Дочь Империи

Глава 7. СВАДЬБА

Низко поклонившись, Накойя сказала:

— Пора, госпожа.

Мара открыла глаза. Час был ранний, и солнечные лучи еще не успели одолеть утреннюю прохладу, а Мара уже задыхалась от жары в тяжелых парадных одеяниях. Она взглянула туда, где стояла Накойя: прямо перед носилками, украшенными цветами. «О, еще хотя бы минуту!» — мысленно взмолилась Мара. Но медлить она не смела. Без посторонней помощи поднявшись на ноги, Мара вернулась на носилки и жестом дала понять, что готова. Накойя приказала выступать. Рабы сняли с глаз повязки; начиналось прохождение процессии невесты. Гвардейцы, выстроенные рядами по краю сада, все как один повернулись и отсалютовали своей госпоже, когда носильщики подняли шесты на плечи и мерным шагом начали движение к церемониальному помосту.

Босые ноги рабов беззвучно ступили на изразцовый пол парадного зала господского дома. Кейок и Папевайо, ожидавшие у входа, пропустили носилки вперед, а затем пошли за ними, строго соблюдая положенное расстояние. Слуги, толпившиеся в дверных проемах вдоль всего зала, разбрасывали на пути процессии цветы, которые должны были принести их госпоже радость и здоровье. Вдоль стен, в промежутках между дверьми, стояли воины, и в их салюте легко угадывалось нечто более глубокое и сильное, чем обычная дань преданности и почитания. Как видно, кое-кто из них пытался совладать с подступающими слезами: об этом красноречиво свидетельствовал блеск увлажнившихся глаз. Эта женщина стала для них не просто правящей госпожой; в глазах тех, кто испытал безрадостную долю серых воинов, Мара была дарительницей новой жизни, о какой они не смели и мечтать. Даже передоверив их преданность своему супругу, она навсегда сохранит за собой их любовь.

Перед закрытыми дверями церемониального зала носильщики остановились. Две девушки, посвятившие себя служению Чококану, прикололи к головному убору Мары несколько разноцветных покрывал и вложили ей в руки венок, сплетенный из лент, перьев шетры и тайзовой соломки; то был символ неразрывной связи между духом и плотью, землей и небом, а также между мужем и женой. Мара лишь едва придерживала венок, опасаясь, что от вспотевших ладоней на шелковых лентах останутся следы. Коричневые с белым перья шетры подрагивали, выдавая невольный трепет молодой невесты; тем временем к носилкам приблизились и встали вокруг Мары четыре девушки в изысканных одеяниях. Все они были дочерями властителей, союзников Акомы, подругами детства Мары. Сегодня они все, как в добрые старые времена, так и светились дружелюбием, хотя их отцы по политическим соображениям несколько отдалились от Акомы. Однако лучезарные улыбки девушек были не в силах облегчить тяжесть, угнетавшую душу, и прогнать мрачные предчувствия. Да, она явилась в парадный зал как властвующая госпожа Акомы, но выйдет отсюда как жена Бантокапи, как все прочие женщины, не облеченные наследственной властью… Теперь ее назначение будет состоять лишь в заботах о чести, удобствах и приятной жизни для мужа-господина. Когда завершится краткая церемония перед семейным камнем натами в священной роще, у нее не останется никакого ранга или титула, помимо тех, что она получит по милости супруга.

Кейок и Папевайо взялись за деревянные кольца дверей и потянули их в стороны. Расписные створки беззвучно скользнули по желобкам, открыв широкий проход. Прозвучал удар гонга. Музыканты заиграли на тростниковых свирелях и флейтах; носильщики двинулись вперед. Мара моргнула, борясь со слезами. Но голову она держала высоко, помня, что на нее устремлены глаза самых знатных вельмож Империи и их родичей. Теперь уже никто из смертных не был властен воспрепятствовать церемонии, которая соединит ее судьбу с судьбой Бантокапи из рода Анасати.

Через разноцветные покрывала Мара не видела почти ничего, кроме каких-то неясных, расплывчатых силуэтов. Деревянные стены и полы источали запах мебельного воска и смолы, смешивающийся с ароматом цветов.

Рабы донесли ее до помоста, выстроенного в виде широких ступеней. Они опустили носилки на нижнюю ступень и удалились, оставив ее у ног верховного жреца Чококана и трех его служителей. Сопровождающие девушки уселись на подушках около помоста. От жары и одуряющего запаха дыма, поднимающегося над кадильницей жреца, у Мары закружилась голова; каждый вздох давался с трудом.

Она не видела, что происходит за помостом, но знала, что по традиции Бантокапи должен был появиться в противоположном конце зала одновременно с ней, на носилках с бумажными украшениями, символизирующими оружие и доспехи. К этому моменту он уже, вероятно, сидел на одном уровне с ней по правую руку от жреца. Одежды жениха наверняка столь же изысканны и роскошны, как у нее, а его лицо скрыто за массивной маской с перьями, изготовленной специально для свадебных обрядов кем-то из далеких предков Анасати.

Верховный жрец воздел руки ладонями к небу и произнес первые строки венчального речитатива:

В начале начал не было ничего, Кроме мощи высшего разума — разума богов.

В начале начал своею мощью Боги создали тьму и свет, огонь и воздух, Землю и море И, наконец, мужчину и женщину..

В начале начал Раздельные тела мужчины и женщины Воссоздали заново Единство божественного промысла, Создавшего их самих.

И так дали они Жизнь своим детям, Дабы те прославляли Могущество богов.

И сегодня, Как в начале начал, Мы собрались, Чтобы утвердить единство божественной воли Посредством земных тел Этого молодого мужчины И этой молодой женщины.

Жрец опустил руки. Прозвенел гонт, и мальчики-певчие запели гимн, прославляющий тьму и свет творения. Когда гимн подошел к концу, зал наполнился множеством звуков: скрип сандалий, шелест шелков, шорох парчи и перьев, постукивание бус и самоцветов возвестили, что собравшиеся гости поднялись на ноги.

Жрец возобновил песнопение, а Мара тем временем боролась с сильнейшим желанием сунуть руку под все эти покрывала и почесать себе нос. Показное благочестие напыщенной церемонии напомнило ей случай из раннего детства. Тогда они с Ланокотой вернулись в Акому, побывав в гостях, на свадьбе в одном из знатных домов. Они — тогда еще совсем дети — решили поиграть в жениха и невесту. Мара уселась на борт тайзового фургона, воткнув себе в волосы как можно больше цветов акаси. Лано спрятал лицо за свадебной маской из высушенной на солнце глины и перьев, а «жреца» изображал престарелый раб, которого они уговорили завернуться по этому поводу в одеяло… От воспоминаний детства пришлось вернуться к действительности. В руках у Мары был настоящий ритуальный венок, а не ребячья самоделка, сплетенная из трав и гибкой лозы. Если бы Ланокота был жив и мог здесь присутствовать, он бы поддразнивал ее и провозглашал тосты за ее счастье. Но Мара знала, что в душе он бы оплакивал ее судьбу.

Жрец произнес еще несколько фраз, и раздался очередной удар гонга. Гости снова опустились на подушки, а храмовые служители зажгли благовонные свечи. Тяжелый аромат фимиама заполнил зал, когда верховный жрец приступил к прославлению Первой Жены. Когда он заканчивал восхваление каждой из ее добродетелей — а то были благочестие, покорность, приветливость, чистота и плодовитость, — Мара кланялась, касаясь лбом пола. А когда выпрямлялась, храмовый служитель в пурпурной хламиде снимал у нее с головы одно из покрывал: белое — как знак скрытого под ним благочестия, голубое — повиновения, розовое — приветливости; и, наконец, осталось липы. тонкое зеленое покрывало, знаменующее собой честь Акомы.

Тонкая ткань все еще щекотала кожу лица, но теперь по крайней мере Мара могла видеть, что происходит вокруг. Семья Анасати располагалась сбоку от помоста, с «жениховской» стороны, точно так же, как свита Мары — с «невестиной» стороны. Все прочие сидели перед помостом, занимая места в строгом соответствии со своим рангом. Ярче всех сверкал белый с золотом наряд Имперского Стратега, находившегося ближе всех к помосту. Рядом с ним восседала его жена в платье из алой парчи, расшитой бирюзовыми перьями. Посреди буйства красок, представлявших все цвета радуги, выделялись две фигуры в черных хламидах: двое Всемогущих из Ассамблеи Магов сопровождали Альмеко на бракосочетании сына его старого друга.

