, что ты подсунул Дикки газеты, стараясь смешать его с грязью. И я заявляю, что человек, который заметил, как Дикки колется, как Дейв достает наркотики, и не сказал ничего, и не сказал бы, если бы не случилось самое худшее, если бы Дейв не погиб, я заявляю, что это не кто иной, как опять же ты.

— Алекс, ты спятил! Страх потерять свои деньги вызывает у тебя галлюцинации! Я в самом деле сомневался, принимает ли Дикки наркотики, но я все уладил, когда…

— Тебе ничего не поможет, — отрезал Алекс, словно герой американского гангстерского фильма, и, подобно этому герою, на лице его не дрогнул ни один мускул.

Однако Роже не сумел изобразить подходящей ухмылки.

— Три дня назад ты опять звонил тому парню из «Фотостар». Тебе определенно нравится эта газетенка! Хотел продать ему собственного братца, сюжетик о секте, бывшем наркомане, который вскрыл сейф, откуда мне знать? Чтобы Дикки в итоге новой кампании в прессе был вынужден покинуть замок. Но на сей раз этот парень вел себя корректно. Он меня предупредил. И записал твой голос. Их в «Фотостар» много раз надували, теперь они обзавелись средствами защиты. Ты погорел, старик. Заметь, я подозревал тебя давно. Помнишь дело в Мулене? Нет, нет, брат тебя не заложил, это я все сопоставил. И провел свое маленькое расследование. Принял меры предосторожности. Тот же прием, та же газета. Ты не изменяешь своим привычкам. Дурным привычкам. Ладно. Хватит болтать. С чародеем голосовых связок покончено. Во всяком случае, Дикки сейчас не поет, и врач ему без надобности. Билет тебе взят на сегодня, на семнадцать пятнадцать, рейс «Эр-Интер».

— Ложь! Это невозможно! — в растерянности бормотал Роже. — Мне же необходимо увидеть Дикки!

— Ни за что. Неужели ты не понимаешь, что благодаря этой записи я в любой момент могу смешать тебя с грязью? Подать в суд, пожаловаться в Корпорацию врачей, куда угодно? Я еще веду себя по-человечески: увольняю тебя с приличным аттестатом. Учти. Сейчас принесут твой чемодан! Поверь мне, ты дешево отделался.

— Ты не смеешь так поступать со мной, — задыхающимся голосом заговорил Роже. — Не смеешь запретить мне повидаться с Дикки. Хотя бы попрощаться с ним! Все ему объяснить!

Алекс в упор смотрел на Роже, маленького, чистенького, обливающегося потом человечка, уже начавшего лысеть.

— За кого ты меня принимаешь? — спросил Алекс то ли с отвращением, то ли с жалостью. — Дикки, конечно же, не знает ничего.

— Я не верю тебе! — крикнул Роже.

— Дрянь! — с презрением сказал Алекс. — Думаешь, если ведешь себя как стерва, то и все такие же. Ты пришел к нам в шоу-бизнес, как приходят в бордель, рассчитывая, что встретишь здесь кого-нибудь похуже себя. И ты, конечно, встретил, всегда кто-нибудь найдется. Но ты не мог считать таким Дикки, потому что он другой. И поэтому ты ему завидуешь, верно?

Роже промолчал. Неожиданная проницательность Алекса его ошеломила.

— Не ты один. Просто ты зашел чуть дальше. Итог — я устраняю тебя.

— Ты не имеешь права! Не посоветовавшись с Дикки!

— Не думаешь, что твои рассуждения о праве звучат немного комично? — спросил Алекс.

Он налил себе бокал минеральной воды «Перрье». Дикки будет продолжать петь, а он, Алекс, выследил в труппе сволочь и вновь стал хозяином положения. Он почти жалел этого жалкого парня, который не понимал сам себя.

— Сволочь — это ты! Самая что ни на есть сволочь! — шептал Роже низким свистящим голосом. — Думаешь, я в твоих руках, подобно Дикки, поскольку он тебе всем обязан! Ты все от него скрываешь, чтобы лучше им вертеть, ведь он жалкий тип, и все тут. Несчастный невежда, который с почтением относится к своему идиотскому ремеслу, вашим дурацким правилам поведения, кривляньям Поля! И еще хочешь меня уверить, будто ничего не говоришь ему по доброте душевной, не смеши меня. Не смеши! — вдруг взвизгнул он. — Ты эксплуатируешь его так же, как после будешь эксплуатировать любого другого. Как Поль эксплуатирует свою шайку помешанных! Ну конечно, вы с ним не желаете Дикки зла: он же набивает ваши карманы. Но вы его презираете, обращаетесь с ним как с вещью, с выгодной собственностью, как с беговой лошадью: ее прихорашивают, дают ей допинг — и поскакали! Правда, лошади надевают шоры! И роль Поля в том, чтобы нацепить Дикки шоры поплотней. Это вы… вы все превратили Дикки в…

Роже опять задыхался, подыскивая слова и облизывая пересохшие губы. Алекс с интересом наблюдал за ним. Никогда бы он не поверил, что этот человек способен на такую страсть. «Как мы ошибаемся в людях!» — философически подумал Алекс.

Алекс неторопливо выпил коньяк; решение принято, распоряжения отданы. У него не осталось никакого повода для злости.

— Хочешь коньяку? — спросил Алекс. — У тебя целый час впереди…

— Нет, нет, я поднимусь к себе в номер…

— Нет. Ты к себе в номер не пойдешь. Серж сложил твой чемодан и спустит в регистратуру. Тебе не удастся втихаря позвонить, ты не смоешься через заднюю дверь, чтобы снова нам пакостить. Ты останешься здесь до отлета самолета, я посажу тебя в такси с Сержем, без всяких церемоний. Разве ты забыл, что я большой организатор? Не спорь. И не думай, будто сможешь что-то предпринять в Париже. Я обратился бы в полицию, если б твой брат не попросил меня этого не делать. Твои брат, может, кое в чем чуть-чуть мошенник, дело не мое, но, узнав, что сделал ты, он обалдел.

Роже больше не мог выдавить из себя ни звука. Ярость и отчаяние душили его.

— Гарсон, коньяк, — попросил Алекс.

Он глубоко вздохнул. В отличие от того, что думал Роже, эта расправа не доставляла ему удовольствия. Все точно так же, как при увольнении Дейва. Он делал то, что было нужно. Алекс видел, что противник его больше не сопротивляется и одержана полная победа. И тут к нему снова вернулась пошлость вместе с той трезвой добротой, которая составляла суть характера Алекса:

— Давай выпей! Выпей коньяка! Легче станет… Веселого, конечно, мало в том, что ты натворил. Но в таких делах дюраль ни при чем…

В общем, кроме отца Поля, были довольны все. Гордые, взволнованные фанаты, охотно допускающие, что их «идол» представляет собой одновременно и Карузо, и святого Франциска, «дети счастья», ставящие себе в заслугу это «чудо». Алекс, чувствующий, что обрел свой имидж, свои новые ценности, надежду освободиться от «Матадора» и мсье Вери, целый день висевший на телефоне, названивая в Лондон, Лос-Анджелес и Токио; он прожужжал собеседникам уши своим «открытием» и считал «чудо» самой естественной и, разумеется, самой заслуженной вещью на свете. Непроницаемый Дикки не выходил из своей комнаты.

Отец Поль был недоволен. Он даже впервые не на шутку встревожился. Когда происходит чудо — неважно, верят люди в него или нет, — значит, каждый желает его, нуждается в нем. Он полагал, что хотя бы некоторых «детей счастья» развил до такой степени, когда им больше «чудо» не понадобится. Но вот Никола твердит: «Все-таки это удивительно…», Роза напускает на себя выражение некоего оскорбленного недоумения, а крайне возбужденный Фитц, этот безобидный идиот, повсюду повторяет: «У него — дар! Ему не надо учиться, у него — дар!» «Дар!» Ты в течение двух лет заставляешь парня заниматься медитацией, анализируешь, очаровываешь, наставляешь — и все для того, чтобы через два года он толковал тебе о «даре», словно десятилетний мальчишка, впервые прочитавший книжку комиксов. Вечно мы обманываемся в надеждах на мудрость человеческую!

Хор с какой-то экзальтацией репетировал «Аннелизе» и «Проблему рая». Робер и Рене афишировали наигранное всепонимание, которое плохо скрывало их растущую радость. Они, мол, всегда знали, что произойдет нечто УДИВИТЕЛЬНОЕ. Франсуа, Мари-Жанна, весь маленький клан скептиков строго придерживались дисциплины, ежесекундно подвергавшейся опасности: «дети счастья» почти перестали есть, работали или слишком усердно, или спустя рукава — они ждали. Но даже те из них, кто презрительно говорил: «Интересно, в чем тут секрет?» — втайне придерживались мнения, что «чудом» дело не кончится.

Теперь речь шла отнюдь не о спокойном и расчетливом использовании прославленного певца! Отец Поль чувствовал, что вокруг него зарождается какое-то неконтролируемое движение, оно развивается с каждым днем все быстрее, и его необходимо было сдержать. Но каким образом?

Это было проделано быстро и четко. Высокий, смазливый, симпатичный на вид парень, похожий на Джо, но поплотнее, и всем своим обликом более напоминающий комедийного бандита (он был при галстуке и в до блеска начищенных ботинках), приехал на машине, припарковал ее у самого замка, вошел во двор, прошел прямо к северному крылу и встретил графа на середине лестницы. Улыбаясь, он толкал графа до второго этажа, вынуждая того, спотыкаясь, пятиться задом по ступенькам.

— Мсье Хольманну не нравится все это! — втолковывал он, четко артикулируя слова, словно говорил с ребенком. — Ему все это очень не нравится! Тебя же предупреждали, старый дурак, не лезь куда не надо! Никаких историй! Никаких скандалов! И больше никаких собак, понял? Никаких собак!

И когда граф, одурев и лишившись речи от такой наглости, добрался до площадки второго этажа, парень кулаком нанес ему несильный удар; граф не устоял на ногах и рухнул на пол вместе с обломками маленького ветхого комода. Этот удар почти лишил графа сознания. Несколько техничных и точных ударов, которые добавил молодой человек, держа — совершенно классическим способом — графа на вытянутой руке, с удивительной легкостью сделали свое дело.

Симпатичный молодой человек уехал тем же путем, нисколько не прячась. У него была своя машина, простенькая малолитражка в четыре лошадиные силы; на минутку он остановился перед сторожкой.

— Джо?

— А, это ты, Тома! Дело сделано?

Тома рассмеялся. Он был по-настоящему красив со своим открытым и честным взглядом.

— Все, правда, обошлось легко. Бедный старик упал на свою рухлядь, ты хорошо сделаешь, если поставишь ему компрессы. Но скажи, чего людям надо? От него требуется лишь одно — сидеть тихо и загребать денежки, а он дурака валяет… Ладно, на сегодня хватит, но если мне придется приехать еще раз, ему всерьез непоздоровится. Все идет как по маслу, лишь этот старик… ты же знаешь, я не люблю драться с развалинами.

Джо стало слегка не по себе. Он мог бы помешать расправе, если бы захотел.

— Знаешь, иногда он бывает таким занудой.

— Как все старики, — философически заметил Тома. — Привет, мой Джо.

— Чао.

Братьев все это сильно позабавило.

Роже приземлился в Орли в восемнадцать тридцать пять. Он был спокоен, хотя спокойствие его казалось несколько странным. Он искал выхода из создавшегося положения, ответной меры, хотел бороться до конца: он полагал, что нашел эти меры. Он приехал в такси на улицу Шерш-Миди и оставил чемодан в своей квартире. Роже не спустился этажом ниже, где находилась их общая с Мерсье приемная. В любом случае Мерсье наверняка уехал в отпуск, а медсестру он терпеть не мог. Он привел себя в порядок, переоделся. Вышел на улицу, купил «Парископ». Спектакль, который его интересовал, начинался в одиннадцать. Как продержаться до одиннадцати? Об ужине думать нечего; у него кусок в горло не пойдет. Роже снова взял такси до Елисейских полей. Он совсем редко бывал здесь, но ему было нужно переменить обстановку. Он зашел в первый попавшийся кинотеатр, как зачарованный разглядывая афиши. Ему необходимо было зрелище, любое зрелище. Здесь шла «Голливудская история». Блестки, подсвеченные фонтаны, танцовщицы в сапожках ослепляют голыми ножками, как Минна, Жанна, Кати… В сущности, он ни разу с ними не поговорил, но теперь ему показалось, будто снова увидел близких людей. Зрелище. Он вышел из кинотеатра. Десять часов. На такси он приехал в Марэ слишком рано.

— Спектакль начинается в одиннадцать часов, мсье, — с улыбкой, но твердо ответила кассирша.

— Скажите, мадемуазель Мари-Луиза Шаффару уже в театре?

— Нет еще, мсье. Но думаю, она здесь рядом, в «Потэ», с друзьями.

Мари-Лу, улыбающаяся, приветливая, броско одетая, восседала в некоем алькове, за покрытым клетчатой скатертью столом, перед ней — мясное блюдо и бутылка красного вина. Лицо до блеска намазано гримом, торчат густо накрашенные ресницы; у нее старомодная завивка, под глазами синие круги, как у пожившей в свое удовольствие женщины, но несмотря на все это, чувствовалась в ней здоровая и неиспорченная натура, которая, ко всему прочему, явно обладает солидным аппетитом.

Слева от нее какой-то мужчина лет сорока с пышными усами прилежно опустошал вторую бутылку.

— Простите, что беспокою вас, я…

— О! Вы меня ничуть не беспокоите! — сразу же перебила его улыбающаяся Мари-Лу. — Мы ведь знакомы, не так ли? Когда вы вошли, я подумала: где-то я уже видела этот галстук!

Она громко расхохоталась. По характеру она лукавая и насмешливая. Ее это чуть-чуть старит, подобно накладным ресницам и завивке.

— Я врач… нынешний врач Дикки, вы меня помните?

— Чародей голосовых связок! Подумать только! Да, вас я знаю. Вы знакомы с Люсьеном? (Усач, невозмутимо продолжавший жевать, ничего не ответил.) Люсьен Вебер, знаменитый подражатель! Да садитесь же! Выпьете с нами стаканчик красного? Вино здесь отличное, я знаю хозяина, он мой земляк и не посмел бы сбывать мне какую-нибудь кислятину, правда, Тото? Тото! Еще бутылку. Это для нас с вами, потому что Люсьен как вцепится в свою бутылочку, то ее уже не отнимешь, а, Люсьен?

Роже улыбнулся ей. Набравшись храбрости, он не станет противиться, чтобы и его захлестнул этот тошнотворный прилив общительности. Роже угадал, что она тут же станет называть его эскулапом и слишком сильно душится.

И действительно, Мари-Лу склонилась к нему — он вынужден был сесть рядом, и его обдало ароматом не совсем дешевых, но слишком резких духов, — и спросила:

— Ну, эскулап, что вас сюда привело? Вы пойдете в «Золотой погребок»?

— Да, конечно, если я…

— О, — с восхищением воскликнула она, — как мило! Пришли на последнее представление! Я не думала, что вы вспомните о нашем скромном, маленьком спектакле, ведь вы общаетесь с мировыми звездами! Держу пари, о нем рассказал вам Дикки! Дикки остался таким простым! Вот, скажу я вам, любовь! Правда ли, что он почти дошел до ручки? Он слишком много работает, я всегда ему об этом твердила, надрывается из последних сил, а зачем?

— Да, зачем? — переспросил подражатель. Это были его первые слова, которые он произнес грудным, низким голосом, копаясь при этом вилкой в тарелке Мари-Лу.

— Чтобы Алекс купил еще одну стиральную машину, — стремительно, словно отвечая самой себе, затараторила Мари-Лу. — Или очередной золотой диск, чтобы повесить его в клозете, знаете, он их держит именно там, я как-то заходила в эту квартиру Дикки, кстати, там он никогда не бывает, спрашивается, зачем ему нужно пять комнат рядом с Эйфелевой башней, правда, это помещение капитала, но Дикки мог бы снять… Не хотите ветчины, эскулап? Она тоже настоящая, из моих краев, не сомневайтесь… Тото! Прибор для доктора, вы знаете, что и Тото был артистом, певцом! Он все бросил, потому что… Правильно, сначала надо положить немного ветчины, потом копченой колбасы, сами убедитесь, какая вкуснятина.

