Долина дикарей

— Ну вот, малыш, теперь ты в безопасности! — сказал человек.

Зверек был полон благодарности. Вот она, плата за все несчастья! Впервые в жизни ему повезло. Лунь протянул передние лапы, как ребенок протягивает руки навстречу отцу, и человек подхватил его и прижал к груди.

— Ты мой маленький Хануман, — сказал человек, неся обезьяну. — Ты существо белого цвета, возможно, это знак свыше, что ты не ведаешь греха. У ведь тебя нет разума, чтобы различать добро и зло. Ты, малыш, конечно, ничего не понимаешь, но я люблю болтать. И большинство моих слушателей тоже не понимают меня, хотя, в отличие от тебя, у них есть язык, способный к речи, и они знают все слова, которые я им говорю.

Он произнес еще множество разных слов, когда нес обезьяну к ее родным горам. И эти слова продолжали звучать в голове Луня еще долгие годы. Он по-прежнему не понимал их, но они были связаны с чудесным спасением и поэтому казались прекрасными.

И когда Лунь вновь услышал человеческую речь, сердце его подпрыгнуло в груди. Он захотел снова ощутить тепло человеческих рук. Но на этот раз слова звучали совсем с иной интонацией. Человек был взволнован. Он был в крайней опасности.

И когда Лунь увидел, в каком положении находится тот, кому принадлежит голос, он вскрикнул от ужаса. Впрочем, вместе с ним вскрикнули и остальные обезьяны, увидевшие чудовище, тащившее человека.

Но они быстро забыли об этом, стоило чудовищу скрыться с их поля зрения. Один только Лунь не забыл. Он спустился вниз и принялся карабкаться по скале к месту, где совсем недавно находились чудовище и его пленница.

Запахи становились все тяжелее. Это был запах двух разных существ, и все никак Лунь не мог понять, какой из них принадлежит охотнику, а какой — его добыче.

Он выбрался, наконец, на площадку перед пещерой и заметил среди истоптанного ногами снега что-то блестящее. Не успел Лунь как следует рассмотреть необычный предмет, как услышал позади человеческое дыхание и тихое шуршание одежд, Он быстро обернулся. На него несся огромный человек с волосами, черными как смоль, и мощным, как у барса, телом. И намерения у него тоже, похоже, были как у барса. В испуге Лунь протянул навстречу человеку свою находку. Черноволосый гигант остановился в некотором замешательстве, посмотрел Луню в глаза и неожиданно улыбнулся, а потом произнес несколько слов и забрал предмет из лап обезьяны.

С этого началось их совместное путешествие вглубь преисподней. Человек оказался гораздо лучше, чем выглядел — и, как ни странно, ценил дружбу дикого животного. И Лунь отвечал ему не только благодарностью, но и помощью, когда человек остро нуждался в этом.

Они сразились с чудовищем из кроваво-красного тумана в пещере-обители летучих мышей, которые все до единой к их приходу уже были мертвы. Потом была встреча с прекрасной беглянкой и бег дальше уже втроем. Это были лучшие мгновения в жизни белой обезьяны. Сердце Луня быстро и радостно билось. Он не мог бы сказать, чему оно радуется. Кругом была опасность, и смерть могла наступить в любое мгновение. Но как сильны были ощущения, как надежно было плечо черноволосого гиганта! Но все быстро кончилось. Плечо резко перестало быть надежной опорой, когда на затылок гиганта опустился увесистый камень. Сердце Луня едва не остановилось от ужаса. Он едва успел спрятаться, чтобы избежать смерти, а потом помог своему другу-человеку справиться с болью и восстановить силы. И человек снова ринулся в бой. Настолько рьяно, что позабыл о Луне. Обезьяна была вынуждена догонять человека.

Зато потом, когда они вновь были вместе, и прекрасная беглянка вместе с ними, Лунь стал вожаком. Он вел свою маленькую стаю к спасению, к воздуху и свету, к снегам и травам, к солнцу и луне. Люди зависели от Луня и доверяли ему. И он вывел своих друзей сначала к большому подземному озеру с водопадом, а потом и к дырам-колодцам в верхний мир. Он не отдавал себе отчета, как находит путь под землей. Он словно чувствовал дуновение свободного горного ветра, чувствовал манящие запахи ягод под снегом, запахи цветов и травы. Такого в действительности не могло быть, все это являлось проявлениями иллюзии, затмевающей разум, но в этот раз иллюзия, наоборот, все прояснила. Наверное, в прошлой жизни, Лунь был обитателем этих пещер.

Он несколько опередил людей, а когда увидел солнечный свет, падающий в нижний мир сквозь дыры-колодцы, то больше не мог сдерживаться. Он бросился в реку, дрожа о холода, переплыл ее и быстро вскарабкался наверх. Люди больше не нуждались в нем, можно было, наконец, отдохнуть.

Мир под солнцем радостно встретил обезьяну щебетом птиц. Лунь забрался на дерево повыше и принялся устраивать себе гнездо из веток и листьев. Закончив, он устроился поудобнее. Отсюда открывался прекрасный вид на долину. Террасы спускались ровными рядами, и, глядя на них, Лунь быстро заснул.

Он спал тревожно, просыпаясь от каждого шороха, как спят все обезьяны в одиночестве, а наутро тревога стала еще сильнее. Проснулся он поздним вечером. Луня разбудили человеческие голоса. Он посмотрел вниз и увидел странную процессию. Впереди шел высокий человек с кривым лицом, неся мешок на плече, а за ним четверо молодых людей, тащившие подобный мешок, только раза в полтора больше и явно тяжелее.

Лунь быстро спустился с дерева и попытался догнать процессию. Несмотря на то, что был всего-навсего глупой горной обезьяной, он догадался, что они тащат. И это ему совсем не понравилось. Лунь направился за ними. Они спустились по едва заметной в зарослях тропинке к расселине. Здесь им пришлось волочь ноши по земле. Лунь надеялся, что от такого грубого обращения, пленники проснутся, но они даже не издали ни стона. Крестьяне затащили мешки сквозь узкий лаз внутрь горы. Лунь некоторое время не решался следовать за ними, опасаясь, что они вернутся, но потом, преодолевая страх, все же полез. Он едва успел добраться до большой пещеры, где на стенах сидели огненные улитки, как послышались голоса возвращающихся людей.

Лунь спрятался в тени за камнем, а когда люди вышли, кинулся по их следам вглубь гор и вскоре обнаружил оставленные злодеями мешки с его друзьями. Дыхание их было слабое, едва заметное. Лунь принялся развязывать путы.

Сложное это занятие для пальцев, привыкших разве что ловить блох и срывать ягоды, но все же ему удалось развязать пару узлов на малом мешке, как вдруг тело в нем пошевелилось, а в следующее мгновение ткань и веревки затрещали и разорвались, будто были гнилыми! Лунь едва успел отпрыгнуть в тень, зажав себе рот обеими лапами.

Из разорванного мешка появилась Гизелла. Она зарычала как зверь и встала на четвереньки. Лунь решил, что это не Гизелла — принцесса не может себя так вести. Это какое-то другое существо, которое только выглядит как Гизелла. Оно присело на корточках над большим мешком и принюхалось. Лунь перестал дышать, решив, что сейчас существо почувствует обезьяний запах — и тогда ему не сдобровать. Но странное существо было увлечено другим запахом. Запахом большого черноволосого мужчины, который находился во втором мешке. Лунь тоже чувствовал этот запах,

Потом вдруг девушка вскрикнула и ринулась прочь на четвереньках, как получеловек-полуживотное.

Лунь быстро огляделся. Что могло так напугать это человекоподобное существо? Но все кругом было спокойно. Лунь устроился поудобнее, чтобы дождаться, когда проснется Конан, и незаметно заснул сам. А когда проснулся, мешок уже был пуст. Жалобно вскрикнув, Лунь схватил обрывок веревки и закружился с ним по пещере. Но вскоре обнаружил, куда направился его большой друг, и поспешил за ним.

Конан проснулся от тяжелой духоты, острого запаха льна и мучительной ломоты во всем теле. Когда он открыл глаза, то ничего не увидел. Кроме того, на лице лежала какая-то тряпка. Конан попытался снять ее, но обнаружил, что связан. Однако веревки были не слишком прочны. В Долине ветров не умели делать по-настоящему прочные веревки.

Потребовалось небольшое усилие и пара мгновений, чтобы веревки лопнули. В то же самое время Конан прокусил тряпку, закрывающую лицо. А потом разорвал освободившимися руками и выбрался из мешка.

Вокруг была знакомая красная полутьма и светящиеся улитки, подобные глазам волков. С потолка свисали сосульки из известняка. Меч лежал рядом с ним. Конан схватил его за рукоять. Привычное ощущение вернуло киммерийцу уверенность. Он мгновенно вскочил, готовый отразить любое нападение. Он даже жаждал с кем-нибудь немедленно сразиться, чтобы сбросить с себя вялость и оцепенение.

— Эти болваны, кажется, приняли нас за демонов! — воскликнул он, но ответом ему было молчание.

Конан огляделся. Принцессы Гизеллы не было. Еще один разорванный мешок лежал рядом, но оказался пуст. И разорван в клочья, словно сворой голодных злых псов. Конан схватил мешок и вскочил.

