Глава 4

Прошло три недели. По словам моего брата Чарли, гостившего со своей женой Кейт, дочерью Диккенса, в Гэдсхилл-плейс, писатель постепенно оправлялся от тяжелого потрясения. Он ежедневно работал над «Нашим общим другом», устраивал званые обеды, часто исчезал из дома (почти наверняка наведывался в город к Эллен Тернан) и даже читал свои произведения перед группами избранных слушателей. Я в жизни не видел чтецов или актеров, которые выкладывались бы так, как Чарльз Диккенс во время своих чтений, и самый факт подобных выступлений (даже если он слегал после них, а такое частенько случалось, по словам Чарли) свидетельствовал, что у него еще остался порох в пороховницах. Он по-прежнему смертельно боялся поездов, но, верный своей натуре, именно по этой причине заставлял себя почти каждый день кататься в Лондон железной дорогой. Чарли говорил, что при малейшем сотрясении вагона лицо у него серело, на лбу и изрезанных морщинами щеках выступали крупные капли пота, и он судорожно вцеплялся в спинку впередистоящего кресла, но после глотка бренди Диккенс овладевал собой и более не выказывал признаков внутреннего смятения. Я был уверен, что Неподражаемый напрочь забыл про Друда.

Но в июле поиски фантома начались всерьез.

Стояла самая жаркая, самая душная пора жаркого, душного лета.

Испражнения трех миллионов лондонцев смердели в открытых сточных канавах, включая самую большую из наших открытых сточных канав, Темзу (несмотря на недавно предпринятую попытку запустить сложную сеть подземных канализационных труб). Десять тысяч лондонцев спали на террасах и балконах в ожидании дождя. Но когда шел дождь, он походил на горячий душ и только добавлял к жаре еще и влажность. Знойный июль накрывал Лондон подобием тяжелого мокрого одеяла.

Каждый день на зловонных улицах собирали двадцать тысяч тонн конского навоза и отвозили на «свалку», каковым словом мы приличия ради называли громадные кучи фекалий, что вздымались близ устья Темзы, подобно английским Гималаям.

Переполненные кладбища в окрестностях Лондона тоже невыносимо смердели. Могильщикам приходилось прыгать на трупах, часто проваливаясь по колени в изгнившую плоть, чтобы затолкать новых обитателей в мелкие могилы, вырытые в жирной перегнойной земле, и новые мертвецы присоединялись к останкам прежде захороненных тел, уложенных в несколько слоев. В июле вы за шесть кварталов узнавали по запаху о близости кладбища (чудовищное зловоние гнало людей прочь из окрестных лачуг и многоквартирных домов), а ведь какое-нибудь кладбище было где-нибудь поблизости всегда. Мы ходили по трупам и дышали трупным смрадом.

Множество неприбранных трупов валялось на беднейших улочках «гигантского пекла», разлагаясь рядом с грудами гниющего мусора, который тоже никогда не убирался. Не струйки и не ручейки, но настоящие реки нечистот текли по улицам мимо мусорных куч и трупов, порой стекая в канализационные колодцы, но чаще просто собираясь в лужи и целые озера на булыжных мостовых. Эта зловонная бурая жижа затапливала подвалы, отравляла колодцы и неизменно – рано или поздно – попадала в Темзу.

Торговые и промышленные предприятия ежедневно выбрасывали многие тонны содранных шкур, отваренных костей, конины, кошачьих кишок, коровьих копыт, голов, внутренностей и прочих органических отходов. Все это скидывалось в Темзу или сваливалось в гигантские кучи на берегах Темзы и смывалось в воду дождями впоследствии. Хозяева прибрежных лавок и обитатели прибрежных домов наглухо задраивали окна и пропитывали шторы хлоридом, а в Темзу по приказу городского правления тоннами ссыпалась гашеная известь. Люди на улицах прикрывали рты и носы надушенными платками. Это не помогало. Даже упряжных лошадей (среди них вскоре начался падеж, усугубивший ситуацию) рвало от нестерпимой вони.

Влажный знойный воздух июльских ночей казался почти зеленым, густо насыщенный испарениями от экскрементов, производимых трехмиллионным городом, и миазмами от скотобоен и прочих промышленных живодерен, являвшихся отличительной чертой нашей эпохи. Возможно, в ваше время, дорогой читатель, дела обстоят еще хуже, но я, признаться, не представляю, куда уж хуже.

Диккенс прислал мне записку с просьбой встретиться с ним в восемь часов вечера в таверне «Блю-постс» на Корк-стрит, где он угостит меня ужином. Там также говорилось, чтобы я надел высокие сапоги для «ночной прогулки, связанной с нашим другом мистером Д.».

Хотя с утра мне нездоровилось (подагра часто обостряется по такой жаре), я подъехал к «Блю-постс» к назначенному часу. Диккенс заключил меня в объятья у дверей таверны и вскричал:

– Милейший Уилки, как же я рад видеть вас! Последние несколько недель я был страшно занят и скучал по вашему обществу!

Сама трапеза, обильная, превосходная, неторопливая, пришлась мне по вкусу, как и пиво с вином, что мы с наслаждением потягивали. Разговаривал в основном Диккенс, разумеется, но беседа, по обыкновению, носила оживленный и беспорядочный характер. Неподражаемый сказал, что рассчитывает завершить «Нашего общего друга» к первым числам сентября и абсолютно уверен, что благодаря заключительным выпускам романа продажи «Круглого года» резко возрастут.

После ужина мы взяли кеб и поехали к полицейскому участку на Леман-стрит.

– Вы помните инспектора Чарльза Фредерика Филда? – спросил Диккенс, пока кеб с грохотом катил к полицейскому участку.

– Конечно, – ответил я. – Филд служил в сыскном отделе Скотленд-Ярда. Вы часто общались с ним, когда собирали хроникальный материал для «Домашнего чтения» много лет назад, и он сопровождал нас в нашей экскурсии по… э-э… наименее привлекательным кварталам Уайтчепела.

Я не стал добавлять, что всегда был уверен: Диккенс взял инспектора Филда за прототип своего инспектора Баккета из «Холодного дома». Излишне уверенный голос, спокойное чувство превосходства над преступниками, бандитами и уличными женщинами, встречавшимися нам той долгой ночью в Уайтчепеле, не говоря уже о способности этого верзилы взять какого-нибудь типа за локоть железной хваткой, из которой не вырваться никакими силами, да повести туда, куда тот идти вовсе не собирался… Инспектор Баккет со всеми своими грубоватыми повадками срисован с реального инспектора Филда тютелька в тютельку, как говорится.

– Инспектор Филд был нашим ангелом-хранителем во время нашего нисхождения в Аид, – сказал я.

– Совершенно верно, дорогой Уилки, – подтвердил Диккенс, вылезая вместе со мной из кеба у полицейского участка на Леман-стрит. – А поскольку инспектор Филд вышел в отставку и сменил поприще, я с великим удовольствием представляю вам нашего нового ангела-хранителя.