Окруженный бутылками и тарелками с разными колбасами, прижатый столом, который все время пододвигали к нему, Роже воспользовался короткой паузой, когда Мари-Лу поднесла к губам стакан, чтобы вставить словечко.

— Именно ради Дикки я и пришел к вам.

— Так я и думала. Этот парень самый…

Роже с удовольствием задушил бы звезду «Золотого погребка». Но он взял маленькую и твердую, теплую и крепкую ручку Мари-Лу.

— Милая моя Мари-Луиза, я не знаком с вами, но я так много слышал о вас… Дело серьезное… Я очень боюсь за Дикки. Тут одна вы сможете чем-нибудь помочь.

— А! — сказала Мари-Лу. — Вот оно что.

Веселость мгновенно слетела с нее. Казалось, она отложила ее в сторону, как шляпку. Перед ним теперь сидела храбрая, может, несколько грубая, практичная и сосредоточенная женщина.

— Пойду позвоню, — тактично сказал усач.

— Вечер будет трудным, качка уже началась, — мимоходом заметила Мари-Лу. — Ну, так в чем же дело? У нас всего полчаса.

— В том, что Дикки попал в ужасную западню. Ни Алекс, ни его друзья этого не понимают. А я в какой-то мере чувствую себя виноватым, потому что все исходит от моего брата, который…

Он рассказывал. Находил нужные, не слишком возмущенные, но внушающие недоверие и подозрение слова, те осторожные слова, которые тревожат, не вызывая страха, вроде «расхищение, обход законов, рискованная инвестиция»… Мари-Лу было теперь не до смеха.

— Неприятная история.

— И, как понимаете, весьма для меня щекотливая.

— Конечно. Что ни говори, он вам брат. А если всем станет известно, что они пытаются обчищать карманы звезд, которых вы лечите…

— Вот именно…

— Вам не нужно ни полиции, ни скандала, но вы хотите прекратить эти штучки. Напугать вашего брата. Вытащить Дикки оттуда. Меня, признаюсь, не удивляет, что Дикки позволил втянуть себя в такую историю. Он ребенок, он все о чем-то мечтает, что-то придумывает… Впрочем, дело не в этом. Скажите, секта вашего брата связана с рэкетом?

— С чем, простите?

— Ну, с рэкетом, с бандой вроде мафии?

Роже совершенно ошарашил этот вопрос.

— Нет, нет, он не гангстер!

— Иногда такие попадаются среди знакомых, — продолжала Мари-Лу. — Я ведь держала бар, знаете. Хорошо, значит, он рэкетом не занимается. Заметьте, мне это уже нравится, а вам? Ваш брат заставил Дикки подписать какую-нибудь бумагу?

— Пока нет. Но речь об этом шла. Как я понял, они хотели бы заставить его уйти из «Матадора»…

— Это потому, что он такой милый, Дикки, и еще… — вздохнула она. — Его может обвести вокруг пальца кто угодно. Он ведь даже давал бесплатные концерты! В пользу больных раком, стариков, каких-то шахтеров севера. Я, например, говорила ему, что шахтеры севера — это политика, тебе не следует в нее вмешиваться, согласна, что ты с севера, но это не причина… Нельзя ли отделаться от вашего брата с помощью дара? Нет? Он ведь не из трусливых? Значит, полиция тоже отпадает? Конечно, для вас это не совсем удобно… Придумала! Лига! Их сейчас полно развелось, я через пианиста моего друга смогла бы… Ну да! Лига, которая выступает против всех подобных штучек… Называется она АЖС, Ассоциация жертв сект. Сейчас их широко рекламируют, как раз то, что нам нужно. Адрес у меня будет сегодня вечером, если мы закончим не слишком поздно, так как пианист Жака кончает работу в баре «Шоз» в час ночи, мы могли бы заскочить к нему, а завтра я отправилась бы в АЖС. Правда, расшевелить их будет нелегко, ведь им все-таки нужна какая-то фактическая основа…

— Я могу сообщить подробности… фамилии, адреса, — пробормотал Роже, не отрывая глаз от скатерти. — У них уже были неприятности…

— Ах так! Отлично, займемся этим делом! Действительно, очень кстати, что сегодня последнее представление, поскольку потом у меня одна небольшая поездка. Пять дней в Лилле, и, сев на самолет, я, наверно, смогла бы приехать в Каор и… Мы, эскулап, вытащим оттуда нашего Дикки. Не волнуйтесь. Вы — шикарный малый. Да, хотя в конце концов это не в ваших интересах…

— Поль? Я звоню вам потому, что очень занят и приехать не могу, но дело весьма срочное. Что это за затея с представлением у вас в замке?

— Никакого представления не будет! Обычное музыкальное собрание. Мы пытаемся вновь объединить фанатов Дикки Руа, который, как вы знаете, разделяет наши идеи, и членов моей маленькой общины… Это частное собрание и, смею заверить, совершенно безобидное.

— Вы не могли бы его отложить?

— Это трудно, — задумчиво ответил отец Поль. — Трудно. Создалась какая-то весьма странная атмосфера… Жан, мне трудно вам объяснить это по телефону. Но полагаю, что после этого собрания все вновь прибывшие разъедутся. Впрочем, насколько я понял, наш друг Дикки сразу же уедет в Париж.

— Так было бы лучше. И было бы лучше, если бы собрание вообще не состоялось. Вам, разумеется, виднее, но…

— Боюсь, — возразил отец Поль, — что мы уже не сможем ему помешать…

— Собранию?

— Да, или чему-нибудь подобному. Жан, у меня довольно крупные неприятности.

— В Париже зашевелились, — сказал комиссар Линарес. — Я предупреждаю вас чисто по-дружески. Мне задавали вопросы. Это исходило от префектуры, но на самом деле все это идет от парижских ассоциаций. Боюсь, что Дикки Руа, как человек, разделяющий ваши идеи, излишне заметен. В этой игре слишком крупные интересы… Будьте осторожны, Поль.

— Не знаю, можно ли еще говорить об осторожности. Я не могу решиться, поставить ли мне на карту все или постараться замять это дело. Если сказать точнее…

— Не надо. Никаких уточнений. Я не желаю ни о чем слышать. Я лишь предупреждаю вас, что если вы устроите это собрание, то не исключено, что они захотят загнать вас в ловушку. Вы знаете, достаточно соврем немногого. А со всеми этими молодыми людьми, которые там собрались… Вы действительно не можете подождать несколько месяцев, не нарушая ваших планов?

— Я могу отказаться от своих планов, но не могу отложить собрание на неделю. Жан, я больше не в силах их сдерживать. Я могу лишь идти у них на поводу…

— Хорошо. Хорошо. Со своей стороны, я сделаю все, что смогу. Но и я не всесилен. Храни вас бог…

Это был первый полицейский комиссар, от которого отец Поль услышал: «Храни вас бог…» Но сейчас ему было не до смеха.

«Я сделал это». Случившееся потрясло Дикки больше, чем полный амфитеатр в Безье. Целых четыре года вокруг него так много сплетничали, обманывали, с добрыми или злыми намерениями скрытничали, что Дикки уже точно не знал, то ли его успех преувеличивают, чтобы его успокоить, вырвать какие-нибудь уступки, польстить ему, то ли преуменьшают, чтобы ограничить его требования.

Впервые он говорил со своими фанатами без заранее подготовленных текстов выступления, ответов на вопросы, и они поняли его. Дикки ощущал, что, помимо его жалких слов, сказалось еще нечто. Но он мог ошибаться. Эта возникшая в нем сила может оказаться просто-напросто иллюзией.

«Я сделал это».

И все-таки некий импульс исходил от него. И впервые это случилось вне сцены. Он отказался воздействовать на Колетту, даже на Дейва. Дикки не признал за ними права на безумие, на наркотики, он был не способен избавить их от этого, но и был не способен присоединиться к ним. Он — между двух миров. И вечно будет между двух миров, теперь он это знает. Но Дикки больше не придавал значения различию этих миров, ведь в каждом из них заключалась частичка его самого, которая имела право на существование. В каждом.

Дикки больше не боялся зеркал, не боялся собственного лица. Освобожденный, он смотрел на себя в упор. Дикки Руа. Дикки-Король.

— Даже Отцу ни разу такое не удавалось. Потрясающе!

— Отец выше этих дешевых штучек!

— Не скажи.

— У Дикки дар.

— Фитц, ты жалкий дурак. Какой там дар! Если ты этого ищешь, тебе лишь остается записаться на курсы фокусников… Истинный аскетизм…

— …святые тоже творили чудеса! Даже Будда…

— …Фитц прав! Когда мы называем кого-то святым…

— Но ведь никто не станет утверждать, что собак подкупили! Он их прежде в глаза не видел!

— Во всяком случае, если Отец пригласил Дикки, то не без причины!

— Он же неграмотный!

— Не будь снобом!

— Можно обладать даром, не зная, как его применять! Истинная мудрость в другом. Иногда требуются годы…

— Да, а иногда одно мгновенье! В каждой секунде заключены века, в секунде — вечность!

— Оно же абсолютно бессмысленно, сие пресловутое чудо!

— Верно, бессмысленно!

Это был хаос, прекрасный, абсолютный хаос. «Дети» еще соблюдали «получасовые сеансы по освобождению от чувства неудовлетворенности», но настоящим освобождением был этот хаос. Общее смятение усугубляли фанаты, которые путались у всех под ногами, мешали работать, задавали вопросы.

— Я-то всегда знал, что Дикки — нечто большее, чем просто певец. После моего полиомиелита…

— Жорж, он вдохнул в тебя силы, поддержал, но ведь не вылечил!

— Жорж не нуждался в этом! — оскорбленно возразила Мари. — В нем был достаточно силен дух…

— Все вы рассуждаете, как фанатики и святоши! — возмущалась Эльза.

Ее светское и республиканское сердце не принимало этого взрыва религиозности, но тот факт, что его объектом стал Дикки, сковывал ее резкость. Не раз она намекала: «Может быть, эти собаки увидели что-то и испугались…» или «Может быть, они были дрессированные…», но насмешки одних, неодобрение или болезненная недоверчивость других мешали ей договорить.

— Помилуйте, Ванхоф, ведь это чистейшая лажа!

— Вы думаете, Дикки способен на сознательную мистификацию?

— Нет! Никогда! Я не то хотела сказать!

— Но тогда я не понимаю…

— Не станете же вы убеждать меня, что верите, будто Дикки — медиум?

— Есть люди, чей взгляд обладает определенным магнетизмом… Я читал в «Ридерс дайджест»…

— Но это же суеверие!

— Факт остается фактом, дорогая моя.

Эльза была столь удручена, что согласилась поехать с ним в Каор поужинать. При условии, что о чуде они не обмолвятся ни словом. Но за ужином Эльзу выводил из себя тот проблеск надежды, сомнения, некоего — слово «надежда» прозвучало бы здесь слишком сильно — да-да, ожидания у этого педантичного, закомплексованного человечка. Он ждал катастрофы, но, наверное, вопреки собственному разуму надеялся на что-то иное, сегодня он испытывал облегчение от краха своего жалкого здравого смысла… За десертом Эльза уже твердо поняла: мсье Ванхоф, мелочный, посредственный Ванхоф верил в Деда Мороза. Доказывалось это тем, что он оплатил счет, даже его не проверив. И это Ванхоф! Она сразу бы уехала, если б какая-то магия не удерживала их всех в здешних краях, где неизбежно должно было что-то произойти.

Какая-то напряженность висела в воздухе.

Фанаты встречались с «детьми счастья», обменивались суждениями, относясь друг к другу с сочувствием или недоверием… Без конца подъезжали машины с фанатами. Не пускать их в замок было уже невозможно. «Пробил час великого испытания», — утверждала Роза.

— Здорово он ошарашил вашего гуру, — щелкнул пальцами Дирк, — а?

Франсуа вел себя с Дирком достойно. Но тот нагло издевался над ним.

— Теперь Дикки стоит лишь заиграть на флейте, и они потянутся за ним, как белые мыши.

— Бедняга! Одной случайности для этого недостаточно…

— Нет, достаточно, старик! Вполне хватит! Я не принадлежу к людям, которые верят в чудеса. Но это «чудо» показывает уровень вашего умственного развития!

Франсуа почувствовал такой яростный прилив ненависти, что охотно придушил бы Дирка заодно со всеми фанатами… И хуже всего, что сам он думал о чуде почти как Дирк. Но спорить бесполезно. Даже Никола его не поддерживал.

— Кто знает, старик? Может, это испытание, а может, в нем высшая суть Доктрины. Может быть, отец Поль пожелал, чтобы произошло чудо ради высшей переоценки ценностей…

Франсуа ничему не верил. Отец Поль разыгрывал из себя ученика чародея, и все тут. Просто организация, чтобы утвердить свое влияние, должна опираться на знаменитые имена и добровольные дары. Дикки был ее верной добычей. Неожиданное происшествие расстроило все планы. Но если эти жалкие людишки воображают, что будут хозяйничать здесь… Франсуа что-нибудь придумает. С согласия отца Поля или без. Хаос усиливался. Группы распадались. Во всех уголках парка шли бесконечные дискуссии. Собак, с того памятного дня совершенно притихших, фанаты закормили печеньем в шоколаде. Граф, как поговаривали, слег в постель с температурой. Во всяком случае, его, подобно отцу Полю и Дикки, совсем не было видно. Летняя жара попахивала грозой. В Ниме Алекс наблюдал возвращение пристыженных и смущенных беглецов, которые полагали, будто избежали катастрофы, а сейчас снова очутились в атмосфере ожидания больших премьер. «Последнее собрание клуба фанатов», собрание абсолютно интимное, принимало безумный размах. Поль и Алекс думали, что утихомирят умы и прочно успокоят свою паству, пообещав сделать собрание одновременно и чем-то вроде генеральной репетиции («Дети счастья» впервые будут петь вместе с Дикки), и сеансом, как принято это в секте. Но благодаря какому чуду (еще одному, хотя оба считают, что это уж чересчур) загадочным образом оповещенные фанаты, которые уже перебрались в другие места или даже, сократив каникулы, разъехались по родным пенатам, возвращаются сюда, звонят по телефону, заполняют окрестные кемпинги и дешевые отели?

Боб и Жанно приехали из Канн, поступив в распоряжение Алекса. У обоих музыкантов на душе было неспокойно, потому что они смотались, едва получили неустойку, не проявив к Дикки ярко выраженной участливости. А что, если в новой постановке спектакля обойдутся без них? Добрые души предупредили их по телефону, не сообщая никаких подробностей, что назревает событие и готовится оно явно без них. Хотя «сеанс», или «собрание», должен был состояться во второе воскресенье сентября, Боб и Жанно примчались в среду на грузовике со звукоаппаратурой: может, она пригодится. А в четверг Рене, находившийся здесь проездом, пришел справиться о здоровье Дикки и заявил, что готов остаться, если сможет чем-нибудь быть полезен. Этот ощутимый прилив свежих сил радовал Алекса. Патрик, занятый на студии звукозаписи, прислал телеграмму. Даже Жюльену вдруг пришла мысль послать с Балеарских островов открытку; создавалось впечатление, будто он ни о чем не знает, но Алексу было известно, что Жюльен через день названивает в «Матадор». Что касается Кати, Жанны и Минны, то они без устали слали письма, просто окаменев от горя: ведь им приходилось в кордебалете «Фоли Бержер» танцевать с обнаженной грудью на «адском сквозняке».

Эта суета вернула Алексу всю его кипучую энергию. Он надеялся и вытянуть из отца Поля его пай, который дал бы возможность выпустить новую пластинку Дикки без помощи «Матадора», и заставить его подписать за «Детей счастья» специальный контракт, благодаря которому Алекс таким образом получал бы право рекламировать или держать их в тени в зависимости от приема, какой окажет им публика. Интерес отца Поля заключался в том, чтобы не соглашаться разделять эти дела. Однако Алекс чувствовал, что ему удастся заставить отца Поля не вспоминать об этом. В сущности, Алекс переоценил толстяка, который, похоже, был в полной растерянности. Он, конечно, славный малый, однако не так уж силен.

В пятницу приехал Жан-Лу; он не выглядел, как обычно, столь непринужденным.

— Готовится генеральная репетиция, а меня даже не пригласили! Ну и дела! Что ты замышляешь за моей спиной, Алекс?