— Гизелла! — закричал он. — Гизелла!

Он пригляделся к мешку. Никаких следов крови. Значит, возможно, принцесса все еще жива. Что же случилось? Или она осталась наверху, среди этих туповатых селян?

Отверстий в потолке здесь не было. Значит, их протащили некоторое время по пещере. Не иначе для того, чтобы сложнее было найти дорогу назад. А, следовательно, боялись, что они смогут найти эту дорогу. Значит, им было чего бояться!

Конан опустился на четвереньки, низко склонил голову, словно выслеживающий добычу волк, и внимательно осмотрел каменный пол пещеры. На камнях остались волокна мешковины.

Наверное, ноша была слишком тяжелой для носильщиков и иногда опускалась слишком низко. Еще был запах. Характерный крестьянский запах — дыма и сена.

Конан направился по следу, надеясь найти выход из подземелья. Вряд ли такую непосильную ношу стали бы тащить далеко. И его предположения подтвердились даже быстрее, чем он ожидал.

Он продолжал идти, время от времени останавливаясь, проверяя след. К запаху сена и дыма примешался еще какой-то запах. Что-то чужое, нечеловеческое.

Через некоторое время запах настолько усилился, что Конан стал подумывать, не потерял ли он след, как вдруг неподалеку раздался шум. Быстрый треск, будто бы от цикад, только очень больших, не меньше человека. Знакомый звук!

И тогда Конан вспомнил, где слышал этот треск. Он бросился вперед и оказался в большой овальной пещере, с потолка которой как гнилые зубы свисали сталактиты с обломанными остриями.

Конан подоспел как раз вовремя. Гилван попытался ткнуть кинжалом в рот чудовищной твари, которая собиралась его сожрать. С такой же боролся Тахор, когда Конан впервые увидел Гизеллу. Жаба с паучьими ногами и костяной мордой. Нога жабопаука поднялась, юный крестьянин вскрикнул, развернулся и сделал один шаг от твари, но нога опустилась и достала его.

Гилван упал и скорчился, не шевелясь.

Конан долго не раздумывал. Неважно, что крестьянин, возможно, являлся врагом. Важно, что он был человеком. А человек не должен умирать, как какая-нибудь муха, попавшая в паучью сеть.

Конан прыгнул на жабопаука и изо всей силы вогнал меч ему в спину. Не ожидавший нападения сзади, адский хищник даже не оказал никакого сопротивления. Умер, как будто самый обыкновенный паук, которого раздавили ногой. Меч с хрустом вошел в паучью плоть, ломая тонкий хитиновый панцирь. Из раны наружу полезло нечто вроде лягушачьей икры, склеенные между собой липкие пузыри. Для верности Конан всадил меч на полную глубину, насколько позволила рукоять, а потом провел мечом немного вперед. Выдергивая меч, он спрыгнул назад, и на лету еще отсек твари одну из задних ног. Пузыри из внутренностей жабопаука лопались с треском, распространяя вокруг страшную вонь.

Конан обошел тварь, приблизившись к юному крестьянину. Чудовищ из преисподней нельзя недооценивать, даже мертвых. Иные мертвые создания вполне еще могут двигаться и убивать.

Конан сунул меч в ножны, подхватил Гилвана за подмышки и оттащил от твари подальше, к стене.

Гилван дрожал всем телом. Когда он слегка опомнился, то поспешил выразить благодарность своему спасителю. Не вставая, он на четвереньках подполз к черноволосому северянину и, глядя на него снизу вверх, как собака, произнес:

— Ты вытащил мою жизнь из небытия. Ты спас меня. Теперь ты как мой отец. Ты снова родил меня. Моя жизнь — твоя.

— Думаю, что ты считал иначе, когда с приятелями тащил нас сюда, — сказал Конан.

Гилван опустил голову, не зная, куда деваться от стыда. Он посмотрел на ногу убитого чудовища. Шипы все еще продолжали подрагивать.

— Мы думали, что вы демоны.

— Почему вы решили, что мы демоны? — спросил Конан.

— Из подземного мира не возвращаются.

— Но вы же вернулись, когда отнесли нас сюда.

Гилван наморщил лоб. Непривычное это было для него дело — думать и сопоставлять. Мечтать он, в принципе, умел, но мечтать это совсем не одно и то же, что думать.

— Мы вернулись, но мы не ходили так далеко, как вы. Вы были глубже.

— Откуда ты знаешь, что глубже? Ты же ведь понятия не имеешь, где мы действительно были. И потом, вы же сначала помогли нам выбраться, значит, не считали нас демонами. Думаю, эта мысль не твоя и не твоих друзей. Кто тебе сказал, что мы демоны?

— Керземек. Я не верил, но когда принцесса съела мышь…

— Это с ней бывает, — заявил Конан. — Когда я увидел это в первый раз, тоже страшно удивился. — Он не стал уточнять, что второго раза не было.

— Так ты думаешь, что она не демон?

— Я уверен в этом. Так же, как в себе самом. Поверь мне, мальчик, демоны такими не бывают. А я видел множество демонов. И многих из них отправил в самую глубокую преисподнюю!

— Ты великий воин! — воскликнул Гилван.

— Ладно, а теперь возвращайся к своим. Наверное, твой Керземек уже заподозрил неладное. И тебе достанется от него…

— Я пойду с тобой! — вдруг твердо заявил Гилван.

Конан смерил щуплого юношу взглядом с большим сомнением.

— Ты не выживешь, — сказал он.

— Уже один раз выжил — ты меня спас, выживу и дважды я же буду с тобой, — заявил Гилван и победно улыбнулся, видя, что поразил своей сообразительностью киммерийца.

— Да, может быть. Но зачем? — спросил Конан, вспомнив о маленькой обезьянке, которая не так давно спасла ему жизнь. Но обезьянка была ловкой и умела лазать по стенам, обладая великолепной способностью цепляться, а вот Гилван такого впечатления не производил.

— Я должен идти. Особенно теперь, когда душа моя исполнилась жгучего стыда. Ибо я нарушил закон гостеприимства. Жизнь моя останется пустой, если я не заглажу вину, если я не верну Гизелле долг уважения. Ты дал мне вторую жизнь, моя жизнь — твоя, ты можешь убить меня, если захочешь, но эта жизнь также и моя, я тоже волен распоряжаться ей. Пусть я погибну, неважно, но я должен принцессе и тебе, и я отдам долг. Гость выше хозяина. Гость лучше хозяина. Гостеприимство — величайшая добродетель.

Гилван выглядел настолько решительным, что Конан больше не возражал. В конце концов, каждый выбирает свой путь. Даже если этот путь ведет прямиком к могиле. Кроме того, юноша, похоже, влюбился в принцессу. Глаза его характерно блестели. Ревность лишь слегка шевельнулась в Конане. Ну да ладно, этот крестьянин не выглядит серьезным противником, да и на принцессе свет клином не сошелся.

— Ничего нет позорнее, чем не отдать долг гостеприимства, — продолжал разглагольствовать Гилван.

Конан почти не слушал его, разве что как фон, как слушают шуршание падающей хвои в лесу и шум ветра. Киммериец ни на мгновение не забывал о том, где они находятся.

Неожиданно из темноты послышался пронзительный вопль. Гилван от ужаса заткнулся на полуслове и подался к стене. Ноги его предательски дрожали. Но Конан не вытащил меч. Вместо этого он склонился и. протянул вперед руки.

Вопль раздался еще раз, и на руки Конана прыгнуло маленькое мохнатое существо, в котором Гилван от страха не сразу распознал обыкновенную снежную обезьяну.

— Ты вернулся, мой друг, — сказал Конан и посадил обезьяну на плечо.

Гилван с трудом отделился от стены, еще не совсем придя в себя от испуга.

— Это мой друг и друг принцессы Гизеллы, — пояснил Конан, обратившись к юному крестьянину.

Диомад, наставник принцессы Гизеллы, говорил, что земля подобна сыру или морской губке. В ней есть множество пустот, служащих прибежищем различным существам, которых люди боятся и ненавидят, считая их обитателями Серых Равнин, ибо эти пустоты и есть множественные круги преисподней. Для каждого существует своя пустота.

Некоторые пустоты подобны скорлупе лесного ореха и в них живет всего лишь маленький одинокий демон — чья-то маленькая греховная душа. Но есть пустоты большие — и в них обитают цари греха, демоны, каждый миг которых превращается для них в вечное мучение. И самые страшные из этих больших пустот — имеющие правильную геометрическую форму, ибо это значит, что сам творец всего сущего позаботился создать для них совершеннейшую из клеток, выхода из которой нет.

Обитель Кхадеса имела форму куба. Ибо куб совершеннейшая из твердых форм. Кроме того, каждая из стен куба имеет двойника напротив, другую такую же стену.

На всех стенах темницы Кхадеса кровью демонов таких же древних, как он, были написаны могущественные заклинания, закрывающие выход для заключенной души. Все стены были одинаковы, и существу, лишенному плоти и веса, невозможно было определить, в какой стороне находится небо. В середине куба без всякой видимой опоры парил круглый зеркальный сосуд из стекла с сужающимся к выходу горлышком. В это горлышко когда-то вошла душа Кхадеса, огромная древняя душа.