Следующим по рангу полагалось считать семейство Минванаби, но отсутствие Джингу не должно было оскорбить Анасати: кровная вражда между домами Минванаби и Акома служила достаточным оправданием. Только на собраниях имперского значения — например на коронации императора или дне рождения Имперского Стратега — встреча двух семей могла обойтись без вооруженного столкновения.

Позади свиты Стратега Мара разглядела властителей Кеда, Тонмаргу и Ксакатекас; вместе с Оаксатуканами, к числу которых относился Альмеко, и Минванаби они составляли Пять Великих Семей, самых влиятельных и знатных в Империи. В следующем ряду сидел Камаду, властитель Шиндзаваи, и его второй сын Хокану, красивое лицо которого было сейчас повернуто в профиль к Маре. Считалось, что, наряду с Акомой и Анасати, Шиндзаваи уступают по рангу только Пяти Великим Семьям.

Мара прикусила губу; листья и перышки ее венка заметно дрожали. У нее над головой монотонно гудел голос верховного жреца, описывающего теперь достоинства Первого Мужа; тем временем служители развешивали бисерные ожерелья поверх бумажных мечей на носилках Бантокапи. Мара видела, как скрывались внизу и снова появлялись красные и белые перья его свадебной маски, когда он воздавал почет каждой добродетели, по мере того как их называл жрец, — то были честь, сила, мудрость, мужество и доброта.

Снова прозвенел гонг, и жрец вместе со служителями приступили к молитве-благословению, которая закончилась гораздо скорее, чем Мара могла ожидать. И вот уже сопровождающие ее девушки поднялись и помогли Маре встать с носилок. Банто тоже встал. Затем они оба сошли с помоста и поклонились гостям; все это время жрец и служители держались посередине между женихом и невестой. И наконец небольшая процессия, состоящая из властителя Анасати (потому что он был отцом Бантокапи), Накойи (потому что она была первой советницей Мары), жреца и его служителей, проводила жениха с невестой из зала через сад ко входу в священную рощу.

Там, перед входом, служители сняли сандалии с ног Мары и Бантокапи, чтобы их ноги касались земли Акомы, когда властительница передаст наследственное право господства над этой землей своему будущему мужу.

Солнце поднялось уже достаточно высоко, чтобы его лучи высушили последнюю каплю росы на траве и прогрели камни дорожки. Это живое тепло ощущалось босыми подошвами Мары как что-то нереальное, а веселое пение птиц в кроне дерева уло отдавалось в ушах отзвуком детских грез. Но Накойя крепко держала ее за руку, и это было наяву. Жрец затянул следующую молитву, и вдруг оказалось, что она идет бок о бок с Бантокапи — увешанная драгоценностями кукла в тени величественного плюмажа его свадебной маски. Жрец отвесил поклон своему богу и, оставив храмовых служителей, властителя и советницу у входа, проследовал за молодой парой в рощу, на Поляну Созерцания.

Строго соблюдая правила обряда, Мара не смела оглянуться назад; если бы ритуал допускал такую вольность, она увидела бы слезы на глазах Накойи.

Все трое вышли из-под благодатного полога дерева уло и двинулись дальше при ясном свете дня, минуя цветущие кустарники, низкие арки-ворота и изогнутые мостики на пути к натами.

Словно скованная душевным оцепенением, Мара повторяла те же шаги, что и несколько недель назад, когда несла реликвии отца и брата к месту захоронения. Сейчас она не думала о них, чтобы не навлечь на себя неодобрение их духов: вдруг они осудят ее брачный союз с врагом, заключаемый ради продолжения рода? Она не смотрела на жениха, который шел рядом. Для него этот путь не был привычным, и он недовольно сопел, когда ему случалось неудачно поставить ногу. Черты его красно-золотой маски выражали застывшую торжественность, карикатурные глаза смотрели прямо вперед, но глаза мужчины, чье лицо скрывала эта маска, так и перебегали то в одну сторону, то в другую, жадно вбирая каждую, даже самую малую часть того, что скоро по праву будет принадлежать ему как властителю Акомы.

Тихий перезвон колокольчиков возвестил, что для молодой пары настала минута отрешенности и безмолвного размышления. Мара и ее жених поклонились божественному лику, изображенному на церемониальных воротах, и остановились под аркой у самого пруда. На травянистом берегу не осталось никаких следов вторжения убийцы, но кусты, которые были им примяты, а потом выпрямлены жрецами Чококана, затеняли древний натами семьи Акомы. По истечении отведенного срока снова послышался перезвон. Жрец выступил вперед и положил руки на плечи жениха и невесты. Он благословил обоих, окропил их водой, зачерпнутой из пруда, и замер в неподвижности, ожидая, когда прозвучат брачные обеты.

Мара заставила себя успокоиться, хотя никогда еще ей не давалось с таким трудом это упражнение для души, которому научили ее сестры Лашимы. Чеканно-твердым голосом она произнесла слова, которые лишали ее наследственных прав на титул властительницы Акомы. Она не дрогнула, когда жрец разорвал ее зеленое покрывало и сжег его в жаровне, стоявшей у края пруда. Жрец смочил палец, коснулся горячего пепла и начертал положенные символы на ладонях и ногах Бантокапи. Потом Мара опустилась на колени и, поцеловав натами, прижалась головой к земле, хранившей прах ее предков. В этом положении она и оставалась, пока Бантокапи из рода Анасати произносил слова обета: он поклялся посвятить свою жизнь, честь и бессмертный дух роду Акома. Потом он опустился на колени рядом с Марой, и она завершила ритуал, хотя собственный голос показался ей чужим и незнакомым:

— Здесь покоятся души моего брата Ланокоты, моего родного отца властителя Седзу, моей родной матери госпожи Оскиро; призываю их в свидетели моих слов. Здесь лежит прах моих дедов, Касру и Бектомакана, и их жен, Дамаки и Ченио; призываю их в свидетели моих поступков.

Она перевела дыхание и собралась с силами. Тем же ровным голосом она поименно назвала всех своих предков, доведя этот длинный перечень до родоначальника Акомы, Анчиндиро, простого солдата, который сошелся в поединке с властителем Тиро из семьи Кеда и сражался с ним пять дней, прежде чем завоевал руку его дочери и титул властителя в придачу. И таким образом он вывел свою семью в ряд властителей, по рангу уступающих лишь Пяти Великим Семьям Империи. Даже Бантокапи кивал с неподдельным уважением, ибо, при всем могуществе его отца, род Анасати не уходил корнями столь далеко в глубь веков, как Акома.

Завершив речь, Мара вынула цветок из свадебного венка и положила его перед натами как символ возвращения плоти в землю.

Снова зазвенел гонг, и после следующей молитвы Банто произнес ритуальные фразы, которые бесповоротно привязали его к имени и чести Акомы. Потом Мара передала ему обрядовый кинжал, и он сделал надрез на коже, чтобы капли крови, вытекшей из ранки, упали на землю. Теперь узы чести, более прочные, чем память самих богов, соединили его с Акомой и дали ему власть над этой землей. Жрец снял с лица Бантокапи красную с золотом свадебную маску Анасати, и младший сын врага Акомы склонился и поцеловал натами. Мара украдкой покосилась на жениха и увидела, что его губы изогнулись в высокомерной улыбке. Но потом верховный жрец из храма Чококана закрепил на плечах Бантокапи зеленую свадебную маску Акомы, и на лице будущего правителя уже ничего нельзя было прочитать.

Мара не могла потом вспомнить, как она поднялась с колен, как они трое вернулись к воротам священной рощи. Там уже поджидали служанки, чтобы омыть ей ноги и надеть новые нарядные сандалии. Она сумела пережить момент, когда властитель Анасати, в полном согласии с этикетом, поклонился хозяину дома, новому властителю Акомы; она не заплакала, когда Накойя заняла место в процессии на шаг позади Бантокапи. Ослепленная бликами солнечного света, играющего в гранях драгоценных камней на хламиде жреца, она проследовала в парадный зал, где должна была закончиться официальная часть церемонии бракосочетания.

