Дочь огня

Часть вторая СКИТАНИЯ

Бухарская миршабхана находилась в квартале Арабон. У ее ворот постоянно вертелись стражники в ожидании приказов. То и дело туда приводили арестованных, среди них были картежники, реже воры, а чаще всего просто невинные люди. Всех без разбора сажали в большой подвал.

Миршаб Абдурахман в этот день был весьма разгневан. Не прошло и двух дней, как убили слугу Гани-джан-бая, а вчера ночью ранили ножом и самого бая. В полном смятении принял Абдурахман аксакала Абдулло-ходжу Нусратулло.

— Какое счастье, что у Гани-джан-бая на груди были завернутые в платок подарки. Нож соскользнул, чуть задев… А ведь разбойник метил прямо в сердце.

— В нашем квартале нет таких негодяев, — степенно ответил Нусратулло. — А все проклятый Хайдаркул наделал! Откуда он только взялся?! Ваши люди должны знать.

— Если б знали, то вы мне на что! — отрезал Абдурахман. — Кали Курбан пьянствует, проклятый. Не является вот уже несколько дней. Другие и того хуже. Просто не знаю, что делать с паршивцами! Кажется, захоти Хайдаркул — я бы взял его на работу, ловкача такого!.. Скажите, а может, причастен кто-нибудь из слуг бая?..

— Не-ет, — протянул Нусратулло, — у бая нет таких людей. Один из них с рождения живет в его доме, сын раба и сам преданный раб… Он на такое не способен. Абдулле все доверено, он чувствует себя хозяином Где еще найдет он такое место! А Саиба Пьяницу убили.

— И это все? Я видел во время праздника, какой-то незнакомый человек хлопотал у очага, кто он, не знаете?

— Не знаю, не думаю… — нерешительно произнес аксакал. — Он в ту же ночь собрал всю посуду, помыл, почистил. Я ему и за работу заплатил, а рано утром он ушел.

— Куда?

— Говорил, будто идет в Вангозе…

— Его надо найти! Не откладывая, расспросите людей, выясните, кто его знает, и доложите мне.

Аксакал сокрушенно покачал головой:

— Досадно, что нет уже той, которая его знала.

— Кто это?

— Дилором-каниз. Я встретил этого человека у нее в доме. Она говорила, что он родственник Фирузы.

— Ну вот у Фирузы и узнайте.

— Так и Фирузы нет.

— Что? — взревел миршаб. — Куда же она пропала?

— Мы занялись похоронами, а когда вернулись с кладбища, ее и след простыл… Стараюсь, всюду ищу.

Ведь согласно шариату…

Миршаб вскочил, кипя от ярости.

— Вот глупец бестолковый! В вашем квартале крадут у вас под носом, а вы ни черта не видите! Кто мог увести девушку?

Нусратулло совсем растерялся, он был поражен: почему так разгневан миршаб, ему-то что до Фирузы? Неужели он имеет на нее виды?

— Я расспросил кое-кого, — осторожно заметил он, — тех, кто мне показался подозрительным, их ближайших соседей, водоноса Ахмед-джа-на, — говорят, знать не знают, ведать не ведают Ахмед-джан сам ко мне явился с требованиями да расспросами…

— Да, старость вас уж совсем одолела, работа не по плечу, — сказал миршаб, сел на место и о чем-то крепко задумался, собрав в горсть бороду.

— Ваша правда! — чистосердечно воскликнул аксакал. — Работал бы я получше, не выпустил бы из рук такой жемчужины, да еще среди бела дня. Но я приложу все усилия, из-под земли найду Фирузу! Согласно шариату…

— Заладили! Согласно шариату, она достанется не вам, а Гани-джан-баю! Но если отыщете, то и вы на этом деле не потеряете…

Вошел слуга и доложил о приходе человека от кушбеги.

— Зови, — сказал миршаб и обратился к аксакалу — А вы идите, обдумайте все, постарайтесь найти девушку и того повара!

Нусратулло вышел, кланяясь, встретившись в дверях с посланцем кушбеги, поклонился и ему.

Лекарь-индус осмотрел рану на груди Гани-джан-бая, смазал ее и крепко-накрепко перевязал чистой кисеей.

— Окажись другой на твоем месте, — сказал он, улыбаясь, — нескоро бы поправился. А ты, бай, крепок! Если будешь меня слушаться, через десять — пятнадцать дней рана заживет.

Бай кивнул головой, достал из-под подушки золотую пятерку и протянул ее лекарю. Взяв деньги и поблагодарив, тот собрал свои склянки с лекарствами и ушел. Тут же открылась дверца, ведущая в соседнюю комнатку, и из нее выпорхнула молодая жена Гани-джан-бая Магфираг. На ней было золотистое шелковое платье из легкой ткани, голову украшал налобник, вышитый золотыми нитями. Кокетливо покачивая бедрами, она подошла к постели бая, стоявшей посредине комнаты, и села.

— Еще пятнадцать дней! — капризно сказала она и отвернулась. Бай схватил ее руку, покрашенную хной, и крепко сжал.

Магфират отняла руку. — Знала бы я, что ваша болезнь надолго, не ушла бы из дому, в объятиях моей матери… А тут еще эти… ведьмы…

Гани-джан бай улыбнулся, сделал над собой усилие и заговорил, хотя ему, по-видимому, это было трудно: голос тихий, усталый, губы от жара запеклись, потрескались.

— Знал бы я, что из-за вас на меня нападут, вооружился бы.

— Почему это из-за меня? Глаза бая лукаво блеснули.

— А из-за кого же? Только поклонники невесты нападают в ночь свадьбы на жениха.

Магфират кисло улыбнулась и поцеловала мужа в лоб.

— Вот вы какой, даже болезнь не мешает вам шутить!

— Я не шучу, а горжусь тем, что отвоевал вас у своих соперников, пролил кровь за вас. А вы гордитесь, ведь это я из-за любви к вам чуть не пал жертвой…

— За меня уже была принесена жертва, довольно! Магфират горделиво подняла голову.

— Ну, пьянчуга Саиб не в счет! Он недостоин этого!

— Нет, не он! Дилором-каниз. Бай чуть не вскочил.

— Что? Дилором-каниз?

— Да, да, — ответила Магфират, придерживая его за плечо. — Что с вами? Успокойтесь? Ну умерла старая рабыня, пусть ее!

— Когда умерла? Отчего? Магфират беззаботно ответила:

— Как раз в ночь свадьбы и умерла. Больше я ничего не знаю…

— А Фируза? — вырвалось у бая. Но он тут же понял свою оплошность и заговорил о другом. — Абдулла просил домик старухи, обещал кому-то…

Магфират промолчала, обмахиваясь веером. В комнату вошла служанка и расстелила скатерть.

— Уж какой я вам куриный суп сварила!.. От одного запаха слюнки потекут, — сказала она баю. — Сам лекарь-индус попробовал, очень ему понравился.

Бай кивнул головой, — подавай, мол, — а когда служанка уже выходила из комнаты, подозвал ее к себе и спросил:

— Что, тетушка Дилором скончалась?

— Да… Бедняжка померла. Похоронили с почетом. На похороны народу собралось!.. Говорят, перед мечетью вся площадь была запружена.

— А где ее внучка Фируза? — нетерпеливо спросил бай, понизив голос.

— Пропала, исчезла неизвестно куда. — Служанка словно и забыла о супе. — Все оплакивают старуху, а тут новая напасть — одинокую, бездомную сиротку жалко. Аксакал хлопочет, разыскивает Фирузу. Хочет под свою опеку взять. Да вот никак не найдет.

— А что с домом?

— Стоит на месте.

Видно, соседи зажигают там свечи.

— Прикажи Асо сегодня же пойти и повесить замок на воротах. Как вернется Абдулла из Гиждувана, пусть отдаст ему ключ.

— Все скажу, хозяин!

Служанка вышла. Магфират взяла бутылочку с лекарством, стоявшую у изголовья бая, налила в пиалу и дала ему выпить, приподняв голову с подушки.

— Выпьете вина? — спросила она.

— Дайте.

Магфират принесла четырехгранную бутылку, налила вина в две пиалы, одну подала баю, другую выпила сама.

— Уф-ф! — воскликнула она, поморщившись. — Настоящая отрава! Хоть и приготовленное недавно домашним способом, вино было довольно крепкое.

— Зато лечит…

Слова лекаря приободрили бая, он поверил в скорое выздоровление и повеселел. Но сейчас хорошее настроение было испорчено. Глядя со стороны, можно было подумать, что бай огорчен смертью старой преданной служанки, но в действительности его совсем не трогала ее смерть, она лишь развязала ему руки, чтобы завладеть Фирузой.

Спрашивается, почему же бай при жизни старухи не удовлетворил своего желания? Да потому, что Фируза была еще слишком мала, к тому же он не решался ссориться с Дилором, даже стеснялся ее. Он был уверен, что старуха скоро умрет и Фируза в конце концов достанется ему. И вдруг такая неожиданность. А при Магфират нельзя и слова лишнего сказать! Он потому и попросил вина, чтобы хоть немного отвлечься.

Но тут ему помешали. Только он собрался снова выпить с Магфират, как в комнату вошла старшая жена с тарелкой винограда.

— Здравствуйте! — сказала она. — Слава богу, чтоб не сглазить, уже можете сидеть!

Магфират схватила бутылку с вином и выскочила в соседнюю комнату. Но старшая жена и не посмотрела в ее сторону. Она поставила виноград на скатерть и присела.

— Это из сада селения Кулба, хочу вас угостить. Сегодня лучше себя чувствуете? Что говорит лекарь?

Вошла служанка, неся на подносе две миски супа и тарелку с курицей. Магфират вернулась, принялась ломать на мелкие кусочки лепешку и бросать баю в суп.

— Вы передали все, что я велел? — спросил бай служанку.

— Передала, — сказала она и поспешила уйти за супом для старшей жены.

Та ворчала:

— Абдуллы все нет, слуги распустились, своевольничают… Один Асо что-то делает.

Магфират стукнула ложкой о тарелку и бросила есть, сверля глазами соперницу.

— Странный вы человек, госпожа! Не даете больному даже ложку супа проглотить. Завели разговор об Абдулле, только голову ему забиваете!

Бай любит знать, что делается в доме, это его успокаивает. Я-то хорошо изучила его характер, милая! А вы, пока все о нем узнаете, не один иуд соли съедите…

Вот вы свои знания и держите при себе, — отрезала Магфират в комнате распоряжаюсь я. Старшая жена не отступала:

— Эта комната и моя тоже!

— Чепуха!

— Ты сама — чепуха!

— Хватит! — осадил женщин бай и откинулся на подушку.

Он был бледен и дрожал от гнева. Слишком сильное в этот день постигло его разочарование.

Вечерело. Совершив предзакатный намаз, жители квартала выходили из мечети. Вдруг задул сильный ветер, поднимая столбы пыли. С треском раскрылись двери мечети, и коврики, расстеленные для намаза, разлетелись во все стороны.

Аксакал Нусратулло, не выдержав натиска ветра, остановился у дверей мечети, пыль забивала рот и нос, еле отдышавшись, он крикнул имаму и суфи, чтобы его догнали, а сам мелкой рысью побежал домой.

Вскоре улица опустела, стало совсем темно.

Знойные ветры в Бухаре — их называют тафбод — налетают большей частью летом и приносят немало неприятностей. Особенный вред причиняют они цветам и фруктовым деревьям. Бухарцы считали, что и малярия, которой болело большинство населения, тоже возникала из-за этого ветра, в такие дни люди боялись выйти на улицу.

Но Асо в этот вечер такая погода была на руку. Никем не замеченный, он тихонько отправился к домику Дилором.

Ворота оказались запертыми изнутри. Значит, их заперли соседи, — подумал он и постучался к ним. Открыла ему дочь ткача Гуломали. Девочка узнала его, вежливо поздоровалась, и, когда он попросил отпереть ворота соседнего дома, она тут же прошла через калиточку, соединявшую оба дворика, и впустила его.

Двор освещала тусклая коптилка. Комната и кухня остались в полутьме. Давящую тишину вокруг не нарушал даже ветер, свирепствовавший на улице: домик был защищен от него более высокими строениями, во двор залетали только пыль и солома с крыш. Грусть и тоску навевал этот опустевший мрачный уголок.

Девочку позвала мать. Асо отпустил ее кивком головы, а сам остановился на пороге полуоткрытой двери, ведущей в дом. Еще так недавно его здесь встречала Фируза. Открыв ворота, она весело вскрикивала: Милый братец… Какая радость играла на ее лице, как сверкали ее чудесные глаза! Она громко смеялась, потом, вдруг застеснявшись, убегала с криком: Бабушка, братец!.. — тут же возвращалась и, схватив его за руку, уводила в дом.

Дилором радовалась, глядя на внучку, а его встречала как родного. Так повторялось каждый раз, когда он приходил… А теперь здесь пусто, темно и одиноко, не слышно милых голосов.

Дом, дворик словно покрыла траурная пелена.

Сердце Асо переполнилось горечью, в горле застрял комок, слезы готовы были брызнуть из глаз. Он закрыл калитку, ведущую в соседний дворик, и собрался уже войти в дом, как услышал, что кто-то открыл ворота. Обернувшись, он увидел водоноса Ахмед-джана. Не говоря ни слова, Ахмед-джан снял со стены коптилку и вместе с Асо вошел в дом.

Все одеяла, курпачи, обрывки паласа и кошмы были сложены в один угол. В нишах на полках все стояло на своих местах: бутылочка с лекарством, лампочка с поломанным стеклом, чайник, миски, безделушки Фирузы и прочие мелочи… Слезы струились по лицу Асо. Он прошептал:

— Фируза… где же Фируза?

Ахмед-джан молчал. Поставив коптилку у порога, он присел на земляной пол, что-то пробормотал и поднял руку. Асо последовал его примеру. Прочитав заупокойную молитву по Дилором, Ахмед-джан наконец заговорил:

— Это ты хорошо сделал, что пришел под пятницу вечером. Молодец! Порадуется душа покойной. А коптилка откуда? Соседская? Спасибо им, сами бедняки, а долга своего не забывают, зажигают огонь у покойницы в доме. Я мимо проходил, гляжу — свет, толкнул ворота, а они открыты, вот я и вошел.

— Где же Фируза, дядюшка? — чуть не плача, снова спросил Асо. Водонос не смотрел в его сторону.

— Да ты сам знаешь, как было дело. Похоронили старуху, вернулись мы с кладбища, а Фируза исчезла.

— Где же она? Неужели попала к дурным людям?

— Ничего не знаю.

Асо снова заплакал и в отчаянии бросился на землю.

— Ох, спасите ее! — простонал он.

Ахмед-джан тоже не мог сдержать слез при виде такого горя. Он поднял юношу с земли.

— Успокойся! Если чтишь память покойной и любишь Фирузу, сдерживай себя! Думал ли ты ранее о том, что ожидает бедную одинокую девушку после смерти ее бабушки? Если бы ты подумал об этом, то при жизни старухи посватался бы к Фирузе.

Ты не сделал этого, пеняй на себя.

— Как же я мог знать, что тетушка Дилором так скоро умрет?!

— Обо всем надо думать! — многозначительно сказал водонос и, помолчав, продолжал — Бай, имам, аксакал и еще многие другие давно осматривались на Фирузу и только ждали смерти старухи. Они понимали — не то что ты, — недолго ей осталось жить, вот и нацелились… Я это предвидел, а потому и спрятал ее у сестры моей жены.

— Да благословит вас бог! — воскликнул Асо. С его сердца точно спала огромная тяжесть, он не находил слов, чтобы выразить благодарность этому мудрому, дальновидному человеку. — Я предчувствовал, сердце мне подсказывало, что вы ее спрятали… Какое счастье! Но смогу ли я повидаться с ней?

Не успел водонос ответить, как кто-то тихо открыл ворота и вошел I дом. Это был Хайдаркул.

— Привет, привет, — сказал он таким тоном, словно недавно с ними расстался. Затем он вынул спрятанную за пазухой свечу, зажег ее от коптилки и поставил на полку.

Повернувшись лицом к востоку, он молча постоял, поднял руку и произнес:

— Аминь.

Лео и Ахмед-джан повторили:

— Аминь.

— Вы очень неосторожны! — сказал Хайдаркул. — Разве можно так?

— Что, что случилось?

— Я тоже собрался прийти сюда в канун пятницы, возжечь огонь и прочитать заупокойную молитву. Но я шел и все думал, как бы сделать, чтобы никто не заметил меня. Ворота, наверное, заперты изнутри, а может, бай уже распорядился навесить замок снаружи?.. Вот какие мысли одолевали меня. А тут — подхожу к воротам, чуть тронул их, а они уже открылись, в комнате свет… Я сообразил, что это кто-нибудь из вас. Хорошо, что на улице ни души, а не то…

Но дело обстояло не совсем так. За грудой камней и кучей мусора, притаившись, сидел суфи и следил за прохожими. А шагах в двадцати от домика Дилором, подглядывая в щель ворот своего дома, этим же занимался имам. Завидев Хайдаркула, входящего во двор Дилором, суфи вышел из прикрытия и, прихрамывая, направился к дому имама. Войдя туда, он сказал дрожащим от волнения голосом:

— Хитрец аксакал оказался прав, господин! В домик старухи явились три негодяя.

— Да ведь он не говорил о троих!

Почему трое?

— О троих он, правда, не говорил, но предположил, что человек, похитивший девушку, непременно сегодня явится сюда. Так оно и вышло.

— Вышло не вышло, предполагал не предполагал — не в этом сейчас дело! Скорей пойдем сообщить аксакалу.

И, задыхаясь от быстрой ходьбы, они устремились к дому Нусратулло.

А тем временем три друга покойной Дилором мирно беседовали. Хайдаркул изменил свою внешность: укоротил бороду, подкрутил кверху усы, надел нарядный халат из гиждуванской алачи, а голову повязал серой чалмой. В этом наряде он похож был на провинциального щеголя.

— Видно, баю не суждено еще умереть, час его не пробил, сказал он. — Его и мой нож не взял! Да и минута была неподходящая… Ну ничего, в следующий раз не вывернется… Я мог бы, конечно, и сейчас пробраться по крыше к нему в дом и прикончить. Но убивать больного, раненого — нет, это не дело! Пусть поправится, выйдет из дому, тогда уж не избежать ему встречи со мной.

— Где вы теперь живете? — спросил водонос.

— В игорном доме. Пригодилось мне мое умение, я когда-то поигрывал. А теперь я обслуживаю эту публику, сам иногда играю, бывает, что выиграю, а бывает, что проиграю. Но, главное, меня никто не подозревает.

— Вам все же нужно быть очень осторожным. В игорный дом заходят нередко стражники, люди из суда. В доме нашего бая тоже есть слуга-картежник.

— Да, конечно, — сказал Хайдаркул, — разные там люди бывают, немало проходимцев и негодяев. Но меня не так-то легко поймать. А сейчас уйдем-ка отсюда подобру-поздорову…

— Пойдем? — спросил Асо у Ахмед-джана.

Водонос и рта не успел раскрыть в ответ, как с улицы послышались голоса: кто-то громко застучал в ворота и начал их раскачивать, пытаясь отворить.

Хайдаркул вскочил и побежал во дворик. Он вернулся очень быстро и тихо проговорил:

— Стражники… Видно, пронюхали, что мы здесь. Ничего, я сейчас удеру, проберусь по крышам. А вы не бойтесь, спокойно отворите им и скажите, что пришли помянуть покойную. Больше никого здесь не было…

Сказав это, Хайдаркул полез на крышу и вскоре скрылся.

Ахмед-джан и Асо, дрожа от страха, открыли ворота, трещавшие под напором сильных ударов. Их тут же схватили, связали за спиной руки и погнали на улицу, награждая пинками и ударами. На улице стояли аксакал, суфи, имам, какой-то человек начальственного вида и стражники. Увидев Асо и водоноса, начальник спросил:

— А где же третий?

— Больше никого не было. Может, удрал, — сказал стражник.

— Обыскать немедленно все углы! — заорал начальник. — Идите и вы с ними, — сказал он аксакалу.

Нусратулло повиновался, но самый тщательный обыск не привел ни к чему — третьего человека и след простыл. Двинулись к соседям, гоняя с места на место жену и детей ткача, перерыли и перевернули все вверх дном, спустились в подвал, искали в угольном сарае, в кухне, разломали ткацкий станок — никого не нашли.

Начальник был в ярости. Три человека по его приказу стали обыскивать крыши и, вернувшись, сообщили, что в самом конце улицы, подле крепости, они слышали крики: Держи, держи! — и топот убегающих.

— Ну, от тех, кто сторожит там, беглецу не уйти, — сказал начальник и приказал вести задержанных в миршабхану.

Аксакал пошел с ними, а имам и суфи, приговаривая: Господи, спаси и помилуй! — засеменили сзади, отправляясь в мечеть, чтобы совершить наконец ночной намаз, время которого давно прошло.

Жалкий маленький домик Дилором стоял пустой и одинокий. Ночная тьма вливалась в его открытые настежь ворота, и не было никого, кто бы их закрыл снаружи или изнутри…

Хайдаркул прекрасно понимал, что враг хитер и где-нибудь на крыше расставил караул. Он решил добраться до безлюдного мрачного переулка возле крепости, но не успел миновать и два дома, как сзади показались стражники. Ему удалось остаться незамеченным, и, пробравшись на крышу небольшой террасы, он соскочил вниз, в узкий темный переулок. При звуке шлепнувшегося тела из засады выскочили четыре человека, с криками: Держи, держи! — они бросились к нему, но Хайдаркул так сильно стукнул двух подскочивших к нему молодчиков, что они упали, а он побежал в сторону кладбища. До него доносился топот преследующих его фажников, и он бежал все быстрее…

Сначала Хайдаркул рассчитывал скрыться на кладбище, но, уже очутившись у кладбищенского забора, изменил план. Это место слишком было известно стражникам. Как ни велико кладбище и как там ни страшно, они, конечно, возьмут с собой побольше людей, устроят облаву и очень быстро найдут свою жертву. А тут неподалеку протекает Шахруд, сейчас она почти обмелела, и по дну ее можно далеко уйти.

Хайдаркул обогнул кладбищенскую ограду и быстро добежал до реки. Едва слышно всплеснула вода, когда он вошел в нее. Теперь нужно было решить, в каком направлении двигаться дальше: уйти из города или остаться. Хайдаркул рассудил, что безопаснее второе: преследователям, конечно, и в голову не придет, что он рискнул так смело поступить.

И Хайдаркул двинулся в трудный путь…

Приток Зеравшана Шахруд протекает по городу сначала на открытом месте и течет так довольно долго, потом уходит под землю. Хайдаркул смело вошел в низкую пещеру, голова его то и дело ударялась о своды, ноги месили грязь и путались в тине. Он спотыкался о камни, падал, разбиваясь в кровь. Нечем было дышать. Он слабел все больше и больше.

Наконец пахнуло свежим воздухом, беглец вышел на открытое место, залез под мостик и прилег отдохнуть. Оглядевшись кругом, он понял, что находится в квартале Сари Пули Ровгангарон. Значит, рядом дворец и Регистан, вокруг все время шныряют стражники и охрана, показываться на улицу здесь опасно. Немного отдохнув, он снова спустился в подземное русло. Дальнейший путь оказался значительно легче, река уже часто выходила наружу, но это было сопряжено с опасностью, можно попасться кому-нибудь на глаза. Он шел, пригибаясь к земле, у самого берега.

Вдруг на него с лаем напали собаки, Хайдаркул бросился бежать. Собаки помчались за ним по берегу, тут снова река помогла ему, уйдя под землю. Погрузившись с разбегу в тину, Хайдаркул упал и больно ударился о камень. Но, сделав отчаянное усилие, он встал и, едва дотащившись до открытого места, выбрался на берег. Будь что будет!

Оказалось, что он находится у хауза Арбоб. Это его ободрило. Хайдаркул напился свежей воды, вымыл лицо и руки и, усевшись на ступеньках, огляделся. Вокруг было темно и тихо. Как известно, хауз Арбоб примыкает с одной стороны к реке Шахруд, а с другой — к длинной улице, начинающейся у Нового базара и доходящей до Куш-медресе. На запад от хауза находилась мечеть, а рядом с нею небольшое медресе. Он хотел укрыться там, но так устал, что не мог больше сделать ни шагу. Но нет, надо идти, а утром он снова изменит свою внешность и потихоньку отправится в игорный дом, порасспросит завсегдатаев, не ищут ли кого в этих краях. Если окажется, что все спокойно, он останется там, а если нет, придется искать приюта у колодезного сторожа.

Хайдаркул хотел было отправиться дальше, но оступился на скользкой ступеньке, упал навзничь и едва не размозжил себе голову. Он потерял сознание.

Из мечети в это время кто-то вышел, заметив упавшего, подбежал к нему.

— Э, да ведь это рыбный повар Хайдаркул! Дядюшка Хайдаркул, что с вами? Да скажите хоть словечко!

Но Хайдаркул не приходил в себя. Человек вскочил и побежал за подмогой. Обратно он вернулся в сопровождении еще двоих. Все вместе они подняли Хайдаркула и понесли в мечеть.

Он очнулся в маленькой келье, освещенной десятилинейной лампой. Перед ним сидели четыре человека. Самый солидный из всех подал ему пиалу с холодным чаем. Напоив раненого, он перевязал ему голову.

— Братец Хайдар, — сказал он, — наконец-то вы глаза открыли! Слава богу! Но что с вами было? Вы нас так испугали.

Внимательно вглядевшись в говорившего, Хайдаркул узнал мастера по выделке ножей кори Шарифа.

Когда у Хайдаркула еще была лавка, где продавались изготовленные им рыбные блюда, этот кори Шариф не раз вместе со своим отцом приходил туда. Побывали они у нега в гостях в Каракуле и угостились рыбой на славу. А позже, в Бухаре, Хаидаркулу довелось однажды защитить кори Шарифа и его товарищей от напавших на них учащихся медресе.

Вот как это произошло.

Был знойный летний вечер. Сильный ветер, свистя и завывая, поднимал целые тучи горячей пыли и мусора, засыпал ими глаза прохожих. Все спешили поскорее скрыться в домах. И в такой-то вечер Хайдаркул, плотно завернувшись в широкий халат и напялив до самых ушей баранью шапку, вышел в переулок позади Куш-медресе. Он ожидал Асо. Это было в те дни, когда, опьяненный жаждой мести, Хайдаркул хотел немедленно покончить с баем, только нужно было узнать у Асо, где и когда бывает бай.

Хайдаркул долго ждал юношу, даже ноги свело. Заходящее солнце скрылось в облаке пыли. И вдруг из медресе донеслись крики, шум, топот ног. Не успел Хайдаркул сообразить, что происходит, как на его глазах два человека выбросились со второго этажа и упали в мусорную яму. Они лежали неподвижно, и Хайдаркул решил, что они переломали себе ноги. Но когда в переулок вбежала толпа молодых людей, они вскочили и бросились бежать. Тут им преградила дорогу другая группа головорезов, выскочивших из заднего входа в медресе. Все они набросились на тех двоих и начали избивать их. Хайдаркул не мог больше оставаться в стороне. Забыв об осторожности, он одним прыжком подскочил к дерущимся, схватил двоих за шиворот и отбросил в сторону, это же проделал еще с двумя, крича: Бегите, сюда идут стражники!

Драчуны растерялись, некоторые бросились бежать. Хайдаркул помог их жертвам встать на ноги и указал на переулок напротив. Те кинулись туда, а Хайдаркул, ударив головой и кулаками самых ретивых драчунов, помчался за своими подопечными. Нагнав беглецов, он повел их за собой. Они долго петляли переулками, пока не добрались до Каракульских ворот. Там, чуть отдышавшись, он сказал:

— Вам надо скрыться… Идемте за мной, за городом есть одна хибарка, где нас приютят.

Они успели выбраться из города до закрытия городских ворот и, заметая следы, дошли наконец до жилья колодезного сторожа.

Старик сторож и его жена мирно пили чай, когда к ним явились нежданные гости.

Лишь тогда, при свете чадившей коптилки, Хайдаркул разглядел своих спутников. Это были молодые люди, очевидно учащиеся медресе. Вид их был ужасен: лица в кровоподтеках, руки исцарапаны, халаты изорваны. Всмотревшись в одного из них, Хайдаркул воскликнул:

— Кори Шариф, вы ли это? Я не узнал вас в этой свалке… Объясните что случилось?

Кори Шариф тоже узнал Хайдаркула, на лице его появилось подобие улыбки.

— Спасибо вам! Тысячу раз спасибо! Если бы не вы, эти изверги убили бы нас.

— В чем же дело?

Кори Шариф показал на своего товарища.

— Это — ака Махсум. Мы живем с ним в одной келье, вместе учимся. Головорезы привязались к нам, затеяли драку… Пришлось удирать… Если бы не вы, худо пришлось бы.

У ака Махсума сверкнули глаза, ему не хотелось признаться в поражении.

— Ничего! — сказал он. — Еще минута, и я бы дал им как следует! А дело было вот как…

И он начал рассказывать.

Но прежде всего познакомим вас с ака Махсумом. Он — среднего роста, худощавый, с задорным взглядом черных глаз, на губах его постоянно играет улыбка, а приветливое лицо вызывает всеобщую симпатию. Ака Махсум — сын известного в Бухаре муллы, отсюда его имя Махсум, которое дается обычно сыновьям духовных лиц. Но, несмотря на почтительное обращение — ака Махсум, он был простой и скромный человек, не выносил неправды, несправедливости, произвола и всегда, и словом и делом, вступался за обиженных.

Недавно к нему обратился за помощью сын одного чайного торговца. Этого тихого, скромного юношу стал преследовать своей любовью близкий миршабу Кали Курбан, он ловил его в темных переулках, приставал. Ака Махсум дал ему отпор, гневно отчитал его. Но вскоре появилась новая опасность: к нему воспылал чувствами сам миршаб Абдурахман. Избавиться от домогательств такого сильного человека было почти невозможно, и юноша обратился за советом и помощью к ака Махсуму.

Ака Махсум обещал ему свое покровительство. Он не отходил от юноши, всюду его сопровождал, и к тому уже никак нельзя было подступиться.

Миршаб попробовал было под каким-то предлогом арестовать их обоих, но ака Махсум предъявил обертку от туалетного мыла и сказал, что это русский паспорт. Миршаб с позором отступил. Но он не отказался от мщения. Присмотрев среди учащихся медресе самых отчаянных головорезов, он предложил им затеять драку с ака Махсумом.

— Я как-то в Кагане купил детский револьвер, — смеясь, сказал ака Махсум, — совсем маленький черный револьверишко… Он, конечно, безопасен, но звук у него как у настоящего. Вот я и думал попугать… Хорошо, впрочем, что обошлось без стрельбы. Но уж если за дело взялись такие подлецы, как миршаб и Кали Курбан, то может кончиться очень плохо. Возможно, придется мне бежать, покинуть родину. Послушайте, а кто вы такой? Во имя чего пришли вы на помощь?

За Хайдаркула ответил кори Шариф:

— Он известный рыбный повар. Родом из Каракуля. Сначала попал в руки Каракулибая, а теперь работает у Гани-джан-бая…

— Да, так подшутила надо мной судьба! — сказал с горечью Хайдар-кул.

Он рассказал новым друзьям о своих злоключениях и закончил:

— Теперь я живу одной мыслью — отомстить этому извергу за себя и за свою семью…

Прошло время, и Хайдаркул забыл об этой встрече. И вот перед ним снова кори Шариф, сын ремесленника, приятель ака Махсума, честный, хороший человек. На этого юношу можно положиться. Но кто остальные? Их он не знает. Потому он так скупо и сдержанно ответил на их вопросы.

Все обрадовались, услышав, что он наконец заговорил. Это были ближайшие друзья кори Шарифа, жившие с ним в том же медресе. Увидев, что Хайдаркул очнулся, один из них подошел к нему поближе.

— Дядюшка, все мы друзья кори Шарифа… Не бойтесь. Если вам нужен приют, располагайтесь у нас, как у себя дома.

Хайдаркул вопросительно посмотрел на кори Шарифа. Тот подтвердил:

— Все мы четверо — как один человек.

Одна душа у нас. Ничего друг от друга не скрываем. Мы поклялись в этом… И кори Усман — вот он, и Ашраф-джан — взгляните на него, и Мирзо-Ибрагим, — показал кори Шариф на третьего, — все про вас знают, сочувствуют вам всем сердцем.

— Сочувствуете мне? За что?

— За ваши подвиги, Хайдаркул! — воскликнул сундучник Ашраф-джан. Он казался моложе всех.

— Дорогой брат Хайдаркул! — сказал тот, кого звали Мирзо-Ибрагим, на вид самый старший, да и сидел он на самом почетном месте. — Я, как вы уже слышали, друг кори Шарифа и предан вам всей душой. Вы, конечно, думаете, какое я имею к вам отношение, откуда эти чувства? Сейчас объясню: наше медресе некоторые бухарские шутники называют школой злословия. А мы осуждаем несправедливость и порок, облегчаем сердце в дружеских беседах.

Однажды вечером мы узнали о поваре Хайдаркуле, который не выдержал жестокого обращения Гани-джан-бая и сбежал от него. Потом дошли слухи, что Хайдаркула за Каракульскими воротами убил какой-то разбойник, но тела его не нашли. Известие о бегстве Хайдаркула нас порадовало, а сообщение о его гибели глубоко опечалило. Мы понимали, что это дело рук бая. Но что мы могли предпринять? В силах ли мы были разобраться в подобном деле? Через некоторое время нам сказали, что убит преданнейший слуга бая, кровожадный Саиб. Тело его было найдено баней Джуйбор. Наконец, в ночь своей свадьбы сам бай получил удар в грудь ножом… Эти сообщения радовали нас… Э, — говорили мы, — бог справедлив, он не мог допустить, чтобы Хайдаркул ушел с этого света, не отомстив. Мы понимали, что все это — дело ваших рук. Сегодня мы и этом убедились. Как видите, мы кое-что знаем о ваших злоключениях и подвигах, от всей души желаем вам успеха.

Хайдаркул даже раскрыл рот от удивления. Значит, в Бухаре есть понимающие, справедливые и храбрые люди. И это учащиеся медресе в белых чалмах! Он столько лет терпел от баев и мулл жестокие притеснении, что всякий, кто жил в достатке или по виду своему походил на муллу, ему врагом. Теперь у него открылись глаза. Оказывается, в Бухаре но все плохи, лес, как говорится, не без льва, так не надо отчаиваться. Приободренный, он рассказал обо всем, что произошло с ним в эту ночь. Что же мне делать? Бежать из города, искать пристанища или г прятаться в игорном доме?

Нет, — возразил кори Шариф, — я вас не отпущу.

— Спасибо за доброе намерение, но мне нельзя здесь оставаться.

— Я знаю одно безопасное место, — заговорил кори Усман. — Правда, там довольно беспокойно…

— А что за место? — спросил кори Шариф.

— Хайдаркул-ака, — продолжал кори Усман, — вы на меня не обижайтесь, я думаю только о вашей пользе… Захотите — примете мой совет, не захотите — ваша воля. Так вот, если человек попадает в сумасшедший дом Ходжа-Убон, о нем забывают. Вот я и думаю — распустим слух, что вы не в себе, и отправим вас туда. Будем приносить еду, заботиться о вас, а пройдет время, страсти улягутся, мы скажем, что вы поправились, дадим поручительство и заберем вас оттуда.

Кори Шариф возразил:

— Это не подходит, какой он сумасшедший, Хайдаркул-ака! Да и жизнь среди сумасшедших… Нет, нет!

— Неужели мы не можем его сами спрятать? — горячо сказал Ашраф-джан.

Мирзо-Ибрагим подхватил:

— Наденем на него паранджу и уведем из города. Только решим куда. Все погрузились в мрачное раздумье. Хайдаркул так и застыл с пиалойчая в руке. Ему понравилось неожиданное предложение кори Усмана. Почему бы и не пойти на некоторое время в сумасшедший дом? А выйдя оттуда, он будет находиться под покровительством этих славных людей, а не в обществе отпетых игроков. Они всех уверят, что он тихо помешанный, никому вреда не приносит, и он, изменив свою внешность, сможет свободно ходить по городу. Неплохой совет, надо им воспользоваться.

— Я согласен с предложением брата кори Усмана, — сказал Хайдаркул.

Все удивленно переглянулись.

— Не так уж страшно, — продолжал он, — прожить некоторое время среди сумасшедших. Но у меня есть к вам просьба, уважите ли вы ее?

— Говорите, обдумаем все как следует.

— Возьмите меня, бездомного, одинокого бедняка, к себе в слуги. Четверо друзей взглянули на него вопросительно.

— В сумасшедшем доме заявите, что я слуга кого-нибудь из вас, что моя родина далеко, и, когда я оттуда выйду, вы оставите меня при себе.

Друзья молчали, не зная, что на это ответить: ведь они бедны, с трудом добывают средства для существования и всегда обходятся без слуги.

— Я буду подметать ваши кельи, стирать, на базар ходить, готовить, все-все сделаю, только не гоните меня. Спать буду где-нибудь в подвале или в проходе, постелю циновку — и ладно!

Раньше всех опомнился Мирзо-Ибрагим:

— Что вы, что вы, Хайдаркул-ака, не говорите так! Мы учащиеся медресе, знатоки Корана, но на слугу у нас нет средств. Мы сами обслуживаем себя и друг друга. А что касается жилья, то в келье каждого из нас вы всегда будете желанным и дорогим гостем. Ведь это только временно, чтобы спастись от преследования, вам придется здесь поселиться…

Но Хайдаркул настойчиво повторил:

— Нет, я должен считаться вашим слугой.

— Это в интересах дела? — спросил кори Усман. Хайдаркул кивнул.

…Аксакал Нусратулло сидел в миршабхане и хвастался перед мирша-бом Абдурахманом своими подвигами.

— Что я, людей не знаю, что ли? Хорошо изучил все привычки простолюдинов. Известны мне все их обычаи и обряды. Только вы отдали приказ, я тут же смекнул, сам сообразил, ни с кем не советовался: чужой человек Фирузу не увел бы, да она и сама с чужим не пойдет… За мужчинами она еще не гоняется — значит, не с кем ей убежать. Вот и явится она сама или ее покровитель в какой-нибудь канун пятницы, а не то в понедельник в домик старухи… Зажжет свечу, прочтет заупокойную молитву. Я уж велел имаму и суфи караулить и, как только кого завидят, тут же сообщить мне…

— Мне не ваши доблести нужны, а Фируза или хотя бы ее похититель. Подождите, а тот, что убежал на крышу… кто бы это мог быть? Каков он на вид? Разве имам и суфи не узнали его?

— Темно было, не разглядели, — ответил Нусратулло. — Да ведь вам узнать — проще простого.

— А как?

— Ведь Ахмед-джан, водонос, и этот слуга бая… как его… да, Асо у вас находятся. Вот и попытайте их как следует…

— Не вам учить меня!.. — оборвал аксакала миршаб. — Скажите-ка лучше, каков он из себя, тот беглец! А насчет Асо… Бай передал мне, что он сам велел ему запереть домик старухи. Это подтвердилось во время обыска: в кармане Асо нашли замок и ключ. Вот почему он и попал в домик. У нас остается только водонос, а он, кажется, опытный волк.

— Да, водонос — опытный волк! Если сможете развязать ему язык, все загадки разгадаете.

— Ладно, утром учиним допрос, а ночью пусть в колодках блаженствуют…

Аксакал поднялся, собираясь уходить.

— Ну, до свидания, пришлите все же следопытов, проверим, — сказал он и у дверей снова остановился. — Впрочем, я тоже думаю, что Асо тут ни при чем. Он парень несмышленый, простой слуга, одинокий, ему и спрятать-то Фирузу негде.

Кивнув, миршаб потянулся и протяжно зевнул.

Пропели третьи петухи. Улицы были давно пусты, город мирно спал. Не спали только бедные узники, Ахмед-джан и Асо, закованные в колодки. Асо горько плакал, а водонос утешал его:

— Не плачь, сынок, не радуй своих врагов. Они еще подумают, что попался мягкий кусочек, им по зубам. Ты и мне настроение портишь, и духам умерших покою не даешь, а пользы от слез твоих никакой.

Асо с трудом сдержал слезы и, всхлипывая, заговорил:

— Я… не о себе… мне обидно… за старуху… даже молитву заупокойную не дают прочитать. И бедной девушке нельзя в свой дом прийти, поминальную свечу зажечь. За что такая несправедливость!

— Э, брось! Мучитель потому и мучитель, что он мучит людей. Так всегда было, так и останется. А ты не волнуйся понапрасну, чему быть, того не миновать… Подойди лучше ко мне поближе, я тебе кое-что скажу слушай и запоминай. Завтра утром миршаб вызовет тебя и станет спрашивать, что ты делал в домике старухи. А ты скажешь, что должен был запереть его, собрался было уже запирать, как явился водонос Ахмед-джан. Тогда вы оба зашли внутрь, прочли молитву — и все. Станут тебя о Фирузе спрашивать — ты ничего не знаешь. Если проговоришься, и себя и Фирузу погубишь. А если тебя отпустят раньше, чем меня, сходи к моей старухе, скажи, чтобы она отвела Фирузу к Оймулло Танбур. Раз уж они взялись за нас, в конце концов нападут на ее след… А там для нее безопаснее.

Вдруг за дверью послышались какие-то неясные звуки. Водонос замолчал, испугавшись, что злые уши подслушали его слова, проведали тайну. Но напрасно беспокоился водонос, за дверью никого не было. И миршаб, и его подчиненные занимались своими делами, арестанты их сейчас не заботили. Миршаб ушел домой. А стражники собрались в мехманхане и обо всем забыли за азартной игрой.

Темница, в которой находились заключенные, расположена как раз под мехманханой. Стены ее были сложены из горного камня, в них — ни окна, ни малейшей щели. Дверь, обитая металлом, плотно запиралась, открыть ее или сломать нельзя было без особых инструментов. У арестантов, конечно, ничего такого и в помине не было. Одетые лишь в штаны и рубашку, с колодками на ногах, с цепью и железным обручем на шее, они никак не могли сбежать, и стражники на этот счет не беспокоились. Выполняя приказ начальника, они находились на своем посту. Но им и в голову не приходило подслушивать разговоры заключенных…

Звериная злоба миршаба была известна. Ахмед-джан знал, каким пыткам подвергаются попавшие в миршабхану. В себе он был уверен — сколько бы его ни били, как бы ни пытали, он не выдаст Фирузу, не смутит душу покойной старухи. Но за Асо он боялся. А вдруг по молодости лет юноша поверит врагам или не выдержит пыток и скажет, где Фируза. И зачем я открыл ему, где она, — мысленно упрекал себя Ахмед-джан. — Надо было подождать, пока все уляжется, позабудется…

Эх, стар я стал, да жалость одолела, пропади она пропадом!..

Ахмед-джан все раздумывал: столько людей суетятся вокруг этой никому не известной, одинокой девочки-сироты. И аксакал, и суфи, и имам… Даже сам миршаб. Чего они хотят от нее, эти волки-людоеды, на что зарятся? Кому же из них первому она достанется? А может, здесь какая-то тайна? Может, подхалимы эти для бая стараются?.. Они хотят найти того, кто ударил бая ножом. Но при чем тут Фируза? Да при чем он сам, Ахмед-джан?

