Дочь огня

Часть первая ДОЧЬ ОГНЯ

Был тысяча девятисотый год. Канун XX века, когда случилось то, с чего начинается это повествование. Жгучее августовское солнце весь день посылало свои палящие лучи на высокие и низкие крыши домов, бесчисленные улицы, улочки и переулки большого города, купола мечетей и медресе, арки и портики, на минареты, кладбищенские холмы и гробницы — и теперь, утомленное, багровое, клонилось к закату.

Прославленный в веках древний восточный город сотни тысяч раз встречал восход солнца и видел его закат, знал дурные и хорошие дни, временами пышно расцветал, одаряя мир своими чудесами, лелея в своей колыбели знаменитых людей, гордость науки и литературы, а в иные времена, разбитый ураганом бедствий, погружался во тьму, горько стонал под тяжким игом, но, несмотря ни на что, не погиб, не пропал, продолжал жить — и вот он предстает в своей красе, освещенный алыми лучами заходящего солнца. В тихий час над великим городом слышны только возгласы муэдзинов, призывающих людей на послеполуденную молитву.

Благородной Бухарой называли тогда город.

На юго-западе Бухары, около Каракульских ворот, некоторые улицы были сплошь заселены ремесленниками. Ткачи, прядильщики, красильщики шелковых и бумажных тканей и разные другие искусные мастера жили на улицах Шохмалик, Бобониез, Кози, Чармгарон, Чакар Султан и Абдуллоходжи.

Улица Абдуллоходжи тянулась от бухарской крепостной стены и проходила у самых Каракульских ворот. Сразу, как только вы вступали в город через эти ворота, начинались торговые ряды — крытый базар. По обе стороны дороги расположились мясные, бакалейные и мелочные лавки, слева вклинивался переулок, идущий вдоль крепости. В этом переулке не было больших и богатых домов баев и чиновников — в маленьких домишках здесь ютились кустари-ремесленники и бедные вдовы.

В тот вечер, с которого начинается наше повествование, по переулку, тяжело ступая, медленно шла сгорбленная старуха с клюкой в руке. Старый черный шерстяной платок покрывал ее седые волосы, но выцветшая, вся в заплатах паранджа, накинутая, по обычаю, на голову, не закрывала крупного увядшего лица с заострившимся подбородком и потускневшими глазами под косматыми седыми бровями. Сетка из конского волоса, за которой женщины обычно прячут лицо, была откинута назад, и, хотя в те давние времена такое зрелище встречалось редко, старуха ничуть не казалась смущенной и, как ни удивительно, прохожие тоже не обращали на это внимания.

На ней было длинное, до пят, темное ситцевое платье, кауши на ногах рваные, истоптанные. Она вся тряслась и тяжело, прерывисто дышала — должно быть, ей сильно нездоровилось.

Обитатели переулка, старики и молодежь, почтительно приветствовали ее, приложив руки к груди. Двое мальчишек, игравших на улице, увидев старуху, притихли и подбежали к ней помочь.

Она остановилась. Выпрямилась и, ласково погладив их по головкам, улыбнулась.

— Благодарствую, — сказала она, — дай вам бог никогда не болеть, — и продолжала свой путь.

Пройдя еще шагов тридцать, она встретила старого водоноса. Это был мужчина лет пятидесяти, безбородый, худой, тощий, невысокого роста. Глаза у него ввалились. Поздоровавшись, он встревоженно спросил:

— Да что это с вами, тетушка Дилором, вы совсем больны?

— Ничего, ничего, всякий живой человек подвержен болезням, — ответила старуха, переводя дыхание, потом положила руку ему на плечо. — Ахмед-джан, выбери время, зайди, проведай меня попозже. Эх, братец, никому не пожелаю умирать в одиночестве!

Водонос покачал головой и, не говоря ни слова, не обращая внимания на сопротивление старухи, взял ее под руку, довел до низеньких ворот, постучал в них колотушкой и крикнул:

— Фируза-джан, открой!

Кто-то во дворе подбежал к воротам, они открылись. На пороге стояла девочка лет двенадцати, в ситцевом платье гранатового цвета, в черной сатиновой тюбетейке, в поношенных каушах. При виде больной старухи она вскрикнула:

— Бабушка! — и замерла на месте.

Старуха, перемогая боль, силясь улыбнуться, освободилась от руки водоноса и вошла во двор.

— Мне что-то неможется, ягненочек мой. Ничего, ничего, не пугайся, пойдем в дом.

Старуха с девочкой, пройдя дворик, вошли в комнату. Водонос закрыл ворота и пошел к аксакалу квартала.

Двор аксакала Нусратулло выходил на большую улицу. По обе стороны ворот находились глинобитные суфы, на одной из них сидел аксакал, толстый, веселый, безбородый, с узкими глазками, и играл с малолетним сыном.

— Видели вы старуху Дилором? — спросил водонос, подойдя.

— Кажется, это она только что прошла здесь, — сказал аксакал, продолжая забавляться с ребенком. — Все такая же богатырша на вид…

— Она совсем больна, плохо ей, горит в лихорадке… Все-таки уже в летах человек…

— В лихорадке? Горит? — Аксакал перестал играть с ребенком. — Удивительно!

Старуха Дилором раньше никогда не болела. Ну что ж, все люди смертны, подходит и ее черед, умрет — вечная ей память… Ведь ей, по-моему, уже около ста…

— Хороший и нужный она человек, — печально проговорил водонос — Да и внучка у нее… как с ней быть? Трудно ей будет…

— Что тут может поделать человек? Все в руках божьих! — в тон ему ответил аксакал.

— А все-таки вы бы навестили их, аксакал! — сказал водонос и отправился дальше по своим делам.

Аксакал погрузился в размышления, шалости сынишки больше не развлекали его. Каждый думает о своем, а безбородый — о бороде — говорит пословица, но безбородый аксакал не думал сейчас о своей бороде — его мысли были заняты старой Дилором и ее внучкой. Дилером — рабыня, невольница, одна как перст, родных у нее нет. Умри она сегодня — Фируза останется круглой сиротой. Узнает об этом Гани-джан-байбача, захочет — и заберет ее себе. А по какому праву? Ведь в свое время отец Гани-джана дал вольную отцу Фирузы — значит, и она свободная. Никто не вправе претендовать на Фирузу, она — не рабыня. По справедливости и по шариату только аксакал квартала может стать ее опекуном.

Говорят: Козел беспокоится о жизни, а мясник — о сале — это верно. Еще старуха не умерла, и Фируза еще не сирота, а аксакал уже обдумывал, как повыгодней продать девочку, получить за нее побольше. Ему и в голову не пришло пойти навестить больную старуху. Может быть, бедняжки нуждаются в помощи, может, у них и куска хлеба нет… Аксакалу какое дело? В таких случаях у него всегда готов ответ: Бог поможет! Бог есть, он и позаботится о несчастных! А человек что может?..

…В домике, где жили старуха Дилором и ее внучка, окон не было, их заменяли двери. Была еще пристройка — кухня и сарайчик, но из трубы над кухней только раз в неделю шел дым, да и то не всегда, а в сарайчике не было даже мешочка с мукой или рисом, только какая-то рухлядь: старый сундук, большой глиняный сосуд для воды, котелок, самовар и узкогорлый чугунный кувшин для умывания. В жилой комнате не было ни ковра, ни приличного паласа, лишь два половичка да в углу пара одеял и заплатанные тюфячки — старухина постель. Но, несмотря на бедность, комната казалась уютной. Одеяла и курпачи, хоть и старенькие, были чисты, пол тщательно подметен, все прибрано.

Старуха лежала, вытянувшись на постели, глаза ее были закрыты, дышала с трудом, прерывисто. Фируза сидела у изголовья, положив свою ладонь ей на лоб. Смуглая девочка, черноглазая и чернобровая, румяная, как наливное яблочко, ротик — как нераскрывшийся бутон, руки и ноги быстры и проворны… Всякий, кто видел ее, глаз не мог оторвать.

Уже молва об ее красоте шла вокруг. Прекрасна, как пери, прекраснее невозможно быть! — говорили о ней старухи с их улицы.

Глубоко задумавшись, полными слез глазами смотрела Фируза на бабушку.

С детских лет, с первых шагов в этом мире она знала только ее, эту старую женщину. Ни ласки и любви родной матери, ни забот и внимания отца Фируза не помнила. Родители Фирузы умерли, когда она была совсем крошкой. Старуха Дилором заменила ей всех. Несмотря на старость, Дилором-каниз работала и все, что зарабатывала, приносила внучке. Она не пускала ее в богатые дома, в услужение к людям, не хотела, чтобы с ней обходились пренебрежительно, берегла как зеницу ока. Она научила Фирузу шить, вышивать и готовить пищу. По ночам рассказывала сказки и предания, всякие удивительные приключения. От нее узнавала Фируза, что такое жизнь, у нее училась правдивости и трудолюбию, росла, не зная обмана и хитрости.

Эта старая женщина, казалось, никогда не испытывала усталости и головной боли, руки ее были всегда в работе, и никто не слыхал от нее ни жалобы, ни вздоха. Жители квартала, да и все в окрестности относились к ней с уважением, советовались, приглашали ее на празднества и поминки, поручали готовить угощение.

— Тетушка Дилором, а хватит ли нам котлов и тарелок?

— Тетушка Дилором, если мы приготовим две комнаты, балахану и застелем суфу для гостей, как вы думаете, — хватит всем места?

— Тетушка, взгляните на наши сласти: варенья и нишалло достаточно ли?

— Тетушка Дилором, посоветуйте, какую певицу позвать на той?

— Тетушка Дилором, а приглашать ли Тилло-танцовщицу или не надо?

На все вопросы Дилором давала обстоятельный ответ, каждый праздник, обряд, проведенные с ее помощью, проходили как полагается, прилично и без лишних трат. И потому все нуждались в Дилором, все уважали ее.

— Я, Дилором-каниз, рабыня, — говорила она, — и не стыжусь этого. Что поделаешь — такая моя судьба. И значит, я — рабыня для всех.

Так говорила она и засучивала рукава, чтобы служить людям. Никогда она не требовала ничего за свою работу.

Что дадут, тем и была довольна. И не раз случалось, что Дилором-каниз, сама нищая, помогала другим беднякам, делила с ними добытый тяжким трудом кусок хлеба.

Беднее всех в квартале был истопник Одил. Старый, хромой, он жил с больной, ослепшей женой. Вся жизнь Одила прошла у стойки в местной бане, где он зарабатывал гроши, жена же его была совершенно беспомощна. Старуха Дилором каждый день заходила в их жалкую лачугу, приносила им еду, забирала грязное белье, стирала. Старики осыпали ее благословениями.

Но Дилором-каниз славилась не только своей добротой, она была сильна и бесстрашна. Когда ее натруженные руки хватали кого-нибудь за шиворот, не так-то просто было оторвать их. С мужчинами она говорила по-мужски, с женщинами — по-женски. Никто не посмел бы в ее присутствии обругать жену или обидеть ребенка, даже аксакал квартала, имам и суфи побаивались ее. Старуха Дилором знала все местные секреты, семейные тайны, могла в любой момент осрамить человека.

Фируза хорошо помнит, как ее бабушка однажды спасла свою соседку, мать ее подружки Саломат, от большого несчастья.

Гуломали, их сосед, ткач, его жена и дочь работали на дому, ткали адрас и этим жили. Бабушка говорила: Гуломали — искусный ткач, несравненный мастер. Адрас его работы нарасхват брали на базаре. Многие баи стремились завербовать его, обещали ему деньги и другие блага, лишь бы он работал на них. Но он не шел к ним: Пусть будет у меня лишь пол-лепешки, да зато я сам себе хозяин, — говорил он и продолжал работать у себя дома.

Однажды постучался к нему сам Гани-джан-байбача, сын покойного Каракулибая, того самого, у кого отец Фирузы и все ее предки были рабами. Он пришел уговорить Гуломали пойти к нему работать, а Гуломали учтиво выпроводил бая. Гани-джан рассердился и пошел на хитрость: дружки бая втянули ткача в азартную игру, сначала для виду проиграли ему, а потом обобрали дочиста: накурившись во время игры бангом, он поставил на карту свой дом и мастерскую и все проиграл.

И вот вечером в доме ткача раздались крики. Старуха Дилором только что вернулась с какого-то тоя и пила чай. Услыхав крики, она побежала к соседям. Там байские дружки-картежники пытались выгнать из дома жену и дочь ткача. Дилором не могла допустить этого, она схватила из-под навеса длинную палку и помчалась прямо на обидчиков. Грозный вид старухи испугал их, они выскочили на улицу. Старуха быстро заперла за ними ворота и сказала жене ткача, что, пока она жива, никто их из дома не выгонит. Потом она пустилась следом за картежниками и гнала их до торговых рядов у Каракульских ворот. Даже стражники миршаба ничего не могли с ней поделать. Идите скажите своему толстяку (так прозвали в народе миршаба Абдурахмана), что я еще жива, — заявила она стражникам… Правда, потом Гуломали смирился, занял у бая денег, чтобы откупиться от картежников, а за долг пришлось ему отрабатывать Гани-джану. Но и до сих пор вспоминает жена ткача, как старуха их защищала, молит бога за нее, желает ей долгой жизни.

Может быть, бог и вправду дал Дилором долгую жизнь за все добро, что она делает людям… Он не захочет оставить Фирузу сиротой, услышит ее молитвы.

…Хоть бы бабушка выздоровела, встала с постели — без нее Фирузе страшно на свете. Фируза знает: много вокруг гадких мужчин, все таращат глаза на нее. Пока еще они побаиваются старуху Дилором, стесняются ее. А вдруг навсегда закроются ее глаза — что тогда делать Фирузе, куда пойти, у кого просить помощи и защиты?.. Вот о чем думала Фируза, сидя у изголовья бабушки.

Вдруг старуха открыла глаза, заговорила:

— Ягненочек мой, доченька, что ты плачешь? Кто тебя обидел? Или я напугала тебя своей болезнью? Не бойся! Ничего твоей старой бабке не будет. Пока не увижу тебя замужем, счастливой, в своем доме, до тех пор не умру… Мне только пропотеть надо. Как только вспотею, так сразу и встану и опять буду здоровой. Не тревожься, не грусти! Встань-ка, возьми с полки над моей головой бутылочку с лекарством. Помнишь, в прошлом году мне индус лекарь дал. Хорошее лекарство, помогло мне тогда…

Фируза достала с полки в нише граненую склянку с какой-то жидкостью. С другой полки сняла семилинейную лампочку с заклеенным бумагой стеклом, зажгла ее.

Комната осветилась. Старуха дрожащими руками открыла бутылочку, отпила из нее несколько глотков и, помолясь, поставила рядом с собой на полу.

— Ты ела что-нибудь? — спросила она внучку.

— Да, разогрела вчерашний суп.

— Ну, пойди поставь-ка самоварчик, завари чайку. Выпью горячего чаю и, бог даст, вспотею, будет легче.

— Только бы вы скорей поправились! — воскликнула Фируза и хотела уже бежать на кухню, но старуха сказала еще:

— Вот полегчает голове, доскажу тебе нашу историю…

Фируза пошла на кухню, поставила самовар и вернулась к старухе. Уже совсем стемнело, но жара не спадала. Стояла пора безветренных, темных и душных, истинно бухарских ночей. Стены и крыши домов, накалившиеся за день под знойным солнцем, по ночам дышали жаром, как горячая печь. В эту пору жители Бухары, кто только мог, выезжали в кишлаки или в загородные сады, а те, что оставались в городе, днем отсиживались в больших высоких комнатах, в подвалах, ночью спали на крышах домов — все же там было не так душно. Старухе Дилором и ее внучке и это было недоступно. Но в их маленькой комнате все же не так жарко, как на тесном дворике, и пол прохладней, чем нагретые кирпичи двора.

— Иди ко мне, сядь здесь, рядом, — позвала Дилором внучку. — Пожалуйста, разотри мне руки! — Фируза исполнила бабушкину просьбу. — Вот так, пошли тебе бог счастья и благополучия!

Старухе стало как будто лучше, она приподнялась, села и сказала:

— Ну вот, слава богу, голове моей легче. Ты заварила чай, доченька?

— Сейчас заварю.

Фируза взяла их единственный фарфоровый чайник с отбитым носиком, вместо которого был приделан жестяной, всыпала щепотку чая и пошла на кухню. Старуха Дилором вздохнула, поглядев ей вслед.

Да, ничто, кроме этой сиротки, не привязывало Дилором к земному миру! Как было бы хорошо, пока она еще жива, пристроить девочку, выдать замуж, удостовериться, что она счастлива и довольна. Дилором хорошо знает все семьи вокруг. Никогда, конечно, не посватают ее девочку богачи — баи и духовные лица. Скажут: дочь невольницы и раба, низкое происхождение.

Ладно, пусть говорят что угодно. Дилором не нуждается в них. Даже если бы и посватались, Дилором не согласилась бы отдать свою зеницу ока в эти шумные, скандальные и несчастливые семьи. Она знает, что в семье богатых и знатных Фируза всю жизнь будет несчастна. Ведь нигде она не будет единственной, либо ее возьмут после других жен, либо после нее возьмут еще жену. Каждый съеденный кусок станет ей поперек горла, за каждое новое платье отомстится ей, белого света она не увидит, будет жить, как заживо погребенная… Нет, Фирузе надо найти простую небогатую семью. Кое-кто из местных молодых ремесленников уже пытался сватать Фирузу, но старуха отказала. Она не доверяла им, знала, что они увлекались азартными играми, видела, как они в один вечер разорялись дотла. А после продавались хозяину для уплаты долгов. Нет, Дилором не отдаст такому свою Фирузу, не вставит драгоценный камень в заржавленный перстень, — ее Фирузе нужно золото, настоящее, чистое золото, чтобы оно никогда не ржавело, чтобы оправа была достойна глазка.

Понравился, правда, Дилором один простой парень, да не хочется ей еще отдавать Фирузу замуж. Пусть насладится как следует девичеством, порезвится, наиграется вволю. Ведь как только выйдет замуж, лишится радостей юности. Пойдут семейные заботы, хлопоты по хозяйству, огорчения…

Но как же быть с ней теперь? Что делать, когда сама плоха! Жизнь недолговечна, сегодня жив человек, а завтра его уже нет…

Так думала больная старуха, тревожась о судьбе своей внучки. Замужество казалось теперь ей спасением, настоящим счастьем для девочки…

О том, чтобы Фируза училась, стала грамотной, она и не мечтала. В те времена таким, как Фируза, нечего было и думать об ученье. С детских лет они должны были работать. А если и не работали, как наша Фируза, и нашлось бы время для школы, то не было денег, чтобы платить за ученье. Ни одна учительница, обучавшая на дому, не брала учениц бесплатно. Правда, в Бухаре были общегородские школы для девочек, но в этих школах сами учительницы были полуграмотные и обучали они лишь основам религии. Письму девочек вообще не учили, чтобы не пошла по дурному пути.

Среди учительниц, обучавших девочек на дому, встречались женщины образованные, талантливые, поэтессы. Они пользовались известностью в городе, их приглашали на празднества, той и обряды. Иногда их даже звали в дом правителя города, или судьи-казия, или к кому-то из придворных, а то и еще выше — во дворец самого эмира, где эти поэтессы читали стихи. Но попасть к таким знаменитым учительницам удавалось лишь девочкам из богатых и знатных семей. А маленькие служанки только провожали своих юных барышень в эту школу да встречали их по окончании занятий. Поэтому они и знали, что есть на свете школы, где девочки тоже могут учиться.

Но Фируза оказалась счастливицей (недаром бирюза, говорят, счастливый камень), она встретилась с известной учительницей, которой очень понравилась, и, поговорив со старой Дилором, эта женщина взялась учить Фирузу бесплатно.

Вот как это случилось.

Примерно за год до того в городе стала пользоваться известностью женщина, которую называли Оймулло Танбур, потому что она прекрасно играла на танбуре, пела газели и сама сочиняла стихи. Говорили, что она очень талантлива, обладает даром импровизации, может сочинить стихи по любому подходящему поводу. Рассказывали, будто однажды она шла по улице, а за ней — старьевщик, кричавший. Тряпье! Тряпье! Беру старое тряпье! Послушав его гнусавые крики, Оймулло тут же сочинила стихотворение.

Стихи пошли ходить по городу — из уст в уста, а вместе с ними и молва о сочинительнице их.

Все заинтересовались ею, жены знатных чиновников города и байские жены наперебой желали видеть ее у себя. Но это было не так-то легко.

Мужем поэтессы был известный ювелир, имевший большое состояние, жили они богато. Сама Оймулло Танбур — настоящее имя ее было Карима — содержала школу для девочек и получала с нее хороший доход. Поэтому она не каждого удостаивала своим посещением. Говорили, что она друг несчастных и обездоленных. Воспользовавшись каким-нибудь поводом, она часто устраивала у себя или у кого-то из бедняков угощение для них.

Узнав об этом, Дилором даже изменила свое отношение к обучавшим девочек на дому. Добрая слава Оймулло Танбур так подействовала на старуху, что ей захотелось увидеть и услышать ее.

Скоро такой случай представился.

Однажды старухе Дилором сказали, чтобы она поскорей пришла в дом Гани-джан-байбачи, сына Каракулибая, — старшая жена бая скучает и хочет нынче вечером, когда бая не будет дома, собрать в гости женщин: Бибизагору будут замуж выдавать, придет госпожа Танбур, чтобы читать стихи.

— Собирайся, пойдем в байский дом, увидишь там госпожу Танбур, повеселишься, посмеешься, — сказала Дилором внучке.

— А что она такое делает, что люди смеются? — спросила Фируза.

— Ничего особенного она не делает, просто людям нравятся ее острые словечки и стихи. А сегодня там еще Бибизагору замуж выдают, тебе тоже будет интересно посмотреть.

А кто эта Бибизагора?

— Это одна бедная женщина, слабоумная она, голова у нее не в порядке. Бедняжке хочется замуж выйти, свадьбу справить. Вот жены бая, чтобы посмеяться, будто бы замуж ее выдают: наряжают в мужское платье другую женщину, устраивают угощение, а потом заведут невесту и жениха за свадебную занавеску, а тут и…

— Смешно, — сказала Фируза, — ну что ж, пойдем.

Старуха с внучкой, быстро принарядившись, накинули паранджи и отправились на свадьбу.

Дом Гани-джана находился в квартале Чордар на большой улице, куда выходил переулочек, где жила Дилором-каниз. В тот день на первом дворе байской усадьбы никого, кроме двух работников, не было. Бай уехал в Карши, и на мужской половине было тихо. Дилором с внучкой миновала второй двор, где жили слуги и находилась комната для незнатных гостей, и вошли во внутренний двор — на женскую половину.

Этот двор занимал целый танап земли и был весь вымощен жженым кирпичом. В него выходили двери шести или семи комнат различной величины, не считая чуланов, подвалов и лестницы балаханы. Вдоль одной из боковых стен шла широкая кирпичная суфа — нечто вроде террасы, на которую выходили окна большой комнаты, сбоку — вход в сени.

В большой комнате — главном помещении женской половины — жила старшая жена бая со своей дочкой, а на другой стороне двора, в просторной комнате с расписным потолком — его вторая жена. У этой жены еще не было детей. Поэтому бай отдал весь внутренний двор в распоряжение старшей жены, и она была полновластной хозяйкой.

Старуха Дилором с внучкой прошли через крытый проход прямо на кухню, где стряпуха и служанки были заняты приготовлениями к празднеству. Увидев Дилором, они пошли ей навстречу, поздоровались и усадили на почетное место.

— Госпожи дома?

— Дома, — ответила стряпуха, высокая пожилая женщина, — недавно поругались, теперь разошлись по своим комнатам и злятся.

— Хозяина ведь дома нет, из-за чего же им ссориться, чего не поделили?

— Да все из-за Бибизагоры, — сказала стряпуха. — Негодница явилась с раннего утра, вот из-за нее и началось. Вы ведь знаете, что нынче у старшей хозяйки соберутся гости, всех уже пригласили, Оймулло Танбур тоже придет, ну и Бибизагоре сказали — для смеху. А когда Бибизагора пришла утром, младшая хозяйка выбежала ей навстречу и хотела увести ее к себе в комнату. А старшая рассердилась на нее за это, не пустила к ней Бибизагору. Я, говорит, ее пригласила нынче, ко мне она и должна идти. А младшая говорит: Ведь к вам гости придут только вечером, так пусть до прихода гостей она у меня посидит, а то мне скучно…

Но старшая разве послушается! Нет, говорит, это моя гостья, она должна идти в мою комнату! Уперлись на своем, как будто две ноги в один сапог можно всунуть! Ну конечно, разгорелась ссора! Одна свое твердит, другая свое, дошло до того, что чуть в волосы друг другу не вцепились. А Бибизагора обиделась, плюнула, накинула паранджу да и ушла, стуча каблуками.

— Ну и дела! — сказала старуха Дилором, с интересом выслушав рассказ. — А что же дальше?

— А дальше что же, — отвечала стряпуха, вымешивая в тазу тесто. — Обе точно только того и ждали, повернули друг к другу спины и разошлись по своим комнатам. Но старшая все же не выдержала, прибежала сюда и опять послала Фатиму за Бибизагорой: Пойди приведи ее, скажи, нынче свадьбу ее справим, жених прислал поднос, платье и барана. Фатима вышла на улицу, видит: Бибизагора как ни в чем не бывало сидит у ворот, смотрит на прохожих. Она сказала Фатиме: Передай своей госпоже, пусть готовится, а мне надо сходить к подруге — позвать ее на свадьбу. Ну, Фатима передала это старшей хозяйке, та успокоилась и ушла к себе.

Фируза дивилась, слушая эти разговоры: все казалось ей странным и Бибизагора, и обе байские жены, и их ссора. Старшая жена бая, сварливая, хитрая и злопамятная, была ей неприятна. Младшая же, у которой не было детей, ласкала Фирузу, когда та приходила к ним во двор, давала ей сласти, и ее мягкость и приветливость нравились девочке. Вдруг Фируза обратилась к Дилором, будто что-то вспомнив:

— Бабушка, а почему эту женщину зовут Бибизагора? Она всегда только загору ест, так, что ли?

Все расхохотались. Но старуха Дилором объяснила серьезно:

— Лицо у нее маленькое, как кукурузная лепешка, потому ее так и прозвали… да вот и она сама идет.

В кухню вошла женщина среднего роста, в шелковом пестром платье, поверх которого был еще лиловый бархатный камзол, на ногах сапожки с каушами, совсем новенькие и хорошей работы, голова повязана розовым шелковым платком, паранджу и сетку она держала в руках. Фируза тотчас догадалась, что это Бибизагора, потому что у нее в самом деле было очень маленькое личико, на котором и небольшие глаза казались огромными. Брови были начерчены ус мой, глаза подведены, лицо набелено, нарумянено, украшено искусственными родинками, губы сложены в улыбку, в ушах длинные серьги с подвесками, на пальцах перстни с рубинами и яхонтами — так выглядела Бибизагора, героиня предстоящей комедии, постоянная невеста на сборищах байских жен, старая дева, неудачница, напрасно ожидающая жениха.

Ее наряд, особенно бархатный камзол, надетый в эту жаркую пору, в разгар бухарского лета, поразил Фирузу, и она не выдержала — шепнула об этом бабушке. Но та, ничего не ответив, обратилась к вошедшей:

— Здравствуйте, госпожа моя, пожалуйте к нам, садитесь вот здесь — повыше.

А камзол можно и снять, как бы он тут не запачкался.

Бибизагора поклонилась Дилором и в ответ на ее приглашение хотела было снять камзол, но раздумала:

— Боюсь, как бы не простудиться…

— Ну, как вам угодно.

— Хорошо, что вы пришли, милая, сказала стряпуха, меся тесто, — мы вас поджидали. Сваты прислали поднос, а вас не было, они обратно унесли. Сколько мы ни просили, ничего не вышло, пока сама невеста не придет, говорят, не дадим, никому другому мы не доверяем.

— А ну их, пусть они пропадут, жадюги! - Сказала женщина. — Да уж ладно, бог с ними, с дастарханами, с платьями, вы его самого-то видели? Говорят, молоденький, с пушком над губой, щеголь.

Стряпуха отвечала:

— Ханский сын, красавец, да и только! Вот точь-в-точь как вы говорите! Ну присядьте же, передохните, того и гляди, сваты придут.

— Ив жаркую погоду камзол надевают, чтобы не сглазили невесту, — вступила в разговор одна из служанок.

— Да, — сказала Бибизагора, снимая камюл, все говорят, что у меня такая тонкая талия, такая высокая грудь, а фигурка, как у четырнадцатилетней, — вот я и надеваю камзол, боюсь сглаза. Люди очень завистливы, дорогая моя!

Бибизагора села рядом со старухой Дилором, вытирая обильный пот. Фируза пригляделась к ней. Нарумяненная, насурьмленная, накрашенная женщина издали казалась моложе. Множество мелких морщин вокруг глаз и губ, глубокие складки на лбу и между бровей — все говорило о том, что эта женщина уже пожилая. Но как ее речь не вязалась с возрастом! Почти старуха, а разговаривает, как девочка, кривляется, жеманится. Дилором говорила, что она не в своем уме, но она вовсе не похожа на помешанную.

— Эта красивая девочка — ваша внучка? — спросила у старухи Бибизагора, показывая на Фирузу. — Дай бог ей долгой жизни! Как тебя зовут, красавица?

— Фируза, — застенчиво промолвила девочка.

— И имя у тебя хорошее, как ты сама. Ну, дай бог тебе счастливой быть, пошли тебе бог всякого благополучия, пусть ты всем будешь мила и дорога, как я!

— Ну, быть, как вы, всем дорогой и милой, трудно, — полушутя-полусерьезно сказала старуха.

— Да, — согласилась Бибизагора, — уж не знаю, почему я так всем мила и дорога. Всюду я желанна, всюду я душа общества, куда бы ни пришла, как только где-то появится завидный жених, тотчас он ко мне сватается.

Вот и нынче этот той совсем неожиданно получился. Я сидела и шила, ни о чем не думая, а тут как тут она, — показала Бибизагора на служанку, — и с ней еще две женщины пришли за мной. Ну что ж, мне надоело одиночество, одной быть скучно, ну, пусть будем вдвоем, посмотрим, что из этого выйдет…

Тут в кухню вошла старшая жена бая. Высокая женщина с длинным лицом, с большими тусклыми и неподвижными глазами, с выпяченными губами, на лице — пуд румян и белил, в ушах серьги с пятью алмазными подвесками, на шее золотое ожерелье, усыпанное жемчугами, на руках золотые браслеты, пальцы унизаны кольцами с яхонтами и бриллиантами, — такая важная… на голове шитая золотом тюбетейка, платье из шелковой ткани фисташкового цвета, штаны из фаранги, — каждая штанина отделана тесьмой, на ногах легкие туфли из цветной кожи. Она вошла, громко жуя, и, увидев Бибизагору, обрадовалась:

— А, невеста пришла, вот и хорошо, да будет благословен ваш приход! Идемте, идемте, что ж вы тут сидите, не заходите к нам в комнату?