В зале уже стояла жара. Знатные дамы обмахивались расписными веерами; музыканты, развлекавшие их с утра, время от времени обтирали инструменты, чтобы вспотевшие пальцы не оставляли на них следов. Слуги помогли невесте и жениху усесться на носилки, и носильщики подняли их на высоту помоста, где снова разместились верховный жрец и его служители. Облаченный уже в новую хламиду, расшитую драгоценными блестками из серебра, золота и меди, жрец обратился к вездесущему оку Чококана, доброго бога. Затем он скрестил руки на груди, раздался звон гонга, и на помост поднялись мальчик и девочка, каждый из которых нес клетку, сплетенную из стеблей тростника. В клетках на жердочках сидели птицы кайри, самец и самочка; их полосатые черно-белые крылышки были выкрашены в зеленый цвет Акомы.

Жрец благословил птиц; служители приняли у детей клетки. Из потайного кармана в рукаве жрец извлек церемониальный жезл и, подняв его к небесам, воззвал к своему богу, заклиная его благословить брак Бантокапи и Мары. В зале наступила тишина; веера замерли в женских руках. Все — от самого захудалого помещика до Имперского Стратега, знатнейшего из знатных, — вытянули шеи, наблюдая, как жрец своим жезлом раздвинул тростниковые стебли, из которых были сплетены стенки клеток.

Теперь птицы были свободны. Они могли улететь либо вместе, в радостном единении — и это считалось бы добрым предзнаменованием, сулящим удачный брак, — или порознь, на горе тем двоим, что сейчас сидели на носилках. Многое зависело от благосклонности Чококана.

Накойя даже зажмурилась, вцепившись старыми пальцами в амулет, который держала под подбородком. Никому не было дано увидеть, что выражает спрятанное под маской лицо Бантокапи, но его невеста невидящими глазами уставилась в пространство, как будто ритуал в роще лишил ее не только последних сил, но даже интереса к происходящему.

Еще один удар гонга — и слуги широко раздвинули бумажные перегородки в стенах залы.

— Да будет этот брак благословен на виду у небес, — провозгласил жрец.

Служители слегка встряхнули клетки, чтобы согнать птиц с жердочек. Самочка сердито заверещала и захлопала крыльями, тогда как самец взмыл в воздух, облетел весь зал по кругу над головами гостей и ринулся вниз к своей подруге. Он сделал попытку пристроиться на жердочке рядом с ней, но она встопорщила перышки и снова яростно захлопала крыльями, да еще несколько раз ударила его клювом. Самец отпрянул, потом снова подлетел, но на этот раз она взвилась под своды зала, и ее крашеные крылья замелькали в воздухе с такой скоростью, что казались зеленоватым туманным облачком. С громким щебетом она устремилась к свободе и исчезла, растворившись в сиянии солнечных лучей. Самец плотно обхватил коготками освободившуюся жердочку. Взъерошенный, он негодующе потряхивал маленькой головкой. Все замерли в молчаливом ожидании. А он почистил клювом хвостик, вспорхнул на крышку клетки и там позволил себе облегчиться. Прошла неловкая, напряженная минута; верховный жрец лишь шевельнул пальцем — в этом движении сквозило едва заметное, но бесспорное раздражение — и смущенный служитель прогнал прочь оскандалившегося самца. Все глаза следили за ним, пока он лениво очертил в воздухе несколько кругов, а потом уселся на цветочную клумбу у самого дверного проема и принялся клевать гусениц.

Перья и парчовые банты всколыхнулись, словно волна пробежала по людскому морю. Верховный жрец кашлянул, устало опустив жезл.

Наконец он взглянул на Банто, который сидел, словно окостенев, с неестественно выпрямленной спиной, и сказал:

— Восславим доброту Чококана, и да послужит нам предостережением урок, который он нам преподал. Пусть, следуя его наставлениям, эта пара обретет милость, понимание и прощение. — Он снова прокашлялся. — Из предзнаменования следует, что в браке, который заключен сегодня, потребуется дипломатия, ибо как муж и жена эти два отпрыска благородных домов должны неизменно стремиться к единству. Такова воля богов.

В зале стояла гнетущая тишина. Служители и гости ожидали, что жрец продолжит поучение. Наконец стало очевидно, что он не собирается ничего добавлять к сказанному, и раздался очередной удар гонга. Служители освободили Бантокапи от свадебной маски, и теперь он стоял лицом к лицу с Марой, которая казалась ошеломленной. Только чуть прищуренные глаза и едва заметно нахмуренный лоб показывали, что она вообще осознает происходящее.

— Обменяйтесь венками, — подсказал жрец, как будто опасался, что молодая пара может позабыть об этом.

Банто наклонил голову, и Мара надела слегка увядший венок поверх его темных волос. Когда Банто выпрямился, этот ритуальный головной убор съехал немного набок. Затем Банто придвинулся к ней, чтобы также короновать венком и ее; и тут Мара почувствовала, что от жениха слегка попахивает вином.

Она нахмурилась сильнее. В течение того часа, когда она предавалась благочестивым размышлениям, жениху полагалось, согласно обычаю, разделить глоток вина со своими холостыми друзьями; считалось, что это должно принести им удачу в делах и в выборе будущих жен. Однако было похоже на то, что Банто с приятелями опустошили не только ритуальный кувшин, но и еще два-три таких кувшина сверх того. Уязвленная столь неблагоразумным отступлением от правил, она почти не слышала слов жреца, который объявил их мужем и женой. Она даже не поняла, что ритуальная часть церемонии закончилась, и очнулась лишь тогда, когда вокруг раздались громкие голоса гостей, которые спешили поздравить новобрачных. Другие забавлялись тем, что осыпали молодую пару хитроумно сложенными разноцветными бумажными фигурками на счастье, и потребовалось несколько минут, чтобы улеглась эта пестрая метель.

У Мары хватило выдержки, чтобы сохранять на лице улыбку. Теперь настало время, когда каждому гостю полагалось представить свой свадебный дар: это могло быть произведение искусства, или декламация стихов, или музыкальное сочинение. Среди них могли оказаться весьма изощренные и дорогостоящие сюрпризы, оплаченные знатнейшими властителями Империи. Поговаривали, что Имперский Стратег доставил сюда целую театральную труппу со всеми необходимыми костюмами и декорациями. Но выступления этой труппы можно было ожидать лишь через несколько дней, поскольку, согласно обычаю, вначале шли представления, заготовленные гостями самых низких рангов.

Вытащив попавшую ему за ворот бумажную фигурку-амулет, Бантокапи избавил себя от скуки первых выступлений, сославшись на необходимость размяться и переодеться во что-нибудь более удобное. Традиция запрещала ему уводить в постель молодую жену, пока последний из гостей не представит зрителям свой дар, а тяжелый свадебный наряд Мары настолько скрывал ее лицо и фигуру, что разглядывать девушек-рабынь было куда более занимательным времяпрепровождением. Мара учтиво приняла извинения своего господина:

— Я побуду здесь, супруг мой, чтобы самые незначительные из наших гостей не остались обделенными благодарностью Акомы за их приношения.

Бантокапи презрительно фыркнул, догадываясь, что она избегает его. С ней он разберется потом, а впереди ожидался большой пир с нежной музыкой и доброй выпивкой; и еще предстоял такой момент, когда его братья впервые поклонятся ему, поскольку он теперь властитель Акомы. Широко улыбнувшись, не утруждая себя тем, чтобы поправить съехавший на ухо свадебный венок, он хлопнул в ладоши, и рабы вынесли его носилки из зала.

Мара осталась на месте, хотя большинство гостей последовали примеру Бантокапи. Солнце приближалось к зениту, и знойное марево уже мерцало над дальними пастбищами нидр. Наиболее знатные гости разошлись по отведенным им покоям и послали слуг за прохладительными напитками и за сменой одежды. А затем, словно птицы в ярком оперении, они явились вновь, чтобы подкрепиться ароматным мороженым, охлажденными плодами йомаха и вином сао в ожидании более сытного угощения, которое будет им предложено в прохладные вечерние часы.

Но более захудалые гости оставались на местах в зале, в жаркой духоте — несмотря на открытые двери, — пока нанятые ими исполнители или одаренные члены их семейств разыгрывали сцены, пели или читали стихи, тем самым воздавая дань новобрачным из Акомы. На свадьбах менее родовитых персон жених или невеста могли из любезности посмотреть несколько первых выступлений, но в знатных домах по-настоящему примечательные события вершились позднее, и чаще всего новобрачные оставляли выступления первого дня для развлечения слуг, которые в эти часы почему-либо окажутся свободными.

