1. НА ПУТИ К ДРУГУ
«Свобода и справедливость!»
Трое юношей с победным кличем выскочили из реки и взобрались по склону на поляну. Один из них, смуглый, с горящими глазами, поднял руку.
– Знаете, где мы? Мы на тысячу лет вернулись назад. Смотрите! – Он показал на реку, где плыли их преследователи. – Это разведчики римских легионов собираются ворваться в Трир, захватить беззащитных германских красавиц. Здесь, в центре порабощенной римлянами Германии, легионеры не ждут сопротивления. Вот они уж выбираются не торопясь на берег.
– И тогда юные защитники города поспешно поднялись и неслышно отступили в рощу, – закончил молчавший до сих пор белокурый юноша. Он двинулся было к одежде, но смуглый презрительно фыркнул:
– Эмерих, Эмерих! Они хотят драться!
Третий, самый младший, подхватил:
– И они победили – трое против целого войска. Верно, Карл?
– Все равно троим драться против целой армии бессмысленно, – рассудительно заметил Эмерих. – Ты поэт, Карл, и тебе этого не понять. А я прочитал много военных книг…
– Почему поэт? Может, я буду адвокатом и мне придется защищать тебя, когда ты сбежишь с поля боя, бросив своих солдат.
– Идут!
– Свобода и справедливость! – крикнул Карл.
Снизу карабкались здоровенные парни. Трое наверху в сравнении с ними казались хрупкими и совсем юными.
Карл бросился к одному из преследователей и столкнул его вниз. Эмерих схватил палку и отбивался ею, как шпагой. А рядом Эдгар тщетно рвался из рук двух верзил. Один выкручивал ему руку, приговаривая :
– Будешь уважать дядю Питера, херувимчик!
Но «дядя Питер» так и не успел добиться уважения: сбоку налетел Карл и, схватив его за кисти рук, медленно стал их сжимать.
– Уй-юй-юй! – Парень садился все ниже, тщетно пытаясь вырвать руки, и вдруг от резкого толчка полетел на спину. Карл, разгоряченный, бросился на помощь Эмериху. Свалка стала всеобщей, и уже трудно было отличить благородных защитников Трира от коварных легионеров. С полянки доносились хохот да азартные вопли сбежавшихся гимназистов:
– Нажми, Фриц!
– Эй, без подножек!
Возвращались все вместе, распевая песни.
И только долговязый Питер, сердито поглядывая на Карла, растирал покрасневшие кисти рук. И вдруг так двинул некстати подвернувшегося малыша гимназиста, что тот, взвизгнув, отлетел.
– О Питер, ты могуч и справедлив!
Питер рывком повернулся к Карлу. Тот, подняв брови и насмешливо улыбаясь, смотрел ему в глаза. Гимназисты обидно захохотали.
– Слушай, ты, Маркс… Ты со мной поосторожнее, а то…
– Что «а то»? – с благожелательным любопытством спросил Эмерих.
– Заступник нашелся! Смотри, чтоб самому не пришлось искать заступников! – Питер, бледнея, шагнул вперед.
– Милорд, – Карл учтиво склонил голову, – я всегда к вашим услугам. Шпаги или пистолеты? Разрешите представить моих секундантов.
– Эдгар фон Вестфален! – Эдгар поклонился и щелкнул воображаемыми шпорами.
– Эмерих Грах! Нет, Карл, пусть он объяснит, что «а то»…
– Господа, что здесь происходит? – К гимназистам подходил учитель латыни и греческого Витус Лерс.
– Мы немного поспорили, господин Лерс.
– Но вы кричали!
– Мы немного поспорили, господин Лерс.
Учитель подозрительно оглядел компанию и ушел.
Карл обернулся к ребятам.
– Эй, рыцари шпаги! И вы, господа Фальстафы, задирайте подрясники – и вперед! – Он понесся первым к узким улочкам предместья.
…В выпускном классе гимназии в Трире тридцать два ученика. Они совсем не похожи друг на друга. У них разные характеры, разные увлечения, и мечтают многие одноклассники Карла, как мечтали их отцы и деды, о богатстве. Деньги дают независимость, удовольствия. Впоследствии семеро из этого выпуска станут королевскими чиновниками, судьями, тринадцать – священниками.
Но все тридцать два мечтают о дружбе. Таков человек. Кто бы он ни был, ему очень нужно знать, что есть на свете преданная душа, есть друг. И ему можно верить, как себе.
Карл кладет руки на плечи идущих рядом Эдгара и Эмериха. Они ближе всех ему среди сверстников и одноклассников.
…Тихо на центральных улицах Трира. За заборами густая зелень садов. Степенно шествуют местные бюргеры, низко кланяясь проезжающим мимо господам в офицерских мундирах. Крестьяне и ремесленники заранее снимают шапки, уступают дорогу почтенным горожанам, владельцам солидных домов с красными крышами.
Друзья заходят в небольшую книжную лавку-читальню посмотреть новую карту Германии. Дата выпуска – 1835 год. Карта пестрит, словно лоскутное одеяло. Тридцать восемь заплаток – тридцать восемь княжеств и королевств. Земля немецкая рассечена полосатыми шлагбаумами. Возле них стоят солдаты. Проезжие торговцы, ремесленники, пряча недовольные взгляды, лезут в кошельки и платят таможенную пошлину в пользу владельца. Только после этого шлагбаум поднимается…
Самый большой кружок на карте – Берлин, столица прусского королевства. Широкая голубая лента – Рейн. По нему вверх и вниз, обгоняя парусные суда, плывут, важно шлепая колесами, еще непривычные для глаза пароходы.
– Смотрите! Смотрите!.. Вот она!
Карл показал на коротенькую черную линию между Нюрнбергом и Фюртом.
– Ну да, это железная дорога!
Впервые юноши увидели ее изображение на карте.
– Проехать бы по ней, – мечтательно вздохнул Карл.
– Не торопись, сын мой! Будет время – и знаменитые поэты Карл Маркс, Эдгар фон Вестфален и генерал Эмерих Грах поедут по железной дороге в Трир, – пророчески возгласил Эдгар.
Они снова смотрят на карту. А где же Трир? Вот Рейн… Его приток – река Мозель… Есть! Небольшой кружок у самой реки – их родина, город Трир. Разные пути уходят от него. Вот пыльная дорога, вот река. Куда приведут они?
Владелец лавки – Монтаньи – отзывает Карла в сторону:
– Скажи отцу – я получил новое издание Вольтера. Не забудешь?
На Римской улице Карл распрощался с Эдгаром. Тот с порога обернулся еще раз:
– Приходи побыстрее…
Дверь захлопнулась, а Карл все стоял прислушиваясь. Из комнаты второго этажа сквозь открытое окно слышалась песня. Девичий голос под аккомпанемент клавесина пел:
Над озером ночью он долго стоял,
В раздумье и грусть погруженный.
А ветер охотничий плащ развевал,
Сверкал его рог золоченый.
– О выйди, русалка! Отрада одна
Ты в жизни моей одинокой…
Оборвалась песня, Карл зашагал домой. Как славно поет Женни!..
Дома его встретили веселым гомоном младшие сестры и братья. Повозившись с ними, он вышел в сад. Из-за деревьев донеслись голоса родителей:
– Нет, нет, я не могу. У меня много дел. Но я рада, что ты не идешь в «Казино», – говорила мать.
– Но почему? – спросил отец.
– Никак не могу забыть твою прошлогоднюю крамольную речь.
Карл помнил тот зимний день. Отец пришел домой возбужденный. На обеде в местном клубе он выступил с речью. Она имела успех. Шагая по комнате, отец рассказывал жене и старшему сыну:
– Я отдал должное королю. Но нельзя же молчать, когда правительство не желает прислушиваться к просвещенным представителям народа. Ну, потом спели несколько песен. Правда, Бруксиус, как всегда, переборщил: он что-то кричал о революции, запевал «Марсельезу». Но в общем все прошло очень неплохо.
Через несколько дней известие о том, что Бруксиус арестован, сильно встревожило семью Марксов. А вдруг арестуют отца? Карлу было тогда страшно и в то же время радостно: его отец не побоялся во всеуслышание высказать недовольство королевским правительством.
– Я жду тебя. – Отец дружески положил руку на плечо сыну. – Ты пойдешь к Эдгару?..
Впереди – жизнь…
…Вечер. По тускло освещенной керосиновыми фонарями Римской улице Трира, оживленно беседуя, идут двое – высокий, представительный господин и юноша гимназист. Прохожие оборачиваются вслед:
– Счастливец этот Генрих Маркс.
– Да, сын в нем души не чает.
– Добрый день, господин советник.
– Здравствуйте, коллега Маркс. Я хотел бы завтра забежать к вам посоветоваться.
Карл с безотчетной гордостью наблюдает, как почтительно здороваются и разговаривают с его отцом чиновники и ремесленники, учителя гимназии и купцы.
Широко размахивая на ходу зонтом, словно тростью, советник юстиции говорил:
– Ты знаешь, я рад, что у тебя есть друг. В таком возрасте, как твой, дружба особенно необходима.
Что ж, Карл согласен с отцом. Эдгар в самом деле очень славный. И умный. И чуткий. И стихи пишет… И бескорыстный.
– Вот видишь, сколько достоинств сразу! – улыбается Генрих Маркс.
В рассуждениях сына он слышит отголосок своих мыслей. Его больше всего радует убеждение Карла: «Человек не для себя родится». Генрих Маркс отнюдь не желает, чтобы его сын стал революционером! Упаси бог! Но жизнь Карла не может пройти бесследно. Он должен принести человечеству пользу!
Увлеченные разговором, отец и сын не заметили, как очутились перед ярко освещенным особняком, на дверях которого под баронским гербом выгравировано: «Людвиг фон Вестфален».
Едва раздался стук, дверь распахнулась: их с нетерпением ждали. Эдгар схватил Карла за руку, потянул его за собой. Они пробежали через многочисленные комнаты в кабинет отца Эдгара и плюхнулись на широкий кожаный диван. Людвиг фон Вестфален пропустил Генриха Маркса вперед.
– О, наши выпускники уже успели захватить диван. Ну что ж, мы сядем с вами здесь.
Барон подвинул гостю кресло.
С Генрихом Марксом их уже много лет связывают любовь к литературе и общие политические воззрения. Советник прусского королевства – один из высших чиновников города – откровенен с Генрихом Марксом.
– Кстати, вы слышали: Виттенбаха едва не уволили.
– Для города и для детей это было бы трагично. Все-таки возмутительно – грозить директору гимназии увольнением за либеральные взгляды.
– Его оставили при одном условии: Лерс, назначенный заместителем Виттенбаха, будет осуществлять политический надзор за гимназистами и учителями.
Карл и Эдгар переглянулись. Вот как? Новость не из приятных. Они и так терпеть не могут Лерса – кляузника и педанта.
– Скорей бы уж аттестат получить! – вздыхает Эдгар.
– А ты уже решил – куда?
– Не все ли равно? Какая-нибудь роль найдется и для меня.
В глазах Маркса мелькнула досада.
– У каждого человека должна быть цель!
– Любая?
– Такая, которая по крайней мере самому кажется великой.
– Значит, все равно какая?
– Нет, не все равно. Это, – Карл понизил голос, словно стесняясь, – это должна быть, понимаешь… жертва для всех. Что она даст? – Он взъерошил волосы. – Во всяком случае, не жалкую эгоистическую радость. Нет! Наше счастье будет принадлежать миллионам… И если нам придется умереть, то над нашим прахом прольются слезы благородных людей…
– Как хорошо вы сказали!
Он стремительно обернулся: Женни, сестра Эдгара! Карл так увлекся разговором, что даже не слышал ее шагов. Какая она красавица! Женни внимательно, без улыбки смотрела ему в глаза, и юноша почувствовал, что мучительно краснеет.
– А вы, Карл, какую профессию изберете?
– Почему бы тебе не стать поэтом? – Эдгар заглянул ему в лицо.
– Поэтом? – Карл вопросительно посмотрел на девушку. Женни чуть пожала плечами: трудно судить со стороны.
Хлопнув в ладоши, Людвиг Вестфален потребовал внимания.
– Друзья мои, я получил новое издание Шекспира. Послушайте:
Мы вянем быстро, так же, как растем,
Растем в потомках, в новом урожае.
Избыток сил в наследнике твоем
Считай своим, с годами остывая.
В дверях показалась горничная. Старший Вестфален захлопнул книгу.
– Почитаем после ужина. К столу!
Дома Карл медленно снял куртку.
Подошел к окну, распахнул его. Голубовато-серым лежал перед ним родной город. Было душно и тихо. Едва уловимо шелестели листья. Карл сейчас слышал мощный гул тысячной толпы и свой голос. Он читает строки последней поэмы и видит, как загораются ответным огнем глаза слушателей. Чье-то лицо в толпе притягивает его взор. Женни…
Но нет! Это вовсе не площадь. Это зал суда. И он на кафедре, в мантии адвоката, произносит блестящую речь в защиту обвиненного Эдгара Вестфалена. Нахмурился прокурор, удивительно похожий на Лерса. Он шепотом что-то приказывает офицеру. Эмерих подает знаки: берегись, тебя хотят арестовать. Вспомни Бруксиуса.
Но Карла ничто не страшит. Он видит тысячи плачущих людей. Огромные, наполненные слезами глаза Женни с надеждой обращены к нему и…
Налетевший ветер звонко захлопнул окно, оборвав видение. Карл всего лишь в комнатке выпускника-гимназиста.
На столе учебники. Нужно отобрать те, что понадобятся завтра. Первые два урока – тригонометрия, на третьем – физика; законы оптики он, пожалуй, неплохо понял.
История… На уроках совсем не чувствуется, что Виттенбах директор. Когда он говорит, так легко себе представить все эти битвы и королей. Иные пытаются зазубрить историю, как «Отче наш». Вот скука, наверное, так учить…
Рядом с учебниками небольшая книжечка в толстом переплете. Длинноносый, с саркастическим изгибом рта человек смотрит на юношу с обложки. Философ Вольтер, великий насмешник, которого боялись даже короли. Явиться бы на урок латыни и сказать этой мерзкой лисе Лерсу:
Коварством и изменой
На троне утвердился
Общественного мира
Единственный губитель.
А Лерс, между прочим, завтра обязательно вызовет. Цицерон, конечно, великий оратор, но говорить о нем с таким сухарем, как Лерс…
В голове начало складываться сатирическое четверостишие, и Карл потянулся к тетради. Последняя страничка заполнена вчера ночью. Песня, обращенная к звездам. Песня о томящем, сладостном чувстве.
Карл поморщился: мысли о Лерсе прогнали лирическое настроение.
Лежа в постели, Карл снова задумался. Кем стать? Поэтом? Поднимется ли он до вершин, достигнутых любимыми учителями – Гёте, Шиллером, Шекспиром?
А отец? Отец хочет, чтобы сын решал сам. Лишь бы Карл не растратил попусту своих дарований, не остался на всю жизнь «подающим надежды». Для этого самые большие возможности дает профессия юриста… Может быть, отец прав?
Вспомнился неопределенный ответ Женни. Стало вдруг ужасно жарко. А если она вообще считает его еще мальчишкой? Ведь она взрослая барышня, знакомства с ней домогаются знатные люди. Но и он уже не мальчик. Скоро, уже совсем скоро выпускные экзамены…
… – Итак, господа, тема предлагаемого вам выпускного экзаменационного сочинения… – Виттенбах поправил пенсне, взглянул в побледневшие, напряженные лица выпускников и торжественно прочел: – «Размышления юноши при выборе профессии».
Гимназисты почти разом вздохнули и склонились над листками.
Тишина.
Но вот над одной партой чуть-чуть приподнялась голова. Глаза настороженно наблюдают за лицами преподавателей, а пальцы лихорадочно отсчитывают под партой листки шпаргалки, добираясь до нужного.