— Но кто говорит о генеральной репетиции, малыш? Дикки чувствует себя лучше, он просто решил дать небольшой частный концерт, чтобы закончить сезон, поблагодарить приютивших его людей и фанатов, которые ждали его выздоровления, вот и все дела!

— Нет, не все! Ведь я знаю, что Теренс Флэнниган находится сейчас у Николь и Лоретты! Ты скрыл это от меня!

— Теренс поехал туда, чтобы попробовать отработать новый жанр текстов, птенчик мой, текстов! Ничего особенного…

— Теренс написал музыку песни «Плевать на мое сердце»!

— Он ее подписал, крошка, а это совсем другое дело, как тебе известно. Теренс никогда не мог написать ни одной ноты!

— На всякий случай предупреждаю тебя: если я узнаю, что меня дублируют, я запрещу распространение всех записанных на пластинках песен!

— Не запретишь, птенчик мой!

— Я забрал все ленты со студии «Дам», теперь они есть только у меня.

— Это же открытый шантаж!

— Конечно.

— Подлец ты! Я же говорю тебе…

Алекс орал на Жана-Лу; его без конца вызывали к телефону, потому что в замке не хватало динамиков, звукооператор сорвал пломбы, Боб не будет играть в таких условиях; короче, Алекс был на седьмом небе.

— Эй, Жан-Лу! Когда зайдешь в замок, не удивляйся, что твой дядюшка не всем доволен.

— Я в этом не сомневаюсь. Вы же готовите для него светомузыкальный спектакль.

— Это доставит ему не слишком много неприятных минут! Но если ты хоть немного способен повлиять на него, постарайся, чтобы он опять не спустил на нас собак. Я не уверен, что Дикки дважды удастся его фокус.

— Какой фокус?

Пришлось рассказать Жану-Лу о «чуде». Он ничего не знал. Его так омрачила история с Флэнниганом, что он целую неделю не заглядывал в «Матадор».

— Все в этом доме идет кувырком, — с грустью сказал Никола.

— Да, вижу. Но разве это так важно?

Полина пыталась его приободрить.

— Может, и неважно. Наверно, даже к лучшему. Но нам очень тяжело.

— Почему?

— Тебе этого не понять. Среди нас есть люди, которые живут здесь уже два, даже три года, пытаясь найти свою линию в жизни, выработать самодисциплину… и вдруг все летит вверх тормашками… и даже нельзя сказать, что это плохо. Просто это тяжело.

— Но как только пройдет вечер, мы уедем, — одобряюще сказала Полина. — Знаешь, мы, фанаты, не то что вы, мы не каждый день вместе с Дикки.

— Я уверен, — с понимающим видом продолжал Никола, — что это вы принесли к нам смуту… надолго. Впрочем, она нас обогащает. Быть может, вы олицетворяете ту мысль Отца, что люди никогда до конца не уподобляются никому, что все дается свыше, что ничего заслужить нельзя…

Личико Полины выражало искреннее желание понять Никола.

— Ты хочешь сказать, что не стоит труда к чему-либо стремиться?

— Нет, по-моему все-таки необходимо к чему-то стремиться…

— Но ведь это ни к чему не ведет?

Чистый задумчивый лоб Полины сморщился от напряжения. И какое имеет значение это желание понять у дочки владельца гаража, влюбленной в слащавого певца и никогда не прочитавшей в жизни ничего серьезного? Может быть, оно ничего не значит, а может быть, значит все. И кто такие фанаты, которых он считал смешными (да, считал) с их пикниками, цветастыми платьями, транзисторами, восторгами в точно назначенные часы? Может, они ничего не значат, а может, значат все? Остается ли прекрасной благодать, если обращена на ничтожную цель? И существуют ли ничтожные цели? Или же фанаты без суетной заботы о культуре и внешности открыты той чистоте, что недоступна ему?

Вздохнув, он посчитал ненужным говорить об этом с Полиной.

— Если в воскресенье Дикки объявит, что окончательно пришел к «Детям счастья», ты что станешь делать?

— Не знаю, — ответила Полина. — Я вовсе не против, но…

— Но?..

— Даже Дикки, — с грустью сказала Полина (и что-то трогательное промелькнуло на ее внезапно повзрослевшем личике), — даже Дикки не скажет, что мне делать…

Никола с каким-то благоговением промолчал.

Жана-Лу, хотя он и был вне себя от злости, все-таки поразило, как нищенски выглядела комната. Граф всегда принимал его в малом салоне, заполненном семейными реликвиями, чья ветхость могла показаться свидетельством любви к прошлому.

Однако комната, куда не заглядывало солнце, жалкие и выцветшие обои, стоящая в углу, вдалеке от окна, кровать, помятые подушки — все без прикрас говорило о нужде, одиночестве; Жан-Лу почти растрогался.

Точно так же его растрогал бы любой другой старик, небритый, всеми покинутый и вынужденный в час обеда тащиться в узенькую, забитую грязной посудой, импровизированную кухоньку, чтобы съесть там кусок черствого хлеба с двумя сардинками в масле. Но его дядя, граф де Сен-Нон, таким стариком не был. Их связывало слишком много воспоминаний, вымогательств, взаимных обязательств, слишком многое разделяло и соединяло их. Впрочем, граф не казался тяжело больным.

— Ты плохо себя чувствуешь? Устал?

— Да, это верно, — ответил граф. — Устал.

Он ничуть не стремился сделать вид, будто визит Жана-Лу доставляет ему удовольствие. Весь мир графа рухнул после вторжения Тома; он был убежден, что та малопочтенная компания, с которой он заключил сделку, всегда будет оставаться в стороне, вдали от его подлинной жизни — поддержания замка, терпеливого восстановления семейного владения, — жизни такой аскетической и столь пронизанной одной мыслью, что граф полюбил переписываться с бесчисленными родственниками: с ними он почти никогда не встречался, но, испытывая наслаждение коллекционера, тщательно фиксировал, каково их положение в обществе. И в это северное крыло, куда никто не проникал, в его убежище, в его оазис ворвалась эта скотина, набросилась на него, обошлась с ним, как с их сообщником! Больнее полученных ударов графа потрясло это злокозненное нарушение всех приличий. Разве прилично говорить о подобных вещах? Да, он сдавал свои необъятные подвалы для того, чтобы хранить таинственные тюки, но разве он хотя бы однажды подумал об их содержимом? Да, впрочем, как можно об этом думать, смотря на мсье Хольманна, такого вежливого и попивающего свой китайский чай, сидя под небольшим полотном Ренуара? Нет, Хольманн не имел никакого права присылать эту скотину, раскрывать перед графом всю грязную изнанку сделки, единственным достоинством которой было то, что она совершена в тайне. И неожиданное вторжение этой мелкой сошки, такой пошлой и грубой, — делало еще более тягостными само присутствие и визит Жана-Лу, одетого словно богатый клошар. Кроме того, графа также шокировали роскошная шелковая рубашка цвета слоновой кости с закатанными руками, повязанный вокруг шеи грязный платок от Сен-Лорана, под ним виднелась золотая цепочка, равно как и потертые, совсем заношенные джинсы, которые кое-где поползли по швам. А то, как вяло и развязно Жан-Лу опустился в просиженное кресло у его изголовья, показалось графу настоящим вызовом. Он весь покрылся потом: от бессильной ярости, от того, что был вынужден притворяться.

— Как поживает Алиетта? — спросил он тем не менее слабым голосом.

— Ма, как обычно, на Балеарах, запасается на зиму, — гнусаво ответил Жан-Лу. — Напрасно я твержу ей, что теперь это немодно… Но я приехал не за тем, чтобы обсуждать маман.

— Ты, я полагаю, приехал участвовать в этой оргии. В сем «художественном мероприятии»… Подумать только, ведь здесь мы принимали Жермену Любэн! Перед войной, естественно…

— И на Жермену Любэн ты тоже спустил псов? — перебил Жан-Лу.

Граф промолчал, он задыхался. Значит, все вокруг нападают на него потому, что он спустил собак на этого паяца! Это уж слишком! Графа душила несправедливость.

— Ты, наверно, совсем спятил, если спускаешь собак на моего ГП?

— Главного патрона? — пробормотал граф, делая нечеловеческое усилие, чтобы улыбнуться.

— Главного питателя. Пойми, мы с тобой можем посмеяться над этим. Но я впервые вижу, что ты откалываешь такую забавную штуку. Однако я очень бы хотел, чтобы меня не впутывали в нее. Я приезжаю, и все набрасываются на меня: «Твой дядюшка отключил воду, твой дядюшка спустил собак, твой дядюшка никому житья не дает». Так вот, слушай: или ты будешь считать себя хозяином гостиницы и уважать своих клиентов, или будешь вести себя как хозяин замка и уважать своих гостей.

— У меня нервы не выдержали, — почти униженно оправдывался граф. — Ты знаешь, мой маленький Жан-Лу, для меня уже была тяжким ударом необходимость принять эту группу… Если говорить откровенно, почти секту… Мне гораздо больше пришлись бы по душе деяния святого Фрациска, но, увы…

— Вот именно, увы! Они не не приносят денег. Ты зря нос воротишь…

— Ты несправедлив, Жан-Лу!

Жан-Лу был несправедлив вдвойне. Потому, что на эти жертвы граф шел ради него, наследника. И потому, что именно по совету Хольманна он принял эту шайку — идеальная находка для полиции в случае, если бы, несмотря на тайком установленные бронированные двери, обнаружилось, что же хранится в подвалах.

— Все это я делаю ради тебя!

— Ради меня?! Но разве я просил тебя что-нибудь для меня делать?

Жан-Лу, разозлившись, вскочил и принялся расхаживать по этой жалкой комнате. На комоде он заметил снятую десятью годами раньше фотографию всей семьи на парадной лестнице, что лишь усилило его ярость.

— О, я знаю, ты в этом не нуждаешься! — с горечью воскликнул граф. — На глупостях этого несчастного ты зарабатываешь достаточно денег, чтобы содержать замок Сен-Нон. Кстати, я не упрекаю тебя за это, но ты бы мог вести себя скромнее, не рекламировать себя, взять псевдоним, кстати, так сделала твоя двоюродная бабушка Каро, которая писала романы-фельетоны из светской жизни для «Дамского журнала»: знаешь, об этом стало известно лишь после ее смерти!

Жан-Лу, несмотря на злость и намерение выложить дяде всю правду, не смог сдержать смех. Его сравнивают с тетушкой Каро («Любовь и долг», «Преступная герцогиня», «Лина-испанка») и при этом вспоминают «Дамский журнал»! К сожалению, граф не сумел воспользоваться этим поводом, чтобы разрядить атмосферу. Ему сейчас было не до шуток.

— В конце концов, со своими деньгами ты мог бы избавить меня от множества забот. Я говорю не о себе, о поместье. Необходимо кое-что отремонтировать, кое-что перестроить.

— Ни за что, — отрезал Жан-Лу, который опять помрачнел. — Ни за что. Я не хочу всю жизнь жить вроде тебя, между счетов и писем кредиторов, покрываясь плесенью в этой дыре, разглядывая генеалогическое древо… Слышишь, ни за что. Если ты думаешь, что и на этот раз разжалобишь меня своими дырявыми водосточными трубами и филлоксерой, угрожающей виноградникам, то ты ошибаешься. Слушай меня: мне тридцать лет, вот уже десять лет я вкалываю, как вол, чтобы выбраться из этого аристократического болота, потому что до него никому нет дела. Годами мама не каждый день, даже не через день, ела мясо, но зато она всегда жила на проспекте Моцарта. Люди с проспекта Моцарта жалости не вызывают. И вот я нашел мсье Дикки Руа, которому выпало счастье быть сыном крестьянина и не заботиться о кровле замка, а моя мамочка ездит теперь на Балеары и ест бифштексы сколько влезет. Если ты считаешь, что, работая на мсье Дикки-Короля, я каждый день устраиваю скандалы, ты сильно заблуждаешься. Даже если мсье Дикки-Король, который не может разобраться в партитуре «Брата Жака», выговаривает мне, что моя песенка звучит слишком резко, или слишком громко, или не выражает его оригинальной личности, то я собак не спускаю! Я не отключаю воду, не давлю его своими предками, не ряжусь в тогу своего достоинства аристократа! Да, разумеется, отвечаю я, я все исправлю, мсье Дикки Руа, ваша мысль великолепна, и ДЕЛАЮ все это! И ты, который за свою жизнь ничего не сделал собственными ручками, тоже будешь все это делать и не будешь мешать моему бизнесу, понял? Понял?

Опять на него орут! Графу казалось, что у него раскалывается голова. И ему захотелось поскорее снова погрузиться в лихорадочный, но заполненный видениями из прошлого сон; даже сны графа на полвека отстали от жизни. Только чувство долга еще удерживает его на земле.

— Я был доведен до крайности, — с усилием проговорил он. (Жан-Лу заметил, что граф сильно покраснел: уж не сердечный ли у него приступ?) — Это не повторится. Ты сохранишь свой источник доходов. Но, Жан-Лу, попытайся понять, в твоих же интересах вложить немного денег…

— Я сказал тебе — ни за что! — заорал Жан-Лу с неподдельной злостью, которая усугублялась каким-то смутным чувством вины. — Больше и не заикайся о крышах, водосточных трубах, тракторе, обивке для будуара, о муравьях в деревянной обшивке и уховертках в коврах… Повторяю — я больше не дам ни гроша! Пусть замок развалится, мне на это наплевать. То немногое, что я сделал для тебя, я делал не из-за любви к тебе! А потому, что ты не отвернулся от мамы, когда она развелась, и потому, что лишь это одно ее тогда поддержало. Но я расплатился. Расплатился сполна. Ты можешь прожить на арендную плату, а с замком твоим ничего не случится, пока ты жив. Вот все, что мне надо. Вкладывать деньги в эту развалину! Всю жизнь быть в плену воспоминаний, старых обид, старых долгов! Да лучше я пущу на ветер все, что заработал!

Руки графа, лежащие на солдатском одеяле, слегка дрожали.

— У тебя нет другого выхода, — с трудом выговорил граф, когда Жан-Лу уже шел к двери.

Хуже он ничего придумать не мог. Всю беспечность Жана-Лу сразу же как ветром сдуло, и хотя он продолжал считать, что дядя его в отчаянном положении, но все-таки затравленным зверем выглядел Жан-Лу.

— Ни за что, слышишь. Я продам замок. Как только тебя не станет, я продам Сен-Нон.

Ответа не последовало. Жан-Лу вышел, хлопнув дверью.

— Интересно, как ты об этом узнала, — спросила Мари-Лу Кристина из «Матадора».

Обе продолжали ломать комедию. Кристина даже получила в консерватории вторую премию. Но жизнь сложилась иначе. Ее не терзают горькие чувства, и она, встречаясь с Мари-Лу — та на шесть лет старше, но все еще не брезгует никакими заработками, — вполне довольна, что служит в «Матадоре» и зарабатывает восемь тысяч франков в месяц плюс представительские расходы.

— От доктора. Он слышал телефонные разговоры Алекса с гуру. Они хотят уйти из «Матадора», когда у Дикки кончится контракт.

— Все ясно, — ответила Кристина. — Заметь, я ведь тоже высказывалась за новый имидж, но этот тип не внушал мне доверия.

— Кроме того, он наверняка вытягивает у Дикки денежки. Однако АЖС не осмеливается предпринять что-нибудь серьезное, поскольку Дикки взрослый и нельзя доказать, будто он наркоман или они его держат там силой… Если «Матадор» не окажет ему поддержки… У вас, наверное, в полицейской префектуре есть человек, которого это заинтересует.

— Возможно, — ответила Кристина. — Но делать это нужно тогда, когда Вери узнает, что хотят увести его Архангела… Он сразу этим займется!

— Но нельзя допустить, чтобы у Дикки были неприятности, ясно?

— Ты делаешь Дикки большую услугу, дорогая моя. Соперничество с толстяком Отцом приведет к тому, что Вери еще крепче уцепится за Дикки. И потом, я ж сказала тебе, если Вери займется этим делом, сама понимаешь, все останется шито-крыто! Вери скорее действует в духе полиции по борьбе с наркотиками. После обеда я тебе позвоню.

— Мой номер будет на автозаписи, я снимаюсь в рекламном ролике о пельменях. Передай, где ты будешь. Как только созвонюсь с тобой, заберу в охапку парня из АЖС и примчусь к тебе.

Кристина повесила трубку. Рекламный ролик о пельменях! Бедняжка Мари-Лу! И подумать только, что ей досталась в консерватории первая премия!