Однако Мара не спешила покинуть зал и успела насладиться искусством жонглера-комика, двух певцов, бродячего мага (вся магия которого заключалась просто в ловкости рук) и поэта, читавшего стихи под аккомпанемент громкого храпа своего нанимателя. Она вежливо аплодировала каждому. При желании Мара могла бы выразить особое одобрение, бросив на подмостки цветок со своих носилок; этого она не делала, но не отказывала никому в благосклонном внимании, и так продолжалось до самого антракта. Исполнители, которым предстояло выступать после перерыва, пребывали в неловком ожидании: они были уверены, что сейчас она уйдет в пиршественную палату. Однако Мара позвала не носильщиков, а служанок, и приказала подать себе поднос с легкой закуской и прохладительным питьем. Гости удивленно зашушукались.

Толстый купец из Сулан-Ку, сидевший в первом ряду, покраснел и спрятал лицо за веером своей жены. Он даже и мечтать не смел, что госпожа Акомы будет слушать, как играет на флейте его сынок. Мальчик был начисто лишен слуха, но его матушка так и лучилась гордостью. Мара осталась на помосте, прихлебывая охлажденный йомаховый сок. Когда юный флейтист раскланялся, она милостиво кивнула, после чего он умчался, освободив подмостки для следующих исполнителей. Мара приветливо улыбнулась смущенному отцу и его жене, и у нее не осталось сомнений: сколь ни утомительна такая музыка, но зато, если ей когда-либо понадобится какая-нибудь услуга от этого купца, он сделает для нее все, что в его силах.

Но вот блеснули своим искусством мимы, затем дрессировщик с учеными собаками, и птичка лиенди пропела свою несравненную песнь, и еще два поэта порадовали публику самыми последними сочиненными ими стихами — а хозяйка Акомы не проявляла никаких признаков беспокойства или нетерпения. Второго из поэтов она наградила цветком, метко брошенным прямо в его шапку. Художник, сменивший поэта на подмостках, сумел даже рассмешить ее своими комическими рисунками, где было показано, как бычки-нидры атакуют воина. Когда во время второго антракта Мара позвала горничных и приказала снять с себя тяжелое верхнее облачение, чтобы ей легче было выносить полуденную жару, это произвело ошеломляющее впечатление на всех присутствующих. Гости — из тех, кто не мог похвастаться знатностью и древностью рода, — шептались, что во всей Империи не сыщется второй такой великодушной госпожи. Выступавшие чувствовали ее непритворный интерес и вкладывали в свое исполнение больше подлинной страсти и души. Потом по приказу госпожи слуги начали разносить всем угощение, да еще и подарки в знак благодарности тем, кто внес свою лепту в череду выступлений. И тогда невольная натянутость, которая омрачала настроение собравшихся, заметно ослабела. Вино не замедлило оказать свое действие, и те, кто посмелее, рискнули заявить вслух, что госпожа исключительно благородна и достойна чести своих предков.

Несколько таких замечаний достигли слуха Мары, и она ответила на них мягкой улыбкой.

Когда начался третий антракт, она попросила служанок освободить ее от тесных витков сложного тюрбана и расчесать ей волосы. И пока свадебный венок увядал у нее на коленях, она спокойно высидела все следующее отделение концерта, и следующие… к радости всех, желавших доставить ей удовольствие своим искусством. День длился нескончаемо, и другие гости потянулись сюда поглядеть, что же так заворожило хозяйку Акомы.

На закате объявился и жених; походка у него была явно нетвердой, а голос звучал чрезмерно громко. Бантокапи взобрался на помост, взмахом руки показал, чтобы ему подали кувшин вина сао и потребовал объяснений, почему его жена так долго засиделась в зале, когда Имперский Стратег и другие гости Акомы пируют… и уж не избегает ли она его самого, глазея на вульгарных менестрелей и чиновников самого низкого пошиба?

Мара смиренно склонила голову, а потом взглянула в глаза супруга. От него несло вином и потом. Однако она нашла в себе силы улыбнуться:

— Мой господин, следующим будет выступать поэт Камихиро, и хотя его труд слишком нов, чтобы прославиться, его покровитель — властитель Теширо — пользуется репутацией человека, умеющего распознавать гениев. Почему бы нам не остаться и не поприветствовать пришествие начинающего таланта?

Банто выпрямился, скрестив руки на груди, не обращая внимания на вино, которое выплескивалось ему на манжеты из зажатой в руке бутыли. Оказавшись перед лицом самой чистосердечной невинности жены, чьи одежды не оставляли ни малейшей возможности хотя бы вообразить, что скрывается под ними, он смерил взглядом властителя Теширо и сияющего от гордости Камихиро, стоявших по обе стороны от нее, и что-то буркнул себе под нос. Отказать жене в столь ничтожной просьбе было бы поступком чрезвычайно дурного тона. Он был достаточно трезв, чтобы не скомпрометировать себя как радушного хозяина, и потому, в свою очередь поклонившись, бросил:

— Для поэзии я найду время позднее. Кое-кто из гостей затеял игру в чиро, и я побился об заклад на победителей.

Властитель Акомы покинул зал. Его молодая жена позвала слуг, чтобы снова предложить вина исполнителям. Оставшись здесь вопреки явным предпочтениям супруга, она тем самым снискала восхищение гостей низших рангов. Громче всех ее восхваляли купец и его незадачливый сын-флейтист, а также кокетливая размалеванная жена поэта Камихиро. Среди простого люда в Сулан-Ку ни для кого не составляло секрета, что она была любовницей властителя Теширо и только ее чарам следовало приписать покровительство, которое он оказывал молодому поэту.

Наступил закат, и пролетели к себе на топи бесчисленные шетры.

Потом в выступлениях был сделан перерыв до следующего дня; теперь же повара вынесли к гостям диковинные блюда, украшенные бумажными символами, приносящими — если верить приметам — счастье. Были зажжены фонари, играла музыка, а после наступления темноты акробаты жонглировали горящими булавами. Мара сидела рядом с мужем до тех пор, пока он не захлопал в ладоши, потребовав, чтобы девушки-рабыни начали танец с покрывалами. Вот тогда Мара, вконец обессиленная, удалилась в особую брачную хижину с расписными бумажными стенками; там она разделась, выкупалась в ванне и долго лежала без сна в приготовленной для нее постели.

Утро выдалось пыльное и сухое, без малейшего ветерка. Слуги трудились ночь напролет, чтобы подготовить все для дневных празднеств; на цветах акаси сверкали капли воды: их обильно полили садовники, которые сейчас резали овощи для поваров. Мара поднялась с постели и, прислушавшись к стонам своего супруга, доносившимся из-за тонкой перегородки, которая разделяла брачную хижину, справедливо рассудила, что он страдает от тяжелого похмелья. Она отправила позаботиться о нем самых хорошеньких из своих рабынь; затем приказала, чтобы ей подали чоку. Воспользовавшись прохладой раннего утра, она немного прошлась пешком по дорожкам усадьбы. Вскоре на земли Акомы начнут прибывать чо-джайны — молодая королева и ее свита. Теперь забота об укреплении гарнизона не будет терзать ее днем и ночью. Эта мысль принесла ей некоторое облегчение. С хозяйством прекрасно справится Джайкен; поместье будет надежно защищено, так что сама Мара сможет целиком посвятить себя тому, чтобы прибрать к рукам властителя, за которого она вышла замуж. Тут же некстати вспомнились впечатления минувшей ночи: визгливый женский смех и голос Банто — требовательный и раздраженный — и, наконец, его храп, который послышался перед самым восходом солнца. Нахмурив брови и стиснув зубы, Мара мысленно воззвала к Лашиме, умоляя богиню послать ей силы для предстоящих испытаний.

Она очнулась от своей сосредоточенности как раз вовремя, чтобы увидеть небольшую процессию, которую сопровождал в парадный зал слуга со стягом в руках. С минуты на минуту должны были начаться представления второго свадебного дня, и вопреки всем обычаям Мара приказала подать ей носилки. Она посмотрит все выступления от начала до конца и, хотя до вечера не предполагался показ художественной дани, подготовленной кем-либо из высокородных гостей, позаботится, чтобы ни одно более раннее выступление не осталось без вознаграждения. При таком властителе, как господин Бантокапи, доброе отношение к Акоме может быстро улетучиться, и на счету будет каждое зерно благожелательности, которое Маре удастся посеять.