Постепенно возня распространяется от парты к парте: если в году плохая отметка не вызывала особых волнений, то на экзамене нельзя рисковать.
Лишь несколько гимназистов спокойны…
Уверенно пишет будущий председатель судебной палаты Трира Эмерих Грах. В конце концов он не собирается идти против воли отца, а карьеру можно сделать везде, была бы голова. Его сочинение должно понравиться и экзаменаторам и отцу – владельцу торговой фирмы.
«…Торговля есть то занятие, которое составляет счастье целых наций… Я вижу, что мои предки (в качестве купцов) были счастливы и довольны…»
Свободно держится Эдгар. Конечно, и ему придется выбрать себе профессию, хотя сам он не чувствует в этом необходимости. Усмехнувшись, он записывает:
«На мир следует смотреть как на сцену, где все мы – актеры. Для игры надо выбрать роль…»
Карл волнуется. Не из-за оценки. Его захватила тема.
«Если мы избрали профессию, в рамках которой мы больше всего можем трудиться для человечества, то мы не согнемся под ее бременем, потому что это – жертва во имя всех; тогда мы испытываем не жалкую, ограниченную, эгоистическую радость, а наше счастье будет принадлежать миллионам, наши дела будут жить тогда тихой, но вечно действенной жизнью, а над нашим прахом прольются горячие слезы благородных людей…»
Напряжение и усталость нарастают от экзамена к экзамену. На последних письменных работах Карла появляются заключения экзаменаторов. По современной истории: «Работа отличается богатством мыслей. Виттенбах». К отметкам по латинскому и греческому языкам делается приписка об умении учащегося Карла Маркса переводить и объяснять трудные места из древних классиков, «в особенности такие, где трудность заключается не только в особенностях языка, сколько в сущности и в общей связи идей».
И наконец торжественный день – вручение аттестата зрелости. В руках – пропуск в самостоятельную жизнь:
Воспитанника Трирской гимназии Карла Маркса. Родом из Трира, 17 лет от роду, евангелического исповедания, сына адвоката-стряпчего, господина юстиции советника Маркса из Трира, пробывшего 5 лет в Трирской гимназии и 2 года в высшем классе…»
Далее следуют оценки и вывод:
«…экзаменационная комиссия… ввиду того, что он оставляет гимназию, чтобы изучать юриспруденцию, постановила выдать ему свидетельство зрелости и выпускает его, питая уверенность, что он оправдает возлагаемые на него благодаря его способностям надежды.
Трир, 24 сентября 1835 г.
Королевская экзаменационная комиссия (подписи)».
…На пристани Трира собралось оживленное общество. Юного Маркса провожают в Бонн. Поцелуи, рукопожатия, прощальный взгляд Женни – и Карл взбегает по трапу на палубу парусника. Все сильнее охватывает чувство одиночества: впервые он расстался с отцом, с Эдгаром – другом, которому привык поверять свои радости и сомнения.
Сердце Карла тоскливо сжимается при мысли, что много месяцев он не сможет видеть Женни.
Впереди самостоятельная жизнь. Юноша вступает в нее, не зная еще тягот нужды, он мечется от поэзии к философии, от юриспруденции к истории, но уже твердо знает:
«Если мы избрали профессию, в рамках которой мы больше всего можем трудиться для человечества, то мы не согнемся под тяжестью ее…»
Охватить весь мир
– Опять отказываешься? Идем, Карл! Там же будет очень весело – выпьем, поболтаем.
– Но ко мне должны прийти.
– Ну, как знаешь. Интересно, отговоришься ли ты в другой раз. Будь здоров.
И двое юношей в лихо сбитых набекрень студенческих шапочках, явно обиженные, вышли из комнаты.
Маркс улыбнулся и взял отложенную книгу. Подумаешь, веселье – опять напьются, расхвастаются. Надоело…
Земляки ушли, а в комнате будто еще слышался их певучий рейнский говор, такой непривычный для берлинского пансиона на Старо-Лейпцигской улице. Берлинцы говорят жестче и отрывистее.
В окно видны серые, закопченные стены дома на противоположной стороне улицы. Разве это улица? Они все здесь похожи на коридоры казармы. Каменные стены, каменные мостовые. Серый и какой-то голый город.
Карл закрыл глаза и увидел тихий зеленый Трир. Страстно захотелось очутиться дома. В маленьком Бонне, где он провел прошлый студенческий год, тоже много зелени, но Карл и там скучал по Триру. А ведь в развлечениях не было недостатка. Студенты-земляки избрали его председателем своей корпорации.
Звон кружек над дубовыми столами трактира «Белая лошадь», задорные песни, лихие дуэли – все это знакомо.
Порой он убегал от приятелей на Рейн и, примостившись на камне у берега, смотрел вслед пароходу.
Вспомнив прожитый в Бонне год, Карл невольно взглянул на стол, где среди книг в старой папке хранились письма отца. Отец все же настоял тогда на переводе Карла в Берлинский университет.
Процокали по мостовой лошади. Стук копыт оборвался у подъезда. Постояльцы пансионата возвращаются из города – значит, скоро девять.
Стало трудно читать. Карл накинул куртку на плечи и отправился поискать горничную. Она заправляла лампы в коридорчике, отделявшем кухню от гостиной. Сквозь открытую дверь доносился ленивый разговор постояльцев. Молодой, с пухлыми, отвисшими щеками, цедил:
– Слишком много развелось у нас «мыслящих». Все им не нравится. Я сам не читал, но мне пересказывали одни стихи, так там они чуть ли не требуют, чтобы король советовался с ними.
Собеседник сонно прищурился:
– Ничего, его величество еще им покажет. Каждый должен знать предназначенное ему богом место.
– Я этих вольнодумцев, герр советник, на пушечный выстрел к своей конторе не допускаю. Чуть что замечу – вон на все четыре стороны.
– Доброй ночи вам!
В коридорчике, увидев возле ламп горничную, герр советник быстро оглянулся и схватил ее за талию.
– Господин советник! Так вы оставите нас без света, – насмешливо окликнул его Карл.
Осоловелые глазки бюргера ткнулись в лицо студента, которого он только теперь разглядел. Карл увидел мелькнувший в них злобный испуг.
В комнате юноша заходил из угла в угол, бормоча про себя. Затем, схватив листок бумаги, набросал:
В мягком кресле, толст и сыт,
Бюргер дремлющий сидит…
Пусть кругом клубятся тучи,
Пусть грохочет гром гремучий, –
Нет на свете ничего,
Что смутило бы его!
Жалкие филистеры! У них одна забота – не дать порыву свежего ветра ворваться в затхлое болотце, которое они называют жизнью!
А отчего это господин советник так перепугался? Карл подошел к зеркалу. Да-а… Давно не стриженная шапка волос… Ввалившиеся щеки… Запавшие глаза…
Он вложил листок с эпиграммой в одну из папок, на мгновение задержался, перебрал исписанные страницы. В самом низу пьеса «Оуланем». Пока написан лишь первый акт. Как волновался он, создавая эту трагедию, полную тайн и страстей! Вот Оуланем и Люциндо идут по улицам итальянского города. Судьба и автор толкнули им навстречу местного горожанина Пертини, и тот узнал в Оуланеме своего заклятого врага. А вот Пертини знакомит Люциндо с Беатриче. Еще несколько страниц перевернуто – Беатриче и Люциндо любят друг друга. Но у девушки есть постылый ей жених. Появление жениха, обморок Беатриче, дуэль соперников…
Чувство, похожее на недовольство собой, шевельнулось в душе. Сейчас написанное показалось вовсе не таким уж совершенным. А вот наброски сатирического романа «Скорпион и Феликс». Это, пожалуй, гораздо удачнее. Бюргерская «истинно немецкая» семья во всей красе!
Но сегодня нужно еще закончить книгу профессора Ганса. Открыв ее на заложенной странице, Карл лег и принялся читать. Короткое пламя ровно освещало комнату. Книги повсюду: на столе, на полке, на полу…
Те двое, что приходили за ним, удивлялись:
– Господи, Карл, зачем это тебе?
– Смотри: философия… искусство… Слушай, этого же нет в программе.
Привыкли учить «от сих до сих». Чудаки, не могут понять, сколько радости приносит мысль, рожденная прочитанным, – своя мысль! Ведь чтобы стать юристом, нужно понять, как возникают правила и требования, предъявляемые к людям государством. Разобраться в этом нужно обязательно, хотя бы потому, что даже профессора, чьи лекции Карл слушает в университете, высказывают порой совершенно противоположные мнения. Он ищет объяснения в работах философов. Ведь это их задача – объяснять обществу, во что оно должно верить, к чему стремиться.
Но книги эти написаны тяжеловесно, и основная идея часто заслонена массой второстепенных суждений. И Карл, словно старатель, настойчиво отыскивает золотые крупицы обогащающих его идей.
Однажды он попытался сам составить стройную схему права. И лишь когда рукопись была готова, понял: все не так. Не так потому, что вся его система напоминала письменный стол с множеством ящиков. Выдвигая ящики, он аккуратно наполнял их идеями своих учителей и философов: сюда – Канта, туда – Фихте… Но ведь жизнь так изменчива…
Значит, чтобы изучить философию права, надо внимательно всмотреться в жизнь, разобраться в ее закономерностях. Но боже мой, сколько еще непрочитанного! Карл оглядывается на груду книг. Она напоминает ему бастион невзятой крепости. Но взять ее нужно обязательно. Дневных часов не хватает, приходится работать по ночам.
За этот год в Берлине он похудел, осунулся, почти не бывал на воздухе. Последнее время болят глаза, буквы расплываются…
Карл подчеркивает наиболее интересные места, делает поспешно пометки в тетради. Не упустить мысль! Сейчас, увлеченный суждениями философа, он чувствует, что наука неодолимо влечет его к себе. Юноша положил книгу, приподнялся, опираясь на руку. В памяти всплыли вдруг строчки стихов, написанных им в одну из таких ночей:
Не могу я жить в покое,
Если вся душа в огне.
Не могу я жить без боя
И без бури, в полусне.
Я хочу познать искусство –
Самый лучший дар богов,
Силой разума и чувства
Охватить весь мир готов.
В окне темнота сменилась предутренней серой дымкой. Слова наполняли комнату, как призывный звон колоколов:
Так давайте в многотрудный
И в далекий путь пойдем,
Чтоб не жить нам жизнью скудной –
В прозябании пустом.
Карл встал за новой книгой. Тонкий коптящий язычок пламени лизал ламповое стекло у горловины. Как болит голова! И в глазах страшная резь. В какое-то мгновение ему показалось, что все обрывается, летит куда-то вниз. Стоп! Как там дальше?
Под ярмом постыдной лени
Не влачить нам жалкий век.
В дерзновенье и в стремленье
Полновластен человек…[1]
Карл распрямил руки, сделал выпад, словно фехтуя. Сразу закружилась голова… И поташнивать стало. Наверное, оттого, что давно не ел. Двинулся к полке, где должна быть еда. Но есть ему не хотелось, и, передумав, он направился к умывальнику. Сейчас бы искупаться в Рейне…
Закрыл глаза и увидел серую полосу воды, пристань, идущий вверх по течению корабль. Надо им сказать, что ему в Трир, ему очень нужно в Трир. Там Женни… Она еще ни разу не написала ему… Но кто-то кричит – скоро Кельн… Карл потерял сознание.
На берегу Вуппера
– Фридрих! Я требую, чтобы ты перестал читать богомерзкие книги. Им не место ни в твоей душе, ни в моем доме.
Длинноногий голубоглазый юноша опустил голову. Непонятно, чего больше в его позе – почтительности или упрямства.
– Ты слышишь?
– Гёте – великий поэт.
В голосе фабриканта Энгельса – злость, не подобающая истинно верующему протестанту.
– Ты будешь наказан! Иди.
Мать робко поглядела вслед сыну.
– Знаешь, Эльза, мне иногда становится страшно. Он в общем хороший малый. Но такое своенравие…
– Мальчику только шестнадцать! Он еще изменится…
– Ну, для тебя он всегда останется ребенком. А я боюсь, что чрезмерное образование испортит мне сына.
А сын уже мчался в гимназию.
Во дворе Фридрих врезался в толпу сверстников.
– Эй, Вилли, Фред, идите сюда! – В уголке у забора Фридрих открыл ранец и, оглядевшись, вытащил растрепанный томик. Братья Греберы боязливо потянулись к книге.
– «Разбойники» Шиллера?
– А если дома найдут? – Греберы знают: их друга уже не раз жестоко наказывали за найденный у него светский роман.
Фридрих гордо и беззаботно отмахивается:
– Ну, ладно, ладно! Лучше послушайте. – И читает, чуть понизив голос.
Дежурный преподаватель останавливается вблизи, прислушивается. Что-то чересчур светский слог.
Вилли Гребер незаметно толкает чтеца:
– Теперь давай повторим псалом.
Учитель, успокоенный, удаляется: дети местного пастора Гребера, конечно, не станут слушать предосудительное. И Энгельс тоже из весьма уважаемой семьи. Хотя, говорят, доктор Клаузен – подумать только! – на уроках сам рассказывает детям о светских книгах…
Звонок позвал учеников в классы. Учитель литературы и истории Клаузен, легко шагая в проходе между партами, начал беседу о немецкой народной поэзии. В классе напряженная тишина.
Рассказывая, Клаузен привычно обращается к Фридриху Энгельсу. Этот один из самых младших в классе учеников давно заинтересовал его. Он так оригинально, так самостоятельно мыслит! Мальчик явно одарен…
Перед звонком учитель останавливается возле Фридриха.
– Я говорил о тебе с директором. Ему понравилось твое последнее стихотворение. Может, прочитаешь его на вечере?
– Хорошо, доктор Клаузен.
Сегодня договорились идти на Вуппер.
– На Вуппер! На Вуппер! – Они мчались к реке. День холодный; купальщиков не видно. Только два судейских чиновника спорят о чем-то на берегу. Ребята подошли поближе.
– Нет, мой дорогой. Я не Зигфрид Нибелунг, не герой эпоса и вообще не герой, – один из чиновников нервничает. – Пусть я проиграл пари, но в воду я не полезу.
– Боишься?
– Боюсь!
Фридрих, усмехнувшись, шепчет Вилли:
– Чиновничек боится холодной воды, как будто у него бешенство.
Друзья хохочут.
… – Эй, Фридрих, осторожней, не лезь так высоко!
Утес навис над рекой, отбрасывая на нее длинную причудливую тень.
Фридрих подошел к самому краю, заглянул вниз. Вода казалась далекой и черной. Чуть стеснило дыхание. Он глубоко вздохнул, с силой оттолкнулся ногами и вошел в воду почти без всплеска.
По дороге
Неказистые эльберфельдские дома тянутся безликой стеной. Но вот уже мост. Облокотившись о перила, Вилли мечтает:
– Получим аттестаты зрелости и поедем в Боннский университет…
Фридрих, подскочив, садится на перила.
– По-моему, нужно ехать в Берлин. Все наши лучшие преподаватели учились там. А поэты? Писатели? Издательства? В Берлине, милые мои, в Берлине…
Он умолкает на минуту. Потом тихонько добавляет:
– Конечно, далеко от дома… Но, может быть, это и лучше?
За мостом пути их расходятся.
Фридрих идет, насвистывая лихую песенку и любуясь рекой. По вот сапоги застучали о камни мостовой. Потянулись низкие помещения ткацких фабрик, высокие заборы. Фридрих много раз видел, как работают ткачи. Суровые, изможденные, очень молчаливые люди. Они нанимаются на фабрики целыми семьями, и дети работают рядом, такие же суровые и молчаливые.
Фридрих свернул к реке и наткнулся на мальчишку лет шести. Тот сидел на берегу, завороженно глядя на воду. У него были огромные глаза, скорбные и мудрые. Маленькие руки по локоть в краске. Краска так прочно въелась в кожу, что издали ее можно было принять за перчатки. «Работает в красильне», – понял Фридрих и тихо окликнул:
– Эй, малыш!