Жанно не стал бы играть на бабушкином рояле. Пусть этот семейный рояль очень красив, но звучит словно кастрюля. Боб появился в замке в восемь утра, чтобы устанавливать динамики вместе со звукотехником, которому не доверял. Ведь нельзя играть паршиво только потому, что концерт закрытый. Взять рояль напрокат не удалось. Разве нельзя обойтись синтезаторами? Нет. Жанно, который засел в ресторане отеля, где жил Алекс, и наслаждался буйабесом, это ничуть не умилостивило. Он требует рояль. Или играть не будет. И настройщика. Они что, не смогли достать роскошный рояль? Да ему наплевать. Он требует настройщика. Придет ли он сегодня, в субботу, перед репетицией с «Детьми счастья», или завтра, в воскресенье, ему безразлично. Да, завтра воскресенье. Да, он знает, что они находятся в провинции в глухой дыре. Но если не будет настройщика, он уедет после обеда. И Боб «его поймет».

Рояль привезли в замок около пяти часов. Бабушкино фортепьяно вытащили на террасу, на солнцепек, и там забыли. Отец Поль обнаружил это лишь позднее: он был занят, не выходил из кабинета. Он надеялся, что граф не высовывайся из окна. Да и что, в конце концов, он мог поделать?.. К чему все это беспокойство? Репетиция проходила отлично…

— Ты не думаешь, что нам надо хотя бы разок прорепетировать с «детьми»? — осторожно спросил Жан-Лу.

Дюжина «детей счастья» толпилась в библиотеке; они были в джинсах, белых майках и сияли, как про себя отметил Жан-Лу, заученными улыбочками. Он находил, что у них чересчур восторженный вид. Дикки стоял, облокотившись на высокую скамью; он тоже был в белом, выглядел очень молодо, овал его похудевшего лица и прозрачные глаза производили какое-то загадочное впечатление.

— Конечно, — ответил Алекс, желая показать, что Дикки не вышел из-под его контроля.

— Я, конечно, могу спеть, — словно эхо, повторил Дикки.

Но еле уловимая, непохожая на прежнего Дикки интонация, прозвучавшая в его голосе, заставила Жана-Лу вздрогнуть. Может, это просто вызвано тем, что Дикки хорошо отдохнул.

— Что они разучили? — прибавил он, указывая на «детей счастья».

— Знаешь, мы выбрали совсем немного, это же не сольный концерт, а проба, фанаты потом сообщат нам о своем впечатлении… Итак, мы решили, чтобы несколько попасть в тон группы, взять «Мечтал о мире я таком» и «Проблему рая»… Потом на всякий случай они разучили «Новые пути, новые судьбы» и, как мне сказала та девушка, «Аннелизе», «Речку» и «Друзей детства».

— У меня разве всего шесть песен? — спросил Дикки.

И снова Жан-Лу удивился: ведь подобный вопрос был не в стиле Дикки.

— Ты увидишь, может, хватит и двух… — послышался глубокий голос отца Поля. (Он только что вышел из кабинета.) — Иногда на наших сеансах хватает и десятка фраз, чтобы заставить некоторых «детей» воспарить душой. Естественно, завтрашнее собрание будет носить несколько иной характер, по правде говоря, мы совершенно не представляем, во что все это выльется.

Отец Поль оглядел своих хористов и, кажется, остался доволен. Все улыбались.

— Вы рады петь вместе с Дикки?

— Мы счастливы петь о счастье, — послушно откликнулся хор юных голосов.

— Вместе с Дикки.

— Мы счастливы петь о лучшем мире.

— Вместе с Дикки.

— Мы счастливы…

— Вместе с Дикки.

Отец Поль прервал эту литанию, которая звучала все громче.

— Завтра, дети мои, завтра. Сеанс состоится завтра. Репетируйте хорошенько. Я вас слышу из кабинета.

Он ушел. Поводов для беспокойства явно нет. Наверно, это всего-навсего горе, причиненное Роже, ослабляло его силы и вызывало какое-то предчувствие. Библиотеку опутывали провода, заставляли картонные коробки с динамиками; Жанно о чем-то перешептывался с техником по звуку. Боб проверял какие-то приборы. Все трое не обращали ровным счетом никакого внимания на окружающую обстановку, которая могла показаться странной. Они работали в худших условиях, да еще вместе со всякими чокнутыми. «Наверное, я относился бы ко всему, как они, если б это не был мой замок», — подумал Жан-Лу. Наверное, он несколько сурово вел себя с дядей, забившимся в северное крыло, словно старый обшарпанный стервятник. Хватит ли у него, в самом деле, храбрости продать замок? Он помнил, как выглядела библиотека во времена дедушки, бесчисленные тома в кожаных переплетах, помнил огромный рояль светлого дерева, который покрывали старой кашемировой шалью; мама играла Шуберта, а его, поскольку он обладал способностями (?), с пяти лет засадили за учебник музыки… И вокруг все уже говорили о протекающих крышах и плохом доходе от виноградников, о последствиях войны, и у дяди Жана уже срывался и дрожал голос, когда он возмущался происходящими переменами.

А сегодня в длинной пустой комнате находятся с дюжину молодых людей, которые блаженно улыбаются, мошенник, помноженный на шарлатана, художественный руководитель, который за всю жизнь так и не понял, что это за штука, «художественность», и Дикки-Король. А он стал автором песенки «Аннелизе», пользующейся успехом у публики, — «о, не правда ли, Алекс, она так популярна у „настоящей“ публики?» — и в семье его считают «несчастным Жаном-Лу», жалеют с каким-то презрением, будто он посажен в тюрьму за оскорбление нравственности.

— Ну, дети, начнем?

— Да, да!

Пели они, не фальшивя. Это уже неплохо.

— Чертовски здорово поют! — сказал расхаживающий по террасе Фитц.

— Смехота. Если так пойдет дело, группа попадет в ловушку коммерческого искусства, тщеславия, и они погибли! — с пафосом подхватил Франсуа.

Он из себя выходил, видя, что Фитц млеет от этих глупостей. Одно дело очаровать фанатов, завлечь, чтобы превратить в послушные орудия секты, одурачить. Но клюнуть на эту удочку…

— Ты сам полон тщеславия, — возразил Фитц. — И завидуешь Дикки, потому что он владеет сверхъестественными силами.

— Я завидую? Дикки? Интересно, чему тут завидовать!

— Значит, ты считаешь себя выше его?

Франсуа словно с луны свалился. Даже Фитц — Фитц! — загнал его в ловушку. Зависть или презрение — эту дилемму ему не преодолеть. Фитц, который на все смотрел по-своему, еще месяц назад спрашивал его советов. Фитц, кого ему нравилось ставить в тупик. Франсуа не нашелся, что ответить, лишь пожал плечами и отошел, пнув ногой фортепьяно на террасе. Кстати, почему фортепьяно на террасе? Неужели сеанс будет проходить под открытым небом?

— Во-первых, я даже не пойду на сеанс! — по-детски сказал он.

Фитц молчал. Он слушал.

— Прочь! Не подходите сюда! — закричал Франсуа группе фанатов, которые брели вдоль пруда, наблюдая привычные для них приготовления.

— Почему же? — спросил Дирк. — Эти парни — наши друзья! Они разгружают наше оборудование.

— Скоро ваши друзья и ваше оборудование станут нашими, — с насмешкой возразил Фитц. Он не забыл о своей стычке с Дирком. И поводом для нее послужили отнюдь не сверхъестественные силы Дикки…

— Неужто? Да ты бредишь! В понедельник здесь больше не останется друзей, оборудования и самого Дикки…

— За него я спокоен! Он вернется!

— Тебе придется ждать всю жизнь!

Они стояли друг против друга, словно бойцовые петухи. Дирк тоже помнил о стычке. История с ножом камнем лежала у него на душе. Франсуа, вызывающе улыбаясь, встал между ними.

— Брось, Фитц! Пусть доест свои остатки… И пусть, если им так хочется, подойдут поближе, но без шума, послушают «детей»…

— Мы не хотим слушать «детей»! Мы хотим слушать Дикки! — перебила его полная девушка, до блеска намазанная кремом для загара.

— Они поют вместе, — с гордостью сказал Фитц. И бес его попутал прибавить: — Он теперь в наших руках, ваш Дикки.

— Нет, вы в руках Дикки! — закричала какая-то девчонка в купальнике. (Ее поддержали другие девушки и парни.)

— Да вам слабо остановить собак, несмотря на все ваши кривлянья!

И разгневанные юные голоса хором подхватили: «Слабо! Слабо!»

Фитц сжал кулаки.

— Ты же видишь, что это младенцы, — сказал Франсуа хорошо поставленным голосом. — Вполне естественно, что Дикки пришел к нам… Ему в самом деле не с кем было слова сказать! К счастью, благодаря людям, которые сочувствуют нам — они разбросаны по всему миру, — Дикки скоро будет обходиться без клуба фанатов.

— Ложь!

— Да все он врет!

— Разве Дикки нас бросит?

Дирк отошел в сторонку, напустив на себя презрительный вид. Ага, теперь они боятся, а в тот день, потому что им поднесли по стаканчику, были готовы обниматься с этими лжебонзами!

— Им совершенно наплевать, что Дикки клюет на старые как мир трюки! Пока Дикки поет, он может быть буддистом или капуцином, вертеть столы или совершать обряд воду, они будут за него драться! — сказал он Фредди.

— Я думал, что в наше время есть доказательства… — робко заговорил Фредди.

— Доказательства чего?

— Ну что там, наверху, ничего нет, — ответил Фредди, простодушно ткнув пальцем в лазурное небо. — Теперь ведь космонавты летают, и всякое такое прочее…

Дирк рассмеялся.

— То-то и оно, что ничего доказать мы не можем.

— А… ты, как по-твоему, что доказали собаки?

— Они доказали, что Дикки не нуждается в «детях счастья», чтобы совершать невиданные вещи. Вот почему они и завидуют. Поэтому и хотят завладеть им. Им нужен Дикки, а не мы.

— Значит, они против нас.

— Конечно. По крайней мере, большинство из них.

— Те, кто отключил воду?

— Гм-м…

— Если б мы могли отплатить той же монетой! — мечтательно заметил Фредди.

— Знаешь, то, что ты сказал, весьма неглупо! Они бы слегка поутихли. Вот мы и посмотрим, сумеют ли они творить чудеса! Но отключить надо будет не воду, а электричество. Если сегодня вечером мы найдем, где пробки, то завтра, в тот момент, когда они начнут петь, мы вырубим электричество. Свет погаснет, синтезаторы перестанут работать… Через несколько минут мы, естественно, снова дадим свет. По-моему, где пробки, я знаю… Я же видел, как шофер выходил из подвала, когда они опять дали нам воду.

— Я тоже приметил двери, которые ведут в подвалы. А что, если мы стянем у них несколько бутылочек доброго винца? Но двери ведь заперты.

— А чему, как ты думаешь, я научился в тюрьме? — бахвалясь, спросил Дирк.

К нему опять вернулось хорошее настроение.

Около восьми вечера отец Поль заметил, что «семейное» фортепьяно по-прежнему стоит на террасе, и направился к северному крылу; он хотел спросить графа, в какое место тот желает, чтобы они поставили фортепьяно на две ночи. На первом этаже ему преградил путь высокий симпатичный молодой брюнет.

— Господин граф болен, отец мой, — с добродушной улыбкой сказал он. — Его совершенно нельзя тревожить. Абсолютно нельзя.

— А вы кто такой? — опешив, спросил отец Поль.

— Я — Тома, отец мой, брат шофера Джо. Когда нужно, немного помогаю ему тут.

— А, прекрасно… И его действительно нельзя беспокоить…

— Господин граф имел очень тяжелый разговор с племянником, — участливо пояснил Тома. — Он действительно не сможет никого принимать еще… день или два.

Как он и рассчитывал, толстяк поверил ему на слово и ушел. Тома с облегчением вздохнул. Приказ мсье Хольманна был четок: не выпускать графа из комнаты до отъезда фанатов, до понедельника. Скандал мог привести к катастрофе. Пока фанаты будут находиться в замке, нельзя даже приезжать за товаром.

Отец Поль велел поставить фортепьяно в одной из мастерских. «Если граф болен, то он, наверное, даже не обратит внимание, что мы перенесли фортепьяно в другое место», — со вздохом подумал он. Отец Поль чувствовал себя усталым, недомогание, которое угнетало его весь день, не отпускало.

В этот вечер отец Поль опустился в кресло как-то по-стариковски. Он всей душой ждал понедельника, отъезда фанатов и даже Дикки-Короля. Ему надо бы «перезарядить свои аккумуляторы», и сделать это он может лишь в относительном одиночестве, среди своей группы.

Воскресенье. Пять часов утра. Тишина. Рассвет удушающе жаркого дня. Невероятно, что в пять утра уже стоит такая духота, зевая, подумал Тома. Он провел ночь на первом этаже северного крыла, в старом кресле возле лестницы. Из парка, с дальнего конца пруда, он ясно слышал какую-то возню, но не обратил на нее внимания. Он даже не вышел взглянуть, в чем дело. Ему были даны указания не выпускать графа из комнаты до отъезда фанатов (надо сказать, что несчастный старик явно был не в состоянии встать с постели), а Тома всегда исполнял лишь то, что ему приказывали — ни больше, ни меньше. В жизни это было одним из его козырей, наряду с прекрасной фигурой и отсутствием злобности. Мсье Хольманн утверждал, что Джо тоже добрый парень, но в отличие от брата более «самостоятельный». Хорошо это или плохо, мсье Хольманн пока не мог сказать.

Тома услышал прямо над головой легкий, быстрый шорох. Неужели старик поднялся в такую рань! Если бы, на худой конец, ему пришла мысль сварить мне кофе! И Джо, который патрулирует в парке, чтобы не допустить каких-либо происшествий, тоже мог бы подумать о чашке кофе для брата! Правда, пока он донесет кофе из сторожки, он остынет…

— Джо?!

Джо вошел стремительно, но бесшумно.

— Что случилось?

— Дело дрянь, — сдержанно ответил Джо. — Какой-то тип отравил собак.

— Да, грандиозный будет скандал!

Джо несколько минут размышлял.

— Слушай, Тома. По-моему, так рано мы звонить мсье Хольманну не можем. А через несколько минут будет слишком поздно. Пойду возьму тачку и вывезу собак из псарни. Спрячу их в сторожку. Потом подумаем, что делать.

— Да, да… — Когда ему приходилось что-то решать самостоятельно, Тома совсем терялся. — А фанаты где?

— Дрыхнут еще или притворяются.

— Почему притворяются?

— Потому что собак наверняка отравил кто-то из них, вот почему! «Дети» тут ни при чем. Это ясно, как пить дать! Черт бы побрал этих «детей»! Выходят на работу без пятнадцати шесть. Те, что вкалывают на огородах. Мне надо пошевеливаться! Пора мотать!

— Ну и сволочи! — пробормотал Тома в полной растерянности. — Взять и отравить собак, просто так!

«В этом весь Тома как на ладони», — подумал Джо, убегая за своей тачкой. По приказу он убьет сотню людей, но без нужды даже собаке не даст пинка. Нет в нем злобы. И мыслей нет. Джо знает, что он умнее брага; кроме того, ему известно, что иногда это создает неудобства. Для девятнадцатилетнего парня Джо действительно знает слишком многое. И между прочим, понимает, что проявить себя ему придется совсем иным способом; ведь прикинуться таким же безмятежно глупым, как брат, ему никогда не удастся. Может, в это утро, если он никого не разбудит, ему выпадет удача? Он уже слышит, как мсье Хольманн говорит: «Если бы не твоя отличная инициатива, мой маленький Джо, мы бы влипли в грязную историю», и Джо спешит, стараясь, чтобы гравий не заскрипел под колесом тачки.

Но, проходя уже вдоль ограды псарни, он замечает вдалеке, возле голубой палатки, какого-то парня. Когда Джо будет идти обратно, тот наверняка его заметит. Подойдет к нему просто из любопытства… И Джо спешит как угорелый. Складывает на тачку обмякшие собачьи трупы. Главное, уложить в тачку всех четырех псов, ведь даже и думать нечего, чтобы сделать второй заход. Готово. Тот мерзавец возвращается назад, застегивая ширинку. Эх, если б мсье Хольманн не запретил применять силу!

