Две жизни

Глава 1-я БРЕСТ-ЛИТОВСКИЕ МИРНЫЕ ПЕРЕГОВОРЫ

В конце ноября русский главнокомандующий Крыленко запросил по радио верховное командование Германии, согласно ли оно на заключение мира. После утвердительного ответа русская делегация из Двинска поехала для переговоров в Брест-Литовск. Командующий Восточным фронтом принц Леопольд Баварский приказал заключить перемирие и начать мирные переговоры, на ведение которых уполномочил своего начальника штаба генерала Гофмана. Участие в переговорах приняли представители от Австро-Венгрии, Турции и Болгарии. В состав российской делегации входили Иоффе, Каменев, Биценко, ряд других членов, в том числе несколько офицеров Генерального штаба, и капитан 2 ранга Альтфатер, состоявший в военно-морском управлении при Ставке в Могилеве.

Получив неожиданное приказание выехать в Брест в составе делегации по мирным переговорам с немцами, я был предоставлен собственным силам, так как не имел никаких инструкций по предстоящей мне деятельности.

В приказании указывались день и пункт немецкой позиции перед селением Барановичи, где меня встретит немецкий офицер, распоряжением которого я и буду препровожден в Брест — в главную квартиру германского Восточного фронта — для выполнения возлагаемой на меня задачи.

Это назначение, переданное мне Шихлинским, было столь же неожиданным для него, как и для меня. Ни он, ни я не были осведомлены, почему такое поручение давалось именно мне.

Одно было для меня ясно: до получения этого приказания я был генералом старой армии, состоял на должности в этой армии, а с этого момента я порываю связи со старой армией и перехожу на военную службу Советской власти выполнять какие-то мне еще неизвестные обязанности.

Так просто, даже пока без всяких внешних перемен, произошел переход мой с 25-летней прежней командирской службы в старой армии на службу Советской власти. У других моих товарищей, перешедших на сторону Советов, был какой-то внешний разрыв: они были предварительно демобилизованы из дореволюционной армии, прежде чем вступить на советскую службу. Ничего подобного у меня не было: я не могу у себя отметить даже часового промежутка, когда бы я был между двумя армиями. Вот почему, когда спустя четверть века появился Указ Президиума Верховного Совета СССР от 23 ноября 1942 года, награждавший меня орденом Ленина «за 50-летнюю непрерывную военную службу на командных должностях», эти слова были восприняты мной как вполне естественные и справедливые.

Переход мой на службу Советской власти вполне отвечал и моим политическим убеждениям. Надо ли, однако, говорить о том, как относились к подобным поступкам враги советского строя? Годом позже прокурор Северной области Добровольский доказывал,[76] что моя служба Советской власти более преступна, чем деятельность любого коммуниста, именно как человека, примкнувшего к «преступной партии большевиков» просто потому, что в порядке борьбы я поставил ставку на Советскую власть! С другой стороны, столь же естественным для меня было, несколькими годами позже, сообщение мне командующим войсками Московского военного округа, что против моего оставления в Красной Армии не встречается никаких возражений «ни сверху, ни снизу»…

По точному расчету времени я выехал из Молодечно р Минск, где был принят главнокомандующим, а оттуда по железной дороге в направлении к Барановичам. От конечной станции я был подвезен на повозке до назначенного пункта нашей позиции, где меня и встретил немецкий офицер.

По пути я мог воочию наблюдать крайнее разложение армии после понесенных потерь, людских и материальных. Видел я и наши отвратительно грязные окопы. Пока я ожидал немецкого офицера, несколько опоздавшего, солдаты накормили меня из своего котла обедом, который можно было есть только после продолжительного голодания.

Германский офицер посадил меня в свои сани, завязал мне глаза и в таком виде привез меня в свой окоп на немецкой позиции, где мне развязали глаза. Я долго не мог поверить, что две маленькие комнатки с деревянным полом, оклеенные светлыми обоями, с занавесками на окнах, с картинками на стенах и с цветочками в горшках были обычным жильем рядового офицера на позиции. Хозяин накормил меня хорошим, но простым обедом, даже с вином, и когда я отдохнул, повез меня далее в Барановичи, откуда поезд должен был доставить меня в Брест. В Барановичах в офицерском собрании мне был предложен еще обед с вином вроде шампанского.