— Да вот сижу — восхищаюсь девушкой. — Бибизагора показала на Фирузу и улыбнулась ей.

Старшая хозяйка повернулась, взглянула на Фирузу и сказала насмешливо:

— Э, да вы, оказывается, любите красоток. Были бы вы мужчиной, отдала бы за вас Фирузу.

Фируза обиделась, вскочила и выбежала из кухни.

Солнце стояло прямо над головой, жара была страшная. Младшая жена бая поливала из лейки цветы в углу двора. Увидев Фирузу, она подозвала ее к себе.

— Здравствуйте, — сказала ей Фируза и, подойдя ближе, попросила: — Дайте мне лейку, я полью цветы.

— Спасибо, доченька, — отвечала молодая женщина, — я сама полью, я люблю поливать наш цветник. Погляди, как им приятно, цветам, как они радуются, вода — это жизнь, говорят, и верно, жизнь! И растение, и животное, и человек не могут без воды… Твоя бабушка тоже здесь? Пришли посмотреть на свадьбу Бибизагоры? Вот и хорошо!

Младшая жена бая была невысока, круглолица, с большими блестящими глазами, очень привлекательная и милая, вся в веснушках. Веснушки осыпали ее щеки, руки, шею и грудь и были поводом для постоянных насмешек ее старшей соперницы. Конечно, она могла бы белилами, румянами и пудрой замазывать их, но почему-то не делала этого. И одета она была по сравнению со старшей госпожой гораздо проще: голова повязана желтым шелковым платком, платье голубое шелковое, в ушах красивые серьги, и только на одном пальце сверкал небольшой бриллиант.

Она уже кончила поливать цветы, когда во двор вошла женщина в парандже, отбросив с лица сетку. Те, кто были на кухне, не заметили ее, но младшая хозяйка быстро пошла навстречу, взяла у нее паранджу, отдала Фирузе и осведомилась о здоровье.

— Старшая госпожа пригласила меня сегодня, — мягким голосом сказала пришедшая, — а я пришла немного пораньше, чтобы до прихода гостей побеседовать с вами.

— Добро пожаловать! — ответила младшая хозяйка. — Милости просим, пожалуйста, зайдите в мою печальную келью, осветите ее своим присутствием.

— Готова служить вам! — ответила гостья и прошла в комнату младшей хозяйки.

А та, отвечая на вопросительный взгляд Фирузы, прошептала:

— Это госпожа Танбур — знаешь, та самая?

Идем с нами, послушаешь ее умные речи.

Вот она какая, эта просвещенная женщина, известная всей Бухаре! Несмотря на славу, она скромна и проста на вид. Одета в светлое сатиновое платье, голова повязана зеленым платком с бахромой, на ногах сапожки с каушами. А сама такая милая: брови черные, глаза огромные, блестящие, лицо круглое, белое, губы улыбаются. Фируза, войдя за хозяйкой в комнату, села у двери и стала слушать приветливую, приятную речь гостьи.

— Пусть с моим приходом исчезнут все беды и огорчения из этого дома! — сказала Оймулло Танбур, садясь и совершая обычную молитву. — Счастья вам и радости, веселья и довольства, чтобы всегда в вашем доме был праздник! Ну, как вы ж и мы здоровы? Как здоровье бая? Говорят, он в отъезде?

— Да, он уехал в Карши.

— Ну, дай бог ему благополучной поездки. Чтобы веселым и здоровым возвратился домой! А вам после разлуки радости свиданья!

— По мне, пусть не приезжает, лишь бы без него скандалов не было.

— Но когда бая нет, ваша соперница, наверное, спокойна?

— Какое там! Каждый день ищет повода, чтобы отравлять мне жизнь. Ох, Оймулло, выйти замуж и стать второй женой значит ускорить свой конец.

— Правда, правда, — подхватила Оймулло. — И вам тяжело, и ей, да и самому баю несладко.

Произнеся стихи, она звонко засмеялась. Фируза слушала ее с изумлением.

— Фируза-джан, — обратилась к ней хозяйка, — пойди-ка скажи, чтобы Саломат принесла дастархан. Я так вам обрадовалась, что даже забыла распорядиться…

— Спасибо, моя дорогая. А кто эта милая девушка?

— Это внучка Дилором-каниз. Она пришла с бабушкой, нынче ведь у нас свадьба Бибизагоры, вот ей и захотелось посмотреть.

— Эта девочка прекрасна, как пери, да сохранит ее бог от дурного глаза!

— И характер у нее под стать красоте. Ну, иди, скажи Саломат и приходи сюда вместе с бабушкой.

Фируза поклонилась и вышла из комнаты. В кухне она нашла Саломат, служанку младшей хозяйки, передала ей приказание и, подойдя к бабушке, шепнула ей, что пришла госпожа Танбур и что младшая хозяйка зовет их с бабушкой к себе.

В кухне в это время стряпуха и служанка раскатывали тесто для пирожков, растапливали печку. Старшая госпожа хохотала, подшучивая над Бибизагорой. Услышав шепот Фирузы, она поняла, что Оймулло Танбур пришла и находится в комнате ее соперницы.

Тотчас вскипев, она вскочила с места, закричала:

— Эта цыганка уже и госпожу Танбур затащила к себе! Кого я ни приглашу, всех перехватывает. Вот сейчас пойду и задам ей как следует!

— Нет, нет, ради бога, не надо, — остановила ее стряпуха, вытянув испачканные в тесте руки, — госпожа Танбур человек тонкий, нежный, она не выносит скандалов, тотчас рассердится и уйдет, и вы будете лишены удовольствия послушать ее беседу и стихи.

— А зачем же она, моя гостья, идет в комнату к другой?

— Да что тут такого, ведь до празднества еще много времени, — вмешалась Дилором. — Успокойтесь, госпожа, у вас еще столько дела, еще в комнатах не прибрано, еще надо приготовить все для плова и для жаркого, еще и от жениха известий нет… пока все устроится, пусть Оймулло лучше побудет у вашей соперницы.

Слова старухи утихомирили старшую госпожу, она успокоилась, занялась хозяйством, послала Фирузу узнать, зарезали ли барана, а если уже зарезали, то принести мясо и потроха и тут же вышла. Воспользовавшись ее отсутствием, Дилором потихоньку ушла с Фирузой к младшей жене бая.

Когда они вошли в комнату, обе молодые женщины — и Оймулло Танбур, и младшая хозяйка — из уважения к старухе встали, предложили ей почетное место. Но Дилором села с краешка у дастархана, усадила рядом с собой внучку и, подняв руки, произнесла слова молитвы.

— Добро пожаловать, матушка! — сказала госпожа. — Спасибо и нас, одиноких, не забываете, или, может быть, это ради Оймулло вы зашли?

— Ах, госпожа моя! Мои волосы побелели на работе в этом доме. Когда ваша покойная свекровь пришла сюда невесткой, я уже подметала здесь двор. Ваш супруг вырос у меня на руках, я ушла, только когда его в первый раз женила. Но хоть я и ушла из дома, а все же нет-нет да и зайду на кухню, а к вам не захожу, боюсь побеспокоить, как же — ведь вы у нас молодая жена…

— О-о-о… — протянула та, — молодая жена! Да я давно уж для вашего байбачи устарела, он уже третью жену себе ищет…

— Не верьте сплетням, госпожа! Как можно допустить, чтобы байбача захотел снова жениться? Слава богу, вы и красотой и умом не обижены, и характер у вас хороший, чего же ему еще нужно? Это враги ваши распускают сплетни, чтобы только вас задеть.

Не верьте этому!

— Нет, — сказала молодая женщина, — на этот раз старшая моя соперница назло мне сама хочет женить байбачу.

— Одни разговоры только…

— Нет, нет, это верно!

Госпожа Танбур, заметив, что разговор становится невеселым, перевела его на другое.

— Фируза-джан, оказывается, ваша внучка? — обратилась она к старухе. — Вижу, умница-разумница, дай бог ей долгой жизни.

Старуха, вздыхая и охая, стала рассказывать про Фирузу, про ее сиротство, про свое одиночество и близкий конец, а потом сказала:

— Правда, бог не обидел ее красотой и умом, да боюсь, как бы из-за красоты своей она не пострадала… Раньше мужчины бога боялись, не обижали сирот, а сейчас точно с ума посходили, женятся то на одной, то на другой, а несчастным женщинам приходится страдать…

— Благодарите бога, что ваша внучка из бедной семьи, — сказала Оймулло, — у вас не будет больших хлопот. А то уже через год-два стали бы являться сваты… Скажите, а в школу Фируза-джан ходит?

— Куда ей в школу? Кто мы? Дети рабов и невольниц рождены для того, чтобы работать, до ученья ли им?

— Ну, сейчас у нас, слава богу, нет ни рабынь, ни невольниц, — отвечала Оймулло. — Да и раньше, когда еще был невольничий рынок, все же иногда и рабынь обучали, среди них оказывались такие образованные, что все диву давались… Я вам советую отдать девочку в школу, пусть к ее красоте прибавится грамотность.

— Ученая женщина всегда несчастна, говорят.

— Ну, если считать меня хоть немного ученой, то, слава богу, несчастной нельзя назвать…

Старуха не нашлась, что ответить на это, только покачала головой и шепнула:

— У вас другая дорога…

— Послушайтесь моего совета, пошлите девочку учиться. Младшая жена бая тоже стала уговаривать ее:

— Правда, отдайте Фирузу в школу, она быстро научится грамоте. Сразу видно, что она способная девочка.

— Бедность — горе наше! — вздохнула старуха. — Мы слишком бедны, чтобы платить за ученье.

— Ну, если за этим остановка, — возразила госпожа Танбур, — то я возьму Фирузу к себе в школу и буду учить ее бесплатно. Учебники, Хафтияк я сама ей дам.

— Пошли вам бог здоровья, дорогая госпожа! — воскликнула старуха. — За такую вашу милость я душу за вас отдам! Если Фируза станет учиться, ради этого я еще сто лет проживу.

— Аминь, — сказала Оймулло, — пусть так и будет.

А ты сама, Фируза, что скажешь? Хочешь учиться у меня в школе? Мой дом тут недалеко, в квартале Мирдустим. И не заметишь, как станешь грамотной, доченька.

Фируза от смущения только голову наклонила.

А в это время в кухне и в помещении старшей госпожи шли большие приготовления. Стряпухи резали сало, мясо и потроха. Фатима и Саломат пекли лепешки, госпожа расхаживала по кухне и всем распоряжалась, иногда, раззадорившись, сама брала нож и принималась за дело, а служанке поручала подложить дров в огонь.

Пришла квартальная распорядительница свадьбами, худощавая, суетливая женщина. Пробормотав молитву, она присела на край суфы и спросила:

— А невеста уже здесь?

— Пришла, — ответила старшая хозяйка. — Мои подружки, как полагается, с шутками-прибаутками повели ее в баню. А у вас как дела? Где жених?

— Жених уже тут — в крытом проходе стоит, я сначала сама зашла узнать, что и как, а то, думаю, приведу жениха, а вдруг невеста здесь, увидит — нехорошо…

— Э, чего тут опасаться, сестрица? — сказала стряпуха. — Наша невеста всему готова верить, раз жених в мужской одежде да зайдет за свадебную занавеску, она и поверит!

— Хороша невеста! — засмеялась пришедшая, выбежала и тут же вернулась с женщиной богатырского сложения, высокой и дородной, с огромными руками и ногами, длинным лошадиным лицом, толстыми вывернутыми губами, сплющенным носом и крошечными глазками, совсем незаметными на крупном ее лице. Поклонившись госпоже, она отошла к другим служанкам в кухне и принялась помогать им.

Вечером в большой комнате старшей жены бая было светло как днем: горели свечи в медных подсвечниках и три висячие лампы.

Особенно был разукрашен отделенный свадебным пологом угол комнаты, вдоль стен разостланы тюфячки и одеяла, на них расселись нарядные, в шуршащих платьях гостьи и громко переговаривались между собой. Две музыкантши били в бубен, а посреди комнаты танцевала Тилло, известная бухарская танцовщица. Она танцевала и пела:

После танца и песен расстелили дастархан, внесли подносы со сластями и фруктами — виноградом, персиками и абрикосами. Распорядительница свадьбами принимала подносы у служанок, обносила всех, обменивалась шутками с гостями. Старшая госпожа то входила в комнату, садилась у окна и угощала гостей, то выходила отдать распоряжения. Она привела с собой свою девятилетнюю дочку Мушаррафу и усадила ее возле Оймулло Танбур, сидевшей у окна. Как только мать выходила из комнаты, девочка тотчас вскакивала, через окно прыгала во двор и бежала посмотреть, как в маленькой каморке женщины наряжали невесту.

Бибизагору усадили на стул против зеркала, заплели ей волосы в мелкие косички, намазали брови усмой, подвели глаза, над губой и на щеках посадили мушки, грудь и спину надушили розовым маслом, надели на нее всякие драгоценности — серьги, кольца, бусы, браслеты и другие украшения старшей госпожи и ее дочери. Невеста была в кисейной рубашке, в розовом шелковом платье с цветами, поверх него бархатный, шитый золотом камзол, голову повязали вышитым шелковым платком, а сверху накинули белую кисею, которая окутала ее до пят.

Пока гостям подавали жаркое, а потом убирали дастархан, невесту нарядили. Старшая жена бая вызвала госпожу Танбур. Вместе с ней поднялись и еще пять-шесть гостий, самых молодых, — и церемония началась. Впереди выступала Оймулло Танбур с книжечкой в руках, за ней две женщины с большими подсвечниками, за ними невеста, несшая на голове девять лепешек, одна на другой, потом остальные женщины — вся процессия направилась в большую комнату.

Оймулло Танбур пела приятным голосом:

Женщины отвечали хором:

— Тысячу раз привет!

— Тысячу раз!

Когда пышная процессия вошла в большую комнату, все присутствующие, в знак почтения к невесте, поднялись с мест и на каждый возглас Оймулло отвечали так громко, что дрожали окна и двери. Затем сваты со стороны невесты — старшая госпожа и подруги — уселись перед свадебным пологом, а невеста стала за ним. Тогда откинули полог, и распорядительница громко сказала:

— Пусть невеста сядет, мы дарим ей этот дом!

Невеста кланялась, но не садилась.

Тогда закричала стряпуха байского дома:

— Пусть невеста сядет, мы дарим ей сад Кулба!

Опять поклон, но невеста остается стоять.

— Пусть невеста сядет, мы дарим ей базар коконов! — воскликнула самая богатая гостья.

Но невеста не села. Наконец какая-то старуха сказала хрипло:

— Пусть невеста сядет, я дарю ей сына!

Тогда невеста поклонилась и села.

Оймулло Танбур подняла руки, прочла молитву, сказала аминь — и музыканты опять принялись играть. В этот вечер танцовщица Тилло, которая еще была совсем молода, показала во всем блеске свое искусство: она и пела, и танцевала, и била в бубен, да так, что всех расшевелила и развеселила. Жены баев наперерыв совали ей деньги под тюбетейку, музыкантши, видя это, еще больше воодушевлялись, веселье разгоралось вовсю.

Фируза с другими девочками стояла во дворе у окна большой комнаты и смотрела на праздник. Старуха Дилором то была занята стряпней, то, присев на табуретку, указывала служанкам, какое нести блюдо, — жаркое, фруктовый суп и другие блюда. Старуха, много повидавшая на своем веку, даже не подошла к окну посмотреть на той. Пот градом лил с ее лица. Чего ей стоило в такой жаркий вечер стоять у раскаленной печи, готовить плов, раскладывать его по блюдам, распоряжаться служанками… но она была рада, что ее зеница ока Фируза развлекается и веселится. Одного только хотелось — послушать Оймулло Танбур.

Приготовив плов, со спокойным сердцем она вышла во двор отдохнуть, освежить разгоряченное лицо. К ней подбежала Фируза.

— Бабушка, — сказала она, — идем, Оймулло взяла в руки свой танбур.

Старуха приказала служанкам без нее не прикасаться к котлам, а сама с внучкой поднялась на кирпичную суфу перед комнатой и стала у среднего окна. В эту минуту послышались приятные звуки танбура. Все присутствовавшие в комнате, молодые и старые, утихомирились, замолчали.

Оймулло Танбур сидела на почетном месте и, глядя куда-то в пространство, играла на танбуре народную мелодию. Сидя среди этих разряженных богачек, важных и надменных, Оймулло думала, что даже щемящие звуки танбура не могут их тронуть, — они как будто задумались и погрустнели, а кто знает, что у них в мыслях? Вот старшая жена бая, она всем своим напыщенным видом старается показать гостям и особенно своей сопернице, что это ею устроен праздник, это по ее желанию веселятся люди и играют музыканты и Оймулло поет тоже ради нее. Да, Оймулло знала эти мысли госпожи, и все же она не отказала ей, пришла на той. Почему она это сделала? Ей хотелось повидаться с младшей женой бая, которая была ей симпатична, а больше всего хотелось прочитать на людях свои новые стихи, так хорошо ложившиеся на народный мотив. Что ж, может быть, и здесь найдется кто-нибудь, кто поймет ее. Особенно среди тех, кто слушает ее за окнами, во дворе. Подумав об этих людях, Оймулло Танбур свободней вздохнула и, закончив вступление, запела:

Песня эта была нежна и приятна, но печальна, пробуждала неясное чувство томления, покоряла и звала куда-то.

Немало слез пролила старуха Дилором за свою трудную, мучительную жизнь, столько пролила, что давно уже высохли ее глаза, и она уже не помнила, когда плакала в последний раз, а сейчас, слушая Оймулло, она чувствовала, как слезы подступили к ее глазам, она вытерла их кончиком платка, и ей показалось, что вместе с ними уходят из сердца все заботы и горести. И еще кое-кто из женщин в комнате тоже вытирали слезы. Даже музыканты, для которых музыка и пение были профессией, их постоянной работой, ревниво слушали Оймулло и тоже поддались обаянию песни, и кто-то невольно стал в такт ей тихонько ударять в бубен. Но тут Оймулло оборвала грустный напев и перешла на другой — веселый и стремительный:

Все оживились, веселая шуточная песня так и подмывала двигаться, всем захотелось танцевать. И вот уже Тилло вскочила с места, дойристки схватили свои бубны, начался танец. Шумные возгласы одобрения раздались отовсюду.

В эту минуту старшая госпожа, перед тем покинувшая комнату, вбежала с громким криком: Жених приехал! Танцы и пение прекратились. Госпоже Танбур пришлось встать, выйти и подняться на суфу, чтобы приветствовать, как положено, жениха и проводить его в комнату.

Пока шел пир, жениха обряжали на среднем дворе, в одной из комнат для слуг. Женщины со смехом и шуточками надевали на богатыршу служанку, приведенную распорядительницей свадеб, мужские штаны, камзол, белый ситцевый халат, а поверх него еще ватный халат, жидкие, почти совсем вылезшие волосы скрутили в жгут и спрятали под тюбетейку, на ноги натянули высокие сапоги. Взглянув в зеркало, она сама себя не узнала.

— Ну чем не жених? — смеялась одна веселая гостья. — А вы помните день своей свадьбы? Как он подходит к невесте, как ухаживает за ней?

— А чего мне за ней ухаживать? Если бы сейчас самой попался какой-нибудь женишок, мне и то было бы все равно…

— Ах вы, камень неотесанный! — сказала другая женщина. — Да хоть притворитесь, покажите как-нибудь вашу мужественность!

— Ладно уж, что-нибудь сделаю.

С той же церемонией, что и невесту, жениха провели через проход во внутренний двор, так же провозглашались приветствия, на которые отвечали дружными криками. Затем жениха ввели в комнату, поставили рядом с невестой в угол за пологом… Полог опустили, и сваты со стороны жениха — младшая госпожа с подругами — сели в ряд перед ней. Принесли зеркало и, просунув его за полог, поднесли к лицу жениха и невесты: ведь им полагалось увидеть друг друга прежде всего в зеркале. Невеста никак не хотела открыться и показать будущему мужу свою красоту. Услышав возню за пологом, гости заволновались и попросили незаметно откинуть его, чтобы все видеть. Наконец невеста на глазах у всех показала себя в зеркале жениху и сама на него посмотрела — на губах ее мелькнула улыбка. Все закричали: Поздравляем! Поздравляем! — и торжественно поднесли новобрачным чашу с шербетом. Сначала невеста, потом жених отхлебнули по глотку из чаши и передали ее гостям.

Распорядительница поднесла чашу госпоже Танбур, как самой почетной гостье, и сказала при этом:

— Уважаемая Оймулло, прошу вас, скажите что-нибудь.

Оймулло улыбнулась, подумала минутку. Все молчали, ожидая с нетерпением, что она скажет.

— Шахханум рожает — махханум страдает — говорится в народе, — сказала Оймулло с улыбкой. — Этот шербет не для меня предназначен, аромат его кружит голову другим, почему я должна говорить?

Хотя намек Танбур мало кем был понят, все охотно захохотали, а распорядительница, не отдавая ей чашу, произнесла:

— Душу отдам за ваши речи! Еще что-нибудь скажите.

— Если я возьму чашу, — заметила Оймулло, — то должна поцеловать вашу руку, но что же мне делать, если я не могу поступить иначе, чем сказал Хафиз: Не целуй ни уст виночерпия, ни руку, держащую чашу, — не надо целовать руки мнимых святых.

Все в восторге закричали.

Распорядительница передала чашу Оймулло и сказала:

— Это я целую вашу руку.

Жених с невестой уселись за пологом, им расстелили дастархан с пирожками, конфетами, леденцами и каршинской халвой с фисташками. Остатки сластей, как водится на свадьбах, роздали желающим. Потом стали разносить фруктовый суп, и наконец перед гостями выстроились блюда с пловом.

Гости все подглядывали, как ведут себя жених с невестой, и смеялись от души, стараясь, правда, чтобы невеста этого не видела.

Когда кушанья были убраны, певцы запели песню в честь молодых, и опять начались танцы. Полог опустили. Вдруг — неизвестно, уж что там случилось, — жених вылетел из-за занавески как стрела и под громкий хохот гостей выбежал из комнаты. Тогда старшая госпожа, обращаясь к невесте, сказала укоризненно:

— Что же это вы так упрямитесь? Нельзя так. Надо жениху-бедняжке и позволить что-нибудь… Нехорошо быть такой недотрогой… Теперь что будем делать? Вот жених обиделся и ушел!

Сваты подтвердили: жених разочаровался, обиделся, ушел и не вернется.

— Ну и бог с ним! — сказала невеста и вдруг заплакала.

— Что с вами? — удивилась старшая госпожа. — Ну, ну, успокойтесь, я пошутила. Оказывается, жених забыл подарок и пошел за ним.

— Не приведи бог никому быть несчастной, как я! — сквозь слезы проговорила невеста.

Эти слова и горестный голос так поразили всех, что смех замер, застыли улыбки. В большой комнате стало совсем тихо.

Старуха Дилором встала с места и, взяв за руку внучку, поскорее увела ее.

— Довольно, тут наслушаешься таких речей, которые девушке слышать не пристало…

Они ушли домой.

Дома, уже лежа в постели, Фируза спросила тихонько:

— Бабушка, ведь на сегодняшнюю свадьбу столько истрачено денег, столько было хлопот и возни — неужели это все только ради того, чтобы посмеяться над бедной женщиной?..

Старуха только головой покачала.

— Да, столько хлопот, столько труда, столько расходов — и все ради шутовства, от скуки. Баи не знают, куда деньги девать, кичатся своим богатством, пользуются любым поводом, чтобы всем его показать, перед всеми похвастаться, вот и устраивают такие праздники, веселятся, издеваясь над людьми.

— Но если у них так много денег, что они не знают, куда их девать, почему бы им не подарить лишние деньги бедным?

— О-о! — воскликнула старуха. — Эти люди лучше в огонь или в воду бросят свои богатства, чем хоть грош дадут бедняку.

— А почему?

— Так уж бог их создал.

Фирузу не убедил бабушкин ответ, и, помолчав, она сказала:

— Жалко, что Оймулло там была. Она не такая, как другие. Она умная и все понимает. Ей не надо бывать на таких сборищах.

— Это верно, — сказала старуха. — Да ведь и ей приходится мириться с обычаями. Если она будет отказываться от таких приглашений — раз не пойдет, другой не пойдет, — тотчас про нее распустят всякие нехорошие слухи. Ну вот Оймулло и пришла, немного посмеялась, повидала тех, кто был ей интересен, спела и пением своим порадовала нас. Но все-таки, конечно, ей не по себе было на этом тое, я это видела.

— Она самая красивая, самая замечательная, самая достойная из всех, кто там был!

— Это правда, — Дилором погладила по голове свою умную внучку, — твоя Оймулло на голову выше их всех.

А назавтра Фируза отправилась в школу для девочек, к Оймулло Танбур.

С тех пор она уходила туда каждый день с утра и возвращалась в полдень. За короткое время она выучила буквы и начала читать Хаф-тияк и Чоркитоб. Усвоила она и религиозные обряды — так, что даже бабушку свою учила, что нужно произносить, когда совершаешь ритуальное омовение, и как поднимать руки на голову. Раньше Дилором редко молилась, но в старости, под влиянием других старух, стала выполнять религиозные обряды, совершала намазы. Рабыням и служанкам некогда было по нескольку раз в день становиться на молитву, да еще совершать омовение, с них никто и не взыскивал за это. Каждый год они постились, как и все, — и только. Теперь старуха Дилором даже гордилась, что узнала от внучки основные предписания мусульманской религии.

И вот сейчас она лежит на своей постели, не спит, смотрит широко открытыми глазами в пространство.

Все ее мысли — о внучке. Она просит бога дать внучке хорошего мужа, тогда ее заветное желание исполнится и она спокойно закроет навсегда глаза. Других желаний у нее нет…

Фируза заварила чай, принесла в комнату, налила в пиалу бабушке. Старуха приподнялась и, шепча молитву, выпила чай. Попросила еще и, выпив, велела Фирузе хорошенько вымыть пиалу и только тогда пить самой. Фируза все выполнила, как хотела бабушка.

— Ну вот, выпила чай, и уже появилась испарина. Завтра утром встану, дитя мое, не беспокойся.

Дилором чувствовала, что недолго уж ей остается жить и лелеять свою девочку. Болезнь вовсе не была для нее неожиданной, она давно гнездилась в ней, а теперь особенно давала себя знать. Сил уже не было, чтобы перебороть боль, и Дилором не надеялась победить недуг. Надо было сказать Фирузе правду о жизни, научить, что делать, когда она останется одна, без бабушки, передать ей свое завещание.

И прежде всего надо рассказать Фирузе, кто она, кто были ее отец и мать и как она появилась на свет. Пусть знает свое место, пусть узнает все без обмана, тогда легче будет ей разобраться в жизни и в людях.

Старуха когда-то уже начала рассказывать Фирузе о прошлом, теперь пришла пора закончить рассказ.

Кишлак Чашмаи Хубон — один из самых цветущих и многолюдных кишлаков в округе Юртчи. Он находится в очень живописном уголке земли. Если вы отправитесь из Денау в Гиссар по большой дороге, вы попадете в Юртчи и увидите на склонах холмов сады этого кишлака. Еще издали виден он со своими высокими чинарами вокруг хауза возле мечети. Издавна на весь край славились бесчисленные родники, струившиеся из-под земли повсюду в кишлаке и вокруг него, говорили, что тот, кто выпьет воду из такого родника или выкупается в ней, станет молодым и красивым и на теле у него не останется никакого изъяна.

Рассказывают, что в древности в этом кишлаке жили пять красавиц, лучших красавиц мира. Это были невинные и целомудренные девушки, все они работали, честным трудом зарабатывали свой кусок хлеба. В те времена кишлак был расположен ниже, чем теперь, у подножия горы, которая защищала его от сильных ветров и от чужого недоброго глаза.

Красавицы мирно жили в этом прекрасном, скрытом месте, ожидая своих возлюбленных, которые ушли воевать. Но вот однажды на кишлак напали разбойники и захватили красавиц. Подняв руки к небу, девушки стали молить об избавлении:

— О небо! Высокое, всевидящее и могучее небо! Ты видишь и добро и зло, что совершается на земле. Пожалей нас, спаси, защити от бесчестья!

Но небо им ничего не ответило. Тогда они обратились к земле:

— О земля, наша мать! Мы вышли из тебя и в тебя уйдем снова. Во имя материнской любви будь милосердна, укрой нас от врагов!

В тот же миг гора сдвинулась с места, завалила кишлак, и все злые разбойники погибли, а красавиц земля навсегда укрыла под собой. Они стали плакать глубоко под землей, их слезы просочились наружу родниками, и, орошенные ими, зацвели, зазеленели склоны холма, выросли могучие чинары, украсившие новый кишлак, названный Чашмаи Хубон, что значит Родник Красавиц.

Трудолюбивые обитатели этого кишлака вырастили виноградники, яблоневые сады, пышные цветники.

Но в то время, о котором идет речь, особенно в год 1860-й, народ в кишлаке сильно обеднел, несмотря на всю щедрость природы.

Почему это произошло? Разве была засуха или неурожай на полях? Или в садах не уродились фрукты? Нет, ничего такого не было. И богарные земли, и огороды, и сады каждый год давали обильный урожай. Только люди уже не могли им воспользоваться. Все, что было добыто их трудом, все плоды их усилий шли в амбары Мухаммедамин-бая, в карманы аксакала, имама, исчезали в бездонных мешках амлякдаров — сборщиков податей Бухарского ханства.

Мухаммедамин-бай захватил лучшие сады, плодороднейшие земли в кишлаке и его окрестностях. Дом бая, как крепость, обнесен был толстой стеной с высокими воротами. Все было за этой стеной — мехмаихана, да не одна, конюшни, амбары, подвалы, айваны и балаханы, сады и цветники. Все сто пятьдесят семейств кишлака Мухаммедамин-бай считал своими слугами и батраками.

Бай имел трех жен, но детей у него не было. Люди говорили, что бог не дает ему ребенка за то, что он немилостив к чужим детям. Ребенок дорог и нужен тому, у кого в сердце любовь и ласка, а у Мухаммедамин-бая только гнев и злоба, вместо горячего сердца у него в груди кусок льда.

Местный аксакал был всегда к услугам бая, — что бы ни случилось в кишлаке, он все решал в пользу бая, потому что и он сам, и жена его, и сын с дочкой кормились около Мухаммедамин-бая.

Имам кишлака тоже всегда молился только о Мухаммедамин-бае, вымаливал ему у бога долгую жизнь и тоже подбирал крошки с дастар-хана бая.

Все баи в кишлаке и их прислужники — все толпились вокруг Мухаммедамин-бая и славословили его.

Если в кишлак приезжал кто-нибудь из начальства — посланец или приближенный высокопоставленного лица из Денау, Юртчи, Шод-мона или из Каратага, — он останавливался у Мухаммедамин-бая.

Приезжал ли по делам хаким, казий или другой какой-нибудь начальник, — все они знали Мухаммедамин-бая. По всему краю шла слава о его богатстве, обширных земельных угодьях, о бесчисленных стадах.