Человек, поджидавший нас под газовым фонарем у входа в полицейский участок, походил больше на громадную каменную глыбу, нежели на человека. Несмотря на жару, он был в длинном пальто, напоминающем просторные длиннополые пыльники, в каких часто изображают австралийских или американских ковбоев на иллюстрациях к низкопробным авантюрным романам, и в котелке, плотно сидящем на крупной голове с копной курчавых волос. Несоразмерно широкое туловище тяжеловесных прямоугольных очертаний казалось гранитным пьедесталом, увенчанным массивной головой, словно вытесанной в камне. Глаза маленькие, нос походил на треугольный выступ, высеченный из того же минерала, что и вся физиономия, а тонкогубый рот оставлял впечатление прорези, выбитой зубилом. Шея шире котелка с полями вместе. А руки в три раза больше моих.

Рост Чарльза Диккенса составлял пять футов девять дюймов. Я был на несколько дюймов ниже. Этот великан в сером ковбойском плаще казался выше Диккенса самое малое на девять дюймов.

– Уилки, познакомьтесь с бывшим инспектором уголовной полиции Хиббертом Алоизием Хэчери, – сказал Диккенс, ухмыляясь в бороду. – Сыщик Хэчери, я рад представить вам моего близкого друга, талантливого собрата по перу и напарника в деле поисков мистера Друда – мистера Уилки Коллинза, эсквайра.

– Очень приятно, сэр, – прогудел великан, нависающий над нами. – Можете называть меня Хиб, коли вам угодно, мистер Коллинз.

– Хиб, – тупо повторил я.

По счастью, инспектор ограничился тем, что приветственно приподнял котелок. При мысли об огромной лапище, сжимающей мою руку и дробящей все кости, у меня ослабли колени.

– Мой отец, человек умный, но неученый, если вы понимаете, о чем я, сэр, – сказал сыщик Хэчери, – так вот, он был уверен, что имя Хибберт есть в Библии. Увы, такое имя там ни разу не встречается – ни даже в качестве названия какого-нибудь местечка, где евреи устраивали привал во время своих блужданий по пустыне.

– Сыщик Хэчери несколько лет прослужил в чине сержанта в Столичной полиции, но в настоящее время находится в… э-э… долгосрочном отпуске и занимается частным сыском, – сказал Диккенс. – Он собирается вернуться в сыскной отдел Скотленд-Ярда через год или раньше.

– Частный сыщик, – пробормотал я. (Идея показалась мне весьма плодотворной. Я тотчас взял ее на заметку и впоследствии положил в основу своего романа «Лунный камень» – возможно, известного вам, дорогой читатель, позволю себе нескромно заметить.) – Так, значит, вы сейчас на отдыхе, сыщик Хэчери?

– Можно и так сказать, – пророкотал великан. – Меня попросили временно уволиться из-за моего неправомерного обращения с одним преступным мерзавцем в ходе исполнения служебных обязанностей, сэр. Пресса подняла шум. Мой начальник решил, что для отдела и меня самого будет лучше, если я на несколько месяцев уйду в отпуск, так сказать, и займусь на досуге частной практикой.

– Из-за неправомерного обращения… – повторил я.

Диккенс похлопал меня по спине:

– Сыщик Хэчери при задержании вышеупомянутого мерзавца – дерзкого грабителя, средь бела дня нападавшего на пожилых дам здесь, в Уайтчепеле, – ненароком свернул преступнику шею. Как ни странно, малый выжил, но сейчас родным приходится таскать его на носилках. Небольшая потеря для общества и надлежащим образом выполненная работа, как заверили меня инспектор Филд и прочие полицейские чины, но сверхщепетильные сотрудники «Панча», не говоря уже о бульварных газетенках, решили поднять шум. Так что нам несказанно повезло: сыщик Хэчери располагает свободным временем, чтобы сопровождать нас в нашей сегодняшней вылазке в «гигантское пекло».

Хэчери извлек из-под полы своего широкого пальто фонарь «бычий глаз», выглядевший в его огромной лапище как карманные часы.

– Я буду следовать за вами, джентльмены, но постараюсь оставаться неслышным и невидимым, покуда не понадоблюсь вам.

* * *

Пока мы с Диккенсом ужинали, прошел дождь, но после него горячий ночной воздух стал только более душным. Неподражаемый шел впереди обычным своим несуразно скорым шагом – каким покрывал по четыре мили в час самое малое и мог ходить по много часов кряду, не сбавляя скорости, как я знал по горькому опыту, – и я изо всех сил старался не отставать. Сыщик Хэчери плыл в десяти ярдах позади нас, подобный безмолвному сгустку тумана.

Мы оставили позади широкие улицы и проезды и, следуя за Диккенсом, стали углубляться в лабиринт темных узких улочек и проулков, становившихся все темнее и у́же по мере нашего движения вперед. Чарльз Диккенс ни на миг не замедлял шага: он часто совершал здесь полуночные прогулки и знал эти ужасные кварталы как свои пять пальцев. Я понимал лишь, что мы находимся где-то к востоку от Фалькон-Сквер. Я смутно помнил эти места с нашей предыдущей совместной вылазки в лондонскую клоаку – Уайтчепел, Шедуэлл, Уоппинг, все городские районы, куда ни один джентльмен и носа не сунет, если только не захочет найти продажную женщину самого низкого пошиба. Похоже, мы направлялись к докам. Мерзкий запах Темзы усиливался с каждым темным узким кварталом, который мы проходили, углубляясь в этот крысиный лабиринт. Здания здесь выглядели так, словно были построены еще в Средние века, когда Лондон, плоский, темный и больной, лежал за высокими крепостными стенами; выступающие этажи древних строений нависали над нами с обеих сторон, почти заслоняя ночное небо.

– Куда мы идем? – шепотом спросил я Диккенса.

Мы шагали по совершенно пустынной улочке, но я чувствовал взгляды людей, наблюдавших за нами из темных или закрытых ставнями окон и грязных закоулков. Я старался говорить по возможности тише, но понимал, что даже шепот разносится не хуже крика в душном безмолвном воздухе.

– Блюгейт-Филдс, – коротко ответил Диккенс.

Медный наконечник его тяжелой трости (которую он, я заметил, всегда брал с собой в подобные ночные походы по «Вавилону») постукивал по разбитой брусчатке на каждом третьем его шаге.

– Иногда его еще называют Тайгер-Бэй, – раздался голос из темноты позади нас.

Признаюсь, я вздрогнул. Я совсем забыл про сыщика Хэчери.

