Дневник невестки

4. Детские травмы

Три дня Антон жил в вольере. В знак протеста. Он устроил эту акцию из-за собаки, сейчас я вам все быстро объясню.

Любимую собаку моего друга Зильберштейна родители продали, о чем он даже не подозревал. Это был не ньюфаундленд, а борзая, рыжая изящная сука по кличке Душка. Она оказалась в питомнике почти случайно, ее подарил Розе один из поклонников в надежде, что великая собакозаводчица когда-нибудь займется и русской породой. Розе было некогда, в то время ей хватало ньюфов, а борзым, как известно, нужен активный выгул, желательно в полях, и этим занялся Антон. Он полюбил рыжего щенка, Душка стала его личной собакой.

А вы попробуйте, сходите погулять с собачкой каждое утро за город! Антон это делал перед школой, когда мы все еще спали. Моя мама встречала его иногда на ранней заре, по пути на работу, и восхищалась: «Какой ответственный мальчик! Моя только встала, а этот уже с собакой – и в дождь, и в снег».

Антон готовил Душку к большой охоте, к каким-то там специальным испытаниям. Когда мы все уехали учиться в большие города, он стал тренировать ее по выходным. У него был план – на каникулах он едет с Душкой в ростовские поля. И вдруг Антон приезжает в зеленый домик и видит пустой вольер!

Собаку продали неожиданно. Какой-то охотник и как раз из Ростова заехал в гости, восхитился рыжей сукой, сказал, что хочет ее купить. Родители отдали. Нет, дело было не в деньгах, и мальчика, конечно, никто обижать не хотел. Так было лучше для собаки прежде всего. Это же борзая, не хомячок, ей нужно поле, свора, зайцы… Почему не спросили Антона? Так это ясно, он был бы против. В общем, приезжает друг мой Зильберштейн к родителям – собаки нет.

Он плакал, раньше он много плакал по детской привычке – моментально краснел, ложился в кровать, носом к стенке, сворачивался, как маленький, в комок. И так лежал.

Вот и узнав о Душке, он так улегся. Его утешали, ему объяснили: «Мы все понимаем, но, детка, это же не трагедия. Ты навестишь свою собаку летом, в августе. Ты точно так же поедешь на охоту и весь август будешь с ней…»

Это Антона успокоило. Тем более что лето приближалось, впереди была сессия, и он переключился на экзамены. Друг Зильберштейн был отличником, не то что я, все всегда сдавал на одни пятерки.

Увы, поохотиться с Душкой не получилось. Через пару месяцев от нового хозяина пришло известие, что собака умерла от разрыва сердца. Кто его знает, почему это произошло… Может быть, от тоски умерла эта рыжая сука. А может быть, охотник загнал ее в поле или просто сердце слабое оказалось…

Когда Антон узнал, его снова накрыло, и все, что не сказал родителям, когда продали Душку, ему сказать захотелось. Но он, конечно, промолчал.

Нас всегда учили держать себя в рамках – и меня, и Антона, и всех вообще кругом. Может быть, поэтому из нас и выросли такие бревна. Мы не показываем отрицательных эмоций, но с положительными тоже у нас не очень. Поэтому мы ищем успокоения в каких-то странных источниках. Мой муж все время жрет, я уже боюсь садиться с ним вместе за стол, он пылесосит все, и с моей тарелки тоже. «Да что ж я делаю!» – говорит он, но все равно все сметает. А я пишу какие-то бытовые записки, и у меня болят спина, шея и задница из-за того, что я сижу все время за компом. Но я пишу. А муж жрет. Так мы лечим свои детские травмы…

Так вот, после известия о смерти собаки Антон сбежал в вольер и лег на Душкину лежанку. Роза Михална прошла к нему через сад, облокотилась на решетку и позвала на ужин. А он ей отвечает:

– Не пойду.

– Почему? Объясни, если не сложно.

И тогда Антон заявил:

– Потому что своих собак вы любите больше, чем детей. Раз так, я буду жить в вольере, как собака.

Роза ничуть не удивилась. Ей уже приходилось слышать фразочку, что собак она любит больше детей, от своей же свекрови.

– Мы тебя лю-ю-ю-бим. – Она улыбнулась. – Сыно-о-ок, выходи.

Антон не ответил, даже не повернулся. И что? Что делать маме в такой ситуации? Моя бы стала штурмовать вольер, моя могла бы перегрызть решетку… Другое дело Роза. Роза Михална нюни разводить не стала, вздохнула только:

– Как знаешь, детка, как знаешь… Ты уже мальчик большой.