Но в том же кишлаке жил человек, чья слава была не меньше, а, может быть, даже больше, чем у Мухаммедамин-бая. Человек этот не был ни купцом, ни муллой, ни имамом, ни начальником — это был бедный плотник, Назри.

В его руках дерево разве только не оживало. Он все мог сделать из него, вырезать что угодно, придать куску дерева любую форму. Из его искусных рук выходили колыбельки, сандали, топчаны, резные столбы для расписных веранд, украшенные чудесной резьбой балки и квадратные плиты для потолков, ларцы из чинары, колеса для точильщиков, станки для ткачей, гончарные круги для горшечников, — словом, множество чудесных изделий. И бедняк и богач, и ремесленник и земледелец — все нуждались в нем, все обращались к нему за помощью, все называли его уста, что значит — мастер.

От Байсуна, Шерабада, Термеза до Гиссара, Каратага и Куляба люди знали искусного мастера. Шли к нему, расспрашивая встречных, добирались до его дома и выкладывали ему свои просьбы. Мастер никогда не огорчал людей отказом, выполнял заказ или у себя дома, или уходил на целые недели строить дома или мечети и возвращался, только закончив работу. Если случалось ему выносить свои изделия на базар, их тотчас же раскупали.

У уста Назри был сын, красавец собой и умница, трудолюбивый и уже искусный, садовник. В тот год ему исполнилось шестнадцать лет. Звали его Истад, что значит: Пусть живет, пусть останется. Понятно, почему его так назвали, — он явился на свет как последняя надежда отца с матерью, после того как дети, рождавшиеся у них до него, все умерли. С малых лет Истад помогал отцу, учился ремеслу плотника, но мечтал быть садовником, выращивать молодые деревья, возделывать сад. Сам уста Назри тоже работал на земле, и в поле и в саду, поэтому он не мешал сыну, а, напротив, учил его садоводству.

Однажды уста Назри мастерил что-то, разложив в тени свои инструменты. Истад обрезал садовым ножом лишние ветки на яблонях и черешнях. Иногда уста краешком глаза посматривал на сына, любуясь его стройной фигурой, широкими плечами, проворными, сильными руками. Назри думал, что вот сын уже вырос, знает свое дело и теперь нужно, пока отец еще жив, найти сыну жену. А на расходы по свадьбе деньги наберутся, если поработать как следует летом. Ну, а не хватит, так в долг можно взять! Мухаммедамин-бай — ростовщик, это все знают, можно занять у него…

Только он так подумал — вдруг в ворота, подобрав длинные полы халата, вошел сам Мухаммедамин-бай.

— О, салам алейкум, бай! — поднялся ему навстречу мастер.

— Сидите, сидите, не бросайте работу! — сказал бай и проворно уселся на пенек. — Я по пути к вам зашел, давно не видел вас, дай, думаю, узнаю, как живете…

— Благодарствую, — ответил Назри. — Эй, Истад, беги-ка принеси курпачу.

— Не надо, не ходи никуда, Истад, — возразил бай, строго взглянув на юношу. — Я на минутку, посижу немного, посмотрю на вашу работу, а если начнете хлопотать, сразу уйду.

— Ладно, будь по-вашему, но все-таки о чае позаботься, сын, — садясь и продолжая работу, сказал уста, а так как бай покачал головой, отказываясь, старик добавил: — Мне и самому хочется чаю.

Милости просим, добро пожаловать!

— Благодарю, — сказал бай, глядя вслед Истаду. — Сын-то у вас совсем большой стал, помощник.

Уста ударил топориком по дереву и кивнул.

— Помощник-то помощник, — сказал он словно с укоризной, — а вот не любит он мое ремесло, не хочет быть плотником.

— Чего же он хочет? — спросил бай, как будто удивляясь.

— Сад он любит! — воскликнул уста, на этот раз даже с гордостью. — Страсть у него к деревьям да к винограднику, все бы ему саженцы сажать да прививки делать…

— Ну, сад у вас так мал, тут ему и делать нечего, — сказал бай.

— Ничего, нам и этого довольно, и за это бога благодарим.

Истад принес и расстелил перед баем на земле дастархан. Бай принялся переливать чай из чайника в пиалу и обратно. Уста разломил лепешку и положил перед баем. Истад отошел и принялся вновь за работу, Назри тоже занимался своим делом, а сам думал: Зачем это бай пожаловал к нам в дом? Без дела он, конечно, не пришел бы, не был бы таким обходительным и скромным. Но почему сразу не говорит, что ему нужно, почему тянет? Все посматривает на Истада, как он работает, и садик наш оглядывает — видно, хочет спросить, но удерживается… О господи, да чего же он хочет от нас?..

— Так вы говорите, что сын ваш плотничать не любит? — прервал наконец молчание бай. — Что ж, садоводство тоже неплохое дело. Мой садовник Рузибай совсем стар стал, не справляется с работой, ему нужен хороший, искусный помощник, а то сад мой совсем пропадет. Смотрю я сейчас на работу Истада и думаю: вот хорошо бы, если б он стал помощником моему Рузибаю. И сам Истад многому научился бы у опытного садовника, и ему помог бы, облегчил работу старику.

Уста усмехнулся — вот оно что, теперь все понятно!

— Вы, уста, тоже постарели, — продолжал бай. — Какие уж ваши стариковские доходы — наверно, не хватает на жизнь? Если Истад начнет прирабатывать, вам ведь легче станет.

— Да, конечно, легче, — невольно согласился старик, удивляясь хитрости бая.

— Я хорошо буду платить ему за работу, — лисой расстилался бай, — и ему будет хорошо, и вам. Ну, что вы скажете?

Уста положил свою работу на землю и взглянул на бая.

— А что мне вам сказать, бай?! Вы правы, я уже стар стал, нездоров, нет во мне прежней силы и усердия в работе… Да… и вот потому мне теперь самому нужен помощник.

Бай отхлебнул чаю, допил пиалу, налил еще и протянул мастеру.

— Жить вам да поживать, уста, — засмеялся бай. — Ну что вы говорите, просто смешно слушать! Ваш садик и без садовника будет цвести, Истад придет с работы и присмотрит за ним. А вот мой сад без хорошего работника погибнет. Ну, соглашайтесь же, пусть завтра с утра Истад приходит ко мне, я назначу ему жалованье. Хотите, сейчас дам вам задаток?

— Благодарствую, бай, у меня, слава богу, пока еще достанет силы обеспечить свою семью! — воскликнул, рассердившись, уста, с силой размахивая топориком.

Битый час бай сидел и уговаривал мастера, но умный, бывалый уста не поддавался.

Чай остыл, работа не клеилась, и затянувшаяся беседа ни к чему не привела.

Истад, окончив свое дело, ушел в дом, солнце начало уже клониться к закату, тени деревьев стали длиннее. Наконец бай понял, что ничего не добьется, встал, не скрывая досады, и, отряхивая подол халата, молвил:

— Я думал, что вы — человек разумный, никак не предполагал, что на старости лет весь свой ум растеряли! Ладно, не хотите — как хотите, пусть сын ваш остается при вас. Но знайте, вдруг когда-нибудь и я вам понадоблюсь, тогда вы попомните меня!

Бай ушел, а плотник не мог больше работать, сложил инструменты и пошел в дом. Старуха, мать Истада, напекла горячих лепешек, сварила похлебку с красным перцем, луком, душистыми травами.

— Садитесь, — сказала она старику, — покушайте вашей любимой похлебки.

Не желая огорчать старуху, уста сел, попробовал похлебку, но тут же отставил.

— Бай отбил у меня аппетит, — сказал он и заложил под язык щепотку наса.

— Чтоб ему ослепнуть! — ответила старуха. — Зачем он приходил?

— За твоим сыном. Пусть, говорит, Истад будет у меня садовником. Я не согласился, вот он рассердился и ушел.

— А пусть его сердится! — воскликнула старуха. — Наш сын не найденыш, чтобы отдавать его работать на чужого, да еще на этого жадюгу.

Истад слушал молча этот разговор, но мысленно пожелал отцу долгих лет жизни, здоровья и силы. Он слыхал, что бай никогда не отступается от своего слова и рано или поздно намеченная жертва попадает ему в руки, — такой уж упрямый человек этот бай!

Прошло около месяца, и в кишлаке случилась беда. Может быть, из-за больших дождей, выпавших в начале осени, одна из потолочных бэлек в кишлачной мечети надломилась, появились большие трещины на потолке, крыша грозила обвалиться. Муэдзин, имам и аксакал кишлака подняли тревогу. Они говорили, что бог разгневался на жителей кишлака за то, что среди них ослабела вера, грозили концом света и Страшным судом, стали собирать пожертвования, резали скот, устраивали религиозные собрания, стенали и плакали. Мухаммедамин-бай проявил живое участие, взялся руководить починкой потолка в мечети. Жители кишлака дали и деньги, и нужный материал и сами работали безвозмездно. Назри и сын его были тут одни из первых. Бай взял собранные обществом деньги и взамен дал новое бревно. Назри с сыном обтесали его, вырезали на нем цветы и узоры, как на остальных балках потолка. Затем помолились, зарезали барана и корову и, полив их кровью балку, торжественно стали поднимать ее наверх.

Укрепляя наверху балку, старый плотник сорвался с подмостков и упал. Изувеченное тело Назри отнесли домой. Пошли слухи, будто бы он не совершил омовения, нечистым полез на божий дом и потому упал и разбился. Не обращая внимания на эти слухи, Мухаммедамин-бай привел к Назри своего лекаря, сидел у постели больного, выказывая большую заботу о нем. Но никакие хлопоты не помогли, Назри больше не поднялся и через десять дней после случившегося навеки закрыл глаза.

На похороны и поминки нужно много денег. Бай был великодушен, на глазах у жителей кишлака сам занимался приготовлениями к похоронам, тратил деньги из своего кармана, дал зарезать своих барана и козла. Он говорил, что Назри был большим человеком, что такого искусного мастера знали люди во всей округе, поэтому покойного надо похоронить с честью. И правда, три для бай приходил в дом плотника, сам совершал все обряды. На сороковой день, после поминок, он вызвал к себе Истада, вместе с аксакалом и имамом, и сказал:

— Сын мой, вот и сорок дней исполнилось со смерти твоего отца, мы почтили его память, теперь давай посчитаемся.

Истад печально опустил голову и молчал. Подсчитав на счетах все расходы, бай заявил, что Истад должен ему пятьсот тенег.

— У нас в доме ничего не осталось, — грустно проговорил Истад. — Все ушло на похороны отца… Откуда же еще эти пятьсот тенег?

— Ну как же? — вступился аксакал. — Все жители кишлака, все мусульмане свидетели, как щедр и милостив был бай!.. А ты, вместо того чтобы благодарить его, руки ему целовать, осмеливаешься так дерзко спрашивать!

— Не только пятисот тенег, но даже пяти тенег я не могу отдать, у меня их нет.

— Не беда! — сказал аксакал. — Ради памяти твоего отца бай может подождать. Но и ты должен за добро заплатить добром. Мы советуем тебе поработать у бая в счет долга.

Истад долго не соглашался, но все же его заставили смириться, он обязался пять лет бесплатно работать у бая.

Вот так и стал Истад слугой бая, помощником садовника.

На краю кишлака, на взгорье, прохладном и обильном влагой, расположен был сад Мухаммедамин-бая, занимавший двадцать танапов земли. В этом саду, разделенном по образцу бухарских садов на четыре участка, с хаузом посредине, росло множество фруктовых деревьев, виноградники разнообразных сортов, арбузы и дыни. Старый садовник, родом из Гиждувана, дни и ночи проводил в этом саду с кетменем, ножницами и садовым ножом. У входа в сад стояла его лачужка, где он жил зимой и летом. Садовник был одиноким, его одиночество делил с ним только пес Доно, почти не отходивший от хозяина. Старик на винограднике подрезает лозы — Доно сидит внизу, садовник собирает плоды с деревьев — Доно рядом с ним, старик подметает — Доно ходит за ним следом.

Когда старик отправлялся вечером на большой арык пускать воду в сад и долго сидел на берегу, следя за течением, собака лежала около своего хозяина и смотрела на него, точно ожидая, что он скажет. Старик сидел молча, уставясь взглядом в одну точку, но иногда, глядя на воду, он вдруг обращался к собаке:

— Ну, сколько еще мы с тобой будем здесь сидеть и караулить воду? Не знаешь? Эх ты, а еще зовешься Доно — всезнайка!.. Вон посмотри, видишь ту звезду, вот когда она приблизится к вершине большого ореха, тогда мы с тобой встанем и пойдем домой… Уйти раньше мы не можем: вдруг кто-то придет и закроет воду — пустит ее к себе, тогда завтра хозяин нас обоих убьет, понимаешь ты это? Так-то вот… Давай-ка поговорим, время и пролетит незаметно. Ты хитер, шайтан, я тебя хорошо знаю: глаза таращишь, смотришь на меня в оба, хочешь, чтобы я говорил, а сам небось и языком не пошевелишь, отмалчиваешься, себе на уме! Что ж, лови мои слова, мне не жалко, на мою долю их еще много останется… Жалко только, что они никому не достанутся. Эти слова — все на ветер, дунь — и нет их. Раньше когда-то жили на свете поэты: высокочтимый… высокочтимый шейх Омар Хайям, высокочтимый ходжа Хафиз, высокочтимый Навои, высокочтимый Бедиль… вот это были люди, не болтали на ветер, как мы с тобой, каждое их слово — сама мудрость, каждое их слово записано, их слова — книга! Люди читают — и глаза их открываются, читают — и сбываются их мечты…

А какая польза от наших слов? Мы с тобой говорим о воде, о земле, о саде, о винограднике, о работе, об одиночестве, о старости и слабости — о чем еще нам с тобой говорить? Только о том, что мы с тобой — одни на свете: и ты одинок, и я одинок, нет у нас с тобой ни жены, ни детей, ни родни… Трудно человеку на старости лет не иметь даже друга. Хоть бы сын единственный или брат был!.. У тебя, Доно, родственники нашлись бы, только ты не хочешь с ними связываться. У меня тоже есть родня, только не здесь — в Гиждуване… Когда-то так случилось, что я обиделся на них и сбежал сюда. А теперь, на старости лет, вернуться не так-то легко. По дороге, где-нибудь в степи или в горах, вдруг умру и волки меня сожрут, вот чего я боюсь. Ты ведь меня похоронить не сумеешь, ты только называешься Доно, а на что ты годен? Ты, правда, лаешь, ворчишь, кусаешься, слушаешь вот, что я тебе говорю, — и все! А больше ты ничего не можешь, потому что у тебя нет рук… Что ж, каждому свое, говорят: мое дело — сад растить, твое — караулить… Ну ладно, может, уж и хватит? Еще немножко посидим, пусть наши посадки еще попьют водички — и пойдем домой…

Вот какой был старый садовник! Все время за делом, никогда спокойно не посидит, а сад был большой, одному со всем не справиться.

…Был холодный день ранней весны, работы в саду еще не начались, когда в лачужку садовника пришел сам бай с Истадом и сказал Рузибаю, что теперь этот парень будет ему помощником.

— Теперь, уважаемый Рузибай, — сказал бай, — вы будете вдвоем работать в моем саду, так чтоб уже не было никаких отговорок… постарайтесь, чтобы урожай был в этом году в десять раз больше, чем в прошлом, и чтобы никаких бед с деревьями не случилось, чтобы все делалось вовремя и как нужно, хорошо?

— Слушаюсь, хозяин, хорошо! — отвечал Рузибай, а когда бай ушел, сказал Истаду: — Истад-джан, сынок, как же так вышло, что ты пошел работать к баю?.. А, понимаю, ты должен отрабатывать долг? Ну ничего, не огорчайся! Работа в саду нетрудная, мы с тобой поладим — и здесь управимся с делами, и для своего садика у тебя найдется время. Пойдем, я покажу тебе сад, посоветуемся, что делать.

Рузибай накинул на плечи рваный чекмень, надел чоруки и вышел с Истадом в сад. Недавно выпавший снег лежал на земле одеялом. Ветви деревьев сгибались под его тяжестью. Садовник слегка ударял по ним палкой, снег осыпался, и ветви распрямлялись. Доно, радостно повизгивая, проваливаясь в снег, бежал впереди. Рузибай привел Истада к большому хаузу посреди сада.

— Я думаю, это последний снег, — сказал он, опираясь на свою длинную палку. — Как только он растает, деревья начнут просыпаться. Раньше всех пробуждается от сна миндаль. Вот здесь наш лучший миндаль: его ядро легко отделяется от скорлупки. Это дерево может замерзнуть, если мы прозеваем. Поэтому первое наше дело: сегодня же вскопаем под этим деревом землю поглубже, насыплем на корни снегу, потом засыплем землей и хорошенько утрамбуем, чтобы снег в глубине затвердел.

Холод задержит пробуждение дерева, оно расцветет позже, и ему не страшны будут заморозки. Идем, я покажу тебе, где лежат лопаты, кетмени и носилки.

Первые дни Истад был еще очень расстроен, рассеян, но постепенно стал привыкать к старому садовнику, трудолюбивому и ласковому, и повеселел. Может быть, — думал, — Рузибай станет мне вторым отцом…

Так оно и вышло. Истаду было весело учиться у Рузибая его искусству садоводства, он сработал с увлечением. А Рузибай тоже от всей души старался обучить Истада своему любимому делу, открывал ему все свои секреты. Он учил его, как сохранять деревья — яблони, груши, айву — от стихийных бедствий, от червей, как лучше делать прививку, когда давать воду саженцам, когда удобрять землю, какому дереву где выбирать место для посадки и всяким другим тонкостям садоводства.

Каждое утро Истад брал с собой лепешку и отправлялся в байский сад. Они работали с Рузибаем до полудня, потом вместе пили чай с лепешкой, с сухими фруктами, чаще всего с тутом. Вечером им приносили что-нибудь горячее — остатки хозяйского дастархана. После ужина старик отпускал Истада домой. Иногда старик сам приходил к Истаду, присматривал за его садиком и давал полезные советы.

Так шли дни, и, хоть нелегко приходилось, Истад все же был доволен и признателен Рузибаю. В тот год, благодаря усилиям Истада и опыту старого садовника, сад был в полном порядке, деревья принесли обильные плоды. Мухаммедамин-бай часто наведывался в сад, видел его в полном цвету, но ни разу не похвалил Истада и Рузибая, не оценил их трудов, наоборот, сердился и попрекал их и, если замечал сломанную веточку, подымал крик, бранился.

Истад был рассудительным, серьезным, вежливым. Но если кто обижал его, он не мог сдержаться и выходил из себя. Несколько раз в первый год работы у бая он выгонял хозяина из сторожки Рузибая, за это его били, сажали в чулан байского дома. Баю надоел такой упрямый и беспокойный батрак. Он спросил аксакала, как быть.

— Что мне делать с этим упрямцем? Ни битьем, ни угрозами от него добра не дождешься… если бы не долг, давно уже выгнал бы его. Посоветуйте, как получить с него долг, хотя бы половину.

Аксакал ничего не мог придумать.

— Имущества у него нет, только садик да полуразвалившийся домишко — они вам ни к чему. Лучше уж будьте с ним помягче, добрыми словами вы скорее его заставите работать как следует.

И баю пришлось изменить свое обращение с батраком, он стал вежливее, да и старику садовнику не смел грубить при нем. Старик за это готов был молиться на Истада и полюбил его еще больше.

Однажды приехал к баю в гости из Бухары приятель — Джура-караулбеги. Это было летом, в самую жару, и бай поместил гостя в своем хваленом саду. Все дорожки в саду и вокруг хауза были по приказу бая тщательно подметены, на суфе около хауза разостланы ковры и паласы, курпачи, все разукрашено, как для невесты.

Зарезали козла и барана и устроили большой пир.

Джура-караулбеги ездил в Гиссар с особым поручением, его сопровождали шестеро сарбазов, он держал себя так важно, как сам гиссарский правитель. Бай велел всем своим работникам прислуживать гостю, но тяжелее всех пришлось Истаду и старику садовнику. Они должны были сторожить и кормить семь лошадей, три-четыре раза в день мести и поливать дорожки в саду, собирать для гостей спелые фрукты и выполнять еще десятки поручений.

Джура-караулбеги был когда-то азартным картежником, а шесть лет назад попал в тюрьму за воровство и убийство. По ходатайству высоких друзей его скоро освободили, но отдали в солдаты. Думали этим наказать его, а он сумел и военную службу использовать для всяких темных махинаций. Картежная игра продолжалась, обман и коварство были пущены в ход, и очень скоро он стал повышаться по службе — назначен был сначала дахбоши, потом джевачи и наконец — караулбеги. Жестокость и кровожадность его были известны, его стали посылать в области для подавления мятежей. Безжалостно расправившись с мятежниками, он возвращался с богатой добычей и щедро одаривал свое начальство.

И в этот раз выполнив подобное поручение, он по дороге домой заехал в гости к своему старинному другу Мухаммедамин-баю.

В первый день на пир были приглашены все заправилы кишлака, собралось много гостей, сидели допоздна, угощались, пили чай и беседовали. На второй день отправились на охоту, убили серну, вечером ее зажарили, и началась пьянка, а потом игра в буджул — в бабки. Истад раньше не знал, что такое азартная игра и как это взрослые играют в бабки. Рузибай объяснил ему. Было уже очень поздно, а Истаду все не разрешали уйти домой. Мухаммедамин-бай, Джура-караулбеги и шестеро его сарбазов играли, громко выкрикивали гардкам, когда кто-то проигрывал. Вдруг Рузибай и Истад, сидевшие возле сторожки, услышали шум, громкий разговор и споры и увидели, что бай спустился с суфы и идет к ним. Рузибай и Истад при его приближении встали. Шатаясь, совершенно пьяный, бай подошел к ним и заорал:

— Кто тут? Это кто? Рузибай? А, Рузибай! А это кто? Да это ведь он, этот… как его…

Он всмотрелся в лицо Истада и засмеялся:

— А я думал, это вор какой-нибудь, что ж ты молчишь?

— Ведь вы знали, хозяин, что я здесь!

— Откуда мне знать? Тут столько народу приходило и уходило…

— Вы ведь сами не позволили мне уйти домой.

— И не позволю, пока гости не лягут спать, не пущу домой! Ладно, у меня к тебе дело, Рузибай…

— Слушаю, хозяин!

— Я нынче здорово погулял, повеселился, ну и проигрался немного, и теперь в кармане у меня — ни гроша. Домой послать за деньгами — поздно, темная ночь, кто его знает, времена теперь ненадежные… Да! Так вот что: я знаю, у тебя есть деньги, ты у меня скопил кое-что. Дай мне из них… рублей двадцать пять дай, я отыграюсь и верну тебе с прибылью.

Рузибай удивился, взглянул на Истада и сказал:

— Откуда же у меня деньги, хозяин?

— Есть у тебя, есть, двадцать пять рублей есть, я знаю, обманщик!

— Правда, мне причитается с вас двадцать пять рублей, но вы до сих пор мне их не уплатили.

— Э-э, я же еще и должником оказался!

— Да, вы мне не отдали двадцать пять рублей, что мне полагается за полтора года, хозяин!

— Ты брось вздор болтать, давай вытаскивай деньги! Я тебе говорю, старик, ты со мной не шути!

И бай схватил Рузибая за ворот. Истад вскипел, кинулся на бая, но тот сам отпустил старика.

— А ну, доставай деньги!

— Нет у меня денег, зайдите — сами посмотрите, хозяин! — тяжело дыша, проговорил старик. — Клянусь пророком, вот уже два месяца у меня в руках не было ни копейки!

— Врешь ты, обманщик, плут! — продолжал приставать к старику бай. — Я сейчас из тебя всю душу вытрясу, если не дашь. Я с тобой не шучу, я проигрался, слышишь ты, проигрался!

Он схватил старика за горло и, прижав к стене, стал душить. Но на этот раз сильные руки Истада схватили бая и отбросили от старика, так что он с криком свалился прямо в арык. На крик прибежали Джура-ка-раулбеги с солдатами, вытащили бая из воды и по его наущению принялись бить Истада.

— Ну, хватит пока, — сказал наконец Джура-караулбеги. — Заприте обоих в сторожке. Завтра я разделаюсь с этим разбойником!

И гости снова уселись на суфе возле хауза. Сняли с бая мокрую, грязную одежду, напялили чей-то камзол и халат, поднесли ему пиалу водки и стали расспрашивать, как было дело. Бай коротко объяснил, что просил у старика денег, но тот отказал, а этот проклятый парень набросился на него и избил. Джура-караулбеги, обыгравший бая дочиста, смущенно захохотал:

— Ладно, давайте играть снова!

— У меня нет денег, — отвечал пьяный бай.

— Давай ставь на кон этого парня! Ничего, что ребята немного его изувечили, он мне пригодится.

— Ладно, — сказал бай, — этот бунтовщик — ваш. Начинаем снова. Гардкам!

Игра продолжалась…

В доме известного нам Каракулибая, в городе Бухаре, в квартале Чордар, царило необычное оживление. В большой мехманхане было людно, все время приходили и уходили ишаны, кори и лекари. Здесь же собрались все родственники бая, его наследники, друзья и близкие.

Вот уже десять дней, как бай болен, лежит в жару, ничего не ест. Ненадолго приходит в себя, потом опять теряет сознание, бормочет в бреду что-то непонятное, стонет. Прославленные бухарские лекари бессильны ему помочь, не знают, что делать, какое дать лекарство. Жены и дочери его плачут. Гани-джан-байбача, его единственный сын, любимец и баловень, взволнован, беспокойно ходит взад и вперед по комнате, не находя себе места…

У изголовья больного сидел его самый близкий друг и доверенный Эльмурад-бай-кунградец. Как только сознание возвращалось к баю, он звал Эльмурада и принимался что-то шептать ему на ухо, вероятно отдавая распоряжения, добавляя что-то к своему завещанию.

В этот день, очнувшись, бай сказал:

— Если я выздоровею, если болезнь оставит меня и я встану… обещаю… во имя бога… буду милосердным… одного раба и одну невольницу… отпущу на волю.

Вымолвив это, бай снова потерял сознание. А Эльмурад-кунградец, услышав такие слова, усмехнулся и, намочив тряпку в холодной воде, положил на горячий лоб больного.

В это время в прихожей раздалось грубое покашливание, в комнату вошел Джура-караулбеги. Он поймал усмешку на губах Эльмурада, решил, что баю стало лучше, подошел совсем близко к больному и бесцеремонно приветствовал его громким хриплым голосом. Ему не ответили, не предложили сесть. Это несколько обидело караулбеги, он спросил, стоя около постели:

— Ну, как наш бай, хорош?

— Ваш бай хорош, только он без сознания… — ответил по-узбекски Эльмурад. — Садитесь.

Караулбеги не любил этого насмешливого и грубоватого кунградца. Но, зная, что он доверенный человек бая и что слово его равносильно приказу хозяина, старался всегда делать вид, что не замечает его колкостей, и молчал. И сейчас он молча сел в ногах у больного и посмотрел на него внимательно. Бай вздохнул, открыл глаза и с помощью Эльмурада глотнул немного шербета.

— Вот твой друг-картежник пришел, — сказал по-узбекски Эльмурад баю. — Справляется, как ты себя чувствуешь.

Бай прикрыл один глаз, словно хотел сказать:

— Что уж там спрашивать?

— Я ездил в Гиссар, — сказал Джура-караулбеги, — по повелению его высочества, подавил там восстание бунтовщиков. И чтобы рассчитаться с вами, я привез вам в уплату моего долга одного хорошего парня — раба.

— Лучше бы ты привез хорошее лекарство, — заметил Эльмурад.

— Я привез хорошего раба, семнадцати лет, красивого, здорового, — продолжал караулбеги, не обращая внимания на Эльмурада. — Он сейчас, правда, немного болен, по дороге упал и расшибся, на голове у него рана и на правом плече…

— Чудесное средство для исцеления от болезни! — засмеялся Эльмурад. — Больному человеку — больного раба, вот это лекарство!

Но бай прикрыл глаза в знак согласия. Джура-караулбеги поклонился и вышел.

Наутро бай вспотел, пришел в себя, попросил куриного бульона, поел и поговорил с окружающими. Эльмурад был по-прежнему около него. Кунградец смело разговаривал с больным, насмехался над его родственниками.

— День и ночь сидели они у дверей, ждали, чтобы ангел Азраил поскорей посетил этот дом. Но не сбылось их желание. Вместо ангела смерти явился Джура-картежник, привел тебе искалеченного раба — и вот вылечил твою болезнь этим лекарством. Этот раб принес тебе счастье, и ты выздоровел. Бай рассмеялся.

— Брось шутить, насмешник! — сказал он. — Меня бог исцелил. Во славу его я должен совершить доброе дело.

— Я правду сказал, — продолжал Эльму рад. — Я его видел, этого раба, он в конюшне лежит, свернулся в комочек, стонет. Голова у него разбита, от раны на плече вонь идет… Зовут его Истадом, но, боюсь, он не останется жить, падет жертвой за тебя.

— Его привез Джура-караулбеги? — переспросил бай.

— Да, — сказал Эльмурад, — он тебе должен был, вот и привез тебе раба в уплату. Теперь тебе и долга не видеть, и парня придется за свой счет лечить. Вот так расплачиваются с нами наши друзья-картежники!

Бай подумал и сказал:

— Я обещал, если выздоровею, отпустить на волю одного раба и одну невольницу. Пойдите скажите: я освобождаю этого раба. Напишите ему вольную от моего имени и отдайте ему, пусть идет куда хочет.

Эльмурад погладил усы и с ядовитой улыбкой посмотрел на бая:

— Джура-картежник тебя обманул, а ты обманул самого бога. Ну и хитер же ты, каракулец!

Израненного Истада и одну старую одинокую невольницу выбросили на улицу. Несчастная старуха, плача, взяла Истада под руку и кое-как дотащила до площади возле мечети. Там, у двери божьего дома, на глазах у верующих, она уложила Истада на камень и сама села рядом с ним, громко рыдая, чтобы люди сжалились над ними и дали им приют.

Истад был совсем без сил. Его раны на голове и на плече были неопасны, но голод и потеря крови сделали свое дело.

Если бы у него были силы, он прижал бы к сердцу данную ему баем вольную, побежал бы в свой кишлак, припал бы грудью к родной земле!.. Но что делать, когда мочи нет, не добраться ему до родного края, не увидеть своих близких, — видно, придется здесь, в чужом месте, навеки закрыть глаза…

От таких мыслей бедный юноша впал в отчаяние. Из глаз его полились горькие слезы. Старуха тщетно молила верующих помочь им, говорила, что они — бывший раб и невольница, что теперь их отпустили на волю, но у них нет ни пристанища, ни близких, они, несчастные, не знают, куда им деться, нет у них ни приюта, где они могли бы отдохнуть, ни друга, который пожалел бы их.

— Люди, дети божьи, добрый народ, помогите, подайте что-нибудь, сжальтесь над нами!