Тот стремительно вскочил и отпрянул.
– Я не убежал, герр… Мне герр мастер позволил… – На бледном личике этого маленького старичка бился такой страх, что Фридрих стиснул зубы.
– Ты чего испугался? – с трудом спросил он.
Мальчишка вздохнул, и краска медленно проступила на его щеках.
– Так вы… не оттуда? – Он кивнул в сторону фабрики.
– Нет, я не оттуда… Слушай, ты, может быть, голодный? – Фридрих сказал первое, что пришло в голову, но увидел, как у мальчишки дрогнуло лицо. – У меня вот тут булка есть. Хочешь? – Он расстегнул ранец.
Мальчишка отвернулся.
– Ты бери!
– А вы… как же?
– Бери, бери!
Мальчишка робко протянул руку, взял булку и откусил сразу такой большой кусок, что Фридрих засмеялся.
– Тебя как зовут?
– Фридрих.
– О, тезка значит! Слушай, тезка, ты часто сюда приходишь?
– Прихожу… иногда.
– Ну вот и я здесь гуляю… тоже иногда. Если ты согласишься со мной дружить, я тебе буду приносить булки. Хоть каждый день! Договорились?
– Угу… – Мальчишка жевал.
– Ну, будь здоров!
Мальчишка вдруг протянул руку, словно хотел удержать его. Потом тихонько сказал:
– До свидания.
И уже уходя, Фридрих услышал робкое:
– До завтра!
Фридрих часто будет приходить сюда, на берег Вуппера, и вызывать тезку условным свистом. И много услышит от него такого, от чего бессильно и горько будет сжиматься сердце.
Задумавшись, он чуть не столкнулся с лютеранским проповедником в черном, наглухо застегнутом сюртуке. Следом торопилась паства – парни в таких же темных долгополых сюртуках, с гладко зачесанными на пробор волосами, и молодые семинаристы с постными лицами.
У здания редакции «Барменской газеты» Фридрих обогнал долговязого субъекта лет сорока и вновь развеселился. На фоне барменской публики человек этот выглядел легкомысленно: красный сюртук, кокетливая зеленая шляпа, в руке – цветок.
– Ну, как вам понравились мои стихи во вчерашнем приложении? – томно допрашивал он своего собеседника.
«Горничные рыдали от восторга», – мысленно ответил Фридрих, вспомнив, как хохотал над любовными виршами местного поэта. А спрашиваемый, промычав что-то неопределенное, вдруг заметил:
– Между прочим, у вас появился опасный конкурент. Редактор собирается печатать стихи господина Фрейлиграта.
– В самом деле? – огорчился господин в зеленой шляпе. – Но, вероятно, он долго здесь не задержится: быть хорошим поэтом и хорошим конторщиком… невозможно.
– Не скажите. Господин Эйнер говорил, что это его самый добросовестный и способный приказчик.
– И все же… Ну был бы он хоть чиновником, как Гёте… Но поэт, литератор – и вдруг приказчик?
«Дубина ты, братец!» – вздохнул Фридрих, шагая дальше. Стихи Фрейлиграта знает вся Германия. Они так музыкальны, что их хочется петь.
У солидного каменного дома с вывеской «Эйслер и сыновья» Фридрих замедлил шаг, заглянул в окно. За какой из конторок сидит поэт?
– О, Энгельс, ты что тут делаешь? – учитель французского языка из его старой школы в Бармене, Шифрин – автор известного во всей Европе учебника, улыбаясь, протягивал ему руку. Рядом с ним учитель литературы Костер.
Фридрих не успел ответить. Из конторы вышел молодой человек, худощавый и стройный.
– Опять опоздал, Фрейлиграт! – воскликнул Костер.
– Зато теперь я свободен!
Вслед за Фрейлигратом из конторы вышел молодой купчик. Он неуверенно топтался рядом с поэтом, видимо, страстно желая, но не решаясь принять участие в литературной беседе.
– Вы хотите что-то сказать? – повернулся к нему Фрейлиграт.
– Я только… – Купчик смутился. – Я хотел сказать, что ваша «Прогулка по морю» – прекрасные стихи.
– Вот как? Лестно. Что же именно вам в них нравится?
– Что они зовут… зовут… – путался купчик.
– Куда же?
– Подальше от Германии, – упавшим голосом ответил незадачливый ценитель поэзии.
Все расхохотались, и Фридрих громче всех.
– А вы не согласны? – вдруг неожиданно обратился к нему поэт.
– Не согласен! «Прогулка» ведь навеяна «Белоснежкой», немецкой народной сказкой. Так что если она и «зовет», – насмешливый поклон в сторону купчика, – то отнюдь не за границу.
Все снова засмеялись, и, откланявшись, Фридрих ушел.
– Любопытный, должно быть, паренек, – сказал, глядя ему вслед, Фрейлиграт.
– Прирожденный лингвист, – заметил Шифрин. – Я получил истинное удовольствие от занятий с ним. Французский и английский он знает теперь не хуже меня.
Фридрих подходил к дому, все еще вспоминая разговор с Фрейлигратом. Это был первый встреченный им большой поэт. Хорошо бы показать ему свои стихи.
Мир за стеной дома
…Вечер. Фридрих склонился над учебником. Хорошо, что удается быстро ухватить основную суть урока и не тратить время на зубрежку. Задумавшись, он рисует на полях тетради древних воинов. Он придает их лицам жестокое, коварное выражение, любуется своей работой и улыбается: все воины похожи на приятелей отца. Тут же карандаш выводит линии корабля, идущего на всех парусах. Фридрих открывает шкаф и вытаскивает из заветного угла тетрадь со стихами. Скрип двери заставляет мгновенно повернуться. Один за другим в комнату проскальзывают, словно гномы, младшие братья и сестры.
– С чем пожаловали, господа?
– Поиграй с нами…
– И сказку расскажи…
– И научи стойку делать…
– Уф! Ну ладно, пошли в сад!
Едва он вернулся в свою комнату, как его позвали вниз: пришли гости.
Почти каждый вечер у них собираются владельцы местных прядилен, деловые люди, братья по религии. Их жены благосклонно поглядывают на Фридриха: первенец фабриканта Энгельса – завидный жених для дочерей. Фридрих присоединяется к сверстникам, вступает в оживленный спор о лошадях.
За ужином начинается разговор о новой пароходной компании. Это довольно выгодное вложение капитала… Да вот аристократы-чиновники из Берлина почему-то чинят препятствия.
– Вы слышали, говорят, господин Гревитц читает светские романы?
– Какой ужас! Безбожник!
– А господина Куртменгеса третьего дня видели в Эльберфельде на концерте! Такой, казалось, приличный человек был.
– Боже, как погрязают люди в грехе!
– Ну, а я приметил это за ним, еще когда он сшил себе сюртук с синеватым отливом. Такому вертопраху ни один сын веры не должен оказывать кредит!
Расправившись с конкурентом, переходят к разговорам о главном враге – о рабочих.
– Эти негодяи немедленно пропивают все, что получают.
– А бог с кого спросит? Ох, грешник я: слишком много плачý.
Фридрих смотрит на эти благообразные физиономии и вдруг вспоминает лицо того мальчишки, своего тезки. Голодные глаза, худые черные пальцы… Ах вы лицемеры! «Платим много»!
Фридрих почувствовал, что если послушает эту беседу дальше, то не сможет сдержаться. Лучше уйти.
У входа в темный винный погреб висит зажженный фонарь. Фридрих подхватывает его и, высоко подняв перед собой, идет в глубь сада. Пожилая служанка, несущая в подоле фартука на кухню фрукты, едва не роняет их. Господи помилуй, куда это он с огнем, ведь еще совсем светло!
– Господин Фридрих, чего это вы ищете?
– Че-ло-ве-ка!
– Спаси и помилуй нас, господи! – ахает женщина и бросается в дом за хозяйкой.
Фридрих опускается на скамью под яблоней и закрывает глаза. Где вы, любимые герои и советчики?
Вот появился белокурый гигант Зигфрид. Тяжел был бой с драконом, и устал Нибелунг, но в глазах его отвага. Кто это справа с боевым луком в руках? Здравствуй, вольнолюбивый стрелок Вильгельм Телль! Блеснули среди деревьев рыцарские доспехи… Здравствуй, рыцарь печального образа, Дон-Кихот из Ламанчи! Он немного смешон своим серьезным видом. Фридрих вглядывается в его лицо и усмехается. Сегодня он чем-то напоминает знакомого парня – Фридриха Энгельса из Бармена…
– Сынок, где ты? – голос матери полон тревоги.
Фридрих поднимается, идет на зов. Первая звезда загорелась в светлом небе. Наверное, уже девять, и гости ушли… Он целует любящие и добрые глаза мамы. Все в порядке. Не надо тревожиться.
И поспешно уходит к себе в комнату. Где взять силы справиться с душевными бурями? Мать волнуется… У них дружная семья, дом – полная чаша. Плыви в этом русле – и познаешь покой. А мир за стеной дома?
Какой? Тот, что он знает из книг? Или другой, настоящий, где работают и голодают сотни таких малышей, как тот тезка?
Фридрих рывком поворачивается к распятию:
– Господи, где же справедливость?
Никто в этом доме не начинает и не кончает дня, не помянув бога, не сославшись на него, не пригрозив им.
Верят в бога родные. Верят и друзья, Греберы.
И отец, позвав его к себе в кабинет несколько месяцев спустя, как обычно, начал разговор, помянув имя божие:
– С божьей помощью, сын мой, тебе хватит образования. Я написал директору гимназии, что ты не будешь заниматься в выпускном классе. Пора приучаться к делу.
Решение отца обрушилось неожиданно, ошеломило. Мечты об университете, о профессии литератора? Все зачеркнуто, все затоптано: отец решил…
Фридрих заходит в контору отца и оглядывает ее теперь внимательнее, чем раньше, когда видел себя в мечтах студентом. Низко склонились над столами служащие. Вот где-то здесь будет и его конторка. Фридрих горько усмехается. Наследник фабриканта Энгельса должен пойти дорогой отца, никуда не сворачивая.
А стихи? «Приказчик – и вдруг поэт. Это несовместимо», – вспоминает Фридрих где-то слышанные слова. А как же Фрейлиграт? Доверенный приказчик фирмы «Эйслер и сыновья» продолжает писать отличные стихи, и их публикуют крупнейшие литературные журналы Германии.
Фридрих немного повеселел: останется и у него время на стихи.
15 сентября 1837 года он в последний раз идет в гимназию. Он читает Греберам свое «Выпускное свидетельство».
«…обращал на себя внимание учителей скромностью, искренностью, чистосердечностью и при хороших способностях обнаружил похвальное стремление получить как можно более обширное научное образование…»
Фридрих умолкает.
– А дальше что? – спрашивает Вилли и, взяв из рук Фридриха свидетельство, бормочет:
«…переходе к промышленной деятельности, которую ему пришлось избрать как профессию вместо прежде намеченных учебных занятий…»
– Все равно я буду учиться дальше. Не сейчас, так позже!
Греберы знают – это не похвальба.
Вскоре Фридрих впервые вошел в контору отца как ученик конторщика. Занял отведенное ему место и, получив от старшего приказчика поручение, склонился над столом.
Днем в конторе… Вечером встречи с Греберами, с вновь появившимися приятелями и среди них с шестнадцатилетним Георгом Веертом – учеником из торговой фирмы. Они читают вслух свои стихи, музицируют, иногда обсуждают политические события.
Проходит год. И отец принимает новое решение – Фридрих уедет в Бремен, будет работать в торговой фирме у знакомого купца Лейпольда.
Прощаясь, Фридрих отдает Греберам тетрадь со своими первыми произведениями: «Сохраните, может, понадобится еще».
В вольном городе Бремене
Ранним осенним утром 1838 года океанский парусный бриг вошел из Северного моря в устье Везеля. Еще немногим больше ста миль вверх по реке – и он, наконец, пришвартуется в родной гавани.
– Эй, приготовиться отдать паруса!
– Живо пошел!
Матросы стремительно взбираются вверх по вантам. Сегодня им работается необычно весело. Далек путь из Нью-Йорка в Европу. Много недель не были моряки дома в Бремене. Вот он появился, наконец, раскинутый по обе стороны Везеля. Высокие дома, словно звенья крепостной стены, встали у самой воды, опоясывая город. Домой, домой! Не забыть только помолиться в одном из соборов, вытянувших свои колокольни к небу, – в вольном городе Бремене никому не простят пренебрежения к господу богу.
Капитан брига – англичанин – у себя в каюте укладывает в мешок деньги и деловые письма. Тяжеловат мешок, адресованный господину Лейпольду. Капитан поднимается на палубу.
В это время из дома Тревенариуса – главного пастора церкви святого Мартина – вышел квартирант Фридрих Энгельс и направился в порт.
– Эй, поберегись!
Окрики, грохот, разноязыкая перебранка висят над причалами. В конторе порта всегда людно. Протолкавшись к служащему, Фридрих спрашивает, пришел ли бриг «Восход».
Услышав название, один из капитанов заметил по-итальянски своему помощнику:
– Посудина с таким именем только что швартовалась рядом с нами.
– Синьор, не будете ли любезны объяснить, где именно? – вдруг спросили рядом тоже по-итальянски.
Фридрих, вежливо поклонившись, ждал ответа. Оба моряка, услышав родную речь, наперебой стали пояснять.
Перепрыгивая через бочки и тюки, Фридрих по трапу взбегает на палубу «Восхода».
– Я служащий господина Лейпольда, – представился он капитану.
– Очень рад, – пробурчал капитан на ломаном немецком. Фридрих уловил акцент англосакса.
– Если капитан не возражает, мы можем перейти на английский.
Капитан Спринг улыбается: славный паренек. Хорошо, что не придется калечить язык этим варварским наречием гуннов.
Они идут узкими улочками, и Фридрих расспрашивает капитана:
– Не приходилось ли вам, сэр, встречать индейцев, живущих среди белых?
– Нет, пожалуй… А вот белого среди индейцев видел. Где это было?.. Ах, да, на Флориде. Безобидный парень, но туго ему там пришлось. Они так ненавидят белых, что чуть не ухлопали беднягу, когда он к ним заявился…
Они приходят в контору к самому открытию. Мешок сдан бухгалтеру; капитан получил расписку и стакан отменного рейнского вина. Молодой приказчик Энгельс садится за конторку и приступает к своим повседневным обязанностям. Он выполняет их методично и точно.
Пойти выпить кружку пива? Или кончить письмо Греберам?
Господин Лейпольд собирается в город. Можно отдохнуть и практиканту. Можно сделать и то и другое. Но прежде, пожалуй, лучше дописать письмо. Столько раз оно откладывалось!
Фридрих поставил на письме дату – февраль 1839 года – и только было начал писать, как появился толстяк Иоганн Бергман с двумя купцами в длиннополых, наглухо застегнутых черных сюртуках.
В ожидании хозяина они уселись поближе к протопленной с утра печке. Как знакомы все их разговоры Фридриху!
– Пастор Дирксен в проповеди категорически заявил: Солнце крутится вокруг Земли. А сын пришел из школы и говорит: учитель им сказал, что все наоборот.
– Гнать таких учителей в шею! Они всех детей развратят.
– Разврат, разврат. Кругом разврат. Вчера матросы с брига господина Пферда отказались грузить пеньку. Пусть, мол, им за это отдельно платят.
– О господи! Мало им, пропойцам! Не хватает!
– Я вчера ученика новенького послал к купцу Нагелю погасить вексель. Ну, думаю, нельзя же не проверить. Взвесил несколько талеров – так и есть, не хватает весу. Ну, я его и выдрал. Смотри как следует, что берешь. Господин Нагель, конечно, увидел, с кем имеет дело.
– Н-да! Беда, если возьмешь олуха…
Под рукой у Фридриха лишь листки с письмом Греберам. Он энергичными штрихами набрасывает на полях туповатую и хищную физиономию купца.