Ночь провел я в поезде, а наутро 6 декабря прибыл в Брест и был водворен в один из блоков (двухэтажных каменных флигелей, стоявших по бокам улицы), отведенных для жилья русской делегации, прибывшей за день до меня. Я представился председателю ее — А. А. Иоффе, познакомился с членами нашей делегации и с подчиненными мне другими офицерами комиссии по перемирию. Велико было мое изумление, когда среди членов делегации я встретил старого знакомого по Московскому университету — Михаила Николаевича Покровского. Он стал с тех пор известным ученым-историком. Мы узнали друг друга и почти не расставались за все пребывание в Бресте: вместе ходили в офицерское собрание пить утренний чай, завтракать, обедать, а после обеда гуляли по отведенным для наших прогулок местам.

В первый же день за завтраком я был представлен генералу Гофману — начальнику гарнизона Бреста — и начальнику штаба Восточного фронта, а также офицерам штаба. Среди последних, как я заметил, важную роль играл майор генерального штаба Бринкман — начальник оперативного отделения. Остальные офицеры были, по-видимому, без значительных ролей.

К нам приставили особого офицера, хорошо владевшего русским языком; он окружал нас самыми разнообразными услугами, в которых мы не могли не нуждаться в незнакомом городе-крепости. Ему, конечно, было поручено и следить за каждым из нас, членов делегации, в которых Гофман видел лишь агитаторов.

Надо сказать, что о Гофмане я уже давно составил себе совершенно определенное представление как об одном из наиболее даровитых немецких военачальников. Подобно тому как в австрийской армии я привык считать центральной фигурой начальника генерального штаба Конрада фон Гетцендорфа, так у немцев за последнее время мое внимание сосредоточивалось на деятельности и личности генерала Гофмана. Как начальник штаба Восточного (русского) фронта он в моих глазах превосходил и Фалькенгайна (начальника штаба верховного главнокомандующего) и всех других немецких стратегов, не исключая Гинденбурга и Людендорфа, своим умением правильно оценивать обстановку. Все это настраивало меня внимательно присматриваться к Гофману по приезде в Брест.

Охотно разговаривая со мной как с генералом, а также, думается мне, поддавшись небольшой лести по его адресу, он довольно откровенно (не опасаясь, очевидно, нас, как уже бывших противников) по разным случаям высказывал свои суждения не только о русских операциях, но и о действиях центральных держав.

Прожив около полугода в России и будучи в течение нескольких лет начальником русского отдела в прусском генеральном штабе (русско-японскую войну он провел в прикомандировании к японской армии), Гофман был хорошо знаком с нашей армией и сносно, хотя и не свободно, говорил по-русски. В беседах со мной он всегда переходил с немецкого на русский язык; я объяснял это его желанием под предлогом стеснения в русской терминологии менее точно высказывать свои мысли. Он с раздражением говорил об отсутствии должной решительно-сти у германского верховного командования по отношению к России, об ослаблении в сентябре французского фронта на несколько корпусов, использованных не для наступления с австрийцами по правому берегу Вислы с целью отрезать русские армии в Польше, а для поддержки Гинденбурга в его бесполезных действиях против Ренненкампфа. Между тем увод этих корпусов дал французам возможность оправиться и произвести «чудо на Марне», которое в сущности и явилось переломным моментом войны в пользу Антанты.

Не выправили дела и вновь сформированные корпуса, к тому же снова разделенные поровну между французским и русским фронтами, не принося пользы ни первому (в сражениях у Ипра), ни второму (для взятия Варшавы).

Столь же бесполезно, по мнению Гофмана, немецкое верховное командование провело 1915 год, использовав громадные силы (чуть не 30 корпусов) на выталкивание русских из Галиции и бесцельные, хотя и успешные, бои против 10-й армии вместо того, чтобы решительным наступлением на Вильно и Гродно сразу отрезать русские армии.