Она вошла в сосуд не потому, что этого желал Кхадес, наоборот, Кхадес противился этому, но бесполезно сопротивляться против создателя вселенной, которому нет пределов ни в силе, ни во времени, ни в пространстве.

Кхадес обладал огромной виной. Он родился из вихря, закрутившегося между землей и небом в самом начале бытия, когда у форм еще не было определенности, и даже мертвые вещи имели право выбирать, какими им быть. Он служил строителю и властелину мира вместе с другими существами первовселенной, был лепщиком низших форм жизни, тех, что скрываются в траве, под водой и под землей. У него была тысяча искусных рук, чтобы он мог лепить из первоматерии мельчайшие детали живых существ. Он делал червей, лягушек, жаб, улиток и многоножек,

Но что-то в его душе надломилось. Возможно, он просто устал. Ему надоело в точности исполнять планы создателя, захотелось самому стать творцом. И он принялся втайне лепить живые существа, исходя из собственных представлений о том, какими они должны быть.

Но у Кхадеса не было чувства меры. Он двигался к цели слишком извилистым путем, да и цели у него не было, он делал различных существ только для того, чтобы их делать, чтобы ощущать, как из ничего, из бесформенных кусков первоплоти появляется нечто — и чем причудливее, чем несоразмернее оно было, тем большее удовлетворение он испытывал,

Он делал безногих жаб, ползающих на брюхе, как улитка; круглых и плоских многоножек, ноги которых, расположенные по кругу, могли совершать только одно движение, и поэтому они умирали, не сходя с места; шарообразных червей, которые не в силах были спрятаться в землю и их быстро расклевывали птицы. Потом он занялся воплощением существ, не имеющих названия. Он старался делать так, чтобы они как можно меньше походили на творения великого создателя. Редко какое из этих существ получалось по-настоящему живым. Как правило, это было подобие жизни.

Сделал он и несколько подобий человека, самого любимого создания творца вселенной. Как обычно, это была лишь жалкая пародия, которую едва можно было назвать живой, но это переполнило чашу терпения архитектора миров.

Строитель и властелин мира разгневался.

И кара за содеянное наступила очень быстро.

Кхадес как раз лепил особо ужасное существо, отдаленно напоминающее нечто среднее между человеком и черепахой. Чтобы лишить существо всякого смысла, Кхадес старательно делил тяжелый панцирь, расположенный у человека-черепахи на груди, на части, выводя наружу самые уязвимые места. Посмеиваясь в душе, он настолько увлекся, что не заметил появления стражей.

Это были огромные черные существа без лиц, которые возникли с четырех сторон от него, сгустившись из теней. Вместо пальцев у них были цепи с крючьями на концах. Цепи издавали зловещий звон, но Кхадес услышал его далеко не сразу. Только когда один из крючьев предупреждающе качнулся перед его лицом, Кхадес услышал. А услышав, и увидел стражей. Они не стали больше ждать. Кхадес даже не успел как следует ужаснуться. Крючья вцеплялись в него, вырывая куски плоти. Он вопил от невыносимой боли. Потом четверо стражей подняли его на цепях, и он повис между ними, чувствуя, как его тело разрывается на части. Это действительно было так. Стражи тянули цепи, и внутри Кхадеса рвалась плоть. Он стал уже в два раза больше, чем обычно. А потом перед ним возник сам создатель, архитектор миров.

Он прочел приговор, не подлежащий обжалованию. Кхадесу надлежало отбывать вечное заключение. перед тем, как поместить в темницу под землей, Кхадесу напоследок оторвали руки, всю тысячу по одной. Он мучился, кричал, но приговор был приведен в исполнение безукоризненно, следуя великой и неоспоримой воле создателя.

Кхадес истосковался по плоти. Сто веков, проведенных в одиночестве, заставили его полюбить плоть, любую плоть. Ему уже было неважно, какая она, какова конечная цель ее существования и насколько удобно в ней душе.

Он полюбил плоть саму по себе, за основную особенность плоти — возможность чувствовать боль и наслаждение. Боль, конечно, бывает у плоти чаще, и Кхадес, будучи одним из древних строителей плоти, прекрасно об этом знал, но все равно жаждал плоти. Жаждал стать одним из смертных существ, ибо никакая бесконечность не имеет смысла, в том числе и бесконечность времени. Разве может вечное существо не бояться вечности?

Несмотря на то, что находился в самой прочной из тюрем, Кхадес мог проникать в чужие сны и соблазнять людей тайным знанием, якобы спрятанным в его темнице. И глупые твари соблазнялись, и шли к нему в темницу, чтобы отдать ему душу в обмен на знание. Но никакого тайного знания они не получали, потому что единственным знанием Кхадеса был он сам, его способности и умения, а этого он никому передать не мог, даже если бы захотел. Зато они получали другое знание — они узнавали о собственной глупости, и платили за это жизнью.

Кхадес имел силу входить в тело, оставшееся без души. Но ни одно тело не выдерживало всю его огромную душу. Лишь на несколько мгновений Кхадес мог ощутить плоть, почувствовать желанную боль плоти, ощутить внутри себя жилы и кровь, кости и мясо, жир и булькающие внутренности. Все то, над чем он когда-то изощренно издевался, создавая пародии, и за что понес наказание. Но потом чужое тело лопалось, как лопается глубоководная рыба, которую вытаскивают в мир под солнцем рыбаки. Хлоп — и вот уже тело становится бесформенным, словно раздавленная слоном лягушка. Отвратительное зрелище.

И это было закономерно. По-другому быть не могло. Ибо создатель вселенной посмеялся над Кхадесом, сказав, что только в теле потомка одного из своих созданий он сможет покинуть тюрьму и вновь обрести все ощущения реальности, чтобы испытывать наслаждения плоти. Но это должно быть совершенное существо, истинный человек, дитя любви, а не какой-нибудь ублюдок, порождение преисподней. Такова была воля создателя. Он всегда оставлял надежду, сохранял лазейку даже для самого ужаснейшего из грешников. Чтобы мучение было сильнее, десять тысяч лет среди потомков творений Кхадеса не было ни одного, кто стал бы истинным человеком. Они изначально были мерзкие уроды, пародии на человеческий образ. И десять тысяч лет продолжали род, прибегая к насилию. И это насилие порождало других уродов, которые, хоть в них и была частица истинной жизни, все без исключения, кроме физических недостатков, имели еще и моральные. Шестипалые и трехпалые, трехрукие и однорукие, или с руками и ногами разной длины, или со слишком маленькой головой, или с прозрачной кожей, они ненавидели окружающих, они ненавидели все, что было прекрасно, и изо всех сил старались бороться с ним.

Уроды долго не жили — и часто умирали, не оставляя никакого потомства. Иногда Кхадес думал, что род его созданий готов прерваться, но недаром существует насилие. И десять тысяч лет потомки потомков продолжали род, прибегая к насилию.

Не раз испытывал Кхадес волю творца и входил в тела потомков собственных созданий, но результат получался тот же, что и с обыкновенными людьми. Стоило Кхадесу полностью обосноваться в теле, едва пошевелить хотя бы одним мускулом, как оно взрывалось, превращаясь в кровавое месиво.

И вот, наконец, случилось. Кхадес узнал об этом случайно, блуждая во снах обитателей города среди гор, Шадизара. Он увидел красавицу во сне одного юноши, по вечерам, после службы у купца, кропающего на оборотной стороне старых долговых расписок вирши о любви. Эту красавицу, это существо, которому бедный юноша готов был вручить свое сердце, или хотя бы голову, звали Гизелла. Она была одной из дочерей царя. Недоступное, но желанное создание.

У нее были губы, красные как кровь, вытекающая из пронзенного сердца воина. Черные волосы, как волна, готовая накрыть тонущего моряка, утопить его в собственных черных глубинах. Черные волосы, как песчаная буря в пустыне, мрачной тучей скользящая по барханам, тяжелым темным брюхом наваливающаяся на караван, проникая в ноздри, уши и рот тонкими струями песка, не позволяя путнику дышать. Кожа белая, как лед на вершинах гор.

Юноша мог строчить вирши целую ночь напролет, неровно дышать, произнося их про себя днем, путаясь в счетах и получая за это звонкие подзатыльники от хозяина, а вечером все сжигать, как недостойное ее, и все начинать сначала, почти теми же словами.

Кхадес решил позабавиться с юношей, внушить ему жаркие любовные сны, чтобы в конце показать отвратительное нутро красавицы, так, чтобы у юноши возникло стойкое отвращение.

Кхадес любил смеяться над человеческими страстями. Он стал по крупицам собирать образы из подсознания юноши, чтобы создать правдивую картину сна, и натолкнулся на мать принцессы. Впечатление от нее было настолько сильное и странное, что Кхадес едва не потерял контроль над юношей.

Царица была не такой, как все. И дело было не в ее внешности. Хотя и в ней тоже, но с точностью до наоборот. Высокая и стройная, с длинными скулами и тонкими губами, с ледяным взглядом и лишенным интонаций, всегда ровным голосом, она казалась холодна и бесстрастна. Но это было совсем не так. И Кхадес, благодаря тому, что не имея плоти, развил в себе иные чувства, сразу же понял это. Он покинул юношу и проник в сны царицы. Когда он узнал ее удивительную, жуткую тайну, он понял, что ее дочь Гизелла и есть та, которую он ждал десять тысяч лет.