Мы пересекли улицу пошире – кажется, Брунсвик-стрит, – но она была не чище и не лучше освещена, чем зловонные трущобные кварталы по обе стороны от нее. Потом мы снова углубились в лабиринт узких улочек. Многоквартирные дома здесь поднимались высоко и тесно жались друг к другу, а иные из них уже обрушились и обратились в бесформенные груды камня и дерева. Но даже на пустырях и пепелищах я замечал движение смутных теней, провожавших нас пристальными взглядами. Мы перешли мост через вонючий приток Темзы. (Считаю нужным указать вам, дорогой читатель, что именно в 1865 году принц Уэльский публично повернул колесо, запустившее в действие Главную очистную станцию в Кроснессе, которая явилась первым серьезным достижением главного инженера Управления общественных работ Джозефа Базалгетти, поставившего перед собой цель обеспечить Лондон современной канализационной системой. На торжественной церемонии открытия присутствовал весь цвет английской знати и высшего духовенства. Но, отбросив в сторону всякую деликатность, считаю нужным напомнить, что Главная очистная станция – и все построенные впоследствии очистные сооружения, равно как несметное множество старых сточных канав, – по-прежнему сливает в Темзу дерьмо.)

Чем ужаснее становились трущобы, тем больше народа появлялось в поле зрения. Группы людей – вернее, скопления неясных теней – виднелись на углах улиц, в дверных проемах, на пустырях между домами. Диккенс держался середины разбитой мостовой, чтобы лучше видеть и вовремя огибать ямы и зловонные лужи нечистот. Он шел крупным шагом, постукивая своей джентльменской тростью по камням, и, казалось, не обращал ни малейшего внимания на злобное ворчание и брань мужчин, встречавшихся нам по дороге.

Наконец группа таких вот оборванцев выступила из темного проулка и двинулась нам наперерез. Диккенс не сбавил шага, но продолжал спокойно идти вперед, словно видел перед собой стайку ребятишек, собирающихся попросить у него автограф. Однако я заметил, что он перехватил трость таким образом, чтобы медная рукоять – выполненная в виде птичьего клюва, кажется, – была нацелена вперед.

Сердце у меня бешено заколотилось, и я чуть не зашатался от страха, когда Диккенс повел меня навстречу воинственно настроенным головорезам, перегородившим улицу живой стеной. Потом серая, увенчанная котелком глыба быстро проплыла мимо меня, нагнала Диккенса, и голос Хэчери негромко произнес:

– Прочь с дороги, парни. Возвращайтесь в свои дыры. Пропустите этих джентльменов без единого слова или хотя бы косого взгляда. Живо!

Круг людей расступился так же быстро, как сомкнулся вокруг нас. Я ожидал, что в спину нам полетят камни или, по крайней мере, комья грязи, но ничего крепче приглушенного проклятья не было брошено нам вслед. Сыщик Хэчери опять растаял в темноте за нами, а Диккенс, постукивая тростью, продолжал идти резвой поступью в южном (как мне казалось) направлении.

Потом мы вошли в квартал, где заправляли проститутки и их хозяева.

Я смутно припомнил, что бывал здесь несколько раз в студенческие годы. Эта улица имела более респектабельный вид, чем большинство из пройденных нами за последние полчаса. Сквозь ставни на верхних этажах пробивался свет. Человек неосведомленный запросто мог бы подумать, что в этих домах проживают фабричные рабочие и механики. Но в воздухе здесь висела гнетущая тишина. На крыльцах, балконах и растрескавшихся плитах убогих тротуарчиков стояли группы молодых женщин – мы могли рассмотреть их в свете, падающем из нижних окон, не закрытых ставнями. Почти все выглядели не старше восемнадцати лет. Многим на вид было четырнадцать или даже меньше.

При виде сыщика Хэчери они не выказали ни малейшего испуга, но, напротив, принялись поддразнивать его насмешливыми голосами.

– Эй, Хибберт, привел нам парочку клиентов, да?

– Иди к нам, расслабься маленько, старина Хиб!

– Двери нашего дома открыты для тебя, инспектор Хиб, как и двери наших комнат.

Хэчери непринужденно рассмеялся:

– Твои двери всегда открыты, Мэри, хотя надо бы их закрыть. Придержите язычки, девочки. Вы не интересуете этих джентльменов нынче ночью.

Он был не совсем прав. Мы с Диккенсом остановились подле молодой девушки лет семнадцати, которая перегнулась через перила и пыталась получше рассмотреть нас в тусклом свете. Я разглядел, что она полного телосложения и одета в довольно короткое темное платье с глубоким вырезом. Заметив заинтересованный взгляд Диккенса, она широко улыбнулась, продемонстрировав отсутствие доброй половины зубов, и спросила:

– Ищешь табачок, дорогуша?

– Табачок? – переспросил Диккенс и искоса бросил на меня искрящийся весельем взгляд. – Да нет, милая моя. С чего вы взяли, что я ищу табак?

– Потому как коли он тебе нужен, так у меня имеется, – сказала девушка. – Закрутки, щепотки в пол-унции, сигары и все, что твоей душе угодно. Бери, коли хошь, – тебе надо лишь зайти в дом.

Улыбка Диккенса слегка поугасла. Он положил затянутые в перчатки руки на рукоять трости.

– Мисс, – мягко промолвил он, – вы когда-нибудь думали о том, чтобы изменить свою жизнь? Чтобы распрощаться с… – Его перчатка смутно белела в темноте, когда он широко повел рукой, указывая на безмолвные здания, безмолвные сборища женщин, улицу с разбитой мостовой и даже группу громил, с выжидательным видом стоявших поодаль, за пределами бледного круга света, точно стая волков. – Чтобы распрощаться с такой жизнью?

Девица рассмеялась, показав немногие гнилые зубы, еще у нее оставшиеся. Смех до жути походил на сухой кашель больной старой карги.

– Мне – распрощаться с моей жистью, дорогуша? В таком случае почему бы тебе не распрощаться со своей? Тебе стоит лишь подойти к Ронни и ребятам, что околачиваются вон там.

– У вас нет будущего, нет надежды на будущее, – сказал Диккенс. – У нас ведь есть дома милосердия для падших женщин. Я сам участвовал в учреждении и обустройстве одного такого приюта в Бродстейрсе, где…

– Я никуда падать не собираюсь, – перебила она. – Разве только на спину – за положенную ничтожную плату. – Девица повернулась ко мне. – Ну а как насчет тебя, коротышка? На вид ты еще вполне бодрячок. Хошь зайти за закруткой табачка, пока старина Хэчери не осерчал на нас?

Я прочистил горло. Честно говоря, дорогой читатель, я находил в этой шлюхе что-то соблазнительное, несмотря на ночную жару и зловоние, взгляды моих спутников и даже гнилозубую улыбку и безграмотную речь девицы.

– Пойдемте, – промолвил Диккенс, поворачиваясь и двигаясь прочь. – Мы здесь зря теряем время, Уилки.

* * *

– Диккенс, – заговорил я, когда мы прошли по очередному скрипучему мосточку через очередной вонючий ручей и зашагали по тесным кривым проулкам, застроенным совсем уж древними домами, – я должен спросить вас: эта наша… гм… экскурсия действительно как-то связана с вашим таинственным мистером Друдом?

Он остановился и оперся на трость.