Я охотно согласился с Гофманом и даже привел в подтверждение слова профессора Гейсмана из Академии Генерального штаба, что оправданы лишь те бои, которые являются «целесообразными» с точки зрения политики и стратегии и «планосообразными» с точки зрения тактической.

— А что, Гейсман был немец? — не без внутреннего удовольствия спросил меня Гофман, несомненно полагая, что дельные мысли могут родиться только в немецкой голове.

С неменьшей горечью Гофман поведал об известных нам и без этого откровения более свежих неудачах немцев в 1916 и 1917 годах на французском фронте, когда крон-принц в течение нескольких месяцев с упорством, достойным лучшего применения, заставлял своих солдат нести невознаградимые потери под Верденом, принуждая свои войска обращаться к обороне на Сомме и против Брусилова — Клембовского на русском фронте. Занятно было при этом смотреть на Гофмана, этого надменного тевтона, вынужденного признать, что немцам были открыты глаза на правильные действия против укрепленных районов представителями столь им презираемого славянского племени!

Из отрывочных высказываний Гофмана было ясно что он отводит душу, рассказывая, как Людендорф, занявший место вершителя судеб в верховном командовании, не внял его совету нанести ответный удар Юго-Западному фронту и тем хотя бы удержать Румынию от выступления; как тот же Людендорф отверг еще более благой совет Гофмана предоставить в его распоряжение пяток дивизий для развития наступления от Злочева на Тарнополь и Одессу, чтобы отрезать русских в Карпатах, и т. д.

Гофман представлял среди всех, окружавших его, наиболее импозантную фигуру. Вильгельм знал, кого поставить начальником штаба Восточного фронта при бесцветном Леопольде и кому поручить переговоры с большевиками. В свою должность Гофман вступил лишь недавно, выдвинувшись как автор плана Танненбергского сражения 20 августа. Он был произведен в генералы с подчинением по линии штабной службы Фалькенгайну.

Как пруссак-юнкер, Гофман был надменен — свысока относился к российской делегации в целом. На мирные переговоры смотрел с явной опаской, боясь, как бы они не упрочили значения русской революции в глазах широких народных масс. По внешнему виду это был типичный немец: высокий, плотный, слегка рыжеватый, с гордым, злым лицом, высокомерно державшийся со всеми. В своей каске с шишаком он представлял красивую воинственную фигуру, но я находил, что еще более к нему шел бы древнегерманский головной убор с двумя большими рогами. Лучшего натурщика нельзя было бы сыскать для какого-нибудь Марса! Чувствовалось, что он дирижер, твердо держащий в своих руках все: от войск на фронте до лакеев в офицерском собрании. Все беспрекословно повиновались не только его приказаниям, но даже малейшим знакам. Имея за спиной Вильгельма, Гофман в период брестских переговоров был фактически руководителем делегации союзных держав. Помнится, я читал в каком-то немецком сочинении уже после Великой Отечественной войны, что Гитлер усвоил полностью систему взглядов, идей и понятий, высказывавшихся Гофманом по военным и политическим вопросам. Состоя лидером военной партии, он был идейным выразителем и взглядов Вильгельма на славянство как на навоз для удобрения германской культуры. Позднее Гофман выступил с книгой «Der Krieg der versaumten Gelegenheiten» (1923 год) — «Война упущенных возможностей». Он сожалел в ней, что главный удар в начале войны был направлен не на Россию с целью полного ее разгрома (должно быть, поэтому он и пытался в Бресте наверстать упущенное).

Зная, что в планы русского Генерального штаба не входило отступать в глубь страны, Гофман развивал мысль, что, действуя вместе с австрийцами, немцам удалось бы нанести России сокрушительный удар, избегнуть вовлечения в войну Англии, Италии, Румынии и Америки. Эти расчеты на успех он строил на малой подготовленности к войне русских, на революционном настроении народа, на малой авторитетности русского командования. Его взгляды были типичным продуктом немецкой военщины. В них он вместе с австрийским Конрадом был последователем плана Мольтке Старшего, противником принятого Вильгельмом плана Мольтке Младшего и видоизмененного плана Шлифена.[77]

Надо сказать, что я, несмотря на высокую оценку стратегических способностей Гофмана, невзлюбил его с первого взгляда. Я возненавидел его, когда, представляясь ему, был встречен возгласом:

— А! Значит, вы назначены замещать бедного Скалона, которого уходили ваши большевики! Не вынес, бедняга, позора своей страны! Крепитесь и вы!