Асо в это время думал о своем: почему при жизни тетушки Дилором он не обручился с Фирузой? Хоть ей и мало лет, а на вид — совсем взрослая. Старуха сама должна была позаботиться. Да и водонос мог все устроить. А они ничего не сделали. Правда, никто и не думал, что старуха так скоро помрет. И зачем понадобилась Фируза миршабу? Чего они рыщут, разыскивают ее? Что бы там ни было, он никому не позволит коснуться грязными руками хотя бы ногтя Фирузы. За Фирузу он готов пожертвовать своей жизнью!

Время шло, кончалась короткая летняя ночь. Из узких щелей в потолке в кромешную тьму подвала проник дневной свет. Теперь можно было кое-как разглядеть товарищей по несчастью. Их было человек десять, с колодками на ногах, некоторые растянулись прямо на холодной земле.

— Ты спал? — спросил Ахмед-джан у Асо.

— Нет, не спится. Вот уже день настал, а сна ни в одном глазу. Обычно я хорошо сплю.

— Научишься и тут, сынок, — вмешался в разговор мужчина с длинными волосами, заросший бородой. — Мало-помалу привыкнешь и спать начнешь. А если потрафишь миршабу, признаешь все его поклепы, дело твое быстро кончится: миршаб доложит казию, тот — кушбеги, и по святому шариату тебя или в зиндан запрут, или дадут семьдесят пять палок… А там прочтешь молитву во славу его величества эмира, и тебя отпустят. Но по мне — лучше зиндан, чем семьдесят пять палок. Там прохладно, много людей, будешь работать, нищенствовать — это можно — у стен тюрьмы, прокормишься как-нибудь… Здесь, в миршабхане, худо, ноги прямо отсыхают в колодках, глаза слепнут в этой кромешной тьме, живем впроголодь, да еще пытают, мучают…

— А вы сколько дней… — начал было Асо, но собеседник прервал его:

— Здесь об этом не спрашивают. Мы тут счет и дням и ночам потеряли, сынок. Не помню уж, сколько недель, а то и месяцев прошло, как сюда упрятали по чьему-то навету… Клеветники сами, наверно, кого-то убивают, грабят, а потом на чью-нибудь голову сваливают, чтобы замести следы. Если я сознаюсь в убийстве, которого не совершал, меня бросят в зиндан, а то и казнят — голову снимут. Но не дамся, не приму на себя вину, не будет по-ихнему. Кому охота стоять на Веревочном базаре с завязанными руками и подставлять голову палачу!..

В эту минуту открылась дверь и появились два стражника.

— Пришли освободить кого-то, — прошептал собеседник Асо. — Раз явились так рано, ни с того ни с сего, значит, кому-то свобода выпала. Господи, кто же этот счастливец?!

Стражники подошли прямо к Асо, сняли с него колодки и обручи.

— Ну-ка, шагай! — приказали они.

Но Асо повиновался не сразу. Он сначала подошел к Ахмед-джану, присел возле него, поцеловал. Потом попрощался со своим собеседником и только тогда двинулся к выходу.

Со слезами на глазах смотрел Ахмед-джан ему вслед. Он молился на юношу.

Асо привели в миршабхану к миршабу. Хмурый, бледный, словно не выспавшийся и даже не умывшийся после ночного кутежа, миршаб сидел на почетном месте у окна.

— Как твое имя?

— Меня зовут Асо.

— Что ты делал вчера в доме старухи?

— Пришел запереть…

— А кто тот человек, что убежал на крышу?

Вопрос был неожиданным. Асо сначала растерялся, потом сообразил и прикинулся непонимающим. — Какой человек? Да тот, кто убежал на крышу. Он с тобой был! Я не видал никого.

Лучше сознайся, говори правду. Ну! Кто тот человек, что убежал на крышу?

— Со мной был Ахмед-джан — водонос. Больше я никого не видел. Миршаб рассвирепел, схватил нагайку, подлетел к Асо и размахнулся, чтобы ударить, но тут вбежал слуга и доложил:

— Господин начальник, напали на след беглеца…

— Что? — обрадованно вскрикнул миршаб. — Отпусти эту собаку, — указал он на Асо. — Пусть убирается к баю, мы с ним потом поговорим. И приведи сыщика.

— Слушаюсь! А ну, пошел! — сказал слуга, когда они очутились за дверью. — Надо же поблагодарить за радостную весть. Ну, выкладывай, что имеешь, да иди своей дорогой.

— У меня нет денег.

— Ты что, нищий?! Живешь в мечети?

— Нет, у Гани-джан-бая.

Слуга, услышав это имя, безнадежно махнул рукой. Сердясь на неудачу, он позвал из передней сыщика и пошел с ним к миршабу.

Выйдя из миршабханы, Асо двинулся прямо к дому Ахмед-джана. Ворота оказались запертыми изнутри. На стук отозвались не сразу. Старуха, открывшая ворота, заплакала, увидев Асо, и обняла его.

— Живы? Здоровы? — всхлипывала она. — Я слышала, вас повели к миршабу… руки связали. А где муж мой? Почему с тобой не пришел? Как я только эту ночь пережила! Глаз не сомкнула… Ну, заходи, говори скорей, где он?

В крохотном дворике водоноса Асо присел на край низенькой суфы и заговорил, глядя в землю:

— Дядюшка привет просил передать. Вы о нем не беспокойтесь, так он велел. Его отпустят. Не сегодня завтра…

— А что случилось? За какие преступления вам руки связали? Асо не знал, что на это ответить, как успокоить старуху. Но не успел он открыть рот, как из комнаты вышла женщина средних лет, очень похожая на жену водоноса.

— Это моя сестра Зарифа, — сказала старуха, увидев ее. — Пришла, узнав о моей беде. А живет в квартале Писташиканон.

Асо поздоровался и, помолчав, сказал:

— Ничего особенного не произошло, вы не волнуйтесь. Просто люди миршаба ищут человека, который ударил бая ножом.

— Ну и пусть себе ищут, а при чем тут вы?

— Они и Фирузу ищут, — медленно сказал Асо, поглядывая вопросительно то на одну, то на другую женщину.

Сестра старухи, присевшая было в сторонке на корточки, сразу вскочила.

— А Фируза им зачем? — со страхом спросила она.

— Лакомый кусочек, да еще задаром, кто не захочет поживиться? — ответила старуха и пристально посмотрела на Асо. — В похищении Фирузы нас подозревают?

— Да, как будто… дядюшка сказал, что теперь Фирузу нельзя оставлять в доме этой тетушки. Надо найти другое место.

Женщины растерянно переглянулись, не зная, что делать. Им была известна жестокость миршаба, но такого бесстыдного произвола они не ожидали.

Жена водоноса первая прервала молчание:

— Куда же ей, бедняжке, деваться? Некуда…

— Дядюшка сказал, чтобы пошла к Оймулло. Там спокойнее. Женщины снова переглянулись.

— Правильно советует, — сказала Зарифа. — Госпожа Танбур славная, достойная уважения женщина. В хороших домах принята. Конечно, у нее надежнее, чем у нас.

— А, чтоб их и могила не приняла, этих проклятых извергов! — воскликнула жена водоноса. — За что, за что невинная сиротка должна скитаться по чужим домам!

Асо мечтал хоть разок взглянуть на Фирузу. Он готов был уже попросить у этих добрых женщин разрешения повидать ее, но не осмеливался.

— Да что же мы стоим! — сказала старуха. — Зайдем в комнату, сынок. Когда навалится беда, обо всем забываешь.

— Спасибо, но я не могу, — ответил юноша. — Надо поскорее явиться к баю, не то снова невесть что подумают. Только вот тетушку проводить бы домой и… Фирузу поскорей отправить.

— И то правда, — заметила жена водоноса. — Иди с тетушкой. Только осторожно, гляди, как бы за вами не увязался какой-нибудь негодяй. С Фирузой сам поговори, передай дядюшкин совет.

Не заставляя себя долго ждать, Зарифа накинула паранджу, закрыла черной сеткой лицо и вышла. Асо последовал за ней, и они двинулись к кварталу Писташиканон.

Квартал Писташиканон населен был бедняками, которые занимались тем, что раскалывали фисташки и абрикосовые косточки, отсюда и возникло его название. Купцы покупали фисташки в скорлупе и нанимали жителей этого квартала раскалывать их. Фисташку клали на маленькую наковальню и особым молоточком раскалывали скорлупу. Делали это очень быстро: одной рукой кололи, а другой сбрасывали полураскрывшиеся фисташки в корзину. Затем фисташки и надтреснутые абрикосовые косточки опускали в соляной раствор и, поджарив, продавали базарным лавочникам в тумены и области. Работали всей семьей, с утра до ночи, а зарабатывали ничтожно мало, едва хватало на кусок хлеба.

Проходя днем по улицам этого квартала, вы все время слышали стук молоточков по фисташкам и абрикосовым косточкам.

Женщина привела Асо в квартал Писташиканон, где она с мужем занималась тем же, что и большинство его жителей. Асо сердцем понял, что идет к друзьям, и потому стук молоточков и треск раскалываемых скорлупок ласкали его слух, как приятная мелодия.

Взволнованно билось сердце юноши. Наконец-то он увидит ту, которая ему дороже всех на свете. А он было и надежду потерял! Вот уже почти десять дней, как не видел Фирузу. С того злосчастного тоя. Эти дни тянулись, как месяцы, да что месяцы — казалось, целый год прошел. А теперь, н предвкушении встречи, как сладостно бьется сердце! За такое счастье можно и жизнь отдать!

Зарифа остановилась у низких ворот и постучала. Асо стоял поодаль шелковицы, оглядываясь кругом — не следит ли кто. Но вот ворота открылись, женщина вошла внутрь и позвала Асо. Его встретил одноглазый человек средних лет с рваной тюбетейкой на голове. Поздоровавшись с Асо, он запер ворота на цепь.

— Пожалуйте, — сказал он, проходя вперед.

Двор, окруженный со всех сторон высокой оградой, казался маленьким, как птичья клетка. Домишко состоял из одной комнаты.

Асо поднялся по ступенькам и вошел в переднюю. Женщина уже сложила там свою паранджу.

— Заходите в комнату, садитесь, — пригласила она. — Фируза у соседей, сейчас позову ее. Со вчерашнего дня, как только стукнет кто в ворота, отправляем ее к соседям. Тут быстро, через калиточку… Если приходят свои люди, она сразу возвращается.

Хозяин дома на первый взгляд казался неприветливым и угрюмым. Войдя вслед за ним в комнату, Асо огляделся. Окон в комнате не было, только две двери, одна из них была закрыта, и часть комнаты оставалась в полумраке. Пол был покрыт кусками войлока и паласа, вдоль стены лежала узкая стеганая подстилка. Хозяин усадил Асо подальше от двери, а сам сел у порога.

— Добро пожаловать, братец, — сказал он, улыбнувшись. — Вы уж простите нашу бедность, пропади она пропадом! И для одной комнаты не можем палас приобрести!

Асо был смущен приветливостью хозяина, его почтительным обращением. Он не мог из себя и слова выдавить. Да что там говорить о нужде, о бедности, Асо в жизни только это и знал. Пустая комната, куски войлока вместо паласа — вот невидаль! Наконец он преодолел неловкость и пробормотал:

— Спасибо вам… я тоже бедняк, байский слуга… к тому же — сирота…

— Главное — здоровье, а вещи — дело наживное, — продолжал одноглазый. — Мы с женой всю жизнь трудимся, зато дочь как надо замуж выдали: не пришлось перед людьми краснеть… Даже небольшой, по своим средствам, той справили. Нам достался по наследству палас, ну, мы его отдали дочери в приданое. Вот теперь сидим сами на стареньком, рваном…

— У вас хорошее занятие, — сказал Асо. — Ни от кого не зависите, колете себе фисташки — и все!..

А может, у вас сейчас нет работы?

— Работа есть, даже много, а что толку? Я как-то подсчитал: дневного заработка хватает на две лепешки, три чайника чая и на фунт винограда. Сколько же может человек прожить на хлебе и чае? Но спасибо и за это. Работаем мы в подвале, там же и готовим — в общем, целый день там… Здесь только спим.

В дом вошла жена одноглазого вместе с Фирузой Молодая девушка была в трауре: платье из синего ситца и поверх тюбетейки — белый кисейный налобник. Исхудавшая, желтая, с заплаканными глазами и припухшими веками, она все же была красива, даже как-то по-новому хороша. Так бывает с прекрасной алой розой, которая, чуть поблекнув, становится от этого еще ароматнее и прелестней.

— Здравствуйте, — сказала Фируза, почтительно приложив руку к груди.

Она продолжала стоять, пока хозяйка дома не предложила ей сесть.

Асо вскочил при появлении женщин, пробормотал что-то в ответ на приветствие Фирузы и умолк. У него от волнения отнялся язык. Молчали и остальные. Фируза сидела, глядя в пол. Асо опустил голову, не решаясь посмотреть на нее.

Нарушила молчание хозяйка:

— Асо отпустили. Через день-два отпустят и дядюшку. Что с него взять, со старого водоноса? Но если узнают, где ты, старику пощады не будет…

— Верно, — подхватил Асо, осмелев, — дядюшка Ахмед-джан велел, чтобы вы пошли к Оймулло, там надежнее.

— И я так думаю, — пролепетала Фируза дрожащим голосом.

— К какой Оймулло? — спросил одноглазый.

— К госпоже Танбур, — ответила жена. — Очень достойная женщина, добрая, участливая.

— Ко мне хорошо относится! — подхватила Фируза.

— Раз так, придется пойти на несколько деньков, — пораздумав, сказал хозяин дома. — Поживите там, пока все уляжется. Тогда снова к нам вернетесь. Очень мы к вам привыкли.

Фируза, все еще не поднимая глаз, застенчиво спросила:

— А как там дядюшка? Что еще говорил?

— Ничего… он там… в миршабхане, — забормотал Асо, — молится за вас… сказал…

Хозяйка дома поняла.

— Ладно, дети, пойду поставлю самовар. А вы тут поговорите.

У хозяина дома тоже нашелся предлог, чтобы уйти. Влюбленные остались одни.

Оба молчали, стеснялись взглянуть друг на друга. Асо мысленно корил себя, обвинял в трусости, но сказать ничего не мог. Совсем растерялся юноша. Да и что говорить? Почтить память Дилором-каниз, вспомнив ее добрые дела? Но зачем бередить свежую рану? А может, утешить, сказать о своей преданности, о том, что он жизнь готов за нее отдать? О чем же, о чем говорить?..

Фируза в это время думала о том, какой Асо хороший, храбрый, не испугался преследований, пошел в домик бабушки, зажег там свечу. Л потом — подумать только — был арестован… И, несмотря на все это, не забыл о ней, пришел тотчас же, как его отпустили. Какое счастье иметь таких друзей! Теперь, когда бабушки не стало, они заботятся о ней, прячут… А вот бедный дедушка мучается ни за что ни про что… Вспомнив и водоносе, Фируза наконец решилась заговорить: Что же передавал мне дедушка?

Умница Фируза, нашлась! Тут и Асо оживился.

Он сказал, что нельзя вам в этом доме оставаться, опасно. Все началось из-за человека, убившего слугу бая и ударившего ножом его самого. Этого человека разыскивают… Но почему-то миршаб и аксакал ищут также вас. Зачем вы им, не могу понять. Был бы у меня свой дом, сим бы вас спрятал, а так что я могу сделать…

У госпожи Танбур тоже неплохо, она мне как мать. Я и учиться у нее буду.

Фируза посмотрела прямо в лицо Асо, и глаза их впервые встретились. У Асо отлегло от сердца.

— Очень хорошо, очень хорошо, милая Фируза! Значит, пойдете к госпоже Танбур… А можно будет к вам наведываться?

Фируза улыбнулась:

— Почему же нет? Оймулло живет в квартале Мирдустим. Дойдете до водоема, а там спросите, каждый ребенок знает ее дом.

— Дом-то и я сам найду, а вот вас…

— Учительница добрая, справедливая, умная. Она позволит нам увидеться. Приходите.

— Да, да, я приду. Как только урву свободную минутку, прибегу туда.

Пусть только все уляжется, а потом…

Он осекся, не мог же он сейчас сказать, что мечтает жениться на ней, отпраздновать свадьбу… Нет у него пока ни кола ни двора. Но зато он молод, здоров и полон желания добиться счастья.

Терять надежду нам не надо никогда — Пусть облако темно, зато светла вода!

Так поется в песне, так чувствует и Асо. Он никогда не отчаивался и всегда надеялся на лучшее будущее, даже в самые трудные минуты жизни. Это придавало ему бодрость.

— Я скажу Оймулло о вас…

— Что вы скажете?

— Скажу, что вы мне как брат, заботливый, нежный брат…

— Я готов за вас жизнь отдать! — с неожиданно прорвавшейся страстью сказал Асо, прямо глядя в грустные черные глаза своей любимой.

— Нет, нет, не говорите так, — потупившись, вымолвила Фируза и вдруг заторопилась — Надо мне поскорее уйти… Если вы не сможете попасть к Оймулло в дом, зайдите сюда, все обо мне узнаете.

— Завтра же приду…

— Ну, надо собираться. Фируза встала.

— Будьте очень осторожны, — внушительно сказал Асо. — У госпожи Танбур много учениц, кто-нибудь из них может донести… Посоветуйтесь с ней, не переменить ли вам имя?

— Это невозможно! Все в школе меня знают. А девочки… они хорошие, не беспокойтесь за меня.

Фируза улыбнулась и пошла, но у двери остановилась:

— Чуть не забыла спросить вас: что мы будем делать в поминальные дни — двадцатый и сороковой после смерти бабушки? Вы придете?

— А как же! — воскликнул Асо, но мысли его были заняты другим.

Он боялся за эту прекрасную девушку. Несомненно, и бай, и миршаб станут добиваться ее расположения. Хоть бы она не была так красива! Асо так горячо любит Фирузу, что ему не нужна ее красота, он любит ее не за это.

Пора было уходить. Прощаясь, Асо попросил хозяйку дома, чтобы она сама отвела Фирузу к Оймулло Танбур.

Кори Шариф до поздней ночи работал вместе с отцом. Потом завернул в скатерть блюдо с пловом, приготовленным матерью, и пошел прямиком к медресе на берегу хауза Арбоб.

Темная, жаркая, душная ночь распростерлась над городом. На улицах было безлюдно. Совершив ночной намаз, все давно разошлись по домам. Только в некоторых лавках торгового ряда на Новом базаре, тускло освещенных керосиновыми лампами, задержались два-три бакалейщика — авось заглянет кто-нибудь из поздних покупателей.

Кори Шариф пересек Новый базар. Недалеко уже был и хауз Арбоб. Тут он увидел, что из прохода в переулок вышел какой-то человек, этот незнакомец поравнялся с ним и, поглядывая в его сторону, зашагал рядом. Поднятый, как у заправского франта, по тогдашней моде ворот халата закрывал подбородок. По правде сказать, кори Шариф немного испугался, но виду не подал, твердой походкой продолжал идти вперед, стараясь обогнать незнакомца. Безуспешно: тот и не отставал и не опережал его, явно желая идти в ногу. Вот наконец и хауз Арбоб, кори Шариф направился к медресе, но тут незнакомец схватил его за ворот и прохрипел:

— Постой, ака кори!

Кори Шарифу пришлось остановиться, левой рукой он попытался высвободить свой ворот, но это ему не удалось.

— Что вам от меня нужно? — спросил он гневно и недоуменно.

— А что вы собираетесь тут делать в этот ночной час?

— Какое вам дело! Пустите меня! Вам же будет хуже!

— А что вы мне сделаете? — насмешливо спросил незнакомец и дернул ворот еще сильнее.

— Увидите! Не думайте, что я тут один. Эй, кори Усман, Ашраф-джан, на помощь!

Этот крик возымел действие: незнакомец отпустил ворот и засмеялся, открыв свое лицо.

— Ака Махсум?! — Кори Шариф был поражен.

— Что, напугал?

— Пропадите вы! — едва приходя в себя, сказал кори Шариф. — Нашли время шутить!

Между тем кори Усман и Ашраф-джан прибежали из медресе. За ними шел Мирзо-Ибрагим.

— Пустяки, ничего не случилось. Ака Махсум просто пошутил. Милости просим!

Все двинулись к медресе. Дверь в келью кори Шарифа была открыта, горела висячая десятилинейная лампа. Пройдя вперед, ака Махсум спросил:

— Неужто это ваша келья, кори Шариф?

— Вы что, не видите?! — расстилая дастархан, воскликнул кори Шариф. — Моей кельи не узнали?

— Я подумал, что живет здесь кто-то другой, образованный, чистоплотный человек. Книги в порядке, чайник блестит, пиалы сверкают, на имласе ни соринки. А ламповое стекло, а лампа — так и сияют! Нет, нет, но вы здесь…

— Ну и шутник вы, ака Махсум!

— Ну а теперь скажите: вы, все здесь сидящие, не замечаете перемен? Все переглянулись.

— Перемены? — переспросил Мирзо-Ибрагим. — У ака Махсума всегда интересные новости, просто удивительно… Вот это кори Усман, Ашраф-джан, потом кори Шариф… и я.

— Все не то, вы не наблюдательны! Чуть больше внимания — и вы бы сразу заметили, что я не сел, как обычно, у порога, а занял самое почетное место.

Никто не успел и слова сказать, как открылась дверь и вошел Хайдар-кул. Увидев ака Махсума, он растерялся, хотел даже уйти, но было поздно: тот заметил его и внимательно разглядывал. Правда, при всей своей наблюдательности ака Махсум не узнал рыбного повара, так хорошо изменил Хайдаркул свою внешность. А Хайдаркул быстро пришел в себя, — ломаясь, сделал несколько нелепых жестов, потом застыл у порога, показал пальцем на ака Махсума и захохотал.

— О-го-го-го! Здесь продавец лука! Я обошел лавки всего света, нигде и луковки не нашел. Вот здорово, что вы здесь. За каждый ваш шаг — мешок лука!

Все сидели, застыв от удивления. А Хайдаркул вытащил из-за пазухи пару лепешек, несколько огурцов и положил все это на скатерть.

— Я прямо с пира, — при этом он многозначительно подмигнул кори Шарифу, — там скучно… Народу много, у двери дома уселся эшик-ака-баши, во все стороны глазами так и рыщет… Я не вошел.

Сбитый с толку поведением и речами Хайдаркула, Махсум обратился к кори Шарифу:

— Это еще что за новая песня? Ничего не понимаю! Откликнулся Хайдаркул:

— Это не песня, а пляска. А пляску заводит барабанщик. Кори Усман и кори Шариф думают, что барабанщик выстукивает: бакабум-бакабум, бакабум-бакабум, а мы им — кишталанг-кишталанг, кишталанг-кишта-ланг, кишталанг… ха-ха-ха!..

Казалось, стены кельи трясутся, так зычно хохотал Хайдаркул. Все засмеялись.

— Здорово! — воскликнул кори Усман. — Вы готовы к любому испытанию, Хайдаркул. Но сейчас это ни к чему. Ака Махсум свой человек. Не бойтесь его, он все про нас знает, и мы частенько с ним советуемся.

— А это, — обратился кори Шариф к Махсуму, — Хайдаркул, рыбный повар, каракулец… Помните, тот, что защитил нас от драчунов около Куш-медресе.

Ака Махсум протянул руку Хайдаркулу:

— Ну и удивили! Вы так изменили свою внешность, что вас действительно не узнать. И сумасшедшим здорово представляетесь!

Хайдаркул сначала разломил лепешки, потом коротко рассказал о своих злоключениях, закончив рассказ следующими словами:

— Друзья мне посоветовали притвориться безумным. Выйдя из сумасшедшего дома, я смогу работать, не прячась от людей. И вообще в наше время лучше слыть сумасшедшим. Да, я зашел в игорный дом… впрочем, просто подглядел в окно. Там сидели трое из миршабханы и люди куш беги. Ну, подумал я, это неспроста, и поскорее ушел.

— Миршаб и кушбеги что-то слишком стараться стали, — сказал Махсум. — Суетятся, рыскают, словно курица, которая хлопает крыльями, готовясь снести яйцо. Ищут всюду врагов… хотят с ними разделаться… я пришел к вам сегодня попрощаться. Решил уехать, пока не попал к ним в лапы. Уезжаю в Казань. Город мусульманский, но принадлежит России. Когда-то, говорят, у нас на Востоке Бухара славилась наукой, образованием, а теперь все это перешло на северо-запад, в Казань. Потому я и решил туда ехать. Есть там у меня и знакомый, некто Белоусов, русский. Года два назад он работал в Кагане, в железнодорожном депо, сейчас в казанском депо работает. Он человек умный, добрый. Поеду — может, удастся перейти в русское подданство, терять нечего! Вам тоже, Хайдар-кул-ака, советую дружить с русскими. С их помощью скорее от всех бед избавитесь…

Хайдаркул во все глаза смотрел на Махсума. В жизни он не слыхал еще таких слов: русский, русское подданство… Что все это значит? Оказывается, и этот ученый человек удирает от миршабов и кушбеги! Но, видно, у него есть какие-то средства, пусть хоть немного… Есть, должно быть, и друзья, которые могут помочь, даже среди русских. Он, наверное, видел Россию и знает, как там живут.

— Я бы тоже хотел бежать отсюда, — медленно заговорил Хайдаркул. — Но как это сделать? Я ведь по-русски ни словечка не знаю, никогда с ними не говорил, как же мне держаться за них? Я темный, неграмотный человек.

— Если хотите, я вас познакомлю с русскими в Кагане. Это можно устроить.

— Хорошо бы.

— Договорились! Когда сможете посвободнее расхаживать, отправляйтесь прямиком в Каган и на вокзале спросите любого, где депо, вам покажут. Вы увидите людей в замасленной одежде, они скажут, где найти Умара. Он из Зирабада, очень хороший кузнец, понимает и по-русски и по-тюркски… Этот Умар во всем вам поможет. Я его завтра же увижу и предупрежу.

Непременно найдите его. А теперь, дорогие друзья, я должен идти.

Все хором стали его упрашивать посидеть еще немного.

— Вы уезжаете далеко, покидаете нас, так хоть сегодня побудьте нами. Бог знает когда свидимся, — сказал Ашраф-джан.

Молчавший до того Мирзо-Ибрагим поднял руку и начал читать Саади:

Лршаф-джан подхватил с воодушевлением:

Ака Махсум — большой любитель книг и знаток поэзии — принял выти и продолжал:

— Сдаемся! — воскликнул Ашраф-джан. — Но пожалейте наш бренный мир. Осветите его светом ваших идей.

— Хорошо, согласен, — весело сказал ака Махсум, — просим отведать плов, приготовленный кори Шарифом. Нам очень повезло, что он от страха не уронил блюдо на пол.

— Вот герой! — подхватил Мирзо-Ибрагим.

— А разве я когда-нибудь был трусом? Почему вы…

— Так, шутим…

Все рассмеялись и принялись за плов. Блюдо опустело в одно мгновение.

В дверь постучали. Вошел Абдулваххаб, бедняк, живший при этом же медресе, средства для существования он добывал переписыванием книг.

Абдулваххаб нес блюдо с пловом, от которого шел пар. Все были поражены. А он, поздоровавшись, поставил блюдо и предложил приняться за еду. Изумление было так велико, что никто не решался начать.

— Что же, львята, рука не поднимается? — засмеялся ака Махсум. Тут заговорил Абдулваххаб:

— Я понимаю, если бы это принес богатый, все накинулись бы, приговаривая: вкусно как! А тут все удивляются: откуда бедняк взял? Успокойтесь, я получил сегодня деньги у Афзала, отдал долги, потом купил что надо для плова. Ведь я, думаю, всегда у них пловом угощаюсь, дайка, не предупредив, сам сготовлю. И как удачно, что ака Махсум здесь оказался!

Убрали посуду. Хайдаркул поставил самовар, заварил зеленый чай. Беседа продолжалась. Ака Махсум снова начал рассказывать о русских. — Простые русские люди, рабочие, — говорил он, — никогда свысока не относятся к бухарцам и вообще к мусульманам… Счастье иметь друга среди русских, им можно верить, они никогда не обманут, не предадут, а в беде помогут. Вот увидите, русские избавят нас от рабства, от болезней… Они давно протянули бы руку помощи, да эмир и муллы мешают!

— Но если мы сблизимся с русскими, того и гляди, белый царь завладеет Бухарой! — воскликнул Ашраф-джан.

И что тогда с нами будет?

— Во всяком случае, русские знают больше, чем мы. Они и нам помогут узнать побольше. Вот у самаркандцев и ташкентцев глаза на мир открылись. Так бы и у нас…

— А что было бы с исламом, с нашей верой?

— Все осталось бы как есть! Сколько времени Татарстан во власти русских, а как были там мусульмане, так и остались. То же и в Туркестане, и в Самарканде…

— Да… Но там и русские церкви завелись, — задумчиво сказал кори Усман.

— Ну и что ж такого? — вмешался Хайдаркул.

— Неприятно как-то!

— Э, не столь уж это страшно, — сказал ака Махсум. — В нашей славной Бухаре такие дела творятся!.. Вот уж где человек страдает! Только тот в почете, кто пресмыкается перед властью — эмиром, казнями, кушбеги… Кто, продав свою совесть, прославляет их темные дела. Тем же, кто ищет правды и справедливости, кто хочет жить по совести, блюсти свою честь, нет места в этом государстве, он вынужден оставить родные места, бежать…

— Ваша правда, ака Махсум, верно говорите, — поддержал Абдул-ваххаб. — Но, по-моему, так уж устроен мир. Оглянемся назад: и во времена Платона, и Рудаки, и Фирдоуси, и Низами Гянджеви, и Джалалад-дина Руми, и в век Джами и Навои царила такая же несправедливость, творились те же черные дела. Мы читаем об этом в их великих произведениях, полных горечи и протеста против неправедных деяний правителей. Так было, так есть и так будет. Таков закон жизни, завещанный нам Адамом.

— Закон ли, не закон, от Адама или кого другого, но большей несправедливости я не видел, — с горечью ответил ака Махсум. — Человека унижают!

Ты всеми здесь презрен, нигде не видишь света, Уйди из этих мест, ищи в других привета.

— Вы правы! И мне придется последовать совету Саади. Я уеду отсюда… Но этот толстый развратник тоже долго не протянет, он получит по заслугам!

— Что? Что? — оживились все.

— Сегодня я видел Мухарраму Гарч… Вы знаете эту женщину, содержательницу Кунджакской бани. Но это только для вида: у нее другое занятие. Она верховодит поставщиками женщин для эмира. Стоит Мухар-раме Гарч шепнуть эмиру слово, похвалить красоту какой-нибудь девушки, и назавтра эта девушка будет доставлена в гарем. Ведь в бане все проходят через ее руки, она видит их во всей красе, от кончика пальцев на ногах до макушки… Уж ей ли не оценить по достоинству каждую. Я с ней познакомился из-за стычек с миршабом.

Она его тоже терпеть не может. А сегодня она сказала, что включает в список девушек для эмира дочь миршаба Абдурахмана. Поставщица Бахшанда тоже одобрила девушку. Однако я посоветовал Мухарраме немного повременить. Девушка помол плена, скоро будет свадьба… Вот тогда-то и сказать эмиру о ней… Толстяк с небес радости шлепнется прямо в пропасть отчаяния…

— Ох вы негодный! — воскликнул кори Шариф. — Вот у кого Хайдар-кулу надо научиться мстить.

— Да, Хайдаркул, когда вы окажетесь в сумасшедшем доме и станете раздумывать о своей судьбе, сочините что-нибудь в этом роде. Вы можете с меня пример. Ну, друзья, храни вас бог! Будем живы — увидимся.

Все встали. Обнимая и целуя ака Махсума, желали ему удачи и доброго пути. Особенно грустно прощался с ним Хайдаркул.

Э, если бы не долг мести, ушел бы вместе с вами, сейчас!

Все пошли провожать ака Махсума. Дошли до рядов Нового базара были идти дальше, но он попросил их вернуться. Тогда они повились у забора на берегу хауза Арбоб и вдруг увидели: Хайдаркул неслышной тенью скользит за ним. Он решил проводить ака Махсума до дома.

Оймулло Танбур жила в квартале Мирдустим, неподалеку от хауза. Мужскую половину двора занимало большое строение с широким балконом: под ним всегда было чисто подметено, полито, отчего во дворе чувствовалась свежесть.

Под навесом, на глиняной суфе, обложенной кирпичом, обычно с утра до вечера сидел за работой муж Оймулло Танбур, ювелир Тахир-джан. От ворот его закрывала камышовая перегородка, чтобы он не мог смутить проходящих девушек.

Двор на женской половине — небольшой, но для их семьи достаточно вместительный. В доме две комнаты: большая служила и спальней для супругов, и приемной для гостей, в другой — велись занятия с ученицами. В углу двора — кухня, сарай для дров, а поблизости — цветник и виноградник.

Тахир-джан любил жену и старался всячески отвлечь ее от мысли об их бездетности. Школа для девочек, завещанная ей матерью, заполнила ее жизнь.

Мы уже говорили о достоинствах этой ученой женщины, но хочется повторять и повторять! И правда, сколько ни говори о хорошем человеке, а особенно если это женщина одаренная и умная, все кажется недостаточным. Красивый человек, если он к тому же талантлив и нравственно совершенен, светит словно солнце.

Все в нем привлекательно мысли, слова, поступки. Не удивительно, что тонкий ценитель прекрасного Тахир-джан был очарован своей женой.

Он принадлежал к тому высокому разряду ювелиров, которых можно приравнять к поэтам. Тахир-джан был настоящим творцом красоты, он так подбирал всевозможные оттенки драгоценных камней, сочетал их с золотой или серебряной оправой, такую придавал форму, что его изделия ласкали глаз.

Очаровать Тахир-джана могла только женщина, стоящая выше всяческих похвал. Остается лишь напомнить, что настоящее имя Танбур — Карима, оно означает — великодушная, благородная, щедрая. Поистине это была на редкость прекрасная женщина.

В школе Танбур учились дочери богатых людей и чиновников, живших в округе, только одна, дочь миршаба Абдурахмана Шамсия, приходила издалека. Она была старше всех, хорошо училась и помогала учительнице, не случайно ее сделали старостой. Когда госпожу Танбур вызывали по неотложному делу, Шамсия проводила уроки.

Десять дней назад в школе произошло неожиданное событие.

Шамсия читала вслух стихи Бедиля, Танбур внимательно слушала ее.

Чудесная газель взволновала Танбур до слез, и она повторила вслед за ученицей последнюю строку.

— О, как это прекрасно! — воскликнула она. — Это не стихи, а музыка, изящная, чарующая…

В эту минуту в дверях появилась Фируза, а за ней сестра жены водоноса Зарифа. Учительница, все еще погруженная в музыку стихов, посмотрела на них отсутствующим взглядом и замолчала. Замолчали и девушки. Наступила полная тишина.

Фируза смущенно потупилась.

И вдруг снова прозвучал голос Танбур, повторившей последние строки газели:

Осмелев, Зарифа поклонилась и сказала:

— Здравствуйте!

— Здравствуйте! — повторила за ней Фируза, подбежала к Оймулло, собираясь встать перед ней на колени, но та удержала ее и расцеловала в обе щеки. Фируза поцеловала учительнице руки, а госпожа Танбур, прослезившись, заключила ее в свои объятия.

— Что с тобой, милая Фируза? Где ты пропадала? Я так беспокоилась, хотела даже сегодня пойти к вам, наведаться… Хорошо, что ты сама пришла!

Зарифа тем временем присела у порога, пробормотала аминь и рассказала о смерти Дилором.

Весть эта поразила госпожу Танбур. Как же ей до сих пор никто не сообщил о кончине столь почтенной женщины?

Как же так?!

— Ох, да благословит бог вашу милость, — запричитала Зарифа. — Все из-за бедности, некого было послать… Ведь у покойницы никого, кроме этой внучки-сироты, не было. Похоронил ее мой свояк, водонос Ахмед-джан… Да аксакал помог. Ну, сестра пришла, и я с ней, да еще две-три соседки… Прочитали заупокойную молитву… Правда, когда по округе разнесся слух, собрались многие. Проведали о смерти Дилором — сами пришли.

— Аминь, — сказала Танбур, подняв руку. Ее примеру последовали девочки, она прочитала молитву и, как полагалось, провела руками по лицу. Все повторили этот жест. Только Фируза горько плакала и ничего не видела. Зарифа сказала Оймулло, что хочет с ней поговорить. Танбур велела Шамсии занять место учительницы и увела своих гостий в другую комнату.

Зарифа рассказала о печальных событиях последних дней и заключила:

— Мой свояк не выдаст тайны, что бы с ним ни делали. А вот Фирузу посоветовал отвести к вам, больше ей деваться некуда… Это передал нам слуга бая, он тоже был арестован, но уже выпущен на волю.

— А зачем Фируза нужна миршабу?

— Бог его знает, мне неизвестно. Свояк выйдет — расскажет…

— Правильно сделали, что привели, — сказала Танбур. — Будь спокойна, доченька, мой дом — это твой дом. Здесь у тебя много подруг, не соскучишься… Учиться будешь. Даст бог, и ты станешь учить девочек, как я. Только не проговорись подругам, что тебя преследуют. Просто скажи: бабушка умерла, я не могу жить одна дома, вот и пришла сюда.

Оставив Фирузу в надежных руках, Зарифа со спокойным сердцем ушла домой, горячо молясь за добрую наставницу.

Все это было десять дней назад. Фируза посвежела, на губах заиграла легкая улыбка. Оймулло окружила ее материнской заботой, Тахир-джан был с ней приветлив и ласков, а любовь милой Шамсии совсем приободрила девушку. К тому же часто заходил Асо, его нежность и внимание очень трогали сироту. Но были у Фирузы и огорчения, и неприятности: дочь бая Салима и ее подруги при каждом удобном случае старались обидеть, задеть ее. Правда, Оймулло и Шамсия не давали Фирузу в обиду.

Шамсия помогала Фирузе готовить уроки, и с ее помощью девочка довольно быстро усвоила книгу толкований религиозных законов и правил Чоркитоб и почти половину Корана. Ей хотелось читать и Хафиза, и Бедиля, и Навои, которых уже прочли другие ученицы. Среди них были даже такие, что читали Физули и Маслак, а некоторые умели и писать.

Фируза мечтала об этом.

Однажды Танбур ушла на какое-то торжество. Шамсия, как обычно, сидела на ее месте, но девочки не очень-то боялись юную наставницу и, пользуясь мягкостью и добротой подруги, перестали заниматься и стали кто играть, а кто просто разговаривать. Шамсии тоже надоело их одергивать, и, усевшись в сторонке, она раскрыла книгу Шахина Лейли и Меджнун. Эту поэму ей дал два дня назад человек, которого она очень любила.

Вчитываясь в прекрасные стихи, Шамсия раздумывала: кто он, этот Шахин? Она ни от кого еще не слышала этого имени, даже от всезнающей учительницы. А вот ее любимый Ашраф-джан сообщил, что автор поэмы живет в Бухаре, в одном городе с ней. Шахин! Какое красивое имя! Оно означает — сокол. Сокол — птица, которая высоко парит в небе, сокол зоркий, сокол вольный. Как жаль, что к поэме не приложено жизнеописание автора! Может быть, удастся прочитать о нем между строк самой поэмы? Как хорошо она написана! Она слыхала немало рассказов и легенд о Лейли и Меджнуне: знала, что они олицетворяют бессмертное чувство любви, потому-то всех влюбленных называют их именами. А она сама, Шамсия, с ее любовью, похожа ли она на Лейли?.. Где ей до этой красавицы! А Ашраф-джан, похож ли он на Меджнуна? Нет, он ни на кого не похож! Он единственный, несравненный, чудесный! Но как печален рассказ о Лейли и Меджнуне, как тревожит он душу! Неужели и ее любовь окончится так же печально?

Стихи Шахина взволновали Шамсию до глубины души. Впервые в жизни ей довелось читать нечто подобное. Она без конца перечитывала отдельные места и целые дни ходила как в тумане.

Вчера вечером, сославшись на головную боль, Шамсия ушла в свою комнату, чтобы насладиться чтением поэмы. Но родители нарушили ее уединение. Встревоженные, они пришли к ней и забрали книгу.

— Слишком много читаешь, вот и болит у тебя голова! — сказала мать.

Хорошо еще, что они не очень-то грамотные, а то непременно бы стали расспрашивать, кто да зачем дал ей эту книгу.

Наконец сегодня, когда Оймулло Танбур нет, а девочки забавляются, она может спокойно почитать. Правда, немного мучает совесть: нехорошо пользоваться отсутствием учительницы, которая на нее положилась… Но все равно этих девчонок не заставишь слушаться. Нет, уж лучше поскорее дочитать книгу, встретиться с Ашраф-джаном и высказать ему свое мнение. Может, он согласится с ней… И тогда она попросит рассказать подробнее о самом поэте. Ашраф-джан, наверное, его знает…

Девочки между тем окружили Фирузу.

— Кто ты такая, что тебя так балуют? — спросила Салима.

— Госпожа Танбур на нас теперь и внимания не обращает. Все пляшут лишь вокруг этой бездомной сиротки…

Фируза уткнулась в книгу, стараясь не слышать язвительных замечаний и насмешек. Ее молчание еще больше раздразнило девочек. Одна из них толкнула ее слегка:

— Почему ты молчишь?

Это было уж слишком, и Фируза оторвалась от книги.

— Моя бабушка умерла раньше времени из-за насмешек госпожи Магфират. А теперь вы хотите уморить и меня вашей злостью?!

— Скажите на милость, ее бабушка умерла раньше времени, — засмеялась другая девочка. — А что ей, до двухсот лет жить, что ли?!

— До трехсот! — отрезала Фируза.

— Э, глаза бы твои лопнули! — крикнула грубая Салима. Салима была некрасива и всегда завидовала хорошенькой Фирузе.

— Нет, это твои — косые — пусть лопаются! Салима вскипела:

— Вы послушайте только, что болтает эта жалкая сирота! Она проклята, все ее родные умирают!

Салима хотела ударить Фирузу, но та отскочила в сторону. Большинство девочек приняли сторону Фирузы. Они отогнали от нее Салиму и ее подруг. Поднявшийся шум привлек внимание Шамсии, юная наставница не на шутку рассердилась, разогнала учениц по местам и, взяв в руки палку, пригрозила, что всех накажет. Потом начала их спрашивать.

Первой пришлось отвечать Салиме. Она все время путалась и запиналась.

— Не знаешь урока, никак не перескочишь Хафтияк, а еще шум поднимаешь, кричишь на ни в чем не повинных подруг, — гневно воскликнула Шамсия. — Вот расскажу все Оймулло да выдеру тебя как следует!

Салима расплакалась, дала слово спокойно сидеть, учить уроки и не трогать Фирузу.

Шамсия понизила голос: — Не дай бог никому из вас такую участь, как у этой бедной девочки. Ни отца, ни матери у нее нет, ни одного родственника на всем свете. Была одна старушка бабушка, и той не стало. Наша добрая госпожа Танбур приютила Фирузу, хочет воспитать, обучить. Так не грех ли завидовать девочке?

Салима, с покаянным видом опустив голову, села на свое место. Но и душе она затаила злобу и на Фирузу и на Шамсию.