– Конечно, друг мой. Мне следовало сказать вам еще за ужином. Мистер Хэчери сделал для нас нечто большее, чем просто согласился сопровождать нас в прогулке по этому… неприглядному… району. Он с недавних пор работает на меня и с толком применил свои сыщицкие способности. – Диккенс повернулся к великану, подошедшему к нам сзади. – Сыщик Хэчери, будьте так любезны, расскажите мистеру Коллинзу, что́ вам удалось установить к настоящему времени.

– Слушаюсь, сэр. – Громадный сыщик снял котелок, почесал затылок, запустив пальцы в курчавую шевелюру, а потом натянул шляпу обратно на голову. – Сэр, – промолвил он, теперь обращаясь ко мне, – в последние десять дней я навел справки относительно людей, бравших билеты в Фолкстоне или на других станциях, где останавливается поезд – хотя дневной курьерский идет до Лондона без остановок, – а также осторожно навел справки насчет других пассажиров, кондукторов и проводников, ехавших тогда в поезде. И вот какое дело, мистер Коллинз: никто по имени Друд и никто, подходящий под очень странное описание, данное мне мистером Диккенсом, не покупал билета на дневной курьерский и не находился в одном из пассажирских вагонов в момент крушения.

Я взглянул на Диккенса.

– Значит, либо ваш Друд проживает в одной из деревень близ Стейплхерста, – сказал я, – либо его вообще не существует.

Диккенс лишь помотал головой и знаком велел Хэчери продолжать.

– Но во втором почтовом вагоне, – сказал сыщик, – в Лондон везли три гроба. Два из них поступили из фолкстонского похоронного бюро, а третий был доставлен на том же пароме, на котором прибыл мистер Диккенс с дама… со своими спутниками. Согласно сопроводительным документам, третий гроб, доставленный из Франции – из какого именно города, в бумагах не уточнялось, – по прибытии поезда в Лондон надлежало передать некоему мистеру Друду, имя последнего не указывалось.

Я на минуту задумался. Со стороны публичных домов, оставшихся далеко позади нас, доносились приглушенные расстоянием крики.

– Так вы полагаете, что Друд находился в одном из гробов? – наконец спросил я, взглянув на Диккенса.

Писатель рассмеялся – почти восторженно, мне показалось.

– Ну конечно, дорогой Уилки. Оказывается, второй почтовый вагон сошел с рельсов – от тряски все посылки, мешки с корреспонденцией и… да, гробы сдвинулись со своих мест, – но с моста не сорвался. Это объясняет, почему мистер Друд спускался вместе со мной по береговому откосу несколькими минутами позже.

Я потряс головой:

– Но с какой стати ему путешествовать в… боже мой… в гробу? Это ж, наверное, обходится дороже, чем билет первого класса.

– Чуть дешевле, чуть дешевле, – подал голос Хэчери. – Я проверял. Стоимость транспортировки покойников чуть ниже стоимости билета первого класса, сэр. Не намного, всего на несколько шиллингов, – но все-таки.

Я по-прежнему не понимал.

– Но, Чарльз, – мягко промолвил я, – вы же не думаете, что ваш мистер Друд был… ну… призраком? Вампиром? Ходячим мертвецом?

Диккенс снова рассмеялся, еще веселее прежнего:

– Милейший Уилки! Право слово! Будь вы преступником, известным не только лондонской, но и портовой полиции, какой самый простой и надежный способ вернуться из Франции в Лондон вы бы выбрали?

Теперь настала моя очередь рассмеяться, но без всякой веселости, уверяю вас.

– Ну уж всяко не в гробу, – сказал я. – Лежать в гробу всю дорогу? Это… немыслимо.

– Да ничего подобного, милый мой, – сказал Диккенс. – Всего несколько часов неудобства. В наши дни путешествие на обычном пароме или поезде сопряжено с неменьшими неудобствами, если уж быть предельно откровенным. А кому захочется проверять гроб, в котором разлагается труп недельной давности?

– А труп мистера Друда действительно был недельной давности? – спросил я.

Диккенс лишь одобрительно прищелкнул пальцами, словно я удачно сострил.

– Ну и зачем мы идем к докам? – поинтересовался я. – Неужели сыщик Хэчери разузнал, куда приплыл гроб мистера Друда?

– Просто-напросто, сэр, – сказал Хэчери, – следственные действия, проведенные мной в припортовых кварталах, вывели нас на людей, утверждающих, что они знают Друда. Или знали. Или имели с ним какие-то дела. К ним-то мы и направляемся.

– Так поспешим же! – воскликнул Диккенс.

Хэчери поднял огромную ладонь, будто останавливая поток экипажей на Стрэнде.

– Считаю своим долгом предупредить вас, джентльмены, что сейчас мы входим непосредственно в Блюгейт-Филдс – райончик, прямо скажем, не совсем благополучный. Он не обозначен на большинстве городских карт, как и квартал Нью-Корт, куда мы держим путь. Джентльменам сюда опасно соваться. Здесь полным-полно таких типов, которым убить человека – раз плюнуть.

Диккенс рассмеялся.

– Полагаю, как и бандитам, недавно попавшимся нам навстречу, – сказал он. – Чем же здешние головорезы отличаются от всех прочих, дорогой Хэчери?

– Разница в том, господин хороший, что парни, давеча повстречавшиеся нам, так они отберут у вас кошелек и изобьют до полусмерти, а возможно, и до смерти. Но здесь, в Блюгейт-Филдс… здесь вам перережут глотку, сэр, просто чтобы проверить, не затупился ли нож.

Я взглянул на Диккенса.

– Ласкары, индусы, бенгальцы и прорва китайцев, – продолжал Хэчери. – А также ирландцы, немцы и тому подобный сброд, не говоря уже о самом гнусном отребье вроде сошедшей на берег матросни, охочей до женщин и опиума. Но тут, в Блюгейт-Филдс, опасаться следует прежде всего англичан. Китайцы и прочие иностранцы, они не едят, не спят, почти не разговаривают – у них в жизни одна радость: опиум. Но вот здешние англичане – народ на редкость лихой, мистер Диккенс. На редкость лихой.

Диккенс снова рассмеялся. Сейчас он производил впечатление крепко пьяного человека, но я-то знал, что он выпил лишь немного вина да портвейна за ужином. Он смеялся беспечным смехом малого ребенка, не ведающего забот.

– В таком случае мы вновь доверим нашу безопасность вам, инспектор Хэчери.

Я обратил внимание, что Диккенс повысил частного сыщика в звании. И Хэчери – судя по тому, как он смущенно переступил с ноги на ногу, – тоже заметил это.

– Есть, сэр, – сказал сыщик. – С вашего позволения, сэр, теперь я пойду впереди. И настоятельно советую вам, джентльмены, не отставать от меня.