— Я не давал вам повода беспокоиться обо мне, — насмешливо ответил я.

Два слова по поводу этих возгласов Гофмана, сделавшихся мне понятными лишь к концу дня, после разговора с приставленным к нам офицером.

Оказалось, что несколько дней назад в Брест руководить комиссией по перемирию приехал Скалон. Через два — три дня по приезде он собрал совещание с немцами о порядке перемирия. Затем, сославшись на то, что ему понадобилась какая-то карта, Скалон поднялся за ней в свою комнату и… назад не вернулся. Пришедшие за ним нашли его на полу мертвым. Трагическое происшествие было совершенно определенным образом истолковано Гофманом, а следовательно, и всеми немцами в Бресте. Менее ясным оно было для меня: мне представлялась необъяснимой фантазия моего Владимира Евстафьевича — выбрать такое место, время и даже момент для того, чтобы покончить счеты с «позором страны».

Найдя же среди бумаг Скалона, переданных мне вместе с комнатой, где он жил, письмо, полученное в день смерти от какого-то благоприятеля с сообщением о развратном поведении жены Скалона, из-за которой он столько выстрадал, я, конечно, остался при особом мнении относительно причины трагедии. Весь штаб фронта во главе с самим Леопольдом Баварским подчеркнуто торжественно похоронил бедного Скалона как павшего «жертвой позора» своей родины.

Кроме министров иностранных дел: германского статс-секретаря Кюльмана и австрийского — графа Чернина, о которых речь будет ниже, на стороне наших противников не было лиц, достойных воспоминаний: все и всё поглощалось всеобъемлющей фигурой Гофмана.

Во главе российской делегации в первую половину переговоров стоял Иоффе, во вторую — Троцкий.

Я глубоко обязан моему ментору, Михаилу Николаевичу Покровскому, за то, что он помог мне ориентироваться в ходе переговоров и правильно оценивать их политическое значение, без чего я, вероятно, впал бы в крупные ошибки.

В первый период, когда переговорами руководил Иоффе, они, по моему впечатлению, носили чисто дипломатический, корректный характер и, видимо, клонились к заключению мира как цели, поставленной нашей делегации. Лишь позже от Покровского я узнал, что Иоффе был сторонником Троцкого и не сочувствовал заключению мира.

С самого начала российская делегация потребовала полной гласности переговоров и передачи «ко всем» призыва окончить войну перемирием, а затем миром.

Гофман внес в это поправку: поскольку русские не имеют полномочий от Антанты говорить о мире, следует вести переговоры лишь о сепаратном мире. Он соглашался на допуск русских в немецкие окопы, но под контролем и при условии воспрещения агитационной деятельности и распространения большевистской литературы среди солдат и вообще в Германии.

Требование нашей делегации эвакуировать Ригу и Моонзундские острова Гофман резко отклонил, равно как и требование прекратить переброску на французский фронт тех войск, переброска которых начата до переговоров.

Говоря о мире, Иоффе предполагал, что немцы откажутся от Польши, Литвы и Курляндии, отойдя на старые границы. Между тем немцы (Гофман и особенно Кюльман) считали, что вопрос об этих государствах не относится к области аннексии, поскольку эти страны решили отделиться от России и передать дело урегулирования отношений с ней в руки центральных государств. Возражал сначала и представитель Болгарии, указывая, что ей за союз с Германией обещана часть сербских областей и Добруджа. Однако Гофман позже говорил (по-моему, притворно), что он не очень настаивал на Польше и даже на Литве и Курляндии.

Вообще все переговоры в первую их половину были по преимуществу экономического содержания и носили весьма деловой характер.

Все участники совещаний обедали в общем зале собрания и даже поддерживали между собой внешне приятельские отношения. Некоторым забавным диссонансом было поведение эсерки (впоследствии члена компартии) Биценко. В ней Гофман видел даму, за которой ему за своим столом надлежало, как хозяину и кавалеру, ухаживать. Она же далеко не по-дамски отвечала на все его любезности, что, впрочем, не обескураживало Гофмана, обращавшего выходки Биценко в шутку и продолжавшего с ней свой подчеркнуто галантный тон.