– Фридрих, ответь-ка этим господам – так, знаешь, сдержанно, по-английски конечно, – и отнеси на почту.
Хозяин протянул письмо и пошел навстречу гостям.
Возвращаясь с почты, Фридрих свернул на площадь, где разместились магазинчики, и открыл дверь в книжную лавку.
– Нет ли у вас сочинений Гёте? А не могли бы вы их выписать?
– Выпишу. Те, разумеется, которые не запрещены.
Двигаясь вдоль полок, юноша с трепетом кладоискателя отобрал несколько книг. Пробежал глазами страницу, другую. Черт побери! Размышления о подлости королей и дворян с фактами, с доказательствами! Такие книги в Бармене ни за какие деньги не купишь! Он расплатился и помчался в контору.
Но вот бесконечному, казалось, рабочему дню пришел конец. Скорей домой. Читать!
– …Слушай, Фридрих, ты не боишься заболеть? – Сосед по пансиону – тощий юнец из Гамбурга Джордж Горрисен вошел в комнату и развалился на свободном стуле.
Фридрих вздохнул. Сейчас опять начнет проповедовать истинную веру. Что-то насчет мухи, которую нельзя мучить, даже если она ест наш сахар. Он назойлив, как эта самая муха!
Но на сей раз, видимо, муха не занимала юного проповедника. Вид у него мрачный и решительный. Помолчал, посопел и, нахмурившись, спросил:
– Слушай, тебе нравится пасторская дочка?
– Минни? Очень славная.
– Нет, я о другом. Ты на нее виды имеешь?
– Какие виды?
– Какие, какие! Ты что, маленький?
– Ах, ты вот о чем! – Фридрих усмехнулся. – Нет, «видов» у меня никаких нет.
– Ну да! А кисет она тебе вышила? Черно-красный с золотом?
– Ну вышила. Так я же и говорю, что она славная!
– Так нет видов?
Фридрих уже хохотал.
– Знаешь, тогда я, пожалуй, на ней женюсь.
– Да она за тебя не пойдет!
– Пойдет! Я ей скажу: «Хочу взять тебя в жены и тем дам тебе возможность исполнить свой долг перед богом».
Фридрих встал и обошел вокруг Джорджа, задумчиво его разглядывая.
– Сам придумал?
– Нет, это миссионер Винклер так учит.
– А ты любишь ее?
– А что?
– Ну, она же спросит!
– Вообще она такая… пухленькая, – размышлял Джордж. – Но ей этого говорить, наверное, не стоит. О, придумал! Я ей скажу, что бога в ней люблю.
– А она тебе ответит, что любит бога в ком-нибудь другом. Ну, чего смотришь? В каком-нибудь красивом парне! Ты взгляни на себя – какой из тебя жених?
Джордж ушел, сильно озабоченный, а Фридрих мрачно задумался. Да-а. Жалко девчонку! Джордж, конечно, осел ослом. И ханжа к тому же. Но он наследник очень солидной гамбургской фирмы. И преподобный папа Тревенариус прекрасно это знает. Черт возьми, сколько таких юных скотов в славном городе Бремене! И среди них приходится жить, с ними говорить, видеть каждый день их тупые, сытые рожи. А Фриц и Вилли в Берлине. В университете… Ну, ничего. Жизнь еще впереди!
Насвистывая, Фридрих достал из шкафа новый костюм. Вспомнил, как старший клерк ворчит: «Дельный парень, но элегантен, как шалопай!» Усмехнулся и особенно придирчиво выбрал галстук.
Сбегая вниз по лестнице, увидел Джорджа и Минни. Кандидат в женихи держал девушку за мизинец и что-то бубнил. Минни, опустив голову, слушала. Но во всей ее позе была такая скука, что Фридрих не выдержал. На цыпочках он вернулся к себе, схватил мелок и, снова сбежав по лестнице, стал набрасывать портрет Горрисена прямо на двери у него за спиной. Тупая, самодовольная физиономия, нелепо длинное туловище, кривые ноги… Служанка, проходившая мимо, взвизгнула:
– Ой, умора: это же господин Джордж!
– Что? Где? – В прихожую вошел еще один пансионер – немолодой художник, всегда всем недовольный. Присмотрелся, ухмыльнулся и, встав перед Фридрихом, серьезно сказал, дергая ус:
– Юноша, нужно учиться. Из вас выйдет неплохой карикатурист. Совсем неплохой. Только нужно работать и не убивать все вечера в «Унионе».
У калитки Фридрих все еще слышал громкий смех жителей пасторского дома и протестующие вопли Джорджа.
В «Унионе», как всегда, людно. Вино, карты, бильярд, разноголосый шум, дым коромыслом.
– Фридрих, иди к нам, – позвали знакомые практиканты.
– Сыграем следующую! – крикнули ему из толпы, окружившей бильярд.
Выпив стакан рейнвейна за здоровье приятелей и помахав издали рукой игрокам – «Потом приду!» – он прошел в глубь зала и подсел к столу, где лежали свежие газеты.
Здесь, кажется, собраны они отовсюду, куда только ходят корабли. Вот на итальянском. Слова его звучат нежно и певуче. Недаром почти все итальянцы поют. А вот испанский – он взял мадридскую газету. Даже когда произносишь слова про себя, они шумят, точно ветер в деревьях. И как совсем не похож на него французский – журчащий, капризный. Или голландский – такой уютный, будто дым от трубки…
Сегодня займемся португальским. Фридрих сел поудобнее, вынул записную книжку, небольшой словарь и надолго углубился в работу.
Каждый вечер он приходит в «Унион» и, не обращая внимания на шум, часами методически учит по газетам языки разных народов… Прошел всего год, а он уже довольно свободно читает и говорит почти на десяти языках.
Бывая в порту, он внимательно прислушивается к разноязыкому говору, вступает в беседы, стараясь уловить интонации чужого языка.
Ага, оказывается, португальский – очень любопытный язык: «пао», «ао» – он еще таких служебных слов нигде не встречал.
Португалия! Страна гор и крепостей. Вот он сбегает по сходням корабля в Лиссабоне:
«Синьору нужна гостиница?» – «Нет, мне нужна хорошая лошадь!» – «О, а я-то подумал, что синьор – иностранный путешественник». Он говорит на местном наречии свободно и совершенно не привлекает к себе внимания…
– Я вижу, ты уже не работаешь и с тобой можно говорить, – зазвучал рядом родной, немецкий. Высокий юноша с удивительно добродушным лицом подсел к столу, указав на соседний стул своему спутнику-подростку.
– Здравствуй, Торстрик! – улыбнулся Фридрих. Адольф Торстрик, веселый, умница, – пожалуй, единственный, с кем можно подружиться здесь, в Бремене.
Адольф, показывая на своего спутника, пояснил:
– Понимаешь, этот парень – мой младший брат – в диком восторге от твоих «Бедуинов» и обязательно хочет познакомиться с автором.
Фридрих привстал и, отвесив церемонно-шутливый поклон, обменялся рукопожатием с покрасневшим подростком.
– Познакомился? Ну, беги домой. А ты, Фридрих, кажется, приглашал меня сегодня в Певческую академию на концерт. Пора идти!
Энгельс хлопнул его по плечу:
– Ты прав, гражданин Торстрик! Нужно спешить!
Музыка великого Бетховена заворожила сразу. Предчувствие чего-то прекрасного и неожиданного заполнило все существо.
В памяти всплыло лицо брата Торстрика. «Бедуины»… Сейчас первые опубликованные стихи казались такими несовершенными. А тогда… Газетный лист и на нем строки:
…Пустыни гордые сыны
Вас забавлять пришли сюда.
И гордость их, и воля – сны…
Напечатаны… А как он огорчился, увидев, что редактор изменил концовку. Читал свои строки как чужие и отмечал: вот здесь надо было сказать иначе, а этого и вовсе не следовало писать…
Музыка стала гневной, похожей на штормовое море. Фридрих вглядывался в лицо дирижера – вдохновенное, с орлиным, гордым профилем. Потом набежали волны, и он увидел белого человека в окружении татуированных индейцев. Белый показывает им руки… На них следы оков. Но индейцы неумолимы, белые – их преследователи, им нет пощады…
Пусть нашу ненависть узнают…
Домой по пустынным улицам он возвращался, бормоча строки будущего стихотворения. Героем будет немецкий студент. Он боролся за объединение Германии, за свободу для немцев…
Германских юношей объединение…
Князьям… и королям внушало страх…
Его бросили в тюрьму. Заковали в кандалы… Но он бежал… Нет, его выслали… В Америку… На полуостров Флориду. Но индейцы увидели в нем лишь одного из своих врагов – белого захватчика…
И братьев грех… я должен искупить…
Долго ворочался Фридрих, стараясь уснуть, и не мог. Бессонницу наполняли строки. Он видел своего героя в крепости, в кандалах. Над дверью каземата навис хищный орел. Злобная змеиная головка увенчана золотой короной. Фридрих зажмуривается, стараясь отогнать видение прусского герба. Но орел не исчез. Теперь он держит в когтях табличку с огромными буквами: «Запрещено».
Фридрих сел на кровати. «Запрещено!» Разве только цензоры мешают свободно мыслить? А спесивые бюргеры? В Бармене и в Эльберфельде, куда ни шагни, везде тот же частокол: не сметь думать о мирском! Не сметь думать о нищете народа! Что?! Подвергать сомнению священное писание?! Безбожник! Щенок!
Как душно! Фридрих распахнул окно и подставил лицо ночному ветру.
Кто посмел?
– Господа… это… это возмутительный поклеп! – восклицал несколько месяцев спустя в Бармене господин в зеленом сюртуке и шапочке. Стоя посреди книжной лавки, он читал свежий номер «Германского телеграфа». Его непрерывно толкали все новые и новые покупатели, пробиравшиеся к прилавку:
– Дайте «Германский телеграф».
– Мне «Телеграф», пожалуйста.
– Где эта статья?
– Как, как называется? «Письма из Вупперталя»?
После первых же прочитанных строк – негодование:
– Да как он смел так о нас! Осрамил на всю Германию!
Кто этот Фридрих Освальд, осмелившийся обнажить нутро вуппертальского «общества», жестокую хватку эксплуататоров?
– Говорят, это какой-то бременский ученый.
Редактор «Германского телеграфа» ни на минуту не сомневался, что автор статей – человек, умудренный жизненным опытом. Он был потрясен, узнав, что написал их девятнадцатилетний ученик из торговой фирмы – Фридрих Энгельс.
Интересно, что скажут о статье Вилли и Фриц Греберы?
– Вам письма, господин Лейпольд, – услышал Фридрих голос почтальона.
– А мне?
Почтальон добродушно похлопал по сумке: паренек приветливый, не то что остальные купчики, отчего бы не захватить ему с почты его личные письма? Вот из Бармена. Из Берлина.
А, из Бармена – это от Бланка. Он один знает, кто такой Фридрих Освальд.
Хозяин углубился в изучение полученных фактур, и письмо из Бармена легло на конторку ученика. Ага, проняло, значит, вуппертальцев, и они рыщут в поисках автора «Писем»? Бедный Фрейлиграт – они подозревают его…
Если узнает отец… Срочно написать Гуцкову, чтобы тот не называл никому его настоящей фамилии. А Греберам Бланк все-таки рассказал. Ага, вот они пишут о статье. Испугались малыши! Не понравилось. «Этот Освальд многое придумал…» А вот о библии. В прошлом письме Фридрих поделился с ними сомнениями: «В библии встречаются столь явные противоречия… Почему мы должны слепо верить?» Отвечают: «Буквоедство…», «Свобода духа – в отсутствии возможности сомнения!» Боже, ну и чушь!
– Энергичный выпад! Так! Хорошо, господин Энгельс!
Бесстрастное лицо учителя фехтования, швейцарца, подобрело. В пятый раз приходит этот Энгельс в зал и уже догнал тех, кто начал заниматься раньше.
Фридрих яростно наступает, стараясь достать противника учебной рапирой. Иногда из-под маски нападающего глухо звучат отрывистые восклицания. Партнер, отскакивая, удивленно спрашивает:
– Вы мне?
– Да нет, бог мой! Продолжайте, пожалуйста…
Откуда его напарнику знать, что в раздевалке в кармане сюртука Энгельса лежит письмо от Греберов, разозлившее его до предела.
Фридрих остановился у книжной лавки, вошел, спросил хозяина. Полусонный ученик отложил газету и стал подниматься на второй этаж. В ожидании Фридрих взял оставленную учеником «Евангелическую церковную газету». Один из заголовков привлек внимание. Бог мой, что за жалкая стряпня! Ученый пришел к выводу, что легенда о всемирном потопе геологически не подтверждается, и за это его смешивают с грязью и собираются отлучить от церкви. Но ведь это данные науки! И злоба против них бессильна…
Заскрипела лестница, в лавку спустился хозяин. Увидев Энгельса, кивнул, из чуланчика за прилавком извлек книгу и, сдунув воображаемую пыль, протянул покупателю:
– Пожалуйста, то, что заказано. «Жизнь Иисуса». Автор – богоотступник Давид Штраус, прости, господи, мои прегрешения.
Шумно распахнулась дверь, и в лавку ввалился упитанный детина лет двадцати пяти, с загнутыми кверху кончиками усов. Похлопывая витым хлыстом по сапогу, спросил:
– Ну, книжный червь, приготовил?
– Да, господин барон. Я постарался. Сейчас принесу.
Из того же чуланчика был извлечен небольшой альбом. Схватив его, барон, ухмыляясь, стал рассматривать непристойные рисунки:
– Ух ты! Ну мастера эти французишки! А?! Взгляните-ка, юноша!
Он сунул раскрытый альбом к лицу Фридриха.
– Благодарю вас. – Фридрих брезгливо отодвинул альбом. – Мне это не интересно. Наверное, потому, что не имею чести быть дворянином.
Барон оторопел. Что мальчишка хочет сказать? Кажется, он его оскорбил… Но связываться нельзя: скандал может дойти до баронессы.
Все же как-то ответить надо, и барон презрительно обронил:
– Вот именно!
Когда он ушел, хозяин поправил очки и вздохнул:
– Бездельник, развратник, а все ему кланяются…
– Почему же?
– У него огромные родственные связи при ганноверском дворе! Министр юстиции – двоюродный дядя. Кузина замужем за министром двора… Могу уверить, вы себе нажили серьезного врага… Если он захочет, он вас из-под земли достанет.
Насвистывая «Марсельезу», Фридрих шагал домой.
Нажил себе врага… Эти безмозглые дворяне… И попы – враги всего народа, всей Германии…
– Откройте свободному гражданину Бремена! – Пьяный сосед пастора Тревенариуса перестал колотить в дверь и поднял глаза к небу:
– Благодарю тебя, боже, что ты не создал меня ни ольденбуржцем, ни ганноверцем, ни евреем, ни французом…
Пьяные выкрики соседа неслись в открытое окно. Фридрих посмотрел на библию. Ну, господи, как же так? Ты не велишь обидеть муху, ворующую наш сахар. Почему позволяешь презирать твоих же сыновей оттого только, что они иной нации или религии? Где она, твоя хваленая справедливость и любовь к людям? Молчишь? Тогда поищем ответа на земле.
Час за часом уходит ночь. Фридрих читает книгу Штрауса. И все больше убеждается: Христос никогда не существовал.
Узнав о впечатлении Фридриха от книги Штрауса, Фриц и Вилли молча перекрестились: еще одна душа потеряна для веры. Но дальше… О господи! Фридрих пишет: если попы лгут, почему же они имеют такую силу? Кто поддерживает этих лжецов, перед которыми преклоняются отец, его друзья? Кто душит любую свободную мысль? Король! Этот высокопоставленный дворянин – «высочайший сопляк!».
Братья потрясены.