Волноваться было не о чем: ребенок дома, на глазах, живой-здоровый. Он продолжает убирать вольеры, кормить собак. И сам не голодает – вон какие в саду растут чудесные большие груши!

Дни стояли теплые, ночи тоже, Антон спокойно спал на воздухе, завернувшись в старый туристический спальник. И ему действительно никого не хотелось видеть и не хотелось никому показывать свои зареванные красные глаза.

А как же было не поплакать? Мы все рыдали по своим собакам, до самых свадеб, до рождения собственных детей. Мы все заводили щенков приблизительно в одно время, лет в пятнадцать-шестнадцать. У меня появился ньюф, у Антона борзая, у Вероники ротвейлер (он ей вполне подходил). И мы носились со щенками как ненормальные, потому что собака была единственным источником нашего чувственного самовыражения.

Тут все понятно – возраст. Мы выросли, родители нас перестали брать на ручки, мы оказались в холоде, а тут вдруг теплая собачья шерсть… Кого обнять? Собаку. Кого погладить? Песика, кого ж еще! Собаки на нас не орали, всегда нам радовались… В общем, это была компенсация любви. Нам хотелось, чтобы кто-то полюбил нас точно так же, как собака – без вопросов и навсегда. А пока желающих не было, мы принимали своих щенков слишком близко к сердцу, и когда они у нас умирали, мы оплакивали их как людей.

Это был стресс. Меня отпаивали валерьянкой. Веронике купили путевку на море, чтобы она развеялась. Антон страдал один в вольере.

– И как ты успокоился? – Это я уже потом, спустя много лет, у него выясняла. – Скажи мне, что ты чувствовал тогда?

– Я ничего не чувствовал. – Он мне ответил. – Я это пережил.

Я знаю, как он все переживает. Технология проста. В его сознании есть железный ящик, он замыкает туда все черные эпизоды. Закрывает все плохое на кодовый замок, а шифры… шифры он умеет забывать, он совершенно их не помнит. В отличие от меня Антон никогда не ковыряется в своем черном архиве. В тот день, когда я прискакала к нему как нянечка к барчонку, он вышел из вольера – и больше никогда ни слова не говорил своим родителям про эту рыжую собаку.

История у нас не про собачку. Вздохните и расслабьтесь. Хочу вам кое-что сообщить в связи со всем вышеизложенным. В отличие от донны Розы все другие матери парней, с которыми я в юности крутила шуры-муры, меня боялись. Почему? Ведь я не состояла на учете в детской комнате милиции, не ширялась, не занималась проституцией, не валялась пьяная по кустам… Чем я пугала бедных женщин? А ничем. Они боялись своих же собственных фантомов. Каждая из них видела во мне монстра, который хочет забрать у нее детеныша и заодно прихапать жалкое семейное барахлишко.

Что защищали эти клуши? Какие сокровища? Ни одна из них не была английской королевой. Никто из них не обладал ни титулом, ни фамильным замком, ни виноградниками… Но все боялись страшную меня, в то время как бояться нужно было мне.

Боялась первая. Мне было-то всего пятнадцать, и я была невинна, как слеза, но мама моего парня, уважаемый работник торговли, боялась, что я заберу у нее единственного сына и ничего не оставлю взамен. Тут все понятно – работник торговли, она привыкла совершать обмен, деньги – товар – деньги.

Вторая мама тоже меня боялась. Не видела ни разу, но боялась. А мало ли… вдруг я плохая? К тому же у него таких, как я, бесспорно, будет еще сто.

Третья мама выскочила замуж в восемнадцать – и теперь панически боялась, что ее сыночка захомутает такая же проворная девчонка. Но тут уж не бояться надо – радоваться.

Четвертая… Она была уверена, что сын попал в религиозную секту. Я так его уматывала, что у него не оставалось сил на беседы с милой мамочкой. Она его о чем-то там расспрашивала, а он только молча кивал. Уж извините… Слабенький попался.

Всех этих мам объединяло одно – они вообще боялись девушек. Любая девушка сына была для них проблемой. Как, впрочем, и снег, и дождь, и жара. Никто из них не разглядел во мне источник неиссякаемого счастья, а я была прекрасна, я скромненько поблескивала в нашем тихом городишке, как серебряная подкова в придорожной пыли.