Весьма корректным в частном общении было отношение Гофмана к Иоффе. Очень внимательным он был ко мне, очевидно, как к такому же генералу, как и он сам, тем более что считал меня, несомненно, жертвой большевиков (хотя пока еще живой). Таким же предпочтительным вниманием Гофмана пользовался и Михаил Николаевич Покровский, внушавший ему своей ученостью большое уважение, несмотря на партийность.[78]

С Покровским меня еще более сблизила совместная поездка за город, в резиденцию принца Леопольда. Мы направлялись туда с официальным визитом как представители российской делегации. Предполагаю, что выбор пал на нас по указанию Гофмана, считавшего нас наиболее достойными предстать перед лицом его высочества. Однако я не сумел с должным почтением отнестись к оказанной мне Гофманом чести. Ввиду столь официального характера визита я нашел для себя неудобным ехать, не сняв с себя уничтоженные Советской властью внешние отличия своего генеральского звания (погоны, ордена, лампасы и пр.). Напрасно Гофман, усматривая в моем намерении недостаток почтительности к его высочеству, уговаривал меня отложить эту операцию до возвращения с визита (в этом поддерживал Гофмана, к его удивлению, даже Иоффе). Ссылаясь на свою четвертьвековую привычку к точному исполнению приказов, я настоял на своем: снял погоны, не надел свои 22 ордена — российских и иностранных, собственноручно спорол генеральские лампасы. Сознавая свой скверный характер, я рад был сделать это назло Гофману и тем показать, что я не такая уж безвольная жертва в руках большевиков! Михаил Николаевич, присутствуя при этом, только посмеивался в бороду.

В назначенный день к нашему блоку была подана шикарная придворная карета с гербами. В нее сел Покровский, за ним влез и я в своем общипанном виде, очевидно, все же довольно жалком, потому что Покровский полушутливо сказал:

— Не горюйте, Александр Александрович, сейчас это необходимо. Поверьте мне, придет время, и мы вернем вам и ваши чины и ордена![79]

Представившись его высочеству и ответив на несколько опросов (пожалуй, эти вопросы и наш Николай II сумел бы не хуже составить!), мы почтительно откланялись и вернулись к себе в той же карете. Леопольд, по отзыву Гофмана и его офицеров, был умным и опытным военачальником. На меня лично он такого впечатления не произвел.

Меня не раз поражала глубокая осведомленность некоторых членов нашей делегации в германских и особенно австрийских делах (преимущественно экономического характера). Не менее, однако, меня удивило резкое обращение Троцкого с одним из членов делегации (К. Р.) лишь за то, что последний сделал выговор в начальственных тонах немецкому шоферу, опоздавшему подать нам для обычной прогулки автомобиль. Шофер пожаловался Гофману, а тот выразил неудовольствие Троцкому. Инцидент был неприятен и для нас, так как Троцкий отменил наши прогулки на автомобиле.

Приятное впечатление производил на меня как внешностью, так и рассудительностью Леонид Борисович Красин. Покровский о нем отзывался как о старом большевике и крупном государственном деятеле — экономисте и дипломате. К сожалению, Красин пробыл в Бресте лишь пару дней. После одного экономического совещания, на котором немецкий оппонент возразил Красину очень длинной, но мало содержательной речью, Леонид Борисович шутя сказал мне: «Что, если на мои доводы немец еще раз разразится такой длинной речью?!» Я тоже шутя посоветовал Красину использовать ответ спартанского царя Клеомена при таком же случае самос-ским послам: «Я не помню уже начала вашей речи, — сказал Клеомен, — а потому не могу понять середины ее; что же касается до конца ее, то я с ним не согласен».