Дуэль
А новые статьи Фридриха в «Германском телеграфе», которые Греберы отныне узнают по подписи «Ф. Освальд»? Эти статьи раздражают не только их.
– Нет, это чудовищно! Почему магистрат разрешает, чтобы этот гнусный журнал лежал вот так свободно не только здесь, но и всюду?
Молодой господин с лысинкой потрясал новенькой книжкой журнала.
В распахнутую дверь, заглушая его голос, донесся шум ливня. Вместе с другими прохожими, застигнутый дождем, заскочил в зал и Энгельс. Стряхивая с одежды воду, он огляделся – это кафе посещают столпы местного общества. Сейчас здесь почти пусто. Только двое за одним из столиков. Один из них, лысоватый, возвысил голос:
– Нет, вы послушайте, что этот Освальд себе позволяет! Невинная литературная статья о закрытии «Дворянской газеты». Но что в ней написано?!
Фридрих сел за соседний столик и заказал пиво.
Лысый господин читал вслух:
– «…дворянство, которое образовалось из чистых источников, бивших с высот разбойничьих замков…» Или это: «…дворянство… нисколько не лучше черни». А?
– Жалкий писака, посмел бы он сказать это вслух, – процедил второй.
Фридрих присмотрелся: ба, да это господин барон, любитель пикантных картинок! Что ж, приятно, когда твоя стрела попадает в цель. Фридрих с любопытством поглядывал на своих соседей: что, рыцари, голубая кровь, не нравится?
А лысый бушевал.
– Вы посмотрите, барон, сколько здесь черни! Расселись, будто это их кабак.
Перехватив веселый взгляд Энгельса, он вдруг спросил:
– Чего уставился, щенок?
– Любуюсь! Что за манеры! Сразу видно аристократа.
– Как вам нравится, господин барон… – задохнулся лысый. – Вчерашний раб наших отцов пытается учить нас!
– А вчерашний день уже прошел. Кончился. Нет у вас больше рабов, господа дворяне.
– Зато у дворянина по крови есть хлыст, которым можно проучить зарвавшегося плебея! – угрожающе протянул барон.
Фридрих побледнел.
– Ну что ж, когда в жилах кровь живодера…
Лысый вскочил:
– Этого нельзя допустить! Когда раб забывает, что в государстве он всего лишь навоз…
Пощечина едва не сбила его с ног. В кафе стало совсем тихо. Барон отскочил… Лысый, стиснув зубы, мычал:
– Меня ударить… Я убью его! Убью!
Противников окружили.
– Господа, прошу вас! Только не у нас… Только не здесь… – испуганно метался официант.
– Вы дадите удовлетворение господину фон Краценау, – процедил барон. – Притом немедленно!
– С удовольствием. Постараюсь научить его вежливости, – поклонился Энгельс. Только по бледности можно было догадаться о его гневе.
Он явился к месту поединка точно в назначенное время. Лязгнули столкнувшиеся клинки шпаг. Как пригодились уроки знаменитого швейцарца! Раз! Он едва успел парировать удар, нацеленный в глаз.
В то же мгновение, не давая противнику опомниться, Фридрих сделал ложный выпад. Защищаясь, тот на какую-то долю секунды открылся. Мелькнула шпага, и на низком лбу господина фон Краценау загорелся шрам, похожий на клеймо.
Еще удар, и шпага вылетела из руки Краценау.
– Вот так-то, малыши. – Энгельс приподнял крышку конторки, взял конверт и написал адрес Греберов. Прежде чем запечатать письмо, еще раз прочел строки о вчерашней дуэли. А что, знатно он отделал высокородного хама! Воспоминания о дуэли все еще волновали, но уже не так, как вчера.
– Энгельс! Господин Лейпольд сказал, чтобы вы написали письмо в Мадрид.
– Хорошо. Где накладная?
Мелькают костяшки на счетах: трак… трик… трак… трик… трак…
Мысли текут медленнее. Выведя в итоге последнюю цифру, Фридрих задумался.
Нет, он вовсе не жалеет о дуэли… Но это все не то…
Размашисто написал по-испански: «Многоуважаемый господин Фернандес».
Жирная чернильная капля легла на бумагу, поползла. Фридрих поднял перо, держа его как копье. Вот оно, его оружие. По совести, оно неплохо послужило: статьи и стихи в «Литературной газете» и «Телеграфе» славно разворошили этот муравейник. Бланк даже позавидовал.
Фридриху вдруг представился Бармен, их гостиная, злые глаза «братьев по вере»… Бр-р-р! Он-то вырвался из этой тюрьмы, но Бланк и другие все еще заперты в ней. А что? Разве он не может им помочь?.. Нужно попробовать.
В книжной лавке, как всегда, людно, никто не обращает на него внимания.
– Добрый день, господин Фихте. Мне нужны книги по этому списочку.
Книготорговец, шевеля губами, прочел, взглянул поверх очков на покупателей, рывшихся на полках, перевел взгляд на юношу. Тот бесстрастно рассматривал книги на прилавке. Нагнувшись и понизив голос, господин Фихте с интересом спросил:
– Молодой человек, вы случайно не цензор?
– Ну что вы! – любезно откликнулся Фридрих.
– Странно! Такой полный список запрещенных книг…
Фридрих терпеливо ждал. Он знал: прелюдия нужна, чтобы запросить побольше.
Уже заворачивая книги в пакет, хозяин заметил:
– Может, вам, молодой человек, картиночек поискать? Ну, знаете, этих самых? Они, правда, тоже запрещены и достаточно дороги, но, поверьте, за сотню их куда меньше кара, чем за одного «Менцеля-французоеда».
Голос его звучал искренне.
– Ах, если бы вы предложили мне их с самого начала, – усмехнулся Фридрих.
На зимней обледеневшей мостовой у самых дверей лавки пожилая служанка потеряла равновесие, взмахнув кошелкой, вскрикнула. Энгельс подхватил ее. Пакет с книгами скользнул вниз, бумага развернулась… Благословляемый женщиной, Энгельс подобрал книги, выпрямился и в нескольких шагах от себя увидел барона. Тот указывал на него стоявшему рядом чиновнику и что-то тихо говорил…
Фридрих, словно не заметив их, направился к рыночной площади, вошел в крытую галерею и смешался с толпой.
Спустя некоторое время извилистыми узкими улочками он подходил к порту. Отыскал суденышко, готовое к отплытию. Вместе с деньгами вручил хозяину пакет.
– Передайте лично, в собственные руки… Адрес помните?
Прощаясь, он взглянул на небо. Тучи такие же свинцовые, как волны за бортом.
– Похоже, идет крепкая буря?
Бородатый шкипер сбил назад непромокаемую шапку.
– Э, господин студент! В такую погоду только и ходить с моим товаром. – Он показал на забитый тюками трюм. – Ни одна таможенная ищейка не сунется.
Фридрих соскочил на причал, помахал рукой вслед суденышку. «Смелый парень этот контрабандист, – подумал он. – На пирата похож. Деньги-то он берет немалые. А не будь всех этих лоскутных государств?.. Выходит, мошенники и короли наживаются на одном и том же».
По трапу океанского парусника поднималась вереница плохо одетых, продрогших мужчин, женщин, детей…
Эмигранты. Им не нашлось места на родине, и короли милостиво отпустили их.
Ненависть подступила к горлу Фридриха, ненависть – в строках его писем Греберу: «О, я мог бы рассказать тебе интересные истории на тему о любви государей к своим подданным. От государя я жду хорошего только тогда, когда у него гудит в голове от пощечин, которые он получил от народа, и когда стекла в его дворце выбиты революцией».
Вильгельм Гребер пытается урезонить друга: зачем вмешиваться в политику? Не разумнее ли жить, не подвергая себя опасностям?
Черт возьми! Эх, Вилли! Ну, что ж! Ты-то, конечно, получишь сельский приход, будешь мирно прогуливаться каждый вечер с госпожой попадьей и маленькими поповичами. Будущее, достойное зависти! Такая сила духа, мужество… Эх, герои! Его насмешки беспощадны в этом – одном из последних – письме.
Он запечатал его и задумался. Уходит дружба… уже ушла. Он и представить себе не мог, что это так больно – потерять друга. Как похоронить… Но другом может быть единомышленник – это он знал твердо. Только единомышленник!
Он перелистал свежий номер «Телеграфа».
Его статья будет напечатана в следующем, а здесь… Ух, как интересно! Немцев учат не верить церковникам… Покончить с ублюдочными княжествами и создать единую Германию, свободную от произвола короля. Авторы – Бауэр и Кеппен. Бауэр и Кеппен… Нет, он вовсе не одинок!
Фридрих зашел на почту и обнаружил посылку из дома. В ней оказались томики с сочинениями Гёте. Это мама прислала ко дню рождения. Ему же сегодня исполнилось ровно двадцать лет! Ах, какой подарок! А мама-то, мама… Решилась! Узнали бы в Бармене…
Шумно влетел он в пасторский дом и был встречен приветственными криками. Хозяева и пансионеры тоже отмечали день рождения своего любимца. Минни застенчиво преподнесла ему вышитый в его любимые цвета кошелек. Еще один! Да, Джордж, плохи твои дела!
Господин Тревенариус торжественно распахнул перед именинником дверь в винный погребок. Там есть заветная полка со старым вином. Они отберут парочку бутылок…
До позднего вечера в пасторском доме было шумно. Гремела музыка, слышались песни…
Перед сном Фридриха потянуло на улицу, к реке. Он долго шел по набережной. Остановился. Облокотившись на перила, смотрел на готовый к отплытию парусный бриг. Мысли были невеселые… Нет, отец, пожалуй, добровольно никогда не отпустит его в Берлин учиться. А там, наверное, он встретился бы с Бауэром, Кеппеном. Интересно, с кем они сейчас беседуют?..
На Шютценштрассе
– Добро пожаловать, доктор Кеппен! – В этот зимний вечер 1840 года хозяйка дома на Шютценштрассе в Берлине приветствовала очередного посетителя как доброго знакомого.
– Здравствуйте! Маркс дома?
– Дома, дома. Входите, пожалуйста. Сейчас только к нему прошел доктор Рутенберг.
Закрыв двери, она посмотрела вслед гостю. Тот шагал по лестнице через две ступеньки.
– Ишь торопится… Ведь вот подумать – кто ее постоялец Маркс? Студент. Совсем юнец, еще только, кажется, год, как совершеннолетие отметил. А кто ходит к нему? Ученые! Этот вот сам учебники пишет. Доктор Рутенберг преподает. Да что уж говорить! Господин Бауэр из университета – приват-доцент, чуть ли не профессор – дневал и ночевал у Карла, пока не уехал в Бонн.
Как всякая уважающая себя хозяйка меблированных комнат, она знала всю подноготную не только постояльцев, но и их приятелей. А наверху послышался веселый голос Карла:
– Входи, входи, давно ждем!
Кеппен сбросил пальто и шлепнул о стол принесенную рукопись. Рутенберг в комическом страхе воздел руки.
– Пощади!
Кеппен снисходительно махнул рукой.
– Можешь не слушать. Я пришел читать Карлу. А ты, так сказать, «персона нон грата».
Карл улыбаясь слушал шутливую пикировку друзей. Ему казалось, что он знает их давным-давно.
Они познакомились около трех лет назад. Тогда, в пансионе, он вдруг почувствовал себя совсем плохо, и перепуганная хозяйка вызвала врача.
Тот обошелся с юношей сурово.
– Хотите выкарабкаться – вон из города. В деревню, на курорт. На месяц, два, три. Гулять, гулять и еще раз гулять!
– Но заниматься можно?
– Юноша! Никаких занятий. Категорически!
И Карл перебрался за город.
Он взял с собою лишь альбом с робкой надписью на первой странице: «Народные песни для моей сердечно любимой Женни». Новые строки из неаполитанской народной песни появляются на листках:
Тебе дарю я сердце,
А ты отдай свое мне…
Легко запретить заниматься! А куда деться от чувства пустоты, которое появляется, когда нельзя читать? И Карл не выдерживает. Разыскав читальню, он решительно открывает массивную дверь.
Что взять? О, книга профессора Гегеля. Знакомое имя. Профессор читал лекции по философии в их университете:
– Идеал государственного строя – прусское королевство; в нем воплотилась «высшая» сила – дух.
Профессор пытался доказать это с помощью науки древних греков – диалектики – и пришел к выводу: во все времена в мире все меняется, все развивается. Что-то старое отмирает, и ему на смену рождается новое…
Гегель?.. Ну, что же, надо взять. Карл еще ничего не читал из его работ. Говорят, Гегель резко выступал против тех, кого до сих пор изучал Маркс.
Первая же книга захватывает. Он разыскивает вторую, третью и читает запоем. Какой там отдых!
– Извините, где вы в этой глуши достали трактат Гегеля?
Незнакомый человек лет тридцати, улыбаясь, ждал ответа. Гуляя по парку, он присел отдохнуть рядом с Карлом. Случайно глянул в сторону соседа, узнал книгу и обрадовался.
– Позвольте представиться: доктор философии Адольф Рутенберг – преподаватель кадетского корпуса.
– Карл Маркс, студент…
Разговор сразу стал оживленным. Рутенберг оказался страстным последователем Гегеля. Из учения старого философа он сделал вывод, что легенды о боге лживы. Он и его единомышленники назвали себя «младогегельянцами» и объявили войну церкви. В статьях, книгах, публичных выступлениях они бичуют церковников за ложь, за преследования инакомыслящих.
На следующий день новые знакомые опять встретились и потом уже ежедневно отправлялись вместе гулять. Рутенберг оказался веселым и необыкновенно интересным собеседником. В Берлин они возвратились близкими приятелями.
– Подожди. Я еще познакомлю тебя с нашими «из Докторского клуба», – пообещал Адольф.
Ноябрьским вечером 1837 года стук в дверь комнаты заставляет Маркса оторваться от книги.
Вошел Рутенберг.
Итак, если Маркс не раздумал познакомиться с членами «Докторского клуба», то пусть одевается.
Раздумал? Как бы не так! О друзьях Рутенберга по клубу Карл слышал еще в Трире от отца. Говорят, они интересны, талантливы и вообще… Пошли быстрее!
Через полчаса они были в кафе Штехели. Швейцар с поклоном принял у них шляпы и трости.
Через общий зал, где обедали случайные посетители, Рутенберг провел Карла в большую комнату. Стены ее, обтянутые тканью, отливали багряным пламенем.
За столиками играли в шахматы, читали, ели. Комнату наполнял веселый разноголосый шум.
– Вот здесь и проходят жаркие диспуты нашего клуба, – объявил Адольф.
Карл огляделся и узнал приват-доцента Бауэра, чьи лекции он с удовольствием слушал в университете.
Здесь, в клубе, знаменитый исследователь евангелия – признанный глава. Вокруг него всегда много слушателей. Рядом с членами клуба – педагогами, журналистами, учеными – «непосвященные»: бюргеры, актеры, студенты.
У стойки с газетами и журналами высокий господин, посасывая трубку, иронически поглядывает на восторженную аудиторию. Заметив Рутенберга с незнакомцем, он приветливо кивает и пробирается к ним.
– Познакомьтесь, наш юный единомышленник Карл Маркс из Трира. Я говорил тебе о нем.
– О да, помню. Карл Фридрих Кеппен, преподаватель реального училища в Кенигштадте.
– Ах, как скромен! Дай-ка я тебя представлю: педагог, умеющий будить в учениках творческую мысль! Обожаемый своими воспитанниками! Талантливый историк!
– Ну, будет, будет… Выпьем лучше по кружке пива в честь нашего знакомства.
С этого дня Маркс вместе с Рутенбергом часто бывает в клубе.
И всегда здесь яростные споры. Спорят обычно маститые члены клуба. Остальные посетители лишь слушают, не решаясь вмешаться. Но однажды вдруг раздается звонкий юношеский голос:
– Не согласен! Это неверно!