Шамсия обычно не ходила домой обедать, оставалась в школе вместе с Оймулло и наслаждалась беседой с ней. Эти беседы, нередко сопровождавшиеся чтением стихов, игрой на танбуре и пением, воспитали в ней к музыке и поэзии. Она так увлекалась чтением, что могла часами просиживать над книгой. Сегодня, отпустив девочек домой обедать, Шамсии мелела Фирузе поставить самовар, вытащила принесенные из дома глипте пирожки, какую-то снедь и пригласила ее.

— Ты не огорчайся из-за этих глупых девчонок, — сказала она.

Вот начнешь читать хорошие стихи. Ты прочтешь книгу Саади Гулистан, прекрасную, как цветник. Шейх Саади говорит: если человек мудрый, ученый (вот как ты) будет обижен невеждой (как, например. Салима), то от него ничего не убудет, а тому ничего не прибавится. Ведь если простой камень разобьет золотую чашу, то камень не станет от этого ценнее, а золота не станет меньше… Поняла? Эти гадкие девчонки могут сколько угодно чесать свои злые язычки, ты все равно лучше их во сто раз. Не печалься, не волнуйся. Поскорее научись читать стихи. Книги — лучшие наставники и советчики. Хочешь, я прочту тебе мою любимую газель Хафиза? Когда мне грустно, я всегда читаю эти стихи, и на душе так легко становится…

Шамсия раскрыла книгу Хафиза. Видно было, что ей самой хочется ее перечитать, да еще перед такой внимательной слушательницей, как Фи-руза. По нескольку раз она прочитывала каждое двустишие, объясняла Фирузе его смысл, и постепенно отступала горечь обид, жизнь наполнялась интересом, сердце — любовью.

— Несдобровать творящему добро, — прочитала Шамсия следующую строчку.

— Такому, как вы, — воскликнула Фируза.

— О, что я такое сделала, чтобы так говорить обо мне, — возразила Шамсия. — Вот наша учительница — другое дело. Она действительно тебе как ласковая мать. В этом ты счастливее меня.

— Что вы говорите, дорогая моя наставница! Кто вы и кто я? Мне бы хоть пылинку от вашего счастья!

— Нет, ты не знаешь, я не так уж счастлива, как кажется. С виду все хорошо: мой отец известный человек, миршаб Абдурахман-бек, я самая младшая в семье, отец и мать балуют, я ни в чем не терплю недостатка. Но если заглянуть поглубже, я пленница, я игрушка в их руках. Мне позволяют ходить только в школу, в остальное время — сиди дома. Мне не с кем даже поговорить… А главное, не знаю, за кого меня выдадут замуж, помолвят с сынком какого-нибудь крупного чиновника, и я перейду в их дом. А какая это семья, что за человек мой будущий муж, грамотен ли он? Может оказаться невеждой, пьяницей, безнравственным! И такому надо будет подчиняться, исполнять все его желания и приказы…

В этом ли счастье!.. В этом ли…

Шамсия замолчала, не в силах продолжать, к горлу подступил комок слез. Фируза сидела потрясенная. Ее не столько удивили горести Шамсии и даже не то, что эта счастливая на вид девушка так жалобно плачет. Нет, ее поразило неожиданное открытие: оказывается, эта милая, красивая, сердечная девушка, любительница стихов и всего прекрасного — дочь безжалостного, жестокого миршаба Абдурахман-бека! Это у него в тюрьме томится ни в чем не повинный дядюшка Ахмед-джан! Это он арестовал честного юношу Асо! Что за странное противоречие: подлый, низкий отец и благородная, справедливая дочь! Недаром говорится, что из шипа вырастает роза, а от пчелы исходит мед.

Ну хорошо, но сейчас не в этом дело, главное, чтобы подлый миршаб не узнал от дочери, где находится она, Фируза! Как же так получилось, почему Оймулло не предупредила ее?

Наплакавшись вволю, Шамсия вытерла мокрое от слез лицо и снова заговорила, но Фируза уже не вникала в смысл ее слов, она думала о своем. А что, думала она, если раскрыть Шамсии правду, пожаловаться на ее отца? Ой, страшно, еще натворишь беду — не обрадуешься… Шамсия, может, и проявит на словах участие, а потом пойдет и все расскажет отцу. Сказать? Не сказать? Нет, сначала нужно посоветоваться. Оймулло мудрая женщина, она, наверное, худого не посоветует.

При этой мысли Фируза повеселела и живо произнесла:

— Не падай духом, не печалься, если ты не камень. Иди смелее, если не хромой!

— Что, что ты говоришь? — воскликнула изумленная Шамсия. — Ты что, поэтесса? Откуда ты взяла эти стихи?

Фируза, улыбаясь, сказала, что слышала их от бабушки.

— Не надо печалиться, — утешала она Шамсию. — Отец ведь любит вас… А я… не знала, что вы дочь такого важного человека. Я была недостаточно почтительна с вами…

— Брось говорить так, милая Фируза. Быть миршабом и дочерью миршаба не столь уж почетно. Меня это только тяготит. Но смотри, не меняй из-за этого своего отношения ко мне. Считай меня по-прежнему своим другом и сестрой.

— Спасибо, дай вам бог здоровья! — горячо воскликнула Фируза и тут же умолкла.

Шамсия взяла книгу и погрузилась в чтение. Читая про Лейли и Меджнуна, она забывала обо всем на свете.

Фируза тихонько встала, свернула скатерть, па которой они обедали, и села за уроки.

Когда занятия окончились и девочки разошлись по домам, Фируза, оставшись вдвоем с Танбур, рассказала ей, что произошло.

— Не волнуйся, — успокаивала ее та. — Шамсия очень хорошая девушка, она тебя любит и никогда не расскажет о тебе отцу.

— А вдруг случайно проговорится?

— Я ее предупредила, будь спокойна!

Госпожа Танбур старалась говорить весело, но на душе у нее, как говорится, кошки скребли: а вдруг правда миршаб или бай узнают о Фирузе? Тогда добра не жди.

У Фирузы отлегло от сердца, она улыбнулась.

— Ну вот, — сказала Оймулло, — так-то лучше. Когда ты улыбаешься, доченька, и мое сердце радуется, все кругом кажется светлее. Дай тебе бог всегда улыбаться, не знать ни печали, ни горя.

В ту пору всеми делами Бухары ведал кушбеги Остонакул, эмир Абдулахад пребывал главным образом в своей резиденции в Кермине, предаваясь развлечениям, и совсем не интересовался происходящим в его стране и за ее пределами. Он целиком положился на кушбеги, человека умного, рассудительного, большого дипломата. Остонакул-бек по возможности ограждал эмира от всяких волнений, но самому ему приходилось вести сложную и нелегкую борьбу. У него было много недругов, строивших козни, противодействовавших всем его начинаниям. Его не любили за то, что он был шиитом-иранцем, а ему надоели изуверские выходки фанатиков — мулл Бухары.

Дворец Остонакула находился в Арке, блеском своим он не уступал дворцу самого эмира — каждого, кто входил в это величественное здание, охватывал трепет. Как ни ненавидели кушбеги казикалон и другие лица, занимавшие крупные государственные должности, они вынуждены были ходить к нему на поклон. К тому же своей железной логикой, острой мыслью он побеждал в споре противников.

Что до миршаба Абдурахмана, то он вел двойную игру — как говорится, бил и в подкову и в сапог, то есть служил и нашим и вашим. Частенько приходил он к кушбеги, льстил ему подлизывался, наговаривал на казикалона и прочих мулл, передавал, непомерно раздувая, разные сплетни об их тайных делишках. А потом шел к кому-нибудь из них и клеветал на кушбеги. И, как ни странно, такой умный человек, как Остонакул, жестоко ошибался, считая миршаба своим преданным другом, человеком, на которого можно опереться в случае нужды. Он прибегал к его помощи, когда требовалось спровоцировать какую-нибудь склоку, разжечь вражду между разными группами. Миршаб делал вид, что выполняет указания кушбеги, а на деле и не думал преследовать его противников.

Остонакул-бек был высокого роста, сухопарый, с крупным носом, большая окладистая борода падала на грудь. Даже в жару кушбеги надевал два парчовых халата. Голову повязывал белой чалмой, какую носят чиновники, говорил громко, быстро, впиваясь в собеседника острым, пронзительным взглядом.

В этот день кушбеги срочно вызвал к себе миршаба Не успел тот сесть на коня, чтобы ехать во дворец, как пришел посыльный от казика-лона, тоже приглашавшего его к себе. Миршаб растерялся: куда ехать, что делать? Долго сидел он в седле, обдумывая этот сложный вопрос, наконец решился и двинул коня ко дворцу кушбеги. Что ни говори, вся власть у него в руках!

Ко дворцу он подъехал утомленный. В передней привел одежду в порядок, отер с лица пот и вошел в гостиную.

Кушбеги был один. Миршаб почтительно поздоровался.

— Здравствуйте, — ответил кушбеги. — Что-то вас не видно, не являетесь, пока не позовешь…

— Преданно несу службу его высочества, ваше превосходительство! Пекусь о спокойствии и безопасности его подданных, исполняю поручения вашего превосходительства. Но считаю неудобным часто беспокоить вашу милость, уж извините.

— Само собой разумеется, что мы с вами преданные слуги его высочества. И незачем это повторять, говоря об исполнении своих служебных обязанностей. Зато почаще следует докладывать о положении в городе, о поведении подданных, делиться с нами своими соображениями. Тут нечего стесняться!..

— Ваше превосходительство…

— Я ведь предупреждал вас, следите за учащимися, обуздывайте их. Сообщайте мне об их поведении. А вы что делали?

— Ваше превосходительство, я стараюсь, слежу неусыпно, — засуетился миршаб.

— Да? А что вы сделали, например, с этим Махсумом?

— О, проклятый! Он провел меня подлейшим образом! Я только искал, повода арестовать его после того, как он оскорбил меня, опозорил перед всеми…

— И вы не смогли осуществить это из-за его побега в Россию!

— Что поделаешь, в Бухаре одиннадцать ворот, и они открыты с утра до вечера.

— Надо было поторопиться с арестом! В Бухаре и без Махсума хватает головорезов! Они своевольничают, нарушают порядок, смущают людей… Вчера я получил указ от его высочества, он всех нас называет дармоедами, бездельниками! И он прав, под самым носом у нас тащат лакомые куски, а мы и в ус не дуем. Вы думаете, если русский царь хорошо к нам относится, мы можем спать спокойно? Отнюдь нет! И среди русских разные люди бывают, есть хорошие, полезные нам люди, а есть очень вредные, и такие махсумы якшаются с ними, набираются вредного духа, а потом сеют недовольство среди мусульман. Нужно смотреть в оба, быть всегда начеку!

— Да я всегда рад стараться! — проговорил миршаб, а про себя подумал: Сам кушбеги к русским тянется, с российским политическим агентом заодно, к чему же говорить все это? Может, хочет таким образом замазать свои заигрывания с русским? Хорошие ли русские, плохие ли — какое ему до этого дело! Какие есть — пусть такие и будут!

Миршабу хотелось поскорее узнать, зачем вызвал его кушбеги, и получить разрешение уйти.

Ведь его ждет еще казикалон. Но по виду Остонакула нельзя было надеяться, что его скоро отпустят, разговор обещал быть продолжительным.

Кушбеги взял со стола папку и начал рыться в ней, ища какую-то бумагу. Наконец, видимо не найдя того, что искал, он отложил папку и пристально посмотрел на миршаба.

— Насколько мне известно, до сих пор не найден разбойник, пырнувший ножом Гани-джан-бая. Почему? Вчера я получил от бая жалобу. К тому же исчезла и одна из его рабынь. Что же получается, мне, что ли, вместо вас расследовать эти дела?! Бухара поручена вам! Мы не допытываемся, каковы ваши доходы, откуда они, сколько людей у вас и что за люди… Поступающие на вас жалобы мы даже не читаем. Чего же вы еще хотите?

— Ваше превосходительство…

— Так нельзя работать на государственной службе. До меня дошли слухи, что вы якшаетесь с вашими подчиненными, играете в азартные игры, развлекаетесь с безбородыми юнцами и бог его знает какими еще занимаетесь недостойными делами…

— Клевета, ваша милость, клевета!

— Вы уже не в том возрасте, — мягче заговорил кушбеги, — любимый сын ваш Замонбек уже созрел для женитьбы, у старшей дочери дети, следовательно, ваши внуки… Пора вам заняться политикой. Возьмите пример с меня. Чего я только не вытворял в молодости! А потом прочел прощальную молитву, сказал аминь и вот достиг поста кушбеги. Мои мысли целиком посвящены государственным делам, политике.

— Ваша милость…

— Наша задача — не раздражать его высочество. Мы должны ублаготворять нашу знать, духовенство, ограждать цветы страны — богатых купцов, баев — от происков разбойников и голытьбы. Тем самым мы упрочим свое положение, наш пост будет незыблем.

— Ваша милость…

— Ну, кажется, все, можете идти. Не забывайте лишь о том, что я говорил. И имейте в виду: к началу месяца нужно поднести его высочеству подарки, в том числе красивую девушку, а еще лучше красавчика юношу…

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

— А что до дела Гани-джан-бая, то не складывайте оружия! Не может быть, чтобы ваши люди в конце концов не нашли того негодяя!..

— Нашли, нашли! — воскликнул миршаб и рассказал, что следы привели следопытов к хаузу Арбоб.

— Ну, а дальше что было? — нетерпеливо спросил кушбеги. Миршаб растерялся:

— Вот то-то и оно… Неизвестно, то ли проклятый Хайдаркул сам поскользнулся и упал в хауз, то ли его кто-то стукнул и сбросил туда. В том месте, где река выходит из-под земли, обнаружились его следы, но они переплелись со многими другими следами и потерялись. Мы спустили ныряльщиков, но они вернулись ни с чем.

Миршаб задыхался от жары и волнения.

— Все кругом обыскали, и мечеть, и медресе, но след пропал. Учащиеся и служки из мечети сказали, что слышали со стороны водоема крики среди ночи, но боялись выйти…

— И вы им поверили?

— Я бы не поверил, но…

— Забудьте о своих но и действуйте, — резко прервал кушбеги. — Господь бог вас умом не обидел, одарил богатством, дал в руки власть, чего же еще вам надо?

— Ваша милость…

— Ну, так знайте, если через неделю дело Гани-джан-бая не будет благополучно завершено, нам с вами не поздоровится.

Кушбеги жестом дал понять, что миршаб может идти. Это не сулило ничего хорошего, миршаб почувствовал, что над ним сгустились грозовые тучи.

К казикалону миршаб явился запыхавшись, когда тот уже успел прочитать вечернюю молитву и собирался приступить к трапезе в обществе своих друзей и родственников.

— Поспел, вот хорошо! Как говорится в таких случаях: значит, теща меня любит, — пошутил миршаб. — Подумать только, что я мог лишиться такого плова с курицей!

— Дело не в любви, а в том, что вам вообще везет, — подхватил шутку верховный судья, — еда сама в рот лезет, вот потому и поспели. Ну, присаживайтесь.

После плова ели дыню, затем казикалон долго молился и наконец произнес аминь. Это означало, что он отпускает гостей. Один за другим они поднялись с места и попросили разрешения уйти. А казикалон, пригласив своего сына-раиса и миршаба, уединился с ними в другой комнате.

— Ну, — сказал он, — что у вас нового?

— По милости его высочества и вашими заботами, — подобострастно начал миршаб, — всюду царят мир и тишина.

— Это нам известно, — проворчал казикалон, — дайте что-нибудь посвежее!

— Вы, кажется, были у этого мудреца-шиита, — вступил в разговор раис. — Что же он изрекает?

— Говорит, есть жалобы на нас…

— Вы поосторожней с этим иранцем, — прервал раис. — Нетрудное дело самому сочинить жалобы или попросить кого-нибудь написать… Ваш иранец — мастер на такие дела.

— Да, да, — воскликнул казикалон, — наш кушбеги-иранец очень хитрый! Слова не скажет понапрасну, без задней мысли. Вы поэтому изложите нам все, что он говорил.

Лишь тогда мы поймем его истинные намерения.

— Ваша милость… — начал миршаб.

— Ну так о чем же вы сегодня беседовали? — настойчиво повторил казикалон.

Припертый таким образом к стенке, миршаб рассказал обо всем, кроме того, что касалось Гани-джан-бая.

— Какое ему дело до учащихся медресе? — гневно вскрикнул казикалон. — Это не его забота и не ваша! Они, как и духовенство, касаются только меня.

— Удивительное дело, — снова вмешался в разговор раис, — его милость кушбеги надумал поднести эмиру красавицу! А где поставщики русских женщин, они что, не работают уже?

Миршаб не понял, что тот хочет сказать, и вопросительно посмотрел на казикалона. Тот объяснил:

— Этот иранец служил шпионом у русского царя! Они теперь в интересах России строят козни внутри Бухарского эмирата. Всем известна его связь с русским политическим агентом, даже его высочеству. Но это не смущает иранца, он подбирается к самому эмиру.

— Да, да, — согласился раис, — все начинается с дворца его высочества.

Миршаб снова недоумевал. Тогда, понизив голос, заговорил казикалон:

— До нас дошел слух, что во дворце его высочества появились русские женщины. Это удар по религии, по государству, ничего хорошего из этого не получится. А кто, кроме иранца, мог привести его высочество на этот путь? Ведь он — приверженец русских! Говорят, что его высочество уделяет много внимания этим женщинам, прибывшим из Фетербурга. — Так произносил казикалон название русской столицы. — Если и дальше так пойдет, все дела уплывут из наших рук, а религия будет раздавлена!

Обращаясь к миршабу, он сказал:

— Наш долг повлиять на его высочество.

— А как мы можем добиться этого, ваше святейшество?

— Взяться как следует, горячо за дело — всего добьемся! Можно и попугать немного. Начнем с того, что вы, разговаривая как-нибудь с иранцем, между прочим намекнете, что вам известно о связях его высочества с русскими и что вы беспокоитесь, как бы не узнало об этом духовенство и прочие столпы государства. Иранец должен будет призадуматься. Одновременно надо найти очень красивых девушек из наших — таких, чтобы красота их пленила его высочество. Их надо подготовить к встрече, это должны быть не только красивые, но и умные девушки. Уж я знаю — одна умная девушка в таком деле стоит десяти мужчин.

— А где же найти такую умную девушку?

— Ну, это уже ваше дело!

Мало у вас поставщиков, что ли? Одна Мухаррама Гарч чего стоит! Да и вы сами весьма опытны. Когда найдете девушку, доложите, а мы уж вас научим, что делать.

Помолчав немного, миршаб сказал:

— Слушаюсь, ваше святейшество! Почту за честь выполнить данное поручение.

— Расходы по делу будут оплачены нами.

— Благодарю, ваше святейшество!

Беседа, по всей видимости, была закончена, и миршаб попросил разрешения удалиться.

После его ухода отец и сын сидели несколько минут молча. Вдруг раис забеспокоился:

— Таксир, этому глупому толстяку не очень-то можно верить… Вдруг он донесет своему высокопревосходительству?..

Казикалон, беспечно улыбаясь, махнул рукой, подумав при этом, что сын его глуповат.

— Ну что, если и донесет? Даже хорошо. Я нарочно все ему выложил. Пусть Остонакул-бек знает, что нас не проведешь. И мы в политике кое-что смыслим, бездействовать не будем. Но миршаб вряд ли осмелится рассказать. Ему лишь бы теплое местечко да чин, а до политики дела нет.

— Но, может, именно ради своей должности…

— Действуя с умом, всего добьешься!

— А все же Остонакул сильный и наглый враг. С ним нужна большая осторожность, таксир!

— Да, да, — раздраженно сказал казикалон и замолчал, что-то обдумывая.

Он хорошо изучил характер своего сына: злой, мстительный, но неумный, он все делал невпопад: если мстил, то неудачно, приказы отдавал несвоевременно…

— Я очень опасаюсь, — снова заговорил казикалон, что скоро умру и вся моя семья останется без защиты под властью этого выскочки.

— Не приведи господь! — воскликнул раис. — Даст бог, и вы одолеете всех своих врагов, а сами сто лет проживете.

— Как говорится, сынок: на бога надейся, а за куст держись!

Шамсия вышла из школы. С головы она закутана паранджой и лицевой сеткой, под мышкой — книги. Обычно за ней посылали из дому служанку или она шла в компании подруг. Сегодня, как нарочно, никого не было. Шамсия не торопилась, она думала о себе, о Фирузе, о счастье, повторяла про себя стихи Хафиза:

Не относилось ли это и к ней?

Стихи Хафиза так очаровали ее, что она унеслась мечтой куда-то вдаль, парила в мире нежных чувств. Совсем не похожая ни на отца, ни на мать, она была мягкой, удивительно чуткой и впечатлительной, с сердцем, открытым для любви. Шамсия горячо любила свою учительницу, раскрывшую ей всю прелесть искусства, поэзии, воспитавшую в ней лучшие чувства — человечность, искренность, чистосердечие…

Как хорошо, что она попала в эту школу, нашла там истинный путь к знаниям. Не то прожила бы всю жизнь слепой, с чем пришла в этот мир, с тем и ушла из него. Вот как ее родители. Хорошо, что они не посмотрели на то, что школа в другом квартале. Родители любят свою Шамсию, все отдать ей готовы… но они ее не понимают и никогда не поймут. Они вечно живут в страхе, что поставщики девушек могут потребовать Шамсию для эмира. А что они сами ей готовят? Просватают за чуждого ей человека, которого она и в глаза не видала. В этом ли счастье?!

Они и не подозревают, что сердце Шамсии уже принадлежит одному человеку, что только с ним она может быть счастлива…

…Это произошло ранней весной. Шамсия пришла в школу позже, чем обычно. В проходе, ведущем на женскую половину двора, она увидела красивого юношу. Он сидел перед Тахир-джаном и с воодушевлением читал стихи. Шамсия сделала еще несколько шагов и остановилась, точно завороженная, — ее очаровал голос юноши, его лицо, стихи, которые он прочитал:

— Хорошо! — восхищенно сказал ювелир. — И стихи хорошие, и читаете вы хорошо.

— Если я буду учиться у такого мастера, будет толк, как вы думаете? — спросил молодой человек.

— Ваш учитель — настоящий мастер слова, но надо посмотреть, что вы сами умеете…

Тут раздался чей-то голос на женской половине, и Шамсии пришлось уйти, она сгорела бы от стыда, если бы увидели, что она подслушивает.

Через некоторое время ювелир вошел в общую комнату, и Шамсия услышала, как Оймулло спросила мужа:

— С кем это вы так весело разговаривали сегодня утром? Это приходил Ашраф-джан, сын сундучника, кое о чем посоветоваться. А потом почитал стихи. Он очень любит поэзию.

Через два дня Шамсия снова встретила Ашраф-джана, но уже возвращаясь из школы домой. Он сидел возле медресе, у хауза, с двумя юношами.

Сердце ее чуть не выпрыгнуло из груди.

Она догадалась, что он живет в келье при медресе. Ежедневно, проходя утром и вечером мимо, она так волновалась, что холодели руки и ноги и беспокойно билось сердце. С надеждой поглядывала она на вход в медресе: не появится ли он?

И однажды ее надежда сбылась: он сидел на суфе один. Все было забыто — девичья гордость, стыд, проходя мимо него, Шамсия как бы случайно уронила свою сумку с книгами. Она успела сделать несколько шагов, когда за ее спиной раздался голос:

— Сестричка, вы уронили папку!

Шамсия обернулась и, увидев, что Ашраф-джан собирается поднять папку, быстро сказала:

— Постойте, я сама!

Она наклонилась, и в этот миг сетка сползла немного вниз, открыв ее прекрасные глаза и брови. Ашраф-джан был потрясен. На миг все вокруг окуталось туманом, и только два прелестных глаза, два огромных, блестящих, обольстительных глаза сияли перед ним…

А когда наконец оцепенение прошло, девушки и след простыл, но в его руке трепетал оставленный ею листок бумаги…

Под стихами она написала: Говорят, вы знаете поэзию. Ксли это так, угадайте, чьи стихи.

Шамсия не шла, а летела в школу, так она была возбуждена и взволнована. Да, говорила она себе, побольше смелости, решимости.

Возвращаясь вечером домой, она с тревогой приблизилась к медресе, но Ашраф-джана нигде не было видно. Ночь она провела без сна и утром встала с головной болью. Почти не прикоснувшись к еде, схватила папку и помчалась в школу.

На этот раз он сидел на обычном месте и внимательно всматривался в прохожих. Сердце Шамсии бешено билось, дрожали руки и Собрав все силы, она быстро прошла мимо него, но тут же услышала ею голос:

— Сестричка, милая, вы забыли это…

Шамсия повернулась к нему, он протягивал ей листочек. В его глазах она прочла горячий интерес и нежность. Взяв листок, Шамсия пробормотала спасибо и быстро ушла. У нее не хватило терпения, чтобы дойти до школы. Она юркнула в проход у первого дома, развернула листок и вот что прочла:

Письмо заканчивалось стихами:

Вечером они снова встретились. Он умолял ответить ему на письмо, а она все повторяла:

— Будьте терпеливы, вам ответят!

И она ответила. На другой же день написала, что она не пери и не ангел, а обыкновенная девушка, которая любит читать, особенно стихи. Она знает, что он занимается литературой, и хотела бы стать его ученицей, просит руководить ею, снабжать книгами.

Так началась их дружба. Сначала Ашраф-джан пылал к ней юношеской страстью, и это затмевало все. Но, познакомившись поближе, увидев, какой у нее пытливый ум, как скромна она, сдержанна и стыдлива, он почувствовал к ней влечение значительно более серьезное и глубокое. Он приносил ей книги, они обменивались мнениями о прочитанном, иногда спорили… И все это урывками, в каких-нибудь безлюдных переулках, а чаще в письмах, которые они на ходу передавали друг другу.

За это время Ашраф-джан узнал, что она дочь миршаба, а Шамсия — что он сын небогатого сундучного мастера. Оба они прекрасно понимали, что миршаб никогда не отдаст дочь за такого человека, что их дружбе скоро придет конец. Но они не могли расстаться и, терзаясь, шли навстречу бедам и страданиям.

Два дня назад Ашраф-джан уехал с отцом в Гиждуван. С тоской на сердце проходит Шамсия мимо медресе… Ну, а если бы он и был сейчас здесь, что бы изменилось? Все равно счастливыми им не быть!

Насколько лучше Фирузе. Хоть она и сирота и нет у нее ни одного родственника, ни своего дома, она счастлива. У нее есть любимый, между ними нет преград, он навещает ее, и они вот-вот поженятся…

Почему Оймулло запретила ей говорить родителям о Фирузе? Почему настойчиво просила скрыть от всех, что девушка живет у нее в доме? Неужели Фируза совершила какой-нибудь дурной поступок и ей хотят мстить?

Тут какая-то тайна. Учительница не станет скрывать без причины. Бедная Фируза, ей пришлось искать защиты… Нет, Шамсия никогда не проговорится, не назовет ее имени. Она знает, что за одинокими девушками многие охотятся.

Погруженная в эти мысли, Шамсия и не заметила, как очутилась у своего дома. Из внутреннего двора ей навстречу шла Салима, та самая грубая девчонка, которая поссорилась с Фирузой. На голову накинута паранджа, лицо закрывает сетка. Сердце Шамсии сжалось от страха, она почуяла, что Салима приходила недаром.

— Это ты, Салима, — сказала она, придержав ее за паранджу, — ты зачем была тут и почему так скоро уходишь?

— Так… ничего… Нужно было сказать кое-что вашей маме… Тут Шамсия и вовсе загородила ей дорогу в узком коридоре:

— А ты и мне скажи. Что случилось?

— Нет… У нас просто свой разговор… Да и давно я у вас не была… Ну ладно, пропустите меня…

Но Шамсия и не думала этого делать, она вплотную придвинулась к Салиме и зажала ее в угол. Губы ее дрожали от гнева.

— А ну, выкладывай правду, подлая сплетница! Что ты наговорила моей матери?

— Сами виноваты! — крикнула Салима, бледная от страха и смущения.

— Наверное, ябедничала, рассказала о Фирузе. Говори, проклятая чертовка!

— Что хотела, то сказала! Ты что мне, хозяйка? Пропусти.

Такого бесстыдства уже не могла стерпеть обычно кроткая, сдержанная Шамсия. Выронив из рук книги, она бросилась на Салиму и сдавила ей горло.

— Если ты рассказала о Фирузе, я тебя сейчас же убью!

Но Салима не сдавалась, она скинула паранджу и начала драться с Шамсией.

Драка была в самом разгаре, когда с улицы вошел миршаб. Он разнял девушек и повел за собой во двор.

— Что с вами? Если задумали настоящую драку, нужно было выбрать место посвободней, — попробовал он пошутить. — Вот, пожалуйста, здесь на суфе просторно. Петушиный бой между девушками! Это интересно!

Но девушки уже остыли. Шамсию одолевали тяжелые мысли: если тут проведали тайну Фирузы и с ней что-нибудь случится, то Оймулло и сама Фируза будут уверены, что это она, Шамсия, выдала. Сколько бы она ни клялась, что это неправда, они не поверят.

Салима, поправляя свою одежду, сказала:

— Уважаемая Шамсия придирается ко мне на каждом шагу… И в школе, и на улице, и даже дома. Прямо не знаю, что делать…

Миршаб был крайне удивлен:

— Ну-у-у! Вот, оказывается, какой стала наша милая дочь!.. А дома рта не раскрывает, на сто вопросов едва один раз ответит. И то не всегда. Вечно с Хафизом и Бедилем носится.

Салима поняла, что ее разговор с матерью Шамсии о Фирузе скоро всем станет известен, наверное, она уже идет сюда, чтобы со всеми подробностями сообщить мужу об этом. Так уж лучше самой рассказать, убедить, что права она, а не Шамсия.

— Кроме Бедиля и Хафиза, она еще завела себе в школе подружку, — зло сказала Салима, указывая на Шамсию. — Вот из-за этой-то подружки нам житья нет…

В это время вошла жена миршаба и прервала Салиму:

— Что тут происходит?

— Да вот девчонки подрались, а я их разнял, — сказал миршаб, входя внутрь дома. — Приведи-ка их сюда, я сам буду судьей, узнаю причину драки. Пока не помирю, не оставлю их в покое.

— А я знаю, — сказала жена, — все это из-за жалкой сироты, из-за этой Фирузы.

Миршаб так и застыл, глядя на жену:

— Что?! Из-за Фирузы, говоришь?

— Да, да! Заходите в комнату, я все расскажу.

Миршаб вошел, снял халат, повесил его на гвоздь, осторожно, чтобы не развернулась, снял чалму и повесил ее на другой гвоздь. Потом сел на курпачу под окном и стал ждать жену, которая где-то замешкалась. Через несколько минут она вошла, сказала, что Шамсия вся в слезах ушла к себе, а Салима убежала. Миршаба в данную минуту волновала только весть о Фирузе, а не переживания дочери.

— Ну ладно, скорей говори!

Жена рассказала со всеми подробностями о ссоре между девушками, об участии, которое Шамсия принимала в Фирузе.

— Так, — сказал задумчиво миршаб. — Ты вполне уверена, что это та самая Фируза?

Жена удивилась:

— А вам-то что за дело: та ли, не та ли Фируза? Почему так настойчиво переспрашиваете?

— Значит, нужно, жена! Ступай, приведи сюда Шамсию.

Жена вышла, а миршаб стал обдумывать неожиданное сообщение, строить планы. Несомненно, это та самая Фируза, внучка старухи Дилором. Надо поспешить, послать за ней человека. Только бы заполучить ее, а там все наладится. Может, она окажется столь хороша, что ее стоит поднести в подарок эмиру? И потом она, наверное, знает, где находится тот преступник, Хайдаркул… Пусть укажет! За все эти сведения его, миршаба, конечно, неплохо наградят. Деньги маячили уже перед его жадным взором. Но почему Шамсия до сих пор ни словечком не обмолвилась о ней? Неужели они так дружны, дали клятву верности друг другу?

Наконец появилась Шамсия. Она села в дальнем углу и, печально опустив голову, разглядывала ковер.

— Подойди поближе, — ласково позвал отец. — Садись рядом со мной, дорогая.

— Иди, иди, слушайся отца, — приказала мать.

Но Шамсия осталась на месте. Тогда миршаб сам подошел к ней, погладил по голове, поцеловал и спросил:

— Скажи, дочка, эта Фируза — та самая, внучка Дилором?

Шамсия молчала. Миршаб продолжал расспрашивать:

— Оймулло приютила ее, потому что она круглая сирота, да? Но у нас разве ей не лучше было бы? Ведь ты ее любишь, почему не взяла к нам?

— У Оймулло тоже места хватает, — ответила Шамсия.

— А все-таки она только учительница… У нас больше достатка, и дом у нас совсем другой, — хвастливо сказал миршаб. — Будь у нас хоть десяток едоков — прокормим, для всех найдется кусок хлеба. Ты подумала об этом?

Миршаб встал и надел халат.

— Ладно! Это хорошо, что ты дружна с Фирузой. Говорят, она девушка умная, рассудительная. Мы постараемся устроить так, чтобы вы всегда были вместе, будь спокойна, доченька!

— Что вы собираетесь делать? — испуганно спросила Шамсия. Она встала.

Миршаб хитровато улыбнулся и снова погладил дочь по голове. Не бойся, твоей подруге ничего плохого не сделают.

Надевая на голову чалму, он на ходу уже сказал:

— Только сейчас вспомнил: сегодня казикалон устраивает прием российскому политическому агенту, надо идти туда, помочь…

Шамсия слушала, печально опустив голову. Вслед за отцом она вышла из комнаты и сразу же поднялась наверх к себе. А миршаб тихонько шепнул жене, чтобы она следила за Шамсией, ни на шаг не выпускала из дома. Выйдя на улицу, он прямиком направился в свое управление. Там сидел его помощник Кали Курбан, известный всему городу картежник и пьяница.

— Старик не признается… — этими словами он встретил начальника. — Все пробовал, сделал что мог. Пытки на него не действуют.

— Какой старик? — недоуменно спросил миршаб.

— Старик водонос. Он уже еле дышит, не сегодня завтра помрет. Еще с похоронами хлопот не оберешься. Лучше уж отпустить его, все равно ничего не добьемся.

— Освободи! — приказал миршаб. — Постой… Затем возьми с собой двух-трех человек и отправляйся в дом ювелира Тахир-джана, знаешь, того, что живет возле хауза Мирдустим. Жена его — Оймулло Танбур. Так вот у него в доме скрывается та самая Фируза, которую мы разыскиваем. Приведи ее сюда. Да только смотри у меня — не груби ювелиру и его жене. Просто скажи, что тебе приказано, так распорядились его милость кушбеги и миршаб.

— Слушаюсь!

— Я заплачу тебе, не беспокойся. Но еще раз напоминаю — не груби ювелиру и его жене!

Кали Курбан направился к подвалу, чтобы освободить водоноса, но его нагнал слуга, говоря, что миршаб приказал привести Ахмед-джана к нему, он хочет сам допросить его.

Приказав стражникам привести старика из подвала, Кали Курбан остался стоять у дверей, покуривая чилим.

Освещая дорогу фонарем, они спустились в темницу и вскоре вывели водоноса, поддерживая его с двух сторон.

Старик был на себя не похож. Давно не стриженные борода и усы седыми спутанными клочьями закрывали нижнюю часть лица. Его и без того запавшие глаза сейчас совсем провалились. Живой мертвец, да и только. Он едва передвигал дрожащие ноги, если бы его не тащили с двух сторон, он сам не мог бы ступить и шагу. Его жалкая одежда — карбасовые штаны и рубашка — была изорвана и запятнана кровью.

При виде старика даже Кали Курбан отвернулся. А водонос, преодолевая смертельную слабость и собрав остаток сил, прохрипел:

— Дай бог, чтобы и ты испытал мои муки, изверг!

— Уведите! — заорал Кали Курбан так, словно его укусил скорпион.

Старика потащили к миршабу. Тот стоял с нагайкой в руках. Водоноса бросили на ковер у порога миршабханы.

— Мне известно, — говорил миршаб, — что ты всех знаешь. И убийцу Саиба Пьяницы, и человека, ударившего бая ножом. Знаешь, но не признаешься. Почему же? Жизни-то тебе осталось всего несколько дней. Зачем упрямишься? Действовать надо по закону святого шариата. На этом свете не повезло тебе. Но ведь есть и тот свет, там тебе бог воздаст, если здесь будешь его слушать… Говори же!

Старик молчал. Едва вздымавшиеся его плечи говорили о том, что он еще дышит.

— Господи, Ахмед-джан! Ты человек верующий, помоги же нам в этом святом деле. Мы ведь все равно найдем преступника, скажешь ты или нет. Вот ты скрыл от нас, где находится внучка Дилором, а что пользы? Мы и сами нашли ее. Сейчас Кали Курбан приведет сюда Фирузу из дома Оймулло Танбур…

Тощее, безжизненное тело старика вздрогнуло, он с трудом оторвал от пола голову и взглянул на миршаба.

— Не будешь ты жив-здоров, — прохрипел он, — душа покойной старухи не позволит!..

Сказав это, он лишился чувств.

Миршаб усмехнулся, хлестнул нагайкой по своему сапогу и сел. В эту же минуту Кали Курбан ввел двоих: Фирузу в парандже с закрытым сеткой лицом и Тахир-джана. Фируза трепетала от страха. Она и не догадывалась, что на паласе в окровавленных лохмотьях лежит ее друг и защитник, дядюшка Ахмед-джан. Ее заплаканные глаза прикованы были к злому лицу миршаба.

— А, привел! — воскликнул миршаб. — А этот человек зачем?

— Я сам пришел, господин! — сказал Тахир-джан. — Как же можно насильно тащить одинокую, бедную сироту! Зачем отрывать ее от покровительницы, названой матери? Это несправедливо, по шариату так не положено!

Миршаб усмехнулся:

— Вы хороший ювелир, Тахир-джан, но в государственные дела и в дела шариата лучше не вмешивайтесь!

Это наша забота! Вернитесь-ка лучше домой, успокойте жену… Скажите ей, что Фируза с божьей помощью снова станет посещать школу, помогать ей по дому.

— Я буду жаловаться его святейшеству, дойду до дворца его высочества! — повысил голос Тахир-джан.

— Воля ваша! — пренебрежительно усмехаясь, сказал миршаб. В эту минуту водонос приподнялся, дрожащей рукой потянулся к ювелиру и прохрипел:

— Тахир-джан, не ходи! Никуда… Не поможет. Это волк, а другой — лиса, третий — шакал, четвертый — осел. Наши стоны и стоны бедной сироты услышит только бог! Только он за все им отплатит!

Лишь теперь Фируза узнала водоноса. При виде этого истерзанного человека она забыла о собственных страхах и с криком: Дядюшка, это им! — бросилась к нему. Схватив его слабую руку, она покрывала ее поцелуями. В порыве любви и жалости она не заметила, что паранджа и сетка сползли, что лицо ее открыто. Слезы неудержимо текли из глаз и падали на голову старика. Он тоже плакал. Тахир-джан приложил к глазам платок, потом в знак отчаяния ударил себя по коленям.

Вдруг в миршабхану, запыхавшись, вбежал аксакал Нусратулло. Миршаб с величественным видом обратился к нему:

— Хорошо, что вы пришли. Вы отведете водоноса Ахмед-джана домой и поухаживаете за ним. А ты, Курбан…

Тут аксакал прервал его:

— Ваша милость, я узнал, что нашлась внучка Дилором… Я пришел за ней… Я опекун этой сиротки… я…

— Вы заберете больного старика, — отрезал миршаб. — Это богоугодное дело. А Фирузу ты, Курбан, отведешь ко мне домой!

Не обращая внимания на крики несчастной беззащитной девушки, Курбан подхватил ее, как воробышка, и понес.

Тахир-джан, дрожа от негодования и отчаяния, бросился на него, но два стражника схватили его за руки и вывели вон.

Миршаб, очень довольный всем происшедшим, сидел на почетном месте. Полумертвый Ахмед-джан так и остался лежать на паласе. А Нусратулло в крайнем недоумении, разинув рот и подняв руки, остановился у окна.

Миршаб ликовал. Небрежно выплюнув за дверь остатки наса, он кликнул Кали Курбана. Но помощник его был весьма раздражен: никакой прибыли сегодняшние дела ему не принесли, хоть крика и шума было много… Да еще этот несчастный старик с его пронзительным взглядом… Такой взгляд, наверное, у ангела смерти, он прямо жалит сердце, а хриплый голос до сих пор звучит в ушах. Да, неудачный день! Вконец расстроенный, вошел Кали Курбан к миршабу.

— Что ты такой хмурый? — спросил миршаб. — Кажется, что сейчас снег пойдет.

— Да, сегодня снегопад…

Миршаб засмеялся:

— Ничего, все будет в порядке. Тебе, может быть, эта погода не по вкусу, а для государства очень хороша! Я доволен! Ухожу домой. А ты оставайся, поживись немного от просителей, бедняга, но смотри не зарывайся, слышишь? Вымогай, но имей совесть…

— Ладно уж, — проворчал Кали Курбан, мысленно выругав миршаба. И все же пошел проводить его до ворот.

У миршаба дома все уже легли спать. Дожидалась его только жена, она рассказала, что произошло за это время: Шамсия предложила Фирузе пойти в ее комнату, но та почему-то отказалась. Тогда Шамсия что-то ей шепнула, и Фируза пошла. Мать забеспокоилась, что Шамсия хочет помочь Фирузе бежать, и приставила к ним двух служанок и слугу в придачу.

— Молодец, жена! — похвалил миршаб. — Я вижу, что ты все мои дела можешь вести. Ну как, понравилась тебе девчонка?

— Да, очень хороша, настоящий ангел. В жизни не видела таких красавиц! Но уж очень молода. Хоть и рослая, статная, а все же ребенок еще.

— Ну так что?

— Вы, наверное, намереваетесь поднести ее эмиру или еще кому-нибудь… Так вот, не годится это, очень жестоко!

Миршаб засмеялся:

— Ты тоже была маленькой, когда я тебя взял, а теперь у тебя столько детей…

— Жалко девочку, отец! Оставим ее у нас, пусть живет с дочкой… Хоть годик, хоть два… А там она еще красивей станет.

Миршаб молчал, он думал. Жена права: девочка еще мала, для эмира нужна не такая. Ведь задача — найти опытную, умную девушку, конечно красивую, но такую, чтобы сумела отвратить эмира от русских женщин. А что может эта девчонка? Эмир, правда, любит очень юных, как нерасцветший бутон розы, но только поиграет и тут же бросит. Да, да, жена права: рано еще отдавать Фирузу. Пусть лучше поживет здесь, кое-чему научится под руководством жены и дочери, вот тогда и преподнести эмиру. А она уж после всего для нее сделанного сможет расположить эмира к миршабу.

Эта мысль доставила миршабу удовольствие, от избытка чувств он даже поцеловал жену.

— Правильно говоришь, все верно — девочка еще совсем мала. Пусть поживет у нас, ты и Шамсия научите ее, как себя вести, образование дадим, вырастим… А там посмотрим.

У жены отлегло от сердца. Облегченно вздохнув, она сказала:

— Уж я ее воспитаю как надо, не беспокойтесь. Довольные друг другом и принятым решением, супруги уснули. А наверху ни Шамсия, ни Фируза не могли спать.

— Ну поспи, поспи хоть немного! — уговаривала Шамсия подругу. Она знала, что уговоры не помогут, бедная девочка все равно не уснет.