Гизелла вела себя вовсе не так, как ожидал Тахор. Она обескуражила его. Он ожидал, что ее снова придется тащить, что она снова будет умолять и плакать, а она вместо этого вдруг пошла впереди него.

— Идем, мой прелестный хозяин! — воскликнула она. — Идем же скорее. Мне не терпится испытать все то, что ты мне обещал. Или твои обещания были пустыми, демон?

Тахор молчал. Он не хотел признаваться, что просто пугал ее, ничего из обещанного он не собирался делать.

— Она нужна мне целой и невредимой, и не вздумай каким-либо образом покушаться на ее плоть. Иначе я заставлю тебя умирать десять тысяч лет, и каждую секунду ты будешь испытывать боль, такую страшную боль, какую доселе ты еще не испытывал.

Тахор показывал Гизелле дорогу, а она продолжала молоть языком всякую чушь. Слушать ее было невыносимо. Будь на ее месте другая женщина, Тахор уже бы разорвал ее на куски и сожрал, но Гизеллу не смел тронуть. Он не знал истинной силы Кхадеса, но великий отец одним своим видом внушал такое уважение, что Тахор ни на миг не сомневался в правдивости его угроз.

Руководствуясь видениями из снов, Тахор вел принцессу Гизеллу к обители Кхадеса.

Куб Кхадеса находился посреди огромной пещеры, на вершине пирамиды. Тахор никогда воочию не видел его. Знал только искаженные, расплывчатые образы из сновидений. Но когда впервые увидел, то мгновенно понял, что это.

— Мы пришли, — сказал он.

Гизелла в ошеломлении замолкла. Все полубезумное возбуждение, с которым она болтала языком, стремясь чем-нибудь задеть, разозлить зеленокожего демона разом испарилось. Зрелище потрясало.

По стенам полупрозрачного светящегося куба то и дело пробегала волна света другой яркости, и интенсивность освещения в пещере все время менялась. Это было биение древнего сердца Тахора. На вершину пирамиды вела лестница. Ступени лестницы были высокие, вряд ли предназначенные для человека. Тахор ступал по ним с большей ловкостью, чем Гизелла. Принцесса страшно устала, пока они добрались до вершины. Но вид светящихся стен с надписями из букв древних, как сама вселенная, вернули ей силы. Они беспрепятственно прошли сквозь стены.

В миг прохождения Гизелла почувствовала что-то вроде легкого дуновения теплого ветра — и все. Они оказались в кубе. Изнутри стены выглядели точно так же, как снаружи. Посреди куба, в центре парил круглый зеркальный сосуд с длинным сужающимся к концу горлышком. Горлышко было направлено как раз на гостей.

— Отец мой! Я привел ee! — воскликнул Тахор.

И отец появился, возникнув на месте зеркального сосуда. Гизелла уже однажды видела это существо, когда вместе с Конаном карабкалась по скале над подземной рекой к солнечному свету.

Теперь она могла рассмотреть его получше. У него было гладкое, тучное тело, по пропорциям как у младенца, но размером со слона, огромные уши и рот, шесть гибких рук и мощные тяжелые ноги. Кожа лоснилась от жира, на ней не было ни волос, ни иных изъянов, свойственных человеку. А пупок на животе чудовищных размеров был глубоким, как будто пронзал его насквозь.

— Это все видимость, — сказал великий отец и с легкостью оторвал одну из шести рук. — Иллюзия. Я не такой. Но этот образ — единственный, который я магу являть в этом мире. Такова не моя особенность, такова особенность этого мира.

— Кто ты? — спросила Гизелла. — Зачем ты хотел меня видеть? Зачем вообще все это?

— Неправильный вопрос, но я все равно отвечу на него. Я — Кхадес, великий отец множества сущего. Но лучше бы тебе спросить, кто ты. Ибо я есть я, и всегда им был, и я знаю, кто я. А вот ты не знаешь. На самом деле, твоим отцом был один из потомков моих созданий, а не этот глупый царь, который думает, что ты одна из его дочерей! — Кхадес внезапно расхохотался.

Вся его жирная красная туша затряслась, как желе, которое несут на серебряном блюде, а изо рта полилась струйка кровавой слюны. — Я с удовольствием расскажу тебе об этом, ибо ты имеешь право знать.

И Кхадес рассказал о тайных страстях царицы-матери. Гизелла сначала не верила ни единому слову, но потом вдруг поняла, что великому отцу незачем врать. Он говорит правду. Страшную, невозможную правду. Но от реальности нигде не скрыться, даже в преддверии смерти. Не замечая этого, Гизелла едва одними губами шептала: «Нет».

Слезы полились из ее глаз, оставляя на запыленном лице светлые дорожки.

Гизелла узнала, что в покоях ее матери, царственной Руфины, в северном дворце, куда никому, кроме ее личных немых слуг и нескольких особо преданных служанок, никому не было доступа, она предавалась безумным страстям. Руфина была одержима похотью. Замуж ее выдали в раннем возрасте, когда еще не ведают стыда, и влечение к противоположному полу считают любопытством.

Но в случае Руфины это было больше, чем любопытство. Она начала ублажать себя задолго до того, как муж решил впервые ознакомить ее с особенностями собственного тела; Сначала она доставляла себе удовольствие при помощи пальцев, а потом у нее появилась любимая маленькая игрушка, куколка младенца, вся гладкая и округлая, которую хотелось гладить и гладить. И Руфина гладила ее нежными пальцами, но поскольку она привыкла гладить не только куколку, то однажды эти две страсти соединились.

Куколка проникала гораздо глубже, чем пальцы. Это было удивительно приятно. Любовь Руфины к себе увеличилась, и она без устали ублажала себя. А когда настала пора, и она впервые увидела тело своего мужа, то вместо любви испытала жуткое отвращение. И на это у нее имелась вполне весомая причина — царь заявился к ней после шестидневного пира во внутренних покоях, лицо у него было красным и одутловатым, глаз почти не было видно, а в интимных местах имелись следы избавления от обременяющих организм веществ. Кроме того, от него исходил такой дух, что она задыхалась. Он навалился на нее и принялся целовать. Некоторое время она не дышала, а когда все же вынуждена была вдохнуть, ее стошнило. Он тут же одумался и ушел, наутро напрочь забыв о попытке сближения, а она не могла прийти в себя целую неделю.

Она не могла ничего есть — только пила, и к концу недели у нее начались видения. Она ощущала себя грязной, она казалась себе нечистоплотным зверем — и ее любовь к себе превратилась в ненависть. Призвав слуг, она велела им посадить себя в клетку и кормить из корыта, как свинью. Несмотря на явное безумие приказа, слуги в точности исполнили его. Руфина месяц жила в клетке, но потом страсти снова одолели ее. Она снова почувствовала себя нежной и желанной.

Отмывшись в семи водах, умастившись благовониями, она вернулась к своим обычным занятиям. Кроме того, она решила впервые со времени ее появления в Шадизаре выйти в мир. Стены стали удручать ее. Клетка научила любить свободу. Рассматривая город с самых высоких башен дворца, Руфина заранее наметила маршрут.

Снарядили паланкин. Четверо носильщиков несли его, и сопровождало четверо, слуг и четыре служанки, а охраняли паланкин двенадцать воинов в доспехах и еще двенадцать, одетые как простолюдины, служили тайно, следуя впереди и за паланкином, не приближаясь к нему. Они вышли за ворота, обошли по кругу дворец, ибо царица хотела увидеть всех нищих, монахов и бродячих фокусников, обосновавшихся у стен. Потом направились на базар. Еще на подходе, едва только стали слышны вопли торговцев, царица почувствовала ядовитую смесь запахов. Гниющие фрукты, жарящееся мясо, пряности. От непривычки ее едва не стошнило, но она сумела сдержаться.

На базаре Руфина увидела толпу, большей частью состоящую из мальчишек, которые улюлюкали, свистели, плевались и кривлялись, как обезьяны. Это привлекло ее внимание. Она вообще редко видела мальчишек, и никогда не видела столько вместе.

Заметив паланкин, толпа попыталась переключиться на него, но воины хорошо знали свое дело, и мальчишки отхлынули почти без сопротивления, оставив на поле боя немного собственной крови и зубов. И тогда Руфина увидела то, что привлекало их и вызывало столь бурную реакцию. Это была клетка, а в ней сидело, сгорбившись, какое-то черное, мохнатое существо. Руфина велела приблизиться. У клетки стоял владелец с бичом и копьем. Вид он имел свирепый, на лице у него был шрам, начинающийся на лбу, проходящий сквозь глазницу с отсутствующим глазом, и заканчивающийся на подбородке.

— Кого это там ты держишь? — тихо спросила Руфина.

— Зверочеловека, госпожа, — ответил с поклоном одноглазый и ткнул копьем внутрь клетки. — Эй, покажись, урод!