Перед сменой глав нашей делегации и в ожидании Мнения Антанты о мире был десятидневный перерыв переговоров, и Гофман разрешил свозить желающих офицеров в Варшаву. Начальник оперативного отделения, на которого была возложена организация поездки, с немецкой грубой шуткой сказал мне, что каждому из офицеров в Варшаве будет «подарено по хорошенькой польке». При этих словах мне по ассоциации пришла мысль о «данайских дарах», и я ответил, что в Варшаву поеду с удовольствием, но от «подарка» отказываюсь. «Ну, так мы его отдадим вашему помощнику (капитану Л-у)», — невозмутимо заметил немец.

Через несколько дней по возвращении из Варшавы на судьбе Л-го я увидел, как предусмотрительно я поступил, вспомнив Вергилиевы слова: «Timeo Danaos et dona ferentes».[80] А еще противники классического образования утверждают, что оно ни на что не нужно!

С переменой главы делегации резко изменились и отношения с немцами. Мы стали встречаться с ними только на совместных заседаниях, так как перестали ходить в офицерское собрание, а довольствовались у себя в блоке, в котором жили.

На заседаниях Троцкий выступал всегда с большой горячностью, Гофман не оставался в долгу, и полемика между ними часто принимала очень острый характер. Гофман обычно вскакивал с места и со злобной физиономией принимался за свои возражения, начиная их выкриком: «Ich protestiere!..»,[81] часто даже ударяя рукой по столу. Сначала такие нападки на немцев мне, естественно, приходились по сердцу, но Покровский мне разъяснил, насколько они были опасны для переговоров о мире.

Отдавая себе отчет о степени разложения русской армии и невозможности с ее стороны какого-либо отпора в случае наступления немцев, я ясно сознавал опасность потерять колоссальное военное имущество на огромнейшем русском фронте, не говоря уже о потере громадных территорий. Несколько раз я говорил об этом на наших домашних совещаниях членов делегации, но каждый раз выслушивался Троцким с явной снисходительностью к моим непрошенным опасениям. Его собственное поведение на общих заседаниях с немцами явно клонилось к разрыву с ними. При этом для меня было непонятно какое-то пассивное отношение к позиции Троцкого со стороны остальных полномочных членов делегации, не исключая и Покровского. (Я не имел даже совещательного голоса.) Не ясна была мне и роль ряда товарищей, появлявшихся в Бресте и затем бесследно исчезавших (самого Иоффе, Красина, Биценко и других).

Выносить терпеливо наглое поведение Гофмана, как я понимаю теперь, можно было лишь во имя великой цели переговоров — заключения мира.

Итак, переговоры продолжались, выливаясь главным образом в ораторские поединки между Троцким и Гофманом, в которых время от времени участвовали Чернин и Кюльман.

Представители серединных держав, бывшие в Бресте, преследовали в ходе переговоров различные цели. Статс-секретарь по иностранным делам Кюльман, представлявший правительство Германии, нес ответственность за заключение мира перед рейхсканцлером. Он был истым представителем германского империализма. Болгарию представляли министр Тютчев и генерал Ганчев; первый — недалекий и упрямый, второй — более рассудительный. Позже приехал министр-президент Радославов. От Турции участвовал великий визирь Талаат.

Австро-Венгрию, у которой, начиная с самого императора Карла, была громадная тяга к миру, представлял граф Чернин — умный и опытный политик и убежденный сторонник мира. Чернин исходил из того, что война ведет к гибели Австро-Венгрии и что мир для Германии даже выгоднее, чем для Антанты. Чернин был готов идти на мир с большевиками без аннексий и контрибуций, тем более что он знал о пессимистических взглядах Людендорфа, Тирпица и значительной части германского рейхстага на исход войны. Колебался лишь один Вильгельм, находившийся под влиянием военных кругов.

Германские офицеры мне осторожно передавали, что Чернин предпринимал ряд самостоятельных мер, чтобы обеспечить заключение мира в Бресте, но встретил решительное противодействие Людендорфа, считавшего необходимой победу как преддверие к почетному для Германии миру. Мешал миру и французский маршал Фош, также требовавший сначала победы для себя. Наконец, противодействие миру было и со стороны шовинистических кругов Германии, стремившихся к присоединению к Германии Бельгии и Северной Франции, а также к захвату всех английских колоний.