— Что тут произошло? Ой, бедные псы! Несчастные собачки!

Какой у него резкий голос! Он всех на ноги поднимет. Так и есть. Появилась одна фигура, потом другая… Джо примирился со своей неудачей. На этот раз пока не пришло время для лестного повышения по службе.

И уж полная невезуха, что в этот момент на противоположном берегу пруда появилась длинная вереница молодых людей в белом, которые, заслышав шум, остановились в нерешительности. Идущий во главе Франсуа обернулся, заметил эту суматоху, но все-таки подгонял их: «Скорее! Не задерживайтесь! Пошли, пошли!»

Он отделился от «детей счастья» и подошел к Джо. «Вылитый тюремный надзиратель», — подумал Джо, встретив его улыбкой а-ля Берт Ланкастер, с наигранной веселостью скаля зубы и при этом чуть приподнимая тачку.

— Что случилось?

Франсуа даже не поздоровался.

— Собак отравили, — коротко объяснил Джо.

— Правда?

— Может, это эпидемия, — вмешался взволнованный Марсьаль.

— Эпидемия вызвана крысиным ядом, который добавили в рагу «Сопике», — поставил свой диагноз Джо, поддав ногой консервную банку, валявшуюся перед псарней.

— Благодарю вас, пойду сообщу об этом Отцу, — надменно сказал Франсуа.

Джо взялся за ручки и покатил тачку вдоль пруда, к сторожке. Нечего было вставать в пять часов и проявлять инициативу. Сплошная невезуха. А если не везет, то нет никаких оснований, чтобы повезло; в тот момент, когда он проходил мимо замка, старик распахнул окно и — ясное дело — оцепенел от ужаса. Желаю тебе, Тома, всяческого удовольствия! На сей раз я последую твоим советам: у каждого своя работенка!

— Я буду мстить, — сказал Франсуа Фитцу.

— Это же не твои собаки, — заметил Фитц.

— Не мои. Но нужно расправиться с фанатами. Опорочить их в глазах Дикки.

— Зачем? Я отнюдь не считаю их приятными, однако…

— Они его недостойны, — с пафосом ответил Франсуа.

— Значит, теперь ты веришь в Дикки?

— Конечно.

Восемь часов утра. Граф бьется в истерике в объятиях Тома, который без конца твердит «успокойся, папаша» так же добродушно, как за несколько дней до этого бил его в солнечное сплетение. Франсуа оставил свою бригаду на огороде, она собирает овощи для вечернего пиршества.

— Наверняка это сделал или тот голландец, — с возмущением рассказывал он отцу Полю, — или тот верзила, который ни на — минуту не расстается с ним. Вчера вечером я его застукал, вы знаете, он пытался взломать замок на двери в самый дальний подвал, и набил морду. Он отыгрался на этих несчастных животных.

— Но как ты оказался в парке?

— Роза и Нико услышали шум и вышли посмотреть… Я проследил за ними…

— Следить за кем-нибудь, это на тебя непохоже, — сказал отец Поль.

Франсуа почувствовал, что краснеет. Он попытался задержать дыхание, ему вроде это удалось.

— Разве в этом подвале хранится что-нибудь твое? Тебе, что, поручили охранять этот подвал?

— …

— Это что касается дисциплины. А теперь о твоем уме… Неужели ты не понял, что сейчас в интересах группы поддерживать хорошие отношения с Дикки Руа и со всем, что его окружает? Что собрание сегодня вечером — это тест, условия которого не должно изменить ни одно происшествие?

— Это проверка?

— Не мне тебе объяснять, — устало ответил отец Поль. (Он сидел за письменным столом перед подносом, на котором ему принесли кофейник, чашку, грейпфрут и яйцо всмятку.) Если это проверка, ты ее уже не выдержал. От тебя я ждал большего.

Франсуа был уязвлен до глубины души. Ему, это ясно, не хватило ума и самообладания. Он позволил двум этим романтическим дуракам увлечь себя, хотел показать им, на что способен. Едва он замечает в группе какое-то движение, ему сразу же хочется его возглавить, — да, это верно. Такова его слабость. Ему необходимо это признать. А то, что он обнаружил, правда, совсем случайно, наверняка возместит…

— Отец, я должен сказать вам…

— Молчи, — перебил отец Поль, более суровым, чем ему хотелось бы, тоном. — Займешься подготовкой к сеансу. Убранством зала, напитками, сандвичами… Я хочу, чтобы в замке не осталось ни одной сигареты с марихуаной, понял? Ни единой! Проследи за Этьеном. Пусть все, у кого они есть, выбросят их куда подальше. Это будет не настоящий сеанс, а собрание.

Он не объяснил, в чем разница. Ведь говорить о возможных опасных последствиях собрания значит вспоминать Роже. Поэтому отец Поль даже не желает думать об этом…

— Хорошо, Отец. Мне хотелось бы вам сказать…

— Я иду к Дикки, Франсуа.

Франсуа не в силах сдержать усмешку. Такова еще одна его слабость, на сей раз дозволенная.

— К Дикки, который более духовен, чем ты, Франсуа. Хотя я не любитель заниматься подсчетами…

«Дикки! Прекрасно, я промолчу. И пойду „заниматься подготовкой“. Это — женское дело, это — наказание. После трех лет усилий. Дикки, видите ли, более духовен, тем я! Это ничтожество, этот наркоман! Нет, вроде не наркоман или просто он быстро вылечился. И что нужно сделать, чтобы эта проверка провалилась? Что же сделать?»

— Я пошел заниматься подготовкой, — сказал Франсуа, обретя хладнокровие.

— Не может быть, чтобы собак отравил кто-то из нашего клуба!

— Нет, но им очень бы хотелось, чтобы это сделал кто-нибудь из нашего клуба фанатов!

— Кому, им?

— Тем «детям», что против нас.

— Почему они против?

— Мы им не ровня, слишком вульгарны! Представь, ужас какой, песенки, эстрада? Они выше этого!

— Только потому, что многие из них ни разу не видели Дикки. Когда они его увидят…

— Религиозные фанатики ничего не видят.

— Не преувеличивай!

— Среди них есть такие, что с нами очень любезны…

— Они хотели бы прибрать Дикки к рукам, но им это не удастся!

— А если мы их освистаем? Их хор!

— Если они будут петь с Дикки, нельзя. Даже если Дикки будет петь с дьяволом…

— Скажешь тоже, дьяволом!

— Они верят не в дьявола а только в Дух…

— Но Дух осенил Дикки, я уверена…

— Ладно, ладно… Вы хотите сказать, что Дикки осенен призванием, вдохновением…

— Разницы никакой нет!

Раньше фанаты никогда не спорили о Дикки в таком духе. Поэтому отсутствия Дирка не заметил никто, кроме Фредди, который знал обо всем. Впрочем, маловероятно, чтобы Дирк снова появился здесь с тем распухшим лицом, какое было у него, когда он посреди ночи пришел забрать вещи, прежде чем направиться к псарне.

— Вы мне отвратительны! Мерзки! — беспрестанно повторяла Эльза.

Теперь она начисто поссорилась с Марсьалем и Жаном-Пьером, которые, по ее мнению, позволяли дурачить себя подобно обыкновенным ханжам. Мадам Розье, продолжая делать бутерброды, совсем спятила: она хотела побеседовать с отцом Полем, выяснить, не является ли Дикки перевоплощением ее сына. Аделина уединилась под сосной, моля небеса просветить ее. Казалось, что с минуты на минуту она услышит голоса свыше! Анна-Мари склонялась к скептицизму не без оттенка цинизма. В конце концов, Дикки будет всего-навсего петь. А будет он петь с бандой «детей» или с хористками — разница невелика. Это дело Дикки, что он там думает о явлениях Духа и медитации. Близняшки соглашались с ней с большой пылкостью: они будут повторять то, что скажет он, Дикки. В зависимости от мнения Дикки они станут защитницами природы или поклонницами медитации, подобно тому, как они красились а-ля Жанэ Блейк или покупали платья-туники а-ля Софи Лорен. Ему, Дикки, все ведомо. Им нравился Дикки и все, что могло ему понравиться. Полина задумчиво жевала бутерброд с маслом, который ей сунула мадам Розье.

— Ты не согласна со мной? — несколько вызывающим тоном спросила ее Анна-Мари; причиной тому были бутерброды: Полина могла поглощать их сколько угодно, оставаясь при этом худенькой, как нитка.

— Не знаю. Думаю.

— В последние дни ты слишком много думаешь!

— Не думай, что мне от этого весело! — искренне отпарировала Полина.

Дикки, спокойный, невозмутимый, был в нарядном костюме.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Хорошо. Почему бы и нет? Я знаю, что спою, знаю, что скажу… Я в отличной форме…

В замке Дикки находился три недели, даже месяца не прошло. Он ничуть не надломлен, нисколько не волнуется. И все-таки он остался тем же скромным парнем, который перед выходом на сцену принимал наркотики и боялся взглянуть на себя в зеркало. «Я его недооценил», — подумал отец Поль. То, что он недооценил, представляло собой взрывчатую смесь сил, которые властвуют над юным, гордым и невежественным существом. Огромное обожание и огромное презрение; огромная власть над людьми при полной безответственности; бешеные деньги, красота и все эти оккультные силы, которые вызвало его появление даже здесь. Ненависть, слабость, любовь, экзальтация, соперничество… Но почему все-таки Дикки? Без сомнения, было слабостью искать ответ на этот вопрос сейчас, когда сам Дикки уже перестал его задавать. Он отдался на волю случая, перестал стыдиться этого или ставить себе в заслугу: Дикки очень быстро освоился со своей славой. Может, слишком быстро? И отец Поль вдруг понял: сила этого молодого человека, который заставлял грезить старых дам и лицеисток, механиков, детей, больных, заключена в том, что у него абсолютно отсутствует какая-либо задняя мысль. В нем нет ничего двусмысленного. Одна стерильная чистота. Он поет «Аннелизе», будучи непоколебимо убежден, что несет красоту всем, кто ее жаждет. Дикки, несомненно, ранят отдельные ухмылки, отдельные презрительные выпады; ранят, но не убивают. И сегодня, потому что отец Поль вооружил его несколькими примитивными духовными понятиями, указал источники, внушил уверенность, он бросается, подобно Галааду и Сиду, подобно самой молодости, в битву, которая, по его мнению, приведет к победе. Отец Поль часто встречал людей, лишенных того, что в упадочной цивилизации именуется здравым смыслом. Таковы были рядовые активисты его группы, ячейка исполненных энтузиазма и преданности людей, благодаря кому отцу Полю удалось открыть первые магазины «Флора» и создать первые одноименные группы. Таковы были продавцы-добровольцы, не знающие усталости ткачи, распространители брошюр и значков, стойкие, но исповедующие ненасилие участники демонстраций. Он встречал много подобных людей и умело их использовал. Но ни одна из этих простодушных и пылких натур не обладала непреклонностью Дикки.

— Я дам им понять, что пройти со мной полпути — мало. Что им придется изменить всю свою жизнь, всю шкалу ценностей.

У Дикки была хорошая память. Память человека, которому зачастую давали всего десять минут на то, чтобы выучить текст песни, спеть ее без репетиций, чтобы сделать какое-нибудь заявление, дать экспромтом интервью.

— Кстати, клуб фанатов не должен оставаться просто клубом поклонников. Он тоже должен стать группой. Группой друзей, которые хотят жить иной жизнью. Знаешь, ведь это мне пришла идея песни «Мечтал о мире я таком»! Но я никогда не верил, что смогу ее осуществить. А теперь верю.

Дикки не казался по-особенному восторженным. Говорил он тихо. Однако в его голосе сквозила какая-то сила. Каждое произнесенное Дикки слово пускало ростки, каждое семя приносило свои плоды. В начале его бесед с Дикки отца Поля удивляло отсутствие у того критичности, бунтарства, иронии; может, это должно было бы его насторожить?! Избитые слова, почерпнутые из Евангелия или «Ридерс Дайджест», уличная или базарная духовность, истины, которыми торговали испокон веков, детские обманы вечных магов, — все у Дикки срабатывало, Дикки играл как бы роль проявителя. Выявлялись пороки, которые за месяцы тонких уловок он не сумел обнаружить. Одни души, которые, как полагал отец Поль, он закалил, ломались. Другие, без сомнения, пробуждались. Но какой же гигантский труд потребуется, чтобы снова, нитка за ниткой, соткать расползшуюся ткань! Отец Поль спрашивал себя, неужели он действительно ошибся в расчетах.

Около шести вечера Алекс снова увидел в вестибюле отеля пестрое сборище фанатов, которые добились или надеялись добиться разрешения попасть в замок и присутствовать на вечере. Те, кто уезжал, толком не знали, что же состоится. Пресс-конференция? Гала-концерт? Алексу пришлось убедиться, что кое-кто из них абсолютно не знал о пребывании Дикки в группе. По причине секретности они полагали, будто Дикки лечится от наркомании или же завел интрижку с какой-нибудь незнакомкой, интрижку эту умело разрекламируют в начале нового сезона, к выходу пластинки.

— У него действительно депрессия? — спросил кто-то.

Другие не верили в гибель Дейва. Жанина сообщала страшные подробности, но ей не доверяли. Самые неосведомленные проявляли чудовищно ненасытное любопытство.

— Насколько он похудел?

— Кто, Дейв или Колетта, является ему в снах?

Все называли Колеттой ту незнакомку, которую никогда в глаза не видели и не знали о ней ничего, кроме сфабрикованных «Флэш-78» и «Фотостар» побасенок. Она вошла в легенду. Она порадовалась бы, эта высокая блондинка с манерами манекенщицы и зарплатой работницы на фабрике по обработке сардин в Лорьене… «Бедняжка!» — думал Алекс. Он тоже примирился с ней. Наконец-то существование Колетты было признано всеми.

Едва они собрались уходить, затрезвонил телефон!

Из Эндра звонил Теренс Флэнниган. Он не мог сработаться с Николь и Лореттой, несмотря на цыплят в сметане, которыми они его кормили.

— Они стряпают какую-то преснятину. Ни соли, ни перца, вкус боятся испортить! Это никого не удивит!

— Ты говоришь о жратве или текстах?

— Идиот!

— Ладно, если ты говоришь о текстах, то мне нужны именно такие. Ты придаешь чуть более модерновую, слегка мистико-сентиментальную окраску, а те сдабривают их своим привычным соусом. И делаешь английский вариант. Ты переводчик! «Палас» звучит космополитично. Я хочу, чтобы новые песни Дикки были космополитичны. Среди них не должно быть ни одной случайной! Все обязаны иметь успех! И свою клиентуру! Понял? И никаких заигрываний с элитой, никаких пошлостей с ударными, никаких подражаний Альбенису, как было в твоей последней песне… Жалкие старушки, говоришь? Эти старые перечницы, голубь мой, состряпали больше шлягеров, чем ты сможешь сделать за всю жизнь… Так вот, не ерепенься… Как ты сказал, говяжье филе «Россини»… вот именно… Иди обедай, иди… Завтра я тебе перезвоню. Конечно, я тебе доверяю, о чем разговор!

За десять лет Теренс не сделал ни одного шлягера, и он смеет критиковать авторов «Аннелизе»! Чего на свете не бывает!

Алекс угостил находящихся в «Атриуме» фанатов аперитивом — необходимо было подготовить их, незаметно отобрать тех, кто поедет в замок. Всегда же просачиваются какие-нибудь ловчилы. Маленький автобус отвезет избранников в Сен-Нон. Десятки неизвестно откуда взявшихся девиц заламывали руки и как сумасшедшие лезли вперед, стремясь пробраться в автобус. Кое-кто из них взобрался на капот.

«Мы хотим его видеть! Хотим видеть Дикки! Нам не нужен концерт, мы хотим взглянуть на него! Сжальтесь над нами!» — вопили они, пока молодые и не совсем молодые парни, затянутые в черную кожу, сидя на мотоциклах или же набившись по шесть, семь, восемь человек в старые машины, ждали отъезда автобуса, чтобы ехать следом. Алекс был вынужден позвонить комиссару Линаресу и, сообщив ему об этом, попросить нескольких мотаров, чтобы разогнать эту банду. Комиссар отвечал ему очень сдержанно. Должно быть, у него в кабинете находились посторонние. И потом, у всех свои заботы.