Вечером старуха купила на выпрошенную милостыню пару лепешек, они поели, запили водой из большого сосуда для омовений, стоявшего на площади, и уснули тут же на камнях. Рано утром, когда муэдзин пришел в мечеть, чтобы провозгласить утренний призыв на молитву, он увидел этих несчастных на том же месте, где они были вчера вечером. Ему стало жалко их, он подумал и подошел к ним.

— Старуха, — сказал он, — разве вам некуда деваться? А это кто? Это сын твой? А, он тоже бездомный, как и ты? Ну, вот что. Если хочешь, я возьму тебя к себе, будешь помогать моей жене по хозяйству. Пойдем. А юноша пусть останется тут, найдется и для него какой-нибудь благодетель.

Муэдзин увел старуху к себе. Жена его была всегда занята, обслуживала свадебные и религиозные обряды. Целые дни ее не было дома, и некому было подать муэдзину воды для омовения. Старуха, которую он приютил, станет ему даровой служанкой.

А Истад и весь следующий день лежал на площади у мечети, стонал и мучился, и не нашлось человека, кто приютил бы его, залечил бы его раны, поддержал бы в беде. Многие жалели его, плакали вместе с ним, но не могли помочь ему, потому что сами были бедны и зависели от хозяина. Иные подавали ему милостыню, бросали деньги, хлеб, еду, но никто не взял к себе несчастного.

…Лежа в постели, больная Дилором-каниз рассказывала внучке эту печальную историю. Расплакавшись от жалости к Истаду, Фируза спросила:

— Неужели не нашлось человека и никто-никто не помог ему?

— Помогли, — ответила старуха. — В час послеполуденной молитвы к измученному Истаду подошла одна женщина. Она была высокая, нескладная, с громким мужским голосом, в парандже, но с открытым лицом — поэтому она сразу увидала, в каком тяжелом состоянии был юноша. Она спросила: разве у него нет никого, кто позаботился бы о нем? Истад только застонал в ответ. Тут подошел муэдзин из мечети и рассказал, что узнал от старухи о печальной судьбе Истада. Тогда женщина подозвала арбакеша, сидевшего поблизости на своей арбе: Ну-ка, давай поднимем этого несчастного на арбу. Эта женщина была я. Уложив раненого в арбу, я привезла его в сад Латиф-бая, где тогда жила.

— Вы раньше жили в саду? — удивилась Фируза. — Что это был за сад? И почему вы ушли оттуда?

— О-о… так много вопросов сразу. На них двумя словами не ответишь. Потерпи, я отдохну немного, а потом расскажу тебе все с самого начала. Ты ведь не знаешь, откуда родом твоя старая бабка и каких только бед ей не пришлось перенести!

— Пока не взберешься на вершину горы — не увидишь далеко вокруг, пока не проживешь много дней — не узнаешь, что такое жизнь! — сказал мне однажды отец. Он был человек бывалый, много испытавший, немало гроз пронеслось над его головой. Мы жили в Самарканде, в квартале Боги Шамоль — Сад Ветров, работали на земле, у нас был маленький сад, плоды которого мы продавали и на это жили. До того дня, как отец сказал мне эти слова, я была самой веселой, озорной и капризной девушкой. Все мой сверстницы, даже дочери аксакала и бая, побаивались моего языка — ведь я могла в одну минуту высмеять их, опозорить. Сама я никого не боялась. Уж очень я была шустрая, ловкая, проворная, мастерица на все руки. Я знала и работу в поле, и садоводство, и уход за скотом, и домашнее хозяйство. Я не только справлялась со своей домашней работой, но и другим помогала. Когда поспевал виноград, меня звали из сада в сад, никто со мной не мог сравниться в приготовлении кишмиша. Я варила бекмес из дыни, сушила тутовые ягоды с орехами, такие вкусные, что, если попробуешь, не забудешь. Ну, понятно, что и горда я была, никто мне не нравился, разве только Ибрагим, парень, который жил с нами по соседству. Ибрагима я полюбила, потому что он всегда был такой печальный — мать у него умерла, а мачеха досталась злая. Она постоянно заставляла его выполнять самую тяжелую работу.

Единственным его утешением и надеждой была я. Он ничего не скрывал от меня, всеми своими горестями делился со мной.

Как-то раз я снимала виноград. Вдруг из соседнего сада послышался крик. Бросив работу, я перелезла через забор. Смотрю, мачеха бьет Ибрагима, лежащего на земле, абрикосовой веткой. У абрикосового дерева ветки колючие и жесткие, они рвут в клочья одежду и больно ранят тело. Я удивилась, почему Ибрагим так покорен — не вскочит с земли, не даст отпора. Подошла поближе — смотрю, руки и ноги у него связаны. Потом уж я узнала, что глупый отец его связал сына и отдал на растерзанье мачехе. Ну, тут я не вытерпела, подбежала. Как двину рукой — злая женщина покатилась прямо в хауз, а я развязала Ибрагима, велела ему бежать.

Вечером пришел к нам отец Ибрагима, пожаловался на меня моим родителям. Когда он ушел, вот тогда-то и сказал мне мой отец эти мудрые слова:

— Пока не взберешься на вершину горы — не увидишь далеко вокруг, пока не проживешь много дней — не узнаешь, что такое жизнь! Ты еще дитя, ты должна уважать старших. Мачеха Ибрагима все-таки заменяет ему мать, она имеет право поучить сына, а когда следует, и побить. Какое тебе дело до этого, что ты вмешиваешься, становишься между ними?

— Ибрагим хороший парень, — ответила я, — целые дни работает, никогда не проводит время зря, не гуляет. А мачеха у него жестокая и безжалостная. Она била его абрикосовой веткой, всего исцарапала, и я ее бросила в хауз, а его развязала.

— И хорошо сделала, — сказала моя мать. — Так ей и надо, злюке!

Но отец не согласился с матерью:

— Не говори так! Как бы то ни было, все же она старшая, как говорится, больше рубашек износила, молодые должны уважать ее.

— Когда старшие справедливы, никто не вздумает их обижать, все их почитают, — ответила своему покойному отцу. — Вот вас ведь все уважают. А я, ваша дочь, вас на руках носить готова.

Отец рассмеялся и больше ничего не сказал.

С той поры разгорелась между мной и Ибрагимом любовь. Мы так подружились и полюбили друг друга, что дня не могли прожить, чтобы не увидеться. Моя мать догадалась про нашу любовь и рассказала отцу. Родители посовещались между собой и решили будущей осенью поженить нас. Мы с Ибрагимом обрадовались и стали по пальцам считать, когда пройдет лето, потом зима, весна и, наконец, настанет будущая осень.

Но, наверно, мои отец и мать не сказали вовремя: Если богу о у дет угодно, — вот и не сбылось их желание.

В ту осень, готовясь к будущей свадьбе, отец мои продал почти весь урожай пшеницы, ячменя и фруктов, купил на вырученные деньги барана, теленка, сундук, серьги, кольцо и серебряные браслеты для меня.

Но зима тогда была бесснежная, снег не выпал ни разу, а после весеннего равноденствия, в конце марта началась жара, и когда пришла пора розам цвесть, вся зелень в садах уже пожелтела. От безводья погибли наши посевы, ни одно зерно, брошенное в землю, не взошло. Люди просеивали сухую землю, выбирая из нее зерна, мы с отцом делали то же и набрали немножко пшеницы.

Уже с первых дней лета начался голод. Мы продали барана и теленка, купили муки, но этого хватило ненадолго. Продали все, что заготовили для моей свадьбы, отдали задешево — и это пошло тоже на хлеб. И все равно это не спасло нас.

Люди ели кору с деревьев, травы, опухали от голода, теряли силы. Беда бродила вокруг нашего дома, смерть на коне мчалась по улицам кишлака… А впереди смерти, словно чума и холера, шли купцы-перекупщики и спекулянты. Они наживались на нашей беде, строили дома на нашем горе. Все, что представляло какую-то ценность, они взяли за горсть ячменя, за миску пшеницы. И вот у людей ничего не осталось. Тогда они стали продавать детей — сыновей и дочерей своих. Узнав об этом, мои отец и мать заплакали и сказали, что они скорей с голоду умрут, но ни за что на свете не продадут свое единственное дитя.

Я, как кишлачные мальчишки, сделала себе рогатку и охотилась на воробьев, ходила на берег пересохшего Зеравшана, собирала траву, приносила домой и варила, чтобы накормить родителей.

Вдруг я узнала, что из Бухары приехал богач, по имени Латиф-бай, и покупает невольниц и рабов и что мачеха Ибрагима уже продала его за мешок пшеницы. Я пошла к соседям, увидела, что муж и жена сидят и едят жареную пшеницу.

— А где Ибрагим? — спросила я.

Они мне ничего не ответили. Я поняла, что люди мне правду сказали. Тогда я сама пошла к аксакалу. Я сказала ему, что, если моего Ибрагима продали за мешок пшеницы, пусть и меня возьмет бай, но за это пусть дадут моим родителям мешок пшеницы и кувшин масла. Аксакал был посредником бая — подыскивал для него рабов и невольниц, а кишлачным жителям доставал таким образом хлеб и деньги и, конечно, сам нагревал на этом руки. Он знал, что мы с Ибрагимом любим друг друга, знал также, в каком состоянии были мои отец и мать, поэтому он сказал:

— Хорошо, дочка, я устрою так, чтобы все были довольны: как говорится, и рубин сниму с возлюбленной, и возлюбленного не рассержу. Я сделаю, как ты хочешь, отдам тебя баю за мешок пшеницы и кувшин масла для твоих родителей, но попрошу бая, чтобы Ибрагима женили на тебе, Думаю, что бай согласится на это, ведь тогда ваши дети тоже станут его рабами… верно?

Я согласилась не раздумывая, потому что рада была и со своим милым соединиться, и отцу с матерью помочь, спасти их от голодной смерти. Я знала, что, если не сделаю этого сама, отец с матерью скорее умрут, чем продадут меня.

Вот так и вышло, что я сама себя продала в рабство. Не дай бог кому-либо увидать такие черные дни, какие я видела, коснуться той горькой чаши, из какой я пила! Легко сказать: сама себя продала! Только с ножом у горла может человек пойти на такое, волю на рабство обменять! Не случись с нами такой беды, как неурожай и голод, мы бы и знать не знали об этом злодее Латифбае.

Я пошла домой, чтобы в последний раз повидать отца и мать, проститься с домом, где я родилась, с родными местами, где провела свое детство и юность, где была так счастлива. Отец мой лежал на старом паласе, на каких-то лохмотьях, он был в забытьи, и мать, худая и бледная как мертвец, с запавшими глубоко глазами, лила ему в горло воду дрожащими руками. Староста дал мне две горсти муки, я быстро поджарила ее в котле, подлила немного воды, сделала болтушку, разлила ее в две миски, поставила перед родителями, а сама вылизала котел. Отец с матерью быстро съели болтушку, помолились за меня и, успокоенные, уснули.

День клонился к вечеру, знойное солнце уплывало на запад, тени деревьев стали длиннее. Перед домом у нас — сад. В нем когда-то рос виноград, яблони, груши, черешни и персик, теперь это все пожелтело, сгорело без воды. В этом году и сад не дал урожая. Было немного винограду, но мы его съели еще незрелым. Раньше в огороде у нас росли лук, морковь, огурцы и репа, сейчас все заросло сорной травой. Каждая пядь этого огорода и сада была дорога мне, в каждое деревце вложен мой труд, моя любовь. В тени вот этих деревьев я сидела с подругами, играла, вот тут я бегала, резвилась, а вон там, за кустом роз, что растет у соседской ограды, я столько раз встречалась с Ибрагимом, поверяла ему свои маленькие тайны… И вот я бросаю все это — и дом, и сад, и всех близких, ухожу на чужбину, в неволю. Ухожу, чтобы быть рядом с любимым, быть ему поддержкой, ухожу, чтобы вырвать из лап смерти отца и мать!

Я пошла к аксакалу. Он уже поджидал меня, посадил на лошадь и погнал ее в город.

Печаль по дому и воспоминания так захватили меня, что я даже не заметила, куда меня везут. Я опомнилась, когда лошадь остановилась, аксакал слез сам и снял меня с лошади.

Вижу, перед нами высокие ворота. Вокруг подметено, в крытом проходе ни соринки, чистота. Навстречу нам выбежал мальчик-слуга, взял у аксакала лошадь, и мы вошли во двор. Усадьба огромная, великолепная. Перед мехманханой высокая суфа, по другую сторону двора — конюшни. На суфе разостланы ковры, на них лежат курпачи и подушки.

На подушках возлежали двое солидных мужчин и беседовали. Один из них, сидевший на почетном месте, чернобородый и черноусый, увидев нас, сказал:

— А, аксакал! Заходите, милости просим!

Аксакал оставил меня внизу, сам поднялся на суфу, поздоровался < чернобородым за руку, потом сказал:

— Я привез вам девушку, другой такой в нашем кишлаке нет — и по красоте, и по сноровке во всякой работе.

— Вот как! — засмеялся бай. — Так зачем же вы хотите такую девушку отдать?

— Вы же знаете, что у нас делается, — серьезно отвечал аксакал. — Она единственная дочь у отца с матерью, их сейчас ожидает голодная смерть. Это одно, а другое — тот парень, которого вы недавно купили, Ибрагим — ее жених. Узнав, что вы его взяли, девушка пришла ко мне с плачем. Я понадеялся на вашу милость и дал ей такой совет. Я ей сказал: пойдем, я отведу тебя к баю и попрошу, чтобы он вам с Ибрагимом был вместо отца, чтобы он соединил вас, а вы за это будете молиться за него и работать на него до самой смерти. А бай будет милостив к твоим родителям — даст им пшеницы и масла, чтобы они не умерли с голоду. Вот с этим мы и приехали.

Бай погладил свою бороду, подумал немного, потом поднял голову и спросил меня:

— Ты слышала, что староста сказал? Ты согласна?

Я ничего не могла ответить, в горле у меня точно комок застрял, мне хотелось плакать. Но бай продолжал:

— Если ты сейчас перед этими уважаемыми людьми скажешь, что ты согласна, я напишу бумагу от твоего имени, поставим печать, а потом я, как условились, женю на тебе Ибрагима.

Услышав имя моего возлюбленного, я немного ожила и согласилась на все условия. Бай сказал, что плату за меня — мешок пшеницы и кувшин кунжутного масла — он отдаст аксакалу, чтобы тот передал их моим родителям.

— Отведите ее в чулан! — приказал бай аксакалу.

Аксакал взял меня за руку и отвел в конец двора, в чуланчик, где уже сидели две женщины, подавленные и печальные. Обе они были из соседнего кишлака. Латиф-бай купил их у родственников обе были сироты, без отца и матери, они появились здесь днем раньше меня. От них я узнала, что Ибрагим с другими рабами заперт в соседнем помещении.

Вечером нам принесли поесть — суп и жаркое, остатки от байского угощенья. Мы все трое были голодны, наелись, поблагодарили бога и уснули.

Назавтра случилось такое, что мне даже и рассказывать не хочется, чтобы ты и не знала о таких вещах! О, пусть никогда больше человеческое дитя не разлучается с близкими, не покидает родные места, а если и покинет, то пусть никогда не будет рабом! Раньше я думала, что рабом и невольницей быть — это быть слугой и служанкой. Ну что ж, поработаешь на своего господина, выполнишь все, что велят, съешь свой кусок хлеба, а в остальном — твоя воля. Но скоро я поняла, что, когда становишься невольницей, теряешь и свое человеческое. Самый последний негодяй может бросить камень в невольницу, а она не смеет даже охнуть!

Что невольница, что собака под дверью — все одно! Невольницу покупают и продают, бьют, мучают, используют все ее уменье в работе, все силы и способности, на части рвут, убивают… все можно! Захочет хозяин — отдаст невольницу замуж за своего раба. Если у них родятся дети, они станут такими же рабами. И внуки и правнуки — все они будут рабами, все потомство их будет выброшено из человеческого рода.

Так вот, в тот самый день пришел служащий из суда, сказал, что все мы проданы, записал наши имена на бумаге и объявил, что мы теперь — невольницы Латиф-бая, он купил нас, и мы до конца наших дней в полном его распоряжении, во всем должны быть покорны ему: скажет он — умри, — должны умереть, скажет — живи, — будем жить.

В помещение, где мы находились, принесли мангал с раскаленными углями. Бай сам пришел к нам и приказал одной из нас снять штаны. Мы все трое закричали: что это значит, зачем он нас так срамит? Бай засмеялся, объяснил: есть такое правило, что у раба на теле хозяин ставит клеймо, — если раб или невольница вздумают убежать, их всегда можно будет опознать по этому знаку. После этого разъяснения бай приказал слугам приступить к делу, и те, не обращая внимания на наши вопли и крики, наложили раскаленное клеймо нам на спины и ягодицы. Несчастные мои подруги, и так полуживые от страха, упали без чувств от невыносимой боли. Меня же от запаха горелого человеческого мяса стошнило, и я лежала, свернувшись в комок, почти без памяти. Немного погодя послышались крики и вопли из соседнего помещения — там клеймили парней. До полудня продолжалось это: бай клеймил купленных им рабов и невольниц…

Через неделю, когда наши раны зажили и сами мы окрепли, потому что кормили нас хорошо, давали жирную, сытную пищу, нас отправили в далекую Бухару. Мы, женщины, уселись на вещах, нагруженных на арбы, мужчины шли пешком, а всех нас окружили слуги бая верхом на лошадях. Только в день отъезда увиделись мы с Ибрагимом. Со слезами он упрекал меня: зачем я сделала такую глупость — сама себя погубила! Я объяснила, почему я на это решилась, и сказала, что бай обещал поженить нас. Ибрагим недоверчиво покачал головой.

С мучениями мы десять дней добирались до Бухары. Но бай не пустил нас в город. Он погнал нас в свой сад за воротами Каракуля. Там мы три дня отдыхали. Потом на всех, кроме меня и Ибрагима, надели чистую одежду, прихорошили немного и куда-то погнали. После мы узнали, что по распоряжению бая их повели продавать.

И все же надо правду сказать: бай, да воздаст ему бог добром за это, сдержал свое обещание и через месяц выдал меня за Ибрагима. Мы за это обещали служить ему, не жалея сил, до конца жизни.

Спрашиваешь, когда это было? В тот год в Бухаре вступил на трон Батырхан, дед теперешнего эмира Абдулахада.

Ибрагим и я стали работать помощниками садовника в байском саду. Садовник был хороший старик. Он жалел нас, не обременял работой, учил своему искусству. Мы и раньше немножко знали это дело, понимали садовника с полуслова, быстро выполняли всякое приказание, и он всегда хвалил нас баю.

Через год я забеременела. Мы с Ибрагимом и радовались будущему ребенку, и тревожились за него. Каждому человеку хочется ребенка, каждому дорого свое дитя. Но ведь мы были бесправными рабами, и нашему ребенку суждена такая же доля. Поэтому я, продолжая выполнять тяжелые работы, влезала на деревья, прыгала с высоты — и добилась своего: началось кровотечение, и я выкинула. И еще несколько раз я снова беременела, и каждый раз все кончалось выкидышем — даже в четыре, в шесть месяцев. А после у меня уже не было детей, мне исполнился двадцать один год, и я очень тосковала по ребенку. Я была здорова, как говорится, кровь с молоком, все завидовали моей силе.

Старый садовник умер, и бай назначил главным садовником Ибрагима. Летом я тоже работала в саду, а зимой большей частью прислуживала в байском доме. Ни от какой работы я не отказывалась. Трепала очищенный хлопок для одеял и подушек, подметала весь дом, начиная с бала-ханы и кончая подвалами. Развешивала на солнце ковры, курпачи, одеяла, выбивала из них пыль, обметала, чистила и вновь раскладывала в комнатах. А когда устраивался той по какому-нибудь поводу (в те времена любили попраздновать), тут уж мне совсем не было покоя. Но редко-редко я удостаивалась похвалы за усердие, иногда мне дарили что-нибудь, но чаще слышала ругань, даже побои получала…

Я узнала, что вскоре после моего отъезда в Бухару мои родители, то ли от тоски по мне, то ли от голода, заболели и умерли в одночасье. Аксакал похоронил их по обязанности, а домик наш отошел в казну. Во всем мире у меня остался один Ибрагим! Горькие мысли порой так одолевали нас, что мы лишались сна. Видно, бог нас наказал, так наказал, что вот даже ребенка у нас не будет. Если б у меня был ребенок, все же какая-то надежда была бы, и мечта какая-то, и радость сердцу. Да и по возрасту нашему уже следовало иметь ребенка. Мои госпожи и пожилые женщины в доме бая и даже сам бай спрашивали, почему у меня нет ребенка, неужели я так и жизнь проживу, не родив на свет дитя? Все мне советовали: рано утром обойти вокруг хауза Лесак, оттуда пройти к подножию Токи Тельпака и помолиться у ходжи Мухаммеда Паррона.

Как-то раз младшая жена бая, у которой тоже не было детей, сказала мне, что на следующее утро мы с ней совершим паломничество к ходже Мухаммеду Паррону у хауза Лесак. Я согласилась и осталась у нее ночевать.

Утром рано мы встали и начали собираться. Она сказала, что надо надеть паранджу, но снять штаны. Я удивилась, но сделала, как она сказала.

Было еще совсем темно, улицы были пустынны. Замирая от страха и предчувствия чего-то необычного, мы шли на берег хауза Лесак. Ты там не была еще? Это большой хауз, вокруг него дома ходжи и ишанов, а на берегу лежит большой камень, к нему приходят косноязычные дети, заики, немые и лижут этот камень… Потому и название такое: Лесак — значит облизанный. Там бывают празднества, я как-нибудь поведу тебя, это не очень далеко: как выйдешь из Токи Тиргарон, так совсем рукой подать…

Ну так вот, прошли мы через Токи Тиргарон, миновали безлюдные переулки, дошли до хауза Лесак. Воды в хаузе было много, даже в темноте видно было, как этот кровавый хауз бурлил и колыхался… почему кровавый — ты спрашиваешь? Да, говорят, раз в год этот хауз испускает громкий вопль, зовет кого-то, и тот, чье имя названо, где бы он ни был, хоть рядом, хоть совсем в другом конце города, обязательно, услышав этот зов, мчится к хаузу и бросается в его воды. Через два-три дня водоносы находят распухшее тело и приносят родным… Я вспомнила об этом, когда стояла на берегу хауза Лесак вместе с младшей женой бая, — и вся задрожала. Но я ведь пришла сюда с желанием вымолить себе ребенка, поэтому я сдержалась и, помянув бога и пророка, пошла за госпожой вокруг хауза. А госпожа, хоть была и моложе меня, совсем не боялась, смело шагала впереди, громко болтала и смеялась.

Мы обошли вокруг хауза раз, другой, все было тихо и спокойно вокруг. Но когда мы в третий раз стали его обходить, вдруг открылись ворота одного дома на берегу и вышли двое мужчин, оба высокие и здоровые. Один из них кинулся к жене бая, другой ко мне. Я сразу поняла, что эти ходжи — развратники, жеребцы — и что они напали на нас с нечистыми намерениями, хотели затащить нас к себе в кельи. Но я так двинула в грудь этого жеребца, что он полетел в хауз. Другой же потащил было жену бая к себе, но я побежала за ними, схватила его за ворот и так дернула, что он отпустил мою госпожу и кинулся наутек, оставив у меня в руках обрывок воротника. И мы с госпожой убежали.

Я вся дрожала от страха и от гнева, лицо мое горело. А жена бая смеялась. Я не выдержала и спросила: как она может смеяться? А она говорит: Мне смешно, что ты так испугалась. По ее мнению, мужчин этих не надо было бояться, ведь они ходжи, святые, от их прикосновения, от их дыхания только польза людям. И женщины получают то, что хотят. Пусть они задохнутся своим дыханием! — сказала я, и мы пошли домой.

Про этот случай я рассказала мужу, и он посоветовал мне больше в такие места не ходить, а лучше побывать во время праздника тюльпана у источника Айюба, совершить там омовение и намазаться священной глиной.

Я послушалась, и не прошло и трех месяцев, как зачала ребенка. Теперь я уже боялась за него, береглась, и муж тоже не давал мне поднимать тяжести, жалели меня и госпожи.

Ну и вот, скажу я тебе, ровно через девять месяцев, девять дней и девять часов я родила девочку и назвала ее Сафия. Мы с мужем очень радовались ей, хотя в глубине души у нас жила печаль. Мы печалились, что наша дорогая, бесценная дочка, Сафия-джан, родилась невольницей. Девять месяцев я носила ее под сердцем, с муками родила на свет божий, кормлю ее молоком своим, тружусь, чтобы вырастить ее, а она не моя, она рабыня Латиф-бая и вся в его власти! Что он захочет, то и сделает с ней…

Все может случиться в жизни с человеком. Он может заболеть, гореть в жару, может голодать, запутаться во вражеских кознях, мало ли какое может с ним стрястись нежданное несчастье… Все может случиться, но всякая беда преходяща, от всего можно найти лекарство, из всякого положения выход, а вот против рабства, против бесправия и плена нет лекарств, нет спасения! И кому на долю выпадет оно, конца не видно,>то темная ночь без рассвета. Не дай бог никому стать рабом и пленником…

Так мы тогда думали и говорили. Потом, когда русские пришли и взяли за ворот самого эмира, отобрали у него один за другим цветущие города, тогда глаза его открылись и он понял, что это наказание бога, если и дальше будет продолжаться торговля людьми, то могут последовать большие несчастья… и он запретил торговать людьми. В темной ночи для рабов забрезжил рассвет — появилась надежда, что дети их будут свободны.

А моя Сафия и родилась и росла в неволе. Красавицей она не была, просто была очень милой и хорошенькой девочкой. Когда она стала ходить, ее все в доме бая полюбили. Сам бай, у которого давно уже не было маленьких детей и внуков, часто ласкал мою Сафию. Л мы с мужем не могли нарадоваться на наше ненаглядное дитя.

Летом в байском саду бывало много народу. Особенно часто приходили сюда сыновья бая. У бая от старшей жены было два сына и дочь. К тому времени, когда моя Сафия уже подросла, бай женил своего старшего сына, а дочь выдал замуж. Неженатым оставался в доме только младший сын бая, Мехди, дерзкий, своевольный парень и пьяница. Летом, когда семья бая переезжала в сад, я всегда беспокоилась за Сафию и предупреждала ее, чтобы она не попадалась на глаза Мехди. Я даже старалась отсылать ее в город, к байским женам в услужение, чтобы уберечь от этого бессовестного Мехди. Я уже знала, что он таращит глаза на нее, и подозревала у него самые нехорошие намерения.

Однажды, когда представился удобный случай, я даже сказала об этом старому баю. Я сказала ему: Вы знаете, я была дочерью свободного человека, мечтала, как и все, о счастье, но судьба мне его не дала, такое уж выпало мне на долю горе — я стала невольницей, Дилором-каниз. Моя единственная дочь — тоже ваша невольница со дня своего рождения и служит вам с тех пор, как стала на ноги. Что ж, мы труда не боимся, но ведь и мы все же люди.

Я боюсь за мою дочь, боюсь позора для нее. Мехди-байбача пристанет к моей дочери, у него дурные мысли. Если, не дай бог, что случится, Сафия с ума сойдет и я тоже не выдержу.

Бай задумался, поглаживая бороду. Потом сказал: Ты, Дилором-каниз, принесла мне счастье, с тех пор как ты пришла в мой дом, умножилось мое богатство и упрочилось мое положение. Грешно мне не ценить твою преданность. Не беспокойся за дочку. Мехди ничего ей не сделает плохого. Я сам скажу ему.

Ну, после такого разговора я немного успокоилась, но все же остерегалась Мехди, отсылала дочку подальше с его глаз и никогда не оставляла одну.

Сафии исполнилось пятнадцать лет, самая пора замуж, но никто не сватался к ней, потому что она была невольницей. Кто же из свободных людей захочет взять за себя рабыню, дети которой тоже обречены быть рабами? А в доме бая, как назло, не было ни одного раба, за которого можно было бы выдать нашу Сафию. Бай уже всех своих рабов переженил на невольницах, чтобы закрепить их род за собой. Нужно было ждать, пока появится в доме подходящий жених. Вот мы и ждали.

Так думала старуха Дилором. Но на самом деле в 1868 г. под давлением Александра II эмир бухарский вынужден был закрыть невольничий рынок.

Окончательное уничтожение рабства и работорговли в Бухарском ханстве предусматривалось его договором с Россией 1873 г. Однако пережиточные формы рабовладения и торговля рабами продолжали существовать в Бухаре и других местах ханства еще многие годы.

Тем летом старый баи, которому было уже под девяносто, неожиданно умер. Семья его тогда жила в саду, я прислуживала им. Узнав о смерти бая, все поехали в город. В саду остались только Сафия со своим отцом. Я не беспокоилась о ней, она ведь была с отцом, да и разве можно было подумать, что Мехди в день смерти отца сделает что-то плохое? Так я думала, потому что считала байбачу все же за человека, но я ошиблась. Богатство портит людей, лишает их человечности, делает бессовестными, безжалостными, жестокими. Вот почему я никогда не жалуюсь на свою бедность. Хоть пол-лепешки в руке, да зато спокойно на душе, — как говорится. Богатство сегодня есть, а завтра его нет, а человечность всегда остается. Можешь все продать с себя, но человечность оставь при себе! Будь честным, бойся позора и на этом и на том свете!

В тот день в дом бая стеклось множество людей. И на дворе и в ичкари — полным-полно. В дни таких сборищ кому солоно приходится, так это нам — слугам и работникам. Ни минутки покоя, даже почесаться некогда. И тут Мехди-байбача послал к моему мужу слугу с приказанием поскорей набрать корзину персиков и яблок и самому доставить в городской дом. Мой муж, человек честный, но простоватый, ничего плохого не подумал о байбаче, не подозревал о его коварстве, даже обрадовался, что будет присутствовать на похоронах бая и сможет сам подержать одну из ручек носилок с его телом. Как же, ведь бай был его хозяином, когда-то был добр к нему — женил на Дилором, сделал садовником в своем саду. Раздумывая так, муж нагрузил корзины с яблоками и персиками на осла и отправился в город. Мехди-байбача, когда муж уехал, вошел в сад, запер ворота на цепь и, оскверняя память отца своего, тихонько пробрался в комнату, где Сафия сидела и шила. Увидев его, Сафия вскочила, хотела бежать, но не смогла и попалась в грязные его руки…

Когда муж мой, после похорон, вернулся домой, он увидел Сафию со связанными за спиной руками, с окровавленными ногами, растрепанную, обезумевшую, забившуюся в угол комнаты.

Она не узнала отца. Кричала: Не тронь меня, не тронь, злодей! И отталкивала его. Ибрагим послал за мной, чтобы я поскорее пришла. Все померкло в моих глазах, не было сил идти.