Доцент, которого так непочтительно прервали, надменно оглядывает смуглого студента:
– Может быть, юноша выскажет собственное мнение по данному вопросу?
– Выскажу! – И на доцента обрушиваются неотразимые доводы.
Ироническая усмешка сползает с лица противника.
Кеппен подталкивает Бауэра.
– Послушай-ка этого юнца!
Проходит всего несколько месяцев, и к юноше с интересными взглядами и ошеломляющей эрудицией начинают прислушиваться самые почтенные посетители клуба.
Обычно Карла вовлекают в разговор Бауэр и Кеппен. Они, пожалуй, намного сильнее и образованней остальных. Ну, что же, тем приятнее заставить их порой с собою согласиться.
Как-то вечером, лавируя среди посетителей, к Карлу пробрался Бауэр.
– Послушай, Маркс, завтра воскресенье. Приезжай ко мне. Будут Кеппен, Рутенберг. Хорошо? Запиши адрес.
На следующий день Карл с утра поспешил на улицу, вскочил в дилижанс. Внутри было тесно: берлинцы стремились за город.
Прервав мысли Карла, кондуктор прокричал:
– Шарлоттенбург!
На одной из улиц он увидел двухэтажный дом. Вошел, хотел было обратиться к пожилой хозяйке, но появился Бруно Бауэр и повел к себе.
Он часто стал бывать здесь.
Бауэр и Кеппен старше Маркса на десять лет, но и тени снисхождения нет в их отношениях к нему. Какая уж тут снисходительность, если в этот зимний вечер 1840 года Кеппен, выслушав Маркса, с притворным возмущением отшвыривает свою рукопись и, обращаясь к Рутенбергу, кричит:
– Господи, хоть бы этот Маркс уехал скорей в свой Трир на каникулы. Может, тогда у меня снова появятся собственные мысли.
Перед уходом он вдруг достает из кармана пакет:
– Только не привлекай меня к суду и не выбрасывай – это пока первый экземпляр.
Карл разворачивает бумагу: в ней еще пахнущий типографской краской последний памфлет Кеппена. Многие страницы хорошо знакомы. Они обсуждались здесь. Карл раскрыл книгу и улыбнулся. На титульном листе отпечатано:
На улице Кеппен спросил Рутенберга:
– Читал статью Бруно в «Еженедельнике»?
– Да. По-моему, хорошо.
– А тебе не показалась знакомой мысль, что византийское государство, собственно, было христианским?
– Как будто бы нет…
Кеппен продолжал:
– Так вот, я, как полицейский, оглядел ее и потребовал паспорт, И знаешь, что я узнал?
Он отступил на шаг и взмахнул тростью:
– Господин Бауэр позаимствовал ее у Карла.
– Наш юный друг, конечно, весьма талантлив, но…
Кеппен поднял руку.
– Без «но». Это же клад мыслей, голова, начиненная идеями!
Редактор
В чинном потоке берлинцев по вечерней улице, не торопясь, шли Карл и Бруно Бауэр. Свежие афиши на тумбе извещали о репертуаре театров на март 1841 года.
– Пойдем? – усмехаясь, кивнул на театральную афишу Бауэр.
– «Фауст»? Конечно!
– Опять?
– Но это же Гёте!
Они знакомы три года и почти все воскресные вечера проводят вместе. Трагедии Шиллера, пьесы Мольера, испанские комедии пересмотрены по нескольку раз. В зале Певческой академии молча, потрясенные, слушали они игру великого Паганини. Вкусы их очень схожи. И что таить – в Бонне, куда Бруно недавно перевели преподавать, ему не хватает Карла.
Но в этот приезд в Берлин радость встречи омрачена. Предстоит нелегкий разговор.
Поравнялись с небольшим ресторанчиком.
– Давай посидим, – предложил Бауэр.
Они заняли столик на террасе, где почти не было публики.
– Не упрямься, Карл! Убери из диссертации это стихотворение. Зачем дразнить гусей? Закроешь себе путь на кафедру, только и всего. Подумай, наконец, о Женни!..
Карл хмуро молчал.
Все последние дни он находился в великолепном, приподнятом настроении. Кружила голову весна, захватившая чопорный Берлин. Закончен университет. Написана последняя страница диссертации. Она лежит, готовая к суду ученых мужей университета: «Различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура». В ней немало мыслей, рожденных в спорах с Кеппеном, с Бруно, который сейчас ворчит… Она должна стать пропуском на кафедру. Пропуском к Женни.
– Ну, так что? – Бруно все о том же.
– Скажи мне: тебе работа нравится?
– Работа отличная. Но речь разве об этом? Как диссертация ока обречена на провал – особенно в Берлинском университете.
Кельнер принес заказанное, и Бауэр с досадой умолк.
Диссертация Карла, бесспорно, хороша. Но эта его искренность… Отсутствие всякой дипломатии… Каждое слово бьет по тем профессорам, которые все сущее на земле, а заодно и королевскую власть объявляют «божьим промыслом».
Бауэр наклонился над столом.
– Как ты не хочешь понять! Кого ты критикуешь? Профессоров, которые будут решать твою судьбу. Поверь мне, выводы надо смягчить, а кое-что и вовсе убрать!
Карл вспыхнул. Если он ошибается, пусть ему это докажут! Может быть, Бруно не согласен с выводами? Согласен. И ведь сам говорил, что порядочный человек не вправе кривить душой, угодничать, даже если речь идет о жизни или смерти. Как же теперь Бауэр может давать такие советы? Только ли теперь? А случай со статьей, которую он послал в Бонн Бауэру с коротенькой запиской для издателя журнала! Бруно возвратил записку обратно:
«Ты можешь писать в таком тоне своей прачке, но не издателю, которого собираешься расположить в свою пользу…»
Нет, он не изменит в диссертации ни строчки.
Они расплатились и вышли на улицу.
Забавная бюргерская пара из провинции, окаменевшая при виде гренадера в парадном мундире, рассмешила обоих.
Но разговор все-таки оставил у Карла неприятный осадок. Бруно, конечно, прав в одном, думал Маркс уже дома, еще раз просматривая работу: в Берлине ее не пропустят. Что ж, он пошлет ее за пределы Пруссии – туда, где церковники не так сильны.
Через месяц, в апреле 1841 года, ученый совет университета в городе Иене пришел к единогласному решению: Карл Маркс, двадцати трех лет, окончивший Берлинский университет, достоин звания доктора философии. Слова Эсхила, которые Бауэр так уговаривал убрать, стоят в конце предисловия к диссертации. Они звучат как девиз:
Знай хорошо, что я б не променял
Своих скорбей на рабское служенье:
Мне лучше быть прикованным к скале,
Чем верным быть прислужником Зевеса.
Всего несколько слов: «Достоин звания доктора…» – и в его руках право на преподавательскую кафедру, право назвать женой любимую, которая ждет его вот уже шесть лет. Скорее домой, в Трир!..
Но работу получить Карлу не удалось. Для него нет места на государственной службе. Вот если бы он отрекся от своей «веры», порвал бы с Бауэром и «смутьянами» из их кружка…
На площади Главного рынка Трира башенные часы пробили полдень. Женни и Карл идут рядом по улицам родного города к древним руинам над Мозелем.
Карл сбоку поглядывает на Женни, радуясь и удивляясь ее редкой красоте. Он вспоминает эти проведенные вместе дни, когда они говорили и не могли наговориться, и он снова – в который раз – был потрясен глубиной ее ума, поразительно точными и тонкими суждениями.
А Женни грустна. Дома так все сложно, так мучительно. Уже несколько богатых и знатных людей, приближенных прусского короля, делали ей предложения. Она решительно отклонила их. Родные были возмущены. Особенно негодовал сводный брат Фердинанд. Кому Женни отказывает? Она не хочет жить в роскоши? Но надо ведь подумать и о семье, стараться укрепить ее положение, а не наживать влиятельных врагов. Кого сестра ждет? Этого Маркса, студента, у которого ни гроша за душой?
Дома Женни спокойна и высокомерна. Только однажды, когда Фердинанд от негодования потерял дар речи, вдруг расхохоталась. «Чему смеешься? В пору плакать!» – кричал Фердинанд. А Женни просто представила себе очередного безмозглого сановного претендента рядом с Карлом. И не смогла удержаться.
Но спокойствие давалось нелегко, и в Берлин шли тревожные письма:
«Ах, Карл, если бы я могла найти успокоение в твоей любви, голова моя бы не пылала так, а сердце бы не болело и не кровоточило… Когда я думаю о тебе, я испытываю такую тревогу… Вся моя жизнь, все мое существо – это мысль о тебе…»
И сейчас, глядя в светлые воды Мозеля, она грустно думала, что уходят годы, уходит молодость, а испытаниям любви не видно конца.
Распростившись с невестой, Карл возвращается в родной дом на Брюккенгассе. С тех пор как не стало отца, дом этот трудно узнать. Мать окружила себя религиозными старухами-родственницами. На их совете было решено: пока Карл не пойдет на государственную службу, не станет профессором или адвокатом, из наследства отца он не получит ни талера.
А это значит – понимает Карл – нельзя заняться философией, создать свою семью и найти работу, которая отвечала бы твоим взглядам.
«Взгляды, – вздыхает мать, – у кого их не было в молодости? Но все, слава богу, стали людьми – пристроились и зарабатывают деньги». Разве она, мать, не хочет счастья своему сыну? Конечно, он получит все, когда покажет, что решил оправдать надежды, которые она на него возлагала!
Но Карл настойчиво ищет работу, ради которой не нужно было бы поступиться убеждениями.
Прошли месяцы мытарств, прежде чем появилась первая надежда: нужны талантливые журналисты в новую кельнскую газету. Ее хозяева готовы взять даже кое-кого из «Докторского клуба». Им рекомендовали самого одаренного – Карла Маркса.
Известный журналист Мозес Гесс писал приятелю:
«Д-р Маркс, так называется мой кумир, – еще совсем молодой человек (самое большее около 24 лет); он нанесет окончательный удар средневековой религии и политике. Глубокая философская серьезность сочетается у него с редкостным остроумием. Представь себе соединенными в одном лице Руссо, Вольтера, Гольбаха, Лессинга, Гейне и Гегеля… и перед тобой будет д-р Маркс».
…Апрельское утро 1842 года. На улицах Кельна продавцы газет выкрикивают во все горло:
– «Рейнская газета»! Статья доктора Маркса о дебатах в ландтаге! Покупайте «Рейнскую газету»!
Статьи Маркса, которые он присылает из Трира, из Берлина, всегда остры, основаны на фактах и разительно отличаются от других газетных материалов. Проходит совсем немного времени, и читатели, раскрывая свежий номер, ищут статьи за подписью «Житель Рейнской провинции» – это псевдоним Маркса.
Хозяева газеты довольны.
– Вам не кажется, что именно доктор Маркс, будь он во главе дела, сумел бы привлечь подписчиков? – С этими словами один из владельцев «Рейнской газеты» отложил листок с расчетами доходов от газеты. Его компаньон, тоже крупный промышленник, поднял брови:
– Вы хотите сделать его редактором? Боюсь, что он чересчур резок.
– Ну, если он иной раз и позволит себе кое-какие выпады против правительства…
Собеседник выпрямился в кресле:
– Да, пожалуй. Такие уколы полезны. Королю пора, наконец, понять, что нельзя пренебрегать промышленниками в угоду дворянчикам… Но важно не перегнуть палку…
– О, человек, стремящийся создать семью, нуждается в прочном положении. Он не станет слишком рисковать!
– Ну что ж, решено. Пусть возглавит редакцию.
…На одной из окраинных улиц Кельна в маленькой комнатушке под крышей Карл разбирал свои книги. Потом облокотился о подоконник, выглянул на улицу. Сколько вокруг зелени! Совсем как в Трире…
Как там Женни? Скоро и она приедет.
Сбывались надежды.
Жизнь врывается в редакторский кабинет множеством дел, связанных с судьбами людей, которых пытаются обмануть и обездолить. Маркс, волнуясь, читает корреспонденции из мозельских деревень. Там продаются с аукциона виноградники разоренных крестьян и последние их пожитки. Интересно, почему до сих пор ни одна из «солидных» газет об этом не пишет? Черт знает что! Господам журналистам, видно, просто некогда писать о черни. А вот о добросердечии прусского короля, подарившего городу Бернкастелю жалкие 500 талеров, они слагают оды!
Маркс углубляется в официальные документы и налоговые инструкции, изучает цифры доходов и расходов разоренных крестьян и тех, кто скупил участки. Вот как! Оказывается, по закону сборщик налогов уносит из помещичьей усадьбы ровно столько же денег, сколько из крестьянской хижины.
Для помещика такой взнос пустяк, остается вполне достаточно для кутежей и роскоши. А для крестьянина? Стоны несутся из крестьянских лачуг вслед королевскому чиновнику – на оставшиеся гроши не прожить до следующего урожая.
Кто повинен во всем этом? В «Докторском клубе» принято отвечать: духовенство. Но разве это ответ?
Что делает одних бедными, а других богатыми?
Причины ему пока еще неясны. Но несправедливость королевских чиновников к беднякам вопиюща, жизнь бедняков ужасна. Как же не встать на защиту тех, кто своими руками кормит и одевает весь мир?
Маркс еще раз просмотрел подготовленный к печати номер газеты. С каждым днем «Рейнская» все более страстно вступается за обманутых бедняков, отстаивает свободу слова, требует наказания наиболее жестоких чиновников.
Маркс размашисто подписывает и зовет посыльного.
– К цензору!
Он не успевает снова углубиться в работу, как посыльный возвращается : жирный красный карандаш безжалостно перечеркнул страницы: номер запрещен!
Ярость охватывает молодого редактора. Но с этим тупым чиновником он будет говорить спокойно.
После долгого спора ему удается отстоять большинство материалов.
Но нервное напряжение дает себя знать. В редакцию он возвращается раздраженный и усталый. Эта постоянная война с цензором страшно изнуряет. Так нужна сейчас дружеская поддержка…
Правда, рядом Рутенберг. Но что-то непонятное происходит между ними в последнее время. Словно говорят они на разных языках. Вот он написал статью… Карл, поморщившись, перелистал рукопись. Нет, тяжелого разговора снова не избежать…
Рутенберг вошел и остановился у дверей. Во взгляде тревога и упрямство.
– Проходи, Адольф. – Карл ладонью похлопал по рукописи. – Поговорим.
– Что, снова не нравится?
– Адольф, мы с тобой говорим, как глухие. При чем тут «нравится»? Не для меня же ты пишешь! Ну посмотри, – он схватил рукопись, – ни одного жизненного факта! Ни одного конкретного вывода! Ты прекрасный стилист, не спорю. Но пишешь так, словно наша газета адресована исключительно членам «Докторского клуба».
– Квалифицированных и зрелых редакторов, – Рутенберг подчеркивает каждое слово, – моя работа всегда удовлетворяла.
Маркс вспыхнул и встал.
– Возьми статью и переделай, как я прошу. Иначе она не пойдет.
Вечером в кафе, где обычно обедают сотрудники редакции, Карл услышал за спиной приглушенный голос Рутенберга:
– Для некоторых теперь и Бруно Бауэр не авторитет! – Послышались изумленные возгласы собеседников.
Маркс, не оглядываясь, вышел. На душе было пусто и горько. Да, у них с Бруно в последнее время тоже что-то разладилось.
Бруно не понимает, не хочет понимать того, что так волнует Карла. Доктор Бауэр сочувствует жалкой участи бедняков, может подать щедрую милостыню, если они попадутся ему на пути. Философ же Бауэр не интересуется теми, кто не способен мыслить и «заботится только о своем желудке». Дело истинного философа, поучает он, доказать свою правоту в спорах с церковниками, разоблачать их ложь перед королем и интеллигенцией. А чернь, эта некритическая масса…
«Чернь», «некритическая масса»… Ну что тут скажешь?! Карл вспомнил все споры с Бруно, свои отчаянные и безуспешные попытки стащить его с небес на грешную землю. Нет, ему себя не в чем упрекнуть.