Разве можно спать, натерпевшись таких мук, горько выплакавшись?

Ведь у Фирузы сердце не камень.

Как только отец ушел, Шамсия поняла, что Фируза попадет к нему в руки. Она кинулась было к Оймулло предупредить, но, увы, мать не пустила, к тому же долго упрекала за непокорность. Поняв, что ее положение безвыходное, Шамсия, обливаясь слезами, заговорила о Фирузе, стараясь вселить жалость в сердце матери, и достигла цели. Мать растрогалась и пообещала оставить Фирузу у них в доме, уговорить миршаба…

Сейчас отец вернулся домой. Шамсия не знает, о чем говорит с ним мать, но она верит в ее уменье подчинить его себе. А если и мать не уговорит отца, Шамсия заявит отцу, что сама пойдет к Мухарраме Гарч — пусть та отведет ее к эмиру. Да, так поступит она, если он не оставит в покое бедняжку Фирузу! Но это еще не все: она пожалуется эмиру, что отец не хотел отдать ему свою дочь. Все это Шамсия выложила Фирузе и закончила:

— Не грусти, сестренка. Будем жить с тобой вместе, ходить в школу, заниматься с нашей дорогой Оймулло…

Но Фируза как будто не слышала ее.

Еще несколько часов назад Фируза была так спокойна!.. Когда постучали в ворота, она крепко спала. Ювелир пошел открывать, но долго не иозвращался. Жена забеспокоилась и последовала за ним, встрепенулась Фируза.

В проходе слышались мужские голоса, один из них принадлежал Гахир-джану, другой — кому-то незнакомому. Его слова долетали до слуха перепуганных женщин, он говорил, что миршаб и кушбеги требуют немедленной выдачи Фирузы. Если это не будет сделано добровольно, он уведет ее силой. Фируза вся дрожала от ужаса, почти лишившись чувств, она опустилась на пол. Оймулло сердцем поняла, что творится с девочкой. Она поддержала ее, привела в комнату, дала выпить воды. Не находя слов для утешения, она крепко прижала ее к себе.

Вскоре пришел Тахир-джан, в полном смятении он сказал, что выхода нет и что он сам поведет Фирузу к миршабу, будет протестовать, требовать, чтобы ее освободили. Танбур прекрасно понимала, что выхода нет, все равно Фирузу уведут. Она успокаивала девочку, говорила, что ее сейчас же отпустят… Вот и дядюшка Тахир-джан пойдет вместе с ней.

Но весь страх перед миршабом поблек, когда Фируза увидела старого водоноса. Изверги, что они сделали с ним! В первое мгновение она даже не узнала его. Опухшее лицо, косматые седые волосы, свалявшаяся седая борода, окровавленная рваная рубаха… Какой ужас! В чем он провинился? Только за то, что он спрятал Фирузу, его так истерзали?..

Да что это к ней привязались? Что плохого сделала она людям? Чего хочет от нее миршаб? В тюрьму сажают воров, убийц, а при чем тут она? Была бы жива бабушка, ничего такого не случилось бы. Никто не осмеливался ее и пальцем тронуть при жизни бабушки. А теперь все за ней охотятся — и кушбеги, и миршаб, и аксакал, и имам, и суфи, и бай, и дочери бая, и Салима… Все, все на нее напали. Хорошо еще, что есть учительница, она не такая, и Шамсия хорошая… И Асо… Где же он сейчас? Что с ним? Утром придет ее проведать, а ее уже нет. Узнает, что случилось, наверное, побежит к миршабу, а его там изобьют и прогонят… Что же с ним будет? Боже, боже, за что? В чем я провинилась перед тобой?

Все эти мысли не давали покоя Фирузе, она никак не могла уснуть.

— Что будет с Асо? — не выдержав, воскликнула она Утром он, возможно, придет к Оймулло.

— Ничего страшного, ты с ним сама поговоришь, все ему расскажешь.

— Как, Асо придет сюда?

— Нет, ты пойдешь в школу, будешь там заниматься, а вечером вернешься вместе со мной.

— Буду ходить в школу? С вами вместе? Да разве родители ваши согласятся?..

— Мать согласна, а отца она уговорит, я в этом уверена.

— Ох, если бы так!.. Я буду вам верной служанкой, стану носить ваши книги, только берите меня с собой в школу, не оставляйте здесь одну.

— Ты ведь моя любимая сестренка!

— Дай вам бог прожить тысячу лет! Будьте вечно счастливы! Пусть никогда не придется пережить вам, что я переживаю…

У Шамсии от жалости больно сжалось сердце, горло перехватила спазма, она ничего не ответила Фирузе.

Баня Кунджак, что значит угловая, — одна из самых старинных в Бухаре. Она не случайно называлась угловой, ибо помещалась на углу двух улиц, как раз против Большой бухарской мечети, ворота бани открывались прямо перед ее высокой стеной.

У ее ворот и в округе постоянно толклись нищие, гадальщики, торговцы печеной свеклой, а летом — водой. И от покупателей отбоя не было. В помещение бани вели со двора вниз широкие ступени. Туда уже мужчины не входили. Там, в большой прихожей, на суфе, покрытой тюфяками, убранной паласами и одеялами, восседала обычно владелица бани, женщина весьма известная всей Бухаре, Мухаррама Гарч. Она была высокая, дородная, с грубоватым лицом, хранившим следы былой красоты, но поддавшимся натиску времени. На ногах у нее хромовые сапожки со скрипом, отсюда и прозвище — Гарч, что означает скрип.

По ее манере держаться заметно было, что это многоопытная женщина, прошедшая сквозь огонь и воду, видавшая виды, прекрасно разбирающаяся в людях. Покуривая чилим, она внимательно оглядывала всех посетительниц и всем оказывала должное внимание, в зависимости от их положения в обществе. Для каждой у нее находилось острое словцо, голос у Мухаррамы Гарч был громкий, низкий, почти мужской. Редко случалось, чтобы она вставала кому-нибудь навстречу, исключение делалось только для очень знатных женщин, которых она знала наперечет, довольно часто бывала у них дома.

Сидя возле огромного сундука, она сама брала деньги за вход, взглядом, мановением руки отдавала распоряжения массажисткам, банщицам, служанкам, выдававшим набедренные повязки. Таким образом, почти не вставая с места, она управляла всем банным заведением.

Ее услугами пользовались не только женщины, но и мужчины.

Это уже происходило за пределами бани. Чего только она не проделывала! Самые крупные бухарские баи были ей многим обязаны и с благодарностью откликались на ее просьбы. В ней нуждались и миршаб, и казикалон, и муфтий, и даже сам алам.

Она была своего рода зеркалом, в котором каждый мужчина мог подробно разглядеть понравившуюся ему женщину. От острого взгляда Мухаррамы Гарч не ускользали ни достоинства, ни недостатки красавиц, пленивших чье-нибудь воображение.

— Нет, дочь такого-то вам не подходит, разуверяла она какого-нибудь влюбленного. — Она только с виду хороша собой… Ну там рост… А вам, я знаю, нужны полные, пышные красавицы… Эта же — ощипанная ворона, кости да кожа.

Не очень-то это было красиво — так порочить девушек, но при всем том Мухаррама Гарч была неплохой женщиной: мужественная, смелая, она ни перед кем не заискивала, никому не угождала, не жадничала и никого не боялась. Но горе ее врагам, с ними она была зла и мстительна.

В описываемый нами день Мухаррама Гарч пребывала в прекрасном настроении. Она сидела на своем месте, ожидая недавно родившую жену известного бая, торговца халатами. Предстояло отпраздновать это событие. К тому же сегодня должна была прийти невестка Вафо-джана, менялы Обеих женщин, конечно, будут сопровождать многочисленные родственницы, подруги, служанки, и от всех этих обычаев немало денег приплывет в карман владелицы бани. Обычные посетительницы не очень-н) занимали сегодня внимание Мухаррамы Гарч. Она с нетерпением ждала важных гостей, нервно курила и бросала взгляды на дверь.

Но ту сторону двери дежурила служанка, наконец она сообщила, что пришла жена бая. Мухаррама Гарч встала, отдав приказ служанкам, и, приговаривая: Добро пожаловать, — пошла навстречу прибывшим. Восемь нарядно одетых женщин сбросили свои паранджи на руки служанок и с их же помощью спустились вниз по ступенькам.

Мухаррама прежде всего поздоровалась с матерью бая, высокой пожилой женщиной, потом обратилась к его жене, бывшей очень красивой, но теперь пожелтевшей, осунувшейся. Измучили ее роды и невежество повитух. Немало молодых жизней загубили они.

Поздоровавшись со спутницами молодой женщины, Мухаррама отвела их на почетное место. Из рук повитухи она взяла новорожденного и подала бабушке, поздравив ее с замечательным внуком.

— Ах, что за мальчик! Настоящий шах! Пусть живет долго, в достатке, пусть вечно будет счастлив!

— Аминь! — сказали все хором и провели руками но лицу. Появились подносы с чаем, угощение.

Мухаррама вошла в помещение бани, чтобы очистить для молодой жены бая парную.

В старинных бухарских банях есть особая комната для омовения ног. Туда входят в нижнем белье и обуви, а раздевшись и отдав белье и обувь банщице, надевают полученную от нее повязку. Отсюда по темному коридору проходят в круглую залу с большой, тоже круглой, суфой посредине. Из этой залы ведет ряд дверей в другие отделения. В двух из них на широких лежанках купальщицам делают массаж. Остальные — парная и холодная. Есть еще крохотные отделения, где женщины совершают самое интимное омовение.

В парной в стены вделаны большие чаны с холодной и горячей водой, в топке пылает огонь, плиты раскалены добела. Жара там неимоверная.

Одетая, в сапожках, Мухаррама вошла в парную и обратилась к купающимся там женщинам:

— Милые мои, в бане Кунджак тепло повсюду. Вот помойтесь хотя бы на той суфе или на этой, можете пройти и в холодную. Уступите место недавно родившей…

Тут же в сопровождении нескольких женщин появилась жена бая, слабая, худая, она опиралась на руки двух своих спутниц. За нею шла повитуха, неся на руках новорожденного, а далее — массажистки, банщицы с ведрами, тазами, чайниками, благовониями…

Зрелище это привлекло всех находившихся в бане.

Первой в парную вошла повитуха, она уселась на суфу с ребенком на руках и приказала служанке старательно вымыть пол. Потом обратилась к роженице:

— Ну, милая, ложитесь-ка на пол… Сначала на спину, вот так!

Банщицы усердно мыли молодую женщину. Ребенок заливался плачем на руках у повитухи. Кругом кричали и взвизгивали, звенели ведра и тазы, заглушая плеск льющейся воды, и весь этот крик и звон отдавался эхом в высоком куполе. В спертом воздухе парной почти нечем было дышать. Жена бая, совсем обессиленная мытьем и массажем, лежала без чувств. Ребенок зашелся плачем и уже не издавал ни звука.

Наконец повитуха встала:

— Ну хватит! Возьмите ребенка. Ему уже сорок дней, помоем его и вынесем отсюда.

Служанки помогли повитухе положить младенца, как полагалось, на грудь матери и в таком положении помыли его. Трижды облив водой, передали в руки одной из родственниц, и та унесла малютку. А молодую мать еще раз как следует вымыли и, перевернув на живот, осыпали с ног до головы размельченным жареным орехом, смешанным с сахарной пудрой, при этом служанки горстями бросали его себе в рот. Поясницу женщины посыпали бурой и кардамоном и приказали лежать неподвижно. Она поминутно теряла сознание от жары и запаха пряностей. Повитуха, увидев, как ей плохо, велела служанкам принести сладкую мучную болтушку и пиалы.

Когда ритуал был окончен, молодую женщину снова помыли и вынесли в более прохладное помещение. Для гостей расстелили тюфячки, подстилки, и Мухаррама Гарч поздравила всех присутствующих. Снова принесли обильное угощение, тарелки с жареным мясом.

Не успела Мухаррама приступить к еде, как вошла ее служанка и что-то шепнула на ухо.

Мухаррама тут же последовала за ней к выходу. По ту сторону ворот, на суфе, в ожидании ее сидел посланец миршаба Кали Курбан.

— Здравствуйте, уважаемая, — сказал он, услыхав, что она приблизилась к воротам. — Как поживаете?

Мухаррама Гарч, не стесняясь, что он увидит ее лицо, вышла к нему.

— Что случилось?

— Ничего, все в порядке… Его милость миршаб шлет вам привет. Он все глаза проглядел, ожидая вас. У него, видно, важное к вам дело есть.

— Ладно, скажи, приду попозже.

— Нет, уважаемая, без вас мне вернуться нельзя. Хоть умри, но приведи сейчас же! — говорит. Ничего не поделаешь, придется!..

— А если я не пойду, что ты мне сделаешь? — вскипела женщина. — Не боюсь я ни тебя, ни твоего начальника.

— Ну-ну, на все для вас готов, — уже совсем мягко, чуть ли не ласково сказал Курбан, — не убивайте меня, дайте еще хоть два дня пожить, если будет на то ваша милость!..

— Сейчас не время шутить! — строго прервала его Мухаррама. — В бане важные гости, иди, скажи — приду попозже…

— Да я без вас с места не сойду. Если сейчас не пойдете, я сам отправлюсь в баню за вами.

— Еще что выдумал?!

— А вы поторопитесь!

Упрямый, вздорный нрав Кали Курбана был всем хорошо известен, и Мухаррама решила, что лучше его не дразнить. Вернувшись к гостям, она извинилась перед ними и, посадив на свое место старшую помощницу, обратилась к бабушке новорожденного:

— Простите, уважаемая госпожа, я вынуждена вас покинуть. Не сердитесь, если было что не так. В другой раз исправлю… Аминь. Дай вам бог еще много внуков, долгой жизни и счастливых дней!

Все подняли молитвенно руки.

— Мы на вас нисколько не в обиде, — сказала старуха. — Дай вам бог здоровья!

Сняв с гвоздя свою паранджу и сетку, отдав распоряжения служанкам, Мухаррама ушла. Она не сомневалась, что гости отблагодарят как следует всех обслуживающих баню, да и ее не забудут. Уж наверное для нее приготовлен ценный подарок…

Миршаб с нетерпением ждал Мухарраму. В его душе царило смятение. Фируза нашлась, жена советует оставить ее дома, надо выдать замуж дочь… Как от всех этих дел и мыслей не закружиться голове? Он готов был уже согласиться с женой, оставить Фирузу на год у себя, но тогда ведь все равно придется искать для эмира какую-нибудь красивую, умную девушку. Таков наказ кушбеги и казикалона. В этом деле может помочь только Мухаррама. Если она не знает подходящей, так уж никто не может знать. Правда, в последнее время у миршаба испортились отношения с Мухаррамой: он сам и его люди нарушили свои обещания, несколько раз появлялись на ее тайных пирушках. А ведь на эти пирушки приходили весьма известные в городе мужчины, которым было нежелательно, чтобы их здесь увидели, и они уже не рисковали прийти на них снова. Это все отбивало у Мухаррамы выгодных клиентов. Да, нехорошо получается.

И все же миршаб был так уверен в своей силе, в прочности своего положения, что не сомневался в послушании Мухаррамы. А в случае чего можно ее и заставить!.. Еще есть такая замечательная приманка — деньги, подарки. Во что бы то ни стало надо добиться ее помощи!

Мысли миршаба прервал вошедший слуга, он доложил, что пришла Мухаррама Гарч, миршаб быстро спрятал под подушку нагайку, лежавшую рядом с ним, и приказал ввести женщину.

Лицо Мухаррамы было закрыто сеткой, но, как только слуга вышел, она откинула ее, поздоровалась с миршабом и собралась было скромно усесться поодаль. Но миршаб пошел ей навстречу, весело улыбаясь, ответил на ее приветствие и пригласил сесть рядом с собой. Разговор он начал издалека, спросив прежде всего о ее здоровье.

— Моя покойная мать, — улыбаясь, сказала Мухаррама, — не раз говаривала, что миршабы не пускают женщин в свое учреждение. А о том, чтобы их спрашивать о здоровье, и речи быть не могло! Слава богу, в наше время все это изменилось… Нас, беспомощных, слабых, как равных допускает к себе ваша милость, да еще о здоровье спрашивает. Слава богу, тысячу раз слава!

— В наше время, — подхватил шутку миршаб, — такие слабые, беспомощные, как вы, могут самих защитников государства защитить! Ну а теперь — к делу! Я пригласил вас в необычный час для того, чтобы наша встреча осталась в тайне, чтобы недруги ничего о ней не знали. Сейчас никого здесь нет, никто нас не услышит, и давайте говорить открыто.

— Что у меня, сто голов, чтобы лукавить с вами?!

— Вы, кажется, немного обижены на меня, вернее, на моих подчиненных?

— Я слишком поздно узнал об их поступках. Ну, это больше не повторится. Баня Кунджак ваша, что хотите, то в ней и делайте! Но при условии, что и вы мне поможете.

Мухарраме стало ясно, для чего ее позвал миршаб, он нуждается в ней, без нее не может обойтись. Быстро сообразив все это, она сказала:

— Чем я, слабая, словно горсть перышек, могу помочь вашей милости? Миршаб понял ход ее мысли.

— Я ведь сказал, давайте не лукавить. Насколько вы слабы, мне хорошо известно… — сказал он, усмехнувшись. — Если ваши перышки из серебра, я на каждое посажу по рубину, если из золота — по алмазу. На этот раз мое слово крепко, обещание я сдержу!

— Приказывайте! — подумав, сказала Мухаррама. — Смотря по предложению и мои перья примут окраску…

— А дело вот какое, — понизив голос, сказал миршаб. — Нужно найти девушку для его высочества… Такую девушку, чтобы магнитом его к себе притянула…

— Девушек в стране его высочества много, немало и поставщиков этих девушек. Что же мы будем у них отбивать хлеб?

Миршаб удивленно взглянул на нее: что она, притворяется или действительно ничего не понимает?

Мухаррама, конечно, главное поняла, но надо было заставить миршаба раскрыться до конца, чтобы содрать с него побольше.

Миршаб тем временем говорил:

— Бросьте ваши штучки. Лет десять назад они, может, и подходили, когда влюбленные в вас мужчины исполняли все ваши капризы и прихоти, но то время прошло. Слушайте меня внимательно: нужна умная, красивая, образованная девушка, искусная во всех делах, мудрая, как большой ученый, и эту девушку необходимо преподнести эмиру.

— А что случилось, его высочество больны? Никак вас не пойму.

— Боже упаси! Его высочество, слава богу, здоровы. Но мы, его верные слуги, обязаны заботиться постоянно о том, чтобы доставить ему что-нибудь приятное, чтобы дни его проходили в радости. Разум и красота девушки, которую мы ищем, должны отвлечь его высочество от всяких забот и печальных мыслей. Все поставщицы, даже сама Бахшанда, до сих пор не могут найти такую девушку. Они смотрят только на внешность, понять, умна ли девушка, глупа ли, они не могут. Это под силу только вам. А я вам помогу советом.

Теперь понятно?

— Понятно, — коротко ответила Мухаррама. Наступило молчание. Миршаб первый нарушил его:

— Ну, если вы поняли, так отвечайте.

— Что мне сказать? — лукаво улыбаясь, заговорила Мухаррама. — Нелегко найти такую девушку. Нужны золотые перья и крылья, чтобы взлететь высоко, а мои сейчас — из соломы и тряпок.

Миршаб развеселился, ему понравились эти слова, и, громко расхохотавшись, он игриво ткнул ее в бок.

— Сделаем и перья и крылья из чего хотите, милая Мухаррама! Было бы это лет пятнадцать назад, рабом бы вашим стал. А вот и задаточек, пока что от кусочка теста — пресная лепешка.

Поиграв кожаным мешочком с деньгами, Мухаррама вернула его миршабу, сказав:

— Я не могу есть пресное, желчь закипает. Скажите лучше правду, что-то таится…

Миршаб, взяв мешочек, бросил его обратно со словами:

— Это поручение его милости кушбеги. Девушка должна быть найдена в этом месяце, а в начале следующего — подарена эмиру. Вот все, что я могу сказать. Это дело государственной важности, и никто о нем знать не должен. Если ты справишься с ним, тебя осыплют золотом.

Мухаррама поняла, что дело весьма серьезное, она поняла это по низко опущенным векам миршаба, по неожиданному переходу его с вы на ты.

— Ради его высочества, — сказала хитрая Мухаррама, — я сделаю все! Но нужно время, нужно много времени, чтобы найти подходящую девушку и подготовить все для этого.

— Срок — начало месяца!

— Начало следующего месяца?!

— Я сообщу его превосходительству кушбеги, а ты действуй! Но это еще не все, мне нужно с тобой посоветоваться. Ты знаешь мою дочь? Она не очень хороша собой, да и возраст уже немалый. В одном хорошем доме устроили помолвку, а теперь много хлопот, готовимся к тою…

— Вот это хорошо! Побольше бы у нас было тоев!..

— Аминь! — торжественно произнес миршаб и, понизив голос, продолжал: — Вот я к тому и говорю, не внеси случайно в список мою Шамсию.

— Вашу дочь? — изумилась Мухаррама. — За кого вы меня принимаете, меня, вашу верную служанку? Неужели я предам своего покровителя! Вашу дочь!..

— Ну а другие? Бахшанда?

— О них ничего не знаю.

— Неправда!

— Мне это в голову не приходило. Неужели кто-нибудь из поставщиц осмелился бы на такое дело?

— Ну хорошо, — успокоился миршаб. — Но я тебе поручаю и это. Разузнай все у своих женщин, расспроси, не подавая вида, что тебе что-либо известно… Посмотрим, как они ответят. Если она попала в чей-нибудь список, сообщи мне, я поскорей приму меры.

— Непременно!

— Возьми вот эти тридцать монет! Все расходы за мой счет! Мухаррама снова отказалась от денег, но миршаб насильно всунул их ей и опять обещал, что никто из его подчиненных не будет вмешиваться в ее дела. В конце концов она взяла деньги и с удовлетворением подумала: как хорошо, что толстяк у нее в руках. Все удачно обернулось! Пообещав выполнить его поручения, она набросила на голову паранджу, опустила сетку и ушла.

По дороге в баню Мухаррама вдруг призадумалась: а почему кушбеги не поручил непосредственно ей этого дела? И почему понадобилась умница, искусная во всех делах, а не просто красивая девушка? По многолетнему опыту Мухаррама знала, что эмиру и его приближенным нужны просто молоденькие, хорошенькие, игривые — вот и все, их ум и способности мало кого волнует. Нет, конечно, здесь кроется какая-то тайна. Разведать ее можно, но сначала нужно найти девушку. А где ее искать?

Дом Ходжа-Убон находился в квартале, носящем его имя. Квартал расположен недалеко от медресе Ходжааспгардон, у хауза Арбоб. Высокие ворота дома выходят на улицу. За воротами широкий проход подводит к калитке во внутренний двор, справа от калитки крытое помещение, похожее на большую конюшню, отделенное от прохода высоким крыльцом. Но не кони содержались в этой конюшне. Там были прикованы цепями к столбам и стенам люди. Их шеи, руки и ноги были в оковах. Обнаженные до пояса, босые, с непокрытой головой, они являли страшное зрелище. Одни тихо стонали, покорные, подавленные, другие бились, плакали, кричали, рвались неизвестно куда.

Это был дом для умалишенных. Предполагалось, что здесь лечат душевнобольных, но в действительности об этих несчастных никто не заботился, они были заброшены, предоставлены самим себе, с ними обращались, как с животными. Пищей служила сухая лепешка да глоток сырой воды, спали они прямо на жесткой земле, днем и ночью закованные в цепи. Если к этому прибавить, что их ежедневно хлестали нагайкой, то картина мучений станет еще ужаснее. Кто эти люди, чем они занимались до того, как попали сюда, — никто не знает, их всех объединяет одно слово: девона — безумные.

И вот Хайдаркула решено было поместить в этот дом. Для начала туда отправился кори Шариф. Он явился к владельцу дома и наплел ему целую историю: к нему, мол, земляки привезли из Каждумакского тумена дальнего родственника и оставили на попечение. А родственник оказался не в себе, заговаривается. Лекари считают, что на выздоровление надежды нет, но он, кори Шариф, верит во врачебное искусство его милости ходжи и в чудеса этого дома… Так вот, не возьмется ли ходжа за его лечение? Не подержит ли больного хотя бы два месяца у себя? Вылечит его — хорошо, а не вылечит, кори Шариф, покорясь судьбе, все равно заберет его.

Плата за лечение и содержание больного была предложена хорошая, и ходжа согласился.

Вечером три друга — кори Шариф, кори Усман и Ашраф-джан, — поддерживая Хайдаркула, направились в Ходжа-Убон.

Приблизясь к сумасшедшему дому, Хайдаркул стал разыгрывать безумного.

— Истина или друг! — вскрикивал он. — Звезды с неба подмигнули мне, дали понять, что завтра утром в Бухаре пойдет снег. Да, да, снег пойдет и спадет жара. В медресе Мири Араб из купола не будет выходить пар. При виде миршаба сердца у всех каменеют… Кто посмеет назвать меня девона, получит от миршаба двести ударов нагайки…

У самого дома Хайдаркул дико закричал:

— Эй, кори Шариф, куда ты меня завел?! Обещал отвести к невесте, а это что? Если такой дом у невесты, я отказываюсь жениться! Нет, нет, не войду сюда… Не надо мне жены, оставьте меня!

Как ни сопротивлялся Хайдаркул для виду, друзья втолкнули его во двор. Там в это время сидел на суфе сам ходжа со своими гостями. По его указанию служители схватили Хайдаркула, втащили на суфу. Почтительно сложив руки на животе, поднялись на суфу три друга, поздоровались с ходжой и его гостями и скромно уселись в сторонке.

— А, это вы, кори Шариф, — заговорил ходжа, — привели больного родственника? Очень хорошо! Как его зовут?

— Его… зовут… Дехканбай, — ответил, немного растерявшись, кори Шариф. — Он — дехканин, человек очень хороший…

— Не Дехканбай мое имя, а дехканин-бедняк вмешался Хайдар-кул, подчеркнув слово бай. — Этот кори Шариф всех баями хочет сделать, только дайте ему такое право! А где же имам? Кто прочитает обручальные молитвы?

Ходжа медленно поднялся с места.

— Вот я тебя сейчас обручу, — сказал он и, тюфяка плетку, двинулся к Хайдаркулу. — Во имя бога всевышнего, прочь, злые духи, шайтаны окаянные, сгиньте, будьте вы прокляты!.. Прочь, прочь, прочь за гору Каф!

Произнося слова заговора, ходжа сильно хлестнул Хайдаркула плеткой по спине. Хайдаркул вскрикнул от боли и стал ругаться:

— Что ты бьешь меня, окаянный?

Если ты имам, читай молитву!

Ходжа не обратил ни малейшего внимания на эти слова. Он продолжал что-то бормотать, иногда выкрикивая куф-суф и нанося Хайдаркулу удары плеткой. Так продолжалось несколько минут. Наконец ходжа произнес аминь и вернулся на свое место.

Хайдаркул, разыгрывая помешанного, все сильнее ругал и ходжу, и имама, не забывая при этом помянуть миршаба и прочих должностных лиц. А когда ходжа оставил его в покое, он придирчиво затворил с кори Шарифом:

— Ну и хороша же твоя невеста, кори Шариф! И твой имам превосходно прочитал молитву. Надеюсь, теперь мы можем уйти?

Кори Шариф пропустил его слова мимо ушей и обратился к ходже:

— Скажите, ваша милость, есть какая-нибудь надежда?

— Бог знает! Мы сделаем все, что в наших силах… Почитаем молитвы, оставим на некоторое время в молельне почтеннейшего Ходжа-Убона. Даст бог — выздоровеет.

— О, ваша милость, все для вас сделаю, только помогите нам, несчастным. Мы с товарищами не оставим больного без хлеба… А если поправится, мы уж так вас отблагодарим… Вот пока что…

Кори Шариф привстал и сунул ходже в руку пятнадцать серебряных монет бухарской чеканки. Ходжа сначала отказывался, отнекивался, но деньги взял, прочитал молитву и, как подобает, провел руками по лицу. Затем он приказал слугам отвести Хайдаркула.

— Ну, жених, вставайте! — обратился к нему один из них. — Вы уже обручены и должны идти к невесте. Мы вас отведем за свадебный полог, идемте!

Хайдаркул подчинился и сошел с суфы. Слуги, поддерживая его с двух сторон, повели под навес. Из глаз кори Шарифа брызнули слезы, ему стало невыносимо жаль беднягу Хайдаркула. Что за жизнь у этого человека! Жену и дочь разлучили с ним и замучили, он потерял и дом и семью. А теперь за ним самим охотятся, как за диким зверем! До того довели, что он вынужден укрыться в сумасшедшем доме, единственном пристанище, где можно спастись от тиранов. Нет справедливости в этой стране! Некому пожаловаться, не у кого искать защиты и помощи!

— Кори Шариф! — громко крикнул Хайдаркул из прохода. — Я получу то, что мне полагается, за этой занавеской и вернусь, будь спокоен!

Его втащили вовнутрь.

Три друга распрощались с ходжой. Уходя, они заглянули под занавес, где ютились несчастные больные. Там было почти темно. Горела всего одна коптилка, испуская чад. В дрожащем свете колебались черные тени, сплетались, расплетались, судорожно корчились, двоились, троились, и казалось, что под мрачными сводами очень много людей.

С Хайдаркула сняли халат и рубаху и, не обращая внимания на крики, заковали ноги в колодки, а на шею надели железный обруч.

Ашраф-джан не выдержал, рванулся, хотел было кинуться к мучителям, потребовать, чтобы все это сняли, но кори Шариф и кори Усман остановили его. Хайдаркул ведь пошел на это ради своего спасения, шепнули они ему, иначе он сам не остался бы здесь. Надо терпеть, ждать и терпеть.

Видимо, Хайдаркулу передалось настроение друзей, он вдруг громко крикнул:

— Вы за что меня привели сюда? Думаете, я безумен? Нет, нет, нет, я не сумасшедший! Я всем это могу доказать! Если захочу, конечно! — И вдруг до странности спокойным голосом сказал: — Ну хорошо, посмотрим, что из этого выйдет, радуйтесь, мои мучители!

Эти иносказания несколько успокоили Ашраф-джана. Три друга кивнули на прощание Хайдаркулу и ушли. А слуги, видя, что больной сидит смирно, оставили его в покое.

Тогда Хайдаркул внимательно огляделся вокруг. Два толстенных столба подпирали крышу, у столбов и у стен в разных позах расположились больные. Одни сидели прямо на земле, погруженные в свои думы, как бы отрешенные от мира, другие лежали ничком или свернувшись. Некоторые стояли, дергаясь и делая непроизвольные дикие движения.

У самой стены, недалеко от Хайдаркула, сидел красивый юноша. Глаза его были полны слез, он печально, вполне осмысленно смотрел на Хайдаркула, и тот прочитал в глазах юноши жалость.

Неужели здесь еще есть такой же несчастный, как я? — подумал Хайдаркул. — А может быть, его сюда нарочно упрятали враги? Ведь говорят, что сумасшедшие не плачут. А вот у него в глазах слезы. Надо проверить, безумен он или нет.

Пока Хайдаркул раздумывал, как быть, один из больных хрипло выкрикнул начальные слова молитвы и обратился прямо к Хайдаркулу:

— Ваше святейшество, ведите службу.

— Я давно это делаю, — уверенно сказал Хайдаркул. — Все уже прочитали молитву, только ты почему-то отстал.

— Э-э… значит, уже прочитали, говоришь? Я тут занялся гаданием и не слышал…

Он отошел от Хайдаркула и начал быстро молиться. Хайдаркул хотел было заговорить с юношей у стены, но к нему вдруг нагнулся рядом стоящий сумасшедший.

— Эй, друг, эй, друг! — выкрикивал он, брызгая пеной изо рта. Потом он запел какую-то дикую песню, поглядывая при этом на Хайдаркула и как бы приглашая присоединиться.

В это же время кто-то застонал, кто-то захохотал, под навесом поднялся невообразимый шум…

Так длилось несколько часов. У Хайдаркула гудело в голове, он не мог сосредоточиться ни на одной мысли. Наконец безумные выбились из сил, кто повалился прямо на землю, кто прислонился к столбу. Поспешно все затихли, заснули беспокойным сном. В коптилке выгорело масло, она перестала мигать, и наступила тьма. Только из открытой части двора чуть проникал тусклый свет фонаря, позволявший разглядеть вход в этот дом, пристанище горя и болезней.

Темнота и тишина благотворно подействовали на Хайдаркула, нервы немного успокоились, он даже с облегчением громко вздохнул. Услыхав этот вздох, юноша с заплаканными глазами решился заговорить:

— Уважаемый, вы не спите? Здесь всегда так, с непривычки человек сначала несколько ночей не спит. Но возьмите себя в руки, иначе от бессонницы с ума можно сойти…

Хайдаркул мгновенно начал разыгрывать сумасшедшего:

— Нет, я не безумен, нет! Я шел к невесте в дом, я жених! Л сюда зашел так, мимоходом… Потерпите, и вам достанется то, что скрыто за брачным пологом.

Юноша помолчал, что-то обдумывая, потом сказал:

— Выслушайте меня, уважаемый! Я здесь уже полных три месяца… Ко многому присмотрелся, многое понял, многому научился, ведь делать-то здесь нечего… Так вот, я теперь нормального от умалишенного отличу лучше, чем его милость ходжа. Я не верю, что вы сумасшедший, хоть и представляетесь вы неплохо. Вы здоровы, я в этом уверен, и сюда пришли по собственной воле… А может, и вас, как меня, принудили, возвели напраслину…

Хайдаркул был поражен. Вот как, значит, совершенно здоровый человек провел в этом страшном доме целых три месяца! Закованный в цепи, лишенный свободы, он сохранил разум и даже научился отличать нормальных от сумасшедших. Но как он понял, что Хайдаркул здоров? Что выдало, какие слова, движения? Не сумел притвориться как следует? Но другие же не догадались! Что теперь делать? Кто этот юноша? Можно ли ему довериться? Как попал он в этот злосчастный дом?

Эти мысли вихрем пронеслись в мозгу Хайдаркула, но он молчал, а молодой человек снова заговорил:

— Не бойтесь меня. Я ничего о вас не знаю, и если не хотите рассказать, что вас привело сюда, то и не надо. Но мне необходимо поделиться с кем-нибудь моей тайной… Я давно уже молю бога, чтобы он послал мне такого человека, которому можно довериться, а потом — будь что будет.

Пусть свершится судьба. Лишь бы тайна моя не была скрыта навек от людей. И вот бог сжалился надо мной, привел сюда вас… Я сразу увидел, что вы не безумны.

— Тише! — оборвал его Хайдаркул. — Вы наблюдательны и разумны, но почему же так неосторожны?!

— Простите! — понизив голос, сказал юноша. — Я так несчастен, угнетен, и вдруг в этой кромешной тьме, в страшном своем положении я встретил товарища по несчастью… Как же мне не обрадоваться? Словно половина тягот снята с моих плеч… Я забылся и громко заговорил. Но скажите, скажите, ведь я угадал?

В глазах молодого человека была мольба.

— Я не безумен. Есть причина, по которой мне пришлось здесь укрыться. Придет время — расскажу вам свою историю. А пока поведайте мне, почему вы, вполне здоровый, очутились здесь?

— История эта очень длинная. Меня оклеветал родной отец. Теперь меня все считают сумасшедшим…

— Я сам не любопытен и не люблю любопытных, но не могу не спросить: как это произошло, что человека оговорил собственный отец? Кто может быть ближе, чем родитель, родные люди? Неужели может родной отец обречь сына на такие муки?..

— Да, да, так оно и было.

Юноша умолк и долго сидел задумавшись. Потом он поднял голову и заговорил:

— Я из кишлака Гала Осиё, что стоит у большой дороги между Вабкентом и Бухарой. Может, придется вам когда-нибудь проезжать мимо, спросите дом Назарбая Аспджаллоба лошадиного барышника, каждый покажет.

Отец мой когда-то славился как игрок в карты и бабки. Все его богатство состояло из двух пар бабок, двух колод карт и одной дурной головы. Моя мать — дочь кишлачного имама. Отец увидел ее и влюбился, да так, что целые дни и ночи только о том и думал, как бы завладеть ею. Но дед мой, отец матери, богобоязненный и мудрый человек, не захотел выдать дочь за картежника и отказал ему. Отец на этом не успокоился, он втянул в картежную игру брата матери и однажды, совсем потеряв голову и стыд, тот проиграл мою мать. Тут уж пришлось деду дать обещание устроить этот брак, несмотря ни на что. Но он поставил при этом условие: отец должен бросить игру в карты и заняться каким-нибудь полезным делом. Тот согласился. Отец решил заняться перепродажей лошадей. Имам поверил в искренность его намерений и одобрил это дело, согласился выдать за него дочь, он устроил пышный той и взял зятя в дом.

Но недолго длилось счастье. Через десять дней Назарбай принялся за старое: стал пить, играть, да еще — избивать жену. Да что говорить, почтенного имама, моего дедушку, он тоже не постыдился избить.

Дед вынужден был покинуть дом, доставшийся ему по наследству. Не выдержав такого позора, он вскоре умер. Вслед за ним как-то ночью, совершенно неожиданно, умер и мой дядя, всем это показалось очень странным, он ничем не болел, и люди шептались, что его убил мой отец: он, мол, хотел завладеть всем имуществом тестя, безраздельно владеть наследством.

Мать оставила меня сиротой, умерла, когда мне исполнилось восемь лет, моему старшему брату было одиннадцать. Никогда не забуду тех минут, когда мы с братом сидели у постели умирающей матери и плакали, она гладила нас по головкам. В комнату вошел отец, увидев, что мы плачем, он грозно приказал замолчать. Мы замерли от страха, его жестокость была нам хорошо известна, не раз приходилось испытывать на себе силу его кулака. Хоть и малы были, мы понимали, что нашу мать сведут в могилу побои вечно пьяного, разнузданного отца.

Замирающим от слабости голосом мать взмолилась:

— После моей смерти… не мучьте наших бедных детей… Пожалейте их… Они послушные, хорошие… Им я отдала всю свою любовь… Будьте же к ним добры… Поручаю их вашей заботе!

Мы снова зарыдали, слушая слова матери, полные любви и нежности. А наш отец сказал, что мать начиталась разных книг, помешалась и поэтому болтает всякую чепуху. Он заставил нас выйти вместе с ним на мужскую половину. Там его уже ждали друзья-картежники. Л мы постарались незаметно улизнуть и вернулись обратно к маме. Но не пришлось нам больше услышать ни словечка из ее уст. Она потеряла сознание и так, в беспамятстве, умерла.

Смерть матери, видимо, вызвала все же в отце какие-то чувства. Он стал с нами ласковей. Ходил грустный, иногда даже плакал, никого к себе не пускал. Но это длилось недолго, вскоре вновь появились дружки-картежники, и все пошло по-прежнему.

Правильно говорится: что всосано с молоком матери, останется в человеке до его смерти. Трудно было надеяться, что от природы дурной характер Назарбая когда-нибудь исправится.

Тяжко жилось мне и брату с жестоким, грубым отцом. По целым дням он играл в карты, то проигрывался до нитки, то возвращал свои богатства. Его жадности и жестокости не было предела. Если человек стоит на краю пропасти, — говорил он, — подтолкни его туда. Таково было его правило. Обыграв кого-нибудь, он обирал свою жертву, даже если оставались голодные дети. Для достижения своей цели он не брезговал никакими средствами, грабил, убивал. Барышничество только прикрывало его истинное занятие: он был попросту конокрадом.

Остепенившись немного после смерти матери, он решил приобретать ценные вещи и недвижимое имущество. Он скупал земли, мельницы, караван-сараи, занимался ростовщичеством, брался за любое дело, лишь бы оно давало доход. Друзья и родственники уговаривали его жениться снова, он не хотел. Ходил к скверным женщинам, чужим женам… Он не останавливался ни перед какой подлостью. И все это на глазах у меня и моего брата.

Была у нас тетя со стороны матери, грамотная, начитанная женщина. Она часто брала нас к себе, учила грамоте, уму-разуму, наставляла. С ее помощью мы стали разбираться в том, что такое добро и зло. И мы хорошо понимали, что собой представляет наш отец. Тетя правильно воспитала нас, все с удивлением говорили: У такого отца такие дети!

Что же это я расхвастался, можно и впрямь принять меня за помешанного!.. Ведь хвастуны — самые ничтожные люди. Впрочем, возможно, бахвальство перешло ко мне по наследству, от отца. Вот уж кто беззастенчивый хвастун! Простите меня, ака, я, верно, надоел вам своей болтовней… Но сердце мое переполнено горем, обидой…

Я столько тяжелого пережил. Помните, Бедиль говорит: Страдалец, кого бы ни встретил, стонать начинает!.. Я вот встретил вас и не могу сдержаться…

Брат мой вырос, стал красивым юношей. Он, хоть и получил некоторое образование, остался в кишлаке и занялся земледелием. Сельские работы с детства привлекали его, он работал вместе с батраками на полях отца, и, когда вырос, отец поручил ему все хозяйственные дела. Работал он усердно, земля давала обильный урожай, приносила большие доходы. Особенно славился наш сад в Гала Осиё, слух о нем разнесся и до Вабкента, и до самой Бухары. Люди приходили и приезжали к нам за саженцами. Отец ежегодно отправлял на базары множество корзин с виноградом, инжиром, гранатами… Он много на этом зарабатывал, но мне с братом ничего не доставалось. Перепадали лишь в базарный день две-три теньги на мелкие расходы.

Однажды, подсчитывая вместе с братом большую выручку, отец обмолвился, что копит деньги на свадьбу, в будущем году, мол, собирается брата женить.

Что до меня, я не стал заниматься сельским хозяйством, а сделался писцом у помощника казия. Я писал разные заявления, составлял купчие и получал за эту работу ежемесячно пять тенег. Все деньги отдавал отцу.

Мы с братом готовы были недоедать, ходить в рубище, не иметь копейки за душой, лишь бы отец не бил нас, не мучил. Так же мучил он и своих батраков и дехкан, на него работавших. Избивал он нас по любому поводу: то придерется к какой-нибудь ничтожной мелочи, то просто придет пьяный или накурится опиума. Словом, ни одного спокойного дня у нас не было.

И вот прошел год с того дня, когда отец пообещал женить брата. Брату как раз исполнилось двадцать лет, красивый юноша стал завидным женихом. Отец пригласил свах и попросил подыскать подходящую невесту. Но не успели они заглянуть хотя бы в два-три дома, как отец сам нашел девушку. Она оказалась дочерью помощника казия в нашем кишлаке, с которым отец нередко игрывал в карты. У казия в кишлаке был сад, туда он наезжал с семьей, и отец будто бы сам видел девушку, сказал, что она красивая…

Согласия брата он и не спрашивал, а начал готовиться к свадебному торжеству. В короткий срок было все подготовлено. Устроили пир, и ввели молодую в дом. Но первая же ночь разочаровала моего брата. Невеста оказалась не невинной, к тому же была чванливой и дерзкой. Когда же брат заикнулся было об этом отцу, тот приказал ему молчать.