На следующий день, ближе к закату, поднялся ветер. Тени от облаков пробегали по луговым пастбищам, и тучи на востоке предвещали дождь. И все-таки, несмотря на риск вымокнуть под дождем, гости Акомы сидели на свежем воздухе, созерцая заключительное зрелище. Имперский Стратег поразил всех, оплатив из своей личной казны выступление Имперского театра Джойян. Спектакль этого театра, в котором по традиции соблюдались условности древних времен, считался одним из излюбленных видов искусств среди знати; простолюдины предпочитали повеселиться на более понятных и изобилующих непристойностями представлениях трупп театра Сегуми, кочующих по сельской местности. Но в Имперском театре Джойян были собраны лучшие актеры страны, и некоторые из них, овладев тайнами искусства и сопутствующими навыками, впоследствии пополняли Имперскую труппу Шало-тобаку, выступавшую только перед Императором и его семьей. Спектакль, привезенный для показа в Акоме, назывался «Властитель Тедеро и сагуньян» и относился к числу десяти классических собату — древних опер «высокого стиля».

Испытывая истинное блаженство от принесенной ветром прохлады, наслаждаясь каждым моментом отсрочки неизбежного соединения с мужем на брачном ложе, Мара пыталась сосредоточиться на сценическом действе, которое близилось к финалу. Актеры были превосходны; они уверенно произносили строки стихов и не обращали внимания на ветер, который сгибал и перекашивал перья их костюмов. Конечно, печально было сознавать, что эти стихи настолько затасканы; впрочем, вкусы у хозяйки Акомы не простирались до такого жанра, как древняя опера «высокого стиля»: по правде говоря, она предпочитала театр Большого Доо; к тому же все декорации передвижной сцены были чересчур яркими даже на цуранский взгляд.

В тот момент, когда приближалась кульминация оперы и властитель Тедеро вошел в пещеру, чтобы освободить прекрасную Нешку из когтей ужасного сагуньяна, в зале появились две фигуры в черном. Само по себе присутствие Всемогущих уже придавало всему совершающемуся характер выдающегося события, но эти два мага к тому же пустили в ход свое колдовское искусство. Силой чар они добились поразительно правдоподобной иллюзии — как будто на месте традиционного бумажного чучела, внутри которого прятались певец и несколько рабочих, управляющих перемещением «лап» сагуньяна, по сцене двигалось и извергало пламя настоящее живое чудовище. Этот монстр, шириной не менее двенадцати футов в плечах, был сплошь покрыт золотой чешуей. Он явился из дверного проема, за которым виднелась часть галереи, расписанной так, чтобы это место напоминало пещеру. Из-за устрашающих клыков раздавался дивный баритон, и хотя каждый слушатель знал, что там находится только певец, никто этого певца не видел. Даже Мара была захвачена зрелищем, позабыв обо всех своих тревогах. Потом на чудовище обрушился меч героя Тедеро, и иллюзорный сагуньян поблек, обратился в туман, а затем в ничто. По традиции опера в стиле собату заканчивалась формальным поклоном исполнителей в ответ на вежливые аплодисменты слушателей, но финал этого представления вызвал подлинный шквал одобрительных возгласов и рукоплесканий, более подобающий какому-нибудь уличному балагану. Даже сам Имперский Стратег соизволил улыбнуться, что случалось весьма редко, но эта улыбка сияла отраженным светом триумфа его театральной труппы и его друзей-магов. Мара вздохнула с сожалением, когда исполнители в последний раз поклонились публике. Закрылся расшитый блестками занавес, и Мара покорилась неизбежному, услышав голос Бантокапи:

— Ну что ж, жена, — выдохнул он у нее над самым ухом, — пора и нам отправиться к себе.

Мара напряглась, но надела на лицо подобающую случаю улыбку:

— Твоя воля, муж мой.

Но он, как видно, почувствовал ее внутреннее сопротивление и засмеялся. С громким возгласом хмельного торжества он схватил ее в охапку.

Гости весело зашумели. Слишком ясно ощущая бездумную силу рук, которые ее держали, Мара пыталась урезонить свое бешено заколотившееся сердце. Она выдержит, должна выдержать ради сохранения имени Акома. Она уткнулась лицом во влажный от пота воротник своего супруга и позволила ему унести ее с помоста. Гости снова забросали их градом бумажных фигурок-амулетов, и этот град сыпался вдоль всего пути до ярко раскрашенной брачной хижины.

В конце пути стояли, как почетные стражи. Кепок и Папевайо. Бантокапи прошел мимо них, как прошел бы мимо последнего из слуг, и, перешагнув порог, оказался в серебристом полумраке, который создавал дневной свет, проникающий через стены из тонких деревянных реек и тростниковой бумаги. Ожидавшие внутри слуги — мужчина и девушка — низко поклонились хозяевам. Бантокапи поставил Мару на пол и, полуобернувшись к служанке, издал невнятный звук, который она правильно истолковала как приказ задвинуть скользящие створки входной двери. Слуга-мужчина неподвижно застыл в углу, ожидая распоряжений хозяина.

За день внутреннее устройство хижины было изменено: перегородку, разделявшую половины мужа и жены, убрали, а там, где она была, разместили широкую спальную циновку, покрытую тонкими шелковыми покрывалами. Циновка находилась ближе к восточной стене, ибо рассвет знаменует начало всего сущего. На полу, посредине брачного покоя, установили низкий, ничем не застеленный столик, вокруг которого были разложены подушки для сидения. У Мары подкашивались ноги. Она с трудом шагнула вперед и опустилась на одну из подушек. Она сидела, потупившись, когда Банто, плюхнувшись на подушку по другую сторону стола, бросил слуге:

— Пусть пошлют за жрецом Чококана.

Тот бросился выполнять повеление, а властитель Акомы уставился на Мару упорным горячим взглядом.

Жрец пришел один. В руках он держал поднос с кувшином золотистого вина, двумя хрустальными кубками и свечой в глиняном подсвечнике, украшенном драгоценными камнями. Обратившись к богам с молитвой о благословении, он поднял поднос над головой, а затем поставил на столик между мужем и женой. Безрадостным взглядом жрец окинул обоих — госпожу, которая не могла унять дрожь в руках, и молодого властителя, нетерпение которого было столь сильным, что казалось почти осязаемым. Затем, понимая, что бессилен что-либо изменить, жрец зажег свечу и произнес:

— Пусть просветит вас мудрость Чококана.

Мелом он очертил магический символ вокруг подсвечника и благословляющим жестом поднял кувшин, а затем, налив вино в оба кубка, собственноручно поставил их перед молодыми:

— Пусть блаженство, даруемое Чококаном, наполнит ваши сердца.

Он начертил мелом еще несколько символов вокруг кубков и наполовину опустевшего кувшина.

— Пейте, дети богов, и познайте друг друга, как повелевают небеса.

Поклонившись, жрец удалился из брачной хижины с почти очевидным облегчением.

Бантокапи взмахнул рукой — и слуги также поспешили за порог. Скользящие рамы бумажных дверей с тихим стуком сомкнулись, оставив нового властителя Акомы наедине с женой в домике, который содрогался от порывов крепнущего ветра.

Он перевел на Мару взгляд темных глаз:

— Наконец-то, женушка, ты моя. — Он слишком быстро поднял кубок, и вино расплескалось, размыв один из начертанных жрецом символов. — Посмотри на меня, госпожа моя. Жрец предпочел бы, чтобы мы выпили вместе.

Очередной порыв ветра ударился о тонкие перегородки, задребезжавшие от этого напора. Мара вздрогнула, но быстро овладела собой и подняла свой кубок:

— За наш брак, Бантокапи.

Она отхлебнула небольшой глоток, тогда как ее властитель выпил все свое вино до последней капли. Затем, вылив к себе в кубок все, что еще оставалось в кувшине, он прикончил также и эту порцию. Когда первые капли дождя упали на промасленную ткань, из которой была сделана крыша хижины, Бантокапи поставил на столик кубок и кувшин.

— Жена, добудь-ка мне еще вина.

Мара поставила свой кубок на столик, внутри круга меловых символов, начертанных жрецом. Загрохотал далекий гром, а ветер утих, сменившись шумным ливнем.

— Как пожелаешь, муж мой, — сказала она тихо, а потом подняла голову, чтобы позвать слугу.

Банто стремительно подался вперед. Столик качнулся, вино пролилось из кубка Мары, и зазвенело стекло. Так никого и не успев позвать, Мара не удержалась от вскрика, когда на ее лицо обрушился тяжелый кулак супруга.

