Дитя слова

ПОНЕДЕЛЬНИК

Был понедельник, вторая половина дня (похоже, что по воскресеньям никогда ничего не происходит, но потерпите немного), темнело — желтоватый сумрак, царивший весь день, начал сгущаться, превращаясь в желтоватую мглу. Круглый лик Биг-Бена оставался освещенным весь день. Я сидел за столом, смотрел на этого своего друга и пытался составить прошение об отставке. Мысль о том, что надо искать другую работу и притом быстро, поскольку никаких сбережений у меня не было, наполняла меня страхом, лишала сил и вызывала желание ни о чем не думать. Кто-то (Реджи?) стянул мое вечное перо, и я мучился, сражаясь со стальным пером, которое купил в магазине и которое то и дело прорывало бумагу или весело делало кляксы.

Воскресенье кое-как прошло. Я дважды ходил в кино, а в промежутках — напивался. Я также много гулял. Гулять можно по-разному. Я гулял с особой, отвлеченной грустью, неизменно сопутствующей прогулкам по Лондону, — так я гулял и раньше, только сейчас я проделывал это сосредоточенно, как ритуал. По-русски нет единого слова, выражающего движение. Надо непременно указать, идет человек или едет, да еще есть глаголы совершенного и несовершенного вида для обозначения действия повторяющегося или единичного, и все — разные. Мое гуляние в то воскресенье заслуживает особого слова, которое отражало бы его коренное отличие от других прогулок.

Когда утро понедельника подходило к концу, у нас на работе появился один из Артуровых «несчастненьких» — он только что вышел из тюрьмы и потому срочно напился, а теперь явился к Артуру за деньгами, чтобы напиться совсем уж вдрызг. Я помог Артуру выпроводить его из здания. Артур вышел с ним и не вернулся — по всей вероятности, не сумел избавиться от своего захмелевшего дружка, а возможно, решил отвести его в какое-нибудь подходящее убежище. Швейцар, тщетно пытавшийся воспрепятствовать вторжению, сообщил об этом Фредди Импайетту, который пришел ко мне, точно я был во всем виноват, и устроил разнос под приглушенное хихиканье Реджи Фарботтома и миссис Уитчер.

Однако после обеда атмосфера переменилась и отношение ко мне стало более уважительным. Когда я вошел в комнату, Реджи оживленно делился чем-то с миссис Уитчер. При моем появлении оба умолкли и уставились на меня.

— Послушайте, Хилари, правда, что вы и Джойлинг — старые друзья?

— Нет.

— Вот видите, Реджи, я ведь говорила вам — этого не может быть.

— Но вы же знаете его, верно? А мне сказали, что вы давние друзья, что вы учились вместе.

— Никак они не могли учиться вместе, — заметала Эдит. — Хилари неизмеримо моложе.

Я уселся в своем защищенном уголке, куда широкой полосой падал желтый свет от старины Биг-Бепа. Вот этого мне будет очень не хватать.

— Хилари-и! Вы что же, теперь даже не отвечаете, когда люди обращаются к вам?

— Я не считал, что тут требуется ответ.

— Но вы все-таки знаете его? В баре говорили, что вы хорошо его знаете.

— Я знал его немного. Мы очень давно не виделись.

— Подумать только: Хилари знает Джойлинга!

— Я понятия не имел, что Хилари вообще кого-то знает.

— Придется теперь звать его мистер Бэрд.

— Мистер Бэрд, эй вы там — мистер Бэрд. И так далее, и тому подобное.