Через несколько дней после свадьбы брат привел меня на женскую половину, хотел познакомить с женой. Мы застали ее перед зеркалом, она красила усмой брови и не обратила на нас внимания. Рассмотрев невестку поближе, я увидел, что красота ее искусственная, все родинки на лице наставила сама, цвет лица от природы очень темный, и только пудра и белила несколько смягчают его. Трудно было также поверить, что у нее собственные косы, такие они оказались длинные. Она была чрезмерно кокетлива, отвечая на мое приветствие, взглянула на меня уголком глаза шаловливо и задорно, что я смутился.

Заметив это, она расхохоталась и сказала мужу:

— Как вы с братом похожи друг на друга, сразу видно, что простофили!

Я в тот день не выпил и пиалы чая из рук этой женщины, да и больше ни разу не переступил порога ее комнаты.

Прошло полгода. За это время с братом произошла печальная перемена недавно сильный, здоровый, кровь с молоком, он пожелтел и осунулся. Раньше, работая в поле или в саду, он всегда шутил с дехканами, пел песни, а теперь всех сторонился, ходил молчаливый, мрачный… От моих расспросов отмахивался, говорил, что просто нездоров.

Однажды ко мне пришли его друзья, стали упрекать в равнодушном отношении к брату: если им он не хочет рассказать, его терзает, то мне он доверится — как-никак родной. Тут я не на шутку забеспокоился и решил с ним поговорить.

Как-то в полдень он сидел один у хауза, я подошел и стал настойчиво расспрашивать, что с ним происходит. Он сначала уходил от ответа, ссылался на какую-то непонятную болезнь, но потом не выдержал и залился слезами. Слезы облегчают душу, смягчают ее. Наплакавшись вволю, брат стал откровеннее, он признался, что все это из-за жены.

Лучше бы я не женился! Жена принесла мне только несчастье… Боюсь, что из-за нее я умру…

Что ты говоришь?! Объясни, ради бога!

Уже через два месяца после свадьбы жена ко мне охладела, потом просто перестала разговаривать. Я сначала не придал этому значения. И вдруг я заметил, что она заигрывает с нашим отцом, хохочет при нем, а однажды, забывшись, бросилась ему прямо на шею… Я тут же стоял. У меня сердце чуть не выскочило! Но я еще не все понимал, никому ничего не рассказывал, сдерживал себя, решил проследить за ней. Сначала заводил по ночам разговор об отце, дурно отзывался о нем, говорил, что он скуп, жаден, жесток, называл его немощным стариком. Она его защищала, сердилась. Потом я пошел на хитрость.

Как-то в базарный день я сказал утром жене, что отправлюсь на Вабкентский базар и вернусь только вечером. Жена не смогла сдержать своей радости, попросила привезти ей с базара хну и жевательную серу. Я пообещал и ушел. На базар я, конечно, не поехал, а, пройдя задами через сады и рощицу, вернулся домой, из укромного садика позади нашего дома я влез на крышу и расположился там наблюдать, что происходит внизу. Жара была сильная, солнце палило, но я того не чувствовал, наоборот, я дрожал от холода, ноги и руки стали ледяными.

Жена во дворе что-то жарила на очаге и напевала. Вскоре жаркое было готово, и она вошла в дом. Оттуда вернулась нарядная, в шелке и бархате, красиво причесанная, с подведенными глазами. В эту минуту с улицы пришел отец и запер ворота на цепь. Жена радостно бросилась к нему, а он обнял ее, и они вместе вошли в дом. От гнева вся кровь бросилась мне в голову, в первое мгновение я хотел спрыгнуть с крыши и опозорить нечестивцев!.. Но, пораздумав, я сдержался и сидел не шевелясь. Вскоре она пришла за жарким, и я слышал, как они в комнате едят, пьют, смеются…

Я не знаю, сколько прошло времени, но они снова появились во дворе, и я яснъ слышал весь их разговор. До каких пор мы будем таиться, вечно чего-то бояться, встречаться урывками? — спросила жена. — Неужели мы не можем открыто стать мужем и женой? Отец ответил: Неудобно, что люди скажут?! Да так и лучше, приятнее быть всегда любовниками…

Они распрощались. У ворот отец пообещал прийти завтра утром, мое присутствие, видимо, не имело для них никакого значения. Сойдя с крыши, я побрел к полю, заросшему клевером, и лег там прямо на землю. Меня раздирали мучительные мысли: как можно так поступать, к чему эта страшная ложь?! Впоследствии я узнал, что у моего отца была связь с этой женщиной еще до моей женитьбы на ней. Отец попросту привел к себе в дом постоянную любовницу, прикрылся тем, что она жена его сына.

Я вернулся домной только вечером. Жена спросила, привез ли я хну и серу. Я сказал, что забыл, выпил чаю и лег спать. И вот с того дня, пережив такой страшный позор, я стал хиреть, превратился в собственную тень. Мне просто жить не хочется, душа словно выгорела… Сначала думал открыться всем, устыдить отца, развестись с женой, но потом понял, что ничего из этого не выйдет, с отцом мне не справиться. Все власть имущие, и судья, и миршаб, и прочие, станут на его сторону. Мои слова он обратит против меня. Его все боятся, а я бессилен, я ничто…

Выслушав страшный рассказ брата, я попробовал его утешить, при этом согласился, что с отцом лучше не тягаться. Нужно еще потерпеть, собрать немного денег и, дождавшись удобного случая, бежать куда-нибудь подальше, начать новую жизнь. Брат выслушал меня спокойно, казалось, разделив мои доводы. Но прошел месяц с небольшим, и он повесился ночью в саду, на дереве. Я увидел это только утром, сам вытащил его из петли и принес домой.

Муфтий отказался читать над ним отходную молитву, заявил, что человек, покончивший самоубийством, не заслуживает панихиды. И вот моего несчастного брата, нелюбимого сына Назарбая, похоронили в одежде, на кладбище чужеземцев.

Только я и старая тетя уронили над ним слезу.

На сороковой день после похорон отец взял у муфтия разрешение на мой брак с вдовой брата. Он не хотел ее терять, а она ведь могла теперь уйти из нашего дома. Но я не столь смирен и покорен, как мой брат, я отказался, заявив, что мне не нужно жены. Отец втащил меня в комнату, хотел избить, но я оказался сильнее и не дался. Все же прошли его молодые годы, а я еще только забирал силы. Вырвав палку из его рук, я ее сломал и выбросил. Хватит, — заявил я, — не хочу брать в жены убийцу моего брата, любовницу отца!

Отец так и застыл, услышав эти слова, понял, что я все знаю. Но, хитрый старик, он сначала притаился, помалкивал, а потом вдруг объявил, что я не мог перенести смерти брата и помешался от горя. О, сам черт позавидует ему в хитрости и коварстве. Имея в руках разрешение муфтия, он насильно женил меня на вдове брата, сразу после этого посадил на арбу и привез в город, в сумасшедший дом…

Теперь он наслаждается жизнью, а вместе с ним моя жена. Весь кишлак знает о его грязных делах, но никто и словом не обмолвится, боятся… Я один на всем свете, нет у меня ни родных, ни друзей, некому защитить от этого ужаса. Я брошен на произвол судьбы…

На Хайдаркула рассказ этот произвел тяжелое впечатление, рядом с злоключениями несчастного юноши померкли его собственные горести. О боже, как ужасен этот мир, где может быть допущена такая вопиющая несправедливость, такой произвол! Люди пожирают друг друга, родной шеи губит сына, рвет его сердце на части… Как это всевышний терпит такую подлость и преступления?! Где его благородный гнев? Почему он не разрушит этот мир насилия? Неужели бог слеп и глух к людским страданиям? Прости, о господи, прости! Грех, грех думать так… Уж лучше молчать!

— Как вас зовут, братец?

— Амон… мое имя Амон, — горько усмехнулся юноша, — словно в насмешку судьба подарила мне имя, означающее спокойствие, мир, защищенность… Нет, не в такое время появился я на свет.

— Не говорите так, Амон! Бог создал людей для того, чтобы они жили в мире, в согласии друг с другом и сделали жизнь прекрасной. Но есть среди них корыстные, жадные, для них все затмевает блеск денег, они ничего другого не видят и знать не хотят.

— Вот таков мой отец, Назарбай-картежник!

— Увы, таких Назарбаев много! И у каждого из них свои люди, покровители и опора. У вас в Гала Осиё — Назарбай, в Каракуле Гани-джан-бай, а в Бухаре десятки гани-джан-баев и Назарбаев…

— Нет справедливости на свете! Забыты честь и человечность.

— Но есть и немало хороших людей. Они повсюду… Они помогут человеку, вселят надежду на лучшее…

— Кто их знает… — задумчиво сказал Амон.

Хайдаркул ничего не ответил. Ему до боли было жаль Амона. В молодые годы так разочароваться в жизни, потерять веру и надежду, как это тяжело! А этому юноше пришлось особенно плохо: его обидел собственный отец, отец, который призван оберегать своих детей! Кому же верить, где искать защиты? Такое горе подобно землетрясению. Человек спокойно ходит по земле, пашет, сеет, строит, в полной уверенности, что нет ничего прочнее… И вдруг земля начинает уходить из-под ног, все рушится, гибнет… Где укрыться?

— Не отчаивайся, дружок, — заговорил наконец Хайдаркул, — недаром говорится: пока живешь — жива и надежда. Меня многому научили мудрые молодые люди, ученые, которые привели меня в этот дом.

Амон тяжело вздохнул и бросил благодарный взгляд на Хайдаркул а:

— Спасибо вам, ака, за ваши добрые, мудрые слова.

— Если тебе рассказать о моих злоключениях, ты поразишься, что я до сих пор живу и не пал духом. Да, я жив, здоров и полон желания достичь цели. Я обязан добиться того, что задумал. Здесь мне нужно пробыть месяца два-три. Потом меня отсюда заберут. И ты уйдешь отсюда со мной, а может, и раньше… Но мы уже не потеряем друг друга.

— Дай-то бог! Вы, конечно, выйдете, а я? Кто меня вызволит из этой тюрьмы? Нет у меня никого!

— Не беспокойся об этом! — решительно сказал Хайдаркул. — Найдется и у тебя избавитель. Вот-вот придет за тобой. Уверяю тебя, Амон-джан!

Юноша хотел что-то ответить, но его прервал страшный стон одного из безумных. Этот стон разбудил остальных, и в одно мгновение поднялся дикий шум. Больные кричали, визжали, хохотали, ругались… И тогда раздался пронзительный крик Хайдаркула:

— Помогите! Да сгинут насильники, да сгорит их дом!..

В доме, где любви нет, мира и покоя нет, — гласит пословица. Так и в доме Гани-джан-бая не было ни любви, ни покоя. Да и не могло быть! Стоило только чьему-нибудь сердцу затрепетать от любви, как его тут же безжалостно растаптывали. Сердце исходило кровью или превращалось в камень. В этом доме блекли все краски живого чувства.

Месяца три прошло с того дня, как Гани-джан-бай навестил в последний раз свою вторую жену Адолат. С тех пор он был очень занят. Сначала шли приготовления к свадьбе, потом свадьба растянулась на несколько дней, затем бая ранили, и он лежал, не вставая, в комнате молодой жены Магфират. Когда ж он поправился, то, позабыв остальных жен, всю любовь и ласку отдавал только ей. Служанки посмеивались: Младшая жена сердце унесла. К тому же во время болезни бая накопилось много дел.

Адолат, умная, рассудительная женщина, не выражала ни малейшего недовольства пренебрежением мужа, лицо ее не омрачала грусть, она спокойно сидела в своей комнате и занималась вышиванием сюзане.

Но старшая жена, Назокат, сгорала от ревности и зависти, не находила покоя.

Она всячески старалась отравить счастье бая и молодой соперницы. Ее служанки доносили своей госпоже обо всем, что им удавалось услышать. Рассказы о развлечениях Ганй-джан-бая с молодой женой разжигали ее ревность. А служанки, видя, как это ее волнует, присочиняли подробности, которых в действительности и не было.

Лежа ночью в одинокой постели, Назокат растравляла свое сердце, представляя, как в это время наслаждается бай. Воображение ее разыгрывалось, постель казалась покрытой колючками, она металась, стонала, мучилась…

Страшна ревность женщины. Она пожирает сердце и мозг, не дает ни минуты покоя, может довести до безумия. Старшая жена бая никогда не оправдывала своего имени Назокат, что означает — нежность, а в эти страшные для нее дни она потеряла всякую власть над собой, ничем не могла заняться… Даже единственная дочь стала ей противна. Если бы не служанки, так и сидела бы она в неприбранной комнате с грязным полом, с трудом заставляли ее что-нибудь съесть.

Открыто высказать свои чувства баю и Магфират она боялась, но исподтишка старалась им насолить. Таясь, она нападала на служанок молодой жены, драла их за косы, щипала… Когда Магфират узнавала об этом и жаловалась мужу, вспыхивал скандал.

Однажды вечером Гани-джан-бай пришел к Адолат. Супруги мирно сидели, беседовали. Съели целое блюдо манты, и Адолат налила мужу пиалу зеленого чая. Тем временем Назокат и Магфират явились во двор и распустили языки, стали издеваться над Адолат. Но одних слов показалось им мало, Магфират набрала камешков, комочков глины и стала бросать их в дверь комнаты. Бай задрожал от гнева, хотел выйти, избить скандалисток. Адолат ласково удержала его, уговорила не обращать внимания на разъяренных женщин.

Все же ночь была испорчена… Утром, во время завтрака, пришла арииуха, которая всегда была в курсе всех дел и докладывала о них баю.

Она принесла чай со сливками. Поздоровавшись, стала выкладывать новости.

— Слышали, водонос Ахмед-джан совсем при смерти. Как освободил его миршаб, он так и не встал на ноги… Лежит и лежит.

— Старик не выдержал пыток и мучений, — задумчиво сказал бай. — И не мудрено. Здоровый человек и тот не перенесет удара железной лапы Кали Курбана… А тут немощный старик. Напрасно его замучили! Ну ничего, так это им не пройдет!.. Скажи Асо, чтобы никуда не отлучался, он мне нужен…

— Слушаюсь, хозяин!

Служанка ушла.

У бая с миршабом были свои счеты. Торговые агенты бая нередко жаловались на подчиненных миршаба, которые становились им поперек дороги. Они даже подсылали воров грабить байские караваны и склады. Бай не раз жаловался миршабу на произвол, просил не вредить, не мешать его мирной торговле, но напрасно, все это повторялось снова и снова. А теперь еще история с Фирузой! По шариату, как считал бай, Фируза должна принадлежать ему и находиться в его доме. А миршаб арестовал ее, на глазах у всех забрал к себе и не отпускает… До сих пор не найдены убийца Саиба и Хайдаркул, поранивший бая ножом. Где только можно, миршаб вредит баю…

Этого упрямца, тупицу надо примерно наказать! — решил Гани-джан. — Да, да, и Асо и водонос — хорошее свидетельство против миршаба. Пусть сначала они пожалуются, а настанет и моя очередь. Он докажет кушбеги, что миршаб не может занимать этот высокий государственный пост — слишком стар. Он не борется с преступниками, а, наоборот, поощряет их, возмущает народ против власти…

— Пейте, чай остынет, — прервала его мысли Адолат. — О чем задумались?

— Да так, ничего…

Гани-джан-бай сделал несколько глотков и отставил пиалу, отломил кусок слоеной лепешки, бросил в рот и встал.

— Ну, я пойду. Спасибо тебе за все, сто раз спасибо! Как хорошо, что ты не допустила скандала. И ты на них не обращай внимания, если они посмеют что-нибудь тебе сказать в мое отсутствие. Они обе сумасшедшие, им только колодок на ногах да цепей на руках не хватает… А ты умница!

Адолат сидела молча, потупившись, по лицу ее бродила улыбка. Она хорошо изучила мужа и не сомневалась, что это же он говорит и Назокат и Магфират, поэтому не придала значения его словам. А проводив его, в передней спросила:

— Ну, через несколько месяцев опять зайдете? Бай улыбнулся:

— Ты знаешь, были же причины. Теперь стану часто приходить… Вот увидишь — назло твоим соперницам каждый день буду навещать.

Заметив, что во дворе стоит старшая жена, он нарочно у нее на глазах погладил Адолат по щеке, а затем поцеловал руку. Назокат, державшая глиняный кувшин, в гневе бросила его оземь и убежала в свою комнату. Ах, так, стрела попала в цель. Очень этим довольный, бай рассмеялся и ушел на свою половину. Там, во дворе у мехманханы, ожидая его, стоял Асо, почтительно сложив руки на груди.

— Здравствуйте, хозяин. Я выполнил все ваши поручения. Утром сходил в дом госпожи Танбур и пригласил дядюшку-ювелира…

Он придет сегодня.

— Молодец, сынок. Наберись терпения, мы придумаем, как действовать, и увидишь, что миршаб сам приведет сюда Фирузу.

— Ох, если бы!.. — воскликнул, не сдержавшись, Асо.

— Вот оно что, сынок! Ты, кажется, не на шутку полюбил Фирузу, так, так, так… Не стесняйся, скажи правду. Я ведь тебе как отец.

Асо потупился и промолчал.

— Ну ладно, можешь не говорить, и так все ясно. Будешь меня слушаться — Фируза, даст бог, вернется в дом. А на будущий год мы с божьей помощью и свадьбу сыграем. Твердо пока ничего не обещаю, надо еще узнать, что в сердце девушки творится, что она скажет… Тогда и начнем действовать. А сейчас отправляйся к водоносу Ахмед-джану. Я слыхал, что он совсем плох… Дай жене его вот эти пять тенег, скажи — бай послал, пусть купит что надо. И объясни ты им, что город Бухара не укрывает негодяев, что справедливость и честность еще существуют в этом мире. Есть кому спросить с миршаба, проверить все его бесчестные дела. За нами наш заступник, его высочество эмир. Как только водонос поправится, пусть сразу придет ко мне, писец напишет заявление, и мы доставим его кушбеги. А не дай бог с водоносом что случится, и саван и похороны — на мой счет… Пусть за этим придет жена. А заявление все равно подадим, нужно наказать самоуправство.

Асо был поражен. Неужели перед ним Гани-джан-бай? Разве он не заодно с миршабом? Но он хочет наказать его? Значит, не бай виноват в том, что Фируза так страдает, а дядюшка Ахмед-джан подвергся пыткам? Это только миршаб виноват и стражники! Бай хочет вырвать Фирузу из рук миршаба, — значит, он друг ей?

Мысли Асо прервал бай:

— Где Абдулла?

— У себя.

— Хорошо! Ты иди, а я скажу Абдулле, чтобы здесь присмотрел. Асо ушел. На улице стало прохладнее, лучи солнца, пробиваясь сквозь облака, приятно грели, но не жгли. Дети играли в орешки, в небе парил бумажный змей. Асо очень любил запускать большого бумажного змея, слушать, как он шелестит в небе. В детстве ему часто снился такой змей, трепетно улетающий ввысь. А просыпаясь в своем убогом уголке, он слышал только храпящую стряпуху…

Прошли годы. И сейчас все кругом темно, неприютно. Наступит ли когда-нибудь ясный день? Покинут ли его горести и заботы?

Ахмед-джан жил в глухом, узком переулке квартала Абдуллоходжи. Низкие ворота, обветшавшие стены дома, где ютился водонос с семьей, навевали грусть. Асо постучал в ворота, но никто не ответил. Тогда он прошел во двор и крикнул:

— Эй, тетушка!

Из кухни выглянула старуха, поздоровалась с гостем и пригласила войти. В переднем углу маленькой комнатенки лежал на постели больной Ахмед-джан. Выцветшее, все в заплатах одеяло прикрывало его тощее тело. На открытую голову и шею страшно было смотреть: глубоко запали глаза, нос заострился, худые бледные щеки заросли свалявшейся, спутанной бородой… Он лежал неподвижно, и только чуть вздымавшаяся грудь говорила о том, что он еще дышит.

Сырую, холодную комнату окутывала полутьма. Окон в ней не было, а из двух дверей одна была совсем закрыта, другая — наполовину, солнце сюда не заглядывало. Асо задохнулся в спертом воздухе, закашлялся и, стараясь заглушить кашель, тихо подошел к больному. Лхмед-джан вздохнул, не открывая глаз, с трудом раздвинул потрескавшиеся губы и пошевельнулся.

Асо быстро налил из чайника в пиалу немного теплого чаи и поднес ко рту больного:

— Глотните, дядюшка!

Водонос слегка приподнял веки и, мутными глазами посмотрев на Асо, сделал глоток. Чай пролился из уголков рта.

Асо заговорил громко, боясь, что старик не услышит:

— Это я, Асо, пришел вас проведать. Бай привет вам послал, велел справиться о здоровье вашем.

Лицо старика не отразило ничего, он словно и не слышал, что ему говорят, и снова закрыл глаза. Вошла старуха и запричитала. Она жаловалась сразу на все — и на то, что дрова отсырели, и что в кухне негде повернуться, и что сил у нее нет…

— Даже воды согреть нельзя, а ведь постирать надо. Вся одежда грязная… Сестра обещала прийти, помочь, да вот нет ее… Что стряслось, не знаю. Не дай бог пережить то, что я переживаю! Был здоров старик, трудился, кое-как перебивались, для него работа всегда находилась. А теперь я совсем одна, беспомощная, слабая…

— Ест дядюшка хоть немножко?

— Да вот сварила болтушку, дала ему, не хочет, все пить просит.

— Вот вам деньги, пять тенег…

Бай послал для больного.

— Бай? Какой бай?

— Да мой хозяин, Гани-джан-бай!

— А-а, — протянула старуха, — Гани-джан… Что это он расщедрился, зачем деньги прислал?

— Говорит, пусть только дядюшка Ахмед-джан поправится — на миршаба надо жалобу писать… Бай поможет, говорит, что миршаб несправедливо поступил с вами, жестоко…

Больной застонал, захрипел, стал беспокойно метаться… Асо подбежал к нему, приподнял вместе с подушкой и уложил повыше. Жена налила чай в пиалу и попыталась его напоить, но он весь сжался, закашлялся, от напряжения лицо его стало багровым, сгустки крови брызнули изо рта и носа…

Так скончался водонос Ахмед-джан, в дрожащей руке его жены осталась невыпитая пиала с чаем.

Когда несчастный старик перестал дергаться, Асо, обнимавший его за плечи, подумал, что он заснул. Но жена сразу поняла, что он навсегда закрыл глаза и ушел из этого жестокого мира… Теперь она осталась совсем одна, никому не нужная, нищая… Бросив пиалу с криком: Горе мне! - она упала на труп старика. Вопли несчастной женщины ужаснули Асо, он растерялся, еще не сознавая, что произошло. Но прошло еще мгновение, и он все понял, громко зарыдал, стал бить себя в грудь.

Так уж устроен мир, что человек рождается, растет, живет на свете — кто долго, кто мало — и умирает. Это закон природы. Одни уходят, на смену им идут другие. Разный только бывает уход. Одни умирают после хорошо, достойно прожитой жизни, иные гибнут в борьбе со стихией или со злом и неправдой на земле и перед смертью видят, что добились какой-то цели. Но умереть в расцвете юности или погибнуть, как Ахмед-джан, который пал жертвой насилия, — это ужасно! Жаль таких, бесконечно жаль!

Долго плакали старуха и Асо. Наконец, немного придя в себя, старуха попросила юношу пойти и сообщить именитым людям квартала — аксакалу, его помощнику, а потом сестре, живущей в квартале Писташиканон, о постигшем ее несчастье.

Асо вышел из дома и передал всем соседям печальную весть. Лишь после этого он отправился к аксакалу Нусратулло. Тот сидел у ворот и играл с внуком.

Асо поклонился и печально сказал:

— Здравствуйте! Скончался дядюшка Ахмед-джан. Нусратулло придержал прыгающего у него на коленях внука и спросил:

— Какой Ахмед-джан?

— Водонос…

— А-а-а… — протянул Нусратулло. — Значит, отдал богу душу, говоришь? Душа у него крепкая была, никак его не отпускала.

Ну, ты не огорчайся… Совсем еще молод, будешь жив-здоров.

Асо молча вытер слезы и пошел домой. Он хотел поскорее сообщить Гани-джан-баю о смерти водоноса. Понурившись, прошел мимо торговых рядов у Каракульских ворот и вдруг вспомнил, что не заходил еще в квартал Писташиканон. Он повернул обратно. Прошел квартал Мирдус-тим и тут увидел двух девушек в паранджах, которые шли ему навстречу. Одна из них высокая, статная, другая — пониже и потоньше.

Девушки остановились.

— Братец Асо, — сказала одна из них.

Он узнал голос Фирузы, мягкий, нежный, ласкающий… Сердце Асо затрепетало, бледное лицо порозовело. Из мира отчаяния этот голос перенес его в мир надежд и желаний, в мир молодости и любви…

— Ах, это вы, — сказал он смущенно.

Фируза, здороваясь, приподняла немного сетку. Он забросал ее вопросами.

— Слава богу, живется неплохо, не могу пожаловаться… Вот моя милая госпожа Шамсия-джан, она меня опекает… Вместе с ней я хожу в школу, вместе и возвращаюсь. Вы не беспокойтесь, мне хорошо.

— Слава богу, слава богу! — радостно сказал Асо. — Счастье, что есть у вас Шамсия-джан… А я… я все хлопотал, думал о вас. Его милость бай твердо обещал мне, что скоро-скоро освободит вас и мы с вами будем вместе.

— Как это освободит? — вмешалась в разоговор Шамсия.

— Не знаю… — засмеялся Асо. — Наверное, к себе заберет…

— А у нас в доме она взаперти, что ли?

Асо смутился, не зная, что сказать, он молчал, Шамсия поняла, что творится в его душе.

— Здесь нельзя нам долго стоять, — сказала она, оглянувшись, — пойдем вон в тот проход…

Девушки пошли вперед, Асо — за ними. В сумрачном безлюдном проходе он осмелел и заговорил:

— Когда я узнал, что Фируза попала в руки… что ее взяли в миршаб-хану, я чуть с ума не сошел. Отпросился у бая и побежал туда. Кричал, спрашивал, где она, но мне не отвечали. Наконец какой-то пожилой писарь сжалился надо мной и сказал, что ее отправили к миршабу домой. Я немного успокоился… Бай тоже сказал, что она у вас. Но, Фируза, обратился он прямо к ней, — вы так далеки там от меня… и… мне кажется, в семье бая вам будет лучше. Бай отцом нам хочет быть, он так обещал…

— Ты забыл слова моей бабушки! — горячо возразила Фируза. — Вы забыли, что произошло с Савсан и Бибиробией? Что ты говоришь?!

Асо растерянно молчал.

— В нашем доме Фируза со мной, с моей матерью, — спокойно сказала Шамсия. — Каждый день мы проводим в школе с учительницей. Что увидит она в доме бая, где три соперницы грызутся между собой? В школу ее не пустят… Да она там белого света лишится.

— И дядюшка Ахмед-джан всегда жаловался бабушке на вашего бая, — вставила Фируза.

Перед Асо вновь предстала тяжелая картина смерти старого водоноса.

— Дядюшка Ахмед-джан скончался, — печально сказал он. — Я как раз шел сообщить об этом его родственникам.

— Умер? Дядюшка Ахмед-джан умер? — вскрикнула Фируза и горько заплакала, припав лицом к плечу Шамсии.

— Нехорошо плакать на улице, — уговаривала ее Шамсия. — Успокойся, Фируза-джан. Ты ведь сама говорила, что он уже не жилец на белом свете. Господь примет его душу, он умер, как святой, погиб за правду…

— Да, — грустно сказал Асо, — теперь уже нет дядюшки нашего Ах-мед-джана, и нам самим нужно о себе позаботиться. Если ты согласна, мы будем вместе с тобой устраивать свою жизнь. Я попрошу у бая денег взаймы…

Фируза молчала. За нее ответила Шамсия:

— Может быть, это и неплохо, но надо подумать. Вам, пожалуй, лучше еще потерпеть. Давайте так: завтра или послезавтра встретимся тут же в это же время… Тогда поговорим. А сейчас идем, Фируза, мы опоздаем в школу.

Девушки попрощались и ушли. Асо же еще долго стоял, погруженный в свои мысли. Как быть? Везде он видел одни препятствия, а посоветоваться не с кем. Ахмед-джан умер, Хайдаркул исчез, Фируза в доме миршаба…

Вот только бай… Он как будто искренне желает ему добра, называет сыном, освободил из тюрьмы, послал денег умирающему Ахмед-джану, даже жалобу на миршаба обещал написать… Не говорит ли это все о хороших чувствах бая? И в самом деле, почему бы баю не стать отцом простому батраку? Ведь Асо родился в его доме, преданно и верно служит баю, почему бы не полюбить ему такого верного слугу? И для чего баю служанка Фируза? Только для работы. Ведь он не может взять ее себе в жены! Так почему бы не выдать ее замуж за Асо? Шамсия и Фируза не верят баю, считают коварным хитрецом, обманщиком. Почему? Неужто бай обманет своего верного слугу, который ему вроде сына или младшего брата?!

К чему этот обман?

Шамсия — хороший человек, а все ж она дочь миршаба… Фируза верит ей, думает, что в ее семье лучше жить, чем у бая, но это не так! Миршаба следует бояться больше всех. Он обманщик, насильник… Под его командой жестокие стражники. В его руках все тюрьмы, кандалы и цепи, все орудия пыток!.. Вся власть у него в руках. Нет, нет, боже упаси довериться миршабу! Он замыслил что-то дурное. Зачем бы иначе он рыскал по следам Фирузы?! Была, была у него какая-то цель! Он хуже бая, злее, коварнее. Он может и самого бая в тюрьму упрятать… Что для него жена, дочь! Разве он их слушается! Захочет — и продаст Фирузу какому-нибудь знатному человеку. Неспроста он у себя ее держит. Миршаб скуп, а ее он и одел, и кормит, и учит… Ох, неспроста все это! Понадобятся миршабу деньги, он ее и продаст!.. А тогда — конец. Без Фирузы для Асо жизнь не мила. Что же делать, что же делать? — который раз в отчаянии спрашивал себя Асо.

В тяжелом настроении отправился он к сестре жены водоноса, чтобы сообщить ей печальную весть.

Начиналась суровая бухарская зима. Мороз надолго утвердил свою власть в этом прославленном древнем городе. Он был жесток, безжалостен, как эмиры, — деспоты из племени мангытов, точно испытывал человеческое терпение и выносливость.

Морозное небо безоблачно. Днем солнце весело сияет на голубом небе, но тепло его лучей поглощает остро жалящий мороз, до синевы замораживает лица, руки и ноги детишек, которые, радуясь солнцу, выбегают на улицу. Недаром зимнее солнце в Бухаре называли врагом детей.

Ночью земля трескалась от стужи. По темным безлюдным улицам гулял старик мороз да его вечный спутник — пронизывающий ветер. Ночи деспота султана — называли их бухарцы. И горе было тому, кто, не имея теплой одежды, попадал в их ледяные объятия!

Единственный источник водоснабжения в Бухаре — обширные хаузы покрылись серебряной коркой льда. Водоносам приходилось делать проруби и с трудом добывать оттуда воду. Скользя на обледеневших ступеньках, бедняги нередко падали, разбивали головы, ломали ноги и руки.

Неодинакова лютая стужа для шаха и для нищего. Природа, казалось, была заодно с врагами бедняков. Летом безжалостно палило солнце, зима выстуживала их ветхие жилища. А богачи пользовались всеми благами и в зной и в холод. Людям с достатком и зима приносила свои радости. Владея большими домами, они переселялись в комнаты, обращенные к солнцу. Пол, хоть и земляной, устилался циновками, а сверху на них клали еще толстые кошмы и пушистые ковры, ограждая себя от сырости. Вдоль стен укладывались курпачи, ватные и байковые одеяла. Проемы для света в окнах заклеивались вощеной бумагой, а в иных домах даже вставляли стекла, к тому же опускали занавески, защищавшие от порывов ветра. В большом сандали постоянно поддерживали тепло. По углам еще устанавливали мангалы да зажигали тридцатилинейные лампы.

От всего этого в комнате становилось жарко, как в бане.

В длинные зимние ночи у владельца богатого дома собирались близкие, за беседой и вкусными яствами ночь проходила незаметно. Разгоряченные едой и веселыми разговорами, собравшиеся утоляли жажду ледяной водой. Но всего этого им было еще мало. Рано утром слуги отправлялись на базар за особо приготовленным горохом, это блюдо завершало пиршество.

Зима в Бухаре — пора вкусной, обильной пищи. Обжоры с нетерпением ждали этого времени года. Летом жара отбивала аппетит. Но как только наступала зима, любители поесть, не теряя времени, принимались за еду. Каких только блюд не создавали искусные повара! Большим успехом пользовалось блюдо калла-поча, которое варится, как студень, из бараньих ножек, но подается в горячем виде. А гипо? Бараний желудок начиняют рисом, мясом, салом, изюмом, морковью, алычой, разными пряностями и варят в котле вместе с бараньими ножками. Объедение! А манты? А тушка барана, сваренная на пару, а домашняя колбаса, а плов с айвой! Или сливки — ничто не может сравниться со сливками Бухары. И фрукты, фрукты, фрукты — чарджуйские и кокандские дыни, зимние дыни из Гиждувана, виноград дамские пальчики…

В богатых домах все это поедалось в несметных количествах в долгие зимние вечера.

Осадков зимой в Бухаре выпадает немного. Снег большей частью тут же тает, а высохшая вскоре грязь превращается в пыль, и ветер гонит ее по улице, как и летом.

В день, когда происходили описываемые нами события, в Бухаре выпал первый снег. По народному обычаю, первый снег — повод для забавы: друзьям и знакомым рассылались письма в стихах, назывались они барфи — снежные, с предложением устроить угощение. Начинались они примерно так:

Далее шло перечисление блюд, которые автору письма хотелось бы отведать. Письмо отправляли с посыльным, он должен был вручить его адресату лично и тут же убежать. Иначе хозяин дома мог его схватить, опозорить, смазав лицо сажей, и возвратить посыльному письмо, тогда угощать должен был написавший его.

В этот день к госпоже Танбур без конца приходили знакомые, друзья, просто соседи с просьбой дать образцы снежных писем. Она раздала все, что имела, кое-кому даже помогла составить новые, а сама никому не написала.

Мысли ее были заняты другим. Три ее ученицы закончили изучение книги Чоркитоб и перешли к Хафизу. Две из них пришли с матерями и сестрами и принесли с собой угощение.

Оймулло приветливо встретила гостей и тут же провела первый урок по книге Хафиза. Прочла вслух несколько двустиший, объяснила их значение. Затем помолилась и передала книгу девушкам. Довольные, гордые, они сели на свои места и углубились в чтение.

Фируза уже давно проходила Хафиза. Когда гости разошлись, Танбур подозвала ее к себе и спросила, понимает ли она смысл строк Хафиза. Фируза, подумав, ответила:

— И да и нет!

— О, молодец, Фируза! Ты совершенно права. Каждое слово Хафиза доходит до сердца человека, волнует его чувства… Но смысл его стихов не сразу уловишь. В Хафиза нужно глубоко вдуматься, при поверхностном чтении он неясен.

Госпожа Танбур разобрала вместе с Фирузой несколько двустиший и под конец сказала:

— Ты хорошо учишься, доченька, будешь образованной. Не стесняйся спрашивать, если что непонятно тебе… У меня, у Шамсии, у других подруг…

Фируза поблагодарила.

Шамсия в это время сидела над книгой, глубоко задумавшись, неподвижно глядя перед собой. Оймулло окликнула ее:

— Шамсия-джан, пойдем в мою комнату, мне надо с тобой поговорить. В комнате было холодно и неуютно, оказалось, огонь в сандали почти затух.

— Ох, да здесь совсем ледник! — воскликнула Оймулло. — Расшевели-ка огонь!

Шамсия взяла совок и разгребла золу. Потом подошла к сандали и укрылась одеялом почти до плеч.

— Ну, — обратилась к ней госпожа Танбур, — расскажи в чем дело! Уже несколько дней ты сама не своя, все о чем-то думаешь…

— Да так, ничего, — чуть улыбнулась Шамсия. — Ни о чем особенном я не думаю.

— Я тебя хорошо знаю, милая, если бы все было спокойно, ты не отрывалась бы от книг. А сейчас тебе не до них, видно. Хоть со мной отведи душу, скажи, что случилось.

Шамсия смотрела в одну точку.

Глаза ее вдруг наполнились слезами, и она расплакалась. Ее собеседница нисколько не удивилась, видимо ждала этого, и сидела молча. Наконец, немного успокоясь, но все еще не поднимая глаз, Шамсия заговорила:

— У нас в доме готовятся к тою. Отец, кажется, намерен еще до весны выдать меня…

Слезы вновь помешали ей говорить. А госпожа Танбур рассмеялась:

— Вот так так! Кто же плачет, когда замуж выходит? Волей-неволей приходит пора уйти из родного дома к мужу. Отец сам отдаст тебя тому, кто станет твоим господином. Так бог велел. И отец следует его повелению…

— Нет, нет, дорогая наставница! — сквозь слезы глядя на нее, сказала Шамсия. — Бог не может благословить эту свадьбу… Такую жестокость, насилие!

— Почему насилие?

— Я не хочу выходить за человека, которого они нашли. Я… у меня сердце не каменное. А мать ни разу не спросила даже, что у меня на душе… Только вам я могу сказать, что сердце мое занято другим!.. Не осудите меня…

Госпожа Танбур участливо смотрела на свою любимую ученицу.

— Родители не спрашивают нас о наших чувствах. Никогда! Они стремятся как можно скорее выдать дочь замуж и выбирают сами. Так было, так есть, так будет. Мы с тобой не в силах изменить это. Сбудется то, что предназначено судьбой. Терпи, доченька! Может быть, ты попадешь в хорошую семью!..

— Нет, нет! Ни за что… Сжальтесь надо мной, будьте мне защитой… Пойдите к нам, поговорите с мамой, пусть хоть год один переждут… еще один год свободы! Хоть закончу Маслак… И к тому же, что станется с бедной Фирузой, если я уйду из дома?..

— Хорошо! Завтра же поговорю с твоей мамой, попрошу для тебя отсрочку. Но ставлю тебе условие: перестань грустить!

Госпожа Танбур погладила Шамсию по опущенной голове.

— Обещаю…

— У меня есть и второе условие: скажи, кому ты отдала свое сердце? Шамсия смутилась, покраснела, но Оймулло повторила вопрос, и она, запинаясь, ответила:

— Ашраф-джан… Ашраф-джан, сын сундучного мастера…

И Оймулло вспомнила, что примерно год назад этот молодой человек пришел как-то к ее мужу. Ювелир отозвался о нем с похвалой, а Шамсия все спрашивала, кто он такой. Вот, значит, когда пришла к ней любовь!

— Мы встречаемся уже несколько месяцев и поведали друг другу о наших чувствах…

Он приносил мне хорошие книги… Какую радость они мне доставляли!.. Но… но, — слезы снова потекли из глаз Шамсии, сдавили ей горло, — вот уже неделя, как мне сообщали, что его оклеветали, обвинили в воровстве и бросили в тюрьму.

— Разве твой отец узнал о ваших отношениях? — удивилась Танбур.

— Нет, нет, — поспешила заверить Шамсия, — знала только Фируза… А теперь вы знаете… Больше никто.

— Ты думаешь? — В голосе Оймулло звучало сомнение. — А я считаю, что он узнал об этом и потому арестовал. Ты выведай, попробуй осторожно расспросить мать или отца, наведи на разговор… Впрочем, нет, тебе это трудно будет сделать. Ладно, я сама узнаю.

— Дорогая защитница моя! — взмолилась Шамсия. — Узнайте. И попросите хотя бы год еще не выдавать меня замуж, пусть не спешат…

— Хорошо, хорошо! Но зачем тебе этот год, что он даст? Какой цели ты добиваешься?

— Цель? — Шамсия словно очнулась. — Я и сама не знаю. Но мне кажется, что год — это большой срок, многое может произойти… А вдруг придумаем, как мне быть… И потом, надо попытаться освободить Ашраф-джана…

Со двора раздался женский голос:

— Госпожа Танбур, вы дома?

Шамсия быстро вышла во двор и вернулась с Мухаррамой Гарч. Оймулло встретила гостью в дверях и посадила на почетное место у сандали. Мухаррама, запыхавшись, стаскивала с себя алачовый камзол, подбитый хорьковым мехом.

— Ох, запарилась, — ворчала она, — старость меня не берет: оказывается, во мне еще бродит горячая кровь.

— Вы, кажется, моложе меня? — спросила Оймулло.

— Да что вы, нет, нет! Когда из сотни ваших роз еще ни одна не расцвела, мне, вашей преданной рабыне, уже сорок стукнуло. А женщина в сорок лет!.. Если сама не ухитрилась помереть, так бей ее, пока не помрет, говорят мужчины.

— Только безнравственные люди могут так говорить. А вы… да вам больше двадцати пяти не дашь… Будь я мужчиной, не посмотрела бы на сотню хорошеньких девушек, а припала бы к вашим ногам.

— Дай вам бог здоровья за такие приятные слова, — Мухаррама говорила вполне искренне, — недаром все расхваливают ваш ум, ваши речи… Вся Бухара говорит о госпоже Танбур. Не только друзья — враги расхваливают.

Слухи дошли до самых высоких людей. Знатным госпожам не терпится повидать вас, побеседовать…

— Да благословит их бог! Но кто я такая, чтобы привлечь их внимание?!

— Ну, пока не будем об этом… Скажите сначала, как здоровье ваше, как дела? Муж ваш как себя чувствует? Ученицы?

— Слава богу, слава богу!

Шамсия и Фируза принесли угощение — поднос со сластями и чайник чая.

— Из чьего цветника эти девушки-розы? — спросила Мухаррама, когда они вышли.

— А вы не узнали? Одна из них — дочь миршаба Абдурахмана…

— А-а! Да, да, я как-то видела ее… Она очень выросла. Слыхала я, что она помолвлена, скоро свадьба…

— Да, говорят! А зачем спешить, девушка хорошо учится… Кушайте, пожалуйста!

— Спасибо!.. Учится ли девушка, не учится ли — все равно! Муллой не станет или в медресе мударрисом, казием тоже нет. Дал бы бог счастья в семейной жизни! А та, поменьше ростом, которая с ней была, кто она, из какой семьи?

Оймулло замялась.

— Да, вы правы. Дал бы бог счастья… — подхватила она, словно не расслышав вопроса. — А вы кушайте, дорогая, берите сладкое! Вот халва из Карши… только на днях прислали, а вот кандалат с фисташковой начинкой — муж любит, просил купить… отведайте также жидкой халвы, как будто неплохая…

— Спасибо, спасибо, я уже всего отведала, — сказала Мухаррама, хотя за все время съела лишь кусочек халвы. Она поняла, что Оймулло не хочет говорить о девушке, про которую она спрашивала. Но сейчас Мухаррама не была заинтересована в девушках и заговорила о другом: — Вам прислал кто-нибудь сегодня снежное письмо?

— Пока нет, но я сама написала что-то около пятнадцати писем для соседей.

— А от себя вы не написали?

— Нет, некогда мне этим заниматься. Давала урок ученицам.

— Напишем-ка мы вместе матери высокопочитаемого казикалона, — с воодушевлением сказала Мухаррама. — Сегодня она будет во дворце матери эмира. Я вручу ей письмо при высочестве и уж сумею увернуться, она меня не поймает.

— Зачем же от обеих писать?

Напишем от вашего имени — и все.