В редакции ждала свежая пачка писем. Первыми вскрыл толстые конверты из Берлина. Прочел. Опять споры с попами о библейских текстах, опять общие рассуждения. И это в то время, когда жизнь каждый день сталкивает с трагедией народа, который беззащитен перед королем, чиновниками и просто любым богачом.
Нет, он не будет поддерживать Бауэра и его сподвижников, этих комнатных революционеров, как бы там они себя ни называли, – «младогегельянцами» или «свободными»!
Маркс раздраженно отшвырнул письмо с пометкой на конверте: «Берлин. Кафе Штехели».
Встреча в Кельне
…Солнечный весенний день 1842 года. Третий час дня. У входа в берлинское кафе Штехели оживленно. Двери поминутно открываются, пропуская посетителей. Кивнув хозяину, как старые знакомые, они направляются в глубину зала, в «Красную комнату».
Завсегдатаи «Красной комнаты» ныне называют себя «свободными». Это те, кто входил в «Докторский клуб», но много и новеньких. Каждый, кто презирает мещанство и недоволен правительством, может примкнуть к «свободным»! Они считают себя способными совершить революцию, доказав, что бога нет. Но бунтуют здесь в основном за кружкой пива, не отходя от столиков.
В «Красной комнате» становится все оживленнее. Один из «свободных» читает вслух статью. Почти каждая фраза вызывает восторженные восклицания и хохот слушателей. В заголовке значится: «Шеллинг о Гегеле».
Опоздавшие спрашивают шепотом у соседей:
– Чья статья?
– Освальда.
– Освальд? Господа, кто с ним знаком? Это, вероятно, псевдоним кого-нибудь из университетских докторов!
– Слушайте! Он же печатался у Гуцкова в «Телеграфе»…
Публично осмеять профессора философии Берлинского королевского университета Шеллинга – значит дать пощечину и тем, кто его назначил, – королевским министрам!
Бруно Бауэр нагнулся к своему младшему брату Эдгару:
– Жаль, что твой друг не видит, какой успех имеет его статья. Почему его нет?
– Фридрих придет вечером к Гиппелю. Сегодня с утра у него лекции.
…На кафедре одной из самых больших аудиторий Берлинского университета – седой, голубоглазый человек среднего роста. Профессор Шеллинг. Голос у него скрипучий.
Тщательно записывает лекцию русоволосый юноша лет двадцати двух. В стенах университета он выглядит несколько необычно: голубой мундир с галунами, выпушками и красными погонами. Вольноопределяющийся гвардейского полка. Лицо его бесстрастно. Но когда Шеллинг начинает поносить «критиканов», в глазах юноши появляются искорки смеха.
Занятия окончены. Две тысячи юных слушателей высыпали на площадь Оперы.
А когда вспыхнули и замерцали газовые фонари, гвардеец-студент вышел из ворот казармы артиллерийского полка у Купферграбена и зашагал вдоль проспекта Унтер ден Линден, мимо многочисленных памятников прусским князьям и полководцам, мимо королевского дворца и гауптвахты. Высокий, стройный, с отличной выправкой, изящно козыряя встречным офицерам, он без помех добрался до Фридрихштрассе. Перед ним гостеприимно распахнулась дверь кабачка Гиппеля. В уютном зале – много завсегдатаев «Красной комнаты», у Гиппеля они обычно проводят свои вечера.
Чуть пригнувшись, гвардеец переступил порог.
– Здравствуйте, господин Энгельс! – радушно улыбнулся хозяин.
– Энгельс пришел!
Фридрих взглядом отыскал Эдгара Бауэра с друзьями.
– Ты читал статью «Шеллинг о Гегеле»? – спрашивает кто-то у Энгельса. – Шедевр!
Эдгар засмеялся: он-то знает, кто выступает под псевдонимом «Освальд». Но больше об этом не должен знать никто. Слухи быстро доходят до Бармена. Если бы не призыв, Фридриху вообще бы не попасть в Берлин!
Лишь извещение о том, что Фридрих Энгельс, двадцати лет, из Бармена, должен отбыть воинскую повинность в 1841 году, сделало мечту о встрече с единомышленниками реальной.
Отец колебался:
– Так ли уж нужна тебе эта военная служба? Приучишься там транжирить деньги направо и налево, а какой из тебя тогда коммерсант? Может, откупимся? Все так делают.
Но сын взбунтовался. Отдал же отец сестру Марию в великосветский пансион? Он должен отпустить и сына. При своих физических данных Фридрих будет служить только в гвардейской бригаде! Фридрих Энгельс, сын барменского фабриканта, – вольноопределяющийся гвардейской королевской бригады! Звучит!
И отец не устоял.
Осенью 1841 года Фридрих Энгельс оказался в Берлине.
…Оформившись в полку, он поспешил в город. Вместе с ним, лихо покручивая усики, вышли и остальные новобранцы. Берлин! Столица! Наконец-то!
Кто-то на ходу спрашивает:
– Энгельс, ты куда? Не пойдешь с нами? Надо же отметить вступление в полк.
Фридрих не возражает:
– Отметим, отметим, вечером.
Сейчас его влечет на площадь Оперы, где неподалеку от театра возвышается университет, храм единственного его божества – науки.
Совсем немного времени потребовалось, чтобы получить право посещать лекции вольнослушателем.
Исполнилось и другое желание – его приняли как равного «свободные». Он приглядывается с любопытством и начинает понимать: пожалуй, многим из «свободных» по пути с Греберами.
Среди посетителей кафе Штехели больше всего ему нравится брат Бруно Бауэра – Эдгар. После одиночества, после общения с умеренными Греберами так радостно сознавать, что тебя понимают с полуслова. Это так важно! И как согревает ответная доверчивая откровенность Эдгара!
Склонившись дома над листками бумаги, Энгельс, посмеиваясь, сочиняет шутливую «Героическую поэму» о «свободных». Это о Бруно Бауэре… Это об Эдгаре… А теперь надо о Карле Марксе – друге Бруно. Задумавшись, Фридрих старается представить его себе. Он никогда не видел Маркса, но очень много слышал о нем в кафе Штехели. А статьи Маркса в «Рейнской газете»… И возникают строки:
То Трира черный сын с неистовой душой.
Он не идет – бежит, нет, катится лавиной,
Отвагой дерзостной сверкает взор орлиный,
А руки он простер взволнованно вперед,
Как бы желая вниз обрушить неба свод…
Незаметно подобрался октябрь 1842 года и принес разлуку с Эдгаром и университетом.
Позади остались военная муштра, университет, кафе Штехели, прощальный вечер у Гиппеля. Будь его воля, разве Фридрих уехал бы из Берлина? Но ничего не поделаешь – срок службы истек. Надо возвращаться домой, к отцу. Фридриху предстоит работа в фирме отца в Бармене или в Англии.
– Ты будешь в Кельне? – спрашивает Бруно Энгельса.
– Да, конечно. И обязательно зайду в «Рейнскую газету».
– Стоит ли? – Бруно грустно усмехается. – Ведь Карлу с некоторых пор никто из нас не нужен… Мои друзья не могут быть его друзьями. Говорят, он стал так резок и несдержан. Но, может быть, я и не прав… – Он вздохнул. – Во всяком случае, мой юный друг, ты предупрежден и будешь начеку.
Не это ли помешало Энгельсу быть приветливым и откровенным, когда во второй половине ноября он познакомился с Марксом.
Встретились они в редакторском кабинете «Рейнской газеты». Маркс узнал: в Кельне Энгельс проездом, он едет в Манчестер, будет практиковаться в коммерции под руководством английского компаньона отца – Эрмена.
– Надолго ли в Англию?
– Не знаю.
– Не согласитесь ли вы писать нам корреспонденции из Англии?
– Пожалуй. Если будет о чем писать.
Они расстались, зная друг о друге не больше, чем до первой встречи.
«Письма из Англии» Энгельса впоследствии появятся в «Рейнской газете».
А Марксу все труднее работать. Цензура свирепствует. Присланный из Берлина цензор доносит начальству, что «ультрадемократические взгляды Маркса совершенно несовместимы с основными принципами прусского государства».
Напуганные владельцы газеты требуют умеренности в тоне.
Маркс убеждается: отныне ему не дадут писать то, что он считает справедливым, и в марте 1843 года отказывается от поста редактора. Нельзя действовать булавочными уколами там, где нужно драться дубинами.
Что ж, опять необеспеченное будущее, опять отсрочка брака с Женни?
Мать пишет: друг отца – советник суда Эссер – предлагает устроить Карла в правительственную газету. Это значит – карьера, обеспеченность.
Стоило ли ради этого порывать с «Рейнской»?
Письмо публициста Руге извещает, что он решил основать новый немецкий журнал в Париже. Журнал, свободный от контроля королевской цензуры.
Не раздумывая, Маркс соглашается редактировать его вместе с Руге.
В осенний день 1843 года шлагбаум на границе с Францией приподнимается, чтобы пропустить карету, увозящую супругов Маркс. 19 июня 1843 года после долгих лет ожидания состоялась, наконец, их свадьба.
…Позади юность. Впереди – борьба.
Новые знакомства
Миновав заставу, карета покатилась по булыжным мостовым узких, извилистых улиц Парижа.
В этот ранний час из обветшалых домов Антуанского предместья, Сите, Сен-Марсо торопливо выходят люди в блузах. Это жители беднейших кварталов – пролетарии, ремесленники.
Через час-два захлопают ставни, заскрипят жалюзи лавок и магазинов в торговом центре города – Пале-Рояле. Позже оживут Вандомская площадь, квартал Магдалины. Коляски с холеными лошадьми терпеливо ждут, когда их хозяева поедут в банки, конторы, министерства, в парламент. И улицы старого города станут пестрыми и оживленными.
Проходит немного времени, и в Париже Маркс обретает множество знакомых и приятелей. Среди них – соотечественники, французы, несколько русских дворян, уехавших подальше от «царских милостей». Частые гости Марксов – сотрудники газеты «Форвертс» Михаил Бакунин и Николай Сазонов, с которыми их знакомит немецкий поэт Гервег. И еще какие-то эмигранты или выдающие себя за эмигрантов.
Один из них, вернувшись домой, тщательно записывает свою беседу с Марксом, фамилии русских, которых он там встретил, и вообще все политические разговоры, услышанные в гостях у Марксов. Закончив письмо и пометив дату – 4 марта 1844 года, он тщательно запечатывает его…
Спустя несколько недель в Петербурге чиновник Третьего отделения канцелярии русского императора почтительно положит на стол начальнику очередное донесение парижского агента:
«Несколько немецких писателей, высланных за революционные убеждения из Германии… основали здесь журнал „Немецко-французский ежегодник“ под редакцией Руге и Маркса… Два недавно вышедших номера заполнены гнусными подстрекательствами… Возмутительные статьи направлены против королей Пруссии и Баварии… Значительная часть экземпляров проникла в Германию. Мне удалось достать один экземпляр, и я позволил себе препроводить его вашему сиятельству…»
Его сиятельство листает журнал, вчитывается в заголовки, в отдельные фразы, и лицо его мрачнеет.
Есть среди широкого и пестрого круга новых знакомых один, с кем Маркс встречается с особым удовольствием…
В помещение редакции «Ежегодника» входит невысокий худощавый человек лет сорока пяти. Его движения стремительны и уверенны. Сотрудники отвечают на поклон с почтительным восхищением.
– Маркс здесь?
– Да, господин Гейне.
Великий немецкий поэт уже тринадцать лет живет в изгнании в Париже. Произведения Гейне запрещены на родине, а самого его ждет там арест.
Он входит в комнату, где в облаках сигарного дыма правит чью-то рукопись редактор Маркс.
– Вы знаете, дорогой друг, стихи я не принес.
– Что с вами, поэтами, делать? Но я рад, что вы зашли.
– А мне хотелось повидать вас. У меня есть одна новая вещица. Вы могли бы послушать?
– Охотно!
– Не сейчас, нет. Вы вечером дома? Я, вероятно, забегу.
– Будем ждать.
Гейне ушел. Маркс задумался: почему его всю жизнь тянет к поэтам? Из-за юношеского увлечения поэзией? Или потому, что среди них так много единомышленников? Как это сказал Гейне? Ах, да… «Трещина, разделившая мир, проходит через сердце поэта»…
Вечером в квартире Марксов в Сен-Жерменском предместье Гейне чуть нараспев читает Женни и Карлу новые стихи. Позже он напишет Марксу: «Нам надо так мало, чтобы понять друг друга!»
По нескольку раз в неделю Карл отправляется на улицу Ришелье в мрачный старинный дворец кардинала Мазарини. Королевских мушкетеров и гвардейцев сменил у входа прозаический привратник. Тайные переходы стали обыкновенными коридорами. И вместе с иезуитскими интригами и заговорами испарился из дворца и дух эпохи, воспетой Дюма.
Теперь здесь размещена крупнейшая французская библиотека: в ней почти четыреста тысяч томов и рукописей, мудрость многих поколений…
Он читает документы о восстаниях народа во Франции, воспоминания участников, сотни рукописей и книг… Нет, он не собирается писать исторического исследования.
Маркс встречается с бывшим наборщиком социологом Пьером Прудоном, читает статьи портного Вильгельма Вейтлинга, внимательно слушает писателя Этьена Кабе.
В тот 1844 год его можно часто встретить в кварталах парижской бедноты. Вот он подошел к двери ветхого дома. Условный стук, дверь приотворилась.
– Чего тебе?
Маркс шепотом произносит пароль, и его впускают в комнату, где собрались члены одной из тайных организаций парижских пролетариев.
Ему доверяют и члены тайного «Союза справедливых», объединившего немецких эмигрантов-ремесленников.
Медленно возвращается он по унылым, зловонным улочкам рабочего предместья. Угрюмые, изможденные лица, голодные взгляды… И это люди, которые кормят и одевают великолепный Париж, прекрасную Францию!
Нет, им не поможет то, что предлагают Прудон, Вейтлинг или Кабе. А заговорщики из тайных обществ? Наивные цели, наивные способы борьбы!
…В летние дни 1844 года в Париж приходит волнующее известие: «Восстали ткачи Силезии!»
В июне 1844 года ткачи разносят в щепы дом ненавистного фабриканта Цванцигера, громят его предприятия.
Фабриканты вызывают королевскую пехоту. Падают убитые.
Рабочие берутся за дубины и камни.
Подтянуты крупные войсковые части.
Семьдесят ткачей схвачены и подвергнуты жестоким наказаниям.
Что это? «Обычный голодный бунт», – решает Бруно Бауэр в Германии. «В восстании не было политической души», – вторит ему в Париже Руге.
А газета немецких эмигрантов «Форвертс» в августе 1844 года печатает статью Маркса: он приветствует силезское восстание.
– Голодный бунт? Чепуха! – Маркс взволнован. – Гейне, вы слышали песню этих ткачей?
– «Кровавая расправа»?
– Ну да! Там слова нет о домашнем очаге. Это же бунт против богачей вообще, против общества частной собственности. Пролетарии поняли свою силу!
Гейне откинулся на спинку стула, и глаза у него стали отсутствующими. «…Мы ткем… мы ткем…» – вдруг забормотал он. Карл удивленно поднял брови, потом понял и тихо вышел из комнаты. Гейне не заметил.
…Мы вечно ткем, скрипит станок,
Летает нить, снует челнок,
Германия старая, саван мы ткем,
Вовеки проклятье тройное на нем!
Мы ткем тебе саван…
«Силезские ткачи» Гейне позовут рабов на бой.
– Великолепно, дорогой друг!
И все же как плохо он знает пролетариев, как неверно судит о них!