Я решил пораньше уйти домой. Я не в состоянии был писать прошение об отставке и не в состоянии был заниматься чем-либо другим. Со службой у меня все было уже покончено. Я решил прибегнуть к способу, которым пользовался, когда бывал в плохом настроении, — сесть на Внутреннее кольцо и ездить и ездить по нему до тех пор, пока не откроются бары, а тогда сойти либо на станции Ливерпул-стрит, либо на станции Слоан-сквер, в зависимости оттого, которая в этот момент будет ближе. При такой методе весы склонялись чуть-чуть в сторону Ливериул-стрит, если ехать в западном направлении, и в сторону Слоан-сквер, если ехать в восточном, поскольку в западном направлении между Ливерпул-стрит и Слоан-сквер было пятнадцать станций, а в противоположном направлении — двенадцать. Я предоставил случаю решать, в каком направлении мне ехать. Элемент игры, который я в это дело привнес, немного отвлек меня от моих мыслей — хотя и не в той мере, в какой отвлекло бы пребывание в одной постели с Бисквитиком.

Вечером я, естественно, намеревался, как всегда, отправиться к Клиффорду Ларру. Он привык к моим приступам раздражительности и умел их игнорировать. Я, естественно, не поверил тому, что моя вспышка в парке положила конец нашей дружбе. Своими разоблачениями в четверг он отомстил мне и, как я надеялся, удовлетворил свое самолюбие, хотя, конечно, всякое могло быть и он вполне мог по-прежнему жаждать моей крови, а потому не принять меня или просто уйти из дома. От такого человека любой реакции можно ожидать, и он вполне может вдруг решить, что дело зашло слишком далеко и пора это кончать. По мере того как шел день, эта возможность становилась все более явственной, ощутимой, особой болью среди других, — она мешала думать, побуждала бежать. Вскоре после четырех я поднялся и тихонько выскользнул из комнаты. Реджи и Эдит играли в крестики и нолики. Артур еще не возвращался.

Я прошел в раздевалку, надел пальто и кепку. Я не мог заставить себя ходить в котелке или шляпе — кепка была моим защитным признаком, хотя и не закрывала ушей. Опуститься до уровня вязаной шапчонки, какую носил Артур, я не мог. Я двинулся вниз по лестнице. Поднимался я всегда на лифте, а спускался по лестнице. Лифт нес с собой опасность общения. Только уступая возрасту, я не поднимался наверх пешком.

Сообразно установленным правительством нормам экономии электроэнергии, лестница была очень плохо освещена. Я спустился уже на два пролета и начал спускаться по третьему, когда снизу из-за угла появился плотный немолодой муж-чипа и, держась за перила, стал медленно подниматься мне навстречу. Мы прошли друг мимо друга. На секунду я увидел его лицо. Дошел до площадки и завернул за угол. Ухватившись за степу, постоял немного и сел на верхнюю ступеньку следующего пролета.

В этот момент на лестнице появился Артур.

— Послушайте, Хилари, что случилось? Вам плохо? Голова закружилась?

Я сказал:

— Убирайся.

— Хилари, не могу ли я…

— Убирайся!

Стремясь поскорее избавиться от Артура, я заставил себя встать и быстро пошел вниз по лестнице, а он стоял и смотрел мне вслед. Я вышел на улицу.

Когда он проходил мимо, передо мной мелькнули синие глаза, — иначе я бы его не узнал. Он облысел, поплотнел. Он шел и держался как человек пожилой, человек намного старше меня, старше своих лет. И вид у него даже в этот краткий миг был величественный — вид государственного деятеля. Возможно, от этого он и казался старше. Но больше всего меня потрясло не то, что я увидел его, а то, что он увидел меня. Я ведь намеревался быть уже далеко, когда Ганнер Джойлинг появится у нас. А теперь он увидел меня. Но узнал ли, мог ли он узнать за эти несколько секунд? Я, правда, не изменился в такой мере, как он. С другой стороны, он никак не ожидал меня увидеть. Нет, он не смотрел на меня. Он шел наверняка занятый своими мыслями, не глядя.