— Нет, — отрезала Мухаррама. — Как увидит вас госпожа, так все наши условия и примет.

— Как это — меня?

— Да, мы вместе поедем во дворец. Нас ждет арба, — спокойно сказала Мухаррама, словно собиралась ехать к себе домой.

— Что это все значит? — уже строго спросила Оймулло. Зачем я поеду во дворец?

— Вот какая непонятливая! — нетерпеливо воскликнула Мухаррама. — Я ведь час целый толкую об этом. Не думаете же вы, что я пришла халвы отведать?!

Госпожа Танбур терялась в догадках. Что ей дворец эмира, эта золотая клетка? Кланяться знатным госпожам, угождать им? А вдруг ее захотят там оставить? Распрощаться с вольной жизнью, со школой, которую она так любит? Расстаться с друзьями? Не нужны ей милости тех, кто живет за дворцовой оградой! Без них обходилась и обойдется впредь! Но что будет, если она не поедет? А может, съездить туда разок, посмотреть и вернуться домой?

— Что, удивлены? — спросила Мухаррама.

— Как же не удивиться! Я скромная, простая подданная его высочества, со знатными госпожами никогда не встречалась… И вдруг сразу во дворец! Я прямо не знаю, что вам ответить на это предложение.

Мухаррама весело рассмеялась:

— Вы самая умная и образованная у нас в Бухаре. Другой такой не сыщешь. Бросьте ваши сомнения, колебания. Во дворце такие же люди, как мы с вами, все — рабы божий.

— Конечно, все мы рабы божий, но они шахи, а мы их подданные. Нет, дорогая, я недостойна такой чести и во дворец не поеду.

— Вы достойнее достойных. Оставьте ваши рассуждения, вас ждет счастье и удача, летите же за ними… Пришло ваше время. Я не сомневаюсь, что беседа с вами, ваш голос очаруют всех! Вас осыплют золотом…

— Спасибо, госпожа! Но я прикована к дому, я должна заботиться о муже, о школе… Подданные его высочества посылают в мой скромный дом детей, чтобы я учила их, воспитывала по мере сил моих. Что же с ними будет?..

— Вас вознаградят.

— Разве дело в деньгах, милая госпожа! — довольно резко ответила госпожа Танбур. — Я не из-за денег держу школу. Мой муж такой искусный мастер, что мы ни в чем не нуждаемся. Но школу завещала мне покойная мать, я не могу от нее отказаться.

Мухаррама вынуждена была согласиться.

— Ну хорошо, не хотите идти на постоянную службу, не надо! Но разок в гости, и именно сегодня, вы должны поехать. Непременно! Если они пожелают оставить вас навсегда, я берусь вас вызволить. Уж на это я мастерица. Ну а теперь вставайте, приоденьтесь — и едем!

Подумав, Оймулло решила, что от одного посещения дворца ничего плохого не случится. А может, она вообще там не понравится, придется не ко двору, кто знает. Так или иначе, она там не останется, это решено!

Извинившись перед гостьей, она вышла и позвала мужа. Тахир-джан сидел на своем обычном рабочем месте — на суфе возле мангалки. Услыхав голос жены, он встал, запер дверь на цепь и подошел к ней.

Взглянув на ее расстроенное лицо, он забеспокоился:

— Что случилось?

— Ничего, — улыбнулась Оймулло. — За мной пришла Мухаррама Гарч, хочет отвезти во дворец. Таков приказ…

Тахир-джан понял, почему жена так расстроилась.

— Ну что же тут страшного! Поедете, посмотрите дворец, вы же никогда не были…

— На улице стоит арба?

— Да, я видел кокандскую арбу. Я думал, что она ждет вашу гостью.

— Так и быть, поеду. А вдруг меня заставят остаться… Вот чего я боюсь.

— Да, может случиться. Но раз послали за вами человека, не поехать тоже нельзя.

— Ну хорошо, поеду. Мухаррама обещает избавить меня от постоянной службы. А вы, пока я буду отсутствовать, приглядите за ученицами. Я скажу Шамсии, чтобы она велела им повторять уроки. Если запоздаю, вы уж сами приготовьте плов и поешьте.

— Хорошо!

Оймулло вернулась к гостье, налила ей в пиалу чаю и зашла в каморку переодеться. Надела новое шелковое платье, расшитое золотом, повязала на голову налобник из фаранги, поверх еще накинула прозрачный розовый платок, обулась в сапожки из мягкой кожи — булгари.

Выйдя во двор, она отдала распоряжения Шамсии и Фирузе. Потом она и гостья накинули на головы паранджи и вышли со двора. У ворот, загораживая собой узкую улицу, стояла крытая кокандская арба. Для того чтобы легче было на нее взобраться, Тахир-джан подставил сзади табуреточку. Удобно усевшись на арбе, женщины опустили с обеих сторон занавески, Тахир-джан дал знак, и арбакеш, сидевший в седле на лошади, погнал ее ко дворцу. Путь лежал через Куш-медресе, под арками Аллофон и Мисгарон прямо на Регистан.

Таял снег, и на улицах было грязно. По пути встречалось множество арб, фаэтонов, людей верхом на лошадях, ослах, все это сталкивалось, шумело, кричало, приходилось останавливаться. Дворцовая арба пользовалась особыми правами, и арбакеш, находчивый, ловкий парень, проскакивая вперед, обгонял всех.

Отогнув уголок занавески, Оймулло с интересом смотрела на улицу.

Несмотря на плохую погоду, все лавочники были на местах. Громко расхваливали свой товар продавцы пирожков, лепешек, халвы… На площади перед Куш-медресе столпились, беседуя о чем-то, учащиеся. Под аркой Аллофон стояли продавцы муки в обсыпанной мукой одежде. Удары по металлу доносились из-под арки Мисгарон, где находились ряды медников…

Наконец арба докатилась до мощеной дороги Регистана. Она остановилась у деревянного настила. Арбакеш соскочил с лошади и повел ее под уздцы в Арк.

От дворцовой площади до ворот Арка примерно метров десять. Дорога идет вверх. По обеим сторонам холма — лестницы, они подводят к длинным и широким суфам, отделанным лепными украшениями.

Танбур и Мухаррама сошли с арбы и, поправив на голове паранджи, стали подниматься по лестнице.

У ворот стояли приближенные кушбеги, стражники, дворцовый караул, военачальники. Здесь, видимо, знали Мухарраму, а может быть, увидели, что женщины сошли с дворцовой арбы, — так или иначе их пропустили во дворец. Танбур была в Арке впервые, и, проходя мимо всех этих людей, она невольно заволновалась. Они шли по широкому, уходящему вверх проходу, в нем было так темно, что Танбур не заметила камер, выбитых по обе стороны в его стенах. В них держали людей, восставших против деспотической власти эмира, борцов, которых выдавали за смутьянов. На проходивших мимо женщин уставилось несколько пар глаз, арестованные прильнули к узким щелям в дверях, чтобы разглядеть их. Но госпожа Танбур и не подозревала об этом. Она была еще во власти первого впечатления от великолепия Арка.

Поднимаясь по лестнице, она увидела знатных чиновников в пышных нарядах, военачальников с надменными и грозными лицами, снующих взад и вперед охранников и стражников.

Вдруг сразу посветлело, проход вывел женщин к площади перед дворцовой мечетью. Оймулло постояла, перевела дух и снова двинулась за своей спутницей.

Площадь кишела людьми — военные в мундирах, с саблями у пояса, придворные в белых чалмах, муллы и казии в широких, мешковатых халатах и огромных чалмах. На иных было надето сразу по нескольку халатов из адраса, алачи, парчи. Они смотрели на всех сверху вниз, важно поглаживая бороду, чванясь грамотой эмира, которую обычно несли искусно всунутой в чалму. Изредка навстречу попадались женщины, по их паранджам можно было судить, к какому классу они принадлежат.

На юг от мечети Оймулло увидела величественно нарядный портал. Он вел в здание, где эмир, наезжая в Бухару, принимал сановников.

В этой же части Арка находился дворец с тронным залом эмира. Но женщины не дошли до него, а свернули налево, прошли мимо разукрашенных ворот дома кушбеги и оказались у входа в гарем.

Тут их остановили стражники, стоявшие на карауле с саблями наголо.

— Стойте! Куда идете? — спросил немолодой, бородатый стражник.

— Во дворец Хосса, дядюшка Ниез, — кокетливо ответила Мухаррама. — Не узнал?

— А… — заулыбался солдат. — Слышу, скрипят, будто бы это вы, подумал… Но сейчас многие носят сапожки со скрипом… Проходите, проходите!

Женщины вошли в ворота.

— Уфф, посидим немного, отдохнем? — Мухаррама уселась на мраморной суфе. — Весь город обойти легче, чем сюда подняться. Пройдусь по городу — не устану, а здесь… потом два дня поясница болит и коленки не слушаются.

Женщины сняли паранджи, перекинули на руку и двинулись к большому гарему Хосса, где проживала мать эмира Абдулахада Эшонбиби. По дороге они миновали несколько гаремных зданий. Гарем Хосса находился в середине юго-восточной стороны Арка. В обширном дворе стояла огромная суфа, чуть ли не во всю длину двора протянулась терраса. Здесь всегда сновала прислуга, исполняя бесчисленные поручения госпожи и ее гостей. Мухаррама Гарч почти со всеми была знакома, и они подходили к ней, приветствовали, расспрашивали о здоровье.

Сегодня в Бухару из Карши пожаловала мать его высочества наследника Алимхана-туры, который был в то время правителем Карши. По этому торжественному случаю Эшонбиби устроила прием гостей.

Невестку свою мать эмира очень недолюбливала, была крайне недовольна тем, что ее сын был объявлен наследником бухарского престола, но, так как у эмира других сыновей не было, он вынужден был завещать престол Алимхану-туре, и Эшонбиби пришлось изменить свое отношение как к сыну, так и к его матери. Внешне все обстояло благополучно, она оказывала невестке внимание, была с ней лицемерно ласкова и во время приездов в Бухару давала два-три торжественных приема, стараясь поразить богатством. Сам Алимхан-тура, разъезжая по своим владениям, обычно возил с собой мать. В Бухаре он появлялся редко.

Проходя по террасе к большой гостиной, Мухаррама объясняла госпоже Танбур, чем вызвано сегодняшнее торжество.

— Сегодня, да благословит аллах, здесь будет весело! Мать эмира хочет показать невестке весь блеск своего двора. Потому-то и нам, преданным рабыням, оказана честь присутствовать на приеме.

У входа в гостиную их почтительно встретили слуги и пригласили войти.

— Милости просим, добро пожаловать, — обратилась к ним в комнате пожилая женщина, отдававшая слугам распоряжения. — Только что их милость Эшонбиби спрашивала о вас.

Посидите немного, отдохните, я пойду доложить.

Из соседней комнаты, куда ушла женщина, раздавались звуки музыки.

— Эта госпожа — домоправительница ее высочества, — пояснила Мухаррама. — Без ее приглашения никто не может подойти к ее высочеству. Все в ее руках. Слышите музыку и пение? Это голос Гули Сурх.

Оймулло кивнула головой — да, она знает ее, эту чудесную певицу, не раз беседовала с ней.

Оглядевшись, Оймулло увидела, что они находятся в передней, которую иные посчитали бы роскошной гостиной. Девять потолочных балок были разукрашены замечательной росписью и позолотой, цветная роспись на стенах, роспись на дверях, сделанных знаменитыми художниками, изображала весенний сад в цвету. С середины потолка свисала хрустальная люстра, какой не увидишь в доме самого богатого бухарского купца, ноги утопали в мягком красном ковре, а у стен были разложены тюфячки и пуховые одеяла.

В передней, кроме Танбур и Мухаррамы, находились еще несколько женщин, очевидно жены крупных чиновников, такое у них было надменное выражение лица. Лаже Мухаррама не знала, кто они. То и дело служанки вносили подносы со сластями и фруктами, чайники с чаем…

Ожидание длилось недолго. Музыканты кончили играть и, пятясь, вышли из гостиной, за ними появилась домоправительница и пригласила Мухарраму и Танбур к ее высочеству.

Танбур так смутилась и растерялась, что едва кивнула в ответ на приветствие певицы Гули Сурх. Роскошь гостиной подавляла ее. С высокого, сплошь позолоченного потолка спускались две хрустальные люстры. Четыре широкие двери вели на террасу, двери были украшены цветными стеклами. Краски на стенах, балках, потолке, дверях и окнах гармонично сочетались, в тон им во всю комнату был разостлан огромный ковер. На почетном месте возвышалось особое сиденье, убранное мягкими парчовыми тканями, златоткаными коврами и паласами. Там, у сандали, сидела ее высочество, опираясь на подушку из лебяжьего пуха. Перед ней стоял золотой поднос. Напротив восседала мать наследника. По обе стороны от них, на шелковых и бархатных тюфячках, сидели младшие жены эмира, другие его невестки, рядом с ними — жены сановников, крупных военачальников, духовных лиц. Перед всеми были расставлены подносы, полные яств. Комнату обогревало несколько шестиугольных раскаленных мангалов.

Оймулло прошла по дорожке, расстеленной посредине комнаты, к почетному месту, низко склонившись, поцеловала протянутую руку ее высочества и провела ею по своим глазам в знак особого почтения.

Решившись затем взглянуть на мать эмира, она увидела пожилую женщину с седыми волосами, огромными черными глазами, плоским смуглым лицом. Пышные одежды, горделивая посадка головы, надменное выражение лица придавали ей величавость, Оймулло она показалась даже красивой.

Закончив церемонию приветствия, Оймулло поклонилась в сторону матери наследника. И тут же раздался голос ее высочества:

— Мы много слышали о тебе, госпожа Танбур, но видим впервые. Сегодня по случаю прибытия ее высочества каршинской госпожи и ты пожаловала к нам, милости просим!

Оймулло снова поклонилась, промолчав.

— Говорят, ты и газели поешь, и на танбуре играешь?

— Да, ваше высочество.

— При нашем дворе была лишь одна танбуристка, и мы думали, что в Бухаре нет больше женщин, играющих на танбуре…

Все кругом защебетали: Верно, верно, правда, правда… Эшонбиби продолжала:

— Но о тебе мы знаем только по слухам, надо проверить. Сыграй-ка нам и спой свои газели!

— С радостью, — сказала Оймулло. Пятясь назад, подошла она к Мухарраме, взяла у нее из рук свой танбур и села на ковер.

Эшонбиби тем временем что-то шепнула распорядительнице, после чего та подошла к Оймулло и пригласила сесть поближе, против Эшонбиби и ее старшей невестки.

Госпожа Танбур в первое мгновение смутилась, но вскоре овладела собой, настроила свой инструмент и заиграла. Начала она с веселой мелодии, но постепенно перешла на грустную, носящую название Ирак.

Эшонбиби слушала рассеянно, зато ее невестка была увлечена и даже громко воскликнула: Да! — что означало высокое одобрение. Услышав это да из уст каршинской гостьи, Эшонбиби стала еще холоднее и равнодушнее, она даже задремала или сделала вид, что дремлет.

Окончив песню, госпожа Танбур пожшонилась высоким присутствовавшим. Эшонбиби открыла глаза и ограничилась легким кивком. Оймулло отошла в сторону и вместе с Мухаррамой покинула гостиную. Смешанные чувства боролись в ней, ей было обидно, что так пренебрегли ее искусством и талантом, и в то же время радостно при мысли, что неуспех у Эшонбиби освобождает ее от постоянного присутствия во дворце. А все-таки обидно! Ведь когда она поет и играет там, внизу, простым женщинам ее круга, чуть ли не на руках носят, а здесь ей не сказали ни одного доброго слова!

А в это время между невесткой и свекровью происходил такой разговор:

— У нее очень приятный голос! Мне нравится ее пение, — сказала невестка.

— О дочь моя, таких певиц у нас много, — ответила свекровь.

— Что, теперь госпожа Танбур будет удостоена постоянного присутствия на вечерах вашего высочества?

— Нет! Если мы станем приглашать во дворец всех впервые выступивших у нас певцов, мы разведем слишком много лентяев и тунеядцев.

Невестка прекрасно поняла, что Эшонбиби говорит так в пику ей. И холодно отнеслась к Танбур, тоже только чтобы сделать невестке назло. Такая мелочность ее рассмешила, но она и виду не подала, а про себя подумала: Погоди, погоди, не сегодня завтра мой сын станет эмиром, и тогда я сяду на твое место. В моей власти будет приглашать во дворец, кого мне угодно. И Оймулло я возьму к себе… Это даже лучше, что сейчас от нее отказались…

А вслух она сказала:

— Вы правы, ваше высочество!

Эшонбиби подозвала распорядительницу и приказала:

— Угости там, в передней, госпожу Танбур, да получше! И скажи, что каждый раз, как ее высочество пожалует из Карши, мы будем за ней посылать.

— Слушаюсь! — проговорила распорядительница и тут же добавила: — Пришла жена девонбеги, хочет о чем-то доложить вашему высочеству.

— А! — с интересом воскликнула Эшонбиби. — Наверное, о той негодной девчонке? Пусть войдет, зовите!

Распорядительница вышла в переднюю позвать жену чиновника, а Мухаррама рассказала Оймулло ее историю.

— Муж этой женщины живет здесь же, в крепости… По ту сторону у него домик. Это мужчина со свиноподобным лицом, да к тому же плешивый. Он обслуживает лично ее высочество. В его обязанности входит доставлять ей все необходимое — одежду, драгоценности, убранство дома. Как только что нужно, домоправительница посылает за ним какую-нибудь служанку. Была здесь среди слуг одна девушка-рабыня, ее привезли из Карши от ее высочества, в подарок Эшонбиби. Девушка отличалась тонкой, нежной красотой, и звали ее Нозгуль… Подходящее имя — нежный цветок. Но, увы, это был уже увядший цветок — ее подтачивало горе. Думаю, что она была из хорошего дома. Безжалостные работорговцы похитили и продали ее. Однажды домоправительница послала Нозгуль по какому-то делу к этому чиновнику. Он был дома один, пьяный, разнузданный… При виде девушки он потерял остатки разума, накинулся на нее, и не успела она закричать, как он уже сделал свое грязное дело. В эту минуту вошла жена со служанкой, застала его на месте преступления. Поднялся скандал. Муж вскочил и удрал, а женщины избили бедную девушку и с позором привели во дворец к Эшонбиби. Ее высочество разгневались и приказали бросить Нозгуль в подвал, посадить на хлеб и воду. А чиновник пришел к Эшонбиби просить прощения, преподнес ей золотое кольцо, осыпанное драгоценными камнями, при этом он сказал, что его черт попутал, что сама девушка приманивала, соблазняла. И женщины подтвердили, что только девушка виновата, если бы она не заманивала в свои сети, ничего бы не случилось. А сегодня жена чиновника пришла, желая выставить на позор перед каршинской госпожой подаренную ею служанку.

— А что чиновник?

— Работает по-прежнему, что ему сделается?

…Тем временем жена чиновника говорила матери эмира:

— Прошу правосудия! Надо наказать каршинскую девчонку, соблазнительницу! Хорошего, набожного человека, приближенного ее высочества в один миг свела с пути! Заморочила ему голову! А ведь он ваш преданный раб…

— В моей резиденции, благодарение богу, еще не бывало такого греха! — торжественно произнесла Эшонбиби.

— Это каршинка все напортила, — сказала одна из младших жен покойного эмира, бывшая когда-то соперницей Эшонбиби. Она тоже терпеть не могла мать наследника.

— Да, да, конечно, она! — подхватила другая.

Каршинская госпожа то бледнела, то краснела… На лбу выступила испарина, и она то и дело вытирала платком пот. Ох, была бы у нее в руках власть! Растерзала бы их всех, в первую очередь Эшонбиби, и противную клеветницу, жену чиновника, и всех подхалимок и подпевал изрубила бы на куски! Только тогда бы обрела ее душа покой. Но делать нечего, приходится терпеть, притворяться, что поешь с ними заодно, не замечать ядовитых уколов. Только так можно им досадить — пусть не радуются, не увидят ее разгневанной, опечаленной. Подумаешь, какая беда — жалкая рабыня страдает! А ей что?

В свою очередь, Эшонбиби была чрезвычайно обрадована разыгравшимся скандалом. Как все ловко вышло! И кто подстроил эту историю с каршинской девчонкой? Наверное, домоправительница. Молодец! Так или иначе, она оказалась очень и очень кстати. Уж каршинская госпожа вдоволь наслушается упреков и колкостей. Это ей послужит хорошим уроком! Поймет наконец, что не ей тягаться с Эшонбиби. Вот так, уважаемая госпожа! Не забывайтесь! Помните, что вы только мать наследника, каршинского правителя, вот и все! Обдумывайте ваши поступки, ваши слова и дела! День и ночь благодарите бога за то, что вашего сына сделали наследником бухарского престола… Так уж пришлось, другого выхода не было, а не то…

Присутствующие были прекрасно осведомлены о распре между свекровью и невесткой. Заискивая перед более сильной, они изо всех сил старались опорочить ни в чем не повинную девушку из Карши, думая этим доставить удовольствие матери эмира.

Служанки тем временем привели в переднюю Нозгуль. Руки у нее были связаны за спиной, волосы растрепаны, все лицо покрыто ссадинами, со лба стекала струйка крови. Одежда ее превратилась в лохмотья. Неподвижный взгляд был устремлен куда-то в пространство, она двигалась почти бессознательно, едва переставляя ноги. Служанка приказала ей сесть. Нозгуль повиновалась и удивленно осмотрелась. У нее был такой вид, словно она очнулась после глубокого сна. Страдальческий взгляд девушки произвел тягостное впечатление на госпожу Танбур. Бедная, бедная, такая молодая, беззащитная, ни в чем не повинная! За что ей эти муки?! Добрая женщина не могла сдержать слез при мысли о злосчастной судьбе Нозгуль. Хищницы проклятые! Перебили крылышки бедной птичке! Всевластная свекровь хочет унизить свою невестку, а жертвой становится невинная рабыня. Недаром говорится, что, когда два дракона дерутся, гибнут мирные зверьки.

— Что ждет эту несчастную? — тихо спросила Оймулло у Мухар-рамы.

— Не знаю, — пожала плечами та. — Должно быть, допрашивать станут, устроят очную ставку!

— Жаль бедняжку, беззащитную, одинокую, — с горячностью сказала Оймулло. — Она ни в чем не виновата, она ведь пострадавшая…

— Главное, она бедна, — мудро улыбаясь, ответила Мухаррама, в этой улыбке можно было прочесть: значит, ей и не на что рассчитывать. — Да что вы так тревожитесь, — продолжала она. — Бог с вами! Стоит ли так волноваться из-за всякой там… Ничего ей не будет, ну, проучат, побьют маленько — человеком станет! Все равно ведь сирота бездомная.

Пока Мухаррама успокаивала Оймулло, домоправительница приказала привести Нозгуль в гостиную к ее высочеству.

Служанки грубо сорвали девушку с места и потащили. Через несколько минут снова появилась домоправительница и отдала какое-то распоряжение одной из служанок, стоявшей в передней. Служанка, выбежав во двор, вернулась оттуда с мешком и пучком свежих прутьев. Все это она несла в гостиную.

— Ох! — вскрикнула Оймулло. — Что это? Что там будут делать с этим?

Мухаррама спокойно доедала лепешку с вареньем.

— Ничего особенного, — ответила она, жуя, — бросят девушку в мешок, завяжут его и станут сечь.

— Ох, ужас какой! — не сдержавшись, крикнула Оймулло. — Какая несправедливость!

— Тише! — многозначительно посмотрела на нее Мухаррама. — За стеной мыши, а у мышей уши!

Из гостиной доносился свист прутьев, удары по мешку и приглушенный крик девушки. Оймулло страдальчески вздрагивала при каждом стоне и вопле избиваемой, она зажимала уши и наконец, не выдержав, решила совсем уйти, но Мухаррама задержала ее:

— Куда вы? Без разрешения домоправительницы?!

Оймулло осталась на месте, но сердце ее отчаянно билось, смертельная бледность покрыла лицо. Как ей противна вся эта роскошь дворца Эшонбиби! За величием и пышностью скрывались подлость и гнусность мелких человеческих страстей. Оймулло казалось, что золоченая роспись люстр и резьба на стенах, дверях покрыты гноем и кровью, что из пушистых ковров и ярких паласов выползают скорпионы и змеи. Все отравлено в этом страшном доме, где свершаются такие жестокости. Ка к была бы она несчастна, если бы ей пришлось жить здесь, быть на службе у Эшонбиби! Вся жизнь была бы испорчена! Она страстно молила бога, чтобы этого не случилось, чтобы ее поскорее отпустили.

В эту минуту открылась дверь из гостиной, и служанки вынесли мешок, из которого проступала кровь. Чуть слышно стонала в мешке Нозгуль…

Из гостиной доносились веселые выкрики и громкий смех.

Увидев кровь, Оймулло чуть не потеряла сознание. Она сидела потерянная, с опущенной головой…

— Угощайтесь, дорогая, — ласково уговаривала домоправительница. — Берите сладенького, подсластите рот.

Оймулло очнулась при звуке ее голоса, подняла голову и, через силу улыбаясь, сказала:

— Я уже всего отведала, спасибо! Если позволите, я уйду домой.

— Позволим, конечно, позволим. Только хорошо бы и плов отведать… Ваше искусство, ваш голос очень понравились нашей гостье, госпоже из Карши. Ее высочество Эшонбиби изволили сказать, что вас будут приглашать в гарем всякий раз, когда мать наследника пожалует в Бухару. А за вашу сегодняшнюю службу вас одаривают этим бархаюм. Молитесь за нашу благодетельницу госпожу Эшонбиби!

Мухаррама Гарч и домоправительница произнесли слова молитвы. Оймулло вынуждена была принять бархат и низко поклониться в сторону гостиной.

Домоправительница отпустила обеих женщин. У дверей одна из служанок подала им их паранджи и сетки.

— Слава богу, слава богу, что наконец ушли! — сказала, облегченно вздохнув, Оймулло, выйдя на улицу.

Мухаррама рассмеялась:

— Вам просто повезло, вы понравились каршинской госпоже. Этого достаточно для того, чтобы Эшонбиби назло ей отпустила вас. Но вот мне не повезло, возвращаюсь с пустыми руками. Подарка не дали.

— Милая вы моя, — радостно воскликнула Оймулло, — да возьмите вы бархат, что мне подарили! Он по праву принадлежит вам! Хотите, я вам еще от себя алачу прибавлю. Я так рада, что не грозит мне постоянная служба во дворце, что я по-прежнему свободна! Да за это ничего не жалко отдать!

Как ни отказывалась Мухаррама, Оймулло, не слушая, сунула ей за пазуху бархат, подхватила свой инструмент, и они двинулись в путь.

Проходя мимо дворца кушбеги, они встретили миршаба, который чуть ли не бегом бежал туда, отдуваясь и пыхтя. Вид у него был очень встревоженный.

— Бог в помощь, — сказала ему Мухаррама, кокетливо хихикая. — Куда это вы так спешите? Опаздываете на поминальный плов, что ли?

Миршаб покосился на Мухарраму, он узнал ее по голосу, но ему было не до шуток, и он ничего не ответил. Расстроенные и напуганный, он воспринял встречу с ней как дурное предзнаменование, в ее голосе он уловил насмешку. Ведь дошли слухи, что на него поданы жалобы, чуть ли не самому эмиру, и что главный интриган — Гани-джан-бай! Очевидно, из-за этого миршаба так срочно вызвали к кушбеги! Теперь вся надежда на него. Ведь кушбеги, наверное, все знает, он сможет защитить миршаба от нападок и клеветы! Конечно! Сколько он сделал для кушбеги! Такие услуги не забываются. По приказу кушбеги он уничтожал без лишних разговоров всех, на кого тот указывал. Неужели же в трудную минуту кушбеги не защитит его?

Правитель сидел в своей приемной один. Он милостиво пригласил миршаба сесть рядом с ним у сандали. Тот, заискивающе глядя, пожал ему руку и присел, стараясь занять как можно меньше места.

— Ну, как поживаете? Что у вас нового? — спросил кушбеги.

— Слава богу, жив-здоров… Под сенью его высочества государя нашего все спокойно в Бухаре… его подданные находятся под верной и крепкой защитой!..

— Это нам и без вас известно, — недовольным тоном ответил кушбеги, сердито взглянув на миршаба. — А знаете ли вы, что по рукам ходят русские, татарские и тюркские газеты, книги, смущают умы честных благоразумных людей, развращают их. Да вот еще ослабляют веру во всевышнего ученики и друзья Ахмада-Махдума Дониша — смущают своими писаниями молодежь, особенно учащихся медресе. А вы ничего не знаете…

Миршаб растерянно взял в руки лежавшие перед кушбеги издания, начал их рассматривать. Занятие для него бесполезное, поскольку он был неграмотен.

— Об этом я не осведомлен, ваше превосходительство!!

Вы мне этих дел не поручали.

— Э, нет! Нельзя только ожидать поручения, надо и своей головой соображать. Прикажите вашим подчиненным, которым можно доверять, чтоб следили за своими знакомыми, сообщали вам о подозрительных.

— Слушаюсь, ваше Превосходительство! — угодливо сказал миршаб, обрадованный тем, что легко отделался и гнев кушбеги, видимо, рассеялся.

Кушбеги продолжал:

— Я вас позвал по другому делу. На вас подано много жалоб. Вы не умеете себя вести, не знаете, с кем можно, а с кем нельзя враждовать. Ну разве допустимо раздражать такого уважаемого и богатого человека, как Гани-джан-бай? Зачем было настраивать его против себя? Что, уж нет других девушек в Бухаре, кроме его рабыни?! А вы берете к себе в дом принадлежащую ему девчонку, держите ее, вот и нажили врага! Его высочество очень разгневан, я получил от него приказ наказать вас…

Сердце миршаба словно заледенело от страха. Он весь похолодел, его била дрожь. Пытаясь согреться, он придвинулся поближе к огню сандали и заплетающимся языком пробормотал:

— Виноват… я… виноват, ваше превосходительство! Но выслушайте меня!

— Что там еще слушать? — гневно вскрикнул кушбеги. — Вы навлекли позор на мою голову. Вы со мной не считаетесь, пренебрегаете моими указаниями! Я всегда вас защищал, заступался за вас, больше нет возможности это делать, хватит! Я обязан подчиниться приказу его высочества.

— Простите, простите, ваше превосходительство, — дрожащим голосом просил миршаб. — Я не для себя старался… я… исполнить ваше поручение…

— Какое поручение?

Совсем запутавшись от волнения, забыв, что это поручение ему давал не кушбеги, а казикалон, миршаб лепетал:

— Для его высочества… чтобы отбить от русских…

— Каких русских? — еще больше удивившись и разгневавшись, допрашивал кушбеги. — Какое отношение имеют русские к этому делу? Вы что, совсем с ума сошли?!

Миршаб вдруг прозрел, понял свою ошибку и уже совсем запутался.

— Я виноват, виноват, сознаюсь…

Но у кушбеги уже мелькнуло подозрение.

— А может быть, вы снова встретились с его пресвятейшеством? — спросил он многозначительно. — Получили указания, договорились, затеяли какую-нибудь новую интригу?

— Боже сохрани!

Ничего такого не было!..

Миршаб понимал, что если он сию же минуту не рассеет сомнений кушбеги каким-нибудь убедительным доводом, тот докопается до правды, и тогда ему несдобровать, месть кушбеги будет ужасна. Он лихорадочно думал, что сказать, и наконец нашелся.

— Я слышал… Гани-джан-бай намеревался преподнести эту девушку русским. Какой грех… Мусульманку — русским. Вот я и подумал, что лучше ее оставить для его высочества. Девушка подходящая…

— Бестолковый! — резко оборвал кушбеги. — Хватаете для его высочества чужую рабыню! Рабыню Гани-джан-бая, не спросив согласия ее владельца!

Миршаб немного пришел в себя и успокоился.

— Я хотел воспитать ее, дать образование, а потом…

— Почему не посоветовались со мной?

— Я думал… я хотел… сначала воспитать ее…

— Вы хотели!.. А судьба вот не захотела. Теперь поздно рассуждать. По приказу его высочества сегодня же, слышите, сегодня вы обязаны доставить рабыню Гани-джан-бая к нему домой! Это во-первых! А во-вторых, вы должны сделать все возможное, чтобы помириться с Гани-джан-баем, подружиться с ним.

— Ваше превосходительство, у меня с его милостью Гани-джан-баем никакой ссоры не было. Я никогда ничего плохого ему не делал и не собирался делать, наоборот, принял все меры, чтобы поймать Хайдаркула.

Мне кажется, что учащиеся медресе Ходжааспгардон кое-что знают о нем и его делишках. Я уже арестовал Ашраф-джана, сына сундучного мастера. Думаю, что по молодости лет он скорее проговорится…

— Но будьте осторожны, примите меры, чтобы муллы не запротестовали.

— Нет, нет, что вы! — еще больше воспрянул духом миршаб. — Солидные муллы не любят подобных смутьянов.

— Ваша бестолковость неизлечима! — зло усмехнулся кушбеги. — Как вы не понимаете, что их степенство главный раис и его папаша на все готовы, чтобы поддеть нас, не остановятся ни перед какой клеветой. Будьте настороже!

— Непременно, непременно! — с готовностью заверил миршаб и умолк, боясь сказать что-нибудь лишнее.

Воцарилось молчание. Его нарушил кушбеги:

— Да, кстати, вот еще что, чуть не позабыл самое главное…

Это имеет к вам прямое отношение…

Кушбеги снова замолчал, как бы обдумывая то, что сейчас скажет. А миршаб сидел и дрожал, не зная, какой еще грех ему припомнят, грехов же у него было достаточно.

— Сегодня я получил важную бумагу от его высочества, — продолжал кушбеги. — Он недоволен тем, что вы помолвили вашу младшую дочь, не испросив, как полагается, его разрешения.

И снова жесткая ледяная рука сжала сердце миршаба. Куда девалось обретенное было спокойствие? Он побледнел и задрожал. Воображение рисовало самые страшные картины: он увидел, как к дверям его дома подходят люди эмира, тащат его дочь, гонят из дома жену, отбирают все имущество и бросают в тюрьму его самого… Перед ним вдруг возникло смеющееся лицо Мухаррамы Гарч, и он мгновенно понял: Да, это ее рук дело!

— Я ведь… я… советовался с вашей милостью насчет дочери, сообщал вам, — проговорил он, запинаясь.

— Бросьте болтать чепуху, — гневно прервал его кушбеги. — Если бы вы со мной советовались, я не преминул бы вам сказать, что нужно доложить об этом его высочеству, написать прошение. Впрочем, и сейчас не поздно, можете покаяться, снять с себя вину… Если хотите сохранить свое положение и даже преуспеть еще больше, послушайтесь моего совета.

— Мои уши разверсты, я весь внимание, ваше превосходительство, — подобострастно сказал миршаб. А про себя подумал: до чего же лжив и коварен кушбеги, если прямо ему в глаза отрицает то, что сам же говорил.

— Мы все — преданные рабы его высочества, — продолжал тем временем кушбеги. — Советую вам, не откладывая, срочно известить его высочество, что вы преподносите ему свою дочь. Да, да, вы сами предлагаете ее, иного выхода нет! Мне известно, что ее очень ему расхвалили… Его высочество весьма заинтересовался, и намерения относительно нее самые чистые, благородные… Вы понимаете, что я хочу сказать? Да, если судьба улыбнется, вы получите высокое назначение.

Ваше превосходительство! — воскликнул миршаб.

Да, вот так! — сказал кушбеги, показывая, что разговор окончен. — Если вам дороги ваша должность, чин, положение, власть, то вы поступите так, как я советую. В противном случае пеняйте только на себя!

Когда миршаб вышел от кушбеги, у него был вид мокрой курицы с ощипанными перьями. В полном смятении побрел он домой. В ушах все время звучали слова кушбеги: В противном случае пеняйте на себя! Тяжело вздыхая, спускался он по лестнице Арка.

Кончался короткий зимний день.

Муэдзины призывали на вечернюю молитву…

Жена миршаба Холдорхон в последнее время расцвела, похорошела. Она чувствовала себя счастливой. Радостно готовилась она к семейному торжеству — свадьбе любимой младшей дочери. Жизнь ее была наполнена: надо было устроить пышный той и приготовить богатое приданое. С утра до вечера служанки, сидя в подвале, чистили и сушили вату для многочисленных одеял и тюфяков. По всему двору разносился свист прутьев, которыми взбивали вату. В кухне жарили мясо, и оно потрескивало на раскаленной плите, в проходе, выходившем на улицу, кололи дрова, и все эти звуки отзывались в ушах Холдорхон как приятнейшая музыка, предвещавшая праздник.

В комнате у окна сидели две лучшие бухарские портнихи, перед ними высился ворох дорогих тканей — бархат, шелк, парча, из которых они шили платья, жакетки, камзолы… Искуснейшие рукодельницы, греясь на террасе под лучами неяркого зимнего солнца, стегали одеяла. Всюду царило оживление.

Холдорхон разрывалась на части: она подходила то к портнихам, то к стегальщицам одеял, появлялась на кухне и давала указания стряпухам, возвращалась обратно во двор и наводила там порядок. И так целый день.

Снег, выпавший накануне, растаял за день под скупыми солнечными лучами. Но как только солнце закатилось, старик мороз снова воспрянул духом, выполз из всех уголков, куда спрятался днем, и сразу все заледенело.

Перед вечером к миршабу в дом пришла известная в городе сваха по прозвищу Кафшу-Махси, что значит туфли-сапожки. Еще из крытого коридора раздался ее громкий голос:

— А, чтоб оно провалилось, это гнилое, обманчивое солнце, губитель детей. Да и не только детей… Превратило снег в грязь, а сейчас опять все замерзло — такая гололедица! Хорошо, что в переулке никого не было… Вот бы на смех меня подняли!.. Я ка-ак растянусь!..

Холдорхон приветливо встретила гостью и повела ее в комнату, где работали портнихи.

— Пожалуйте, тетушка! Здесь тепло, уютно, сможем поговорить. Садитесь вот сюда, поудобнее, — показала она на почетное место. — Милости просим!

Госпожа Кафшу-Махси села, прочла молитву за хозяев дома и, произнеся аминь, спросила:

— А их милость еще не пришли домой? А доченька ваша где?

— Муж мой не считается с временем, на часы не глядит… Никогда не известно, сколько он пробудет в миршабхане, бог его знает. А доченька Шамсия-джан еще в школе.

На лице у свахи появилась неодобрительная гримаска.

— В школе? — В этом вопросе прозвучало осуждение. — Зачем ей школа? Не сегодня завтра замуж выйдет…

Нехорошо получается! Стоит чуть ли не на пороге нового дома, войдет туда женой и невесткой, и еще в школу ходит. Люди видят, удивляются…

— Она любит учиться, привыкла к своей Оймулло. А Оймулло Танбур — хорошая женщина. Отец сам позволил: Ладно, говорит, пусть до самой свадьбы учится, кончает книгу, которую начала читать… Да и я…

— Э, что такое привыкла? Девушки ко всему привыкают, — прервала хозяйку дома Кафшу-Махси. — Но вы-то, родители, неужели не желаете добра своей дочери?

— Она так плакала, просила, — стараясь оправдаться, сказала Холдорхон.

Гостья не слушала и продолжала свое:

— Все девушки плачут, когда замуж выходят. Не пойду, говорят, пропади он пропадом, этот муж, смотреть на него не хочу… А кто с этим считается? Вы, что ли, не плакали, когда шли в дом к мужу? Забыли? Глупости все это!

— Девушка слезами обмывает свое счастье! — наставительно сказала одна из портних.

— Верно! — воскликнула сваха.

А Холдорхон продолжала убеждать:

— Хорошо, сказали мы, пусть закончит книгу, станет ученей, образованней.

— Ученая или неученая, какая для девушки разница? Станет ли ваша дочь учительницей или не станет, все равно выйдет замуж, и заметьте: ученая считается хуже неученой… Да, да, к ней относятся с подозрением, говорят — у нее все глаза открыты, все прочитать может. А знать нужно только Коран. Все другие книги лишь вредят человеку, мало-помалу он становится неверующим, спаси вас бог и помилуй! Лучше пусть бросает школу!

Холдорхон, увидев, что спорить с Кафшу-Махси бесполезно, встала, подошла к дверям и кликнула служанку, не вылезавшую из теплой кухни:

— Муродгуль, Муродгуль! Где ты там пропадаешь?

Потом она расстелила перед гостьей и портнихами скатерть, лежавшую на сундуке, поставила на нее поднос с угощением, разломила лепешку и попросила отведать.

Муродгуль тем временем принесла чайник с чаем. Это было весьма кстати. Все занялись чаем и сплетнями.

Вечерело. Солнце уже садилось, когда Шамсия и Фируза вошли во двор. Увидев их в окно, Холдорхон крикнула:

— Шамсия-джан! Положи книги и иди скорее сюда.

— Хорошо, — мягко ответила девушка.

Вместе с Фирузой Шамсия прошла к себе наверх. Ее небольшая комната с примыкавшим к ней чуланчиком выходила окнами во двор. В комнате — чистота, порядок, уютно. Во всем сказывался вкус ее хозяйки. На стене висело красивое сюзане работы одной из искуснейших бухарских рукодельниц, неведомым путем попавшее в руки миршаба. Небольшой сундук в углу комнаты был покрыт пушистым красным ковриком, посредине стоял изящный низенький столик. Вокруг него на прекрасном кизилакском ковре были разложены бархатные и шелковые подстилки, тюфячки, одеяла. На полках в нише стояли книги и посуда — китайская фарфоровая, а также из обожженной красной глины.

Шамсия положила книги и папку на полку, присела на край курпачи. Задумчиво глядя куда-то в сторону, она сказала:

— Что мне там скажут, зачем зовут? Опять поучать да читать наставления?

— Там ведь портнихи шьют, — живо откликнулась Фируза. — Может, платье примерить?

— Как бы не саван, — все так же грустно отозвалась Шамсия.

— Господи помилуй! — вскрикнула в смятении Фируза. — Что вы такое говорите?

— Чует сердце что-то недоброе. — В голосе Шамсии была страшная тоска. — Тяжело мне, ах как тяжело! Ни капли надежды ниоткуда. На свете у меня только ты да наша Оймулло. Вы — единственное мое утешение! Даже мать не может помочь мне… Она совсем запуталась.

Фируза задумчиво смотрела на подругу.

— По-моему, — рассудительно, как взрослая, сказала она, — печалиться, грустить — только вредить себе. Никакой пользы от этого… Надо взять себя в руки, ждать и терпеть. Все от вас зависит, никто другой не поможет!

В глазах Шамсии блеснула надежда.

— Твоими бы устами да мед пить, моя умница! — Она схватила Фирузу в объятия. — Ты права, права, тысячу раз права! К чему печалиться, к чему грустить? Я должна все обдумать. Сейчас пойду вниз, узнаю, что им нужно от меня, потом вернусь и все тебе расскажу, посоветуюсь…

Шамсия направилась к двери.

— Я здесь пока подмету, приберу, — сказала Фируза. В комнате и без того все блестело.

— Лучше сделай уроки, поупражняйся в письме. Бумагу возьми у меня в папке…

— Хорошо, милая госпожа, успею и поупражняться! Фируза проводила Шамсию до лестницы.