Вхожу в дом и вижу: моя девочка сжалась в углу, дико озирается вокруг, вся дрожит, глаза закатились. Увидев меня, она подбежала, бросилась мне в объятия и зарыдала. Плача, я развязала ей руки, обмыла ее, одела во все новое, накормила, приголубила, потом спросила, как было дело. Она со страхом показала на дверь, назвала имя Мехди, вскочила, выбежала в сад и в темноте спряталась в кустах. Мы искали ее с фонарем, еле-еле нашли и больше уж ни о чем не расспрашивали, кое-как успокоили, уложили, а сами всю ночь не сомкнули глаз.

Я плакала, — что еще мне оставалось делать? — а муж скрежетал чубами от обиды и гнева и думал о том, как отомстить. Потом я водила дочку в обитель Ходжа-Убона, чтобы над ней помолились и полечили, но пользы от этого не было. Сафия боялась людей, не говорила ни с кем, одичала. Уставится, бывало, взглядом в одну точку, стоит, молчит, ц то вдруг заплачет, сорвется с места, убежит в сад и спрячется среди кустов и гранатовых деревьев. Люди не знали в чем дело, пошли слухи, что в нашу дочь вселились джинны, даже хотели отправить ее в сумасшедший дом. Но я, как львица, рассвирепела, накричала на старшую жену бая, которая предлагала это, сказала, что пусть мою дочь больше не трогают, довольно! Не знаю почему, но ее оставили. Слуги говорили, будто Мехди приказал матери не трогать нас.

После того как справили поминки в сороковой день по смерти бая, Мехди-байбача снова явился в сад. До полуночи сидел он на суфе возле хауза с гостями за выпивкой. Я готовила угощенье, жаркое, плов, устала до смерти, поздно ночью свалилась с ног и уснула. Рано утром встала, слышу — из сада несутся крики. Вижу — муж мой сидит на постели, не спит, но в сад не идет.

— Отец, что случилось? — спрашиваю я, а он молчит.

Я удивилась — и вдруг страх охватил меня. Я быстро пошла в сад. Смотрю, Мехди, который до поздней ночи пьянствовал, лежит на одеяле мертвый. Брат его и невестка кричат, друзья-приятели вопят, но никто не знает, отчего вдруг напала на него смерть. Одна я поняла это, но рта не раскрыла, не сказала никому…

Прошел год после этого происшествия, и муж мой умер, не дождавшись выздоровления дочери. Старший сын бая, выросший на руках у мужа, похоронил его по обычаю. А сад передал мне и сказал, чтобы, пока не найдут хорошего садовника, я сама ухаживала за садом.

В помощь мне в саду работали два раба и трое сирот — батраки.

Через год нашли нового садовника. Он приехал из Байсуна вместе со своей женой. Они были бездетны и полюбили мою Сафию, как родную дочь, они очень много приложили усилий, чтобы ее вылечить. Их ласка и забота, видно, помогли ей, она словно очнулась, но дичилась по-прежнему и никогда не смеялась. Один лекарь сказал старику садовнику, что она может поправиться, если выйдет замуж и муж будет хорошо к ней относиться. А если она родит ребенка, то все ее безумие и печаль исчезнут, она будет совсем здоровой. Другого средства нет.

Но кто же захочет жениться на девушке-невольнице, да еще опозоренной?

Так прошло пять лет. Я постарела, а дочь моя, как нераспустившийся бутон, стала вянуть. В двадцать лет она казалась тридцатилетней. Болезнь и страдания старят человека, особенно быстро старит душевная болезнь. Я думала-гадала что делать, и ничего не могла придумать. Но тем больше я старалась облегчить страдания других людей, не пропускала нищего и бедняка, чтобы не подать милостыню, старалась помочь всякому несчастному, больному, слабому человеку, жалела всех.

И вот однажды, проходя по площади возле мечети Чордар, я увидела лежащего на земле юношу, больного, плачущего. Мне сказали, что это освобожденный раб Каракулибая, что он сирота и чужой здесь. Жалко мне его стало, я взвалила его на арбу, привезла к себе в сад, уложила на постель в своем доме, перевязала его раны, накормила, утешила, сказала ему, что он больше не одинок на земле и не бесприютен.

Ночью юноша, которого звали Истадом, плача, рассказал мне свою историю. Я успокаивала его, говоря, что моя судьба была еще страшнее, но я не сдалась, боролась, страдала, соединилась со своим Ибрагимом, а вот теперь одна у меня отрада, и надежда, и боль — моя Сафия.

У тебя же, — сказала я ему, — вся жизнь впереди, ты молод, бог даст, доживешь и до хороших дней, добьешься своего счастья…

Прошло несколько дней, Истаду стало легче, но он еще не мог ходить. И вот бог совершил чудо: моя Сафия привязалась к этому чужому человеку. Когда меня не было дома, она не отходила от его постели, смазывала целебной мазью его раны, меняла повязки, варила для него похлебку и кормила его, даже разговаривала с ним. Через месяц Истад встал совершенно здоровый и с позволения садовника взялся за работу в саду. И скоро, смотрю, моя Сафия оживилась, начала смеяться и даже напевать песенки.

Как-то вечером жена садовника мне сказала, что, видно, Сафия полюбила Истада. То же думал и садовник. В сердце моем теплилась надежда, и я спросила Сафию, не хочет ли она выйти замуж за Истада. Она застеснялась, покраснела, засмеялась и ничего не ответила. А старик садовник спросил о том же Истада. Истад согласился, и мы очень быстро все приготовили к свадьбе, устроили маленький той. Наконец-то я дожила до того, о чем мечтала, — увидела свадьбу своей дочери…

Вот, Фируза, моя дорогая, — закончила свой рассказ Дилором, — Сафия — это твоя мать, Истад — твой отец. Они прожили вместе восемнадцать лет, до тебя у них были еще дети, только все умирали совсем маленькими.

Наконец появилась на свет ты. Но через месяц после твоего рождения умерла твоя мать. Отец твой ненадолго пережил ее. Ты — сиротка, осталась совсем крошкой у меня на руках. Я купила на последние свои деньги козу с козленком и стала кормить тебя козьим молоком. И выкормила, и вырастила, и вот ты уже мне помощница в доме. Теперь дай бог мне только увидеть тебя устроенной, счастливой, порадоваться на твое счастье, а потом навеки закрыть глаза, потом можно и умереть спокойно, больше мне и желать нечего…

Слушая эту печальную историю, Фируза не могла удержать слез, она плакала, поминая покойных своих отца и мать, которых она даже не знала.

— Не плачь, ягненочек! — сказала Дилором. Бог тебе даст здоровья и долгой жизни.

— Бабушка! — успокоившись немного, спросила Фируза. — А почему мы из сада сюда переехали? Вы мне этого не рассказали.

— Да, верно, — молвила старуха. — Ум за разум зашел, говорю много, а то, что нужно сказать, забываю. Горе мне… А дело в том, что сын Латиф-бая разорился, что-то у него не задалось по торговым делам, он не сумел обернуться, а потом пришлось ему продать сад отцу вот этого Гани-джан-байбачи, Каракулибаю, тому самому, кто купил твоего отца и во время своей болезни освободил его. Каракулибай поселил в саду нового садовника, человека злого и сварливого. Мы с ним не могли ужиться, не поладили. Тебе тогда было только три года. Я стала молить Каракулибая, который теперь стал моим хозяином, уволить меня от работы в саду. Я уже стара стала, мне не под силу управиться с садом, — сказала и ему. Баю это было на руку, потому что новый садовник хотел все по-своему устроить в саду. Ну и Каракулибай перевел нас в город и позволил жить здесь…

Кто-то постучал в ворота. Фируза вопросительно взглянула на бабушку.

— Не пугайся, ягненочек, — успокоила ее старуха, — пойди спроси, кто там. Это, наверное, пришел Ахмед-джан, водонос.

Фируза вышла из комнаты. Взошедший месяц едва освещал двор. Со всех сторон слышалось пение петухов. Жара спала, долетал легкий прохладный ветерок, принося ароматы полевых трав. Фируза вздохнула и подошла к воротам.

— Кто тут?

Это действительно был водонос Ахмед. Войдя во двор, он снова запер ворота, потом спросил у Фирузы:

— Ну, как бабушка? Пропотела?

— Слава богу, ей немного лучше, — ответила Фируза.

Водонос облегченно вздохнул и вместе с Фирузой вошел в комнату. Старуха Дилором, сидя на постели, пила чай. Ахмед подошел к ней поближе, сел на паласик, помолился, потом, вглядываясь в лицо старухи, сказал:

— Ну вот вы и пропотели, и жар, наверное, спал?

— Слава богу, пропотела, и жар спал совсем, — отвечала старуха и, отдав пиалу Фирузе, спросила — Почему ты так поздно, Ахмед-джан? Задержал кто-нибудь тебя?

Водонос не сразу ответил. Он вынул из-за пазухи своего залатанного полосатого халата узелок, развернул его — там была лепешка и немного плова с кишмишем.

— Нынче вечером в доме Гани-джан-байбачи было угощение для родных по поводу предстоящей свадьбы. Я принес туда воды и уже собирался уходить, как меня позвали… — Он взял у Фирузы пиалу с чаем и продолжал — Нашли тело матери Савсан… на кладбище, на холме Бикробод. Убийцы ударили ее чем-то тяжелым по затылку и ошесли на кладбище.

Старуха широко раскрыла глаза при этом известии.

— О, господи помилуй! — простонала она. — Кому она мешала, эта бедная, несчастная женщина!

— Кто знает? — проговорил Ахмед и, помолчав, добавил: В последнее время она слишком много голосила.

— Говорят, она подала жалобу на Гани-джан-байбачу, потребовала, чтобы нашли ее дочь Савсан, это правда?

— Жалобу она подала, — сказал водонос, — ну вот теперь и ответ на свою жалобу получила — отправилась к своей дочке.

— Как к дочке? — воскликнула Фируза. — Да ведь бедную Савсан месяц назад вынули мертвой из хауза?

— Да, — подтвердил водонос. — А сегодня вечером мы и мать похоронили там же, на кладбище, рядом с дочкой, и помолились за упокой души обеих… Господи прости! Когда мы выносили покойницу из мечети и направлялись к кладбищу, из дома бая неслись громкие звуки дойры и шум пирушки…

— Смерть этой несчастной женщины — праздник для Гани-джан-байбачи! — проговорила старуха. — А что же люди говорят? Искали они убийцу?

— Говорят: тебя укусили, а мне что до этого? — сказал водонос. — Все, что они сделали, — нашли труп, отдали его аксакалу, даже без савана, а сами пошли на пирушку. Кто знает, может быть, сами убийцы там теперь и угощаются…

— Упокой, господи, бедную мать!

— Аминь! — отозвался водонос. — Говорят: не играй хвостом льва, не играй острием ножа. И верно. Кто такая была мать Савсан, чтобы тягаться с Гани-джан-байбачой?! Лучше бы покорилась своей судьбе и вернулась живой в Каракуль.

— Мать не может покориться, Ахмед-джан! — возразила старуха. — Мать сама пойдет на смерть, чтобы защитить свое дитя. Мать не побоится ни льва, ни острого ножа…

Ахмед покачал головой и ничего не ответил.

Фируза, тяжело вздохнув, спросила:

— Это хауз позвал Савсан и утащил ее в воду?

— Да уж, — отвечала старуха, — у нас теперь и хаузы стали кровожадны, как люди, избавь нас, боже, от такой беды!

И старуха плюнула через левое плечо и подергала себя и Фирузу за мочку уха.

А водонос, хорошо знавший историю Савсан, не промолвил ни слова.

С молодых лет он разносил воду по домам, знал все семьи в тех кварталах, которые обслуживал, но никогда не раскрывал рта. Два раза в день он приносил в бурдюке воду людям, получал свой хлеб насущный, вечером возвращался домой к своей старухе и ложился спать. У него не было детей, и он любил Фирузу, как дочь, и всегда приносил ей что-нибудь вкусное из того, что ему давали. И сейчас он не стал рассказывать страшную историю Савсан, потому что не хотел, чтобы девочка узнала, какими трагедиями полна Бухара. А старухе Дилором он уже раньше рассказал все.

Каракуль — один из туменов, или районов, Бухары — находился в непосредственном подчинении у бухарской администрации. В самом же районе распоряжались казий, амлякдар, миршаб и раис. Раис осуществлял надзор за благочестием населения, за тем, ревностно ли соблюдаются предписания шариата, правильны ли меры веса и длины у торговцев. Он же отдавал приказания о наказании нарушителей порядка.

Каракуль — небольшой городок с населением в пять-шесть тысяч семейств, с торговыми рядами, караван-сараем, старинной мечетью. Посредине города протекала река Зеравшан, но летом она пересыхала. Эта река была полноводной, пока текла через Самарканд, Миенкалу и Гиждуван, успевала напоить эти города вдоволь, а когда добиралась до Каракуля и Бухары, то мелела и высыхала. В Каракуле от безводья выгорали поля, погибали целые кишлаки, все заносило песком. Люди пили воду из колодцев.

Главным занятием жителей Каракуля было скотоводство, оно приносило огромные доходы баям, владельцам бараньих отар. Отсюда повелась родословная той самой овцы, чей мех — каракуль — славится на весь мир и ценится на вес золота.

По пятницам здесь бывали базары.

Каракульские базары были знамениты на всю округу, особенно рыбный базар. Рыбу сюда привозили рыбаки с Амударьи, а в Каракуле были повара, которые славились на все ханство своим искусством жарить рыбу без костей — так, что, положив кусок на лепешку, можно было спокойно есть ее, как мясо.

…Отец несчастной Савсан был поваром, он умел хорошо жарить рыбу. В базарный день продавал ее сырую и жареную и жил, как говорится, по-царски. Звали его Хайдаркул, и на всем базаре не было мастера искуснее его.

Постепенно он стал известен далеко за пределами Каракуля. Сам Каракулибай, который родом был из Каракуля, когда приезжал в родной город, непременно заходил в лавку к Хайдаркулу — полакомиться жареной рыбой.

Однажды бай прислал за Хайдаркулом слугу, зазвал его к себе в Бухару и сделал своим поваром. С тех пор семье Хайдаркул а пришлось трудно. Жена и единственная дочь не захотели стать служанками бая, они остались в Каракуле в своем домике и кое-как перебивались случайной работой. Бедный повар навещал их раз в четыре-пять месяцев, да и то приезжал не один, а с хозяином и, повидав жену и дочь, снова надолго расставался с ними. Того, что он привозил им, хватало едва на месяц. Как ни старался Хайдаркул вырваться из лап бая, вернуться к семье и к своему прежнему делу, — он не мог освободиться, а за самовольный уход бай грозился сжить его со свету. Однажды хозяин показал повару какую-то бумагу и сказал, что тот должен тысячу тенег и обязан либо уплатить долг наличными, либо отработать за него. Хайдаркул сказал, что он ничего не должен баю, что все это выдумка и клевета. Но бай лишь рассмеялся: пусть он это воде расскажет — кто другой поверит его словам? Вот у бая документ — он написан в судебной конторе, засвидетельствован двумя свидетелями, заверен печатью судьи. А раз есть такой документ, как можно с ним спорить!

Когда Каракулибай умер, все его богатство досталось в наследство сыну — Гани-джан-байбаче. К нему и обратился Хайдаркул с просьбой отпустить его, говоря, что бай взял его только на время и теперь, раз бай скончался, нужды в рыбном поваре уже нет, в Каракуле у нею жена и дочь. Байбача предложил перевезти и их в Бухару. Хайдаркул не согласился: дочь его выросла, у нее есть жених, отцу пора вернуться домой, поработать, собрать немного денег, чтобы выдать дочь замуж честь честью. Молодой бай сказал, что, пока не устроит поминки по отцу в годовщину его смерти и пока не приведет все дела в порядок, отпустить Хайдаркул а не может. Хайдаркул стал настаивать. Тогда Гани-джан вытащил тот байский документ и заявил, что не может пускать на ветер отцово имущество. Он, байбача, докажет, что он настоящий наследник своего отца. Если Хайдаркул осмелится нарушить его волю, пусть пеняет на себя.

Но Хайдаркул больше не мог терпеть. Он любил жену и дочь, а из Каракуля доходили до него дурные вести. Там была засуха, люди голодали. Как перебиваются его жена и дочь?.. И вот однажды ночью он потихоньку вышел из байского дома и пешком отправился в Каракуль. Но до родных мест он не дошел, и, куда делся, что сталось с ним, жив он или умер, — никто не знал.

Не знали этого и его жена и дочь.

Но вот вскоре Гани-джан-байбача приехал в Каракуль, где у него были большие отары овец. Вечером бай посетил судью, угощался у него в мехманхане вместе с раисом и амлякдаром, беседовал с ними. Он привез им из Бухары множество подарков — говорят, целый сундук шелка.

А наутро — как говорит народная пословица, раз яблочко скушал — плати — байбача вытащил свои документы, предъявил судье и потребовал выдачи должников и беглых. Стражники стали приводить их к судье и вместе с другими схватили Савсан с матерью.

Савсан в то время была красивой шестнадцатилетней девушкой. Большие черные миндалевидные глаза, длинные ресницы, густые, сросшиеся брови, милое смуглое лицо, нежный голос, стройный стан. Мать же ее, высокая худая женщина, выглядела истощенной — сказались нужда, невзгоды последних лет.

Они не знали, зачем их вызвали к судье, и дрожали от страха, сидя на циновке под окнами казиханы. Оба окна были открыты, у одного сидел сам судья, у другого Гани-джан-байбача. Савсан и ее мать не знали Гани-джана в лицо и не обратили на него внимания, завернувшись в свои паранджи, они ждали, что скажет судья.

Стражник, приведший их сюда, объявил:

— Вот это жена и дочь беглого Хайдаркула.

— Ты — Бибиробия, жена рыбного повара Хайдаркула? — спросил судья, заглядывая в какую-то бумагу.

Бибиробия тихо ответила: да, жена повара Хайдаркула. Судья посмотрел на Савсан и спросил:

— Это дочь твоя Савсан?

И на это женщина ответила: да, это моя дочь. Тогда судья закричал гневно:

— Куда ты спрятала своего мужа?

— Мой муж не прячется, он в Бухаре, в доме Каракулибая поваром служит, рыбу жарит.

— Ты лжешь, женщина! — строго сказал судья. — Каракулибай уже в раю, а здесь сейчас его наследник, он предъявил документ, что твой муж Хайдаркул взял в долг у его отца сумму в тысячу тенег чеканной монетой Благородной Бухары и, не отработав даже десятой доли своего долга, бежал в Каракуль, вероломный, и ты его спрятала.

— Ой, смерть моя, что вы сделали с моим мужем! — завопила женщина. — Он ни у кого в долг не брал, у нас не было в том нужды. Это бай сам погубил моего мужа, а теперь требует от нас денег!

— Замолчи, неразумная! — заорал на нее судья. — Если ты в течение трех дней не отыщешь своего мужа или не уплатишь тысячу тенег бухарской чеканной монетой, твоя дочь Савсан будет считаться невольницей бая и отослана в Бухару. Даю тебе три дня срока, иди, а дочь твоя останется у нас в залог.

Услышав это, мать и дочь зарыдали, завопили, умоляли судью сжалиться, быть справедливым, уверяли, что не знают, где Хайдаркул, что они ничего не слыхали о долге. Но все их мольбы и уверения были все равно что глас вопиющего в пустыне — они никого не тронули. Да разве свирепого волка разжалобит бедный барашек?

Разве змея пошутить высовывает свое ядовитое жало? Разве разбойник подкарауливает проезжего на большой дороге, чтобы защитить его? Нет! Волк, змея и разбойник глядели сейчас из окон казиханы и наслаждались, видя, как трепещет перед ними жертва.

Девушку утащили во двор, мать почти в обмороке бросили на улице. А присутствовавшие в казихане, вдоволь посмеявшись и поздравив друг друга с удачей, приказали привести новую жертву…

Мать не ушла от ворот казиханы. Словно львица, у которой отняли детеньчша, она стонала, бросалась на стражников. Они пинали ее и били, она обливалась кровью, но не уходила, все пыталась проникнуть во двор судьи. Наконец, уже вечером, когда судья, раис и Гани джан-байбача сели на лошадей и, сопровождаемые стражниками, выехали со двора, материудалось, обманув привратника, пробраться во двор. Гам она стала кричать и звать свою Савсан, пока ее не отвели в каморку, где была ее дочь.

Мать и дочь долго плакали в объятиях друг друга. Плакали о том, что они одиноки, беспомощны и беззащитны. Потом мать стала взывать к богу. Она молилась, чтобы Каракулибаю не было покоя в могиле, чтобы злые демоны пыток не отходили от него, чтобы огонь опалил его могилу за то, что он отнял у несчастных женщин их единственную опору, мужа и отца… Потом она стала проклинать Гани-джан-байбачу, призывая на голову его все несчастья, чтобы он сломал себе шею, упав с лошади, чтобы света божьего невзвидел за то, что клевещет на них, и мало того, что отнял у них отца и мужа, так еще хочет забрать Савсан их жемчужину, их весенний цветочек, единственную радость матери, ее утешение! Потом она обратила свой гнев, весь пыл своей ненависти на судью, раиса и безжалостных стражников, называя их безбожниками, кровожадными тиранами, и снова рыдала, пока наконец не свалилась совсем без сил.

Савсан как могла утешала мать, целовала ее лицо и голову, прижималась к ее груди и просила, чтобы она не убивалась так, что пользы не будет от ее воплей и криков, только вконец измучается сама. Пусть лучше она идет домой, повидает кого-нибудь из влиятельных людей — имама или аксакала, посоветуется с ними как быть, расскажет им обо всем. Может быть, они подскажут что-нибудь дельное, может быть, вступятся за них — кто знает, может, сумеют ее спасти…

Разумные речи дочери подействовали на мать. Она поцеловала ее, прижала к сердцу, назвала умницей, вышла из каморки и, не обращаясь ни к кому из слуг судьи, прямо пошла к аксакалу своего квартала. Имам их мечети случайно тоже был там.

Оба молча выслушали ее. Потом в один голос стали утешать, говорили, что ничего плохого с ней и с ее дочерью не случится, что они пойдут к судье, засвидетельствуют, что Хайдаркул был честным человеком, никогда не присваивал чужого, что если он взял в долг, то уплатит, они — именитые люди квартала — могут в том поручиться, а разлучать мать с дочерью нехорошо. Надо постараться эту тяжбу кончить мирно, по-хорошему, и бай, наверное, отступится от своих требований. Если же в течение месяца Хайдаркул не появится, жители квартала как-нибудь соберут сообща сумму его долга и внесут баю… А пока пусть Бибиробия не беспокоится, пусть идет домой и ложится спать спокойно, а завтра утром, когда судья вновь приступит к своим делам, вопрос этот решится и все уладится.

Бибиробия вздохнула с облегчением, призвала все блага мира на голову имама и аксакала и с молитвой пошла к себе домой. Утром она не зашла к аксакалу, считая неудобным напоминать ему о себе, пошла прямо к казихане.

У ворот казиханы был навес, а напротив — чайхана, где стражники и люди, пришедшие к судье, пили чай, сидя на паласах, разостланных на земле. Вдоль улицы на топчанах стояли длинные узкие скамейки, на которых ожидали жалобщики. В казихану заходили то группами, то поодиночке, входили и выходили, шумели, аксакалы и стражники покрикивали, иных отводили в контору — тут же составляли документы, советовались и советовали, собирали с жалобщиков деньги за печать и снова шли в казихану.

Иногда из глубины двора слышались голоса и крики мужчин, раздавались вопли и стоны женщин, порой — свист хлыста по голому телу, и спустя немного времени на улицу вытаскивали или вели под руки наказанного, усаживали на скамейку, давали выпить пиалу воды, люди, столпившись вокруг, шумели, а аксакал с бумагами в руках собирал деньги за печать…

Бибиробия видела все это, но думала только о своей беде, своя боль мучила ее. Она ждала прихода аксакала, измучилась, истомилась. Наконец, уже в полдень, не в силах больше терпеть, она пошла к аксакалу домой. Жена аксакала сказала ей, что он с утра ушел на свадьбу. Бибиробия пошла туда, нашла аксакала у котла с пловом и сказала ему, что с утра ждала его у казиханы. Аксакал ей ответил, что он рано-рано, еще до нее, побывал в казихане, видел господина судью и тот сказал ему, что Гани-джан-байбача уехал смотреть своих овец и надо подождать его возвращения.

Да, аксакал, имам, судья и сам Гани-джан-байбача могли и подождать, но мать не может ждать, когда ее ребенок томится взаперти и впереди подстерегает опасность. Бибиробия ничего не ответила аксакалу, побежала назад в казихану и, не говоря ни слова, прошла во двор, но привратник и стражники не пустили ее к дочери, вытолкали на улицу. Бибиробия подняла такой крик, что сам судья вышел из дома и приказал связать ее и увести домой. Не обращая внимания на крики несчастной женщины, стражники исполнили приказ.

До вечера пролежала она, связанная, у себя дома. Некому было подать ей воды — промочить пересохшее горло. Только поздно вечером соседка, которая служила у какого-то бая, вернувшись домой, зашла к Гжбиробии, ужаснулась, найдя ее в таком состоянии, тотчас развязала ее, дала напиться. Горько плача, Бибиробия поведала соседке о своем несчастье. Та утешала ее как могла, говорила, что бог хранит своих рабов, он по допустит, чтобы Гани-джан взял ее дочь и увез с собой. Если баю нужна девушка, зачем ее везти из Каракуля? Ведь в Бухаре их тысячи… II она принялась рассказывать всякие истории из своей жизни и из жизни соседей. Слушая ее, Бибиробия немножко рассеялась. Легла в постель и уснула. Вернувшись домой, соседка со слезами на глазах рассказала мужу про беду Бибиробии. Муж ее служил стражником у раиса, оказалось, он сам видел, как Гани-джан-байбача после полудня уехал в Бухару, взяв с собой трех мальчиков-пастушат и девушку.

Наутро Бибиробия пошла к аксакалу и вместе с ним в казихану. На этот раз ни стражники, ни привратник ее не остановили. Когда аксакал и Бибиробия подошли к казихане, судья сам выглянул из окна и спросил, на что они жалуются. Аксакал ответил, что он пришел по делу Бибиробии, чтобы быть посредником между ней и Гани-джан-байбачой. Судья отвечал, что, к великому его сожалению, Гани-джан-байбача вчера вечером со всеми своими слугами уехал в Бухару и дочь Бибиробии он тоже взял с собой, потому что она сама об этом просила. Она сказала, что хочет поехать в Бухару, найти там своего отца, покончить тяжбу с баем и вместе с Хайдаркулом вернуться в родной дом.

Отчаянию матери не было границ, она не поверила ни одному слову судьи, ворвалась во двор судьи, бросилась туда, где была ее дочь, и увидела, что каморка пуста. Она кинулась к служанкам, к жене судьи, к его дочерям, умоляла их, проклинала, просила сказать, где ее дочь. Все в один голос уверяли ее, что Савсан уехала с баем по своей собственной воле. Но мать никому не верила, плакала, била себя в грудь, потом выбежала на улицу и, увидев аксакала, который только что проводил судью на базар, схватила его за ворот.

— Найди мне мою дочь! — кричала она. — Ты тоже в сговоре с судьей, оба вы отдали мое единственное дитя этому бесчеловечному баю! Верни мне дочь! С кого мне спрашивать, как не с тебя?

Аксакал, сильный, крупный мужчина, оторвал от себя худенькую Бибиробию, как ребенка, отвел в сторону и тихо сказал:

— Не шуми, Бибиробия! Дело слажено судьей, а не мной. Он обманул и тебя и меня и отправил девушку в Бухару. Теперь уж делать нечего.

Надо смириться.

Вечером того же дня, когда судья со своими стражниками возвращался с базара, уже около самой казиханы женщина схватила за поводья его коня. Это была Бибиробия. Она требовала, чтобы он вернул ей дочь. Благородный конь-иноходец нетерпеливо тряс головой, раскачивая женщину из стороны в сторону. Судья выругался, хлестнул женщину плетью и погнал коня. Выпустив из рук поводья, она свалилась на дорогу…

В огромном доме Гани-джан-байбачи в Бухаре Савсан чувствовала себя совсем одинокой, хотя там было много женщин — жены бая, его дочь, служанки. Днем она должна была работать на кухне, убирать двор, а по ночам, забившись в угол своей каморки, заливалась слезами и засыпала плача. Утром, после тяжелого сна, полного страшных видений, она с трудом поднималась и принималась за работу.

Уже двадцать дней прошло с тех пор, как она попала в дом бая, а у нее не было никаких вестей об отце с матерью. Гани-джан-байбача иногда появлялся в ичкари, смотрел, как она работает, утешал ее, говоря, что Хайдаркула не нынче-завтра найдут, а когда он отыщется, бай, ради нее, ради Савсан, простит его и отошлет их вместе в Каракуль. Савсан слушала его и не верила. Всей душой, всеми мыслями она была со своей матерью, которая, наверное, после разлуки с дочерью совсем потеряла разум.

Жены ревновали бая к Савсан. Дочь бая каждый день, под каким-нибудь предлогом зазвав ее к себе, била, колотила и приговаривала: пусть не гордится своей красотой, и совсем она, Савсан, не красавица, никому она не нужна, черная негритянка. Пожилые служанки, болтая между собой по ночам, смеялись над ней, называли ее младшей хозяйкой, завидовали ее красоте и молодости и вздыхали, что их жизнь прошла и они увяли, не узнав радости… а то раньше ведь и они могли бы понравиться красивому, статному байбаче. Одна из служанок, грубая и злая на язык, как-то даже прямо сказала Савсан, чтобы она не хмурилась, не отворачивалась, когда приходит бай, а лучше бы приманивала, завлекала его, тогда и жизнь у нее будет царская. Савсан не отзывалась на все эти шутки, молчала, и только тихонько плакала по ночам.

А Гани-джан-байбача был и в самом деле красив и статен: черные миндалевидные глаза, сросшиеся брови, черная окладистая борода, красивый прямой нос, прекрасный цвет лица. Но что-то змеиное было в остром взгляде его глаз, в чертах лица, в его ядовитой улыбке. Да он и был, конечно, змеей — холодный и лукавый. Обманывались все — и мужчины и женщины, которые думали, что он любит их, что он им друг. Ради собственной выгоды он мог обмануть и продать даже свою жену и ребенка. Он не знал жалости, мог унизить самого близкого человека, ему нравилось изливать свой яд на приятелей и друзей, на своих домашних, он даже щеголял этим. По характеру он был совсем не похож на своего отца: Каракулибай тоже был деспотом, жестоким и бесчеловечным, своя выгода тоже была ему дороже всего, но у него был прямой и открытый нрав.

Это был грубый человек с волчьей хваткой. Но после его смерти самый близкий его друг и доверенный человек Эльмурад-кунградец не смог работать с его сыном. Зная этого байба-чу с детских лет, он давно раскусил его и потому предпочел поскорее рассчитаться и убраться подальше из этого дома.

— Мне моя голова дорога! — говорил он. — А при вашем Гани-джан-байбаче мне ее не сносить.