* * *

Большинство улиц, оставленных нами позади, не значились на городских картах, а трущобные лабиринты Блюгейт-Филдс были на них едва намечены, однако Хэчери, казалось, точно знал дорогу. Даже Диккенс, шагавший следом за огромным сыщиком, похоже, тоже ориентировался на местности. Хэчери отвечал на мои шепотом задаваемые вопросы, называя нормальным голосом различные топографические объекты: церковь Сент-Джордж-на-Востоке (не помню, чтобы мы мимо нее проходили), Джордж-стрит, Розмари-лейн, Кейбл-стрит, Нок-Фергюс, Блэк-лейн, Нью-роуд, Ройал-Минт-стрит. Иные из этих названий значились на уличных указателях.

В Нью-Корте мы свернули с вонючей улицы в темный двор – единственным источником освещения нам служил фонарь Хэчери – и прошли в проем в стене, больше похожий на дыру, нежели на ворота, ведущие в лабиринт других темных дворов. Здания здесь казались заброшенными, но я предположил, что просто все окна плотно закрыты ставнями. Когда мы сходили с булыжного покрытия, под ногами хлюпала то ли заиленная речная вода, то ли нечистоты.

Диккенс остановился возле окна с выбитыми стеклами, ныне представлявшего собой черный провал в глухой стене.

– Хэчери, ваш фонарь, – крикнул он.

Луч света выхватил из темноты три скукоженных грязно-белесых тельца, лежащих на разбитом каменном подоконнике. В первый момент я решил, что кто-то бросил здесь трех освежеванных кроликов. Я подошел поближе, а потом быстро отступил назад, прикрывая платком нос и рот.

– Новорожденные младенцы, – сказал Хэчери. – Тот, что посередке, родился мертвым, полагаю. Остальные двое умерли вскоре после рождения. Не тройняшки. Родились и умерли в разное время, судя по работе, проделанной червями да крысами, и прочим признакам.

– Боже мой, – проговорил я сквозь платок. Желчь у меня поднялась к самому горлу. – Но зачем… оставлять их здесь?

– Это место не хуже любого другого, – сказал Хэчери. – Некоторые матери пытаются похоронить новорожденных. Запеленывают крошек в тряпье, надевают на них чепчики, прежде чем бросить в Темзу или закопать во дворе. Большинство не тратит времени на лишнюю возню. Им надо побыстрее возвращаться к работе.

Диккенс повернулся ко мне:

– Ну как, Уилки, все еще находите соблазнительной девку, что хотела затащить вас в дом за «табачком»?

Я не ответил, отступив еще на шаг и отчаянно борясь с рвотными позывами.

– Мне уже доводилось видеть такое, – сказал Диккенс на удивление бесстрастным, спокойным голосом. – Не в ходе моих прогулок по «гигантскому пеклу», а еще в детстве.

– Неужели, сэр? – промолвил сыщик.

– Да, много раз. Когда я был совсем маленьким, еще до переезда нашей семьи из Рочестера в Лондон, мы держали служанку по имени Мэри Уэллер. Она, зажав мою дрожащую ручонку в своей широкой мозолистой ладони, часто приводила меня в дома, где принимала роды. Так часто, что впоследствии я порой задавался вопросом, не следовало ли мне избрать ремесло повитухи. Чаще младенцы умирали, Хэчери. Я помню одни ужасные многоплодные роды – мать тоже скончалась – с пятью мертвыми младенцами. Кажется, их было пятеро, как ни трудно такое представить… хотя, может статься, и четверо, я ведь тогда был совсем крохой… и все они лежали рядком на чистой простынке, постеленной на комоде. Знаете, что они напомнили мне тогда, в моем нежном возрасте четырех или пяти лет, Хэчери?

– Что, сэр?

– Свиные ножки, аккуратно разложенные на прилавке мясной лавки, – сказал Чарльз Диккенс. – Когда видишь такое зрелище, на ум невольно приходит Фиестов пир.

– Истинная правда, сэр, – согласился Хэчери.

Сыщик наверняка слыхом не слыхивал о древнегреческой трагедии,[4] к эпизоду которой отсылал Диккенс своим замечанием. Но я понял, о чем говорит мой друг. К горлу снова подкатила желчь, и я с трудом подавил рвотный позыв.

– Уилки, – резко промолвил Диккенс, – дайте ваш платок, пожалуйста.

После секундного колебания я выполнил просьбу.

Вынув из кармана свой собственный шелковый платок, побольше и подороже моего, Диккенс аккуратно накрыл обоими платками три полуразложившихся, частично обглоданных крысами детских тельца и прижал края ткани кирпичами, вытащенными из разбитого подоконника.

– Вы позаботитесь о них, сыщик Хэчери? – спросил он, уже двигаясь прочь и вновь постукивая тростью по камню.

– Еще до рассвета, сэр. Можете на меня положиться.

– Мы в вас нисколько не сомневаемся, – сказал Диккенс, наклоняя голову и придерживая цилиндр, поскольку в тот момент мы проходили сквозь очередной низкий и узкий проем в стене, ведущий в еще более темный и смрадный крохотный дворик. – Не отставайте, Уилки. Держитесь ближе к свету.

Наконец мы достигли открытой двери, различимой во мраке не лучше, чем последние три дюжины закрытых дверей, минованных нами. Сразу при входе, в глубокой нише, стоял маленький фонарь, источавший слабый голубоватый свет. Сыщик Хэчери хмыкнул и стал подниматься по узкой лестнице.

На лестничной площадке второго этажа царил кромешный мрак. Следующий лестничный марш был у́же первого, но темноту здесь слегка рассеивал неверный тусклый свет единственной свечи, горевшей на следующей площадке. Мне показалось удивительным, что язычок пламени не гаснет в таком спертом, жарком и чудовищно смрадном воздухе.

Хэчери без стука распахнул дверь, и мы гуськом вошли в нее.

Мы оказались в первой и самой просторной из нескольких смежных комнат, которые все были видны сквозь открытые дверные проемы. В этой первой комнате на пружинной кровати, среди ворохов грязного тряпья, сидели вразвалку два ласкара и старуха. Одна из куч тряпья пошевелилась, и я понял, что на кровати лежат еще люди. Сцена освещалась несколькими оплавленными свечами и фонарем с красным стеклом, придававшим всему кровавый оттенок. Настороженные глаза уставились на нас из-под ворохов тряпья в смежных комнатах, и я понял, что на полу там валяются вповалку еще люди – китайцы, азиаты, ласкары. Несколько из них попытались уползти в угол, словно вспугнутые внезапным светом тараканы. Древняя старуха на кровати (все четыре кроватных столбика были сплошь изрезаны досужими ножами, а пыльный полог ниспадал подобием истлевшего савана) курила своего рода трубку, изготовленную из чернильной склянки, что по пенни штука. От густого дыма и терпкого приторного запаха, смешанного со зловонием Темзы, проникавшим сквозь наглухо закрытые жалюзи, мой измученный изжогой желудок снова свело спазмом. Я пожалел, что не выпил второго стакана лауданума перед тем, как отправиться на встречу с Диккенсом сегодня вечером.