Черное существо в клетке пошевелилось и подняло голову. Увидев его лицо, Руфина вскрикнула. Он действительно был зверочеловеком, в нем имелись черты и того, и другого. Вместо носа было кабанье рыло, изо рта торчали клыки, верхняя губа была сильно приподнята и хорошо видны десны с серыми прожилками. Гниющие десны. Но глаза были человеческими, небесно-голубыми. Они совершенно не подходили этой страшной морде. Словно какой-то нежный красавец напялил на себя пугающую маску, которую потом так и не сумел снять.

— Купите его для меня, — приказала слугам Руфина и тотчас отправилась обратно во дворец.

Зверочеловека вскоре доставили в покои царицы и поместили в ту же клетку, где недавно обитала сама Руфина. Ее запах еще витал внутри. Зверочеловек принялся метаться по клетке, обнюхивать корыто и ложе царицы.

Внезапно он завыл как кот ночью, зарылся лицом в подстилку из травы, где спала Руфина, и стал как-то по-особому двигать бедрами. Слуги отвернулись, а царица подошла к клетке поближе. Зверочеловек выл и двигал бедрами. Потом он упал на подстилку и стал извиваться на ней, словно червяк. И вой его перешел в крик.

— Он умирает? — встревожено спросила Руфина.

Словно подтверждая ее опасения, зверочеловек застыл. Но лишь на мгновение. Затем он перевернулся на спину, раскинув огромные волосатые руки. И Руфина увидела его красный, как у павиана, детородный орган. Только у павианов он маленький, у зверочеловека же был почти как у коня. Грудь зверочеловека мощно вздымалась. К исходящим от него жутким запахам прибавился еще один. Странно, но Руфина почувствовала, что этот запах ей нравится.

Зверочеловек стал любимой игрушкой Руфины. Она позабыла обо всем остальном. Она даже перестала рассматривать удивительные шелковые свитки из далекого Кхитая, которые обожала раньше. Теперь они лежали на полках и пылились.

Но новая любимая игрушка была опасна. Понимая это, Руфина велела соорудить специальную машину, в которую можно было бы поместить зверочеловека, чтобы он двигался только так, как было угодно ей. Сделать из живого существа марионетку, полностью подчиняющуюся желаниям хозяина. И мастера изготовили для царицы такую машину.

Управлять зверочеловеком теперь было легко, как куклой. Для этого имелось множество рычагов, причем все было сделано так, чтобы не нужно было прилагать усилий. Зверочеловек был прочно закреплен в жестком каркасе, как бы повторявшим его скелет снаружи. А каркас этот в свою очередь был прикреплен к полу. Единственно, чего не мог делать зверочеловек-кукла, так это ходить. Зато он вращался в разные стороны, разводил руки и ноги, потешно покачивал головой, даже становился на четвереньки.

Руфине исполнилось всего тринадцать лет, и когда царь решил осчастливить ее своим появлением во второй раз, он с удивлением обнаружил, что ее лоно с готовностью приняло его, не оказав совершенно никакого сопротивления. Он вошел в свою царицу, словно в воду. Но Руфина была неглупой девочкой. Она показала царю множество игрушек, которыми ублажала себя, и даже показала, как она это делает. С криками «О, царь любимый, царь желанный, о, царь царей!», она проявила перед царем такую страсть, что он страшно возбудился и захотел ее снова, а недоумение его испарилось, как утренняя роса.

Но нераздельная любовь царя длилась недолго. Через неделю он устал и уехал на охоту, а по возвращении не спешил показаться. Он приобрел себе где-то в отдаленной деревне новую наложницу, так что у него, конечно, не оставалось сил на жену. Пришел он только через месяц — и снова Руфина сумела возбудить в нем почти безумную страсть. Но не больше, чем на две ночи.

Так и повелось. Свидания их были недолгими, но бурными. И предоставленная в основном самой себе, если не считать редких официальных обязанностей, Руфина все больше и больше привязывалась к зверочеловеку. Но она так и не дала ему имени.

Когда никого рядом с ними не было, Руфина называла его своим царем. И постепенно страсть переросла в настоящую любовь. А потом Руфине пришла в голову мысль, что он тоже любит ее и не способен причинить никакого вреда. Что от их взаимной любви он сделался во всем, кроме облика, подобным человеку, И продолжать держать его либо в клетке, либо в машине невозможно. Он достоин свободы.

Это была глупая мысль. Но ослепленная любовью, Руфина не замечала этого. Поэтому однажды отослала из тайных покоев всех слуг, взяла ключ из ларца и вошла к нему в клетку. Он был возбужден и тяжело дышал. Руфина погладила его по груди, потом ее нежная рука стала опускаться ниже. Он зарычал, грубо схватил Руфину и взял ее, словно кобель суку. Он двигался быстрее, чем нравилось Руфине, но она ничего не могла поделать. Она кричала не столько от наслаждения, сколько от боли, но и наслаждение тоже было. Она снова чувствовала себя грязной свиньей — и это ей нравилось.

— Ударь меня! — воскликнула она и, как ни странно, зверочеловек понял ее.

И сделал то, что она хотела. От звонкого шлепка по бедрам она упала. Зверочеловек перешагнул через нее. Она схватила его за лодыжку, но он рванулся с такой силой, что потащил ее за собой, и она ударилась головой о железные прутья клетки.

Некоторое время Руфина слышала его. Он с рычанием ломал машину для любви, которая доставила ей столько удовольствия. Очевидно, ему машина удовольствия не доставляла. Скорее — наоборот, судя по злобным усилиям, которые он применял, чтобы разрушить машину голыми руками.

Руфина скорчилась на полу клетки, ощущая запахи зверочеловека, далеко не все приятные, и боялась поднять голову. Когда шум затих, Руфина решила, что зверочеловек ушел. Она полежала еще немного, потом поднялась и осторожно заглянула в комнату, где находилась машина для любви.

Хитрая игрушка представляла собой жалкое зрелище, она была растерзана на куски. И являлась теперь всего лишь бесформенной грудой деталей.

Руфина вернулась в свою зеленую спальню, окна которой выходили на север, и предалась печали. Она сидела и плакала о потерянной любви, когда снаружи послышались визгливые возгласы.

Царица подбежала к окну и выглянула сквозь резную каменную решетку.

Стражи, стоящие на башне у северных ворот, что-то азартно вопили вниз. У стен дворца творилось нечто необычное. Руфина принялась звонить в колокольчик на зеленой ленте, призывая верных служанок.

По ее приказу они отправились выяснить, что происходит. Оказалось, что поймали сбежавшего зверочеловека.

Он убил трех стражей, но попался, когда попытался стянуть черствую лепешку у юной нищенки возле северных ворот. Нищие гурьбой поднялись на ее защиту. Зверочеловек был очень сильным, он свернул шею юной нищенке и двум ее первым защитникам, которые по наивности накинулись на него с палками. Остальные, наученные горьким опытом, были не столь опрометчивы. Они поймали его с помощью рыболовной сети, двух кожаных бичей, которыми загнали в сеть, и семи крепких балок, хотя последние были скорее средством успокоения уже пойманного врага.

В тот момент Руфина люто ненавидела зверочеловека за предательство. Он предал все — ее любовь, доверие, надежду, самого себя, в конце концов. Разве он имел право вот так попадаться? Если бы он убил нескольких человек и убежал, она бы со временем простила его; Но он глупо попался горстке нищих оборванцев, которые поймали и связали его, как поросенка.

И она приказала жестоко убить его, живьем содрать с него кожу и изготовить для нее чучело, так, чтобы оно было совершенно неотличимо от живого существа. Она еще не знала, что последняя связь со зверочеловеком заронила в нее семя жизни.

— Так что ты родилась из горнила любви и смерти, — закончил Кхадес. — Ты должна была бы стать чудовищем, но твоя мать искренне любила свою игрушку-зверочеловека, по крайней мере, в момент твоего зачатия, и поэтому произошло чудо — в тебе есть все лучшие ее черты, но снаружи ничего нет от твоего черного отца-урода. Ты лучшее из моих творений, хоть я и не своими руками сотворил тебя. Но мои руки, те, которые обладали способностью творить, отобрали у меня десять тысяч лет назад. И все было предоставлено на волю судьбы. А она, злодейка, остальных сделала уродами.

Тахор недовольно хлестнул по полу хвостом.

— Конечно, речь не о тебе, мой любимый Тахор! — поспешил добавить отец. — Люди убивали детей моего греха. Убивали, насколько мне известно, всех, вместе с их матерями. Ибо дети мои были с красной кожей, с прозрачной кожей, или вообще без кажи — такие умирали сами, иные обладали хвостами, рогами или копытами, у них мог отсутствовать нос или присутствовать что-нибудь лишнее, лишние пальцы, лишние руки. Все это были мои неудачи. Но твоя мать была моим спасением. А ты — моей надеждой. Ты идеальна как женщина. Ты выглядишь совершенно как человек. И в тебе целиком есть обычное человеческое сознание. Демоническое еще спит, но вот-вот должно проснуться. И если бы оно проснулось само, а ты ничего бы о нем не знала, ты убила бы себя. Ибо обычный человек не способен выносить в себе душу демона.

Гизелла дрожала.

— Оно уже проснулось, — сквозь зубы процедила она. — И я не убила себя, как видишь.