Эльмурад и другие закадычные друзья отца один за другим отошли от его сына. Но это ничуть не огорчило байбачу, он обзавелся другими, которые нравились ему самому. Этот человек умел притягивать к себе людей неопытных и простодушных и, когда они начинали ему верить, душил их и заглатывал, как удав кроликов.

Он пытался очаровать, обольстить и Савсан, чтобы легче овладеть ею. Но у него ничего не получалось. Чары его не действовали на девушку, она даже не смотрела в его сторону. На все его попытки заговорить с ней она едва отвечала, стараясь держаться подальше от него. Но это только разжигало страсть байбачи. Все сильней и сильней его влекло к ней. Наконец, убедившись, что его красота и ухаживанье не производят впечатления на нее, он решил добиться своего коварством.

Был месяц рамазан, в течение которого мусульмане соблюдают пост — не едят ничего до самого вечера. И вот в середине дня, когда все женщины — жены бая и служанки — спали, со среднего двора прибежала девочка-служанка и сказала Савсан, что пришел какой-то человек от ее отца, что он в комнате Абдуллы, слуги бая, разговаривает с Гани-джан-байбачой и ей велено немедленно прийти туда.

От долгого поста и от бессонной ночи Савсан была сама не своя — сонная, в голове у нее все мутилось. Услыхав имя отца, она, не раздумывая, побежала на средний двор. Войдя в комнату Абдуллы, она увидала, что бай сидит один, никого с ним нет, а Абдулла чем-то занят в передней. Окна закрыты ставнями, в комнате полутемно.

— Я пришла, хозяин, — сказала Савсан. — Какие вести от отца, кто это приходил?

— Вести хорошие, хорошие вести! — лукаво улыбаясь, отвечал бай. — Иди сюда, сядь со мной рядом! Ближе, ближе, не бойся, я не волк, не съем я тебя. Ну же, ну!.. Вот так! Но сначала надо что-то дать за хорошую весть…

Сказав это, он схватил Савсан за руки и притянул к себе. Она не успела и крикнуть, как очутилась в его объятьях…

Тогда Абдулла вышел и закрыл снаружи дверь.

Кажется, никто, кроме Абдуллы, не мог знать, что случилось, однако новость моментально распространилась по дому. Вечером служанки поздравляли ее, расспрашивали подробности об удовольствии, которое она получила.

Савсан плакала не переставая. Три дня она слушала брань байских жен, насмешки служанок, а на четвертый день, когда вечером все улеглись спать, потихоньку вышла из дома, побежала к хаузу, до краев полному водой, и с криком: Мама! — бросилась в него.

Два дня никто не знал, куда делась Савсан. На третий день водоносы вытащили из хауза ее распухшее тело…

Все это водонос Ахмед узнал сразу же после похорон Савсан и тогда же рассказал Дилором. А теперь, похоронив и мать Савсан, старый водонос был так расстроен, что чуть не плакал.

Поняв его состояние, старуха заговорила о другом.

— А когда же свадьба, невесту когда приведут? - спросила она.

— В пятницу.

— Нынче у нас вторник? Значит, в четверг в доме Оллоёр-би будет пир для женщин…

— А вы пойдете туда?

— Бог знает.

— Кажется, пир будет большой, — сказал Ахмед. — Водоносы из того квартала говорили: семь котлов установили, двадцать баранов зарезали, двух больших коров освежевали, дом весь разукрасили, много музыкантов будет. Уже приготовили ступы и двадцать гранатов привезли.

— Еще бы, Оллоёр-би единственную дочь замуж выдает, — сказала старуха. — Он может себе все позволить. Но что за радость выдавать дочь за человека, уже дважды женатого?

— Говорят, дочь сама захотела, — отвечал водонос.

— Чем это ее так обворожил Гани-джан-байбача, что она сама захотела? Да меня хоть озолоти, я бы свою дочь ему не отдала.

— Говорят, невеста — очень смелая девушка и за словом в карман не полезет. Она заявила, что хорошо выйти замуж за того, у кого уже есть две жены, по крайней мере, говорит, не скучно будет, есть с кем ссориться и ругаться.

— Разве что так! — сказала старуха и взглянула на Фирузу. Усталая девушка спала, положив голову на подушку рядом с бабушкой. Старуха шепотом сказала:

— Ну что ж, Ахмед-джан, иди и ты спать, поздно уж.

Водонос попрощался со старухой, вышел со двора и опустил за собой деревянную задвижку на воротах.

Утром Фируза проснулась поздно, солнце уж давно взошло. Сначала она обрадовалась: значит, бабушка выздоровела, встала и возится уже сама по хозяйству. Но вдруг ей стало страшно: а может быть, бабушка вышла и на дворе ей стало плохо, она упала и лежит? Почему ее не слышно, почему она не напевает, как обычно, не бормочет что-то себе под нос?

Фируза вышла во двор и позвала бабушку. Ни звука. Заглянула в кухоньку, в сарай — нигде нет, выглянула на улицу. Подумала немножко и толкнулась в калитку к соседям — во двор ткача Гуломали. Тут она увидела старуху. Дилором сидела на айване и разговаривала с соседкой. Она встретила внучку улыбкой:

— Что, проснулась и не нашла меня? Куда девалась — на небо улетела или сквозь землю провалилась? Нет, ягненочек, я еще жива и готова тебе служить. А пока ты спала, зашла соседей навестить.

Фируза поздоровалась с женой ткача и спросила, где дочка Зулейха, ее подруга.

— Подружка твоя пошла проведать отца в мастерскую. Вот уже три дня, как отец не приходит домой.

Фируза удивилась. Дилором встала.

— Ничего, не беспокойтесь — наверное, у него много работы перед праздником. Хозяину нужно больше товару, вот он и заставляет мастеров работать днем и ночью, не отпускает домой.

— Пусть бы так, но хоть бы зашел разок — сказал, мы бы и не беспокоились.

— Ну вот Зулейха побежала к нему, она все узнает, — промолвила Дилором и пошла к себе. У калиточки она оглянулась: — Вернется Зулейха — сообщите, что с отцом.

Старуха велела Фирузе заварить чай, и они сели завтракать. Потом Дилором сказала внучке, чтобы та шла в школу и не беспокоилась о ней, нынче она отдохнет хорошенько и завтра будет совсем здорова.

Фируза не хотела уходить. Бабушка настояла, девочка собрала книги, накинула паранджу и вышла из дому.

Старуха Дилором убрала посуду и только собиралась подмести комнату, как пришла Зулейха. Она сказала, что отец ее жив-здоров, только ему приходится работать. Дилором была права: по случаю наступающего праздника Курбан-бай потребовал много шелка от своих ткачей.

Зулейха отобрала у нее веник, подмела комнату и двор, собрала сор в уголок и ушла. Дилором помолилась, собралась прилечь, как кто-то постучал в ворота. Вошли две женщины, одна из них несла на голове поднос с угощением. Недоумевая, старуха поднялась навстречу незнакомым посетительницам. Они сняли паранджи и приветствовали хозяйку. Вошли в комнату, поставили поднос на пол и расцеловались с Дилором. Она сложила их паранджи в нишу и пригласила женщин сесть. Одна из них оказалась сестрой Бако-джана, лощителя тканей из квартала Бобониез, другая — известная в округе сваха, устроившая уже немало свадеб. Видно, они собрались идти сватать кого-то и зашли посоветоваться. Гостьи уселись и промолвили, как полагается:

— Где мы прошли, пусть беда не пройдет, пусть за нами праздник придет и да сбудутся все наши желания. Аминь!

После обычных расспросов о здоровье Дилором заглянула к соседям, позвала Зулейху и попросила ее поставить самовар.

— Моя Фируза ушла в школу, — извинилась она. — Когда внучки нет, мне помогает ее подружка.

— Фируза-джан уже, верно, совсем взрослая стала? - спросила сестра Бако-джана.

— Еще бы! — отвечала за старуху сваха. — Я как-то видела ее, когда она шла в школу, — взрослая девушка, кровь с молоком. Дай ей бог долгой жизни и благополучия, пусть она будет счастлива, и вам дожить до исполнения ваших желаний!

Дилором произнесла «Аминь!», теперь она поняла, что целью их прихода была Фируза. На всякий случай сказала:

— Вы, милая, кого-нибудь другого приняли за Фирузу. Моя внучка еще совсем ребенок: и ростом мала, и худовата.

— Ну, зачем вы так говорите? — возразила сваха. — Мы пришли сватать Фирузу, раз пришло ее время!

Старуха улыбнулась и, помедлив, сказала:

— Слава богу! Дождалась и я этого дня, и ко мне пришли сваты. Пришли сваты к моей единственной, к зенице ока моего, и я дожила до этого дня. Но кто же этот отважный человек, что не испугался людских насмешек и осуждения, решил посвататься к внучке Дилором-каниз, к девушке низкого происхождения?

— Не говорите так, моя дорогая! — воскликнула сваха. Вы, хоть и невольница, да стоите больше иных хозяек!

Кто может с вами сравниться? Ни один праздник не обходится без вас в наших краях. И женщины и мужчины вас уважают, слушаются вас, все называют вас: дорогая! И ваша внучка всем на радость растет, проворная, ловкая, да и красавица стала, кто ее ни видит, всяк влюбляется.

— Мой брат Бако-джан, — вступила в разговор другая женщина, — Бако-джан, мой брат, влюбился в нее так пылко, словно у него не одно сердце, а сто сердец! Если, говорит, не исполнится мое желание, мне и жить на свете неохота! Ну, я ему сказала: потерпи немного, вот мы с тетушкой сходим сегодня к бабушке Дилором, попытаем счастья, послушаем, что скажет нам эта опытная, бывалая женщина, неужели она выпроводит нас с отказом и тебя обидит так, что тебе свет немил станет?

Хозяйка сидела, теребя соломинку из циновки, и молчала, раздумывая. А гостьи говорили и говорили, наперебой хвалили Фирузу, хвалили старуху, весь их род, превозносили жениха Бако-джана, его дом, лавку, его поля и сады, его молодое сердце. Они говорили, что Бако-джан еще не стар, сорок пять лет — самый хороший возраст для мужчины, почти молодость. У него, правда, уже есть жена, но она тихая и смирная, совсем бессловесное существо, и две дочки — они уже выросли, не нынче-завтра выйдут замуж и покинут дом отца. А если Фируза родит сына, ну тогда уж она будет полной хозяйкой в доме, все будет в ее распоряжении.

А Дилором все думала, что ей сказать этим людям, у которых не было ни стыда, ни совести. Они ведь считали, что если человек прожил почти всю жизнь свою — семьдесят два года из девяноста — среди рабов и бедняков, то он не разбирается в людях, поверит всему, что скажут, польстится на богатство и отдаст им свою единственную радость. Но они забыли, что Дилором-каниз сама устраивала той по случаю рождения Бако-джана, что она знает его с детских лет — что это за человек и что проделывал он в своей жизни. Старуха Дилором хорошо знает, почему так тиха и бессловесна его бедная жена: не один раз прикладывала она ей тряпки с целебной мазью на раны, нанесенные кулаками и нагайкой Бако-джана. А сколько пришлось старухе Дилором слышать жалоб на жестокость и жадность Бако-джана от его работников! Ведь люди привыкли делиться с ней своим горем…

— Ну вот, мы вам высказали нашу просьбу, а теперь дело за вами! Ждем вашей милости! — кончила наконец свои восхваления сестра Бако-джана. — Не огорчайте же нас, пошлите нас к брату с хорошей вестью.

Старухе хотелось сразу ответить резко свернуть принесенный ими дастархан со сластями и лепешками, отрез шелка и швырнуть в них, выгнать их из своего дома. Но она сдержалась, чувство собственного достоинства взяло верх над возмущением. Дилором ответила:

— Будь у меня не одна внучка, а сто, я бы всех отдала… Но моей Фирузе пошел только двенадцатый год, она еле отличает правую руку от левой.

Где ей знать, что такое замужество, большое хозяйство. И потому возьмите ваши подарки обратно, не обижайтесь на меня.

— Не говорите так, моя дорогая! — возразила сваха. — Это несерьезный предлог для отказа. Фируза не маленькая, она справится с хозяйством. Я сама вышла замуж в одиннадцать лет. А вы уже стары, моя дорогая, дай вам бог, конечно, до ста лет дожить, но кто знает свою судьбу? Пока вы живы, надо вам пристроить вашу внучку, полюбоваться.

Старуха все повторяла, что рано Фирузе замуж выходить, но все было напрасно: сваха и сестра Бако-джана твердили свое.

Дилором встала, заварила чай, развернула дастархан. Угостила женщин сластями, которые они принесли, и попыталась перевести разговор на другое. Она спросила, когда будет свадьба Гани-джан-байбачи, заговорила о его женах-соперницах, о новой невесте. Сваха, знавшая все на свете, рассказала, что дочь Оллоёр-би Магфират, которую прозвали госпожа Гафабанд — Ожерелье, очень чванливая девушка, что она курит чилим, играет на дутаре, одну невольницу почти задушила, другой откусила ухо — такая свирепая, просто людоедка… обещала родить баю сына-богатыря и все забрать в свои руки в доме. Вот после свадьбы Гани-джана и надо бы устроить помолвку Фирузы, хорошее дело не стоит откладывать, пусть праздник за праздником следует…

Вдруг старуха Дилором, которой надоело слушать болтовню свахи, быстро заговорила:

— Лучше я своими руками брошу Фирузу в хауз Лесак, чем отдам ее Бако-джану! Моя Фируза не подкидыш, слава богу, у нее бабка есть, родной человек. Я не отдам ее замуж второй женой, не отдам в дом вашего Бако-джана. Пока еще живу, слава богу, я, Дилором-каниз!

Гости, не ожидавшие такой отповеди, сразу замолчали и удивленно глядели на старуху. А она собрала все принесенное ими, свернула дастархан, кинула его свахе и встала:

— Идите скажите своему Бако-джану, чтобы он не пялил глаза на чужих дочерей и жен! Пусть бога побоится, людей постыдится! Ведь у него самого дочери взрослые, пусть о них подумает!

— Пойдемте, тетушка! — проговорила, вставая, сестра Бако-джана, наконец опомнившись. — Пусть ее внучка остается при ней! А брат поищет себе невесту получше!

— Ну ладно, моя дорогая, — сказала сваха. — Один раз не послушались меня, другого случая не будет, уж извините, пеняйте на себя. Останется ваша внучка старой девой, нога сватов больше не ступит к вам на порог.

Так вы и знайте!

Дилором больше ничего им не сказала, молча достала из ниши паранджи, подала им и, когда гостьи ушли, тихонько побрела к воротам, чтобы запереть за ними. Тут она увидела Ахмеда-водоноса. Он шел с пустым бурдюком к хаузу за водой. Заметив Дилором, он остановился, спросил о здоровье и хотел пойти дальше, но старуха задержала его.

— Зайди на минутку, Ахмед-джан, — сказала она. — Знаешь, к нашей Фирузе сваты приходили.

Услышав это, Ахмед быстро вошел во двор и присел у порога — послушать старуху.

— Ну и хорошо, правильно вы поступили, — сказал он, выслушав ее рассказ о сватовстве. — Так им и надо, бессовестным! Но теперь не велите Фирузе ходить в школу через квартал Бобониез, пусть ходит другой дорогой.

— И то верно, пусть другой дорогой ходит, — согласилась старуха. — Но я вот о чем хотела с тобой посоветоваться. Пока я жива, я бы хотела сама пристроить ее, вручить хозяину… Как ты думаешь?

— Фируза еще юна для замужества, — сказал водонос, — но, пожалуй, вы правы… лучше бы пристроить ее, пока вы живы. Но за кого?

— Зятя я уже давно себе нашла, — сказала, улыбаясь, Дилором. — Такого зятя, что любо-дорого!

— Ну, ну! — засмеялся водонос. — Кто же он?

— Зовут его Асо, он, как и мы, служит в доме Гани-джан-байбачи. Удивленный водонос не успел еще рта раскрыть, как в ворота постучали. Он пошел открыть.

Передним стоял Асо, тот самый Асо, чье имя сейчас было произнесено. Стоял и улыбался. Такое совпадение еще больше изумило водоноса.

— Асо? — проговорил он, не веря глазам своим. — Это ты? Милости просим!

Асо вошел во двор и сказал, что пришел узнать, как здоровье Дилором, но водоносу показалось, что он чем-то расстроен. Они вошли в комнату. Асо поздоровался со старухой, спросил о здоровье и сел у порога.

— Что это ты в такое время дня бросил работу и пришел меня проведать? Смотри, бай узнает, достанется тебе.

Асо не ответил, только взглянул на старуху, на водоноса и потупился. Водонос не выдержал:

— Ты что-то скрываешь, видно. Ну, говори, меня, что ли, опасаешься?

— Говори, говори все, сынок, — сказала старуха, — не бойся Ахмед-джана. Ахмед-джан мне брат, как ты — мой сынок.

— Только что мы говорили о тебе, — подбодрил его водонос, — говорили, что жених хоть куда!..

Асо покраснел от смущения и опустил глаза. Юноша был высок, широкоплеч, с сильными руками и ногами, смуглый, круглолицый, с большими блестящими глазами, над верхней губой его едва пробивался черный пушок, но казался он старше своих лет. Асо был круглый сирота, почти не помнил свою мать. Единственное, что помнил: мать лежит в постели больная, Дилором-каниз подает ей воды, а мать протягивает к нему руки… Потом на него надевают халат, подпоясывают, дают в руки палочку и ведут перед носилками с покойницей, велят плакать и кричать: «Ой, мамочка!..» А потом знакомый садовник взял его к себе, и, когда мальчик подрос, он стал работать в саду.

С тех пор как Асо вошел в разум и начал понимать людей, он полюбил старуху Дилором и во всяком деле прежде всего советовался с ней. Ни к кому другому он не обращался, никуда больше не ходил, только и знал, что этот маленький дворик; здесь он чувствовал себя легко и спокойно. Знал, что только Дилором могла рассказать про его родителей, и всегда просил ее об этом. Но старуха — то ли ей было некогда, то ли не хотела чем-то огорчить юношу — постоянно откладывала разговор. И сейчас Дилором подумала, что он ждет от нее обещанной истории.

Но Асо вдруг поднял голову.

— У меня к вам дело есть, надо посоветоваться… — сказал он. — Но я боюсь — сказать или не сказать… не знаю, что из этого выйдет.

— Говори, не бойся! — ответила она. — Вот и Ахмед-водонос здесь, он умный человек, он тоже даст тебе хороший совет.

- Ну ладно. — И, беспокойно оглянувшись, сказал: — Я привел одного человека, ему очень нужно с вами поговорить.

Кто же это? — спросила старуха.

Нет, я сам не могу назвать его имя… не дай бог, кто услышит… Ну, если ты мне не доверяешь, я уйду, — сказал водонос. Нет, я верю вам. Раз бабушка Дилором сказала… Но ведь этот человек…

— Ладно, говори, кого ты привел? Асо кинул взгляд во двор:

— Рыбного повара Хайдаркула…

— Хайдаркула?! — в один голос переспросили старуха и водонос, с изумлением глядя на юношу.

— Да, Хайдаркула, рыбного повара… Он не умер, он жив.

— Хайдаркул жив? Да как же так? Где же он? — спросил водонос.

— Это долгая история. Если вы позволите, я приведу его к вам в дом, тогда все узнаете.

— Ладно! — сказала старуха, но, когда Асо уже побежал, она остановила его: — Постой! Ведь он беглец… конечно, он прячется от людей, ты ему сказал, что здесь никого нет, и вдруг он увидит Ахмеда, нехорошо получится. Ты, Ахмед-джан, иди пока, пусть Асо приведет его. А потом мы тебя позовем.

— Правильно, — согласился водонос. — Я пойду, мне еще надо натаскать воды кой-кому.

Водонос ушел. Вслед за ним вышел и Асо и вскоре вернулся с высоким мужчиной в сапогах, обросшим такой густой бородой, что она закрывала все лицо. Один глаз у него был завязан черной тряпкой, шапка надвинута до самых бровей. Войдя в комнату, мужчина поклонился старухе, потом подошел к ней, взял ее руку, приложил к глазам и поцеловал.

— Асо вам уже сказал, — начал он, садясь в уголок, спиной к двери. — Я Хайдаркул, повар, три месяца назад прошел слух, будто я пропал, помер. Но, слава богу, я жив и здоров, вот вернулся. Вы обо мне слышали? А я вас видел несколько раз и много слышал о вас хорошего. Когда Асо назвал ваше имя, я обрадовался и попросил его отвести меня к вам. Мне нужен ваш совет.

— И хорошо сделал, сынок, что пришел, — ответила старуха, разглядывая его. — Борода у тебя и раньше была или теперь отрастил?

— Раньше была маленькая, а потом я нарочно отпустил такую. — Хайдаркул снял тряпку с глаза. — Глаз у меня здоровый, завязываю его, чтобы меня не узнали. До сегодняшнего дня я всего два раза был в городе. С тех пор как я выздоровел, я жил за городом, все ждал подходящего момента.

Тут Асо кашлянул и посмотрел на старуху и Хайдаркула.

— Я теперь пойду, а то как бы хозяин не хватился меня… Потом, когда можно будет, опять прибегу.

— Ладно, иди, — сказала старуха, — займись спокойно своим делом, Хайдаркул — мой гость.

Асо встал, опять кашлянул и сказал:

— Хайдаркул теперь стал Алиджаном. Так лучше. Алиджана никто не знает.

Старуха улыбнулась, кивнула, пошла за Асо и заперла за ним ворота. Потом подошла к калитке, которая вела к соседям, и тоже заперла ее.

Солнце стояло высоко в тот час и заливало светом весь двор, поэтому старуха, вернувшись в комнату, прикрыла за собой дверь. Села на постель, налила из чайника, покрытого платком, чтобы не остыл, чаю в пиалу, выпила сама, а вторую протянула Хайдаркулу.

— Значит, тебя теперь зовут Алиджаном! — сказала ему старуха. — Ты беглец и скрываешься? А что сталось с твоей женой и дочкой — ты знаешь?

Хайдаркул печально наклонил голову:

— Знаю все, мне Асо сказал. Потому я и в Каракуль не поехал, остался здесь.

— Расскажи мне, почему ты бежал и куда исчез потом?

— Да, — сказал Хайдаркул. — Я и сам собирался сначала вам рассказать свои злоключения, а потом уж совета спрашивать.

Он залпом выпил чай и взглянул на старуху Дилором.

— …В детстве я некоторое время ходил в школу, но учился без особенного успеха. Потом поступил учеником к кузнецу, научился ковать подковы, кетмени и топорики. Но и этим ремеслом я не стал заниматься. У нас в Каракуле и без меня было четверо кузнецов, они работали день и ночь и все-таки жили впроголодь. Если бы и я еще сделался кузнецом, одним голодным стало бы больше в Каракуле. Я взялся обрабатывать каракулевые шкурки и скоро стал хорошим скорняком. Но не поладил с хозяином, оставил и это дело. Тогда я стал ловить рыбу и сделался поваром. У меня был приятель, он умел сочинять стихи, ходил со мной на рыбную ловлю и сочинил песенку о людях, которые за многое берутся и ни в чем не достигают успеха. Вот и я был таким человеком и пострадал от этого. Когда я сделался поваром, на моей дороге встал Каракулибай, он хвалил мое уменье и ел рыбу без костей. Я никак не думал, что это мое новое ремесло погубит меня. Мне казалось, что ловить рыбу, жарить ее и продавать на базаре — самое хорошее занятие: никто тобой не распоряжается, нет над тобой хозяина, потому я и выбрал это. Но я сам попал на крючок Каракулибая.

Когда мой хозяин умер, я стал просить Гани-джан-байбачу отпустить меня к моей семье. Ведь я не был купленным, рабом, я был свободным ремесленником и мог уйти от бая. Но Гани-джан не захотел отпустить меня, а узнав, что у меня есть жена и дочь, потребовал, чтобы я перевез их в Бухару.

Я отказался. Тогда он, как и старый бай, заявил, что я его должник и должен работать на него. У меня в Бухаре не было никого, кто мог бы мне посочувствовать и дать добрый совет. Мое сердце рвалось на волю, тянуло меня к родным местам — на берега широкой Амударьи, в родной дом, к семье — к моим милым жене и дочери. Я помучился ночь-другую, на третью не выдержал, убежал из байского дома.

Но, к несчастью, когда я в полночь подошел к Каракульским воротам, они оказались запертыми. Хотел было перелезть через крепостную стену, но побоялся попасть в руки стражи, как вор. Решил дождаться утра, когда порота откроют, и стал искать места, где бы пристроиться на ночь. Недалеко от ворот на пустыре стояла чья-то арба. Очевидно, хозяева отвязали лошадь и увели во двор, а пустую арбу оставили без присмотра. Я тихонько влез в нее, но заснуть не мог. Прошел, может быть, час, как вдруг я услышал шаги на дороге. Вгляделся, вижу: к воротам, оглядываясь по сторонам, идет знакомый мне байский прихвостень, очень дурной человек, картежник и настоящий головорез. Я догадался, что он ищет меня. Бай, наверное, узнал, что я сбежал, и послал за мной. Звали его Саиб Пьяница, он каждую ночь ходил в квартал Джуйбор, добывал там вина, и оба они с хозяином пьянствовали. Он нигде не работал, только пил, ел, спал да играл в азартные игры. Но он умел покрикивать и распоряжался байскими слугами, как своими. Говорили, что бай держит его для каких-то особых надобностей.

Саиб Пьяница подошел к воротам, поговорил с привратником и куда-то исчез, я больше не видел его и решил, что, не найдя меня, он возвратился домой.

Рано утром, как только ворота открыли, я первым вышел из города и, не оглядываясь, пошел по дороге в Каракуль. Надеялся, отойдя немного от Бухары, достать лошадь или осла и отправиться дальше верхом. Но я недалеко ушел. Только миновал колодец, что в двух верстах от городских ворот, как в степи меня настиг Саиб Пьяница. Он потребовал, чтобы я вернулся к баю. Я отказался. Он стал грозить мне, я не испугался. Он схватил меня за ворот и потащил, но я не дался и вырвался, правда, оставив в его руках воротник. Тут мы стали бороться, дрались отчаянно. Как нарочно, дорога была пустынна; еще не совсем рассвело.

Саиб Пьяница известен своей силой, сопротивление ему было в диковинку. Он все старался свалить меня, подмять и, топча сапогами, заставить покориться, но это ему не удалось, на каждый его удар я отвечал ударом. Наконец, я схватил его за ворот, притянул к себе и головой так двинул ему в подбородок, что он покатился на землю и остался недвижим. Я подумал, что он без сознания, потому что он не шевелился, и пошел прочь, чтобы поскорее уйти от этого места. Но не сделал я и пяти-шести шагов, как меня ударили ножом в спину между лопатками; повернувшись, я увидел, что Саиб Пьяница, вытащив нож из моего тела, нацеливается снова ударить меня. Из последних сил я ударил его по голове, нож выпал у него из рук, и сам он перевернулся и упал. Но тут у меня потемнело в глазах, все закружилось, и я свалился на землю…

Открыв глаза, я увидел, что лежу в хибарке и Асо, теперь брат мой до самой смерти, перевязывает мои раны. Он дал мне воды, но я не мог выговорить ни слова, так я был слаб, и опять потерял сознание.

Не знаю, сколько времени прошло, пока я опять очнулся. Хибарка была освещена солнцем. Возле меня сидела незнакомая старая женщина и давала мне какое-то питье.

«Это чудесное лекарство, — сказала она. — Я сама приготовила его из сока цветов, из целебных трав, оно унимает всякую боль Выпей еще глоток, сын мой!»

Я выпил. Напиток был ароматный, горьковатый на вкус. То ли от его действия, то ли после сна, но мне стало лучше. Я спросил, где я и как сюда попал. Женщина сказала, что я в хибарке колодезного сторожа, что меня, раненного, истекающего кровью, привез сюда на рассвете юноша-арбакеш. Он назвался моим братом, сказал, что враг ударил меня ножом в спину и скрылся. Юноша дал им денег, просил, чтобы меня приютили и присмотрели за мной. Слава богу, рана оказалась неглубокой, нож не дошел до сердца. Юноша обещал наведываться.

Потом пришел хозяин хибарки. Он знал Саиба Пьяницу. Он даже видел, как нынче утром тот выслеживал меня, а потом, очень встревоженный, поспешно возвращался назад. Таких людей надо опасаться, сказал сторож. Он уверил меня, что я могу спокойно отлежаться у него, где мне ничто не грозит. Он очень хвалил Асо, его отзывчивость, человечность.

Старуха принесла похлебку, накормила меня. После полудня пришел Асо. С ее помощью он снял повязку с моей раны, обмыл ее теплой водой, смазал какой-то мазью и перевязал куском кисеи, которую принес с собой, а поверх тряпками и своим поясным платком.

«Я ходил к индусу-лекарю, — сказал он. — Просил у него лекарства от ножевой раны. Он дал мне эту мазь и объяснил, как надо смазывать. И вот-еще кайли и порошок дал, сказал: если будет жар, принимать три раза в день. Кажется, у вас жар? Примите же эти капли».

Асо накапал мне лекарство и заставил выпить, только тогда успокоился и рассказал, что он узнал в городе:

«Саиб Пьяница пришел к баю и объявил, что он вас убил и бросил в степи, в доказательство показал окровавленный нож. Бай поверил. Вы можете теперь быть спокойны — никто вас искать не будет. Поправляйтесь, я буду вас навещать и опять схожу к лекарю, если надо».

Я не знал, как благодарить его, что ему сказать, из глаз моих текли слезы. Асо дал старухе денег. Я сказал, что не надо, у меня самого в кармане есть деньги, но Асо ответил, что они еще мне пригодятся. Я спросил его, как он нашел меня. Оказалось, что он ехал на арбе, вез баю дыни и арбузы и наткнулся на меня. Видно, Саиб услышал скрип арбы и убежал.

Подлецы всегда трусливы.

Асо ушел, но потом каждый день приходил проведать, перевязывал мою рану, давал лекарства. Он приносил мясо и масло, фруктовый сахар и фрукты и все старался накормить и успокоить меня. Ни словом не обмолвился он о несчастье, случившемся с моей женой и дочерью. Ведь я был еще слаб, рана моя плохо заживала, меня мучил кашель, по вечерам поднимался жар, я бредил, в глазах темнело. Два месяца и десять дней пришлось бедному Асо возиться со мной и ухаживать, пока я совсем не поправился. Все его сбережения ушли на мое лечение и питание.

Когда пришло время покинуть лачугу сторожа, Асо осторожно, стараясь щадить меня, рассказал мне о судьбе моей дочери. Как громом поразила меня эта весть, сердце рвалось из груди, я весь был как в огне…

Старуха Дилором вытерла концом рукава слезы, катившиеся по ее морщинистым щекам.

— Ну и что ж теперь ты хочешь делать? Куда пойти? Хайдаркул не сразу ответил, выпил пиалу чая, потом сказал:

— Теперь у меня никого не осталось на свете, и никаких у меня нет желаний, кроме одного. Только одним я теперь живу: месть! Я должен отомстить своему врагу за обесчещенную дочь, за несчастную мою жену и за самого себя.