Хэчери легонько ткнул старую каргу деревянной полицейской дубинкой, которую отточенным движением вытащил из-за пояса.

– Эй, Сэл, давай-ка просыпайся, – резко сказал он. – Эти джентльмены хотят задать тебе несколько вопросов, и клянусь, ты ответишь на них исчерпывающим образом.

Сэл – беззубая древняя старуха со сморщенным мертвенно-бледным лицом, лишенным всякого выражения, если не считать тусклого порочного огонька в подслеповатых водянистых глазах, – искоса взглянула на Хэчери, потом на нас.

– Хиб, – проговорила она, в своем одурманенном состоянии все же признав великана. – Ты вернулся в полицию? Что, пришел за монетой?

– Я пришел задать несколько вопросов. – Хэчери снова легко ткнул старуху дубинкой во впалую грудь. – И мы не уйдем, покуда не получим ответов.

– Спрашивай, – сказала Сэл. – Только позволь мне сперва поднаполнить трубочку старому Яхи, будь славным малым.

Я только сейчас заметил некую древнюю мумию, сидевшую среди подушек в углу за кроватью.

Старая Сэл проковыляла к сосуду, наполовину наполненному чем-то вроде густой патоки, что стоял на японском подносе посреди комнаты. Подцепив на кончик длинной иглы немного вязкого вещества, она подошла к мумии. Когда старый Яхи обернулся, я увидел, что он держит во рту опиумную трубку, которую не выпускал с момента нашего появления. Не открывая полностью глаз, он взял комочек патоки пожелтевшими пальцами с длинными ногтями, скатал в твердый шарик размером с горошину и положил оный в чашечку еще не потухшей трубки. Потом древняя мумия сомкнула веки, отвернулась прочь от света и неподвижно застыла в прежней позе, с поджатыми босыми ногами.

– Вот и еще четыре пенни к моему скромному капитальцу, – просипела Сэл, воротившись в узкий круг красного света от фонаря. – Старому Яхи, как тебе наверняка ведомо, Хиб, уже за восемьдесят, и он курит опий добрых шестьдесят лет, а то и поболе. Он, знамо дело, не спит ни минутки, но на здоровье не жалуется и содержит себя в опрятности. Прокурит цельную ночь – а поутру покупает рис, рыбу да овощи, но прежде непременно начистит, надраит все в доме, включая себя самого. Шестьдесят лет курит опий – и ни дня не болел. Старый Яхи, неразлучный с опием, пережил в добром здравии аж четыре эпидемии лихоманки, когда все вокруг мерли как мухи…

– Ну хватит, – перебил Хэчери. – Сейчас джентльмены зададут тебе несколько вопросов, Сэл… и коли ты дорожишь этой крысиной норой, которую называешь своим домом и коммерческим предприятием, коли ты не хочешь, чтобы я закрыл твой притон, – тогда, видит Бог, тебе лучше отвечать быстро и честно.

Старая карга с подозрительным прищуром уставилась на нас.

– Мадам, – начал Диккенс таким непринужденным и сердечным тоном, словно обращался к знатной даме, явившейся к нему с визитом, – мы ищем некоего человека по имени Друд. Нам известно, что он часто посещал ваш при… э-э… ваше заведение. Не подскажете ли нам, где его можно найти сейчас?

Одурманенная опиумом старуха испуганно вздрогнула и мигом пришла в чувство, как если бы Диккенс окатил ее ледяной водой из ведра. Глаза у нее на секунду расширились, а потом прищурились пуще прежнего и приобрели еще более подозрительное выражение.

– Друд? Не знаю я никакого Друда…

Хэчери улыбнулся и ткнул ее дубинкой посильнее.

– Так не пойдет, Сэл. Нам известно, что он часто сюда наведывался.

– Кто говорит такое? – прошипела старуха; угасающая свеча на полу зашипела с ней в унисон.

Хэчери снова улыбнулся и снова ткнул в костлявое плечо дубинкой, на сей раз еще сильнее.

– Мамаша Абдалла и Бубу, обе сказали мне, что в последние годы не раз видели здесь субъекта, которого ты называла Друдом… белый мужчина, беспалый, речь со странным акцентом. Говорят, он был твоим постоянным клиентом. От него воняет гнилым мясом, сказала мамаша Абдалла.

Сэл попыталась рассмеяться, но из горла у нее вырвался лишь задышливый хрип.

– Мамаша Абдалла – полоумная стервь. Бубу – лживая китаеза.

– Возможно, – улыбнулся Хэчери, – но не более полоумная и не более лживая, чем ты, моя Принцесса Пых-Пых. Некто по имени Друд бывал здесь, ты это знаешь – и все нам расскажешь.

По-прежнему улыбаясь, он ударил тяжелой дубинкой по длинным, изуродованным артритом пальцам старухи. Она взвыла от боли. Две груды тряпья, лежавшие в углу, поползли в соседнюю комнату, где шум не потревожит опиумного сна, коли здесь произойдет смертоубийство.

Диккенс вынул из кошелька несколько шиллингов и позвенел монетами в ладони.

– Вы извлечете выгоду из своей откровенности, мадам, если расскажете нам все, что вам известно о Друде.

– И проведешь несколько суток – а может, и недель – даже не в полицейском участке, а в самом сыром каменном мешке в Ньюгейтской тюрьме, если не расскажешь, – добавил Хэчери.

Угроза произвела на меня сильнейшее впечатление, какого не могла произвести на Диккенса. Я попытался представить несколько суток, не говоря уже о нескольких неделях, без лауданума. Эта женщина явно употребляла опиум в таких дозах, какие мне и не снились. У меня заломило кости при одной мысли о том, чтобы хоть на день лишиться моего лекарства.

В водянистых глазах Принцессы Пых-Пых выступили настоящие слезы.

– Ну ладно, ладно, Хиб, хватит махать дубинкой да стращать меня. Я никогда тебе не перечила, верно? Всегда платила в срок, верно? Всегда…

– Рассказывай джентльменам про Друда, а насчет всего остального заткни глотку, – проговорил Хэчери тихим угрожающим голосом.

Он прижал дубинку к дрожащей руке старой карги.

– Когда вы в последний раз видели Друда? – спросил Диккенс.

– Где-то с год назад, – задыхаясь, просипела Принцесса Пых-Пых. – С тех пор он здесь не показывался.

– Где он живет, мадам?

– Не знаю. Клянусь, не знаю. Чоу-Чи Джон Поттер впервой привел сюда этого вашего Друда лет восемь, не то девять назад. Они курили опий в огромных количествах. Друд всегда платил золотыми соверенами, так что репутация у него, выходит, золотая. Он никогда не пел и не горланил, как другие, – вон, слышите, разорались в соседней комнате. Он просто сидел, курил и смотрел на меня. И смотрел на других. Иной раз он уходил первый, намного раньше всех остальных, а порой засиживался дольше всех.