К этому времени каким-то образом, ибо я находился в полубессознательном состоянии, я уже ехал по Внутреннему кольцу в направлении Пэддингтона. Снова и снова я прокручивал в мозгу случившееся. На лестнице было так темно, мы прошли друг мимо друга так быстро. И я был в кепке — нет, нет, он никак не мог меня узнать. Но прошли-то мы друг мимо друга на лестнице, наши тела находились на расстоянии двух футов одно от другого. Я бы мог дотронуться до его рукава. Я сидел в поезде метро, закрыв лицо руками. Какая-то добрая старушка спросила, не плохо ли мне, и когда я не ответил, сунула фунтовую бумажку мне в карман. На секунду-другую я почувствовал благодарность.

Прошел не один час, и настало время открытия баров. Рулетка Внутреннего кольца остановилась — мне выпала станция Ливерпул-стрит, чему я был даже рад и что бессознательно предопределил, избрав Пэддингтонское направление. Ливерпул-стрит — ужасающая псевдовеличественная станция, на которой тебя охватывает страшное чувство обреченности и конца света, словно ты попал туда, где разворачиваются фантастические видения Эдгара По. Я напился, стоя на платформе, глядя на приходящие и уходящие поезда. Наконец я снова сел в поезд и отправился на Глостер-роуд.

Окно гостиной слабо мерцало. Стеклянная панель над дверью была освещена. Я вошел, воспользовавшись, по обыкновению, своим ключом.

— Привет, Клиффорд.

— Привет.

Он был на кухне — резал лук.

— Вы ждали меня?..

— Нет.

— Вы меня не?..

— Вы же сказали, что не придете.

Я заглянул сквозь открытую дверь в столовую. Стол был накрыт на одного. На моем месте лежала шахматная доска. Я достал ножи и вилки, стакан и одну из вычурных салфеток, которыми пользовался Клиффорд, и разложил все это на блестящем красном дереве, предварительно отодвинув доску для шахмат вместе с нерешенным на ней ходом.

Я вернулся в кухню.

— Извините, что я так возмутительно себя вел.

— О'кей. — Он улыбнулся, не глядя на меня, и смахнул нарезанный лук в красное варево, булькавшее в кастрюле.

Тут, по крайней мере, все было в порядке.

Я опустился на стул, на котором обычно сидел, когда Клиффорд готовил. Мне было приятно видеть его. Хотелось с ним поговорить.

— Можно я чего-нибудь выпью?

— Похоже, вы уже выпили.

Я плеснул себе в стакан виски.

— Я сегодня видел Ганнера.

Клиффорд заинтересовался и, повернувшись, посмотрел на меня, но своих кухонных манипуляций не прекратил.

— В самом деле? На службе? И он пригвоздил вас к стене, молча, не в силах от ярости произнести ни слова?

— Не думаю, чтобы он меня узнал… мы встретились на лестнице — прошли друг мимо друга… не думаю… в конце концов он ведь не знает, что я там работаю.

— Знает.

— Что?

— Фредди сказал ему.

— О Господи! А вы сказали Фредди. Чертовски предусмотрительно с вашей стороны. Откуда же вы знаете, что Фредди сказал ему?

— Фредди болтал тут о всякой всячине во время заседания и между прочим сказал, что сообщил Ганнеру про вас, а Ганнер сказал — как это славно. Да не смотрите вы на меня так!

— О-о… Вы видели его?

— Так получилось, что пока еще нет, но рассчитываю скоро увидеть. Он выходит на работу завтра.

— Завтра? Я думал, что пройдет не одна педеля, прежде чем он появится.

— Ну, так нет.

— Я, конечно, ухожу с работы.

— Почему «конечно»? — спросил Клиффорд, вытирая руки о цветастую кухонную бумагу и наливая себе шерри.

— Ну, это очевидно. Не могу же я торчать там и встречаться с ним на лестнице и в дверях. Я этого сам не вынесу и не вижу оснований, почему его надо подвергать такому испытанию. Решая уйти, я думаю прежде всего о нем. Вы-то уж безусловно все понимаете.

— Не уверен. Я не считаю, что вы должны бежать.

