IV.

«Мальчик, слыша, как мать смеется или говорит, всякий раз быстро вскакивал и зажигал огонь…Это у всех домашних вызывало признание его храбрости. Однако его игры стали какими-то непутевыми. Целыми днями он изображал каменщика и накладывал на окно кирпич и камни. Его останавливали - не слушался, а если кто-либо уносил хоть один камень, так он катался по полу и капризничал» (Пу Сун Лин. «Рассказы Ляо Чжая о чудесах»).


… Я все хочу спросить, дорогие мама и папа. А также все остальные мои родители… Я вас звал? Я вас искал? Нет. Я просто бежал по пашне. Все, что я хотел получить (мечтал, надеялся) - не получил. Мышь ускользнула, жаворонок не дался. Вы же ступили на землю, увидели меня и спросили: хочешь быть со мной? - Нет, честно ответил я. И все закрутилось.

Вы говорили, что любите меня. Я молчал. Вы говорили, что любите меня всего (но при этом менялись в лице, если я говорил про жаворонка или про мышку, потому что вы видели меня торговцем или солдатом, но никак не юным натуралистом), я же принимал вас со всеми вашими родственниками и даже старой чужой бабкой. Когда я вернулся в 16 лет с синяком на шее, папа меня ударил. Потому что он знал, что этот синяк не от девочки Ляли. И даже не от тетушки Люси (Бао-дай). И синяк - горел как огонь. И все смотрели на меня косо. И так было всегда.

Иногда я загрызал на летнем отдыхе куру, и меня опять били.

В принципе куру мне было жалко.

Но это было выше меня.

…Вы говорили: любить - это значит любить полностью. А любили - на четвертинку. (Я же, не обремененный любовью, - смотрел на вас зорко и прощал вашу манеру любить кого угодно в моем обличье - кроме меня самого. И даже - по-своему был к вам привязан.)

Иногда я лежал на припеке, свернувшись калачиком и пытался дотянуться носом под свой воображаемый первый хвост.

Тогда меня уже били всей деревней.

…Каждый из вас имел семью, детей, второго какого-нибудь человека, люди сильно любят иметь двойников, свои половинки, составлять одно целое («…он мне как сиамский близнец, - говорили вы? Отлично. Можно я заведу такого же? Нет? Я так и думал), я же был всегда - постоянно - третьим.

Поэтому когда мои родители постарели, я не смог уйти от них.

Я тосковал на закате о фальшивой лисьей луне и какой-то не давшейся мне лесной любви, вы на закате тосковали обо мне. Вам стоило только протянуть руки - и вот оно ваше счастье. Мне вообще не нужно было тянуть свои руки и лапы, у меня на руках и лапах были вы, и вы плакали. Если я говорил, что собираюсь уйти от вас, вы плакали громче. Я оставался.

У вас было все, у меня - ничего. Только терпенье.

Поэтому я ушел на сто вторую китайскую войну - и там меня наконец-то убили.

- Расскажи мне все. Мне важна твоя честность. Где ты был на рассвете?

- Кур жрал.

- Не лги мне. Мне это нужно, чтобы я мог жить.

- А мне нужно, чтоб жить, не говорить тебе ничего. Может, если я скажу - я рассыплюсь в дорожную пыль, стану сброшенной мертвой шкуркой? Так уже было - с одной лягушкой. Все очень плохо кончилось. Для нее. Почему же твоя жизнь важнее моей?

- Потому что я люблю тебя…Нет, все равно скажи.

Отлично.

Отлично даже не то, что нам всем невыносима чужая настоящая жизнь (хотя мы и говорим: «Мне главное, чтоб ты был просто честным со мной, я смогу все пережить», а не можем пережить даже молчания), а то, что даже такую жизнь - при всей ее для нас невыносимости - мы хотим у другого отобрать, узурпировать, присвоить. Загнать в наши общие разговоры, обмусолить, исплакать, убить, сделать затхлой (его виной, нашей якобы великодушной, терпеливой мукой). Спрятать в баночку, поставить в подвал, налепить резиновым клеем этикетку «Его честность 2008, октябрь, перламутровое утро». Вместо того, чтобы просто закрыть на другого человека глаза.

И любить его бескорыстно. Почти не видя.

И кто- то еще после этого говорит, что можно любить -сильнее?

Загрузка...