Ошеломленная, она упала навзничь среди подушек. Дождь барабанил по крыше, словно кровь, что шумела у нее в ушах. Голова кружилась, боль туманила рассудок, но гордость Акомы не оставила Мару. Она с трудом дышала, когда на нее упала тень мужа.

Его фигура заслонила свет, когда он наклонился, нацелившись на Мару указующим перстом:

— Я сказал, чтобы ты. этим занялась. — Голос у него звучал хрипло и был полон ярости. — Пойми, женщина. Если я прошу тебя подать мне вина, подавать его будешь ты сама. Впредь никогда не смей перепоручать слугам это дело, или любое другое, без моего разрешения. Чего бы я ни потребовал от тебя, госпожа, ты это исполнишь сама.

Он снова уселся на подушки; его грубые черты особенно резко выделялись в слабом свете свечи.

— Ты думаешь, я глупец. — В его тоне прорывалась давно скрываемая обида.

— Вы все меня считаете болваном — братья, отец, а теперь еще и ты. Немудрено выглядеть болваном, когда вокруг обретаются такие умники, как Халеско и особенно Джиро. — Он угрюмо и язвительно хохотнул. — Но я не позволю, чтобы меня И дальше держали за болвана, вот так-то! Придется тебе привыкать к новой жизни! Я — властитель Акомы. Никогда не забывай об этом, женщина. А теперь подай мне еще вина.

Мара закрыла глаза. Усилием воли сохраняя ровный тон, она ответила:

— Сейчас, муж мой.

— Подымайся!

Банто ткнул ее носком в бок.

Преодолев желание потрогать свою распухшую покрасневшую щеку, Мара повиновалась. Опустив голову, являя собой образец супружеского послушания, она склонилась к ногам Бантокапи, но ее глаза сверкали таким огнем, который никак не мог быть порожден смирением и кротостью. Потом, еще крепче держа себя в руках, чем тогда, когда она сложила с себя прерогативы правящей госпожи Акомы, она поднялась на ноги и достала вино из сундука, стоявшего неподалеку от двери.

Бантокапи наблюдал, как она приводила в порядок стол, как поставила на место и наполнила вином его кубок. Но он был молод, он терял голову от предвкушения ближайших часов, и потому, видя, как поднимаются и опускаются груди Мары под тонкой тканью платья, не замечал ненависти, горевшей в ее взгляде. И когда в кувшине уже не осталось вина, он отшвырнул кубок в сторону и свел свои потные руки на этом сводящем с ума препятствии из тонкого шелка. Он потащил молодую жену на подушки, слишком распаленный вином и похотью, чтобы поберечь ее.

Мара вынесла прикосновение его рук к своему обнаженному телу. Она не боролась с ним и ни разу не вскрикнула. И все, что за этим последовало, приняла без слез, с той же стойкостью, какую проявили ее отец и брат на поле сражения в варварском мире Мидкемии.

Рвение Банто обернулось для нее только болью. Долгие часы она лежала потом на скомканных влажных простынях, прислушиваясь к шуму дождя и храпу мужа. Измученная, вся в синяках, она думала о своей матери и о нянюшке Накойе и задавала себе один и тот же вопрос: была ли для них первая ночь с мужчиной так же тягостна, как для нее? Потом, повернувшись на бок, спиной к врагу, которого выбрала себе в мужья, она смежила веки. Сон не приходил, но если ее гордость и пострадала, честь Акомы не была затронута.

В странной тишине занимался рассвет следующего дня. Гости разъехались; от имени новобрачных их провожали властитель Анасати и Накойя. Слуги раздвинули двери брачной хижины, и внутрь ворвался чистый, свежий после дождя воздух, а с ним и голоса пастухов, выгоняющих стада на дальние луговые пастбища. Мара вдохнула запах влажной земли и цветов, и в ее воображении возникло видение прекрасного сада, омытого дождем. По природе Мара была из тех, кто встает рано, но в утро после первой брачной ночи традиция не позволяла ей подняться раньше мужа. А именно теперь, больше, чем когда-либо прежде, безделье казалось особенно невыносимым: у нее оставалось слишком много времени для размышлений, и ничто не отвлекало от ноющей боли во всем теле. Она металась и злилась, а Банто тем временем спал тяжелым сном.

Взошло солнце, и в брачной хижине стало душно. Мара позвала слугу, чтобы он открыл настежь все перегородки, и когда лучи полуденного солнца упали на топорное лицо ее супруга, он застонал во сне. С каменным лицом Мара наблюдала, как он повернулся, уткнувшись носом в подушку и пробормотав короткое распоряжение: закрыть перегородки и опустить занавески. Прежде чем занавески были опущены, Мара успела отметить, что кожа у ее повелителя приобрела слег-ка зеленоватый оттенок, а на шее и запястьях выступили крупные капли пота.

Вполне осознавая, что его ожидает весьма мучительный приступ похмелья, молодая супруга ласково спросила:

— Муж мой, тебе нехорошо?

Банто застонал и послал ее за чокой. Похолодев при одном лишь воспоминании о том, что она от него вытерпела, Мара встала, принесла дымящийся напиток и вложила горячую чашку в трясущуюся руку властителя. Поскольку чока настаивалась на огне вое утро, она, вероятно, была слишком крепкой, однако Бантокапи выпил чашку до дна.

— Какая ты малышка, — поделился он с Марой своими наблюдениями, сравнивая собственную могучую руку с миниатюрной рукой жены. Голова у него раскалывалась, и, не придумав ничего лучше, он протянул руку и больно ущипнул Мару за сосок.

Она сумела удержаться от вскрика и даже не вздрогнула. Тряхнув головой, так чтобы распущенные волосы упали на плечи и прикрыли грудь, она проявила заботу:

— Нет ли у господина каких-нибудь пожеланий?

— Еще чоки, женщина. — Как видно, все-таки смущенный собственной грубостью, он следил за тем, как она наполняет его чашку. — Ох, у меня такое чувство, как будто все нидры с ближнего пастбища опорожнили желудки у меня во рту. — Он скорчил гримасу и сплюнул. — Помоги-ка мне одеться, а потом позови слуг, пусть принесут тайзовую лепешку и йомах.

— Хорошо, муж мой, — откликнулась Мара. — А потом?

Больше всего на свете ей сейчас хотелось бы оказаться вместе с Накойей в прохладном полумраке отцовского кабинета.

— Не приставай ко мне, жена. — Банто встал, потирая виски, и потянулся. — Потом ты будешь присматривать за домашними делами, но только тогда, когда мне не понадобятся твои услуги.

Мару пробирал озноб. С ужасом представляя себе ту роль, которую ей предстояло играть, она заклинала себя: надо это вынести. Однако выпивка и обжорство, на радость ей, притушили пыл молодого супруга. Он бросил пустую чашку на постель и потребовал, чтобы ему подали халат.

Мара принесла то, что требовалось, и помогла натянуть шелковые рукава на потные мясистые руки. Потом долго сидела в ожидании, наблюдая, как слуги наполняют водой ванну для властителя. Она обтирала губкой его спину, пока вода в ванне не остыла, и только тогда он позволил одеться ей самой. Хлеб и фрукты были Доставлены, но прислуживать ему за столом разрешалось только ей. Он запихивал в рот куски йомаха, и сок стекал у него по подбородку, а она смотрела на него и понять не могла, как это могло случиться, что у столь изысканного и многомудрого властителя Анасати вырос столь неотесанный сын. Но, вглядевшись повнимательнее в глаза этого грубияна, она вдруг с леденящей ясностью поняла, что и он, в свою очередь, наблюдает за ней не менее пристально… то был взгляд хищника, выслеживающего добычу. Мара ужаснулась: а ведь его упорно повторяемое заявление, что он не глупец и не болван, возможно, не было простым бахвальством. Душа у нее ушла в пятки. Будь Бантокапи всего лишь коварен, как властитель Минванаби, она нашла бы способ управиться с ним. Но если он к тому же и умен… Было от чего похолодеть.

— Ты очень умная, — высказался наконец Бантокапи, пальцем погладив ее запястье.

— Мои достоинства бледнеют рядом с достоинствами моего повелителя, — шепнула Мара и поцеловала костяшки его пальцев, чтобы переменить направление мыслей супруга.

— Ты ничего не ешь, — заметил он. — Все только думаешь о чем-то. Мне это не нравится в женщине.