— А я как раз и собираюсь бежать. Именно бежать.

— Я считаю, что вы должны остаться на службе, высидеть, а там видно будет.

— Чтобы развлечь вас?

— Что ж, это действительно меня развлечет, но оставаться вам надо не ради этого, а ради своего же собственного блага.

— Моего блага?

— И его тоже.

— Вы с ума сошли, — сказал я. — Да его, наверное, начинает рвать при одной мысли, что я нахожусь с ним в одном здании. О Боже правый, как бы я хотел, чтобы вы ничего не рассказывали этому чертову Фредди. Если бы Ганнер не знал, все было бы настолько легче, я мог бы просто исчезнуть и…

— Представьте себе, я с вами согласен. И признаю, получилось не очень складно, что я рассказал об этом Импайеттам, хотя вы и понимаете, почему я так поступил. Но я считаю, многое меняется оттого, что он Знает. Я считаю, что теперь вы должны остаться.

— Вот этого я не понимаю!

— Если бы Ганнер не знал, что вы тут работаете, и вообще думать о вас не думал, тогда — о'кей. Но теперь, когда он знает, что вы продолжаете существовать, было бы невоспитанно взять и исчезнуть.

— Невоспитанно?

— Да. Если, напомнив о себе, произведя этот маленький шок, вы уползете, ваши страдания, возможно, уменьшатся, но его страдания возрастут. И если уж позволите, я считаю, что вы обязаны принести ему в жертву свои интересы.

— О чем, черт подери, вы говорите?

— Он — точно пугало для вас. А вы, несомненно, — пугало для пего. Вы же сами сказали, что его, наверное, начинает рвать при одной мысли, что вы находитесь в одном с ним здании. И если вы возьмете и исчезнете, от тошноты этой ему уже не будет избавления.

— А от нее и нет избавления.

— Избавления, возможно, нет, но, думается, ему бы стало легче, если бы он просто видел вас время от времени, привык бы изредка встречать вас и понял, что мир от этого не перевернулся. А потом ему, возможно, приятно будет поразмышлять и над разницей вашего положения в жизни — это может немного приободрить его.

— Жутковатые рассуждения. Меня такая мысль не ободряет.

— Но речь идет о том — верно ведь? — что вы должны принести себя в жертву. Это малюсенькая, крошечная услуга, которую вы можете и, я думаю, обязаны ему оказать, независимо от того, что вы сами чувствуете.

— Это какой-то дикий ход мыслей.

— Ситуация дикая и, как вы правильно заметили, для стороннего наблюдателя небезынтересная. Что произойдет? Как вы оба поведете себя? Неожиданный ответ, боюсь, — безупречно. Но это уже будет хоть и крошечным, а все же проявлением добра в мире.

— Похоже, что вас очень заботит душевное спокойствие Ганнера.

— Нет. Я совершенно беспристрастен. Как вам известно, я и в старое-то время не особенно любил Ганнера. Мне говорили, что у него есть обаяние, — я этого никогда не замечал. Он казался мне претенциозным и самовлюбленным. Нет, нет, я просто излагаю вам свои соображения — то, что мне кажется разумным и моральным. Я ведь не говорю, что вы должны непременно побеседовать друг с другом! Это было бы, конечно, невозможно. Но если бы вы могли любезно поклониться ему, встретившись на лестнице, это было бы хорошо для него, а возможно, и для вас.

— Любезно! Едва ли у нас возникнет желание быть друг с другом любезными!

— Конечно, нет. И не в этом дело. Просто вы должны остаться, спокойно вынести его присутствие, дать ему возможность пренебречь вами. Я вовсе не предлагаю вам сидеть тут всю жизнь. Но я считаю, что вы должны продержаться полгода.

— Нет, — сказал я. — Нет. — Я понимал справедливость доводов Клиффорда, но не мог их принять. Я что же, должен был «подставить себя» Ганнеру, словно некоему смертоносному лучу? Я что же, должен служить для него своего рода зрелищем, смириться с его близостью, с его молчаливой ненавистью и презрением, а потом уползти и спрятаться? В этом было что-то омерзительное и пугающее. Но неужели я действительно должен так поступить? Неужели Клиффорд прав и речь идет о небольшой услуге, которую я мог бы оказать Ганнеру, о том, что в конечном счете я мог бы ему подарить? Даже если это и так, готов ли я что-либо ему дарить? Разве я не ненавижу его за те страдания, которые он мне причинил? Ведь он же сломал мне жизнь и сломал жизнь Кристел.

— А что представляет собой его вторая жена? — спросил я, чтобы вывести разговор из этого неприятного русла.

— Не знаю. Какое-то модное ничтожество.

— Образованная?

— Не думаю.

— Есть дети?

— Нет. Я сказал:

— Кристел бесповоротно выходит замуж за Артура, это дело решённое. Она сказала ему «да». Артур водружен на пьедестал. Артур возвеличен.

— О нет… — Клиффорд швырнул ложку, она упала со стуком.

— Да. Боюсь, что так.

— Вы не можете этого допустить… ох, нет, нет, нет… в прошлый раз я не воспринял этого всерьез… вы должны поломать это…

— А при чем тут я? Может, оно и к лучшему. Клиффорд сбросил передник.

— Пошли.

— Как? Куда?

— Немедленно едем к ней.

— К Кристел? Ни в коем случае!

— Я хочу видеть женщину, которая собирается стать миссис Артур Фиш.

— Нет, — сказал я. — Извините. Нет.

— Поедемте к Кристел.

— Нет, мы не поедем. Клиффорд, не будьте совсем уж дьяволом. Вы же знаете, какие чувства питает к вам Кристел. Я надеюсь, что теперь она не смеет даже думать о вас. Как же у вас могла явиться мысль растревожить ее, как раз когда она что-то решила? Господи, неужели вы думаете, что мне это нравится? Но я хочу, чтобы она устроила свою жизнь и была счастлива.

— И вы действительно считаете, что она будет счастлива, если выйдет замуж за этого обмылка?

— Да. По-видимому. Иначе я бы этого не допустил. Артур — не чудо природы, но он честный малый и любит ее.

— А я хотел бы это поломать, — сказал Клиффорд.

— Вы уж не вмешивайтесь. Я это серьезно. Не вмешивайтесь. Держитесь в стороне. Если Кристел увидит вас сейчас…

— Но почему этому ничтожеству Артуру выпало жениться на девственнице? И почему он должен был получить именно эту девственницу?

— Как вы трогательно романтичны в отношении девственности.

— Это понятие все еще кое-что значит. В нашем прогнившем, алчном, сонном, слюнявом мире.

— Обещаете, что не пойдете к Кристел, не станете встречаться с нею или писать ей?

— Я никогда не даю обещаний. Как я могу связывать на будущее свое «я»?

— Но вы не будете ничего предпринимать, хорошо? Вы ведь ничего не можете ей предложить. Единственное, что вы можете сделать, — это все расстроить.

— А-а, да ладно, — сказал Клиффорд, сразу переходя, как это было ему свойственно, от горения к апатии. — В конце-то концов это ваше дело, я ведь думал прежде всего о вас, а если вы считаете, что все прекрасно, значит, так оно и есть. Она — ваша собственность, пока не станет собственностью Артура. Вы правы, никакого конструктивного плана у меня нет. И все же смею надеяться, что этого не случится. А теперь, как сказала бы дражайшая Лора, á table, á table.

Мы сели за стол. Сначала съели что-то вроде омлета с овощами. Потом что-то вроде рыбы с фруктами.

— Как выглядит Ганнер?

— Постарел.

— Все мы постарели, дорогой мой, — сказал Клиффорд. Губы его уже не были плотно сжаты. Он протянул через стол руку и накрыл ею мою.