Когда Шамсия вошла в комнату, сваха встала ей навстречу и поцеловала в лоб, то и дело приговаривая: Да благословит тебя бог, да отвратит от тебя все беды, пусть падут они лучше на мою голову! Затем справилась о ее здоровье. И тут заговорила с ней мать:

— Что, приходила в школу Мухаррама Гарч?

— Не знаю, мамочка, — ответила Шамсия, опустив глаза. — Приходила на днях рано утром какая-то женщина… Девочки сказали, что это Мухаррама Гарч.

— А что я вам говорила? А? — торжествующе воскликнула Кафшу-Махси. — Она ни к кому без дела не ходит.

— А госпожа Танбур бывает там, наверху, в Арке?

— Не знаю, ничего об этом не знаю, мамочка. Шамсия говорила тихим ровным голосом.

— Так вот, имей в виду — сегодня ты последний раз была в школе, — решительно заявила Холдорхон. — Больше не переступишь ее порога. И ты, и Фируза!

— Но, мамочка, ведь папа позволил… Хотя бы Маслак дочитать…

— И без Маслака проживем неплохо!

— Тебе, доченька, не пристало теперь выходить на улицу, — елейным голосом заговорила сваха. — Городские ворота можно запереть, а человеческие рты — нет! Ты разумная девушка, все сама понимаешь, тебе и объяснять не нужно.

— У себя наверху устрой школу, учи Фирузу, вот и будешь сама учительницей. Сколько хочешь с ней занимайся, мы и других учениц тебе найдем.

Тон матери был непреклонен.

Шамсия молча встала, поклонилась и ушла к себе.

Как ни утешала ее Фируза, как ни успокаивала, Шамсия была в отчаянии. Она горько плакала, слезы так и катились по ее щекам. Она словно предвидела ожидавшие ее страдания и беды…

— Это все она, — всхлипывала Шамсия. — Это она принесла мне несчастье, эта зловредная Кафшу-Махси!.. Она сбивает с толку маму. Хоть бы ноги ее в доме у нас не было! Что делать, что теперь делать? Ни тебя, ни меня больше в школу не пустят. Не увижу я больше ни друга своего, ни Оймулло!..

Шамсия плакала все сильнее и сильнее.

— Я пойду расскажу Оймулло… Может бьггь, она заступится, поможет, — едва сдерживая слезы, проговорила Фируза.

— Нет, я знаю, теперь уж ничего не поможет!..

Миршаб вернулся домой к вечерней молитве. У него был мрачный и усталый вид. Пройдя в большую комнату, он тяжело сел у сандали.

— Где дочь, где Шамсия? — тяжело дыша, спросил он у жены. Холдорхон, глядя на его измученное лицо, тревожное выражение глаз, заволновалась.

— Шамсия в своей комнате. А что случилось?

Миршаб молчал. Он сидел с закрытыми глазами. Руки и ноги протянул к сандали. Наконец, словно очнувшись от тяжелых дум, он открыл глаза и приглушенно, хрипло проговорил:

— Вот уже два дня, как мое сердце сочится кровью, а ты и не замечаешь… Тебе до меня дела нет.

— Вчера от вас вином пахло, я и подумала, что… — тихим, дрожащим голосом сказала жена.

— Думать, конечно, не мешает, — прервал ее миршаб. — Верно, вчера с горя я выпил. Тебе ничего не рассказал, хотел раньше сам все обдумать, решить и тогда уже объявить… Ты, жена, не пугайся, ничего страшного не случилось, да вот!.. Может, оно и к лучшему все, может, нас ждет что-то очень хорошее…

— Говорите же скорей, ради бога! Что, что случилось? У меня сердце разрывается…

— Понимаешь, меня вызвал вчера кушбеги. Он получил от его высочества важную бумагу, да… Его высочество упрекают меня за то, что я не заявил о помолвке дочери. Не знаю, кто эта бессовестная тварь, что сообщила об этом, скорее всего Мухаррама Гарч, а может, еще кто, но его высочество узнали. И вот мне посоветовали, — ясно было, что речь идет о всесильном кушбеги, — самим теперь написать, что мы преподносим Шамсию в дар его высочеству. Я думал, думал и решил так и поступить. Да, жена, другого выхода нет!

Холдорхон вскрикнула, бросилась мужу в ноги.

— Ой, отец, да что вы говорите?! Нет, нет, нет!.. Хорошо вам посоветовали! Это приговор, а не совет! Приговор к смертной казни! Теперь конец, всему конец!

Вопли жены тяжело подействовали на миршаба, он проникся ее отчаянием, даже слезы выступили на глазах.

Долго длилось молчание. Но миршабом постепенно овладело спокойствие, он вспомнил о принятом решении и обрел твердость духа. Приподняв голову жены, он начал ее увещевать. Но Холдорхон ничего не хотела слышать, она, как безумная, повторяла только одно: пусть ее раньше убьют, а потом отдают дочь эмиру. В конце концов, миршаб повысил голос и стал браниться, попрекать ее, а потом просто приказал замолчать и выслушать спокойно.

— Ты думаешь, я не люблю нашу дочь? Думаешь, не беспокоюсь о ней? — В голосе его звучала укоризна. — Эх ты, глупая! Два дня я места себе не находил, не мог ни есть, ни пить, ни спать, все голову ломал, как выйти из положения, и понял, что иного выхода нет. Слушай, женщина, если мы не подчинимся, не напишем, что отдаем дочь по своей воле, ее у нас из-под брачного полога насильно заберут… И тогда уж наверное обесчестят, опозорят… Тогда все наше достояние пойдет прахом: и чин, и должность, и дом, и имущество — все отнимут. А если мы, как советует кушбеги, сделаем это добровольно, может быть, эмир возьмет нашу дочь в жены. Тогда и она будет счастлива, и мы с тобой не останемся в обиде. Поняла?

— Поняла, что выхода нет, — вздохнула Холдорхон. Хорошо, если и той будет…

— Будет! — еще решительнее заявил миршаб. — Я напишу, стану молить… И кушбеги что-нибудь пообещает… Даст бог, получится как надо… Наше желание исполнится. А теперь встань, пойди за дочерью, скажи ей сейчас, так лучше!

Холдорхон заколебалась:

— А может, еще не надо говорить?

— Надо, надо! По-хорошему скажем ей, подготовим. Все обойдется. Холдорхон встала, вышла из комнаты и вскоре вернулась с Шамсией…

Миршаб успел за это время задремать. Услышав шаги, он встал, прикрыл от света лампы лицо, внимательно посмотрел на Шамсию и проворчал:

— Опять глаза заплаканы! Ты только и делаешь, что плачешь! Что там опять?

Шамсия молчала, она остановилась у сандали, потупив глаза. За нее ответила мать:

— Плачет из-за школы…

Я запретила ей ходить в школу.

— Правильно сделала! Хватит ей ходить!.. И вообще довольно учиться, так-то! Наша дочь, даст бог, будет теперь властвовать над всем гаремом.

Услышав это, Шамсия вздрогнула и похолодела, сердце у нее екнуло от предчувствия чего-то страшного.

— Да сбудутся ваши слова, — сказала мать. — Хоть бы это случилось, тогда и я на старости лет поживу в свое удовольствие, госпожой стану, повластвую… И все это благодаря тебе, доченька!

— Конечно, так будет! — заверил миршаб. — Сегодня мне сообщили добрую весть, и я хочу порадовать вас… Слава о твоей красоте, дочь моя, дошла до самого эмира. Его высочество соизволили письменным приказом потребовать, чтобы мы отдали ему тебя… Я горд и счастлив этим… И конечно, выразил согласие, сказал, что дочь моя — верная рабыня его высочества! Вот какую радостную весть я тебе принес! Что ты скажешь на это?

Шамсия молчала. Только сердце ее замирало, замирало, а слезы катились из глаз.

— Ну? — уже нетерпеливо спросил миршаб.

— А что ей говорить, отец? — вмешалась Холдорхон. — Что скажем, то она и сделает. Мы ведь о ее счастье печемся. Ох, ох, ох, такое богатство не каждому выпадает!

— Да, да, — подхватил миршаб, — его превосходительство кушбеги заверил, что будет роскошный той, много развлечений… Город украсят, как в праздник! Брачный обряд будет совершен в мечети Арка. Дочь наша получит пышный гарем, лучше всех других… А служанок и рабынь видимо-невидимо… Вот тогда-то…

Но миршаб не успел закончить свою речь: Шамсия без чувств упала на пол. Родители не на шутку перепугались, стали брызгать в лицо водой, суетиться. Наконец она открыла глаза.

— Что ты, доченька, — необычно ласково заговорил миршаб. — Неужели приятная весть так на тебя подействовала? Держи себя в руках, сохраняй спокойствие. Далеко еще до дела, шутка ли — выйти замуж за эмира! Может, все переменится, эмир еще, пожалуй, раздумает… Так что не очень волнуйся… Я сообщил заранее, чтобы на всякий случай ты изучила все дворцовые церемонии и обряды. Ты ведь у меня умница, сама все понимаешь…

Но что это с Шамсией? Она на вид совсем спокойна, равнодушно слушает отца, как будто все, что он говорит, относится уже не к ней. А миршаб, решив, что она согласилась, заговорил о другом.

— Где Фируза? — спросил он.

Шамсия продолжала молчать. За нее ответила Холдорхон:

— Она, наверное, у Шамсии в комнате.

— Так вот какое дело — сейчас мы ее отошлем к Гани-джан-баю. На улице уже дожидаются его слуги.

Тут Шамсия не выдержала. Она терпеливо снесла все обрушившиеся ип нее удары, но этого стерпеть не смогла.

— Нет, отец! — громко крикнула она. — Пожалейте меня, пожалейте несчастную Фирузу! Не отдавайте ее в этот злополучный дом. Она погибнет там!.. Такая молодая, беспомощная…

— Зачем это, что случилось, отец? — недоумевала и Холдорхон.

— Хочешь не хочешь, придется! Таков приказ, — сдержанно ответил миршаб.

— Она умрет, она погибнет там!.. Умоляю вас, папочка, — рыдала Шамсия.

Миршаб не обращал внимания на ее слезы.

— Ничего с ней не будет. Она там родилась, выросла, пусть идет! Жаль только, что потратились на нее, теперь все наши расходы впустую. Придется возместить на чем-нибудь другом… Вставай, жена, сними с нее платье, которое мы ей дали, верни старое, и пусть уходит!.. Выведи ее за ворота к слугам бая.

— Нет, папочка, нет! — умоляла Шамсия. — Делайте со мной что хотите, убейте меня, но пощадите бедную сиротку.

— Что ты так ее защищаешь? — раздраженно сказала мать. — Родственница она тебе, что ли?! Хвост от дядюшкиного осла, седьмая вода на киселе… Если отец говорит — значит, так надо!

Этих слов Шамсия уже не слыхала. Не донеслась до нее и брань отца. Она вскочила, не помня себя, и помчалась вслед за матерью к себе наверх. Там она схватила еще ничего не понимающую Фирузу в объятия и стала горячо целовать. Холдорхон пыталась оторвать ее от Фирузы, но напрасно. Пришлось вызвать госпожу Кафшу-Махси и служанок, только с их помощью удалось разъединить девушек.

Испуганную Фирузу потащили вниз, а Холдорхон, вконец рассердившись на дочь, стукнула ее кулаком, грубо выругалась и, выйдя из комнаты, заперла дверь на засов. Шамсия горько плакала, упав на ковер…

Внизу Холдорхон приказала служанкам снять с Фирузы не раз стиранное сатиновое платье и потертый бархатный камзольчик Шамсии и отдать ее собственное заплатанное ситцевое платьишко, когда-то яркое, цветастое, но от долгой носки совсем поблекшее.

— А когда переоденется, выведите ее на улицу, там ждут слуги Гани-джан-бая.

Услышав это, Фируза замерла от ужаса. Ей показалось, что фонарь, горевший во дворе, погас, — так темно сделалось в глазах. Как неживая, вошла она за служанкой в комнату, не слыша, что та говорит, и застыла.

Служанка толкнула ее рукой, крикнув:

— Ты что, оглохла?!

Фируза уже пришла в себя, все ей стало ясно: она поняла, что бай победил, сумел заставить миршаба вернуть ее в байский дом.

С этой минуты она больше не плакала, не кричала, не просила пощады, не умоляла, чтобы не отдавали жестокому баю. Она умела сдерживаться. С самых ранних лет она испытывала нужду, пережила много тяжелого, переносила унижения и обиды, но воспитанная умной бабушкой Дилором-каниз, научилась, оставшись одна на свете, ни от кого не ждать помощи, советоваться только с самой собой, слушать голос своего разума. Правда, была у нее умная, добрая подруга Шамсия, она защищала ее. Но в доме миршаба лишь она да еще служанка Муродгуль относились к ней хорошо, все же остальные не по доброте сердечной давали ей кусок хлеба, у всех была какая-то корысть, нечистые тайные помыслы… А Шамсия хоть добра и благородна, сама беспомощна и несчастна, сама нуждается в жалости. Для Фирузы и у миршаба и у бая — темница. Тут Шамсия, а там Асо — одно ее утешение, иначе бы просто погибла… Да, но здесь она хоть в школу ходила, а бай не пустит… Там еще эта младшая жена Магфират, из-за нее умерла бабушка… Да, она убила ее… Но что теперь поделаешь? На улице ждут байские слуги. Может, и Асо вместе с ними? Он все надеется, что бай поженит их, будет им как отец… Бог его знает!

Фируза надела паранджу, попрощалась со служанками, особенно нежно с Муродгуль, и вышла. У ворот поджидали ее Асо и Абдулла.

…После ухода Фирузы Холдорхон вдруг сразу увяла. С утра она была так счастлива, лицо ее просто сияло улыбкой, а теперь ничто не было мило, даже свет двадцатилинейной лампы, стоявшей на подносе, казался ей темным, мрачным. Весть, принесенная мужем, как она ни старалась примириться с ней, глубоко опечалила материнское сердце.

— Враги сделали свое дело! — ворчал миршаб. — Но выхода не было. Ну что ж, и этот день пройдет, когда-нибудь настанет наш черед торжествовать!

— Бог с ними! — подхватила Холдорхон. — Может, они насытятся этой девчонкой Фирузой, успокоятся немного… Да будет она жертвой за нас!

— Верно, верно, жена! Если дочь наша станет законной женой эмира, мы уж им покажем!..

Холдорхон спохватилась: что там делает Шамсия?

— Пойду к ней, посмотрю, — сказала она, с трудом поднимая свое полное тело. — Я ее заперла… Как бы она там снова не упала в обморок…

— Если не спит, приведи ее сюда, поговорим с ней, успокоим…

— Хорошо!

Холдорхон поднялась наверх. Засов не тронут, дверь плотно заперта — видно, никто и не пытался толкнуть ее изнутри. За дверью — мертвая тишина. Сердце матери охватила вдруг страшная тревога, дрожащей рукой она отодвинула засов и вошла в комнату. Там было темно. Только в окна, выходившие во двор, снизу из противоположной комнаты проникал бледный свет лампы.

Холдорхон сделала несколько шагов, приблизилась к столику, глаза ее немного привыкли к полумраку, но Шамсии нигде не было видно. Она позвала тихим, дрожащим голосом:

— Шамсия!

Молчанке. Крикнула еще раз, погромче. Ни звука. Наконец, оглядевшись, она заметила, что в углу, над сундуком, что-то свешивается с потолка.

— Горе мне, горе! — дико вскрикнула Холдорхон и упала без чувств.

Смерть Шамсии потрясла всю округу. На ее похороны собралось много народу. Миршаб, забыв обо всем на свете, рыдал как безумный. Холдорхон от крика и воплей совсем охрипла. С исцарапанным лицом, распущенными волосами, она была олицетворением ужаса и горя.

Вернувшись домой после погребения дочери, миршаб, всхлипывая и стеная, позвал жену:

— Письмо… Где письмо? Письмо нашей дочери… последнее. Холдорхон смотрела на него тупым, неподвижным взглядом. Он повторил свои слова несколько раз, и только тогда она вынула из кармана синего траурного халата листок бумаги и протянула мужу.

Миршаб поцеловал письмо, приложил его к глазам и стал биться головой о стену, громко рыдая и крича, не слушая ничьих увещеваний… Наконец, немного успокоившись, он воскликнул:

— Позовите госпожу Танбур! Где она?

Из группы женщин, оплакивавших вместе с родителями безвременно погибшую несчастную Шамсию, вышла вперед одна, с головой, повязанной белой кисеей. Она заговорила, прикрывая лицо рукавом, голос ее дрожал от слез:

— Я слушаю, ваша милость!

— Вы… вы… учительница моей несчастной дочери?

— Да, — сказала она, — я та самая… Увидев на погребальных носилках любимую мою ученицу, я не знаю, как не умерла от горя!

Кругом снова громко зарыдали.

— А теперь прошу всех оставить нас одних, — сказал миршаб, когда люди немного приутихли. — Пусть госпожа Танбур прочтет вслух письмо нашей дорогой Шамсии.

Все вышли. Миршаб запер ворота на цепь изнутри, сел прямо на землю у крытого прохода и коротко сказал:

— Читайте!

Оймулло взяла письмо у Холдорхон и пробежала его глазами. В горле у нее стоял комок, дрожащим голосом она начала читать вслух:

— Милый отец, дорогая моя мама!

Но тут Оймулло не выдержала и зарыдала. Вместе с ней плакали родители. Наконец она немного успокоилась, и миршаб попросил продолжать.

— Когда вы будете читать это письмо, меня уже не будет в этом злом и суетном мире. Я расстанусь со всеми невзгодами, печалями, бедами… Не упрекайте меня, я не могла поступить иначе

Госпожа Танбур опять прервала чтение.

— О моя милая любительница стихов, талантливая поэтесса!

Родители горестно причитали, каждая фраза письма напоминала о том, какую дочь они потеряли по собственной вине.

— На всем свете у меня только и было утешение, что ходить с Фирузой в школу, слушать уроки нашей дорогой учительницы да мечтать о своем друге… И вот сегодня меня лишили всего этого. Я знаю, мне ничто не поможет. Что просьбы, что мольбы, крики, слезы?.. Бедняжку Фирузу вы сегодня отдали на растерзание лютым волкам, а меня завтра подвергнете стыду и позору, сделаете рабыней развратника…Ты знаешь ли, куда ведут дороги жизни? Исчезнут без следа — увы! — итоги жизни. Все — тлен и суета. Печаль и радость — прах!.. Так нужно ль из-за них сносить тревоги жизни?! Эти стихи помогут мне сделать то, что я задумала. Дорогой отец! Вы никогда не спрашивали, что лежит у меня на сердце, и даже мать не интересовалась мной…Горькая судьба моя — полная отчаяния, ухожу я из этого мира, а свою чистую, непорочную любовь вместе с разбитым сердцем уношу в могилу. Вы будете оплакивать мою смерть, стонать и рыдать, но напрасно, слишком поздно, к жизни меня уже не вернуть! Пусть бог будет милостив к моим братьям. А вы, если хотите порадовать мою душу, оказывайте внимание дорогой госпоже Танбур, помогите, чем сможете, одинокой сиротке Фирузе, не допустите, чтобы волки в образе людей пили ее кровь!

Ваша несчастная дочь Шамсия.

Оймулло вернула письмо Холдорхон. Миршаб поблагодарил за чтение, забрал письмо у жены, сложил его вчетверо, засунул в карман и ушел. Теперь он окончательно уверился в том, что виной всему школа и учение. Не будь Шамсия образованной, не читала бы она книг, не знала бы стихов, ей и в голову не пришло бы сделать то, что она сделала…

Обычно о приближении весны в Бухаре узнавали по прилету ласточек.

Они селились в домах. Так приятно было следить за их полетом, слушать веселый щебет. Почти одновременно с ласточками появлялись аисты, они устраивали себе жилье на верхушках минаретов и куполов мечетей.

Но в тот год, о котором идет речь, весна пришла раньше, чем прилетели ласточки и аисты. Сразу заиграло солнце, установилась прекрасная теплая погода, в воздухе стоял нежный аромат расцветающих деревьев.

В каждом, даже небольшом дворике Бухары, если в нем и нет арыка, есть цветничок. Дворы здесь обычно сплошь выложены кирпичом, только в одном углу выкапывали в земле яму для хранения зимой овощей — моркови, репы… Летом этот же участок перекапывали и сажали там цветы. Квартал Джуи Чаппа, на северо-западе Бухары, славился большими красивыми садами, там не было недостатка в воде.

Весна в том году щедро разукрасила и большие цветники, и малые, все сады и садики, засверкала изумрудная зелень, на деревьях набухли почки, расцвели ивы…

Громко расхваливали свой товар продавцы сумалака — вкусного блюда, приготовленного из проросших пшеничных зерен. Голоса продавцов ласкали слух, напоминая, что весна пришла, пришла!.. Весной все женщины квартала совместно приготовляли сумалак. Об этом даже в песенке поется.

И вот Хайдаркул вышел из сумасшедшего дома. Он ходил по улицам и рубище, с длинными, как у странствующих дервишей, волосами, с нечесаной бородой. Завидев его лохмотья, дети стайками бежали за Хайдаркулом, крича:

— Сумасшедший идет!

Они смеялись над ним, передразнивали. А Хайдаркул, притворяясь безумным, что-то бормотал, смеялся, распевал во весь голос газели.

Кроме детей, никто не обращал на него внимания, и он беспрепятственно вышел из города через ворота Кавола. А там и дети перестали следовать за ним. Избавившись от надоедливых маленьких спутников, Хайдаркул наконец вздохнул свободно. В те времена за воротами Кавола не было еще вокзала, его только собирались строить. Но по Бухаре уже ползли слухи о том, что русские привезут к бухарской крепости свою огненную арбу (так называли бухарцы паровоз), что Эхмир дал на это согласие… Еще говорили, что и крепость и дома будут разрушены и через всю Бухару проведут железную дорогу до города Мары. Муллы Бухары заявили протест, они грозили эмиру божьей карой, обвиняли в сообщничестве с русскими. Эмир не на шутку испугался. Да не только он, испугался якобы и русский царь, он решил Бухару не трогать, а построить лишь небольшой вокзал у ворот Кавола, чтобы его высочество, когда надо, мог уехать из Бухары на поезде. Так говорили муллы, ведь Бухара была в их власти.

В Кагане Хайдаркулу довелось быть несколько раз. Он хорошо изучил дорогу и теперь уверенно шел туда. Сначала он повернул в сторону большого кладбища, начинавшегося сразу за бухарской крепостью. Поднявшись по узкой дорожке наверх, он сел там на скамеечку возле гробницы и внимательно осмотрелся вокруг. Пустынно было на кладбище, ни одной живой души. Убедившись, что за ним не следят, Хайдаркул сошел вниз, на большую дорогу, ведущую в Каган.

Сначала дорога шла через поля и сады, но постепенно их сменили камышовые заросли. И наконец, перед Хайдаркулом открылось большое озеро, которое называется Озером шакалов, их действительно в той округе водилось немало. Дорога не была замощена, ноги утопали в песке и пыли, идти было трудно. Но Хайдаркул не замечал этого, очарованный свежей зеленью на берегах озера, сбегавшими в него ручейками, расстилавшимся за озером широким степным простором. С жадностью вдыхал он чудесный весенний воздух, а щебетанье птиц в высоком небе так растрогало и развеселило его, что он и сам запел:

Ветер уносил далеко-далеко его голос, трепал спутанную бороду и космы длинных волос. Дырявый халат не мог защити и Хайдаркула от порывов ветра, и этот веселый весенний гость то и дело пробирался под его одежду…

Около четырех месяцев прожил Хайдаркул в сумасшедшем доме. Он оставался там так долго, желая, прежде чем самому, вызволить Амона. По просьбе Хайдаркула, кори Шариф принес напильник, и ночью, когда все спали, Хайдаркул подпиливал оковы и железные обручи, надетые на Амона. Наконец, в середине зимы, эта кропотливая работа была закончена, оковы спали, и несчастному юноше удалось бежать и переночевать у друзей Хайдаркула в медресе Арбоб. Наутро его одели в чей-то халат, намотали чалму, выпроводили за город в уже знакомую нам хибарку колодезного сторожа у Каракульских ворот.

Побег Амона разъярил ходжу, он учинил жестокий допрос всем больным, бил их, истязал, но ничего не добился. Амон как в воду канул. Отец Амона, узнав о случившемся, прискакал в Бухару, дико орал на ходжу, пожаловался миршабу, но все поиски ни к чему не привели. Переполох был страшный. Ходжа вымещал свой гнев на больных, беспрестанно мучил их, усилил охрану, а по ночам навешивал на ворота замок. Требовалась большая осторожность, и потому Хайдаркул решил повременить со своим уходом из сумасшедшего дома. Пусть все немного уляжется и забудется.

После бегства Амона прошло еще полтора месяца. Наконец друзья потеряли терпение, явились все вместе и, дав ходже довольно много денег, уговорили его отпустить Хайдаркула. Да, не так-то легко было вырваться из сумасшедшего дома!

Первые дни Хайдаркул безвыходно сидел в келье кори Шарифа, отсыпался и отдыхал. А потом стал открыто ходить по улицам, разыгрывая по-прежнему безумного. Он громко распевал обрывки каких-то стихов, хохотал без причины, заговаривал с чужими людьми, нес околесицу. А очутившись среди своих в медресе у хауза Арбоб, становился самим собой, спокойно убирал кельи, подметал, приносил воду, ставил самовар, колол дрова, даже ходил за покупками. Но, подойдя к какой-нибудь бакалейной лавчонке, особенно если там были дети, начинал прыгать, танцевать, гримасничать и петь. Хайдаркул всегда был весел, и люди относились к нему с симпатией, они привыкли к нему и наградили прозвищем Хочешь быть мне другом?. Этими словами начиналась песня, которую он всегда распевал:

Так он и жил.

Однажды Хайдаркул рискнул даже пройти мимо миршабханы. Повстречавшись там с Кали Курбаном, он попросил у него нас, вежливо поблагодарил, помолился за него богу и пожелал успеха в делах. Кали Курбану все это очень понравилось, он как раз собирался играть в этот день с миршабом в карты, пожелание безумного он воспринял как счастливое предзнаменование, добродушно похлопал его по плечу и пошел своей дорогой. Вот тогда-то Хайдаркул и решился впервые выйти из города и потихоньку двинуться в Каган. Туда можно добраться часа за два, но он пропутешествовал долго, дважды ночевал в пути, все время был начеку, проверял, не следует ли кто за ним.

В Кагане он не сразу нашел знакомого ему Умарджана. А когда они наконец встретились, то сразу подружились.

Сегодня Хайдаркул шел в Каган уже четвертый раз. Он не хотел задерживаться в придорожных кишлаках, спешил поскорее встретиться с Умар-джаном и Амоном. Необходимо было срочно посоветоваться с ними об одном деле. Амона он отвел в Каган из хибарки колодезного сторожа еще раньше, и Умар-джан помог устроиться ему на работу.

За Озером шакалов Хайдаркула обогнал пароконный фаэтон. В фаэтоне восседал управляющий русским банком, четверо русских солдат сопровождали его верхом. Хайдаркул отошел в сторонку, чтобы защититься от пыли, но она все-таки осыпала лицо, и ему пришлось несколько минут стоять с закрытыми глазами. Когда пыль улеглась, он подошел к ручью, умылся и прилег вздремнуть. В это время со стороны Бухары появилась кокандская арба. Впереди сидел важный и напыщенный приближенный казикалона. Два верховых стражника охраняли его особу. Увидев Хайдаркула на берегу ручья, один из стражников закричал:

— Эй, безумный Хочешь быть мне другом?! Что ты тут делаешь?

Хайдаркул подбежал:

— Иду в Каган! Пойду в Каган, помешаю поезду, не пущу поезд в Бухару, не дам, не дам ему туда пройти! Посади меня на свою арбу!

Помощник казикалона расхохотался:

— Ого, да у тебя, как вижу, важные дела! Ты сам хочешь остановить поезд? Да как ты справишься? Поезд задавит тебя!

— Посади сначала на арбу, тогда скажу, — настаивал Хайдаркул, шагая рядом. — Видишь, ноги мои распухли…

Распухли ноги у меня, А есть ли совесть у тебя, Жестокий арбакеш? Что делать мне, не знаю я, Жестокий арбакеш!

Песенка развеселила арбакеша, он остановил арбу и с разрешения хозяина сказал:

— Ну, залезай скорее, давай, давай, Хочешь быть мне другом?.

— Не хочу! — ответил Хайдаркул и легко прыгнул на арбу. Усевшись сзади, он увидел два новых кожаных сундука. Они были заперты, и Хайдаркул собрался было сесть на один из них, но хозяин арбы прикрикнул на него, велел сесть подальше.

— Подумаешь, поставил кожаную скамеечку, а садиться нельзя. Кто же на нее сядет?

Все рассмеялись.

— Это не скамеечка, а сундук, сундук из кожи…

— А для кого кожа?

— Для русского консула! — уже громко смеясь, сказал помощник казикалона.

— Пусть консул кушает кожу, а я буду есть плов. Он — кожу, а я — плов. Консул кожу, а я плов!..

— Ну, хватит! — прервал помощник. — Скажи лучше, как ты остановишь поезд?

— А вот как!.. Огненная арба придет — фш-ш, фш-ш, — Хайдаркул запыхтел, как паровоз, выпускающий пар, — а я посмотрю ей прямо в глаза да как закричу пуф, она и останется — таракко-турук, таракко-турук… Меня научил сам казикалон! Его милость — мой хороший знакомый! Вот и эту арбу он для меня послал… Я в парке Кагана однажды ночевал, знаете, в Убачули… В саду пирушка была, и казикалон там пировал…

— Погоди, Хочешь быть мне другом? Как тебя по-настоящему-то зовут?

— Меня безумным все зовут, сам я равнодушен, а мой дом разрушен, — пробурчал Хайдаркул и захохотал. — Не-ет, я не женюсь, ни за что! Сколько ни просите! Сейчас мое имя спрашиваете, а потом и жените. Не выйдет!

Меня не проведете!

Помощник казикалона вытащил тыквенную табакерку с насом, положил себе немного под язык, потом предложил Хайдаркулу. Тот взял щепотку и уставился молча в одну точку.

— Да что с тобой? Почему молчишь?

Хайдаркул, держа нас во рту, отмахнулся. И вместе с ним все умолкли. Вдруг он резко выплюнул нас и пробормотал:

— Ух, истина или друг!

Помощник казикалона, задремавший было, от неожиданности вздрогнул.

— А, чтоб ты провалился! — крикнул он сердито. — Убирайся отсюда! Охранники рассмеялись, засмеялся и Хайдаркул. Он спрыгнул с арбы и, бормоча себе что-то под нос, побежал в степь.

Уже приближаясь к депо в Кагане, Хайдаркул встретил русского чиновника, который спросил его:

— Эй, сарт, скажи, куда идешь? Хайдаркул дико вытаращил глаза.

— Меня послал казикалон Бухары к русскому консулу… А ты кто, чей сын и откуда идешь?

— Я не… не понимаю, что говоришь, — сказал чиновник, коверкая русский язык.

— Что не понимает, то болван знает… — При этом Хайдаркул показал пальцем на голову чиновника. — Ты шайтан и сын шайтана! Маники-саники знаешь? Эмира бухарского знаешь? Белого царя знаешь, черного царя знаешь? Маники, саники, урусчаники, сартичаники!..

Чиновник был ошеломлен потоком бессвязных слов, но, вглядевшись в заросшего, косматого Хайдаркула, понял в чем дело.

— А… саники… безумный! Иди, иди, сарт, ступай!

— Безумный? — Хайдаркул дико посмотрел на чиновника. — Бог, бог, бог! Саники-маники бог! Безумный саники, безумный маники, ха-ха-ха!

Чиновник, не на шутку испугавшись сумасшедшего, попятился назад, а увидев его дикий взгляд, бросился бежать, перепрыгнув арык.

Хайдаркул захохотал еще громче и бросился за ним, но тот бежал не оглядываясь, тогда Хайдаркул остановился, передохнул и пошел в депо.

Со времени создания депо в Кагане прошло десять лет. Там работали опытные русские железнодорожники, мастера и путейские рабочие. Они съехались из разных городов — Ташкента, Асхабада, Мары… Были здесь и ссыльные, так называемые политически неблагонадежные из Петербурга. Работали и местные жители — таджики, узбеки, попадались и татары.

Умар-джан был одним из первых местных жителей, пришедших в депо, он втянулся в это новое дело и работал очень хорошо.

Кто отец Хасан Али всю жизнь батрачил на баев в кишлаке Зирабад. Не нажил ни гроша, как говорится, из одной рубашки никак двух не мог имкроить. Мать Умар-джана умерла от голода в неурожайный год, оставив десятилетнего мальчика сиротой. Хасан Али бросил свой домишко и, забрав сына, пошел искать счастья на строительстве железной дороги по линии Кизилтеппе — Каган. И отец и сын хорошо справлялись с работой, рыли арыки, таскали кирпичи, да мало ли что еще приходилось им делать, — они все выполняли безотказно. Русские начальники были ими довольны, их кормили вполне прилично, они приоделись и вместе с русскими жили в красном вагоне.

Хасан Али остался и на строительстве депо, а потом, когда депо было выстроено, продолжал там работать вместе с Умар-джаном. Не гнушался черной работой, которую ему обычно поручали. Так и прижился и друзей приобрел: старого кузнеца, русского, по фамилии Матвеев, и молодого рабочего, тоже русского, Николая Смирнова.

— Мне, конечно, мастером уж не быть, — говорил старик, — но вот у Умар-джана голова светлая, всему научится. Учите его, век вам благодарен буду.

Умирая, он соединил руки Умар-джана и Николая. Последние слова его прозвучали как завещание:

— Не покидайте друг друга, я поручаю вас обоих богу.

Он умирал спокойно, веря, что сын его обрел верных друзей и не пропадет в этом мире.

Действительно, братская дружба связала молодых людей. Все свои знания, все свое умение Николай передавал Умар-джану, и он стал одним из лучших мастеров депо. Умар-джан изучил паровоз до тонкостей, отремонтированные им машины работали безотказно.

Умар-джан и Николай ремонтировали паровоз. Они не заметили Хайдаркула, и он, постояв немного молча, наконец воскликнул:

— Истина или друг?

Друзья мгновенно оглянулись и расхохотались. Умар-джан положил инструмент и быстро сошел с паровоза.

— Идем, идем, — сказал он, приветствуя Хайдаркула. — Амон дома… Шурпу собирался варить. Наверное, готова уже.

— А как же работа? — спросил Хайдаркул.

— Да я почти закончил, а что осталось, Николай доделает.

И Умар-джан решительно, крупным шагом пошел впереди. Подковки его сапог громко стучали по камням мостовой.

Это был смуглый, высокий, крепко сложенный двадцатитрехлетний мужчина. Большие черные глаза приветливо смотрели на людей, улыбка часто трогала губы под небольшими черными усиками. Голос у него был звучный, движения спокойные.

Жил Умар-джан недалеко от депо. Деревянный забор ограждал небольшой дворик, где стоял его маленький дом.

В крохотной передней находилась железная плитка, на которой варилась шурпа, из чугунного котелка вовсю шел пар, распространяя аппетитный запах. Тут же кипел чайник.

У плиты хозяйничал Амон. В первое мгновение Хайдаркул не узнал юношу, так он изменился после ухода из страшного убежища Ходжа-Убон. На нем синяя бумазеевая косоворотка с маленькими перламутровыми пуговицами, заправленная в черные брюки, вид у него очень бравый. На голове — черная бархатная тюбетейка, на ногах поношенные, но еще вполне приличные сапоги. Щеки пополнели и гладко выбриты, в глазах появился радостный блеск.

— Здравствуйте, дорогой Хайдаркул! — воскликнул юноша. — Пришли наконец!

Амон двинулся к нему навстречу, обнял Хайдаркула, как родного брата.

— Вот, оказывается, кто! А я думаю — что за русский в тюбетейке? Ну, как живете-можете? Забыли о своих горестях и печалях?

— Слава богу, слава богу! — радостно воскликнул Амон. — Сжалился бог надо мной. Но не ему — вам я обязан, вашей помощи… И вот брату моему, Умар-джану, приютил он меня, избавил от забот… Ни о воде, ни о дровах думать не приходится. Мне сейчас хорошо, очень хорошо… Работаю в депо. Вижу столько нового, интересного, что и во сне не снилось. Какие есть ученые, знающие люди, мне у них учиться надо!..

Умар-джан тем временем пригласил гостей в комнату. Все сели за стол. Амон принес чай, а Умар-джан, сказав, как полагается, добро пожаловать, тут же добавил:

— Простите, я в рабочей одежде к столу сел. Надо переодеться.

Он вышел в переднюю. И тут Хайдаркул сообщил Амону, что отец его внезапно умер. Все имущество, дом и землю помощник казия записал за своей дочерью, а в действительности прибрал к своим рукам.

— Если хотите, можете заявить протест и получить полагающееся вам по закону наследство, — закончил свой рассказ Хайдаркул.

— Нет, дядюшка, — отрезал Амон. — Мне опротивел тот дом и те земли. Не нужно мне это наследство, оно мне все равно что головная боль. Даст бог здоровья и силы — мне больше ничего не надо! Разве у них что отберешь?! Они соломинку из рук своих не выпустят! Если затевать с ними дело, они еще пуще разъярятся, начнут преследовать, — чего доброго, опять в сумасшедший дом упекут! Нет уж, пропади оно пропадом, это наследство! Обойдусь!.. Я подал заявление, хочу в русское подданство перейти… В наш кишлак никогда не вернусь!

Хайдаркул задумчиво смотрел на Амона.

— Знаешь, — сказал он, повременив, я думаю, что твой отец не своей смертью умер. Кое-кто у него же научился, как действовать…

Амон вспыхнул от гнева.

— Ну и пусть их давят друг друга! Посмотрим, долго ли это будет продолжаться. Ничего, настанет и их черед! Дождемся того дня, когда эти кровожадные шакалы будут уничтожены Мы отомстим, мы отомстим!

— Непременно! — подхватил слова Амона вошедший Умар-джан. Он переоделся в новенькую синюю сатиновую рубашку, серые форменные брюки и черные башмаки. — Не сомневаюсь, что их черед придет, непременно придет! Но этот день не придет сам собой, нет. Это мы, мы, которых угнетали, обманывали, преследовали, морили голодом, мы должны добиться своего, воздать им по заслугам!

— А что мы сейчас можем сделать? — нетерпеливо спросил Амон. Их всех надо поубивать, одного за другим, — яростно воскликнул Хайдаркул. — Ох, попади только мне в руки Гани-джан-бай, я ему покажу, с такой музыкой отправлю в ад, что вы скажете: вот молодец!

Умар-джан спокойно выслушал горячую речь Хайдаркула и улыбнулся:

— Нет, я не скажу — вот молодец.

— Почему? Неужели тебе жалко бая?

— Что ты? Ни один баран не пожалеет волка, чего же мне-то жалеть бая? Но, убив одного бая, мы ничего не добьемся.

— Э, зато я отомщу этому извергу! Гани-джан-бай — самый опасный, самый лютый враг бедняков. Это не человек, змея, коварная змея! Он сумел обмануть, заморочить голову Асо, такому честному, доброму и разумному парню! Он так ловко действовал, что юноша поверил, будто бай женит его на Фирузе. Об этом я и пришел вам рассказать, посоветоваться, что делать.

И Хайдаркул подробно рассказал все, что ему удалось урывками узнать о Фирузе и Асо.

— Я думал, Асо лучше разбирается в людях, — закончил Хайдаркул свой рассказ.

— Любовь ослепила его, — задумчиво сказал Амон.

— Ничего, прозреет! — спокойно заключил Умар-джан. — Вы ему разъясните, поучите уму-разуму… Если слова не помогут, жизнь глаза раскроет!

— Это так, жизнь научит, но уж больно дороги ее уроки!.. Бывает, что и самой жизнью приходится заплатить.

Хайдаркул умолк и загрустил.

— Да, горька правда жизни, но уж ее человек никогда не забудет! — сказал Умар-джан и тут же перевел разговор на другое: — Хорошо мы гостя угощаем, Амон-джан! Как говорится, соловья баснями не кормят. Подавайте шурпу — наверное, уже готова.

Хозяева засуетились, один из них расстелил скатерть, другой начал разливать шурпу.

В дверь постучали, вошел Николай — высокий, голубоглазый.

Свежий цвет лица, зачесанные назад золотистые волосы молодили Николая, по первому впечатлению он выглядел двадцатипятилетним, лишь присмотревшись, можно было заметить морщинки на лбу и у глаз. Держался он уверенно и спокойно.

Все принялись за еду.

Когда убрали со стола, Николай стал расспрашивать Хайдаркула, а Умар-джан переводил.

— Какие новости в Бухаре?

— Да с виду тихо, спокойно… Правда, муллы подняли крик из-за железной дороги, которую будто бы собираются провести и Бухару. Но разнесся слух, что белый царь испугался мулл и будет строить станцию за городом.

Николай резко заговорил:

— Это все обман! Наверное, духовенство надеется извлечь пользу из этой заварухи, вот и подняли шум!

— Наверно, так! — поддержал Хайдаркул. — Казикалон устроил своего сына главным раисом Бухары. Но далеко не все этого хотели, например, кушбеги…

— Вот видите! Хотят пыль поднять, сквозь пыль-то не очень разглядишь, в чем дело… Пошумят, возбудят страсти, напугают эмира, это им только и нужно!

— Сегодня казикалон послал политическому агенту белого царя два кожаных сундука с подарками, это я видел собственными глазами.

— Понятно! Ему надо подкупить русского политического агента, перетянуть на свою сторону. Но и политический агент не дурак. Подарки он примет, а потом сделает то, что ему покажется более выгодным. А от этой грязной возни страдает народ.

Хайдаркул снова распалился:

— Всех этих подлецов проклятых уничтожить надо! Я готов на все! Прямо сейчас пойду убью Гани-джан-бая!.. Потом отправлю в ад миршаба, казикалона, потом…

Николай, видя, с какой страстностью Хайдаркул говорит, прервал его и попросил Умар-джана перевести. Узнав, в чем дело, Николай усмехнулся и спокойно заговорил:

— Знаете, друг, это не поможет! Вот и в России так было: убили бомбой одного царя, а на его место сел другой. При этом казнили много людей, опять лилась кровь народная…

Но действовать надо… Есть у нас в России партия. Как бы вам объяснить это… Партия, состоящая из людей, которые хотят изменить все. Так построить жизнь человеческую, чтобы люди могли мирно трудиться и жить трудами рук своих, никого не угнетая и не позволяя себя угнетать. Для этого все трудовые люди должны объединиться, заявить о своих правах, свергнуть не одного Гани-джан-бая или миршаба и еще некоторых угнетателей, а всех сразу, и так, чтобы уже никогда не было их на свете, чтобы веем владели трудовые люди! А эти, бывшие властители, если хотят жить, пусть тоже трудятся наравне со всеми!..

Умар-джан не успевал переводить, но все же смысл того, что говорил Николай, дошел до Хайдаркул а, и он воскликнул:

— Да разве это возможно?! Чтобы Гани-джан-бай стал трудиться рядом со мной! Ха-ха-ха!

Николай изучающим взглядом смотрел на Хайдаркула, а когда Умар-джан перевел его слова, он ответил:

— Да, я понимаю, что вам это трудно сразу себе представить, но скажите, так было бы правильно?