Мара отрезала ломтик тайзового хлебца и подержала его в ладонях:

— Если мой господин разрешит?..

Когда она отщипнула кусочек, Бантокапи усмехнулся.

Хлеб казался безвкусным, но Мара усердно прожевала его и проглотила. Сыну властителя Анасати быстро прискучило созерцание ее мученической покорности, и он послал за музыкантами.

Мара закрыла глаза. Ей нужна была Накойя! Но, будучи всего лишь женой правящего господина, она ничего не могла поделать; ей оставалось только ждать. А он тем временем заказывал музыкантам свои излюбленные баллады или пускался в препирательства с певцом По поводу каких-то нюансов в исполнении четвертого куплета. День стоял жаркий, и при задернутых занавесках воздух в брачной хижине становился все более удушливым и тяжелым. Мара выдержала и это и подала супругу вина, когда его утомила музыка. Она причесала его и зашнуровала ему сандалии. Потом, по его требованию, танцевала перед ним, пока волосы на прилипли к влажным вискам, все это время ощущая, как горит ее лицо от синяков, оставшихся после ночных забав Бантокапи. Ей уже начало казаться, что супруг намерен весь день развлекаться в брачной хижине, но тут наконец он поднялся на ноги и громовым голосом приказал слугам, чтобы ему приготовили носилки. Время, оставшееся до вечера, он проведет в казармах, заявил он, чтобы проверить численность и выучку воинов Акомы.

Мара молилась только об одном — чтобы Лашима послала Кейоку терпение. Измученная духотой и напряжением, она вслед за мужем вышла из хижины на яркий солнечный свет. Она была так подавлена всем случившимся, что совсем забыла о поставленном у хижины почетном карауле и не позаботилась о том, чтобы как-то прикрыть кровоподтек на щеке. Только годы жесточайшей тренировки позволили Кейоку и Папевайо сохранить внешнюю невозмутимость, когда Мара появилась перед ними с этой отметиной позора. Но рука Кейока, сжимавшая древко копья, напряглась так, что побелели костяшки пальцев, а пальцы ног Папевайо, судорожно согнувшись, вдавились в подошвы сандалий. Любой мужчина, который посмел бы учинить такое с их Маройанни, любой — кроме ее законного властителя — не успел бы и шагу шагнуть и упал мертвым. Мара вступила в столь чистый и ясный день, каким только и могли сотворить его боги; но, пройдя мимо своих — бывших своих — сподвижников, она ощутила их ярость, как черную тень у себя за спиной.

Она не успела еще дойти до главного особняка, а брачная хижина уже была охвачена пламенем. По традиции этот временный приют следовало предать огню в ознаменование священного преображения женщины в жену и мужчины в мужа. Перебросив через порог в хижину ритуальный факел, Кейок молча повернулся и направился к казармам, дабы дождаться там приказаний властителя. Папевайо наблюдал, как огонь пожирает бумагу и деревянные рейки перегородок, испачканные подушки и скомканные покрывала. Хотя лицо у него оставалось каменно-неподвижным, в душе бушевал ураган. Многое горело у него на глазах за прожитые годы, но никогда еще это зрелище не приносило ему такого счастья: беснующееся пламя позволяло хотя бы на время отогнать видение — лицо Мары с расплывшимся кровоподтеком на щеке.

Накойи в кабинете не было. Со стесненной душой Мара внезапно вспомнила, что и здесь тоже ее брак изменил весь привычный уклад жизни. Кабинет принадлежал теперь новому хозяину — Бантокапи, властителю Акомы. Отныне в этом доме все станет иным. Джайкен, как и прежде, будет расчерчивать свои таблички во флигеле, отведенном для писцов, но она больше не сможет принимать его для обсуждения хозяйственных дел. Только теперь почувствовав, как безмерно она устала, Мара укрылась в тени дерева уло в своем заветном садике. Садиться она не стала, а лишь прислонилась к гладкому стволу дерева, приказав мальчику-посыльному сбегать за Накойей.

Ожидание показалось ей бесконечным, и журчание воды в фонтане не приносило душевного умиротворения. Когда наконец появилась запыхавшаяся Накойя, ее питомица могла лишь поднять на нее тоскливый взгляд. Вид у Мары был самый жалкий.

— Госпожа?..

Няня нерешительно шагнула вперед. Но когда она увидела кровоподтек на щеке Мары, у нее перехватило дыхание. Не говоря ни слова, старая женщина подняла руки, и в следующее мгновение вчерашняя властительница Акомы была уже лишь испуганной девочкой, плачущей у нее в объятиях.

Рыдания сотрясали худенькое тело Мары, а Накойя ласково гладила ее по плечам.

— Мараанни, дочь моего сердца, — тихо приговаривала первая советница, — я вижу, он не поберег тебя, этот властитель, которого ты взяла в мужья.

Наступило молчание, и тишину сада нарушал лишь печальный плеск фонтана. Но потом — раньше, чем ожидала Накойя, — Мара выпрямилась. На удивление твердым голосом она сказала:

— Да, властитель теперь он — этот человек, которого я взяла в мужья. Но имя Акомы переживет его. — Она вздохнула, потрогала распухшую щеку и с мольбой взглянула на старую наперсницу. — Но, мать моего сердца, пока я не буду уверена, что зачала ребенка, мне необходимо набраться сил, чтобы жить такой жизнью… хотя даже отец и брат заплакали бы, узнай они об этом.

Накойя похлопала рукой по подушкам под деревом, предлагая Маре сесть, и постаралась устроить молодую хозяйку поудобнее. Тем временем служанка принесла таз с прохладной водой и мягкие салфетки. И пока Мара лежала на подушках, Накойя обмыла ей лицо, а потом аккуратно расчесала блестящие спутанные волосы, как в те времена, когда Мара была еще совсем маленькой девочкой. Не прерывая работы, она говорила — говорила совсем тихо, на ушко своей госпоже:

— Мараанни, прошлая ночь не принесла тебе радости, это-то я понимаю. Но и ты должна понять, что твой муж совсем еще молод, он такой же задира и буян, как бычок-трехлетка. И уж если вышло так, что именно с ним свела тебя судьба, — не суди обо всех мужчинах по этому одному.

Она помолчала. Не стоило напоминать, какую ошибку допустила некогда Мара, отмахнувшись от совета старой женщины. Вместо того, чтобы набраться полезных знаний и опыта от нанятого за деньги деликатного наставника из Круга Зыбкой Жизни, юная властительница заупрямилась и поставила на своем. Дорого пришлось ей заплатить за это упрямство.

Накойя легонько прижала салфетку, смоченную в холодной воде, к синякам своей питомицы.

Мара вздохнула и открыла покрасневшие глаза.

В ее взгляде читалась болезненная неуверенность, но не сожаление. Накойя отодвинула в сторону таз и салфетки и одобрительно кивнула. Да, девочка молода и ростом невелика, а сейчас еще и телесно измучена, но в ней чувствуется непоколебимость ее отца, властителя Седзу, когда дело касается семейной чести. Она вынесет это испытание, и имя Акомы не канет в небытие.

Мара оправила свое домашнее платье и вздрогнула, когда задела тканью воспаленные соски.

— Мать моего сердца, мне неведомы повадки мужчин. Я очень нуждаюсь в совете.

Накойя ответила невеселой улыбкой. Она наклонила голову на бок, вытащила из прически все шпильки, а затем начала морщинистыми руками заново скручивать жгут из волос и укладывать его на темени. Это обычное, такое знакомое зрелище помогло Маре хоть немного расслабиться. За ночью всегда следует день, независимо от того, какие тучи скрывают лик луны. Она слушала, что тихо-тихо говорила ей Накойя:

— Дитя, Империя велика, и много сыщется в ней честолюбивых правителей с каменными, жестокими сердцами. И горе тем злополучным слугам, кому приходится много выстрадать под властью таких хозяев. Но несчастья порождают мудрость. Слуги постигли — как постигнешь и ты — великую истину: законы чести могут оказаться обоюдоострым оружием. У каждого шага — множество последствий. Не поступаясь ни преданностью, ни честью, слуга может превратить жизнь жестокого господина в ад на земле.

Мара устремила взор вверх, на крону дерева уло — темный прихотливый полог с немногими просветами, сквозь которые виднелось небо:

— Как это сумели сделать вы трое — ты, Кейок и Джайкен — в тот день, когда Папевайо спас меня от Жала Камои? — пробормотала она.