— А как отомстишь?

— Не знаю! Знаю одно: Гани-джана надо убить. Пусть я отвечу мне все равно. Вот я и пришел к вам спросить, что вы думаете об этом.

Бог сам отомстит за нас, — сказала старуха. — Ну убьешь ты Гани-джана — разве это будет полная месть? А судья? А раис? А миршаб с аксакалом? Они останутся безнаказанными? Разве они не виноваты в гибели твоей семьи? Разве Гани-джан сам, без их помощи мог бы тебя обдурить? Кто сочинил для него ложную бумагу о твоем долге, кто свидетельствовал об этом? Судья и раис. Если мстить, так всем. А этого ты не сможешь сделать, руки коротки у тебя.

— Больше всех меня Гани-джан обидел — ему и буду мстить!

— Мой муж тоже отомстил, — сказала старуха, глядя в сторону. — Мой муж тоже убил человека, который обесчестил нашу дочь. И никто не узнал об этом. Знал только он сам. Но в мире ничего не изменилось от этого убийства, кровь не смыла позорного пятна с нашей дочери. А сам он, муж мой, втайне мучился и тосковал, умер скоро…

— Это мое право: кровь за кровь!

— Три раза ты должен пролить кровь…

— Отомщу трижды! — решительно сказал Хайдаркул. — Но мне надо устроиться в городе, найти здесь жилье. Я хотел вас просить приютить меня в вашем доме, но раздумал… у вас внучка, девушка беззащитная… Мало ли что может случиться… если нападут на мой след, нехорошо получится…

Старуха не ответила, погрузилась в размышления. Хайдаркул подождал, потом стал завязывать глаз черной тряпкой.

— Погоди-ка, — подняла голову старуха. — Нельзя спешить в таком деле. Ты знаешь, завтра начинается свадьба.

Гани-джан опять женится…

— Да, Асо мне говорил об этом, — отвечал Хайдаркул.

— Что бы там ни было, все же это праздник, дорога к счастью. Много людей потрудились для праздника, многие будут веселиться и радоваться, одна черноголовая ночей не спит в ожидании этого тоя… Отравить радость людям… из мести… хорошо ли?..

Хайдаркул не понимал: что это говорит старуха? Неужели Дилором-каниз думает, что нельзя омрачить праздник Гани-джана, этого злодея? Неужели она сочувствует баю?

Нет, это было не так. Мысли старухи были совсем о другом. Это о своей Фирузе она сейчас думала, когда говорила о том, что свадьба дорога к счастью. Про себя она уже решила, что выдаст Фирузу за Асо, возьмет его к себе в дом и тогда успокоится. Она только молила бога и последние дни, чтобы не помешало ей что-нибудь. А вот теперь ока далось, что Асо замешан в эту историю с Хайдаркулом. Если Хайдаркул натворит что-то и попадется, а это вполне возможно, тогда и Асо будет в опасности. Если даже никто и не узнает о его связи с Хайдаркулом, все равно Асо не будет покоя. Какое уж тогда счастье!.. Но прямо сказать об этом Хайдаркулу старуха не могла и только призывала его к терпению и осторожности.

— Мой дом — твой дом, — говорила старуха. — Живи здесь, обдумай все хорошенько и потом уж поступай так, чтобы не ошибиться. Я ничего на свете не боюсь. У меня только и есть в мире моя Фируза. Если бы я выдала ее замуж, я бьг сама помогла тебе. Но что делать, если у моей Фирузы, у моей дорогой девочки, никого нет, кроме меня…

Хайдаркул завязал глаз и, надев на голову шапку, сказал:

— Хорошо, матушка, я подумаю о том, что вы мне сказали., Если я что надумаю, опять побеспокою вас — постучусь к вам в ворота.

Старуха жестом велела ему сесть.

— Куда ты пойдешь? Оставайся здесь.

— Приду в другой раз, — отвечал Хайдаркул. — Сейчас я пойду к одному моему земляку, ему можно довериться.

— Ну ладно, — сказала Дилером, вставая. — Вот мой тебе материнский завет: везде, во всяком деле надо быть мужчиной. Будь мужественным даже в мести! Можно убить врага из-за угла, напав на него сзади, но это не дело мужчины. Мужчина должен мстить так, чтобы враг видел его лицо, тогда это будет настоящая месть.

Не успели они выйти из комнаты, как послышался стук в ворота. Громкий голос звал старуху Дилором. Она велела Хайдаркулу оставаться на месте и пошла открывать. Это был служитель из квартала Чакар Султан. Низко поклонившись старухе, он приветствовал ее и передал ей приглашение нынче вечером или завтра с утра прийти в дом Оллоёр-би на свадьбу, без нее дело не движется, нужны ее помощь и совет. Старуха пообещала прийти и проводила служителя. Не успела она запереть ворота, как подбежала возвращавшаяся из школы Фируза.

— Салом, бабушка! — сказала она, глядя на старуху сияющими глазами. — Слава богу, вы уже здоровы? А это кто был, что за мужчина? Что он сказал?

— Ой, беда моей голове, — обняла ее Дилором. — Только вошла и сразу три вопроса, а бедная старуха на все должна ответить. Ну, вот тебе: слава богу, я здорова — это раз. Мужчина, что приходил сейчас, — из квартала Чакар Султан — это два. Нас с тобой приглашают на свадьбу — это три.

— Теперь идемте в комнату — это четыре! — звонко засмеялась Фируза.

Для Дилором весь дом словно осветился с приходом внучки. Но, войдя в комнату и увидев Хайдаркула, Фируза сразу притихла, улыбка сбежала с ее лица. Тихонько поздоровалась, положила книги на полку в нише и села в уголок.

— Это дядя Алиджан, — сказала старуха. — Он друг и названый брат Асо, приехал издалека…

Хайдаркул встал, извинился за беспокойство и вышел. Фируза заперла за ним ворота и, вернувшись, увидела, что бабушка, усталая и ослабевшая, легла на свою постель.

В доме Гани-джан-байбачи готовились к свадьбе. Старшая жена бая была малопривлекательна и никогда не нравилась ему, за несколько лет их брака она родила ему только дочь. Желание иметь сына было предлогом для второй женитьбы бая. Но через два-три года и вторая жена перестала ему нравиться, к тому же у нее совсем не было детей, и это было на руку Гани-джану, который захотел жениться в третий раз, опять-таки будто ради сына. Старшая жена ревновала его к младшей, завидовала и старалась всячески отравить ей жизнь. Не было дня, чтобы она не подняла скандала, по ночам она или ее служанка подслушивала под дверью комнаты младшей жены. Зная, что бай мечтает о сыне, она посоветовала баю жениться — пусть в молодости насладится вволю, а богатства его на всех.

Такой совет бай принял с удовольствием, даже подарил старшей жене дорогие серьги — золотые веточки, осыпанные жемчугом. Она же, решив в пику младшей женить мужа еще раз, усердно принялась хлопотать, искать невесту и наконец нашла дочь Оллоёр-би, считавшуюся почти старой девой. Но бай не посмотрел, что ей много лет, — она была щеголиха, задира, держалась надменно, бай решил, что как раз такая ему и нужна. Он послал к ней сватов. Девушка сама их принимала, сама дала согласие на брак, заявила, что ей приятно войти в дом, где есть соперницы. Каждый день будет у нее развлечение…

Узнав об этом, старшая жена бая пожалела, что задумала такое дело, но было уже поздно. События развивались так стремительно, что она не успела разочаровать мужа в невесте и подыскать другую, более подходящую для нее самой. По желанию будущей супруги, бай приказал старшей жене освободить большую комнату и перейти в другую — в конце двора, на солнечной стороне. «Эта комната теперь тебе больше подходит — кухня и прачечная рядом… хозяйство у нас разрастается, и у тебя будет много дел».

Старшая жена поняла, что если дочь Оллоёр-би, еще не став женой, так распоряжается, то, войдя в дом, она никому не позволит верховодить.

Как бы там ни было, старшей жене пришлось уступить, и она с утра занялась переселением.

Одеяла и тюфяки, горой лежавшие на огромном сундуке, шелковые, бархатные, адрасовые, вынесли, вытряхнули и перенесли в новое помещение. Оставалось перетащить сундук, который был очень тяжел, полон накопленного добра, а хозяйка не хотела ничего вынимать из него на глазах у служанок.

Решили позвать Асо. Он вырос в этом доме и был еще так молод, что, когда бая не было дома, женщины не закрывались от него. А он, когда его звали на женскую половину, входил, не подымая глаз, делал то, что нужно было, и уходил, ни на кого не глядя. Теперь Хайри, молоденькая служанка, веселая и шаловливая, побежала за ним. Увидев его на среднем дворе, Хайри схватила Асо за руку и втащила в коридор. Асо знал, что Хайри влюблена и всегда ищет случая прижаться к нему, от страсти совсем потеряла стыд. Застенчивый юноша старался быть от нее подальше.

Сейчас, попав внезапно в объятия шалуньи, он не знал что делать, покраснел, смутился, сердце у него забилось.

— Хайри-джан, — проговорил он, стараясь высвободиться. — Нехорошо, Хайри-джан, вдруг бай войдет, убьет нас обоих.

Но девушка, словно не слыша, еще крепче прижималась к нему, старалась поцеловать.

Асо, видя, что она его не слушает, принял строгий вид, резко оттолкнул девушку и, держа ее за руки, сказал:

— Хайри, ведь ты же знаешь, что мое сердце отдано другой, как же ты…

— Я знаю, — ответила Хайри, — знаю, что я тебе не нравлюсь, но что мне делать? Я хоть поцелую тебя, прижму к сердцу, мне будет легче.

— Еще хуже будет. Лучше оставь это, будем с тобой как брат и сестра. Я буду тебя любить, как родную сестру.

— Ладно, давай обниму тебя, как брата! — воскликнула шалунья, крепко сжимая его в объятиях.

В этот самый момент выглянула пожилая служанка, которая их ждала.

— О-го-го! — закричала она. — Ну и выбрали времечко для забавы! Ах вы бесстыдники!

Они отскочили друг от друга. Хайри со смехом убежала на женскую половину, а бедный Асо, то краснея, то бледнея, стоял как вкопанный перед служанкой, глядя в землю.

— Я и не знала, что ты такой! — выговаривала ему служанка. — Теперь тебя нельзя пускать в ичкари, надо сказать госпожам, ты теперь чужой.

Асо ничего не сказал и повернулся, чтобы уйти. Но служанка не пустила его:

— А, хочешь удрать уже? Нет, любишь обнимать девушек, так и от работы не бегай!

Она взяла его за ухо и так потащила на женскую половину. Младшая хозяйка, увидев это, засмеялась и спросила:

— В чем это Асо провинился?

— Уши ему надо обрезать, этому тихоне, — усмехнулась служанка. — Ладно, пусть сначала поработает…

Асо вместе со служанками перенес тяжелый сундук в другую комнату, и девушки стали укладывать на него одеяла и тюфяки старшей хозяйки. Затем Асо пришлось переносить чемоданы, сундуки и тяжелую медную посуду. Потом он ушел, надо было полить и подмести двор, нарезать травы для лошадей и коров, почистить конюшню и хлев. А вдобавок то сам бай, то аксакал посылали его в дом невесты, в торговые ряды, к мастерам. И вот, когда он бежал к невесте, в каком-то переулке столкнулся с Хайдаркулом.

— Эй, куда так спешишь? — остановил его Хайдаркул. — Постой, передохни немного, пот вытри — мокрый весь!

Асо вытер тюбетейкой пот с лица и присел на скамеечку рядом с Хайдаркулом у запертой лавки.

— Как твои дела? Зачем ты выходишь на улицу?

— Потом все объясню. А сейчас вот что: пойди туда, где готовится пир, и скажи аксакалу, что нашел хорошего повара, он, мол, из квартала Джуйбори Берун, ищет работы. Если аксакал согласится меня взять, отведешь к нему.

— Но ведь в доме бая все тебя знают! Как же ты хочешь!..

— Не беспокойся, никто меня не узнает.

— Ладно, пойдем.

И они отправились в квартал Чакар Султан.

Вечером после переселения старшей хозяйки, всех перестановок и устройства на новом месте, когда госпожи легли спать, служанки, усталые, улеглись в комнате возле кухни. Хайри долго не давала никому уснуть, шутила, смеялась, щекотала девушек, приставала к пожилым служанкам.

Расскажите сказку, сказочку про влюбленных, — говорила она паршей служанке. — Милая, дорогая тетушка, одну только сказочку, чтобы в ней был принц, красивый, как Асо. Пока не расскажете, не дам вам уснуть.

Все засмеялись при этих ее словах. Старшая служанка шлепнула ее по руке:

— У тебя на уме только Асо, да влюбленные, да молодые парни! Ладно уж, скажу баю — после своей свадьбы он и тебя выдаст замуж.

— За Асо! — подхватила ее слова Хайри.

Опять все засмеялись, а она, смеясь вместе с другими, добавила:

— Я согласна, я сто раз согласна! Даже если пира не будет, свадьбы не будет, все равно, только бы выйти за…

— Только бы очутиться в объятиях кого-то с крепкой шеей! — резко сказала служанка. — Вот погоди, скажу баю, пусть я не буду Латофабану, коли не выдам тебя за Токсабая, который навоз возит, за этого грубого мужика!

— За Токсабая? — взвизгнула и захохотала Хайри. — Так ведь вы же сами так расхваливали его крепкую шею, богатырскую фигуру, у вас прямо слюнки текли на него глядя!

— Какие глупости! — прикрикнула служанка.

— Э, да ведь это все знают, — продолжала Хайри. — Неделю назад вы сами говорили, что Токсабай такой сильный мужчина, что ни одна женщина с ним не может прожить больше двух месяцев. Две жены у него умерли, третья с ним разошлась, четвертая лежит калекой…

— А пятой ты будешь, — засмеялась служанка.

— Нет, мне никто не нужен, только Асо мой дорогой! — вздохнула Хайри и добавила грустно: — А вот я ему не нужна…

— Не нужна, не нужна, а вот большой живот он тебе сделает, не успеешь опомниться! — сказала служанка. — Ты историю его матери знаешь? Покойница была точь-в-точь как ты — такая же шалунья и ничего не боялась. Ее вместе со мной привез из Гиждувана старый бай — купил за десять мер пшеницы. Тогда на среднем дворе, в той комнате, где теперь живет Абдулла, жил один байский слуга — Тулабай. Он был земляк бая, родом из Каракуля, любимец бая, его доверенное лицо, все байские тайны были ему известны. Мать Асо — ее звали Шарофат — полюбила Тулабая. Никто этого не знал, кроме меня. Каждую ночь Шарофат выходила в крытый проход и там миловалась со своим Тулабаем, а иной раз, если все было спокойно в доме, даже заходила к нему в комнату, а рано утром тихонько возвращалась и ложилась на свое место. Как-то ночью, когда все спали, Шарофат забралась ко мне на постель и шепнула: «Кажется, я беременна». Сказала и заплакала. Я спрашиваю:

«А что же Тулабай говорит?» Она шепчет: «Тулабай просил хозяина поженить нас, но бай обещания не дал, и теперь я не знаю, что будет». Я, как могла, утешила ее. А через несколько дней случилась беда.

Оказывается, когда Тулабай просил хозяина разрешить ему жениться на Шарофат, бай спросил, почему он так спешит. Тут Тулабай рассказал всю правду, сказал, что любит Шарофат, что они уже давно муж и жена и она ждет ребенка. Услышав это, бай рассердился, стал кричать, что его дом не притон какой-нибудь, и так вопил, так рассвирепел, что забыл про любовь к Тулабаю, размахнулся и обрушился на него с кулаками. Тулабай тоже вспылил, схватил бая за ворот и закричал:

«Задушу, если не дашь согласия!» Бай крикнул слуг. Тулабая связали по рукам, по ногам, посадили на арбу и увезли неведомо куда. Больше мы ничего не слыхали о Тулабае. Шарофат бродила как тень, плакала, пожелтела, как солома, живот ее рос, а она сама стала худой, как палка. Через девять месяцев, бог дал, родился чудесный мальчик, и мы назвали его Асо, чтобы он стал опорой своей матери. Но Шарофат не вынесла горя и отдала богу душу, когда мальчику исполнилось два года. Его взяла к себе Дилором-каниз… Вот так-то. В этом доме нам с тобой счастья не видать. И напрасно ты привязываешься к Асо, ты ему как колючка ненужная, хоть и сердце свое отдашь!

Латофабану замолкла. Никто не отозвался. Только в темноте слышались всхлипывания бедной Хайри…

День клонился к вечеру, темно. В переулках у крепостной стены почти не было прохожих. На площади перед мечетью, громко крича, играли дети. Муэдзин после вечерней молитвы разогнал их и пошел по улице, беседуя с аксакалом.

Разговор шел о Дилором-каниз.

— Говорят, старуха совсем поправилась, опять ходит, — сказал муэдзин, шагая рядом с аксакалом. — Служитель из квартала Чакар Султан сказал, что старуху пригласили на той. Завтра она туда пойдет.

— Да, какая-то бессмертная старуха, — промолвил аксакал задумчиво. — Вчера водонос Ахмед приходил, говорил, что ей плохо, я думал уже, как ее хоронить, поминки устраивать, а она — глядите вот — опять ожила по милости божьей, выздоровела и ходит.

— Действительно, она каменная какая-то, — ответил муэдзин. — Не будь ее, я бы взял внучку за своего племянника.

— Да что вы говорите? — насмешливо отозвался аксакал. — Нет уж, эта внучка вам не по зубам, у нее и без вас есть хозяин.

— Помимо старухи?

— Да, помимо старухи!

Муэдзин ничего не сказал, только подергал себя за воротник. Аксакал засмеялся:

— А для чего же я в этом квартале? Если каждый будет протягивать руки к вдовам и бедным сиротам… И по шариату я обязан…

В эту минуту они как раз подходили к домику Дилором-каниз и увидали, как в низенькие ворота кто-то вошел. Аксакал, оборвав речь, посмотрел на спутника.

— Кто это?

— Как кто? — удивился тот.

— Да вот человек, что вошел во двор старухи?

— Я не заметил.

— Вы никогда ничего не замечаете! — махнул на него рукой аксакал, подошел к воротам и постучал колотушкой.

Ворота долго не открывали. Уже после того, как и муэдзин подошел и крикнул, со двора откликнулась Фируза и открыла ворота.

— Салом! — проговорила она, прикрывая лицо рукавом и прячась в темноту.

— Как бабушка? — спросил аксакал. — Мы пришли узнать, как ее здоровье. У вас в доме никого нет, кто бы нас не хотел видеть?

— Нет, заходите! — ответила Фируза из темноты.

Аксакал поднял полы халата, нагнулся и вошел в низкую дверь, муэдзин, хромая, шел за ним.

В комнате, слабо освещенной маленькой лампочкой, старуха лежала на постели, у ее ног сидел бородатый мужчина в шапке, надвинутой до бровей. Аксакал и муэдзин поздоровались со старухой, осведомились о здоровье, прочитали молитву, сказали «аминь». Старуха, опершись рукой о подушку, внимательно смотрела на пришедших.

— С чего это вдруг вы пожаловали ко мне? — сказала она. — Не сглазить бы!

— Ты все отлично понимаешь, нечего меня упрекать! Моя служба людям конца-краю не имеет, одно дело сделаешь — другое начинается, с этим покончишь, третье подвернется, а там еще и еще! Я слышал, что ты заболела, велел Ахмеду заходить, узнавать, сказал — если понадоблюсь, все дела брошу, пойду послужить старой Дилором. Вы ведь дорогой наш человек!

— Нет, пока еще ты мне не понадобился! — усмехнулась старуха. Аксакал понял намек, хотел что-то сказать, но бросил взгляд на незнакомца, сидевшего около старухи, и прикусил язык.

— У тебя гость, мы помешали! — сказал он с ударением. — Твой гость, наверно, нездешний, издалека?

— Да, он родня отцу Фирузы, — отвечала старуха. — Жил тут рядом, в доме у одного человека, а мы и не знали. Но тот человек продал дом и уехал, и вот тогда-то он, разузнав про нас, пришел сюда. Хочет немного подработать, скопить на дорогу и вернуться к себе.

— Очень хорошо, завтра приходите к мечети, — сказал аксакал, — мы найдем вам работу.

— Спасибо, — ответил гость — это был Хайдаркул. — Я уже нашел работу, два-три дня буду помогать поварам на свадьбе.

— Очень хорошо, — сказал опять аксакал и взглянул на муэдзина. — Ну что ж, господин суфи, видно, вам теперь уж не нужно искать лекаря. Дилором, слава богу, поправилась. Пойдемте!

— Да, слава богу, пока не понадобился ни лекарь, ни могильщик! Но жить мне осталось недолго, аксакал, ты своего дождешься. Когда я умру, никто уже не скажет тебе резкого слова правды — вот что жаль!

— Ну зачем же так говорить, старая? — с досадой сказал аксакал. — Я на тебя не жалуюсь. Живи, каждому свой кусок хлеба…

Старуха зло усмехнулась:

— Ну, это ты другим говори, а я-то тебя знаю… да хранит тебя бог. Только имей в виду, что я не уйду, пока не вручу мое единственное сокровище ее хозяину, только тогда умру! А тебе с меня больше и получить нечего.

— А я ни на что не зарюсь, — сердито сказал аксакал и встал. Муэдзин тоже встал и надел кауши.

— Нет, ты заришься! — сказала старуха. — От меня не скроешь, я вижу все, что у тебя на сердце, все твои замыслы понимаю. Но ты и не мечтай о Фирузе, скоро мы поставим чашу с водой, почитаем молитву, и я вручу ее мужу.

— Все равно без нас не обойдетесь, — сказал муэдзин.

— В день свадьбы вам сообщим, — сказала с улыбкой старуха. — Ладно, иди, не обижайся на меня, такой уж у меня язык, как увижу тебя, так и хочется обидеть… потому что ты в свое время нас сильно обидел…

Уже раскаиваясь, что зашел, аксакал покинул дом старухи и, не оглядываясь даже на прихрамывавшего сзади муэдзина, быстро зашагал к себе домой.

Переулочек опустел, но вот опять кто-то подошел к дому Дилором и постучался. Ворота опять открыла Фируза и сказала радостно:

— Это вы, Асо? Входите, ваш друг уже здесь.

Асо помедлил минуту, молча всматриваясь в темноте в лицо Фирузы, вошел, запер за собой ворота. Потом он взял Фирузу за руки; такие маленькие и мягкие, как бутон розы, они потонули в его больших, словно глиняная чаша, ладонях.

— Фируза, — дрожащим от волнения голосом проговорил он, — как хорошо, что я вас увидел…

Кончики пальцев Фирузы похолодели, она вздрогнула, но не отодвинулась от Асо.

— Если не увижу вас хоть на минутку, целый день мне покоя нет, — продолжал Асо, — как будто я потерял что-то…

Фируза тихонько пожала мозолистую руку юноши, но ничего не сказала.

— Фируза-джан!

Неужели и вы…

Из комнаты послышался голос Дилором, она звала Фирузу.

— Иду! — ответила Фируза и поспешила в комнату. — Асо пришел! — сказала она, подойдя к бабушке и садясь возле нее. Следом вошел Асо и уселся рядом с Хайдаркулом.

— Откуда ты? — спросила старуха.

— Из дома невесты, — ответил Асо. — Без вас там женщины не знают, что и делать.

— А умру я, что они тогда будут делать без меня?.. Асо, ты голодный? Хочешь супа? Фируза сварила, такой вкусный.

— Хорошо, — сказал Асо, глядя на Фирузу. — Раз Фируза сварила, я поем.

Старуха сделала знак Фирузе, и та вышла Хайдаркул обратился к Лео:

— Саиба Пьяницу видел?

Видел, под хмельком, как всегда, играет с конюхами в бабки.

— Если он нынче останется спать в доме бая, ты дай мне знать буду поблизости.

— Хорошо.

Только ты будь мужчиной, — сказала старуха. — Не воспользуйся мчи, что он пьян, отомсти так, чтобы он знал, кто его карает!

Матушка, я все сделаю, как вы скажете, все так и будет… А теперь и пойду. Помолитесь за меня.

Старуха подняла руки и, пробормотав что-то, сказала «аминь». Хайдаркул нагнулся к ее руке, поцеловал, приложил к глазам и тихо удалился. Асо вышел вслед за ним, запер ворота и вернулся в комнату вместе с Фирузой, которая несла миску с супом.

Прежде чем уйти, Асо остановился у ворот, вынул из-за пазухи сверток и подал его Фирузе.

— Завтра пойдете на той, наденьте это, — сказал он и быстро исчез в темноте.

Фируза развернула сверток — это был шелковый платок из фаранги. Подарок так обрадовал девушку, что она прижала его к груди и поцеловала…

Наутро возле топки Джуйборской бани нашли труп Саиба Пьяницы, убитого кинжалом в грудь. Гани-джан-байбача приказал обмыть покойника и похоронить его. Имам, аксакал и несколько водоносов отнесли носилки с убитым на холм Бикробод, где и похоронили. Эта неприятная история очень расстроила бая. Больше всего бай обеспокоен был тем, что это случилось в день его свадьбы: нехорошая примета. Но имам и аксакал успокаивали его:

— Да будет он жертвой за вас! Ну умер один пьяница-картежник, что особенного!

— Меньше сору — мир чище!

— Перед выездом невесты надо барана зарезать…

— Лишь бы вы сами были здоровы!

Но Гани-джан-бай как раз о себе-то и беспокоился. Да и как не волноваться, если чувствуешь, что ты окружен врагами, а меч твой сломался. Гани-джан никому не доверял, убийство Саиба страшно напугало его, и ему было уже не до свадьбы. Он сам отправился к главному миршабу Бухары, велел собрать всех заядлых бухарских картежников и в присутствии миршаба стал допрашивать их. Оказалось, что накануне вечером Саиб ни с кем не играл, не был в игорном доме, никому не задолжал и никто ему не был должен. Обследовали все вокруг Джуйборской бани, но никаких следов не нашли. Таинственность убийства больше всего страшила бая. Да еще совершено оно в день его свадьбы…

И все-таки это событие не помешало свадебному празднеству. В то время как Гани-джан хлопотал у миршаба, в доме Оллоёр-би свадьба шла своим чередом со всеми торжественными церемониями.

В конце большого двора, на котором, как в старину, перед парадными комнатами были выложены суфы, протянули веревку, навесили на нее паласы и, отгородив таким образом угол, вырыли углубление для пяти больших очагов, установили пять огромных котлов. В трех из них должен был готовиться плов, в остальных — жаркое. Тут же были поставлены широкие топчаны, возвышалась гора хвороста, стоял громадный самовар и толпились повара и их помощники.

Хайдаркул тоже был в доме невесты; засучив рукава, он то чистил рис, то подкладывал дрова под котел, в котором грелась вода, то пил чай сам, то подавал пиалу старшему повару… работы хватало. Главный повар и квартальный аксакал были очень довольны ловкостью и проворством нового помощника, — еще вчера он показал искусство резать морковь.

…Раннее утро, август, чистое, ясное небо. Аксакал и повар сидят на топчане, пьют чай и разговаривают. Говорят о вчерашнем событии — об убийстве Саиба. Повар считает, что убийство в день свадьбы — нехороший знак. Покровитель поваров, ангел Джабраил, учил, что, если в день свадьбы прольется невинная кровь, брак будет непрочным. Но аксакал не придавал значения этому — подумаешь, невинная кровь, умер один пьяница-картежник, ну и что? Мир от этого не пострадал. Пусть он будет жертвой на пути невесты. Конечно, убийцу надо найти. Вот пусть попадется — аксакал сам пойдет на него посмотреть.

В это время к топчану подошел Хайдаркул и протянул аксакалу свою тыквочку с насом.

— Попробуйте-ка. Вчера искал, искал, в табачной лавке купил. Аксакал взглянул на улыбающегося, красивого, несмотря на густую бороду и усы, Хайдаркула, взял тыквочку, заложил под язык щепотку наса и вернул ее хозяину.

— Ну как? — спросил тот.

Аксакал только покрутил головой от удовольствия.

А повар все говорил об убийстве, о том, что за последнее время много льется невинной крови. Каждый день выводят людей из зиндана, ведут на Регистан, на базар Аргамчин, передают палачам, а те, ненасытные, убивают всех, одного за другим, без конца проливают кровь. А за какие грехи? Что сделали эти люди? Может быть, их вовсе не надо было лишать жизни? Повар видел своими глазами, как палачи вчера убили трех совсем молоденьких, только-только стали усы пробиваться, — ну за что их убивать? Нет, слишком много за последнее время пролито невинной крови, да хранит нас бог, дай господи, чтобы это наконец кончилось!

Аксакал выплюнул нас, прополоскал рот чаем и засмеялся. Сам повар, сказал он, каждый день режет столько баранов и коров, проливает море крови, что ж он так боится кровопролития? Дело государственное не шутка. Если эти люди невиновны, не имеют на совести греха, почему же их казнят? Уж конечно, они разбойники, или воры, или убийцы, раз сто высочество эмир приговорил их к смерти, как велит шариат! Наш эмир милостив и заботится о своих подданных. И повару нечего печалиться, а надо молиться за эмира.

В эту минуту из прохода, ведущего в ичкари, появилась старуха Дилором. Она громко сказала:

— Эй, мужчины, не очень-то распивайте чаи, уже поздно, а дел наших что-то не видать.

Аксакал ответил, не вставая:

— Не беспокойтесь, матушка, все будет вовремя — и плов и жаркое.

— Сразу же после полуденной молитвы начнете подавать жаркое.

— Пожалуйста!

— Для сватов оставьте жаркое — как только они придут, сейчас же и подавайте! Я теперь не могу каждый раз сюда бегать, так что сам делай те вовремя, аксакал, чинно, не спеша!

— Я же сказал, что все сделаю, — засмеялся аксакал. — Смотрите-ка, стара, а командовать любит!

— А если тебе мои распоряжения не нравятся, так сам командуй, толстобрюхий пройдоха!

Вокруг все засмеялись, особенно громко хохотал Хайдаркул. Но аксакал квартала Чакар Султан, видно, не знал характера бесстрашной старухи, который хорошо известен был аксакалам других кварталов у Каракульских ворот, поэтому он вдруг рассердился и, повернувшись к Хайдар-кулу, возмущенно крикнул:

— Чего хохочете? Обезьяна родила, что ли?

Глупая старуха сболтнула, а вы уж и рады!

Все замолчали, и снова раздался громкий голос старухи:

— Ты, аксакал, еще не стирал моим мылом свое белье — что ты знаешь обо мне? Я хоть и глупая, но сумею отчитать сотню таких умников, как ты! Чем браниться, давай-ка лучше займись котлами!

На крик и шум вышел из мехманханы сам Оллоёр-би, седой, с палкой в руке. Все встали с топчана, толстобрюхий аксакал тоже поднялся. Оллоёр-би сказал:

— Мне послышался голос Дилором-каниз, это ты, старая? Что шумишь?