— Я рад за тебя. Но ты все еще в опасности. Ты можешь погибнуть в любое мгновение, когда не со мной. Только я могу помочь тебе избавиться от смерти. Я вытащу из тебя лишнюю душу, которая причиняет тебе боль и убивает тебя. Освобожу от демона — и ты станешь человеком, таким, каким должен быть человек.

— Но почему ты сам не пришел ко мне? Почему ты здесь, под землей, в одиночестве? — спросила Гизелла.

В ответ Кхадес расхохотался. Все его огромное тело заходило ходуном.

— Ты считаешь, что я в одиночестве? — с издевкой в голосе осведомился он. — А может быть, ты думаешь, что я заключен здесь, что этот куб — моя подземная темница? Все не так. Все иллюзия. На самом деле, это ваш верхний мир — тюрьма. Можете ли вы путешествовать вне его? Да вам даже по нему дано путешествовать с огромным трудом. И многие из вас, жалких людишек, гибнут, пытаясь достичь иных стран. Ваше жалкое существование держится на тоненьком волоске. Вы мало чем отличаетесь от лягушки на дороге, которую в любой момент может раздавить телега. Ты — принцесса, дочь, так называемого, могущественного царя, а много ли он действительно может? На самом деле, ты ведь ничего не знаешь о мире вне Шадизара и его окрестностей. А я знаю. И я могу взять тебя с собой в путешествие, поскольку ты — мое творение. Но хватит речей. Пора приступать к делу. Ты ведь хочешь избавиться от демонической души?

— Да, — сказала принцесса.

— Встань на колени, опусти голову и избавься от всяких мыслей. Представь себе, что у тебя в темени дыра, не закрывай ее, открой ее свету, работай воображением! Не мысли, не думай, не оценивай! Открой мне свою душу, отдай мне ee! — Последние слова Кхадес выкрикнул.

Гизелла сознавала, что делает что-то неправильно, но противиться словам Кхадеса не могла. Его голос был слишком силен. Он словно принадлежал самой принцессе, словно был ее внутренним голосом.

Она послушно опустилась на колени и склонила голову.

Гизеллу похитил демон. Об этом ясно говорили следы, на которые наткнулись Конан и Гилван. Мрачные следы, не оставляющие никаких сомнений в жуткой кровожадности демона. Первый труп, который им встретился, выглядел весьма впечатляюще. У него был выдавлен глаз и откушен нос. Он лежал в луже собственной крови, вытекшей из сонной артерии на шее. Его соплеменник опирался шеей на палку, которая пронзала его насквозь. Дальше вели кровавые следы. Гилван все время упоминал о Кете, повелителе мрака, а Конан вспоминал своего северного бога, большого любителя битв и вороньих пиршеств.

Кровавые следы привели к большой пещере, в которой, неподалеку от текущего у стены ручья с кристально-прозрачной водой, лежало двое — один со сломанной шеей, а другой, почти у самого выхода, с разбитой камнем головой. Возле второго трупа ощущался запах мочи.

И этот запах вел дальше, в круглую пещеру, потолка которой не было видно. В одном месте стены поросли какими-то черными растениями с бутонами, похожими на змеиные головы. Они росли по форме подковы, а середине скала отличалась по цвету от всего окружающего, да и трещины на ней выглядели слишком соразмерными, будто складки на груди слона.

Обезьянка на плече Конана начала страшно кричать. И почти прямо в ухо Конана. От неожиданности и досады он едва ее не убил, но вовремя одумался.

— Тише, я и так хорошо слышу. А лучше заткнись, — посоветовал он.

Лунь заткнулся. Не потому, что понял слова человека, а потому что осознал собственную глупость.

В пещере не было необходимости в крике, все-таки не в горах, и тот, кого он хотел предупредить об опасности, находился не где-нибудь на пределе видимости, а непосредственно рядом.

Песок под кустом черных растений подозрительно шевелился, и песчинки перекатывались без видимой причины.

Кроме того, в пещере явно чувствовался запах крови и гниющей плоти, словно в логове гиен, не брезгующих ни живыми, не мертвецами, но трупов и костей видно не было. Это настораживало больше всего.

— Эй, смотри, — сказал Гилван и наклонился над тем, что увидел.

Это был кусок выделанной пятнистой шкуры барса и пропущенный через отверстие в нем искусно сплетенный шнурок из жил.

— Хорошая вещь, — заявил юноша и потянулся к шнурку.

— Не трогай! — предупредил Конан, но было поздно. Гилван уже схватился за шнурок.

Но он сразу же выскользнул у него из пальцев, исчезнув в песке. Гилван вскрикнул, едва не упав. Конан подхватил его. и вернул в вертикальное положение. И как раз вовремя. Потому что в песке неожиданно образовалось множество воронок, а потом из этих воронок полезли тонкие черные щупальца.

— Берегись! — крикнул Конан, вытаскивая меч.

Одно из щупальцев дотянулось до лодыжки юного крестьянина — и быстро обвило ее. Гилван дернулся, но это привело только к тому, что он упал.

Конан рубанул ближайшее к нему щупальце. Оно упало и принялось извиваться, как обезглавленная змея. Лунь покинул плечо Конана одним мощным прыжком, оказавшись у противоположной стены. Гилван с поскуливанием, словно обиженная собака, отползал в сторону, но слишком медленно. Еще одно щупальце обвило его лодыжку — и скрытое в песке существо потянуло крестьянина к себе. Он задергался и забил ногами, однако освободиться не мог.

— Конан, помоги! — умоляюще завопил он.

Киммериец был в основном занят тем, что пытался не попасться сам. Щупальца атаковали его, будто голодные пиявки, он рубил их, но из песка появлялись все новые и новые.

— Конан! — вопль Гилвана был столь отчаянным, что Конан отвлекся на мгновение, и увидел, что ноги юноши наполовину погрузились в песок. — Они сейчас отгрызут мне ноги!

— Нож, болван! Используй нож! — крикнул Конан. Он помог бы юноше, но щупальца, которые держали его, уже скрылись в песке, и ударом меча он рисковал рассечь его ногу.

— О, какой же я дурак! — догадался Гилван и, выхватив нож, с остервенением воткнул его в собственную ногу.

Вряд ли он сделал это преднамеренно, скорее всего, просто потому, что рука его дрогнула и он промазал мимо цели. Брызнула кровь, но Гилван больше не вопил. Он нашел в себе силы вновь ударить ножом — и на этот раз попал, куда нужно.

Все щупальца вдруг разом втянулись. На песке остались лишь обрубки. Гилван полз, оставляя за собой кровавый след.

Конан поднял голову и увидел, что черные бутоны растений на стене раскрылись — и в них оказались не цветы, а глаза. Круглые глаза с черными зрачками. А в середине меж зарослей из этих странных глаз стали раздвигаться в стороны трещины в скале.

Оттуда потянуло еще более жутким зловонием, чем было в пещере. Тошнотворнейший из запахов, которые Конан когда-либо чувствовал.

Из полураскрывшихся щелей наружу полезло что-то вроде человеческих кишок, только кишки эти извивались, и их становилось с каждым мгновением все больше и больше. И вся эта зловонная масса приближалась к юному крестьянину, отползающему слишком медленно.

Лунь первым пришел ему на помощь. Он схватил его за волосы и потянул. Это ничуть не ускорило продвижение Гилвана, но заставило Конана действовать, С запозданием он отметил, что взгляд глаз на черных стебельках заворожил его. Он схватил Гилвана и, забросив его на плечо, кинулся прочь из жуткой пещеры. Пожалуй, если бы не Лунь, он мог бы все еще стоять и наблюдать, как тошнотворное месиво приближается к нему.

Конан бежал, думая о том, что осталось позади. Остановился он только в большой пещере, с твердым полом и низким потолком. Огненные

улитки мирно сидели на стенах. Все было спокойно.

— Как твоя рана? — спросил Конан, опуская крестьянина на холодный пол с мелкой каменной крошкой.

— Пустяки, — отозвался Гилван.

— Я все же посмотрю. — Конан бесцеремонно ощупал рану юноши. Пальцы у него были сильные и действовал он достаточно грубо для того, чтобы Гилван не сдерживал стоны. — Действительно, пустяки, — подытожил он. — Рана поверхностная, по сути, ты только порезал кожу. Так что пойдешь сам. Больно, но двигать ногой ты вполне можешь. Обойдешься без моей помощи.

— Помоги мне встать, — сказал Гилван.

Конан протянул ему руку и поднял. Крестьянин, скорчив страдающую мину, проковылял несколько шагов, и вдруг замер, словно наткнувшись на невидимое препятствие.

— Я чувствую ее запах! Запах нашей принцессы! Он немного изменился, но я все равно узнаю его! Она была здесь совсем недавно.

Обезьяна по имени Лунь тоже чувствовала этот запах, но поскольку ничего не могла сказать людям, просто устремилась по следу.

— И твой зверь тоже почувствовал! — закричал Гилван и устремился за обезьяной так рьяно и с такой прытью, что даже позабыл прихрамывать на раненую ногу. Но через несколько шагов вспомнил.

Запах женщины снова вел мужчин. Настойчиво звал к себе, не давая передышки. Прошло немало времени, прежде чем посреди огромной пещеры они увидели пирамиду, на вершине которой стоял полупрозрачный светящийся куб. Внутри двигались какие-то тени. Свет становился то тусклым, то снова разгорался. К вершине пирамиды вела лестница с высокими ступенями.