Длинная, такая пустая библиотека на время сеансов превращалась в своего рода восточный гарем. Ее убранство составляли горы подушек, сложенных у стен, медные лампы, которые подвешивались на маленьких, вделанных в деревянную обшивку крючках, курильницы для благовоний, узкие низкие столики, заставленные пирожными, какими-то сытными и тяжелыми яствами, разными спиртными напитками, всем тем, что никак не соответствовало привычному в группе аскетизму. Теория отца Поля сводилась к тому, что воздержание, подобно любой другой привычке, необходимо иногда ломать, и те, кто не признавал сеансов, как правило, быстро изгонялись.

Однако сегодня «детям» запретили спиртное. После предупреждения Линареса отец Поль очень старался, чтобы никто не посмел утверждать, будто собрание превратилось в оргию. Об этом он сказал Франсуа.

Никогда раньше в эту большую комнату не набивалось столько людей. Фанаты приходили группами или поодиночке, и к семи часам вечера казалось, будто все «дети счастья» собрались здесь или расположились поблизости. Библиотека и два обветшалых салона, некогда составлявших гордость замка Сен-Нон (потолки в них расписал Караваджо), образовывали анфиладу; Франсуа велел снять с петель двери и разложить в этих трех комнатах все, какие только нашлись, подушки и маленькие матрасы; но и этого вряд ли хватит. Через полчаса, подсчитал Алекс, сюда набьется человек сто двадцать — сто пятьдесят. И это несмотря на его строгий отбор. Атмосфера была тревожной. Кое-кто из фанатов неуклюже пытался общаться друг с другом. Другие держались плотными группами, словно показывая, что они и здесь сумеют за себя постоять, не позволят себя ничем «заразить». Отдельные простые души явно радовались, одни тому, что они увидят, как Дикки будет петь, другие тому, что вдоволь выпьют и полакомятся вкусненьким. Франсуа и Фитц принялись разносить напитки.

Полина заметила, что подносы, предназначенные фанатам и подаваемые «детям счастья», сильно различаются. Франсуа обносил фанатов, Фитц — «детей».

— Самое вкусное они оставили себе, — шепнула она Анне-Мари, которая этому ничуть не удивилась.

Дикки вошел в библиотеку, словно на сцену. Он не испытывал ни малейшего страха. Одним ударом Поль вылечил его скрытую рану, избавив от чувства неполноценности. Дикки больше не считал пороком свое невежество и свою наивность: он носил их как корону. Его молодое лицо уже не выглядело безжизненным, оно сияло.

Появление Дикки было встречено истошными воплями. Какая-то нервозность, близкая к истерии, сразу охватила фанатов. Отца Поля это удивило. Он подал знак Франсуа, чтобы тот перестал разносить напитки. Сомнений быть не могло, аперитив, которым угостил всех Алекс, оказался слишком обильным. На мгновенье отцу Полю даже почудилось, что его запрет нарушили и роздали гостям сигареты с марихуаной. Но в воздухе слегка, еле уловимо чувствовался обычный табачный дым, так как фанаты знали, что в прокуренной атмосфере Дикки быстро начинал задыхаться. И все-таки сеанс начался несколько рановато. Дикки пожал руки музыкантам, Бобу и Жанно, поблагодарил их, выпил бокал шампанского, поцеловал Жанину Жак, Алекса… за этими привычными жестами все следили внимательно, с едва заметным волнением, что встревожило отца Поля.

Но он забеспокоился еще сильнее, когда Дикки, снова выйдя на середину комнаты и сделав знак, чтобы ему освободили побольше места, начал говорить. Это не был тот нежный, поставленный, приятный голос, тот самый, который даже хулителей Дикки вынуждал признать, что у него очень приятный тембр. Голос этот звучал более хрипло и резко, но и более уверенно. Дикки с трудом вырывал из себя неожиданные слова. Но сегодня он был уверен, что его слова будут поняты. Дикки был уверен. В этом разница.

— Я знаю, что не все из вас фанаты, — совсем тихо начал он. — Сюда вы пришли ради меня, но не только ради меня. Вы пришли ради шоу, и я вам его устрою. Но, помимо шоу, я дам вам и нечто другое. Ведь я тоже — другой. Ведь вы сами ищете другого. Даже мои фанаты благодаря мне ищут другого.

— Да! Да-а-а! — прокричала кучка прижавшихся друг к другу девушек.

«Эти слова подсказал ему я. Старый как мир прием — навязчиво повторять одни и те же темы, выбирать неопределенные выражения, в которых каждый может найти то, что его волнует…»

Отец Поль видел, что Роза просветленно улыбается, Жижи прикладывает к сердцу руку, Фитц с откровенным восхищением пожирает Дикки глазами, а Франсуа наблюдает эту сцену с тем выражением надменного — а-ля граф Монте-Кристо — превосходства, которое он принимает, когда хочет пустить кому-нибудь пыль в глаза, что беззлобно подметил Никола.

Дикки поднял бокал.

— Мы все ищем, правда, по-разному, но ищем одно и то же. Разве нет? Разве нет? Мы все должны стать братьями!

— Да… Да…

Изящным жестом Дикки взял из рук Розы, которая стояла рядом, бокал и символически отпил глоток. Робко улыбнувшись, Роза, взглянув на отца Поля, тоже пригубила вина. Поскольку все присутствующие сочли, что Отец с этим согласен, то началось шумное братание, питье на брудершафт, тосты за Дикки, отца Поля, за всеобщую любовь.

«Что ж! Может, это и к лучшему», — подумал отец Поль. Он чувствовал, как на него все более и более наваливается усталость. Дикки на вершине славы, куда его вознесли любовь, успех и даже некое откровение…

— Дай мне наконец попробовать, что они там пьют, — обратился он к Фитцу. — Что это за штука? «Уайт Лэди»!

Фитц ничего не ответил.

— Ах вот оно что!

Фитц замер в полной растерянности, на его лице было написано, что он виноват во всем. Отец Поль поискал глазами Франсуа, заметил, как тот побледнел, и мгновенно все понял. Этот идиот, чье самолюбие оскорбили, задумал погубить Дикки, или фанатов, или всех скопом, устроить скандал: он что-то подсыпал в напитки. Но что? И где он раскопал это зелье? А что, если нагрянет полиция с обыском? А что, если сюда затесался какой-нибудь враждебно настроенный журналист? Ведь отец Поль не знает в лицо всех фанатов, подобно тому, как Алекс не знает всех его учеников.

Они оба могут остаться в дураках. И слишком поздно — сеанс уже не приостановишь. Он вспомнил фразу Алекса, которая вызвала у него улыбку: «Не трогайте Дикки, мсье Жаннекен. Дикки — взрывчатка». И частично Дикки внес разлад в среду «Детей счастья». Дикки даже сумел затмить его: отец Поль больше не был здесь хозяином; Дикки разделался с Роже… Погибла Колетта. Покончил с собой Дейв. Собак отравили. Франсуа его предал. Все пришло в смятение. Отец Поль смотрел на Дикки и думал: «Я совершил ошибку. Да, ошибку. Принял форму за содержащие. Масштаб ценностей. Я допустил ошибку, от которой предостерегал многие годы. Я недооценил этого молодого человека потому, что он не находил слов выразить свои мысли». И хотя отец Поль прекрасно знал, что за ошибки расплачиваются и что его ставка в этой игре оказалась под серьезной угрозой, он нашел в себе силы шутливо отнестись к своему парадоксальному положению. Дикки продолжал речь.

— Я не хочу вам лгать и говорить, что шоу больше не будет. Будут новые шоу, сцену я не брошу, у меня нет другого способа выразить себя, а у вас услышать мою весть. Но все теперь будет совсем по-другому. Я сам уже другой, я от многого избавился, и мне хотелось бы, чтобы вы тоже избавились от этого вместе со мной.

— Да-а-а!!!

Этот вопль заполнил весь замок. Причем исходил он не только от фанатов. Кричала Роза, кричала Жаннетта, кричал Робер и остальные «дети»… Франсуа проскользнул к Фитцу и шепнул:

— Что будем делать? Они все перемешали, скоты!

Фитц ответить не успел. Позади них выросла огромная фигура отца Поля.

— Фитц, убери напитки, все без исключения. Принесешь из погреба другие. Как можно скорее, понял.

Фитц, не сказав ни слова, убежал. У мертвенно-бледного Франсуа был какой-то вызывающий вид. Отец Поль намеревался что-то ему оказать, когда Жаннетта — она жила среди «Детей счастья» с основания секты, — сидевшая на корточках возле синтезатора, вдруг вскочила и заорала:

— Пой, Дикки! Пой о радости! Пой о счастье!

И остальные ученики отца Поля вместе с фанатами во всю глотку подхватили:

— Пой о радости! О радости! О счастье!

Бесполезно было пытаться этому помешать. Если бы Дикки воскликнул: «Пойдемте в Каор и подожжем собор!», то — это было очевидно — по крайней мере половина присутствующих последовала бы за ним. Снова установилась тишина, и Дикки опять заговорил. Отец Поль пытался пробиться к Алексу, который сидел на подушках в дальнем конце библиотеки и явно чувствовал себя прекрасно. Он, обнимая юную фанатку, жестом показал, что хочет выпить… Алекс отдыхал. Для него в этот вечер организатором спектакля был отец Поль, а если Поль хотел тайком облапошить Дикки в пользу своей группы, то Алексу по-королевски было наплевать на это. В понедельник они сложат багаж, вернутся к серьезной жизни и хладнокровно обсудят контракты и проекты. Во всяком случае, малыши отца Поля умеют разойтись. Пополнение хорошее. Если б у них голоса было побольше, чем восторга… «Странный вкус у вашего коктейля», — заметил он, допивая свой бокал. Фитц снова наполнил его, взглядом успокоив отца Поля.

Дикки снова стал говорить. Мгновенно все смолкло. Алекса это удивило, хотя голова его уже слегка затуманилась.

— Да, шоу будут продолжаться. Я не могу начать произносить речи, писать книги. Этого я не сумею, не смогу, а вы — не захотите. Быть может, мои шоу пошлы, просты, и есть много людей, которые их презирают. Но мы ведь с вами знаем, что за ними стоит. Нам не нужна сложность, нам не нужна культура! Нам забили головы культурой, нам внушили, что значение имеют только слова, что ценны одни они. И нам хотели бы внушить, будто важна упаковка, а не то, что внутри ее! Нам не нужна упаковка! Это же бумага, газетная бумага! Нам подавай то, что внутри, в пакете, а не оберточную бумагу в цветочек, не бантик из ленточек, который нужно развязать, да, нам не нужно никаких упаковок! Нам нужны слова подлинные, простые, слова пошлые, если хотите…

Голос звучал все громче, достигая поразительной резкости, и в нем даже звучала легкая сбивчивая красноречивость, которая поразила отца Поля словно молния. «Нам не нужна культура, да он с ума сошел!», и тем не менее отец Поль признавал во всем этом чудовищные плоды собственной доктрины, тех немногих уроков, какие он сумел преподать Дикки. Дикки был подобен семени, упавшему на почву тропиков, которое проросло и распустилось за одну ночь, взорвавшись какими-то ядовито-яркими цветами…

Алекс наполовину приподнялся на своих подушках. «Черт подери…» Все зашло слишком далеко, он ничего не соображал, ни отец Поль, ни его улыбающиеся «дети» не подготовили его к этой речи, казавшейся ему бессмысленной. «Он пьян, наркотиков набрался или что?» Боб и Жанно, не шелохнувшись, сидели за своими синтезаторами. Отец Поль словно приклеенный не трогался с места. Франсуа терялся в догадках: он ведь не давал Дикки питья с наркотиками. Фитц, подобно фанатам, трепетал от восторга; девушка в первом ряду, закатив глаза, ритмично раскачивалась взад-вперед.

— …Мне стыдно, что я не знаю иных слов, стыдно зарабатывать так много денег, стыдно приносить удовольствие, стыдно, что мне аплодируют, что меня любят, я искал причины этого и не нашел! Не ищите никаких причин! Я выходил на сцену в шапито на тысячи мест, и я стыдился себя и других, они вынуждали меня стыдиться. А кто они такие? Это люди, у которых есть деньги, власть, культура, это люди, которые при их помощи ничего не могут поделать, а мы с вами сотворим из всего этого радость! РАДОСТЬ!

Все выли от восторга. Жаннетта в трансе каталась по полу. Девушки, обняв друг друга, рыдали. Фредди обхватил голову руками. Какая-то блондинка навзничь рухнула в объятия Алекса. Повсюду фанаты плакали, дрожали, «дети счастья», разбившись на группки по пять-шесть человек, издавали какие-то ритмичные стенания. Вдруг мадам Розье, старая мадам Розье, с поседевшими буклями — она была в траурном, черно-белом платье, — эта худенькая, такая благопристойная, так по-матерински ко всем относящаяся семидесятилетняя старушка вскочила и закричала невероятно визгливым голосом:

— Радость! Дикки, дай нам радость! Дай нам счастье!

Фитц и Франсуа, побледнели как мел.

— Ты думаешь, она тоже? — тихо спросил Фитц.

И Франсуа, который утратил все свое высокомерие, ответил:

— Нет, нет… Дело совсем в другом.

Мари-Лу, которая села в такси на вокзале в Каоре, втащив за собой в машину молодого секретаря из Ассоциации жертв сект, подъехала к решетчатым воротам замка де Сен-Нон. Она велела таксисту ждать.

— Мы могли бы дождаться инспекторов… — трусливо пробормотал молодой человек.

— Сперва надо все узнать самим. А если Дикки здесь уже нет? Вы что, боитесь?

Джо вышел им навстречу, стараясь не пропустить в замок.

— Я председательница фан-клуба в Клермоне, — властно объявила Мари-Лу. — Мой поезд опоздал, но я специально приехала на вечер. Дайте нам пройти, да побыстрее, иначе мы все пропустим.

Остолбенев, Джо ее пропустил. Она решительным шагом вступила во двор.

— Одно это доказывает, что Дикки здесь, — с довольным видом сказала она.

Джо бросился к своему портативному передатчику.

— Тома? Здесь одна баба, она утверждает, будто председательница какого-то клуба… ну, это связано с Дикки… и хочет пройти.

— Откуда я знаю, председательница она или нет?

— Вызови мсье Боду.

— Я не могу уйти со двора из-за старика. Знал бы ты, что они там вытворяют…

Но неожиданно появился граф в пижаме — лицо его свела судорога, глаза выпучены, — который спустился по лестнице за спиной Тома.

— Я этого не вынесу… Не вынесу…

Тома оказался между двух огней. Мсье Хольманн приказал избегать скандалов. «Мы никого не ждем», — сказали отец Поль мсье Боду. «Не выпускать графа», — велел мсье Хольманн. «Не впускать никого», — просили те двое.

Мари-Лу подошла к парадной лестнице. Граф, словно призрак, следовал за Тома.

— Куда это вы направляетесь? — спросил Тома. Он держал графа за руку, твердо решив пришибить его, если тот попытается ускользнуть. Он был готов пришибить даже Мари-Лу.

Мари-Лу с первого взгляда распознала, что перед ней уголовник. Даже несмотря на синий костюм и галстук Тома. Она остановилась.

— Я иду на вечер Дикки Руа, — вежливо начала Мари-Лу.

— У вас есть приглашение? — вдруг осенило Тома.

Мари-Лу притворилась, будто ищет его в сумочке.

— Разумеется, есть… Милый, оно случайно не у тебя? По-моему, я отдала его тебе в поезде…

Было потешно смотреть, как обалдел молодой секретарь из АЖС.

— О, черт! Просто ума не приложу, куда мы его подевали. Но ведь я председательница фан-клуба в Клермоне и…

— Проваливайте! — перебил ее Тома. — Вы такая же председательница, как я… Приглашения у вас нет. Вы журналистка или кто-нибудь в этом роде. Сматывайтесь побыстрее.

— Журналистка! — простонал совсем сбитый с толку граф. Перед глазами у него уже мелькали заголовки: «Оргия в замке де Сен-Нон».

Из замка доносилось завывание синтезаторов. Дикки пел.

— Мсье! — обратилась Мари-Лу к графу. — Если вы разрешите вызвать мсье Боду, который наверняка здесь, он вам подтвердит…

— Ни фига! — заключил Тома. — Вас не приглашали, и вы не пройдете. Мсье — владелец замка, и он ответит вам то же самое…

Граф лишь промычал нечто невразумительное, так как температура и волнение помутили его рассудок. Казалось, он переживает кошмар наяву.