Ответ мог оказаться слишком смахивающим на измену. Накойя только поклонилась — молча, с бесстрастным лицом. Потом заговорила совсем о другом:

— Я вызову для тебя повивальную бабку, госпожа. Ей знакома мудрость веков, и она сумеет присоветовать, что тебе следует делать, если ты хочешь зачать дитя как можно скорее. Тогда супругу уже не придется тревожить твой сон ради собственной похоти, а залогом безопасности Акомы станет наследник.

Мара села прямее:

— Спасибо, Накойя.

Она похлопала нянюшку по руке и встала. Но, прежде чем она повернулась, чтобы уйти, Накойя пытливо вгляделась в глаза хозяйки. В их глубине она прочла ту же боль и некую толику страха, но увидела она также и яркую искру рождающегося замысла, которую уже научилась узнавать за последние недели. Первая советница Акомы быстро согнулась в поклоне, чтобы скрыть вал чувств, захлестывающих душу; только тогда, когда Мара, с гордо выпрямленной спиной, проследовала по дорожке к своим покоям и скрылась в доме, Накойя моргнула и горько заплакала.

Ветер разметал и унес пепел от сгоревшей брачной хижины. В воздухе стояла пыль: погода снова переменилась, было жарко и сухо. Дни становились длиннее; лето приближалось к середине.

Для празднества во славу Чококана было зарезано нужное количество нидр, и все, кроме рабов, облачились в лучшие свои наряды для ритуала благословения полей; жрецы сжигали бумажные картинки, символизирующие жертвоприношение ради обильного урожая. В ожидании церемонии Бантокапи оставался трезвым — главным образом потому, что по тайному распоряжению Мары слуги разбавляли водой подаваемое ему вино. Если ее и утомляло общество громогласного супруга, это никак не отражалось на ее поведении. Только самым доверенным служанкам было известно, что круги у нее под глазами скрыты с помощью искусных притираний, а одежды порой выбраны с таким расчетом, чтобы не оставлять на виду синяки.

Поучения сестер Лашимы позволяли ей укрепить свой дух. Она обретала утешение в беседах с повитухой. Наставления искушенной женщины помогали Маре сделать менее мучительными часы, которые она проводила в постели с мужем. И вот, в какой-то из этих часов, между праздником середины лета и следующим полнолунием, Келеша — богиня новобрачных — благословила ее лоно, ибо она зачала дитя. Бантокапи мало что знал о женщинах, и его неосведомленность сослужила Маре хорошую службу: он принял на веру сообщение, что они теперь не могут соединяться как муж и жена, пока дитя не родится на свет. Поворчав совсем немного, он разрешил ей переселиться в домик, который некогда принадлежал ее матери. В комнатах этого домика было тихо, а вокруг цвели сады. Громкий голос Бантокапи не доносился туда, и это тоже следовало считать благом: по утрам ее всегда мучила тошнота, и спала она не в какие-то определенные часы, а когда придется. Растирая грудь и живот Мары благовонным маслом, чтобы размягчить и сделать более эластичной кожу к тому времени, когда стан будущей матери начнет раздаваться в ширину, повитуха широко улыбнулась:

— Ты носишь под сердцем сына, госпожа, клянусь костями моей матери.

Мара не одарила ее ответной улыбкой. Не имея никакой возможности хотя бы отчасти влиять на решения Бантокапи, испытывая постоянный стыд за то, как он обращается с некоторыми слугами, хозяйка дома — как казалось всем — замкнулась в себе. Но это только казалось. Выбравшись накануне в паланкине на прогулку, чтобы подышать свежим воздухом ранней осени, она забросала Папевайо таким множеством вопросов, что он в конце концов шутливо запротестовал, заявляя, что у него уже не осталось сил для ответов. Вполне войдя в роль покорной жены, Мара старалась, чтобы ни одна мелочь, касающаяся жизни Акомы, не ускользала от ее внимания.

Устав от массажа, Мара поднялась с циновки. Служанка подала ей легкий домашний халат, который Мара и надела, запахнув на животе, который уже начал округляться. Она вздохнула и вернулась к неотвязным мыслям об отце своего ребенка и об изменениях в поместье, к которым привело его правление. Бантокапи добился почтительного к себе отношения со стороны воинов — благодаря грубой силе, выставляемой напоказ, и проявляемой время от времени сообразительности; так или иначе, с ним они были вынуждены всегда держать ухо востро. Он то и дело решал — совершенно внезапно, — что нужно сейчас провести полевые учения, или приказывал первым же солдатам, попавшимся ему на глаза, сопровождать его в город; при этом он и знать не желал, нет ли у этих солдат каких-то иных поручений на ближайшие часы и не назначены ли они нести какую-либо иную службу. В результате гарнизон почти утратил способность выполнять свой основной долг — охранять поместье. Кейок выбивался из сил, пытаясь залатать прорехи в системе обороны, постоянно возникающие по милости Бантокапи, который имел обыкновение изменять или отменять уже отданные приказы. Джайкен проводил все больше времени на дальних пастбищах. Мара успела узнать характер хадонры достаточно хороню, чтобы понять: новый властитель чем дальше, тем меньше внушает ему симпатий. Становилось очевидно, что хорошим хозяином Бантокапи не станет никогда. Как и многие отпрыски могущественных властителей, он пребывал в приятном заблуждении, что богатство — это нечто неисчерпаемое и постоянно имеющееся в распоряжении для исполнения любых его желаний.

Настала середина осени, и на дорогах поместья началось оживление, обычное для этого времени года. В воздухе висели тучи пыли: телят прошлогоднего приплода перегоняли сначала в большие откормочные загоны, а оттуда на бойню. Телят, родившихся весной, либо кастрировали, либо оставляли на племя и отправляли пастись уже на другие луга — на склонах холмов.

Время тянулось для Мары нескончаемо, как для ребенка, ожидающего праздника собственного совершеннолетия.

Бездействие кончилось, когда прибыли чо-джайны. Рой явился без всякого предупреждения: сегодня на отведенном им восточном лугу было пустынно и тихо, а завтра там уже вовсю шла работа. Вдоль линии ограды возвышались кучи земли. Бантокапи был уязвлен тем, что послание королевы было адресовано не ему, а Маре. Еще не успев закончить гневную тираду, он понял: эти чо-джайны явились из улья, расположенного у границы поместья Инродаки. Его быстро осенила догадка: сделка с чо-джайнами состоялась между помолвкой и свадьбой. Глаза у него сузились, и лицо приняло такое выражение, которое — Мара уже научилась это понимать — не сулило ничего хорошего.

— Ты даже еще умнее, женушка, чем предполагал мой отец. — Взглянув на живот Мары, он угрюмо усмехнулся. — Но дни торопливых и тайных путешествий для тебя миновали. Теперь я — правящий господин, и чо-джайны подчиняются мне.

Но поскольку переговоры с чо-джайнами вела Мара, королева продолжала обращаться только к ней — до тех пор, пока новый властитель не выкроит время, чтобы перезаключить с ней соглашение уже от собственного имени. Однако занятия с воинами, по-видимому, всегда оказывались делом более срочным. Если молодая жена Бантокапи проводила все больше времени в недавно вырытых чертогах королевы чо-джайнов, неторопливо попивая чоку и болтая о разных разностях, Бантокапи вряд ли это замечал: он с огромным увлечением бился об заклад на борцовских схватках в Сулан-Ку. За это Мара горячо благодарила богов: ее беседы с юной королевой чо-джайнов позволяли отвлечься от повседневной домашней рутины. Постепенно она все больше узнавала о жизни и особенностях чуждой расы. В противовес выходкам Бантокапи, те отношения, которые она сейчас скрепляла, могли немало способствовать процветанию Акомы в будущем.

Возвращаясь во владения, которые сейчас принадлежали Бантокапи, Мара все яснее сознавала, что управление поместьем доставляет ей удовольствие. Низведенная на второстепенную роль безвластной и бессловесной жены, она томилась и считала дни. Когда прольются весенние дожди, она родит ребенка, и у Акомы появится наследник. А до тех пор надо ждать, хотя ожидание давалось ей нелегко.

Мара дотронулась до своего живота, ощущая там движение новой жизни. Если это окажется мальчик, и притом здоровый мальчик — тогда у ее супруга появится причина последить за собой и поберечься, ибо в Игре Совета даже самый могучий может оказаться уязвимым. Мара принесла обеты духам отца и брата, и она не успокоится, пока не отомстит.