— Кром, что это? — воскликнул Конан.

— Что бы это ни было мы должны спешить! Я чувствую, что Гизелла в опасности! — отозвался Гилван.

Лунь первым кинулся вперед, остановившись лишь на мгновение перед самой пирамидой и что-то подняв с земли. Конан и Гилван догнали обезьяну на второй ступени. Несмотря на всю свою ловкость, по ступеням обезьяна передвигаться толком не умела, к тому же одна ее лапа была занята. В маленькой ладошке зверек что-то сжимал. Конан подхватил обезьяну и посадил к себе на плечо. Чем выше они поднимались, тем быстрее становилось биение света. Вскоре людям стало казаться, что свет уже мерцает у них внутри. Этот свет обжигал и высасывал силы, словно солнце в песчаной пустыне где-нибудь посреди Черных королевств. На верхней площадке Лунь спрыгнул с плеча Конана и шагнул к стене куба. Так, будто ее вовсе не существовало. И прошел сквозь нее! Гилван схватил Конана за локоть.

— О, Кет, повелитель мрака! — сказал он и собрался повторить эту фразу, но не успел, потому что голова обезьяны высунулась из стены.

Крестьянин забыл закрыть рот.

— Иллюзия, — сообщил Конан. — Не бойся, такие фокусы умеют делать даже в публичных домах Кхитая.

Он, конечно, соврал, но юному крестьянину это пошло во благо. Он закрыл рот и перестал трястись.

— Я пойду первым, — заявил Конан и шагнул сквозь стену. Словно легкий порыв теплого ветра коснулся его — и больше ничего. Гилван шагнул вслед за ним.

То, что они увидели внутри, заставило их мгновенно забыть о каких бы то ни было страхах и фантазиях. Реальность затмевала любую ложь.

Громадный шестирукий младенец, розовый, как будто только что родился, с закрытыми глазами нависал над принцессой Газеллой, а из его широко разинутого рта выползала розовая многоножка.

Гизелла стояла на коленях и тряслась, как в лихорадке. Из ее темени навстречу многоножке медленно двигалась пиявка. Черная кожа пиявки лоснилась, и в ней отражался свет от стен куба, а потом стали заметны и буквы. Кожа пиявки сделалась как будто прозрачной, и внутри появились лица, подобные человеческим, но не совсем человеческие. Это были лица подземных дикарей. Испуганные лица. А потом одно из них лишилось носа, а из глаз и носа второго полилась кровь. Другие лица исказились от страха — и вдруг в них возникло нечто нечеловеческое. Вместо лиц — вытянутые мордочки с черными бусинками глаз.

И то же мгновение это видение исчезло. Розовая многоножка принялась пожирать пиявку. Она глотала ее, толчками продвигаясь вперед, словно змея, глотающая мышь.

Все тело принцессы Гизеллы била крупная дрожь. Пот катился градом. Голова моталась из стороны в сторону. Она должна была кричать, вся ее поза и напряженные мышцы свидетельствовали об этом, но она не кричала. На миг Гилван увидел лицо принцессы. На ее губах выступала кровавая пена.

Тахор, ящероподобный демон, находился тут же, но Гилван не замечал его, потому что во все глаза смотрел на принцессу. Но Тахор заметил его — и хвост демона заходил из стороны в сторону, как будто у разозлившегося кота.

Конан одним движением выхватил из ножен меч. Гилван кинулся к принцессе — и в этот момент словно кто-то невидимый схватил Гизеллу за волосы и поднял вверх. Она, наконец, закричала — и этот крик был ужасен. А затем ноги у нее подкосились, и она повалилась прямо на руки Гилвана. Он едва сумел удержать ее. Длинные черные волосы разметались по земле.

— Гизелла! — воскликнул юноша.

Принцесса больше не кричала. Она смотрела на него мутным взором и вряд ли понимала, что происходит, и кто перед ней. Тело ее стало мягким, как воск. Все мышцы, только что напряженные до предела, расслабились.

Лунь разжал маленькую ладошку. В ней был небольшой продолговатый камешек черного цвета, гладкий, будто обкатанный морем. Пальчики Луня не смогли удержаться от того, чтобы погладить камешек. Его поверхность тянула к себе.

Лунь чувствовал, что это не простой камень. Именно поэтому он подобрал его у подножия пирамиды.

Прошло всего лишь мгновение, прежде чем Лунь вновь сжал ладошку. А потом кинул камень в многорукого розового урода.

Кхадес задрожал. Тело его стало словно плавиться, как будто было сляпано из воска. Широкий лягушачий рот стал мягким и поплыл в сторону, но напоследок успел произнести:

— Убей его! — И розовый урод распался на несколько бесформенных кусков, поплывших в воздухе, словно масло в воде.

Тахор бросился на Конана. И чтобы подбодрить себя, прорычал:

— Умри! — Но киммериец, и прежде неоднократно слышавший этот призыв, не собирался исполнять его.

Тахор дрался с ним на равных. Он не мог достать его ни хвостом, ни руками, ни, тем более, зубами. Ни одно из этих обычно смертельных для человека средств убийства на киммерийца не действовало. Он легко уворачивался и защищался мечом. Но и его меч не мог нанести существенного урона противнику. Тахор действовал осторожно — он все еще хотел жить.

Неожиданно Гизелла вновь обрела силы. Она вырвалась из объятий Гилвана и схватила Тахора за хвост. Для него это было так же неожиданно, как и для остальных. На мгновение он отвлекся — и этого хватило, чтобы меч Конана, наконец, достиг цели.

Голова Тахора отделилась от тела и покатилась. Рот его, однако, не закрылся, а продолжал двигаться и посылать проклятия. Он плевался кровью, и все никак не мог остановиться. Конан прыгнул вслед за головой и воткнул в ухо меч.

Вместо очередного проклятия изо рта Тахора появился кровавый пузырь — и лопнул. Но тело демона тоже не собиралось так запросто сдаваться. Хвост дернулся — и Гизелла оказалась в опасной близости от его сильных рук, способных разорвать ее пополам. Она жутко завопила, пытаясь вырваться, одновременно уклоняясь от слепых ударов.

— Гизелла! — воскликнул Гилван и вытащил нож.

Это было несерьезное, по сравнению с демоном, оружие. Годилось разве что снимать шкурки с кротов или драться с соплеменниками, но юный крестьянин был настроен решительно. Он с воинственным криком бросился к Тахору и одним движением отсек ему хвост.

Гизелла была свободна. Держа извивающийся хвост, она на четвереньках отбежала к стене. Конан наступил на голову, чтобы выдернуть меч и помочь крестьянину справиться с обезглавленным телом.

Гилван переоценил свои силы. Тем же самым несерьезным ножом он решил окончательно убить демона, пронзив его сердце. Но, конечно, у него ничего не вышло. На груди у Тахора была слишком толстая и прочная кожа. Ножик едва погрузился в нее, одним только острием. Зато руки демона нашли обидчика и схватили его. Затрещали кости. Гилван закричал, как поросенок, которого режут.

Конан выдернул меч из уха Тахора и поспешил на помощь юному крестьянину. Но было поздно.

У Гилвана уже было раздавлено плечо — и правая рука была полуоторвана, она держалась только на жилах. Пальцы на ней все еще шевелились. Юноша продолжал вопить, но из его рта вырывались не только звуки, но и кровь. Он блевал кровью — и она смешивалась с бьющей из шеи Тахора черной кровью.

Конан изо всех сил рубанул мечом по ноге демона. От этого удара демон пошатнулся и выронил жертву. Гилван пополз, как гусеница, извиваясь всем телом — и сумел отползти на расстояние, достаточное для того, чтобы упавший на четвереньки Тахор не задел его.

Конан поднял меч и резко опустил его, разрубая спину демона. Потом еще раз и еще. Руки демона перестали держать его — и он повалился навзничь.

— Гилван, ты жив? — воскликнула принцесса и подбежала к нему.

Юный крестьянин попытался улыбнуться ей.

— Навряд ли, — едва слышно прошептал он.

И это были последние слова, что произнес Гилван. Лицо его вдруг застыло, а глаза бессмысленно уставились вверх. Это был уже не юноша Гилван. Это был его труп. Вокруг появились полупрозрачные, мерцающие призраки людей — маги, поэты, цари, воины, все те, кого Кхадес когда-то соблазнил тайным знанием и погубил ради краткого наслаждения ощущениями плоти. Они что-то шептали, но ни слова невозможно было разобрать.

Потом возле светящихся стен стали сгущаться тени. Это были высокие существа, подобные людям-великанам, но без лиц. Вместо лиц у них была гладкая поверхность. Черная, в которой не отражался никакой свет. Существа, похоже, состояли из одних теней. Но у них были руки, или что-то похожее на руки, а вместо пальцев — цепи с крючьями на концах. Цепи раскачивались, а крючья скребли по камню, издавая ужасный скрежет.

— Ты вновь послал за мной, — раздался голос Кхадеса.

Голос, у которого уже не было даже видимости плоти, ибо у Кхадеса больше не имелось ни легких, ни горла, ни рта, ни языка, ни губ — и ему нечем было произносить слова.