— Ах это он хозяин! Ну что ж, я не прочь сказать хозяину словечко! Ах значит, это вы придумали эту гнусную поденщину, вы пичкаете наркотиками этих несчастных молодых людей, превращаете их в скотов, чтобы они работали на ваши мерзкие лавчонки! Так сказать, за ради господа нашего! Придумано неплохо. Но это гнусность, мсье! И, будьте уверены, мы сумеем положить ей конец! Здесь со мной секретарь из Ассоциации жертв сект! Он вас по судам затаскает! Разоблачит в прессе! Даром вам это не обойдется! Мы вернемся сюда с полицией! Мы…

— Может, мне тебе пасть заткнуть? — вежливо осведомился Тома. — Или сделаешь милость, сама заткнешься?

Он чувствовал, как в его лапе лихорадочно дрожит худенькая ручка графа. Старик тщетно пытался что-нибудь сказать, но на губах у него выступала лишь беловатая пена. «Да она мне его уморит!» — с искренним возмущением подумал Тома.

— Даю две минуты, — сказал он, отряхивая пиджак.

Мари-Лу поняла.

— Я еще вернусь, — пригрозила она. — И не одна!

— Валяй, — невозмутимо ответил Тома. — Спасибо за предупреждение.

Однако Тома эта угроза ничуть не беспокоила. У Отца был в руках комиссар Линарес, а у мсье Хольманна — префект. Пусть эта цаца жалуется сколько влезет! Кстати, он пальцем ее не тронул. На несколько секунд Тома отвлекся, глядя, как она уходит, ковыляя по неровной брусчатке на своих высоких каблуках и таща за собой молодого человека, который что-то возражал… Он едва успел обернуться, а граф уже домчался до северного крыла, нырнул в подъезд и захлопнул за собой дверь. Тома слышал, как он запер массивную дверь на железный засов. Бедный старик! И действительно, все свалилось на него в один день! Собак его отравили, сам он под замком, и вот сейчас его облила грязью какая-то шлюха… Граф, конечно, к такому не привык. Ладно, раз граф сам заперся… Тома взошел на парадную лестницу. Не теряя из виду дверь, он тоже хотел хоть краешком глаза взглянуть на праздник.

Дикки раскинул руки и запел. Без предупреждения, не дав сыграть положенного вступления, не бросив взгляда в сторону Жана-Лу и стайки «детей счастья», покорно ожидавшей его знака. Он начал петь а капелла, и только на третьем такте пианист Жанно подхватил мелодию. Ударник Боб вступил еще через три секунды. Хор дождался припева. Дикки пел не так, как обычно; на средних регистрах появилась странная хрипловатость; на высоких — металлическая грубоватость, придававшая простым словам песни непредвиденную резкость. «Аннелизе… они пригвоздили тебя… к церковным витражам… Аннелизе…» Как получилось, что устаревший шлягер вдруг приобрел эти интонации обвинения, почти угрозы? «Разве было слово „пригвоздить“ в куплете? — спрашивал себя озадаченный и потрясенный Алекс. — Разве там было „я хочу разрушить тюрьму жизни и бежать из этого общества?“ Что-то я раньше не замечал этого…»

Дикки пел. Ритм был вдвое быстрее, чем на последней репетиции. А голос звучал с удесятеренной силой, совсем необычно. Увлеченные этим порывом, «Дети счастья» гулко и почти угрожающе подпевали «Аннелизе… Аннелизе…», наполняя анфиладу из трех комнат каким-то мрачным ликованием.

— Он часто так поет? — шепотом спросил Алекса отец Поль.

— Да ни разу так не пел, ни разу!

— Это ужасно!

— Но зато может очень здорово пойти.

Дикки выпил глоток воды. Жан-Лу из глубины библиотеки жестами показывал Алексу, что ничего не смог поделать и был вынужден следовать ритму, навязанному Дикки. Боба и Жанно не было видно за аппаратурой и инструментами. Им ничего не объяснили, и они решили, что эти изменения исходят от Жана-Лу и представляют собой тот новый имидж Дикки, о котором смутно поговаривали.

— Мог бы и предупредить! — ворчал Жанно. — Это уже не концерт, а черт знает что.

— Ты знаешь эту зануду Жана-Лу.

— Ну а какова, по-твоему, публика?

— Приличная. Несколько необычная, но приличная. Кресла поломают. Нужен хороший ударник. Но я не думал, что Дикки… Черт!

И опять Дикки вступил без предупреждения. «Не превратилось бы это в привычку!» — довольно громко пробурчал Жанно. На сей раз это была почти такая же старая, как «Аннелизе», песня «Мечтал о мире я таком», исполнявшаяся в сотнях концертов. Нежная и меланхоличная мелодия, в которой авторы по-старомодному, в полутонах, подобных нечеткому рисунку на обветшалой ткани, выразили свою мечту о всеобщем мире и абстрактной любви. Дикки спел ее с предельной отдачей.

«Дети счастья» подпевали. Первый куплет еще не был закончен, а уже то в одном, то в другом месте начали раздаваться крики. Неумелое подвывание, пронзительно-истерические возгласы, шум, с которым музыканты уже не могли справиться.

— Что такое с ним? — забеспокоился Жанно.

Однако в момент повтора второго куплета, в свою очередь, встревожившийся Боб склонился к нему.

— Ты соображаешь, что играешь, Жанно?

И действительно, увлекшись новым темпом, Жанно добавлял уже что-то от себя, неистово нажимал на басы, усиливал агрессивно резкие звуки, подчиняясь порыву импровизации, которого нельзя было ожидать от этого смирного музыкального ремесленника. Второй куплет подхватили все присутствующие, как военную песню.

Жанно усилил звук.

— Что ты делаешь? — прокричал Боб.

— Разве так не лучше, а?

Бобу казалось, что он сходит с ума. Что-то витало в воздухе, против чего и он уже не мог устоять. В конце концов, столько лет он играл без удовольствия и удовлетворения.

— Что он делает? Опять начинает?

Песня должна была закончиться, но Дикки снова и снова запевал куплет, не в силах справиться с собственным неистовством, а «дети счастья» с удвоенной силой каждый раз вступали за ним. Крики становились все громче, поклонники, разместившиеся в залах, неистово наседали, протискивались поближе к инструментам, к Дикки…

«Эта женщина посмела оскорбить меня в собственном доме! Она ведь журналистка! Завтра все газеты напишут об этом, а я буду выглядеть сообщником. Пирам! Мой бедный Пирам! Собаки — это все, что мне оставалось. И они убиты этими безумцами, этими истериками. Они подожгут замок, непременно подожгут…»

Он уже ничего не понимал, в голове царила какая-то путаница… Фортепьяно нарочно поставили на террасу, чтобы оно треснуло на солнце… Нужно пойти туда… Нужно показать им, что в моем доме не все можно себе позволять. Преподать им урок… Сим-во-ли-ческий урок!

Он стал подниматься на самый верх. Но забыл, что по его распоряжению дверь, соединяющая чердаки северного крыла с замком, замурована. Пришлось спуститься. В висках у него стучало, руки дрожали, но он собрался с силами. Человек во дворе, помешавший ему выйти, был не в мундире, но все равно это враг. А с ним нужно хитрить. Тогда выпутаешься из любой ситуации. А если и не выпутаешься, все-таки станет известно, будут говорить, что он сопротивлялся, протестовал… В глубине подвала есть дверь… В глубине… Он бесшумно расчистил себе путь среди трельяжей с побитым мрамором и огромными пустыми позолоченными рамами зеркал; он все делал бесшумно, ничего не опрокинул. У маленькой двери — тяжелый комод, очень тяжелый. Но он сумеет сдвинуть его. Сумеет.

Фитц, дрожавший с ног до головы, наткнулся в холле на Франсуа.

— Что ты подмешал в эти кувшины? Скажи, что ты туда положил, или я убью тебя!

— Совсем ничего! Клянусь тебе! — бормотал Франсуа. — Какую-то штуку, которую нашел в подвале. Мне кажется, что это кокаин. Но я бросил чуть-чуть!

Дикки пел.

В подвале граф — вены у него вздулись, сердце готово было разорваться — сантиметр за сантиметром передвигал комод.

В начале вечера закрыли застекленные двери. Стекла разбились. Двери снова открыли. Неистовствуя, Боб и Жанно выкладывались максимально.

Через открытые двери на террасу устремились фигуры людей. Ночь была очень светлой. Трудно различимые тела заполнили террасу, танцевали, пели, падали. Жаннетта побежала к бассейну, окунулась, прибежала назад, размахивая руками, с которых стекала вода пополам с тиной.

— Вода — для нас! Парк — для нас! Второе крещение! Ра-а-й!

— Второе крещение! Свобода! Рай! Дик-к-ки!

— Пора, — шепнул Алексу отец Поль. — Сейчас они начнут убивать друг друга. Надо незаметно увести Дикки, иначе бог знает…

Они подошли к музыкантам.

— Не останавливайтесь, ребята. Играйте, пока вам не скажут кончать, но играйте, уменьшая звук. Получите премию, — прошептал отрезвленный Алекс.

— Зачем это нужно, — прорычал Боб. — Хоть раз повеселимся!

Дикки стоял поодаль.

— Пойдем, — сказал отец Поль. — Поглядим на это зрелище из твоей комнаты. Иди.

Они поднялись по лестнице. Дикки, как измученный ребенок, опирался на плечо Алекса.

— Я так доволен, знаешь? — говорил он своим снова мягким голосом. — Ты же видишь, я вполне могу выступать и один. Тебе ведь это не показалось смешным? А? Я сделал их счастливыми, не веришь? Теперь мне наплевать на всех остальных. Отец Поль тоже очень мил, он объяснил мне, что хочет счастья любыми путями… Ты увидишь, мы избавимся от опеки фирмы, организуем все вдвоем, будем петь бесплатно, для удовольствия, вместе с «детьми», для таких вот людей, которые хотят слушать меня… Правда? Ты согласен?

— Ну конечно, Дикки, конечно, — отвечал Алекс, неизвестно почему со слезами на глазах, а может быть, именно потому, что Дикки выглядел таким счастливым, каким его он никогда не видел.

Они вошли в комнату.

Вышли на балкон. Грохочущая музыка гулко раздавалась во дворе. Поклонники Дикки и «дети счастья» бегали, танцевали, купались в бассейне или, распластавшись по земле, в полубессознательном состоянии пели снова.

— Как это красиво… — тихо сказал Дикки.

Отец Поль сделал Алексу знак.

— Не сделать ли ему успокаивающий укол? — прошептал он, отводя его в сторону. — У меня есть все, что нужно. Затем мы его уложим, постепенно будем глушить музыку и постараемся успокоить остальных…

— Да, пожалуй… Какой вечер! Я никогда не видел ничего подобного. Как по-вашему?

Они вышли, прошли в конец коридора, вошли в ванную.

— Я думаю, что частично это объясняется… — начал отец Поль.

На балконе за спиной Дикки появился граф.

— Это вы шеф этой банды, мсье? Вы руководитель?

Дикки обернулся, посмотрел на старого, очень прямо державшегося человека, которого раньше не видел. Улыбнулся ему. Он испытывал нежность ко всему и всем, даже к этому подергивающемуся от тика, покрытому фиолетовыми пятнами лицу, перекошенному от возмущения, что было вызвано непонятными для Дикки причинами.

— Руководитель, кажется, да… Прекрасно, не правда ли? Нужно, чтобы это происходило каждый день, каждый вечер… И никогда не кончалось…

И, повернувшись снова к своим поклонникам, которые бродили вокруг бассейна, к музыке, доносящейся до него снизу, к саду и деревьям, он стал напевать:

«Ра-а-ай…»

— В таком случае, — сказал граф резким голосом, — вы поймете, что это мой долг…

И он в ослеплении бросился вперед. Дикки упал у подъезда в тот момент, когда в парк въезжала полицейская машина, где сидела Мари-Лу с молодым человеком.

Это была невероятно бестолковая и мрачная церемония. Все смешалось. Полиция и тысячи заплаканных поклонников Дикки. Тонны цветов и сотни пакетиков с героином, обнаруженных в подвалах замка. Арест отца Поля и прибытие на самолете певцов из секты Деревянного Креста, которые должны были исполнять заупокойную мессу. Роза попыталась покончить с собой, не сумела и была зачислена прессой в категорию «отчаявшихся поклонников». Невозможно было найти достаточно большой церкви, способной вместить увеличивающийся с каждым часом наплыв людей. Телевидение было повсюду. «Матадор» — он-то и направил в замок полицию — пытался замять распространившийся слух: Дикки якобы бросился с балкона замка под действием большой дозы наркотиков. Боб торговался по поводу сделанной им записи (сделанной машинально, на грошовом магнитофоне) последнего концерта Дикки Руа. Алекс был в отчаянии, но все же занимался специальным диском, который потребовали фирмы грамзаписи сразу же после того, как стало известно о несчастном случае, то есть всего через каких-нибудь шесть часов после смерти Дикки. Рыдающие поклонники давали интервью. Блейк заявила, что откладывает свое бракосочетание на неопределенный срок. Она слишком любила Дикки, чтобы в ближайшее время начать новую жизнь. Многие газеты писали о трагической случайности. Он слишком сильно наклонился, вот и все. Другие выдвигали версию самоубийства: в глубине души он любил Колетту. О Дейве не упоминалось, друг мог быть лишь причиной депрессии, но не самоубийства. «Флэш-78» поместил недвусмысленный заголовок «Он присоединился к своей мистической супруге» и опубликовал мутную фотографию Колетты рядом с фото Дикки. Еженедельники, в общем, были менее сентиментальны, но «Спектатер» на основе проведенного социологического исследования феномена Дикки и почти точного рассказа о последнем выступлении певца подводил итоги цитатой Достоевского: «Можно ли убить себя от восторга?», а на обложке поместил очень красивый портрет Дикки. И эту подходящую цитату на самом видном месте. Эта трактовка была в целом принята поклонниками Дикки, почти все они приобрели номер «Спектатера», несмотря на то, что это издание не было в числе излюбленных ими. «От восторга», — благоговейно повторяли сотни людей, никогда и не слышавших о Достоевском. Совершенно стихийно возник новый «Клуб Дикки Руа», имеющий очень мало общего с прежним, клуб, где считалось, что, выбросившись с балкона замка «в бесконечность», Дикки хотел доказать своим приверженцам, что смерти не существует и что он, мертвый, будет присутствовать среди них словно живой. «Оккюльт» выпустил целый номер, в котором излагались взгляды Дикки, объявленного посвященным спиритом. «Католик де демен» высказывался сдержаннее и выражал сомнения, не исключая, однако… «Он не хотел этого», — повторяла Эльза, заявившая журналистам из «Солей», что в последний вечер Дикки хотел выразить свои революционные убеждения и необходимость активного действия. Сразу же образовалась еще одна, правда немногочисленная, группа, отстаивающая идею политического убийства…

Похороны были необычайно пышные.

Клод Валь в своей новой машине «порше» проехал за сутки тысячу километров.

Полина обливалась слезами, которые она наспех вытирала пыльным платком, и слезы снова, не переставая, текли по щекам, оставляя на них грязноватые потеки.

— Это… — всхлипывала она, — это самые прекрасные похороны, какие я видела в жизни…

Парк и замок, казалось, опустошило стихийное бедствие. Растоптанные цветы, горы пустых коробок, двери в обоих крыльях выбиты, осколки стекла, разорванные отсыревшие газеты, которые порхали по ветру и приклеивались к деревьям, к столбам… Беспрестанное хождение полиции, служащих похоронного агентства и тысяч фанатов, собравшихся на вынос тела, желавших совершить паломничество на место гибели Дикки, создали такой хаос, что, казалось, наступил конец света и очистительная гроза разрядила тягостную атмосферу.

«Как будто Фанни умерла», — подумал Клод. И сказал:

— Я приехал за тобой.

— Зря, — ответила Полина.

Она вытерла лицо, высморкалась.

— Но ведь меня же прислали не твои родители, — неуклюже оправдываясь, возразил он. — Я услышал сообщение по радио в машине. Мне не хотелось оставлять тебя одну, я и примчался.

Это было правдой. Вместе с Микки он опробовал «порше» на автотрассе. И вдруг сообщение: трагическая смерть певца Дикки Руа. Торжественные похороны. Тысячи людей. Социальный феномен.