– Кто такой Чоу-Чи Джон Поттер? – осведомился Диккенс.

– Джек уж помер, – сказала старуха. – А был он старым китайцем, корабельным коком. Христианское имя он получил, потому как окрестился, но он был слаб умом, сэр, он был ровно малый ребенок – только ребенок злой и жестокий, ежели напивался рому. Но вот от опия он никогда не дурел до безобразия, сколько б ни выкурил. Никогда.

– Чоу-Чи был другом Друда? – спросил Диккенс.

– У Друда – коли так звали вашего человека – не было друзей, сэр. Все боялись его. Даже Чоу-Чи.

– Но в первый раз он – Друд – пришел в ваше заведение вместе с Чоу-Чи?

– Ага, сэр, с ним самым. Но сдается мне, он просто столкнулся со старым Джеком на улице и попросил добросердечного недоумка проводить его до ближайшей опиумной курильни. Джек был рад угодить любому и за доброе слово, а уж за шиллинг – тем паче.

– Друд живет где-то поблизости? – поинтересовался Диккенс.

Старуха снова рассмеялась, но почти сразу закашлялась. Ужасные звуки продолжались, казалось, целую вечность. Наконец она несколько раз глотнула ртом воздух и просипела:

– Живет где-то поблизости? В Нью-Корте, Блюгейт-Филдс, припортовом квартале или Уайтчепеле? Нет, сэр. Ни в коем разе, сэр.

– Почему вы так считаете? – спросил Диккенс.

– Да мы бы знали, господин хороший, – проскрипела Сэл. – Малый навроде Друда нагнал бы лютого страху на всех мужчин, женщин и детей в Уайтчепеле, Шедуэлле, да и во всем Лондоне. Мы бы все сбежали из города.

– Почему? – спросил Диккенс.

– Из-за евонной истории, – прошипела карга. – Доподлинной и ужасной истории.

– Расскажите нам, – велел Диккенс.

Старуха заколебалась.

Хэчери несколько раз легонько ткнул дубинкой в костлявый локоть.

Немного повыв, старая Сэл поведала историю, которую слышала от покойного Чоу-Чи Джона Поттера, другого торговца опиумом по имени Яхи и одного из завсегдатаев своего заведения, ласкара Эммы.

– Друд в наших краях человек не новый, люди знающие говорят, что он наведывается сюда вот уже сорок с лишним лет…

– А какое у мистера Друда крестильное имя, мамаша? – перебил я.

Хэчери и Диккенс сердито посмотрели на меня. Я растерянно моргнул и отступил назад. Больше я не задал Принцессе Пых-Пых ни единого вопроса.

Сэл тоже бросила на меня сердитый взгляд:

– Крестильное имя? Да нету у Друда никакого крестильного имени. Он не христианин и никогда таковым не был. Звать его просто Друд. Это часть истории. Так мне рассказывать аль нет?

Я кивнул, чувствуя, как жаркая краска смущения заливает мое лицо между нижней дужкой очков и началом бороды.

– Друд, он просто Друд, – повторила старая Сэл. – Ласкар Эмма говорил, что раньше Друд был матросом. Яхи же, который старше, чем мамаша Абдалла и грязь, вместе взятые, говорит, что он был не матросом вовсе, а пассажиром на корабле, приплывшем в Англию давным-давно. Может, шестьдесят лет назад, а может, и все сто. Но в одном они сходятся: Друд родом из Египта…

Я заметил, как Диккенс и верзила-сыщик переглянулись, словно слова старухи подтвердили что-то, что они уже знали или подозревали.

– Он, значит, был египтянином, темнокожим, как все эти поганые магометане, – продолжала Сэл. – По слухам, тогда у него еще были волосы, черные как смоль. Иные болтают, что он был красавец-мужчина. Но он всегда курил опий. Говорят, едва он сошел на берег Англии, как вскорости уже попыхивал трубочкой из чернильной склянки. Сперва Друд истратил все свои деньги – многие тысячи фунтов, если люди не врут. Должно быть, он происходил из высшей египетской знати. По крайней мере, из богатого семейства. Или разжился деньжатами каким-нибудь нечистым образом. Старый Чин-Чин, уэст-эндский торговец опием, обобрал Друда до нитки, сдирая с него в десять, двадцать, пятьдесят раз дороже, чем брал со своих постоянных клиентов. Когда все денежки вышли, Друд пробовал работать – подметал улицы, показывал фокусы знатным господам и дамам на Фалькон-Сквер, – но денег, заработанных честным путем, на опий не хватало. Оно иначе и не бывает. Тогда египтянин заделался сперва карманником, а потом и настоящим головорезом – убивал и грабил матросов в припортовом квартале. Таким манером он оставался в милости у Чин-Чина и курил опий наилучшего качества, который китаец покупал в заведении Джонни Чанга, что в кофейне «Лондон и святая Катарина» на Рэтклиффской дороге… Потом Друд сколотил шайку – большей частью из египтян, но были там и малайцы, и ласкары, и свободные негры из матросни, и грязные ирландцы, и подлые немцы. Но в основном, повторяю, шайка состояла из египтян. У них своя религия, и они живут и молятся своим поганым богам в старом Подземном городе…

Не понимая, о чем речь, но боясь еще раз перебить рассказчицу, я взглянул сначала на Диккенса, потом на Хэчери. Оба они потрясли головой и пожали плечами.

– В один прекрасный день – или ночь – лет двадцать тому, – продолжала Сэл, – Друд напал из-за угла на одного матроса – вроде бы звали того Финн. Но Финн оказался не таким пьяным, как представлялось, и не такой легкой добычей, как думал Друд. Египтянин при разбоях да убийствах орудовал скорняжным ножом – а может, и кривым обвалочным навроде тех, какими пользуются уайтчепелские мясники, что вечно кричат про «превосходный филей отменного качества к завтрашнему ужину, без единой косточки»… Оно и верно, джентльмены и констебль Хиб: когда Друд заканчивал свою работенку в доках, в кошельке у него появлялись деньжата на опиум, а от матросов, чьи выпотрошенные трупы бросали в Темзу, точно рыбью требуху, не оставалось на виду ни единой косточки…

В одной из смежных комнат раздался стон. У меня мороз подрал по спине, но этот замогильный звук отнюдь не являлся откликом на историю старой Сэл. Просто у клиента в трубке выгорело все зелье. Карга не обратила на стон внимания, как и три ее завороженных слушателя.

– Но той ночью, двадцать лет назад, дело не вышло. Финн – коли того малого и вправду звали Финном – оказался не из тех, кого легко посадить на перо. Он перехватил руку Друда, вырвал у него нож – скорняжный ли, обвалочный или какой еще – и оттяпал египтянину нос. Потом он вспорол своего несостоявшегося убийцу от паха прям до ключицы. Да уж, за годы службы на корабле Финн наловчился орудовать ножом, так говорит ласкар Эмма. Друд, рассеченный чуть не надвое, но все еще живой, вопит: «Нет, нет, пощади, не надо!» – а Финн, значит, отрезает мерзавцу язык, потом отхватывает причинное место и решает затолкать его нехристю в пасть взамен языка. И как решает – так и делает.