Четыре бесформенных куска, на которые распался Кхадес после того, как обезьяна поразила его камнем, витали в четырех верхних углах куба. Крючья поднялись с пола и потянулись к тому, что осталось от Кхадеса. Они зацепились за бесформенные куски. И вновь послышался голос Кхадеса. На этот раз это были не слова. Это был крик боли.

Цепи с крючьями были похожи на чудовищные щупальца гигантского осьминога. Они словно ловили больших неповоротливых рыб. И теперь все рыбы были пойманы и крючки всажены в их плоть.

Рыбы умели кричать, но это нисколько им не помогало. Крючья рвали Кхадеса на все более мелкие части, а когда частей стало тринадцать, рванули их в разные стороны — и неожиданно стены его десятитысячелетней тюрьмы разбились, будто были хрустальными. Черные тени ринулись вниз по ступеням, вслед за сверкающими осколками.

Обезглавленный Тахор пошевелился. Его пронзенная голова тоже. На искаженном гримасой смерти лице открылись глаза. И эти глаза в упор и очень пристально смотрели на Гизеллу.

— Конан, убей его! — взвизгнула она.

Конан, не видя, что происходит с зеленокожим демоном, с удивлением обернулся.

— Кого еще я должен убить? — спросил он.

Гизелла дрожащим пальцем показывала на Тахора. К этому времени он уже не просто шевелился, а активно двигался в определенном направлении. Его тело быстро подползало к голове. Ничего хорошего из этого не могло выйти.

Выглядел Тахор не лучшим образом, но кто знает, что случится с ним, если он снова соберется воедино. От восставших трупов можно ожидать чего угодно.

Конан кинулся к Тахору. Для начала вскочил ему на спину и отрубил правую руку. Она продолжала ползти в прежнем направлении.

Гизелла взвизгнула.

— Кром! — воскликнул Конан. — Да умри же ты, наконец!

И принялся кромсать руку на части. Мелкие куски потеряли определенную цель и принялись расползаться в разные стороны.

Невнятно бормочущие призраки людей, все еще витавшие в воздухе над вершиной пирамиды, вдруг сорвались со своих мест, превратившись в маленькие вихри, и устремились к расползающимся кускам. Входя в бесформенный кусок, вихрь полностью исчезал в нем, а кусок превращался во что-нибудь другое. Иногда в мышь, иногда в маленького, размером с ту же мышь, человечка, иногда в большого паука или птицу.

Голова Тахора непрерывно вопила. А превратившиеся в разных существ куски сбегали во все стороны, вниз по ступеням пирамиды. Тело Тахора с оставшейся левой рукой все еще двигалось. С Конаном на спине у него получалось двигаться только на месте. Нисколько не приближаясь к голове.

Не всем призракам-вихрям хватило кусков руки, нарубленных Конаном, и он продолжил начатое дело. С превеликим удовольствием он рубил зеленокожего демона на все более мелкие части. Он смутно понимал, что происходит. Но его душу тешило уже одно то, что ненавистный Тахор страдает. Разделав тело, он бросился к голове и занес над ней меч, собираясь искромсать и ее тоже. Голова прекратила вопить, в ней что-то булькнуло. Из дыры, проделанной прежде мечом Конана, вытекла струйка крови. Глаза посмотрели вверх, на киммерийца. Конан помедлил. Голова явно хотела что-то сказать, и любопытство на миг пересилило жажду мести.

Но слова оказались глупыми и не стоящими внимания.

— Мы еще с тобой встретимся, варвар! — сказал Тахор.

И Конан со всей силы ударил по голове. Череп громко хрустнул, и голова распалась на половинки, а между ними остался мозг. Он был черным. Как и следовало ожидать от мозга демона. Три оставшихся последними вихря устремились к разрубленной Конаном голове. Два вошли в половинки черепа и превратились во что-то вроде черепах, только с длинными и быстрыми ногами. Они сбежали по ступеням, как ветер.

Один миг — и вот их уже не видно. А самый последний вихрь — самый неудачливый из всех — попытался сначала превратиться в большую крысу. Но крыса получилась мягкой как расплавленный воск. Она не могла идти, каждое движение лапы приводило в движение все тело, которое не справлялось само с собой и расползалось в разные стороны. Тогда мозг превратился в медленную, мягкую улитку без панциря. Улитка поползла, оставляя за собой след.

Пирамида затряслась, а сверху посыпался песок и мелкие камни. Конан поднял голову и увидел, что сталактиты наверху угрожающе раскачиваются.

— Бежим, — вскрикнула Гизелла, которая посмотрела туда же.

Конан наклонился к Гилвану, намереваясь взвалить труп юноши на плечо.

— Оставь мертвецов! — завопила принцесса. — Им уже все равно, а нам может быть хуже! Помоги лучше мне! Я не знаю, способна ли бежать.

Конан быстро оценил ситуацию. Принцесса. Гизелла, конечно, была права.

Улитки, огненные улитки, которые делали пещеры удивительными и неповторимыми, умирали. Свет от них становился все тусклее. В конце концов, Конану пришлось идти почти на слух, ориентируясь по звуку собственных шагов и воплям обезьяны, которая в темноте чувствовала себя лучше и привычнее, чем он.

Лунный свет был внезапен, как крик совы. За сову вскрикнула Гизелла. Конан от неожиданности едва не потерял равновесие. Это было тем более опасно, что они находились на крутом склоне, поверхность которого состояла из сыпучего песка. И опрометчивый прыжок на него грозил обвалом.

— Мы вышли, — сказал Конан.

— Прости, я испугалась, — ответила Гизелла. — Наверное, теперь нам лучше идти по отдельности.

— Я тоже хотел предложить именно это, — подтвердил киммериец. — Склон выглядит весьма опасно.

С большими предосторожностями они спустились по склону и оказались на дороге. Вскоре, когда лунный свет сделался привычен для глаз, Гизелла узнала эту дорогу. Путь из храма Вина и Крови в Шадизар.

Горная дорога сначала вилась по склону, потом вошла в ущелье и вскоре влилась в проложенную древними строителями мостовую, ведущую к воротам Шадизара.

Увидев брошенный, сломанный паланкин и растерзанные падальщиками тела носильщиков, телохранителей и любимых служанок, Гизелла остановилась, не в силах некоторое время ни двигаться дальше, ни что-либо сказать. Столько всего случилось, что ей казалось, что весь этот ужас, случившийся по дороге домой из храма Вина и Крови, был так давно, словно прошло множество лет. Все давно истлело — тела и воспоминания — и покрылось паутиной времени. Но оказалось, что это вовсе не так. Тела еще гниют и съедобны для паразитов, а боль в памяти так сильна, что отделаться от нее невозможно.

Конан молчал, понимая, что вряд ли чем-либо сможет утешить принцессу. Он не знал, что произошло. Но можно было легко догадаться. А при взгляде на лицо Гизеллы угадывалось и остальное. Эти растерзанные мертвецы — ее люди. И с некоторыми из них у нее была сильная и прочная душевная связь.

Вот эти два разодранных трупа с длинными волосами — у одного русые, у другого — черные, как вороново крыло, наверняка были приближенными служанками принцессы. Потому что остальные трупы при жизни были мужчинами.

— Здесь нам лучше расстаться, — не глядя на Конана, неожиданно сказала Гизелла. Она уже сделала несколько шагов вперед, судя по всему, не собираясь прощаться и хоть как-то благодарить киммерийца, когда он догнал ее и властно положил руку на плечо.

Принцесса вздрогнула, как от удара бича, и обернулась.

Конан держал в руке что-то блестящее. В неверном свете луны она не сразу узнала свое украшение.

— Твой браслет, — сказал Конан. — Обезьяна отдала его мне. Если бы не этот смышленый зверек, мы бы никогда не встретились.

— Да мы все равно, что и не встречались, — ответила Гизелла. — Разве нам стоило встречаться вот так? Это не подобает царской дочери. Ты теперь знаешь меня с такой стороны… К сожалению, наши пути далеко разошлись. Мы стали как птица и рыба. Если и можем встретиться, то только для того, чтобы сожрать друг друга.

— Вообще-то я не собираюсь тебя есть, принцесса, — сказал Конан.

— Я верю тебе. Но все равно. Рыба — я, и я боюсь тебя. Точнее я боюсь себя в тебе. Я боюсь Гизеллы, которую ты знаешь. Мне больше по душе старый образ надменной зазнайки. Прости, Конан, но нам лучше расстаться. И не иди в Шадизар. По крайней мере, не попадайся мне на глаза. Мне бы не хотелось сдирать с тебя кожу. А браслет… Он твой навсегда. Я не могу отнять у тебя

память.

— Я буду хранить его вечно, — поклялся Конан.

… Через неделю, в Аренджуне, он обменял браслет искусной работы на гораздо более ценные в тот момент вещи, способные удовлетворить голод двух видов — большой круглый хлеб, особым способом зажаренную утку, у которой можно есть не только мясо, но и хрустящие косточки, два кувшина сливового вина и бурную ночь с прекрасной юной женщиной, уста которой были нежны и благоуханны, как цветок вендийского лотоса.

OCR: Lord

WWW.CIMMERIA.RU