«Быть не может!» — такова привычная реакция людей. Потрясение и потом… какое-то облегчение? Чувство реванша, ощущение жестокого абсурда? Но слова «мне не хотелось оставлять тебя одну» были правдой. И вот перед ним это помятое заплаканное личико.

— Это очень мило… — всхлипывая, повторяла она. — Правда, мило… Приехать в такую даль… Это твоя новая «телега»? Папа опять надул тебя, а, Клод?

Полина смеялась сквозь слезы. Она не была по-настоящему красива. Она действительно была трогательной до слез. А может, и красивой. Клод знал, что он приехал искать не девочку Полину, а вновь подружиться с ней.

— Мне так приятно, что ты здесь… Что ты видел это…

Что? Да, видел похороны, детские хоры, цветы с удушающим ароматом, девиц, бросающихся на могилу Дикки, словно в жертвенный костер… Что ж осталось от Дикки Руа? И о чем теперь вспоминал Клод? О грустном и красивом молодом человеке, об этой искорке в пыльных лучах прожекторов, о словах, что обычно не произносят вслух. «Рай… любовь… одиночество…» А что у меня осталось от жизни с Фанни?

«Дети счастья» как потерянные бродили повсюду, то связывая, то развязывая какие-то бесформенные тюки. Кое-кого из них заставили остаться в замке для проведения расследования. Другие уже разъехались кто куда: Никола в монастырь, Фитц в Ларзак, Грейс и Джон, «почувствовав ко всему отвращение», вернулись в Англию… Фанаты, которым разрешили до похорон разбить лагерь в парке, опять складывали свои пожитки, палатки, спальные мешки, запихивали одежду в рюкзаки и чемоданы. На опушке сосновой рощи, перед замком, стояли машины. И повсюду под пасмурным небом печальное, мерзкое запустение.

— Теперь здесь больше ничего не увидишь, — не без робости заметила она. Он напрягся, как будто любое ее слово имело решающее значение.

И прибавил:

— Не оставаться же тебе здесь?

— Я не смогла бы, даже если захотела, — рассудительно ответила Полина.

Большой застегнутый рюкзак лежал у ее ног. Но она присела на каменный парапет пруда, и он рядом с ней. Последнее «прощай» замку? Приступ слабости? Или же Полина готовилась к разговору, который предвидела? Клод почувствовал, что надо начать разговор или уезжать. Он вложил все свои силы в этот спор с ней, словно она была женщина, словно он любил ее. Впрочем, Клод ее любил.

— Я виделся с Фанни, — начал он.

Полина внимательно посмотрела на него. Она хорошо почувствовала, что сказал он об этом не зря.

— У адвоката. Она произвела на меня странное впечатление. Она была… Я ожидал, что она станет другой. Более счастливой или несчастной. Оказывается, нет.

— Ты хочешь сказать, что ей на все плевать?

— Не в том смысле, когда говорят, что на все наплевать… Нет, она была какой-то отрешенной, неуверенной, какой-то, понимаешь ли… равнодушной. Да, ко всему равнодушной. И я спросил себя, нет ли доли моей вины в том, что она такой стала. Что она постепенно должна была стать такой, даже живя со мной, я бы этого так и не заметил. Она сказала, что дело тут в биологическом ритме. И еще, что я ее утомлял, вот и все.

Полина, опустив глаза, ковыряла носками кед землю. Клод заставил себя продолжать рассказ.

— Я ее утомлял, потому что мы интересовались многим. Нет, подожди. Потому что мы интересовались всем по-разному. Помнишь, как мы с тобой поссорились?

— Мы не ссорились, — возразила Полина, по-прежнему не поднимая глаз. — Это ты разозлился…

— Согласен, я виноват, — признался он, снова испытывая раздражение. — Я стараюсь тебе кое-что объяснить!

— Объясняй.

— Тогда я этого не понял, но в конце концов меня разозлило, что ты сказала, будто, если вкладывать нечто в слова… Помнишь?

— Да.

— Ну так пойми, это было неправильно, потому что у меня не было никакого повода злиться на тебя, а ведь, в сущности, у Фанни была манера вечно пытаться все объяснить, оправдать… Верить, что во всем есть какой-то резон, какая-то логика, не знаю, тайна, что ли, и злиться на меня за то, что ничего этого нет.

Полина молчала.

— И понимаешь, конечно, жилось бы гораздо легче, если б существовало… такое объяснение. Если бы мы могли жить ради чего-то. Было бы куда проще. Множество людей сами создают себе… Полина, ты меня слушаешь?

— Конечно. Очень любезно с твоей стороны, что ты дал себе этот труд… Но почему бы тебе раньше не объяснить все это Фанни?

— Возможно, — с раздражением ответил он. — Но я ведь с тобой говорю. Потому что все это поразило меня, когда я увидел вас, всю вашу шайку, увидел, как фанаты следуют, словно завороженные бараны, за этим…

Слезы снова выступили на глазах Полины.

— Ты не будешь… ты же не будешь опять плохо говорить о Дикки в такой момент?

— Да нет! Ни об этом несчастном Дикки, ни о твоих подругах… Скажу только, что он олицетворял… ложный смысл жизни, некую иллюзию, которая мешала вам видеть жизнь такой, какова она есть… В сущности, весьма естественно, что все это кончилось в секте. «Дети счастья» тоже хотели отгородиться от жизни…

Как объяснить Полине, что до него вдруг дошло: ведь именно Фанни упрямо, скрыто обвиняла его в том, что он отнял у нее эти ширмы, отнял ее гошизм мелкобуржуазки, девичью религиозность, мораль воспитанницы из пансиона… И ничего не дал взамен, кроме суровых истин, любви, денег, каждодневной борьбы за существование с ее прекрасными неудачами, кроме грубой жизни; отвечал на ее неизменный вопрос «к чему это?» искренним «ни к чему», и ответ этот составлял саму суть его мысли, его гордости, его доблести.

— Я хотел бы объяснить тебе…

Она вдруг сжалась, как испуганный зверек.

— Но почему ты всегда считаешь, что можешь что-то мне объяснить?

— О чем ты?

— Когда ты приехал и устроил весь этот кавардак в шапито, когда ты напивался, когда наглотался снотворных, разве я читала тебе мораль? Пыталась что-нибудь объяснить?

Клода поразила ее резкость.

— Но… дело не в этом!

— Почему же? Потому что ты меня старше? И опытнее? А к чему он тебя привел, твой опыт? К тому, что ты не сумел навсегда удержать свою красотку, не так, скажешь?

— Ты злючка, — угрюмо ответил он.

Она сразу же успокоилась.

— Нам обоим тяжело, — продолжала она. — Но это не причина… Что ты конкретно имеешь в виду под своими громкими словами, этими ширмами? Что мы выдумали все это, что Дикки не был исключительным человеком? Весь мир о нем говорит, как он может не быть исключительным человеком?.. Ну, ладно. Положим ты прав. Для тебя Дикки никто. А вот мне он дал так много! В чем-то прав ты, в чем-то я. Мы можем рассуждать об этом. Ты часто говорил с Фанни? А она с тобой?

— Конечно, нечасто, — покорно признался он. — Да и что это могло решить?

Устами этого младенца глаголет истина. Сейчас Клод ждал от Полины какого-то слова, которое освободило бы его, простило. Она повернула голову в его сторону и поцеловала в щеку.

— Я в это не верю, — с настоящей нежностью сказала она. — Не горюй. Ты поступил, как считал нужным. Я уверена, что ты был с ней честен.

Это слово странным образом его удивило.

— Почему ты так сказала?

— Потому что вспомнила матч «Андерлехт» — «Милан». Ты же знаешь…

Какая давняя история! Любительский матч — он играл в нем вместе со стариком Аттилио, — в котором был момент, когда он мог ударить по воротам, бросившись в проход, но центр полузащиты Пфиферрари получил травму, и Клод подождал свистка арбитра…

И неожиданно эта давняя история снова всплыла, она, обрастая новыми подробностями, без сомнения, много раз рассказывалась в семье Фараджи… И это сквозило в безупречно честном взгляде Полины… И вдруг он вспомнил этот взгляд. Взгляд маленькой девочки, которую он водил в зоопарк, слушать музыку у открытой эстрады, девочки, чья — уже такая твердая — ладошка лежала в его руке.

Все-таки Клод был героем в глазах этой девочки. И оставался им вплоть до того дня, когда его охватил приступ ярости. Он был ее героем, подобно Дикки Руа. Но Дикки погиб.

— Ах, вспомнил… Это было так трудно. Но клянусь тебе, что я приехал ради… ведь я думал, так будет лучше для тебя…

— Вернуться домой с вами? (она снова обратилась к нему на «вы», как будто между ними опять восстановились родственные отношения, но тут же спохватилась)… с тобой? Мне спешить некуда. Я и так вернусь слишком рано…

— Но… — неуверенно возразил он, — а твое будущее?

— Я говорю по-фламандски, по-английски, по-французски, по-итальянски. Печатаю на машинке и даже изучаю стенографию. Ведь ты возьмешь меня в свою контору, если я тебя попрошу, правда? Вот и хорошо. Представь себе. Я поступаю на работу в банк, начинаю с малого, привередничать не приходится. Потом начинаю думать о прибавке, о повышении по службе, ты меня двигаешь, жду год, два, добиваюсь всего этого, покупаю в кредит квартирку, плачу по счетам, выхожу замуж или живу одна, но все равно после квартирки на очереди сразу же «тачка», новая прибавка, новое повышение, участие в деятельности профсоюза, дети или нет, заботы или нет… Я не отрицаю все это, не презираю! Но какая разница, будет у тебя роскошный дом или студио, «порше» или малолитражка… А я раньше хочу посмотреть.

— Что посмотреть?

— В том все и дело, что сама не знаю. Перед смертью Дикки сказал нам о многом, я не уверена, что все правильно поняла… Но его слова все-таки вызвали у меня желание посмотреть мир. Заронили мысль, что надо многое увидеть, узнать.

— Я всегда говорил то же самое! Разумеется, в твоем возрасте…

— Что ж, ехать в клуб «Средиземноморье»?

Вокруг них царил апокалипсис. Все что-то упаковывали, мотались взад-вперед, уходили с убитыми горем лицами. Тюки из подвала, которые так грубо распотрошила полиция, увезли, но кучки соломы и промасленной бумаги, смоченные росой, валялись почти повсюду. Какое-нибудь «дитя счастья», так и не снявшее белую, но теперь помятую, грязную одежду, сидело на пне или же с пустым взглядом, отрешенно восседало на пороге замка.

— Да посмотри же на них! — с неожиданным возмущением воскликнул Клод. — Посмотри, во что они превратились — в отребье, в нелюдей, — и все оттого, что разоблачили этого мошенника, а их эксплуататор сидит в тюрьме! И половина твоих фанатов не лучше!

— Это те, кто не выдержал испытания, — ответила Полина.

— Послушай, — возбужденно продолжал он. — Я рассказывал тебе о Фанни. Я уверен, слышишь, уверен, что в глубине души у нее, как и у них… сплошная пустота. Ведь она не допускала мысли, что человеку мало полной, счастливой жизни. Поэтому я и приехал. Мне страшно за тебя. Я…

— Ну и сравнил. Мне смешно, ведь Фанни… Откровенно говоря, она всегда не слишком-то мне правилась, твоя Фанни. Может, теперь, когда ты мне все объяснил, она нравится мне чуточку больше. Ты объяснил мне хотя бы это. Но все остальное нет. Я с тобой не согласна. По крайней мере, в отношении себя. То, что устраивает тебя, может быть, не устраивает меня. Во всяком случае, сейчас. Я не говорю, что я права, возможно, я еще ничего не решила, но это мое право, разве нет? Как у них было свое…

Она показала в сторону замка.

— Но помилуй, — отчаявшись убедить ее, воскликнул Клод, — ты все сама видела… полностью доказано…

— Что отец был кем-то вроде гангстера? В этом тем не менее никто не уверен. И потом, как бы там ни было, в том, что он проповедовал, может, заключалось нечто истинное. Пусть даже он использовал в своих целях людей и обделывал свои делишки. И понимаешь, пусть Дикки не был хорошим певцом, пусть он бросился с балкона, потому что накурился наркотиков, остаются слова, которые он сказал нам в тот вечер, и я их не забуду всю жизнь.

— Но разве доказано, что он выбросился с балкона? Как это случилось?

— Не думаю, что мы когда-нибудь это узнаем, — задумчиво ответила Полина. — Слишком много всего произошло здесь… — Она сделала какой-то неопределенный жест. — Во-первых, это дело шпиков. А во-вторых, неважно.

— Почему?

— Неважно. Все мы ищем сами не знаем чего, и Дикки сказал нам, что мы правы в своих поисках. Ты это отрицаешь. А я предпочитаю искать. Время у меня еще есть… Пошли. Я возьму вещи, и, пожалуйста, подбрось меня до национального шоссе.

— Но мы же с тобой ни о чем не поговорили! И куда же ты собралась?

Она подошла к опушке сосновой рощи и подняла свой уже сложенный рюкзак. Он шел следом, уверенный, что на его стороне рассудительность, мудрость, хотя побежденным оказался именно он.

— Я слышала от «детей» об одной общине возле Антрэг; они разводят пчел, да. По-моему, они протестанты, но это значения не имеет. Я хочу взглянуть, как там все организовано, послушать, о чем они толкуют… Потом начнется уборка винограда, там всегда можно найти временную работу. И когда путешествуешь автостопом, встречаешь разных людей, они тоже предлагают работу…

— И к чему все это тебе? (Вот он и заговорил, как Фанни…)

Она покачала головой, словно говоря ему «ты неисправим», прилаживая рюкзак на свою худую спину.

— Где твоя машина? И Анна-Мари?

Тут к ним подбежала толстуха.

— Я еще побуду тут. Сегодня вечером я уезжаю с Фредди…

— Ах вот что! Отлично. Чао. Потопали, Клокло.

— Пожалуйста, не называй меня так.

— Верно, это глупо.

В таком тоне они говорили месяц назад, вернее — век назад. Машина стояла перед замком, теперь, когда больше никто не охранял въезд в парк, это место можно было принять за паркинг.

— Бедняга Джо! Славный он был малый, — вздохнула Полина. — Знаешь, он имел судимость. Стоит лишь мне найти ухажера, как он оказывается уголовником. Ну, ладно! Прощай, замок!

Она села в машину. Он запустил мотор. Что сказать? Но что же сказать, черт побери?

— Если хочешь, я подвезу тебя до Каора. Время у меня есть…

— Нет. Я думаю, мне нужно немного побыть одной. Или с незнакомыми людьми. Я рассчитываю вернуться к рождеству. Я напишу тебе. Честно, напишу. Только ты не обращай внимания на мои каракули.

— Нет, не буду. Полина, я не понимаю…

— Я тоже, — сказала она, словно успокаивая его. — Хотя, может быть, есть средство понять… есть самый лучший способ…

— Способ чего?

Она рассмеялась, хотя на ее ресницах все еще блестело несколько запоздалых слезинок.

— Способ жить, вот что. А может, знаешь, его и нет.

Он не находил в себе сил что-нибудь прибавить к этому. Да, Фанни, нет такого способа.

— Ты выйдешь здесь?

— Да. Проеду чуть-чуть автостопом. Это развеет мои мысли.

Он остановил машину.

— Пойду на бензоколонку. Поищу там людей, которые прилично выглядят.

Она вытащила свой рюкзак с заднего сиденья. Улыбнулась ему открытой детской улыбкой.

— Мы увидимся на рождество, крестный. Ты действительно уже не сердишься, что я теперь называю тебя Клодом.

— Нет, — сдавленным голосом ответил он.

— Желаю удачи, Клод.

Она зашагала вперед, неся на спине тяжелый рюкзак; на шоссе фигурка ее казалась невероятно хрупкой и маленькой. Она напевала песенку скаутов, которая так нравилась Анне-Мари:

Клод уже не слышал ее слов. Он никак не решался развернуться, снова выехать на дорогу, которая вела его на родину, к дому, на верную дорогу… Издали она, без сомнения, почувствовала его нерешительность и, не слыша шума мотора, обернулась. Довольно долго она махала ему рукой на прощанье, и поскольку он все не решался тронуться с места, сломала в живой изгороди веточку и пошла, помахивая ею; она шла, развернув ступни, как Чарли Чаплин, чтобы насмешить Клода. Он знал, что Полина напевает:

Какая глупая песня, подумал Клод и со слезами на глазах нажал на стартер.