Я вдруг осознал, что часто моргаю и дышу прерывисто. Я никогда прежде не слышал подобных речей из женских уст. Кинув взгляд на Неподражаемого, я понял, что он совершенно зачарован как рассказом, так и рассказчицей.

– А под конец, – продолжала Сэл, – Финн, или как там звали этого матроса, умевшего орудовать ножом, вырезает сердце из Друдовой груди и бросает труп египтянина в реку с причала, что находится в миле без малого отсюда. Хотите верьте, хотите нет, господа хорошие.

– Но постойте, – перебил Диккенс. – Это же случилось двадцать с лишним лет назад? А немногим раньше вы сказали, что Друд семь или восемь лет кряду ходил в ваше заведение и пропал всего около года назад. Или вы настолько одурманены наркотиком, что не помните собственного вранья?

Принцесса Пых-Пых злобно вперилась в моего друга, выставила вперед руки со скрюченными пальцами, сгорбилась пуще прежнего, и мне показалось, будто ее растрепанные космы на мгновение встали дыбом. Я вдруг исполнился уверенности, что она вот-вот обернется дикой кошкой и начнет яростно фырчать, кусаться и царапаться.

Вместо этого старуха прошипела:

– Друд мертв, вот о чем я вам толкую. Мертв с тех самых пор, как матрос зарезал его и бросил в Темзу лет двадцать назад. Но евонные приспешники и единоверцы – египтяне, малайцы, ласкары, ирландцы, немцы, индусы, – они выловили из реки распухший труп своего вожака через несколько дней после убийства, провели богомерзкие языческие ритуалы и оживили Друда. Ласкар Эмма говорит, дело было в Подземном городе, где египтянин живет и поныне. Старый Яхи, знававший Друда еще живым, говорит, что воскрешение произошло за рекой, среди гор конского и человеческого дерьма, которые вы, господа, деликатно называете «мусорной свалкой». Но где бы и как бы они ни обстряпали дело, Друда они таки оживили.

Я взглянул на Диккенса. В глазах у него горел восхищенный и одновременно озорной огонек. Кажется, я уже упоминал, что Чарльз Диккенс был не из тех людей, рядом с кем хочется стоять во время заупокойной службы: живущий в нем ребенок просто не мог удержаться от улыбки, от многозначительного взгляда, от лукавого подмига в самые неподходящие моменты. Порой мне казалось, что Чарльз Диккенс готов смеяться над всем подряд – священным ли, нечестивым ли. Я испугался, что и сейчас он начнет смеяться. Поясняю: испугался я не потому, что ситуация в целом не располагала к смеху, но потому, что в тот момент я нимало не сомневался, что все клиенты опиумного притона, все бедолаги, зарывшиеся в кучи тряпья, забившиеся в углы, спрятавшиеся под драными одеялами и развалившиеся на подушках, прислушиваются к нашему разговору со всем вниманием, на какое способен одурманенный наркотиком мозг.

Я испугался, что, если вдруг Диккенс сейчас рассмеется, все эти существа – а в первую очередь старая Сэл, окончательно превратившаяся в огромную разъяренную кошку, – набросятся на нас и разорвут на куски. В таком случае даже великан Хэчери не спасет нас, подумалось мне тогда в минутном приступе страха.

Но Диккенс, вопреки худшим моим ожиданиям, просто вручил Сэл три золотых соверена – положил монеты в грязную желтую ладонь и своею рукой свернул в кулак скрюченные шишковатые пальцы старухи.

– Где мы сейчас можем найти Друда, голубушка? – мягко спросил он.

– В Подземном городе, – прошептала она, зажимая монеты в обеих ладонях. – В самой глубине Подземного города, где китаец по прозвищу Король Лазарь снабжает Друда и всех прочих чистейшим опиумом. В самой глубине Подземного города, где он обитает вместе с другими мертвецами.

Диккенс призывно махнул рукой, и мы вышли за ним следом из задымленной комнаты на темную лестничную площадку.

– Сыщик Хэчери, – промолвил писатель, – вы когда-нибудь слышали о китайце по прозвищу Король Лазарь, торгующем опиумом под землей?

– Да, сэр.

– И вам ведомо о Подземном городе, который Сэл упоминала с таким трепетом?

– Да, сэр.

– Он находится где-то поблизости?

– Вход в него – да, сэр.

– Вы проведете нас туда?

– Ко входу-то? Да, сэр.

– Вы сопроводите нас в этот… Подземный город? Останетесь ли нашим Вергилием?

– Вы спрашиваете, спущусь ли я с вами туда, мистер Диккенс?

– Именно так, инспектор, – почти весело сказал Диккенс. – Именно так. За двойную плату против оговоренной, поскольку риск вдвое больше.

– Нет, сэр.

Диккенс изумленно моргнул, поднял трость и легонько постучал великана по груди бронзовой рукоятью в виде птичьего клюва.

– Ну же, ну, сыщик Хэчери. Шутки в сторону. А за тройную плату против оговоренной вы сопроводите нас с мистером Коллинзом в этот манящий и влекущий Подземный город? Приведете нас к Лазарю и Друду?

– Нет, сэр, – ответил Хэчери. Голос его звучал хрипло, словно в горле у него все еще першило от опиумного дыма. – Я ни при каких обстоятельствах не сунусь в Подземный город. Это мое последнее слово на сей счет, сэр. И я настойчиво прошу вас не спускаться туда, коли вы дорожите своей жизнью и рассудком.

Диккенс кивнул, точно обдумывая совет.

– Но вы нам покажете… как вы там выразились?.. «вход» в Подземный город.

– Да, сэр. – Тихий голос Хэчери напоминал треск рвущегося картона. – Я покажу… с великим сожалением.

– Вот и славно, – промолвил Диккенс и стал спускаться по темной лестнице. – Просто превосходно. Сейчас уже за полночь, но ночь только начинается. Мы с Уилки пойдем дальше – и вниз – одни.

Огромный сыщик грузной поступью двинулся следом за писателем. Я стронулся с места не сразу. Видимо, густой опиумный дым, коим я надышался в тесном замкнутом помещении, подействовал на мои мышцы и сухожилия ниже пояса: ноги у меня словно налились свинцом и не слушались. Я в буквальном смысле слова не мог ступить ни шагу.

Потом, чувствуя в ногах болезненное колотье, каким сопровождается процесс восстановления кровообращения в онемелой конечности, я все же умудрился сделать первый неуклюжий шаг вниз. Мне пришлось тяжело опереться на трость, чтобы не упасть.

– Вы идете, Уилки? – донесся снизу до противного возбужденный голос Диккенса.

– Да! – крикнул я, мысленно добавив «черт бы тебя побрал». – Иду, Диккенс.

Загрузка...