Хайдаркул, выслушав перевод Умар-джана, воскликнул:

— Очень правильно, очень, очень правильно! Но вдруг задумался и сказал упавшим голосом:

— Но прежде я должен убить Гани-джан-бая! Он опозорил мою дочь, убил мою жену, они обе погибли. Я не могу ждать, пока все бедняки объединятся. Никто не отговорит меня от мести! Что же, покориться и ждать, пока все объединятся? Я не доживу до тех пор. Лучше скажите, как быть с Асо.

Тут вступил в разговор Амон, сидевший до сих пор молча:

— Думаю, что он скоро сам все поймет, а вы лучше о себе подумайте.

— А что мне еще думать?

— Так и будете числиться в сумасшедших?

— А что же еще? — улыбнулся Хайдаркул. — Ради того, чтобы ходить свободно по улицам, я уже просидел четыре месяца в сумасшедшем доме.

— Почему бы вам не попытаться стать русским подданным? Хайдаркул помрачнел.

— Сначала выполню свой долг, потом посмотрим.

Долго еще сидели друзья и беседовали. Николай попробовал объяснить попроще, что происходит в России, говорил о том, как рабочие добиваются своих нрав, бастуют. Умар-джан переводил. Он с радостью наблюдал, как внимательно и с каким пониманием слушал Хайдаркул. А на Амона эти речи действовали как живительный источник в жаркий день на истомленного жаждой человека. Он мысленно давно расстался с Бухарой, этот город представлялся ему большим сумасшедшим домом, где царят произвол, жестокость, несправедливость и тьма.

Не раз он делился своими мыслями с Умар-джаном, говоря о Бухаре как о вместилище всех пороков и грязных дел. Но Умар-джан объяснял, что в Бухаре есть хорошие люди, что нельзя думать только о себе, а надо видеть рядом с собой страдающий народ, трудящихся бухарцев, которые так же, как Умар-джан, тянутся к лучшей жизни. За Бухару, за этих людей надо бороться.

Умар-джан учил его думать, а Николай раскрывал целый мир, Амон чувствовал необыкновенный прилив сил и жажду деятельности. Кто охватывало ощущение счастья. Порой только эту безоблачную радость нарушало чувство обиды, когда русские начальники называли его презрительно сартом или за какое-нибудь пустячное упущение кричали на него. В такие минуты ему снова казалось, что он одинок и бесправен. Выразительное лицо сразу выдавало его настроение друзьям, а они уж находили способ утешить товарища веселой шуткой и ласковым словом.

В глубине души Амон лелеял надежду научиться водить паровоз. Эх, стать бы машинистом и помчаться в дальние края… И пусть дрожит земля, свистит ветер в ушах, а он будет вести свою огненную арбу все вперед и вперед…

Прошло два года с того дня, как Асо, сияя, привел в дом Гани-джан-бая Фирузу. Как он радовался тогда, надеясь, что осуществится наконец заветная мечта — он будет неразлучен со своей любимой… Не помня себя от счастья, ввел он ее в этот дом. Даже старик мороз понимал, что не от холода дрожал тогда Асо, наоборот, он весь горел от восторга. Как хороша была Фируза! Стройная, гибкая, она даже в поношенном простеньком платье казалась прекрасной. Асо совсем потерял голову. Мысли вихрем проносились в его голове. Бай обещал поженить их, устроить той… Ведь вот исполнил же он свое обещание освободить девушку, забрать у миршаба… Сказал, что Асо сам приведет ее — и это сделано. А что же дальше? Фируза, как полагается, пробудет несколько дней во внутреннем дворе бая, потом у нее спросят, согласна ли она выйти за Асо замуж. Конечно, она скажет да. Только этого и осталось ждать… А потом… У Асо дух захватывало при мысли, что будет потом.

Но мечты обманули. Проходил месяц за месяцем, полных двадцать четыре месяца прошло, а Асо ни разу не услышал даже голоса Фирузы. Сначала бай отправился обследовать свои владения, осматривать стада баранов, лавки, разбросанные по туменам. Путешествовал месяца три. Вернувшись, он все отговаривался нехваткой времени, никак не находил минуты, чтобы побеседовать с Фирузой с глазу на глаз. Но однажды, как бы сжалившись над Асо, который робко спросил его, не поговорил ли он с Фирузой, бай ответил:

— Поздравляю, благодари за хорошую весть! Фируза согласна стать твоей женой. Но она дала клятву, что выйдет замуж лишь по истечении трех лет со дня смерти бабушки. Вот и придется подождать годик-полтора, если суждено… Потерпи, тебе же лучше будет, девушка подрастет, сможет больше работать, обслуживать тебя, хозяйничать… Даже в книгах говорится, что для настоящих влюбленных разлука дороже свидания. В разлуке ярче горит любовь, расцветает пышнее… Свидание гасит огонь, и любовь увядает. Помни это и терпи!

В простоте души молодой, неискушенный Асо продолжал верить баю и снова попался на удочку. Его не мог разубедить даже Хайдаркул, который неустанно повторял одно и то же: Будь осторожен, не верь ему, постарайся поговорить с Фирузой.

И вот однажды, когда бая не было в Бухаре, Фируза увидела Асо в крытом коридоре. Никого кругом не было, и девушка бросилась к нему. Прижалась и быстро-быстро заговорила глотая слезы. Жизнь ее в доме бая ужасна, лучше в могилу лечь. А в последнее время бай нехорошо смотрит на нее, так и таращит глаза, когда она проходит мимо… А на днях даже посмел обнять, лез с поцелуями… Если бы не вошла служанка, неизвестно, что бы было…

Асо упал с небес на землю, все его мечты разлетелись как дым. Вот когда он понял наконец все коварство бая, его змеиную душу.

Через несколько дней он разыскал Хайдаркула и поведал ему свои горести. Юноша был в полном отчаянии, он плакал, как ребенок, а Хайдаркул, хорошо знавший, на что способен Гани-джан-бай, пришел в неистовство, услышав о новых его проделках, глаза его метали молнии, руки дрожали. Давняя жажда мести вспыхнула с новой силой.

— Его надо убить! — воскликнул Хайдаркул, но тут же замолчал, о чем-то глубоко задумавшись. Потом продолжал уже более спокойно и очень грустно: — Но понимаешь, какое дело, наши друзья в Кагане уговаривают не делать этого сейчас, терпеть и ждать… Бай, видишь ли, эта ядовитая хитрая змея, вступил в какое-то общество, обещал дать деньги, и немалые, для устройства новых школ. Важно получить раньше эти деньги, вот они и удерживают мою руку… Что поделаешь?

Они люди разумные, я уж так себя сдерживаю!.. А ты будь все время настороже, и Фируза пусть тоже!.. Ничего, наступит час, и осел перейдет через грязь, как говорится… Мои друзья получат желаемое, а у меня разнимутся руки, и уж тогда я отомщу… О, будь уверен! И ты и Фируза станете свободны!

Внешне Асо оставался по-прежнему покорным, преданным слугой, но каждое слово бая толковал теперь по-своему, он прислушивался даже к оттенкам его голоса. Стараясь разгадать его тайные помыслы, он следил за каждым его движением, жестом. Когда удавалось улучить минутку, ловил Фирузу, наставлял ее, почаще старался видаться с Хайдаркулом, советовался с ним. Да, за этот год Асо стал совсем взрослым.

Хуже всего приходилось Фирузе. Бай не сделал ее служанкой какой-нибудь из жен, а отдал в услужение стряпухе, и потому все три жены бая командовали ею, понукали, ругали ни за что ни про что, оскорбляли… Стряпуха тоже была сварлива и вспыльчива, но она единственная брала под защиту бедную девушку. Правда, и сам бай заступался за нее, даже попрекал своих жен за плохое отношение к Фирузе, чем, впрочем, распалял их еще больше.

Когда-то Фирузу очень любила Адолат, но теперь она не пыталась обуздать своих соперниц, больше того — она и сама начала неприязненно поглядывать на девушку.

Целый день Фируза вертелась как белка в колесе, столько дел свалилось на нее. Раннее утро заставало ее на кухне. Она колола дрова, ставила самовар, разжигала огонь под большим котлом с водой, наполняла кувшины для умывания и несла своим госпожам. В особом котле варила для них же ширчай. Затем мыла оставшуюся с вечера посуду, чистила котлы. Наконец, поступала в распоряжение стряпухи, резала лук, морковь и мясо для плова, перебирала рис, замачивала горох, вытаскивала из погреба и мыла репу. И еще много разных обязанностей лежало на ней. В дни, когда пекли лепешки — а это случалось два-три раза в неделю, — Фируза не имела возможности передохнуть хоть минутку. И все бы это она терпела — работы Фируза не боялась, — если бы не обижали, не кололи беспрестанно ее и без того наболевшее сердце, если бы к ней относились по-человечески. Какое страшное прозвище дала ей сварливая стряпуха — Рабыня — пожирательница людей.

— Не успела родиться, как убила своих родителей, — ворчала она. — Потом пришел черед твоей бабушки… В дом миршаба попала — тут же его молоденькая дочь погибла… Теперь здесь объявилась! Как бы ты не принесла беды моей старой голове!

Старшая жена прозвала ее младшей госпожой, весьма ясно намекая на отношение бая к Фирузе. Когда бы Фируза ни зашла к ней, Назокат, глядя с завистью на прекрасное лицо девушки, замечала:

— Недаром бай рассорился из-за тебя с миршабом Станешь, станешь младшей госпожой. Ты достойна этого! Бай любит красивых, а ты красавица! Хоть ты бедна, возьмет он тебя в жены.

Подожди немного. Я сама тебя сосватаю, вот увидишь, назло соперницам. Не быть мне Назокат, если не будет так.

Причиняла Фирузе много неприятностей и дочка Назокат. Это была капризная девчонка. Подражая старшим, она дразнила Фирузу, повторяла злые слова, которых иной раз сама не понимала Где ни увидит, тут же кричит:

— А, зловонная красавица, чьи вы теперь пороги обиваете? Вам нравится бродяжить! Толкуетесь еще в чью-нибудь дверь и станете важной госпожой.

Адолат не дразнила, но смотрела холодно, к себе не пускала.

Больше всего Фирузе доставалось от Магфират. Она видела в ней угрозу своему господству. Прозвища важная госпожа, младшая госпожа приводили ее в неистовство, она бросала на Фирузу злобные взгляды и называла босоногой розой с шипами. Завидев Фирузу, непременно старалась уколоть:

— А, госпожа босоногая роза, что вы разважничались? У кого из ваших предков-рабов научились так держаться? Ваша бабушка, старая ведьма, давно стала добычей змей и скорпионов, чем же вы так чванитесь? К байскому источнику прибиться собираетесь? Так?

Она не ограничилась словами, норовила ущипнуть или ударить по лицу.

Только ночью отдыхала Фируза. Да что это был за отдых — в грязной постели, под залатанным, засаленным одеялом? Ее давили воспоминания об издевательствах, перенесенных за день, она плакала от обиды. Стряпуха, услышав всхлипывания бедной девушки, переносила свою постель поближе к ней и пыталась ее утешить, гладила по голове, приговаривая:

— Пропади он пропадом, мой злой язык! Знаю, что резкая и грубая с тобой, но это потому, что и мне все осточертело, вот и выливаю досаду на тебя! А ты, доченька, не огорчайся, не обращай внимания. Это не я, а язык мой говорит. Такой уж он у меня грубый да шершавый. Люди на меня обижаются, а я иногда и не хочу их обидеть…

Я ведь и твою мать знала, и отца. А бабушка твоя, Дилором-каниз, меня воспитала. Много тяжелого перенесла я в этом доме смолоду, так моя жизнь и прошла… Не пришлось замуж выйти, детей родить. Осталась я одна на всем свете. Вся жизнь моя отравлена, и сама я стала отравой. На всех мне хочется этот яд излить, уколоть, рассердить, обидеть… Хорошо еще, что бай привык ко мне с детства, любит мою стряпню, а то бы давно меня на улицу выбросили или извели побоями. Только моя искусная стряпня и усмиряет его. За это терпят мою злобу… А тебя я ругаю без злобы, доченька, так, по привычке… Не плачь, не горюй! Поведу тебя завтра в баню, посмотришь на улицы, на людей… На базар пойдем, халвы тебе куплю…

Но не ругань стряпухи вызывала слезы Фирузы, чутким сердцем понимала она, что стряпуха не хочет ей зла. Ее оскорбляли байские жены, душила обида на свою горькую участь. Она вспоминала счастливую жизнь с бабушкой, любимую учительницу, несчастную подругу Шамсию… Неужели и я, как она, погибну молодой? — думала Фируза. — Или так и состарюсь в этой мерзкой семье, как эта бедная стряпуха? Так и не увижу ничего хорошего, всю жизнь буду гнуть спину, прислуживать злым людям? Нет, не тому учила меня бабушка! Не покорюсь жестокой судьбе! Нужно спасаться, бежать!.. Если правда, что стряпуха поведет меня завтра в баню, я попрошу у нее разрешения зайти к госпоже Танбур — может, она даст совет. Неужели и она ничем не поможет?..

С такими мыслями Фируза засыпала, а рано утром ее снова ждала тяжелая работа, бесконечная беготня из кухни в комнаты и обратно, пока к вечеру она не сваливалась с ног.

Но еще страшнее были встречи с баем. Он, как увидит ее, тут же заводит:

— Как живешь, доченька? Что не глядишь на меня? Подними головку, вот так! Глазки у тебя печальные, заплаканные… Обижают тебя? А ты скажи мне, кто тебя обидел? Я не допущу! В этом доме никто не смеет тебя обижать!

Фирузе были противны его ласковые слова, она старалась избегать его взгляда, хмуро отворачивалась.

Пошарив в кармане, бай вытаскивал то монету, то кусок постного сахара или халвы и давал ей; она отказывалась, тогда он пытался засунуть ей за пазуху, руки бая касались ее груди; Фирузе становилось тошно, и она с отвращением принимала подачку, чтобы скорее убежать.

Как-то летом Магфират с утра ушла к своему отцу, Назокат лежала больная, Адолат заперлась у себя, занявшись шитьем. Фируза сидела в дальней комнате, чинила и складывала выстиранное накануне белье и одежду. Вдруг на женскую половину явился бай. Увидев Фирузу, он тихонько вошел в комнату. Услышав его шаги, она вскочила, вежливо поклонилась.

— А, радость моя, миленькая моя! — ласково сказал бай, приближаясь к девушке. — Что ты тут делаешь? Как поживаешь, весела, довольна? Да не смотри так хмуро на меня, даже сердцу больно! Будь поласковей, улыбнись хоть! Я ведь не чужой тебе!

Бай схватил Фирузу за руки, притянул к себе и наклонился, чтобы поцеловать; но она отталкивала его, отворачивалась, вырывалась из его рук… Бай был намного сильнее и, конечно, добился бы своего, но тут, бормоча себе что-то под нос, в комнату вошла стряпуха.

Бай отошел от Фирузы, с ненавистью посмотрел на старуху, буркнул:

— У, богомерзкая рожа, кто тебя звал?

Стряпуха пристально посмотрела на бая и многозначительно сказала:

— Несчастна судьба этой бедной девочки, вот что! И не стыдно вам?

Но разве есть у бая стыд?!

— Чего? Захочет бог — сорву этот цветочек, а не захочет — тоже сорву. Скоро-скоро так будет. А ты придержи свой грязный язык! Пикни только, вырву с корнем!

Бай бросил ей несколько монет и быстрым шагом вышел из комнаты. Фируза горько плакала. Стряпуха, присев рядом, гладила ее по голове шершавой рукой, говорила ласковые слова…

Фируза рассказала Асо о том, что случилось, и с этого дня он, она и стряпуха все время были настороже. Но страх не покидал девушку, она все чаще подумывала о том, как бы убежать вместе с Асо из этого дома.

Проходили дни, наступила зима, пошли дожди, потом похолодало и выпал снег. Куда тут убежишь? И Фируза решила дождаться весны. Бежать она задумала в Каган, узнав от Асо, что там работает дядюшка Хайдаркул.

Как-то утром бай рано ушел из дому. В его отсутствие между Магфират и Назокат вспыхнула ссора, в доме поднялся дикий шум и крик. Ночь бай провел у Магфират. Утром, проводив его, она, громко хохоча, чтобы услышали соперницы, сказала на прощание: «Вечером приходите пораньше, повеселимся на славу, попируем!» Назокат эти слова привели в бешенство. Тут, на несчастье, подоспела Фируза, несшая дочери Назокат чай со сливками. Назокат громко крикнула ей:

— Милая Фируза, зачем сама несешь, сказала бы Фатиме… Фируза, не привыкшая к такому заботливому отношению, удивленно произнесла:

— А что мне, трудно, что ли, госпожа? Назокат рассмеялась:

— Нет, нет, не твоя это работа. Ты скоро станешь младшей женой бая, а, как говорится, младшая жена сердце забрала.

Слова Назокат услышала Магфират и взорвалась:

— Что ты мелешь ерунду, цыганка-воровка!

— Сама ты мелешь, кобыла! — не осталась в долгу Назокат. — Правда глаза колет! Гори огнем, подохни от зависти! Все равно я сама вот-вот женю бая на Фирузе. Так будет, или я не я!

Магфират яростно бросилась на Назокат с кулаками, но служанки удержали ее и, хотя она упиралась, увели в комнату. Старшая жена тоже ушла к себе. Фируза в это время застилала ее постель. Назокат не преминула попрекнуть:

— Вот, миленькая, меня из-за вас преследуют, ругают… Не забудьте об этом, когда станете женой бая.

Фируза промолчала и ушла в кухню. Стряпуха подала ей чай со сливками, но она не притронулась к нему.

Из большой комнаты раздался резкий, повелительный крик Магфират:

— Чилим!

Чилим, оказывается, был в кухне, стряпуха, любившая покурить, принесла его под предлогом, что его нужно почистить. Услышав грозный крик, стряпуха испугалась и попросила Фирузу:

— Разожги, доченька, чилим — у меня руки в тесте — и отнеси поскорее, а то, чего доброго, опять начнется свара. Ах я несчастная, захотелось мне каршинский табак покурить, вот и притащила сюда чилим.

Фируза вскочила, насыпала табак, положила пылающий уголек из очага и понесла чилим Магфират.

Младшая жена, сидя у окна, чистила яблоко ножом с изящной перламутровой ручкой. Фируза неслышно вошла в комнату и подала чилим.

— Садись! — приказала Магфират.

Фируза присела на корточки, ожидая дальнейших распоряжений. Магфират молча затянулась раза два из чилима, но то ли ей табак не понравился, то ли нашла предлог для скандала, она заорала на Фирузу:

— Чтоб тебе руки скрючило! Где ты взяла такой дрянной табак?!

Она бросила горящий чилим прямо на голову Фирузе. Девушка пронзительно вскрикнула и упала. Горячие угольки и едкий табак засыпали лицо, по разбитому лбу потекла кровь, платье намокло от пролившейся из чилима воды. Это зрелище еще больше распалило Магфират; она стала пинать Фирузу ногами, а потом несколько раз ударила ножом по лицу.

Услышав крики, в комнату вбежали служанки. Им едва удалось вырвать девушку из рук разъяренной женщины, продолжавшей орудовать ножом. У Фирузы были поранены уши и подбородок, проступила кровь на руке и на плече. Служанки подняли израненную девушку, чтобы вынести ее из комнаты Магфират, и в эту минуту туда ворвалась стряпуха; увидев Фирузу в крови, она сразу поняла, чьих рук это дело, бросилась на младшую жену бая и так стукнула ее кулаком, что та упала на сандали. Затем она отняла у служанок не приходившую в сознание девушку и понесла в свою каморку.

Дом дрожал от воплей и стенаний. Кричали служанки, причитала над бесчувственным телом Фирузы стряпуха, визжала Магфират. На шум вышли из своих комнат две другие жены бая и возбужденно загалдели во дворе.

Одна из служанок смело побежала на мужскую половину, вызвала Асо и рассказала о происшедшем. Забыв о приличиях, он как сумасшедший кинулся на женскую половину. Над Фирузой продолжала вопить стряпуха, она рвала на себе волосы, царапала щеки. Увидев бледное окровавленное лицо своей любимой, Асо громко вскрикнул и, присев рядом, стал стирать кровь.

Тем временем служанки вспомнили об испытанном средстве: взяли старую вату и войлок, зажгли и приложили к ранам. Кровь остановилась. Тогда они брызнули холодной водой Фирузе в лицо, она пришла в себя и открыла глаза.

— Дорогая моя Фируза-джан! — вскрикнул Асо. — Не бойся, посмотри на меня!

Фируза, недоуменно глядя на Асо, тихо прошептала:

— Ой мулло!..

— Сейчас, сейчас я приведу ее! — воскликнул Асо и выбежал из комнаты, но, спохватившись, вернулся и попросил стряпуху не отходить от Фирузы, не откликаться ни на чей зов. Стряпуха махнула рукой — иди, мол, спокойно — и стала перевязывать девушке раны.

В этот день бай неожиданно вернулся домой сразу после полудня. Назокат и Адолат немедленно выложили ему все, что произошло в его отсутствие; им подпевали служанки. Хором выкрикивали они, что его любимая младшая жена чуть не убила Фирузу, ударила ножом, топтала ногами…

Бай кинулся к Фирузе, подошел к ее постели.

Там уже хлопотали госпожа Танбур и женщина-лекарь, они смазывали целебной мазью раны и перевязывали их. Фируза была в беспамятстве, глаза закрыты, бледная, как мертвец…

Бай пылал гневом.

Назокат и Адолат, да и все прочие надеялись, что Магфират здорово достанется, что бай хлестнет ее нагайкой, изобьет, а может, и совсем выгонит из дому. Они даже притихли в сладостном ожидании криков и стонов Магфират. Но ничего такого не произошло. Сначала в ее комнате стояла полная тишина, потом раздался громкий хохот женщины. Назокат не вытерпела, на цыпочках подошла к самой двери комнаты соперницы и приложила ухо.

Она услышала слова Магфират:

— Сейчас же выбросьте ее вон!

— Хорошо, хорошо, потерпите еще недельку, — успокаивающе сказал бай.

— Нет! — отрезала Магфират. — Вы ведь знаете, что ваша жизнь в руках моего отца. Если не исполните моего требования, уйду от вас немедленно…

В это время за дверью со стороны двора кто-то легко кашлянул, Это экономка, предупредив таким образом о себе, вошла в комнату и обратилась к баю:

— Хозяин, госпожа Танбур шлет вам привет и просит вашего разрешения взять Фирузу к себе.

— Пусть забирает! — воскликнула Магфират. — Навсегда может взять ее к себе.

Экономка пропустила эти слова мимо ушей, почтительно ожидая ответа бая.

— Хорошо, — подумав, сказал бай. — Согласен, пусть вылечит, да получше. Расходы за мой счет.

— Никаких расходов! — властно сказала Магфират. — И чтобы ноги ее здесь не было!

Служанка поклонилась и ушла.

Все были поражены: что происходит с баем? Какими чарами околдовала его Магфират? Ведь нагайка бая по любому поводу хлещет всех домочадцев, а тут Магфират исполосовала ножом его любимую рабыню, а он ее пальцем не тронул. Мало того, подчинился ей, убрал Фирузу из дома… Правда, в конце концов в дом госпожи Танбур бай Фирузу не отдал. Одумавшись, он приказал экономке и Асо отнести девушку в квартал Абдуллоходжи, в домик, где она жила вместе с бабушкой, — он так с тех пор и не был заселен.

Бай распорядился также, чтобы туда отнесли палас, одеяло и все необходимые вещи. А когда Магфират запротестовала, он просительно, чуть ли не извиняясь и как бы спрашивая совета, сказал:

— Пусть Фируза скорее поправляется, и мы ее выдадим за Асо… Это был ловкий ход: бай сразу бил в две цели: Магфират убедится, что он не собирается жениться на Фирузе, и Асо успокоится, поверив, что Фируза станет его женой.

К тому же и людские толки приутихнут. Магфират милостиво приняла решение бая и распорядилась, чтобы позвали Асо; пусть бай в ее присутствии пообещает отдать ему Фирузу. Бай согласился и на это. Асо подвели к двери ее комнаты, и Магфират услышала, как бай ему сказал:

— Младшая госпожа прощает Фирузу. Как только Фируза выздоровеет, ты женишься на ней.

Это поразило всех еще больше. Ну и взнуздала его Магфират, взяла над ним власть!

По всей видимости, бай действительно собирался поженить Асо и Фирузу, он даже советовался со всеми женами, какой устроить той, не очень шумный, но веселый… Что же случилось? Может, в нем заговорила совесть? Приснилась старая рабыня Дилором, и он испугался духа покойной, решил проявить человечность, вспомнил о справедливости?

Все терялись в догадках. А дело было вот в чем. Наезжая по делам и Каган и Мары, Гани-джан-бай завел там знакомство с перекупщиками мехов и другими русскими купцами. Он подумал, что не худо при их помощи расширить торговлю, добраться до России. Начало было удачным. Русские купцы и агенты помогли ему развернуться и сами на этом не проиграли. Бай вошел во вкус. Он стал общаться с русскими, ходил к ним в гости, угощался, а затем и сам угощал русских и татарских купцов. Постепенно Гани-джан-бай стал среди них своим человеком, и однажды ему предложили сделаться почетным членом благотворительного просветительского общества Туркестана. Не мешало бы при этом пожертвовать деньги на организацию русско-туземных школ, сказали ему. Их собирались открыть в Кагане и Мары. Бай дал согласие. Ему нужны были грамотные люди, знающие русский язык агенты для сношений с русскими купцами. Из денег, полученных при продаже мехов, он выделил кругленькую сумму и внес в кассу общества. Его приняли с помпой и даже выдали тисненную золотом грамоту.

Как-то после одной из пирушек в обществе русских купцов он вернулся домой пьяным. Магфират стала допрашивать, где он был. У бая развязался язык, и он расхвастался, сказал, что в его руках не только воротилы Бухары, но что с ним ведут дела купцы из Мары, Кзыл-Орды, Оренбурга и даже самой Москвы. Потом он показал тисненную золотом грамоту, доказательство его принадлежности к русско-туркестанскому обществу, попросил спрятать подальше и никому не показывать.

Магфират смекнула, что надо делать, — хитрости у нее хватало. Она отнесла грамоту отцу. И когда бай попрекнул ее за что-то, она довольно прозрачно намекнула, что у нее есть козырь против него — пусть не очень-то позволяет себе командовать ею. У нее в руках документ, доказывающий его связи с русскими. Представляет ли он, что с ним сделает казикалон, если узнает о том, что он дал деньги на русско-туземные школы?!

Да его просто повесят! Магфират, конечно, не сошла еще с ума, она отнюдь не собирается разбить свое счастье, лишиться богатства и роскоши и никому ничего не расскажет. Но лишь при условии, что бай будет ей подчиняться.

Бай понял, что его перехитрили, он в ловушке, скован но рукам и по ногам. Ничего не поделаешь, до поры до времени нужно покориться, ждать подходящего случая.

Вот так и получилось, что по приказу Магфират бай решил поженить Асо и Фирузу.

Около двух месяцев проболела Фируза после нанесенных ей увечий. Госпожа Танбур не отходила от нее, вместе со служанкой смазывала раны, перевязывала их, готовила для нее вкусные блюда.

Асо был поражен поведением бая. Он уже потерял к нему всякое доверие — и вдруг такой поворот!

— Неужели бай сдержит свое обещание? — сказал как-то Асо, оставшись наедине с Фирузой. — Что случилось? Почему он стал вдруг таким добрым?

— Его принуждает Магфират. Она боится, что бай женится на мне. А его, назло ей, подстрекают к этому другие жены.

Фируза чувствовала себя намного лучше, раны на руках и плечах зажили, она могла даже сидеть, только подбородок еще болел.

— Пусть их там, лишь бы нас они оставили в покое! — с сердцем сказал Асо. — Ради тебя я буду работать сколько потребуют, но если бай задумает что-нибудь дурное — не останется в живых!

Казалось, все обошлось хорошо. Бай вызвал к себе Оймулло Танбур, предложил ей быть вместо матери Фирузе и приготовить все к тою.

Радость Асо и Фирузы была безгранична. Бедная маленькая лачужка казалась им райским садом, Оймулло сшила Фирузе шелковое и бархатное платья, повела ее в баню. От бая принесли в подарок мешок с рисом, сахар и живого барана. Его блеяние возвещало о приближении свадьбы — скоро, скоро наступит радостная жизнь с любимым человеком…

Кончилась трудная холодная зима, пришла весна. В ночь, о которой пойдет речь, на небе с самого раннего вечера стояла полная луна. Так и не смогла погасить ее черная пелена ночи. С минаретов прокричали уже призыв на последнюю молитву, а ребятишки все еще бегали и играли на улице. Заглянула луна и в темный домик покойной Дилором. В комнате горела десятилинейная лампа, освещая ее убранство; подаренные Фирузе учительницей и баем домотканые коврики, одеяла и курпачи, хоть и не новые, очень украсили скромное жилье.

Фируза поужинала с жившей у нее старой служанкой бая; потом они еще долго сидели, разговаривали, пока старуха не спохватилась:

— Спать надо ложиться, а завтра пораньше встать… Ведь через два дня свадьба, а столько еще работы!

Дни пролетят — и не заметишь…

Они легли и погасили лампу. Но Фирузе не спалось, одолевали противоречивые мысли, тревожили, волновали… Да, Асо хороший человек, он ей нравится, а уж он как ее любит!.. Вот через два дня они поженятся. Но если бы позволили поступить как ей хочется, то она еще ходила бы в школу, училась, читала книги, набиралась знаний… А сейчас иного пути нет… Асо к ней так ласков и добр… Господи, хоть бы коварный бай не придумал еще какую-нибудь гадость! И ведь после свадьбы опять придется на него работать! Нет, ни за что она больше не войдет в этот страшный дом! Может, удастся умолить бая, чтобы он послал ее работать в поле или в саду, — только не в дом, только не в дом… Конечно, придется возместить баю все расходы по свадьбе. У него все записано на нее и Асо. Может, всю жизнь придется отрабатывать… А если родится ребенок, и он станет рабом бая! Неужели так, из поколения в поколение, суждено им быть покорными рабами? За что, почему? Чем они отличаются от других людей?..

Запели петухи. Вот и ночная стража прошла, стуча в барабаны. Луна докатилась до забора их дома, зашла уже за него… Пение петухов послышалось отовсюду. Петухи… Петухи. Под их голоса Фируза забылась, а потом крепко уснула.

…В эту ночь бай решил выполнить давно задуманное. Он поручил Абдулле отвести Асо в баню, подольше держать его там, а затем под любым предлогом не выпускать из дома. Отдав эти распоряжения, бай позвал Асо.

— Ну, женишок, как поживаешь?

Асо смутился, потупился.

— Спасибо, хозяин!

Готовишься к свадьбе, на днях женишься, а ходишь в таком виде! Посмотри на себя, руки грязные, кожа потрескалась, в мозолях вся… А волосы — не чесаны, длинные, как у странствующего дервиша!.. Ай-ай-ай, как нехорошо! Соберись, сегодня же пойдешь с Абдуллой в баню. Иди весело, напевай «Ер-ёр». Да получше вымойся. Если ближайшая баня закрыта, отправляйся в Кафтоляк или в ту, что под аркой Саррофон… Они до полуночи работают. Завтра побреешься у парикмахера, нарядишься в халат, который я тебе подарил. Так и быть, в день свадьбы я тебе еще другой подарю. Возьми вот на расходы.

Бай протянул Асо несколько серебряных монет бухарской чеканки. Асо удивлялся все больше и больше. Что это? Бай прямо как отец с ним разговаривает… Опять какая-нибудь хитрость? Но для чего? А заботится, как отец…

— Спасибо, спасибо вам!.. — воскликнул растерянный Асо и ушел.

Вечером Абдулла повел юношу в дальнюю баню. Он был восхищен коварным замыслом бая и в душе злорадно смеялся над наивностью Асо.

— До свадьбы ты должен несколько раз сходить в баню, отмыть всю грязь, — говорил он по дороге.

А бай тем временем заканчивал свои вечерние дела, записал в книги все расходы и приходы, потом вынул из стенного шкафа бутылочку с коньяком, выпил две рюмки, закусил шоколадом и вышел из дома…

Полная луна заливала двор молочно-белым светом. Пели петухи…

…Чьи это крепкие, беспощадные руки сжимают Фирузу? Чьи горячие, пахнущие вином губы впились в ее рот? Фируза пробует крикнуть, шевельнуться, встать — напрасно! У нее не хватает дыхания, она почти лишилась чувств… Но вот ее отпустили, и, глубоко вздохнув, она увидела перед собой бая.

— Спасите! Помогите! — хотела крикнуть она, но в то же мгновение бай снова припал к ее лицу, зажимая рот.

— Фируза-джан, не кричи, все равно не поможет, никто тебя здесь не услышит. Лучше выслушай меня! Ты прекрасно понимаешь, что от меня не уйдешь… Я на все пошел, согласился, чтобы ты стала женой Асо, но прежде ты должна быть моей… Не противься, я тебя осыплю золотом… Ты будешь счастлива, как никто! Хочешь ты того или нет, я добьюсь своего! Тебе же будет лучше, если отдашься мне добровольнб… Фируза-джан!

Гнев, омерзение, боль, отчаяние охватили Фирузу. Девушка вся дрожала, пыталась высвободиться. Но она была очень слаба после болезни, и ей это не удавалось. Собрав последние остатки сил, она громко вскрикнула и потеряла сознание…

Старая служанка проснулась от крика Фирузы, вскочила, увидела рядом с ней бая и со страха забилась в угол.

Вдруг появился мужчина в черном, кинулся на бая, схватил его за ворот, оторвал от девушки, швырнул на пол, ударил по голове и пнул несколько раз ногой… Потом подошел к Фирузе и побрызгал ей в лицо водой. Она очнулась, застонала…

— Не бойся меня, Фируза, — сказал мужчина низким грубоватым голосом. — Это я, Хайдаркул. Успокойся, негодяй уже ничего тебе не сможет сделать! Эй, старая, дай свет!

Старуха все еще тряслась, зажигая дрожащими руками лампу. Яркий свет окончательно привел Фирузу в чувство, она открыла глаза, увидела Хайдаркула, вскрикнула: «Дядюшка!» — и прижалась к нему.

— Это ты открыла ворота баю? — гневно спросил Хайдаркул у служанки.

— Нет, нет, я не для него… Асо должен был прийти, потому только на задвижку…

— Вот видишь, а пришел сам бай. Ну, теперь тебе никто больше не причинит вреда, дочь моя! Будь спокойна, не бойся ничего!

Вдруг бай застонал и заерзал. Хайдаркул настороженно посмотрел в его сторону и обратился к служанке:

— Сейчас я унесу этого негодяя, а ты не гаси лампу, Фирузе при свете спокойнее. Уложи ее спать. Ворота запри на цепь! О том, что сюда приходил бай, смотри никому ни слова! Обо мне тоже и рта не раскрывай! Держи себя так, словно ничего не произошло… Больше никто вас не тронет. Ну, теперь все!

Хайдаркул вытащил из кармана тряпку, сделал из нее кляп и заткнул баю рот; потом взял мешок, лежавший у порога, засунул туда бая, завязал, закинул за плечо и двинулся к выходу. Фируза и служанка, изумленные, смотрели ему вслед.

Оставшись одни, они долго не могли вымолвить ни слова. Первой заговорила старая служанка:

— Что же это такое, доченька?

Фируза заплакала.

В Кагане тем временем произошли перемены. Умар-джан женился и переехал к жене, а свой домик оставил Хайдаркулу и Амону.

Как-то в воскресенье Амон встал поздно, в этот день он был свободен и решил выспаться. Утро было теплое. Амон вышел во двор. Все было как обычно. Донесся пронзительный гудок паровоза, перегонявшего пустые вагоны с одной линии на другую. В депо били молотом по железу, — видно, несмотря на воскресенье, кому-то пришлось работать. Соседка Амона, русская женщина, поставила на железный треножник ведро с водой, подложила под него сухой валежник и навоз, подожгла и принялась стирать белье в жестяном тазу.

На пустыре перед домом собрались ребятишки, бегали, играли в мяч, крутили волчок…

Умывшись, Амон затопил в передней плиту, поставил на нее чайник и принялся убирать комнату. К этому времени подоспел Хайдаркул. Он снова обрел свой прежний вид. Ничто не напоминало безумца с косматой бородой и спутанными волосами. Голову он обрил и носил каракулевую шапку старинного бухарского покроя; одет был в черный сатиновый халат, на ногах сапоги.

Уже почти год, как Хайдаркул перешел в русское подданство, получил русский паспорт и работал в депо Правда, с бородой и длинными усами он все еще не мог расстаться, но они были всегда аккуратно расчесаны.

Пока не отомщу проклятому баю, не сниму ни бороды, ни усов! — творил он.

Работу свою он полюбил. Хайдаркул сбрасывал мешавший ему халат и так увлекался, что, несмотря на мороз, в одной карбасовой рубашке не чувствовал холода.

Узнав о том, что Фируза ранена и лежит больная, Хайдаркул не находил себе места. Особенно насторожил его слух о том, что бай дал согласие поженить наконец Фирузу и Асо, устроить той. Он понимал, что бай это делает неспроста. Он поведал о своих опасениях Николаю и Умар-джану и попросил отпустить его на несколько дней в Бухару.

Проникшись его беспокойством, друзья согласились. Пусть идет, они сами выполнят его работу, а начальнику депо скажут, что он заболел.

Хайдаркул ушел. Он отсутствовал несколько дней, а сейчас, возбужденный, веселый, переступил порог своего дома.

— Ну, братец, — воскликнул он, — поторопись, вода, наверное, уже горячая, сбрей-ка мне бороду и усы!.. Хочу снова стать молодым!

Амон смотрел на него как громом пораженный.

— Что ты стоишь словно вкопанный? Я не шучу. Веселое настроение Хайдаркула передалось Амону.

— Значит… — воскликнул он радостно, — враг…

— Его больше нет! — торжественно сказал Хайдаркул.

— Как хорошо! Поздравляю!

— Он в земле!

Произнеся эти слова с победным видом, Хайдаркул придвинул табурет поближе к окну, к свету, чтобы Амону было удобнее брить его.

Тут пришли Николай и Умар-джан. Увидев радостные, возбужденные лица, они забросали Хайдаркула вопросами:

— Что тут произошло? Когда вы вернулись? У вас какая-то радость?

— Я слыхал ваши слова: враг в земле. Правда? Когда это случилось?

— Два дня назад. Уже два дня, как нет этого изверга. Больше мне не о чем беспокоиться. Души моих дорогих покойниц на том свете радуются. Брей меня, Амон! Долой и усы и бороду! Верни мне мою молодость!

Вскоре все четверо сидели за столом и завтракали. Хайдаркула и впрямь нельзя было узнать, так он помолодел без бороды и усов. Ладно сидела на нем гимнастерка, суконные брюки. Из прежней одежды осталась только бухарская шапка.

— Пора вам уже фуражку надеть! — сказал Амон, оглядывая его.

— А что ты думаешь, и надену! Ведь говорится, идешь в страну одноглазых, сам одноглазым стань!

— Верно, верно, — подхватил Смирнов и тут же задумался. — А смерть бая не вызвала волнений? — заговорил он снова. — Бухарские власти не начали хватать людей, разыскивая виновника?

— Конечно, они подняли шум. Да только как им узнать, чьих рук это дело? Все сбиты с толку, следы запутаны, они совсем голову потеряли…

Смирнов продолжал задумчиво:

— Боюсь, что гибель одного скорпиона растревожила целый клубок змей… Они засуетятся, зашипят…

— А пусть их! — спокойно сказал Хайдаркул. — Нам-то с вами что за беда? Я теперь подданный белого царя, работаю в русском депо…

Смирнов усмехнулся:

— Э, никакой разницы — что белый царь, что черный царь!.. Вор вора узнает в темноте. А сейчас русский царь напуган, вот он и поддерживает вашего эмира, чтобы все власти были сплочены против народа. Ведь во всех городах рабочие зашевелились, и в Петербурге, и в Москве, и в Баку… Даже в Ташкенте и Самарканде выступают против хозяев… Вот смотри, что пишут в Самарканде…

Смирнов вытащил газету «Самарканд», полученную накануне, и прочел вслух заметку о том, что рабочие самаркандского депо отслужили панихиду в церкви при станции железной дороги по рабочим, павшим месяц тому назад, 9 января в Петербурге.

— Рабочие нашего депо тоже хотят откликнуться, собрать деньги для семей погибших, — закончил Смирнов.

Хайдаркул ничего не понял из этого разговора.

— Каких погибших? Отчего они погибли? — недоуменно спросил он.

— А, он ведь не был на нашем митинге! — воскликнул Амон. Умар-джан коротко рассказал Хайдаркулу о том, что произошло в Петербурге в воскресенье 9 января, в воскресенье, с которым отныне было неразрывно связано грозное слово — «кровавое».

К концу своего рассказа Умар-джан разгорячился и закончил:

— Теперь ты понимаешь, почему мы должны собрать деньги?

— Конечно, — подхватил Амон, — мы дадим! Ведь рабочие в Петербурге не только для себя требовали, а для всех нас, рабочих людей…

Смирнов, видя, с каким интересом слушает Хайдаркул, стал рассказывать о революционных волнениях в России, как вдруг раздался громкий стук в дверь и чей-то грубый окрик:

— Эй, сарт, открой!

Амон побледнел. Хайдаркул ринулся к окну, но Смирнов его задержал.

— Бесполезно, всюду люди, облава! — сказал он спокойно. — Подождем, узнаем.

— Без паники, товарищи! — сказал Умар-джан. — Амон, открой-ка дверь!

В комнату шумно вошли три жандарма.

— Ого! — воскликнул один из них, видимо начальник. — Да здесь настоящий митинг! А ты, негодяй, что здесь делаешь? Проповедуешь сартам, мутишь!.. Погоди, погоди, и до тебя дойдет очередь!

— Прошу не грубить! Моя фамилия Смирнов, я мастер депо, а это мои рабочие.

— Знаем, знаем, какие тут рабочие… Кто из эгих сартов Хайдаркул? Мгновение все молчали. Амон хотел уже сказать: «Это я», как вышел вперед Хайдаркул:

— Я!

— Давай документ!

Хайдаркул протянул паспорт.

— Так! Правильно. Ну, шагай!

— Куда? За что?

— В полицию! Ты арестован! — сказал начальник и жестом дал понять, чтобы Хайдаркула вывели. Жандармы схватили его за руки, толкнули и повели.

Умар-джан загородил дорогу начальнику.

— За что? — спросил он. — В чем провинился?

— Там разберут!

— Какое право имеете вы нарушать законы? — сказал Смирнов, выйдя на улицу вслед за жандармами. — Почему подвергаете аресту ни в чем не повинного русского подданного?

— Ну, виновен он или нет, там разберутся, — ответил начальник. Жандармы вели Хаидаркула с шашками наголо, но он улыбался и, оглянувшись на товарищей, весело сказал:

— Не волнуйтесь! Расспросят, выяснят и освободят. Есть ведь закон!

— Все рабочие депо за вас горой встанут, Хайдаркул, — крикнул Смирнов. — Вас освободят!

— Не успокоимся, пока не освободим, — подхватил Умар-джан. Хайдаркул шагал смело, уверенно, с гордо поднятой головой.