— Да вот побеседовала тут с вашим аксакалом. Ему не по душе, что я распоряжаюсь. Ну и говорю: если тебе хочется со мной поменяться, давай я тебе усы и бороду повыдергаю, надену на тебя мое платье, и иди к женщинам — командуй!

— Так и сказала? Ну и старуха, — засмеялся седой хозяин, и все окружающие захохотали вновь, но Оллоёр-би, вытирая слезы от смеха, заговорил серьезным тоном: — Ну ладно, больше не ссорьтесь тут, эту свадьбу надо так отпраздновать, чтобы люди запомнили ее на долгие годы.

— Только скажите, чтобы ваш аксакал не срамил меня перед гостями! — крикнула Дилором уже из коридора. — Пусть вовремя подает жаркое и плов, да как следует. Ведь это свадьба не какого-нибудь лавочника или шерстобита.

— Хорошо, хорошо, — сказал хозяин, — я сам за ним присмотрю, а ты иди расшевели всех.

Дилором-каниз вошла в дом. Гости еще не собрались, но комнаты уже заполнили родственники, служанки, слуги.

Суфа перед домом была устлана покрывалами, парадные комнаты, особенно комната, обращенная на юго-запад, в сторону Мекки, нарядно убраны для самых важных гостей. В конце двора находилась комната для детей и для отдыха распорядителей праздника. Балахана наверху была отведена для подруг невесты — девушек и совсем молоденьких женщин, недавно вышедших замуж. В огромном подвале приготовлены подносы с угощениями; ими распоряжалась только Дилором-каниз, без ее позволения никто не мог к ним притронуться. На кухне женской половины поварихи хлопотали изо всех сил, жарили слоеные пирожки с мясом, варили молочный кисель. Они то и дело звали Дилором на совет: попробовать пирожок, сказать, сколько чашек киселя понадобится, просили отпустить еще сахару, жаловались, что мало шафрана…

Время шло уже к полудню, когда появились музыканты: две дойристки и молоденькая женщина — певица. Старуха Дилором сама их встретила, усадила на суфу, расстелила перед ними дастархан, принесла поднос со сластями.

Когда они угостились, она сказала:

— Не знать тебе никаких невзгод, Мукаррамча! Часто вспоминаю твой прелестный голос, твои пляски. Ну-ка, до прихода гостей порадуй нас самих!

Мукаррамча встала, поклонилась. На ней было платье из золотистого шелка с золотой тесьмой, на лбу шитая золотом повязка, поверх которой накинут шелковый платок. Бархатные шаровары, обшитые тесьмой с помпонами, закрывали по щиколотки ее ноги с крашенными хной ногтями. Белые руки были украшены перстнями и браслетами. Дойристки, уже пожилые женщины, взяли дойры, сыграли вступление, потом перешли к свадебным песням. Макаррамча, медленно двигаясь, запела:

Вдруг мелодия дойры изменилась, стала веселой: «Ер-ёр-ёре, брови твои — хвост змеи…» Со всех сторон сбежались и служанки и госпожи, все возбужденно кричали: «Бале, джон-джон!» Сверху, сбалаханы, заглядывали подружки невесты, на соседние крыши вылезли мальчишки и девчонки.

Музыкантши Макаррамчи еще не кончили играть, как уже пришли другие, с танцовщицей Тилло во главе. Дилором-каниз сидела на стуле у входа в подвал, встречала гостей по их положению и званию, приглашала в комнаты, распоряжалась, чтобы служанки расстилали перед ними дастарханы и ставили подносы с угощением.

Постепенно двор и комнаты заполнились гостями — женщинами, девушками, малыми детьми. Звуки дойры, пение, пляска танцовщиц, по очереди выступавших перед гостями, общий говор, детские крики, галдеж служанок — все смешалось в праздничный шум, обычный для бухарских свадеб.

А в это время наверху, на балахане, невеста веселилась со своими подругами. Здесь собрались все байские дочки, в шелковых шуршащих платьях. Невеста сидела на почетном месте, на семи уложенных одно на другое шелковых и бархатных одеялах. Одета она была в платье из тончайшего розового шелка, с вышитыми широкими-широкими рукавами и обшитым узорчатой тесьмой жестким воротом. Поверх платья на ней была безрукавка из красного бархата, отороченная по краям золотой каймой. Заплетенные в мелкие косички волосы скреплялись искусной плетенкой из золотых и серебряных нитей, с золотыми подвесками. На голове — шитая золотом тюбетейка, а поверх нее прозрачная белая иулль. У Магфират большие черные глаза, узкие длинные брови, крупный нос с горбинкой, лицо смуглое, продолговатое. У нее очаровательный рот, и улыбке обнажаются белые зубы. Но красота спорит с гордостью и надменностью, улыбка редко озаряет ее лицо.

А голос у невесты низкий, густой, движения порывистые, резкие. Обращаясь к подруге, она кричит: «Эй, ты!», хватает за плечи своими длинными худыми руками, грубо толкает. Ни одна из подруг не смеет при ней похвастаться своими кольцами или серьгами, появиться в более нарядном платье, похвалить чью-то красоту. Нет, никто не может в красоте сравняться с Магфират, никого нет умнее ее, и все самое лучшее — у нее!.. Напротив, в самом конце комнаты, сидит Фируза. Она в платьице гранатового цвета, в камзольчике из черного сатина, обшитом красным бархатом, на голове красный шелковый платочек, подаренный Асо, — вот и весь ее наряд. Но она так прелестна, что вызывает зависть байских дочерей, даже самой Магфират. Магфират наконец не выдержала, оглядела Фирузу и спросила:

— Ты внучка тетушки Дилором? Как тебя зовут?

— Фируза мое имя.

— Красивое имя, — сказала одна из подруг невесты, решив, что Магфират хочет оказать внимание Фирузе.

— Вот уж нашла хорошее имя! — фыркнула Магфират. — Подумаешь, что такое Фируза? Фируза — не драгоценный камень, ничего не стоит. Вот если бы ее звали Лал, или Алмос, или Марворид, — это совсем другое!

— Самое лучшее имя у моей подружки Магфират! — сказала одна байская дочка, украдкой подмигивая другой. — Как звучит: Маг-фи-рат. Просто слюнки текут, когда произносишь, так приятно… Или, может быть, мне только так кажется?

Магфират не поняла насмешки; услышав похвалу своему имени, она развеселилась, зависть ее к Фирузе пропала, и она велела девушке встать и протанцевать перед ней. Фируза смущенно сказала, что не умеет танцевать, но Магфират не отставала от нее, говорила, что все невольницы и их дети танцуют и не может быть, чтобы Фируза ничего не умела. Другие девушки тоже стали настаивать. Фируза растерялась. Она знала, что если откажется и убежит, то Магфират позовет бабушку и начнет кричать, а Дилором-каниз не терпит, когда на нее кричат, ответит резким словом, выйдет неприятность и придется уйти им с праздника. Надо было что-то придумать. Но что? И вдруг Фируза вспомнила.

Недавно в школе у Оймулло Танбур старшие школьницы учили стихи, которые всем понравились. Фируза тоже их выучила. Она решила прочесть эти стихи, чтобы ее оставили в покое.

— Я могу вам прочитать стихи, — сказала она. — Про двоеженца. Магфират ничего не сказала, а девушки стали просить:

— Прочти, Фируза!

Фируза была девушка неглупая, но по-детски простодушная, наивная. Она и не заметила, что у Магфират испортилось настроение, откашлялась и смело, высоким нежным голоском начала:

Фируза остановилась, перевела дыхание. Девушки засмеялись, просили читать дальше.

Тут Фируза замолчала.

— Дальше я не помню, — сказала она.

— Нет, помнишь, помнишь! — закричали девушки и со смехом повторяли стихи. А Магфират сжалась, как змея, и молчала.

Вероятно, подружки скоро забыли бы про стихи и плохое настроение невесты, вызванное ими, сгладилось бы, но на беду, одна девушка все испортила. Она повторила последнюю строчку и воскликнула:

— Кто возьмет трех жен, тот совсем разорится! — закричала другая, и все засмеялись.

— Замолчите вы! — не выдержала невеста. — Довольно! Стыд надо иметь! Что скажут гости внизу, слыша ваш глупый хохот? Мне моя честь дорога!

Девушки сразу смолкли. Фируза во все глаза смотрела на невесту, удивляясь и не понимая, почему она так рассердилась.

— У кого ты узнала эти стихи? — зашипела по-змеиному Магфират. — Чей ядовитый язык научил тебя этим пакостям?

— У нас в школе девочки читали, — сказала Фируза.

— Врешь! — крикнула Магфират. — Тебя кто-то подучил нарочно. Говори, кто?

Фируза молчала.

— Иди позови свою бабушку.

Фируза обмерла. Случилось то, чего она так боялась. Если бы она знала, что Магфират не понравятся эти стихи, она и не заикнулась бы про них. А теперь расскажут бабушке, она огорчится, обидится. Увидев, что.

Фируза расстроилась, девушки вступились за нее:

— Ну ладно, что она сделала такого?

— Что вы сердитесь, подружка? Это ведь не про вас…

— Не мучайте бедную девочку!

— Дилором-каниз занята, у нее столько дела…

Магфират, видя, что Фируза не двигается с места, стала браниться:

— Вон отсюда! Иди позови свою рабыню-бабку, пусть сейчас же мнится!

Фируза тихонько вышла, слезы кипели у нее в глазах.

Внизу свадебный пир был в разгаре. Гостям разносили жаркое. Старухе Дилором пришлось еще раз пойти к котлам и побраниться с аксакалом, чтобы он как следует раскладывал жаркое по тарелкам, побольше мяса давал. Тут подошла к ней расстроенная Фируза и сказала, что ее ждёт невеста.

— Нет, ягненочек, — ответила старуха, глядя, как разносят тарелки с жарким. — Сейчас невеста сама пусть ко мне приходит, мне некогда. Иди, иди, веселитесь там!

Но Фируза ухватилась за бабушкин рукав.

— Нег! — воскликнула она и ничего больше не смогла сказать, бросилась к ней на грудь и заплакала.

Старуха тотчас все забыла — свадьбу, гостей, жаркое, музыкантов, аксакала: Фируза плачет на празднике! Этого никогда еще не бывало! Значит, кто-то ее сильно обидел.

— Ну, ну? — спрашивала она, лаская внучку. — Ну, что случилось? Что? Почему ты плачешь?

— Магфират! — только и сказала Фируза и низко опустила голову.

— Магфират тебя обидела? Нагрубила тебе? Прогнала?

Фируза подняла голову, по ее нежному лицу в три ручья катились слезы. Старуха вытерла их своим рукавом и нахмурилась.

— Пойдем! — сказала она Фирузе. — Я сама поговорю с госпожой невестой.

Они поднялись наверх. Старуха, полная гнева, шагала по ступенькам не останавливаясь, но, поднявшись, вынуждена была задержаться. Она задыхалась, сердце часто билось. Обмахиваясь рукавом, она ласково погладила по голове внучку, с испугом глядевшую на нее полными слез глазами.

За это время подруги невесты успели шутками и прибаутками развеселить Магфират, она перестала сердиться и, когда вошла старуха, даже встала из почтения к ней.

— Ваалайку ассалом! — ответила старуха на приветствие девушек. — Садитесь, садитесь. Дай бог почаще вам так собираться! Ну, госпожа, что прикажете?

Суровость старухи смутила Магфират, она растерялась, не знала, что сказать.

— Да ничего, просто так, — промямлила она, — мы пошутили.

— Оставьте свои шутки для чимилека, госпожа невеста, сурово сказала старуха. — В самый разгар работы заставлять меня, девяностолетнюю старуху, лезть сюда на балахану, а мою единственную внучку, зеницу ока, обидеть, заставить плакать — нехорошо!

Все молчали, сидели присмирев. Магфират подняла I олову.

— Вот вы и поучите вашу единственную зеницу ока, как надо себя вести! — сказала она, глядя прямо в глаза старухе. — Научите ее, что хорошо, что плохо!

— А что она сделала дурного?

— Спросите у нее самой!

Фируза стояла, опустив глаза, руки-ноги ее, несмотря на жару, похолодели. Страх охватил ее, сердце трепетало, ей хотелось скорей вырваться отсюда, убежать от этих дерзких, ядовитых на язык девушек, смешаться с толпой, чтобы никто не видел ее.

— Да пустяки, ничего особенного, — вмешалась в разговор одна из девушек. — Мы попросили Фирузу показать нам свой талант, а она прочла стихи про двоеженца.

— Ну и что ж из этого?

— Кто-то подучил ее! — сказала Магфират. — Она не признается, но я отлично понимаю, что это козни одной из хозяек дома, куда я собираюсь войти.

— Не торопитесь, госпожа невеста, еще будет у вас время ревновать и ссориться! Моя девочка, слава богу, не служит вашим соперницам, чтобы передавать вам их слова.

Речь ли Дилором подействовала на Магфират, или гневный взгляд глубоко запавших глаз напугал ее, но она смолчала. Старуха продолжала:

— Я, больная, встала с постели и, тычась носом в землю, приковыляла на вашу свадьбу — послужить людям, и вот что мне, несчастной, досталось в награду! Идем, ягненочек, проживем и без свадебного плова!

Фируза и старуха встали, чтобы уйти, но девушки окружили их.

— Не сердитесь, бабушка, извините нас! — говорили они. — Это мы виноваты, это мы по глупости! Не уходите! Посидите с нами!

Мы с Фирузой помиримся.

Кто-то из девушек схватил дойру, другие закружились перед старухой и добились того, что она улыбнулась и покачала головой.

— Ну ладно уж, так и быть, не будем вам ножку подставлять на вашем празднике, госпожа невеста! Что ни говори, мы все-таки ваши слуги, выполним, что от нас требуется, и тогда уйдем…

В это время снизу послышались голоса, зовущие старуху. Сама хозяйка дома — мать Магфират, старая женщина, поднялась, тяжело дыша, наверх и, увидев тут Дилором, сказала:

— Что-то вы рано успокоились, тетушка! Там внизу без вас и собака хозяина не найдет. Девушки-то отсюда не сбегут!

— Это госпожа невеста меня сюда позвала, отвечала старуха. — А что там случилось?

— Идите, пора уже плов подавать.

— Аксакал с ума сошел! Сваты еще не пришли, кому же плов давать?

Фируза тоже вышла вслед за бабушкой. За спиной ее послышался смех Магфират:

— Если она нам не станет служить, где же она хлеб себе достанет, эта старая рабыня!

Фируза вздрогнула, вспыхнула и поглядела на бабушку — не попала ли в цель эта отравленная стрела? Но старуха шла спокойно, как будто ничего не слыхала. Уж лучше бы ей не быть такой спокойной, лучше бы излить свой гнев на Магфират и ее мать, лучше бы она накричала на них, разбранила их самыми сердитыми словами! Но она скрепя сердце промолчала и, только сойдя вниз, не смогла устоять на ногах, села на землю, холодный пот градом лил с ее лица. Служанки подбежали к ней, вместе с Фирузой подняли, отвели в комнату, положили у окна, сняли с нее платок. Дрожащими руками Фируза поила свою бабушку холодной водой и обмахивала ее веером.

Опытная старая служанка отогнала от окна зевак, с любопытством заглядывавших в комнату, сказала им, что просто Дилором-каниз стало дурно, это случается со старыми. Потом побежала в подвал, налила и чашку сахарной воды, подсыпала шафрану и принесла старухе. Запах шафрана и сладкая вода привели Дилором в чувство.

— Слава богу! — выговорила она с облегчением. — Сердце опять на место стало. Не бойся, ягненочек, бабка твоя жива.

Фируза вытерла слезы и поцеловала бабушку. В комнате уже никого не было, кроме детей, которых уложили спать. Все отправились встречать сватов. Музыканты громко заиграли, запели песню в честь сватов.

— Не бойся за меня, мне уже легче! — сказала старуха. — Иди посмотри, что там делается, полюбуйся, какое зрелище! Я немного отдохну и тоже выйду. Там сваты приехали.

— Никуда я без вас не пойду! — склонилась к старухе на грудь Фируза. — Не нужны мне их зрелища.

Темная ночь. В безоблачном небе сияют мириады звезд, словно на голову невесты-вселенной посыпали золотые и они, раскатившись во все стороны, ярко засверкали. В небе некому их собирать, эти золотые, а зато на земле, в ожидании их, на дворе Оллоёр-би столпилось много народу, особенно мальчишек, — встречать жениха. Весь двор освещен фонарями и факелами, мехманхана разукрашена для дорогих гостей, суфа тоже. На новеньких курпачах сидели старики с имамом ближней мечети и тихо беседовали. Перед ними дастархан, подносы со сластями, тарелки с жарким.

С женской половины дома слышались песни, звуки дойры, говор и шум разносился по всему городу. Издалека слышен был барабанный бой — это приближалась процессия с женихом.

Беготня в доме невесты усилилась. Услышав приближение жениха, повара с аксакалом торопливо подбросили дров под котлы с пловом.

Хайдаркул с помощью повара принялся за дело: прежде всего надо было вымыть рис и засыпать его в котлы. Огромной» ложкой он доставал из большого котла с соленой водой полусваренный рис ич<клал на новенькие циновки, разложенные на пучках полыни. Пять циновок риса получилось. Водоносы принесли холодной воды и стали поливать рис, пока не смыли с него слизь, а потом уж повара засыпали его на мясо и морковь с кишмишем, кипевшие на медленном огне в большом котле.

Хайдаркул работал, а сам напряженно прислушивался к звукам карная. Процессия с женихом приближалась, и все сильнее билось сердце Хайдаркула. Он задумал отомстить Гани-джану именно во время свадьбы, в ту самую минуту, когда тот вступит в дом невесты. Нет, пусть ни минуты не насладится он перед смертью! Процессия приближается, и сердце готово разорваться от волнения. Он знает, что рука его не дрогнет, что нож его поразит злобное сердце бая, но почему же он дрожит сейчас? Схватят ли его тотчас после того, как он совершит свое дело, или все так растеряются, что он успеет скрыться? Ему самому все равно, но что будет с Дилором-каниз? И аксакал и суфи видели его у нее в доме. Значит, надо сделать так, чтобы не попасться. Но как?

Аксакал велел ему вынести к воротам вязанку хвороста и зажечь.

Он занялся этим и вдруг увидел Асо. Проходя в ичкари, юноша с улыбкой посмотрел на своего друга. «Чудесный парень этот Асо», — подумал Хай-даркул. Выхватив из очага пылающую головешку, он отнес ее к воротам, чтобы поджечь хворост. Ярко вспыхнули колючка и полынь, костер разгорелся жарким пламенем, и тут показалась процессия. С горящими факелами в руках, с барабаном и сурнаем впереди, множество людей с шумом, криками и плясками приближались к дому.

Держа за пазухой наготове нож, Хайдаркул стоял в воротах. Оллоёр-би, его сыновья и родственники, имам и старшины квартала, друзья и знакомые — все столпились у костра в ожидании приближавшегося жениха. В это самое мгновение к Хайдаркулу подбежал Асо и тронул его за плечо. Хайдаркул вздрогнул.

— Что случилось?

— Тетушка Дилором! — задыхаясь выговорил Асо. — Ей плохо, бросайте все, ее надо отнести домой. Фируза кричит, плачет, все собрались вокруг нее.

— Эх! — ударил себя по лбу Хайдаркул. — Что же мне делать? А нельзя подождать немного? Нет, не выйдет. Сейчас пойдем… А как же я? Жаль… Ты один не справишься, конечно… Ах, как нехорошо… Ладно, пойдем.

И он пошел за Асо.

А у ворот в это время остановилась процессия с женихом. Барабанщики с сурнайчи отошли в сторону и заиграли. Молодежь стала прыгать через костер. Двое безбородых красивых юношей с булыжниками в руках плясали вокруг огня. Это длилось минут десять, затем пригласили жениха. Друзья окружили его, обвели разок вокруг костра и повели в дом. За ними потянулись и все остальные.

Уже все разошлись, когда в воротах показался Хайдаркул с Дилором на руках, перед ним с фонарем в руках шел Асо, а рядом Фируза, закутанная в паранджу. Навстречу им попался Абдулла, главный слуга в доме Гапи-джана. Увидев Асо, он велел ему отдать фонарь Фирузе и вернуться в дом — дело есть. Асо просил отпустить его, чтобы помочь отнести Дилором, но Абдулэта не позволил. Ничего не случится со старухой, сказал он, завтра встанет здоровехонька, а сейчас некогда за ней ухаживать.

Асо отдал фонарь Фирузе. Старуха проговорила хрипло.

— Иди, сынок, ничего, придешь попозже…

Асо вернулся в дом. Хайдаркул со старухой и Фируза пошли дальше.

…И вот Дилором-каниз лежит на своей постели, бледная-бледная, глаза у нее полузакрыты, нижняя губа закушена, волосы растрепаны, руки бессильно свесились, пальцы сжаты в кулаки. У изголовья плачет Фируза, в ногах сидит Хайдаркул, низко опустив голову. Крошечная лампа, в комнате полутемно, тихо, только слышатся всхлипывания Фирузы.

Время почти не движется. Хайдаркул, охваченный отчаянием, тяжело дышит, ему кажется, что злой дух повесил ему на шею жернов его тяжестью. Три месяца он ждал этого дня, готовился отомстить своему врагу. Жил только для этого. Каждую ночь являлись ему жена и дочь в окровавленной одежде, протягивали к нему свои слабые руки, до рассвета призывали отомстить за них. На заре видение исчезало, и Хайдаркул клялся, что не умрет, пока не успокоит души дорогих ему покойниц, не исполнит их требования. Одного их палача он уже казнил. Лицом к лицу стал перед ним, назвал себя и убил. В ту ночь опять явились перед ним его любимые, радовались… но все же из глаз их струились слезы, — они требовали поразить главного их врага, который наслаждался жизнью, забыв о своем преступлении.

Нынче вечером все было готово для мести. Враг его был весел и беспечен, приближался к преддверию своего счастья, и рука мстителя должна была поразить его. Но, видно, небесам не угодно было, чтобы Хайдаркул отомстил. Не мог же он оставить умирающую старуху. Да и будь он там, у ворот, — все равно дрогнула бы его рука, ведь мысли его были отвлечены другим…

Дилором вздохнула, подняла палец над головой и показала на что-то. Фируза плакала и не заметила этого. Хайдаркул тронул Фирузу за плечо и сказал:

— Бабушка что-то просит. Фируза посмотрела на Дилором.

— Лекарство свое просит.

Старуха кивнула. Фируза достала бутылочку и дала старухе выпить из нее. Немного погодя Дилором стало легче, она закрыла глаза, и дыхание сделалось ровнее.

Через некоторое время она очнулась и посмотрела на Хайдаркул а.

— Не удалось тебе? — спросила она хриплым шепотом. Хайдаркул покачал головой.

— Побереги себя, — молвила старуха и, подняв дрожащие руки, помолилась. — Дай бог тебе победы! Да сбережет тебя господь! Будь отцом моей сиротке…

Хаидаркул нагнулся и приложил руку старухи к своим глазам.

— Матушка, дорогая! — только и мог он сказать.

И снова в комнате тихо, лишь слышно, как плачет Фируза. Старуха погладила ее по голове.

— Не плачь, ягненочек, не плачь. Просто я устала на празднике, вот посплю ночь и завтра встану как ни в чем не бывало. Успокойся, пусть дядюшка Хаидаркул пойдет по своим делам и не беспокоится о нас.

— У меня больше нет никаких дел… — возразил Хаидаркул.

— Нет, есть дело! Асо сейчас там, о нем надо подумать. Будь ему защитником и покровителем!

О, если бы мне взять его в зятья и потом умереть… Ну ладно, иди собери тарелки и котлы да потребуй с хозяев свою плату!

Хаидаркул стоял в нерешительности, но, увидев ясный взгляд старухи и ее улыбку, опять нагнулся и приложил ее руку к глазам.

— Я вернусь! — сказал он, уходя. — Я скоро вернусь. И Асо приведу с собой.

Было прохладно, приятный свежий ветерок веял над городом. Кричали петухи.

А в доме Оллоёр-би праздник шел своим чередом. Женщины со свечами и руках, с громкими песнями, возглашая: «Тысяча приветов!», проводили невесту в большую комнату за свадебную занавеску. В главной уже съели плов и убрали дастарханы, и перед имамом местной мечети, который сидел на почетном месте, поставили чашу с водой. После опроса двух свидетелей назначили квартального аксакала поручителем невесты. Имам прочел молитву бракосочетания. Получив согласие поручителя невесты и согласие жениха, имам торжественно вручил судьбу Магфират Гани-джан-баю. Чаша с водой обошла всех, и каждый отпил из нее глоток, желая и себе такого счастья. После этого жениха потребовали в ичкари.

В этот вечер жених подстриг свои и без того красивые усы и бороду, надел жениховский наряд — шелковую рубашку и штаны, сапоги из цветной кожи и кауши, длинный камзол из японской чесучи, поверх него легкий, белый, без подкладки, шелковый халат, а на него халат из плотного каршинского шелка. На голове — чалма из тонкого шелка, повязанная свободно, карманы полны серебряных и золотых монет. Когда он выходил из мехманханы, Оллоёр-би высыпал ему на голову целую миску бухарских монет. Дети и слуги быстро их подобрали, расхватали. В крытом проходе, ведущем в ичкари, дядя невесты высыпал на жениха еще кошель серебра, его собирали уже служанки и девчонки с внутреннего двора. И снова бесконечные «салом», и ответные «тысяча приветов», и шум и гам такой, что весь дом дрожал…

У дверей большой комнаты, где ждала невеста, мать ее осыпала жениха золотыми. Женщины и девушки с криком и визгом бросались под ноги гостей, собирая монеты. Когда жениха наконец ввели в комнату, все молодые женщины и девушки с любопытством уставились на него, многие из них позавидовали Магфират.

По старинному обычаю бухарских таджиков, жених, как только зайдет за свадебную занавеску, старается ощупью найти ногу невесты и наступить на нее.

Невеста со своей стороны стремится сделать то же самое. Это примета: кто первый наступит на ногу супругу, тот будет главенствовать в семье. Гани-джан хотел наступить на ногу Магфират, но ему не удалось, как-то так вышло, что он почувствовал ногу невесты на своей ноге. Сваты тотчас это заметили, но родственники жениха подняли шум, чтобы заглушить радостные возгласы родных невесты. Принесли зеркало, и распорядительница свадьбы подержала его перед женихом и невестой. Гани-джан приподнял с лица невесты вуаль, шитую золотом, и оба увидели отражение друг друга в зеркале. Жениху понравилась невеста, на лице его появилась довольная улыбка. И невесте жених пришелся по сердцу, она так громко рассмеялась, что, услышав этот бесстыдный смех, гости в удивлении схватились за воротники, а женщины приложили два пальца к виску. Но и это понравилось жениху. Они с невестой уселись за занавеской, которую опустили перед ними. Новобрачным принесли угощение, а потом жених приказал не подымать занавеску, и ничего нельзя было увидеть, но говорили, что они там целовались и никак не могли нацеловаться. Откинули занавеску, только когда начались танцы, жених вышел, полюбовался женским праздником и ушел, унося с собой большой узел гостинцев в знак того, что он уже побывал за чимилеком.

В мехманхане оставались только близкие приятели жениха, они потихоньку, украдкой пили из чайников домашнее вино. Жених, пришедший со свадебным гостинцем невесты, еще больше развеселил их; выпивка продолжалась с таким азартом, что Абдулле пришлось приносить вино в огромных чайниках…

После полуночи жених еще раз входил к невесте за занавеску, а потом с пятью-шестью приятелями и несколькими слугами, среди которых был и Асо, ушел из дома Оллоёр-би и направился к себе. В эту ночь новобрачным не полагалось быть вместе, а рано утром невесту должны были посадить на лошадь позади какой-нибудь старухи и торжественно препроводить в дом жениха.

Гани-джан со своими подвыпившими спутниками шел по темным безлюдным улицам города, распевая песни. Сопровождавший его Абдулла был совсем пьян, Асо и еще кое-кто из трезвых слуг поддерживали его, он шел и шатался. За глинобитной стеной находилось кладбище, тянулись одна за другой могилы, при свете месяца, который был на ущербе, место это невольно вызывало дрожь. Но жених и его приятели беспечно шли мимо, ничто не смущало их.

Вдруг из-за стены выскочил кто-то и встал на пути. Приятели жениха остолбенели от удивления. А жених, который успел уже забыть об убийстве Саиба Пьяницы, мгновенно очнулся, хмель соскочил с него, и он увидел перед собой высокого мужчину с большой бородой. Не успел он шевельнуться, как страшный человек закричал:

— Готовься, сейчас ответишь за все свои злодейства!

— Кто ты такой? Что тебе от меня надо?

— Я мститель, я хочу твоей крови, я требую крови твоей! — отвечал человек. — Я Хайдаркул, помнишь меня? Я Хайдаркул! — И он так быстро бросился на бая, что никто не успел помешать ему.

Раздался отчаянный вопль бая — и человек исчез. Гани-джан лежал на земле, весь залитый кровью. Поднялся крик, и от Каракульских ворот появился, стуча в барабан, миршаб со стражей.

А Дилором-каниз умирала в этот час. Около нее никого не было, кто принял бы ее последний вздох, только юная Фируза, беспомощная, плачущая. Много раз Дилором говорила Фирузе, что, когда ей станет совсем плохо, надо дать ей несколько капель воды через ватку и напрячь слух, чтобы услышать последнюю волю. И потом не стонать и не плакать, чтобы душа ее отлетела с миром.

И вот бедная девочка видит, что бабушке совсем плохо, глаза, устремленные в пространство, тускнеют, вместо дыхания только хрип вырывается из груди, руки и ноги не двигаются и уже похолодели. Фируза вспомнила бабушкины наставления, перестала стонать и плакать, принесла в пиале холодной воды, смочила ватку и выжала в рот умирающей. Трепет прошел по телу старухи — и снова она неподвижна. Вдруг она открыла глаза, губы ее шевельнулись. Фируза приложила ухо к губам, и ей послышалось имя Асо и — «будьте счастливы», а потом уж ничего не было слышно. Глаза Дилором так и остановились на лице Фирузы, словно она не могла наглядеться на нее в последнюю минуту.

Фируза тихо позвала: «Бабушка!», дотронулась до плеча, увидела, что Дилором бездыханна. Тогда она закричала, бросилась на грудь умершей, зарыдала…

Тоненький серп месяца, появившийся на небе в конце ночи, бросил свой луч на домик Дилором-каниз. Огонек, освещавший бедную комнатку, погас, погасла здесь и свеча этой бедной жизни. За много лет впервые месяц увидел старуху Дилором-каниз неподвижно лежащей в постели, а ее внучку в слезах над ней…

Прошло несколько часов, и сияющее солнце высунуло голову из своей кельи на востоке и озарило Бухару радостными лучами. Запертые на ночь городские ворота открылись, оживились улицы, базары, мечети и медресе, началось движение. И жизнь, полная забот, тревог, радостей и невзгод, пошла своим чередом.