Маркс вспоминает недавний разговор…
– Да! Я тоже буду счастлив, если пролетариат раздавит своих врагов, как давят ногой жабу. Но если говорить по совести, неужели вас, Карл, не страшит предстоящее? Неужели вам не жаль красоты, искусства? Ведь пролетарии, вырвавшись на свободу, могут разрушить их… Они же ничего не понимают в прекрасном!
Лицо поэта искажает мучительное сомнение, страх.
Как разубедить его?..
Позднее высылаемый из Парижа Маркс в прощальной записке к поэту напишет: «Дорогой друг… Из всех людей, с которыми мне здесь приходится расставаться, разлука с Гейне для меня тяжелее всего. Мне очень хотелось бы взять Вас с собой…»
Он всегда будет с нежностью вспоминать Генриха Гейне, до конца жизни сохранит привязанность к Эдгару Вестфалену, так и не нашедшему подходящей роли в жизни. И все же дружба истинная, о которой мечтал в юности, еще не изведана, хотя прожито уже двадцать шесть лет. И какими бы интересными встречами ни была наполнена жизнь, а сердце нет-нет да и сожмется от тоски по другу-соратнику.
Письмо из Англии
Однажды – это было вскоре после того, как новый, 1844 год вступил в свои права, – Маркс разбирал дневную почту «Ежегодника». Одним из первых оказалось письмо из Англии.
– Из Манчестера? Посмотрим.
Он вскрыл конверт, вынул листки, написанные четким почерком по-немецки: «Наброски к критике политической экономии». В конце стояла подпись – «Ф. Энгельс».
Прежде чем перейти к другим письмам, Маркс бегло просматривает первый листок. Откладывает его, берет следующий.
– Очень интересно…
Кто-то входит к нему, что-то спрашивает, но он отмахивается:
– Потом, потом.
Дочитывает до конца и зовет товарищей по редакции:
– Послушайте, какая умница этот молодой коммерсант. Его статью нужно дать в первом же номере журнала. Где Руге?..
Несколько недель спустя на столе лежит готовый номер. Маркс заканчивает письмо, которым обычно сопровождают авторский экземпляр, только это письмо намного теплее и пространнее остальных.
– Пошлите вместе с журналом в Манчестер, господину Энгельсу.
Апрель пригрел землю. Позеленели кроны парижских каштанов. Внезапно теплый весенний ветерок проник в комнату, зашелестели страницы. Карл поднял голову: Женни распахнула окно. Она взглянула на обложку открытой книги:
– Рикардо? Решил серьезно заняться политической экономией?
– Помнишь статью Энгельса в «Ежегоднике»?
– Он, кажется, писал и о Рикардо?
– Да. Хочу теперь познакомиться с работами Рикардо сам. – Брови сдвинулись, на лбу легла морщина. – Тем более что времени предостаточно.
Женни нежно провела ладонью по его широкому лбу, словно пытаясь снять вместе с морщинками и заботы. Карл опять остался без постоянного заработка. В эти первые солнечные дни в Париже окончил свое существование «Ежегодник».
– Но ты же все равно не мог бы больше работать с Руге? Будешь писать в газеты. Тебя ведь знают.
В газеты… Даже в редакциях эмигрантских газет, где у него немало приятелей, нет единомышленников. Пожалуй, Энгельс – первый и единственный такой человек, если судить по статье. Но и тот в далекой Англии.
А в Манчестере Энгельс нетерпеливо разрывает обертку пакета: «Ежегодник»!
Хотя это не первая напечатанная его статья, он волнуется. Как будто все оставлено без изменений. Отлично!
Да, есть ведь и письмо. Глаза бегут по строчкам, лицо светлеет: приятно, когда хвалит такой человек, как Маркс.
Надо прочитать весь журнал. Вот и статья самого Маркса… Поговорить бы с ним… И, отложив журнал, Фридрих садится к письменному столу.
За первыми письмами следуют другие. Порой оба удивляются, как совпадают их мысли. Иногда хочется написать не только о деле. Но ведь они едва знакомы…
И может ли не обрадовать Маркса очередное письмо из Манчестера, в котором Энгельс сообщает, что, возвращаясь в Бармен, выбрал путь через Париж?
Августовским днем 1844 года Маркс услышал энергичный стук в дверь и отложил книгу:
– Прошу.
Вошел высокий молодой человек в модном английском костюме. У него круглая русая бородка и смеющиеся голубые глаза. Порывисто протянул руку:
– Здравствуйте, Маркс!
Несколько часов спустя Энгельс за столом с подкупающей искренностью рассказывает о своей жизни в Англии. Слушать его необыкновенно интересно.
Маркс видит Энгельса, идущего по трущобам Лондона и Манчестера, Бирмингама и Лидса. Немощеные, грязные улицы… Дома битком набиты жильцами, от подвала до самой крыши…
– А их лица! Если бы вы видели! Особенно лица детей. Они ведь работают на фабриках с девяти лет!
Маркс горько кивнул.
– А у нас в Германии?
– Мне удалось сблизиться с несколькими рабочими. Любой лорд в их положении потерял бы человеческий облик. А они благородные, мужественные люди. К ним испытываешь огромное уважение.
Он достал трубку и полез в карман за табаком. Затянулся и продолжал уже более сдержанно:
– Этой зимой я попытался проследить, как произошел великий переворот, который привел этих людей от земли в кабалу к хозяевам машин. Это была настоящая бесшумная революция в пользу аристократов.
Маркс насторожился.
– Вы писали об этом?
– Так, делал наброски.
– Покажите.
Маркс бегло проглядывает листы с записями гостя.
– Ну, вот что. Это надо напечатать. Идемте!
– Куда?
– В «Форвертс». Сегодня там обсуждается план ближайших номеров. Я теперь принимаю участие в ее редактировании…
В помещении редакции стоял разноголосый шум. Едва завидев Маркса, собравшиеся окружили его.
– Минуту, одну минуту. Познакомьтесь: Фридрих Энгельс.
– Михаил Бакунин.
– Гейне, – коротко кивает поэт.
– Эвербек…
Маркс стучит по столу: к делу!
Начинается шумное заседание. Тут же по предложению Маркса решают печатать статью Энгельса в ближайших номерах.
Обедают все вместе в кафе и расходятся уже в сумерках.
На оживленной парижской улице Энгельс заметил богато одетого субъекта лет тридцати, который, увидев Маркса, демонстративно перешел на другую сторону.
Энгельс вопросительно взглянул на Маркса:
– Кто это?
Тот пренебрежительно усмехнулся:
– Благопристойный немецкий филистер. Испугался встречи с государственным преступником.
Фридрих нахмурился: он уже знал о приказе прусского правительства от 16 апреля 1844 года, в котором Маркс заочно обвинен в государственной измене и оскорблении его величества.
Но тот уже перевел разговор.
– Ну, понравился вам Гейне?
– Обаятельный человек. И поэт прекрасный. Пожалуй, из современных наших поэтов – крупнейший.
Разговор о поэзии для обоих так интересен, что они продолжают его всю дорогу.
Маркс увлекает своего гостя к Сен-Жерменскому предместью. Высокие дома сжали мостовую. И здесь в этот поздний час многолюдно. Идут мужчины в блузах, бедно одетые девушки. Глухо стучат их деревянные башмаки по панели. Возвращаются с работы парижские мастеровые.
Внезапно где-то впереди послышался шум. На мостовую из окна второго этажа полетела табуретка, потом деревянный ящик с тряпьем. А двое дюжих полицейских поволокли за собой рабочего. Какой-то господин, видимо домовладелец, грозил ему вслед тростью. Арестованный упирался:
– Несправедливо! Я задолжал только за неделю. Куда я денусь с детьми?
Маркс бросился вслед за полицейскими. Энгельс схватил его за руку.
– Бесполезно, я однажды пытался вмешаться в Манчестере. Закон на его стороне. – Он кивнул в сторону домовладельца.
Первый памфлет
По улице Вано неторопливо шагает пожилой господин. Остановившись у дома № 38, он по-хозяйски отворяет дверь. Привратница почтительно кланяется:
– Добрый день, господин комиссар.
– Что нового?
– Госпожа Маркс с ребеночком уехала к матери. А сам пятый день не расстается с каким-то приезжим.
– Француз?
– Не знаю. Разговаривают вроде по-немецки.
Полицейский комиссар тоскливо разглядывает окна квартиры Марксов: как жаль, что отсюда ничего не слышно!
А там беседа в самом разгаре.
– Кто, в сущности, правит в Англии? Собственность. Есть там такая пословица: «Закон притесняет бедняка, а богачи управляют законом».
– Не только там, мой дорогой. И в Париже и в Кельне. «Один закон – для бедняка, другой – для богача».
Энгельс продолжает рассказ об Англии. На какое-то мгновение задумывается: вправе ли он рассказать все? Ему доверились, и он обязан соблюдать тайну. Ее можно открыть только самым верным. И он решительно продолжает.
И вновь Маркс видит Энгельса в Лондоне. Таверна. За столом против Энгельса сидят трое: богатырь, бывший наборщик Карл Шаппер, веселый маленький сапожник Генрих Бауэр и замкнутый решительный часовщик Иосиф Молль.
Это руководители тайной организации немецких рабочих – «Союза справедливых».
– Знаете, Карл, эти трое… Они меня поразили. Нет, пролетарии не только страдают. Они начинают бороться!
Маркс шагает по комнате из угла в угол.
Прав ли Энгельс? Да, тысячу раз!
Внезапно он останавливается перед гостем.
– А ведь наши друзья – господин Бруно Бауэр и его братец – придерживаются совсем иных взглядов. И заметьте, не считают нужным их скрывать.
Маркс достает с полки кипу газет.
– Вот, полюбуйтесь! Это Юнг прислал недавно из Берлина.
Энгельс перелистывает страницы «Литературной газеты», издаваемой братьями Бауэрами. Старая песня!
«Идеи, рассчитанные на одобрение масс, обречены на провал… Историю творят не массы, а лишь избранные».
– Какая чепуха!
Маркс поворачивается к гостю.
– Согласен. Но чепуха весьма опасная… – Подумал и решительно добавил: – Собираюсь напечатать о братьях Бауэрах статью. Предисловие уже готово.
Помолчали: речь ведь идет о тех, кто считался их друзьями. Но если те сейчас помогают врагам?
Первым заговорил Энгельс:
– Верно, черт возьми! Идеи господ из кафе Штехели нужно разбить так, чтобы с ними было покончено раз и навсегда. Тут мало статьи. Надо книгу! Памфлет – вот что нужно! Это же акробаты от философии! Памфлет можно было бы назвать…
– «Критика критической критики», – задумчиво роняет Маркс.
– Великолепно! А в скобках – «Против Бруно Бауэра и Ko».
И вот уже они обсуждают план будущей книги. Впоследствии книга эта выйдет под названием «Святое семейство». Они напишут ее вдвоем и вложат в нее всю страстность и веру в свою правоту.
А сейчас можно выпить по стакану доброго вина за то, чтобы первый совместный труд достиг цели.
Уже написаны вчерне разделы, которые взял на себя Энгельс. Закончено предисловие. Под ним две подписи: К. Маркс и Ф. Энгельс. Сентябрь 1844 года, Париж.
Всего десять дней провели они тогда вместе и, расставаясь, не говорили о дружбе, не давали друг другу торжественных клятв.
…Февраль 1845 года. Третий час ночи. Только что в зале ресторана госпожи Обермейстер закончился вечер интеллигенции города Эльберфельда. Сдвинув шляпу на затылок, Фридрих весело шагает по темной улице. Все, что он говорил на собрании против монархии, вызывало шумное одобрение интеллигентов. Правда, стоило ему напомнить о нищете пролетариев, и все они как-то скисли…
Вот и дом. Дверь открывает отец. Лицо у него мрачное, молчит.
Наутро не выдерживает:
– Что за общество ты выбираешь? Долго ли это будет продолжаться?
Сын хмурится. И уныние на лице старого Энгельса сменяется гневом:
– Так вот! Я больше не намерен терпеть твои безбожные выходки. Согласен еще давать тебе деньги на «научные занятия». Но если ты будешь заниматься красной пропагандой, тогда сам добывай деньги на жизнь. Клянусь богом, от меня не получишь даже пфеннига!
Сын молчит. Молчит потому, что видит умоляющие глаза матери, ладонями сжавшей виски. От волнения у нее опять будет приступ жестокой головной боли. Не слышать бы Фридриху ничего этого, не видеть. Но куда денешься?
У себя в комнате он задумывается. Ах, как славно было в Париже у Маркса! Надо ему написать, отвести душу.
Но как быть дальше?
Вот уже две недели, уступая настояниям семьи, Фридрих ходит в контору, пытается заниматься коммерцией, делами фабрики. Будущий хозяин. И это в то время, когда он пишет книгу о гнусном отношении английских фабрикантов к рабочим…
Все опротивело до предела: и коммерция, и Бармен, и бесцельная трата времени. Уехать бы в Париж!
Уехать… Это значит порвать с семьей. Лишиться материальной поддержки. А мать?
Решится ли Энгельс на это? Какой выход он изберет?
Ловкие руки сортировщицы парижского почтамта быстро разбрасывают конверты международной почты: Лондон, Петербург, Нью-Йорк, Берлин, Киль. На мгновение глаза задерживаются на адресе: «Эльберфельд. Ф.В. Штрюкеру и Ko».
Коммерческое письмо. И, минуя цензора, оно отправляется в мешок с этикеткой «Королевство Прусское».
А в мелко исписанных листках, вложенных в конверт, – ответ от Маркса, которого с таким нетерпением ждал Энгельс: «Критика критической критики», наконец, окончена. Теперь Карл сумеет уделять больше внимания газете «Форвертс».
В «Форвертс» появляются его гневные статьи против насилия королевской власти, в защиту пролетариев.
Но длится это недолго.
1 января 1845 года в дверь парижской квартиры, где проживает Маркс, требовательно постучал полицейский комиссар.
– Карл Маркс, сотрудник газеты «Форвертс»?
– Да.
– По приказу правительства его величества короля Франции вы должны покинуть пределы страны в двадцать четыре часа. Вот приказ. Распишитесь.
Комиссар ушел. На плечо Маркса мягко легла рука Женни. Рассчитывая поселиться в Париже надолго, молодожены истратили на устройство квартиры все свои небольшие средства. Женни нездорова. На родину путь закрыт. А через двадцать четыре часа надо уезжать.
Часы идут… Что же делать? Иногда высылаемые подают прошение: обещают вести себя мирно, только бы им разрешили остаться. Карл не пойдет просить! Семья уедет в Бельгию, в Брюссель. Женни поймет его. Женни простит…
Простит? Сочувственно наблюдают знакомые, как привыкшая к обеспеченности молодая женщина после отъезда мужа, почти больная, пытается продать домашние вещи, чтобы раздобыть денег на переезд. Мебель, белье – все идет за бесценок. Так ведь всегда бывает, когда срочно нужны деньги. Но знакомые только наблюдают и сочувствуют. А помощи ждать не от кого.
И только Энгельс в далеком Бармене, получив известие о высылке Маркса, тотчас попытался представить, что тому сейчас нужнее всего. Предстоят затраты на переезд семьи, на устройство в новом месте. Но откуда деньги у Маркса, живущего на газетные гонорары? Правда, Карл о них ни словом не обмолвился. Он так щепетилен. Однако от этого дело не меняется. Надо ему помочь.
Где же взять деньги? Своих нет. Отец не даст. Фридрих долго ломает голову, пока, наконец, не приходит счастливая мысль.
В тот же день он заходит к нескольким вуппертальцам, заявляющим о своих коммунистических взглядах.
– Не кажется ли вам, что мы должны принять на себя часть расходов, которые несет Маркс?
– Но…
Энгельс перебивает колеблющегося:
– Это будет по-коммунистически, не правда ли, Герберт?
– Да, конечно.
– Так сколько вы вносите?
Собраны деньги, но Энгельсу приходится проявить еще много усилий и такта, чтобы, не задев самолюбия Маркса, убедить его принять помощь.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги