Дневник

Без ропота закрыть глаза – и так остаться.

Зелёный с синим – и – жемчужная щека…

Прозрачная волна, волна мазка густая…

И в раковине звук скрипичного щипка…

Заглядывая за – в себя – взираешь молча,

быть может, раньше нас познавшая сейчас,

состарившихся и… и не имевших мочи

глядеть, как далеко глядишь, не осерчав

на время и его движение по руслу,

на каждый поворот, где скудный, где с лихвой, —

заглядываешь в глубь, как водится по-русски, —

о, зрячая душа, смотрящая слепой!

Уйти из декабря – соблазн. Соблазн —

остаться и прожить. Декабрь не шутит.

Не скроешься и выпорхнувши с глаз

Создателя – тогда зачем и шуму?!

Не прятаться! Пред Ним стоять, любя.

Имеющий не пожелает больше.

Горит огонь. Уходит дым, клубясь…

Уходит год. Уходит жизнь. И больно.

Остаться в декабре, как на посту.

Дождаться прибавления минуты…

Не поддаваться на ночной посул —

уйти из мрака. Чтоб – не обмануться.

Город битый, больной, упакованный в снежный мешок,

отдышался за ночь.

Кто бродил, и не раз, от заставы к заставе пешком,

посыпал, словно пеплом, головушку хладным песком —

не досчитывал ног.

Путник битый, больной, затерявшийся в чреве ночном,

встанет вновь в караул.

Постоит и опять колебаться бессонно начнёт…

Поколеблется и остановится – знать бы на чём…

Не сыграешь на счёт.

Ночь и день, день и ночь. Зимний город, тепло на счету,

чаша чаянья сверх…

И живёшь… И ногою встаёшь на черту…

И не хочешь – за дверь.

То ль терновником – рот,

то ли ватою сердце полно.

Монотонным ковром

раскатается день за полночь.

В ватном коконе стук

еле слышен и тесно во рту.

Полететь бы к Гнезду,

но оглянешься – ты снова тут —

здесь, где крылья растить —

не безделица, ветер под дых…

Где из вздоха «Прости!»

вызревают прощенья плоды.

Так прости же, прости!

Лишь припасть на коленях к Отцу,

и росток прорастить —

не теперь – так хотя бы к Концу.

По кубику, помалу из затей

сложить, как будто, дом…

Не ведая, не зная, что затем

в нём выживешь с трудом…

По малой половице, по шажку —

поглубже на чуток

проходишь, продвигаясь к «посошку»

за будущей чертой…

А день перечит святочным снежком

печали мировой

и пробует «отправиться пешком»

от язвы моровой.

Снег… Не высунешь носа, ноги…

Перекрыты дороги к участью.

Но сердца и под снегом наги…

Состраданья шубейку накинь —

подели свою душу на части!

Знать, останется целой. Метель

рвёт и мечет… Но жизнь-то подюже.

Затянись поясочком потуже,

сосчитай всех друзей и подружек,

и товарищей разных мастей —

их не меньше метели! Теперь,

в Рождество, в Богородицы Праздник,

снег – участник, виновник, проказник —

настоящее – не на продажу…

Бездорожие – что ж – не стерпеть?!

Кому – колюч и холоден, кому

пушист и мягок, – выбирай, что хочешь,

коль за страницей и «владенья муз»

твой почерк так таинственно-доходчив…

Ты держишь землю, небо, прячешь люд…

Сам прячешься – грустна весной Снегурка…

Летающий, не видевший пчелу,

летящую с цветка, тебе не грустно?

Ах, глупости! Идёт, идёт, идёт…

Что миру снег? – Идёт без сбоя время

(едино – что и пища, и едок…)

насквозь, тобою щедрого, Борея…

Сменить ли «зимних мух» на всяку тварь,

летающую в августе отрадном,

в воображеньи, мысленно?… Товар —

не равный… Что под небом равно?

Любимо Богом каждое. Оно —

жалеемо, особенно в ненастье,

особенно которое дано

особенно не вымолившим счастья…

Так потерпи, когда открыто настежь…

Так потерпи – всему придёт черёд.

Взгляни в окно – рождественские ели

не сетуют. Твой взгляд удочерён —

усыновлён. И смерти нет в метели.

Я с тобой похожу по морозу вдоль берега рек

среднерусских, с пейзажем обители кроткой.

И замёрзну, конечно, тебя посильней и скорей,

пробираясь одною протоптанной тропкой.

Передашь рукавицы: «Да разве же это мороз?!»,

я слегка улыбнусь: «Мне и этого мало…»

Мне и этого много. А где-то стучат топором —

знать, готовят дрова, чтоб в тепле покемарить…

Не набиться в друзья тем, кто греет за тысячи вёрст

себе руки – у них круговая порука…

Здесь морозно и дружно, и проблески будущих вёсн

светят нам с куполов, согревая по-русски.

Здесь опять намело… Ну, а в Африке снова жара…

Жизнь уездная – стон и надежда на новое лето…

И, как запертый Фирс, остаёшься один выживать,

удивляясь тому, что и это… полезно.

Доктор Астров в метель не пробьётся, и кто-то всплакнёт…

Сад вишнёвый в снегу, и почти опустело именье…

И так трудно вписать пару радостных строчек в блокнот,

но окажется вдруг, что не сделано меньше…

Ах, как хочется прочь, в неизвестность, из снега в жару…

Только кто приберёт, подытожит, построит на завтра?

Не проделаешь лаз на «туда и обратно» в «шару»,

пригодишься и здесь, как ребро «динозавра»…

…А ведь и здесь бывает свет и солнце бегает по снегу…

И бегают ему вослед, с румянцем, непоседы…

Ему подставить норовят, кто как горазд, побольше…

Но зимний вечер вороват и прячется в подоле

у ночи… Наступает ночь. Кто спит, а кто бессонен…

И где-то наступает ноль… явившийся…

Без слова.

Оно – вернётся – и без нас, и с будущими нами…

И станет видно небеса со всеми именами.

За оконною чащей лесов,

кристаллических, тварная поросль.

Знать, уже наготове засов,

разделяющий намертво порознь…

За окошком курится дымок,

заблудившийся точно в трёх соснах…

В самый раз собираться домой

до того, как в зимовье не сослан…

Снова белка вот-вот принесёт

мне на счастье в скорлупке орешек,

где и творчество, и ремесло

прорастут, может статься… Не грешен

не живущий. Смотря за окно,

вижу сумерки. Свет на исходе.

С этим светом ещё заодно

мы вращаемся… Царствует холод.

Вскочив верхом, пришпоривает (дух

захватывает, всем посторониться!)

и, двери открывая на ходу,

выстуживая, кружит по страницам…

Закроемся от холода, от не…

Забьёмся в дрожь, но выпрямимся к лету,

где «шёлковые весточки одне»

и выпущено певчее из клеток

российской непогоды… В холода

припомним рай, оставленный и нами,

и сядем у порога голодать,

отцовского, как дети, снова наги.

Мы были одни. Без начала

шёл снег, занося навсегда…

Деревья с кривыми плечами,

печальные дали… Качались,

как призраки, птицы в снегах.

В такой-то глуши – и не сгинуть…

До города, видно, сто дней…

Под снежными сводами скиний

счёт времени разве навскидку…

То кажется – близко. То нет.

Но время диктует пожёстче.

В нём жизнь разошлась по счетам.

Из мягкого лона к погосту —

пронзит и без снега до кости…

Ему снегопад – не чета.

Метель сравняла всё. Внутри тепло и тихо.

Сидеть молчком и ждать, что сбудется, что нет…

Что вовсе занесло, уже не воплотится,

но что-то наяву увидится точней.

Когда яснеет взгляд, живёшь прямей и проще.

Москва, совсем как встарь, по грудь погружена

в сугробы… Третий Рим не позабыт, не брошен,

и русская пурга ещё покружит нас…

Не выйти б из снегов, очистивших от порчи!

Но где-то метроном отмеривает ход…

Пусть будет каждый взгляд очищен и разборчив,

и город не падёт, как пал Иерихон.

Пока трубит метель, готовь ему подмогу…

Молчит вся Божья тварь, попрятавшись в снега,

внесённые сюда… Бумага чуть подмокла…

И мёрзнут пальцы рук, укрывшихся слегка…

По Островскому снежно. В Пыжах

Критский Голос. И торжища посвист…

Побирушка, одёжку поджав,

собирает по крошечке постной…

Ноги мёрзнут. Сердечный пожар.

Где-то здесь Александр Николаич

проходил… И какой-то «герой»

подавал голытьбе на калачик…

От того – ни двора ни кола ведь…

Новый возраст. Кресты да пороша.

Что не с ними – с другого порога.

Лишь бы сердце для плача – порожне

оставалось. Канона дорога.

Разглядеть поподробнее жизнь

через линзы натруженных глазок,

не заметив наивно межи,

за какую не хаживал классик, —

чей удел? Стань, как дети, пророк

иль слепой песнопевец, что зорче

остальных… По ноге им порог,

за которым закаты и зори —

се начало с концом. На заре

начинай и закончи с заходом…

Принимает Дитя Назарет

поперёк мировому закону.

Русский март и поблажки не даст

и соломки не стелет,

и тепло, как птенца из гнезда,

вытесняет, – не с теми,

кто погреться горазд…

Капля точит скалу – даже март не навеки.

Ночь проходит, а днём – он и впрямь не гора,

и живём по старинке, судьбу не коря,

как и надо, наверно…

Я не с тем, кто его поменял на покой

райских садиков с порослью южной…

Здесь своё: долгий обморок, с жаждой в покос,

утолённой нехитрою юшкой.