Чернин не скрывал своего мнения, что в Бресте надо было идти на предложение Ленина о мире, тем более что дальновидно не верил в слабость Советской власти, которая, по его мнению, была сильна способными и волевыми людьми, воодушевленными стремлениями создать свою крепкую армию.

Все эти разногласия отражались на ходе мирных переговоров. В частности, они имели прямое отношение к судьбе Литвы и Курляндии, занятых германскими войсками. Немцы в лице Гофмана, Кюльмана и дирижировавшего ими Вильгельма претендовали на промышленность, сырье и запасы продовольствия этих областей. Чернин вынужден был присоединиться к своим партнерам. Его интересовал больше вопрос об Украине, как о своей непосредственной соседке. Чернин высказывался в Бресте в пользу самоопределения Украины и вошел в сепаратные переговоры с прибывшей в Брест украинской делегацией Голубовича в надежде получить от нее хлеб для голодающей Австро-Венгрии.

Делегация Голубовича, состоявшая из легкомысленной молодежи, политически враждебной большевистской партии, заняла такое же враждебное положение по отношению к российской делегации. Сама эта делегация была неправомочной; она представляла собой раду, уже свергнутую народом, установившим Советскую власть.

Гофман и Кюльман очень сочувствовали этой делегации, а Чернин боялся, как бы она не потребовала политических прав для Буковины и Восточной Галиции.

Естественно, что я с большим любопытством присматривался к украинской делегации, избегая, конечно, входить с ней в какие-либо сношения из-за ее враждебного отношения к российской делегации. Покровский охарактеризовал этих украинцев как национал-шовинистов и мелкобуржуазных политиканов, ставших у власти в Киеве после Февральской революции 1917 года. Политической программой их было образование буржуазной самостийности Украины. Во время брестских переговоров украинцы заключили сепаратный мир с немцами через голову советской делегации.

В Бресте выяснилось, что войну не может продолжать и Румыния, но за мир, с ней немцы требовали низложения короля Фердинанда, тяжелых для Румынии концессий на все виды ее природных богатств и длительной оккупации ее своими войсками. Чернин старался все эти требования смягчить, хотя и сделал уступку в пользу Болгарии, но стоял за сохранение для румын выхода морю через Констанцу.

Однако сам Чернин после Бреста у власти не остался, так как был принесен Карлом в жертву Вильгельму.

Мирные переговоры, затягивавшиеся словопрениями, были закончены предъявлением Троцкому по приказанию Вильгельма 24-часового ультиматума, в ответ на который Троцкий 10 февраля объявил свою формулу «ни мира, ни войны» и свое решение уехать из Бреста.

Предательская роль Троцкого на брестских переговорах слишком хорошо известна советским людям, чтобы надо было о ней говорить более подробно. Его роль исчерпывающе характеризуется высказыванием Ленина о том, что Троцкий помог немецкому империализму, отдав ему миллионные богатства — пушки и снаряды.

Мирные переговоры советской делегации были ознаменованы двумя обращениями Советского правительства к державам Антанты с предложением мира. Однако эти державы не только оставили советские обращения без ответа, но вынесли решение о помощи нашей отечественной контрреволюции на Украине, на Дону, в Финляндии, в Сибири и на Кавказе и о разделе между державами Антанты влияния на юге России — на Украине, Кавказе, в Крыму и в Бессарабии.

Отвергая предложения о мире, державы Антанты развязали руки германским капиталистам, навязавшим Советской республике тяжелейшие условия мира, хотя раньше германское правительство соглашалось на мир за уступку ему 150 тысяч квадратных километров территории, оккупированной немцами на Украине, в Польше и в Прибалтике.

Антисоветская политика Антанты благоприятствовала заключению мира Германии с Украинской радой, которая выговаривала себе при этом помощь немецких войск против большевиков. Гофман, конечно, охотно согласился оказать эту помощь, тем более за доставку Германии хлеба. Истинными целями его были: отторгнуть украинские земли, ограничить распространение Октябрьской революции, обеспечить Германии путь к кавказской нефти и сырью, а также выгодное стратегическое положение.

Этот мир с Украиной сопровождался ультиматумом Кюльмана к российской делегации: аннексия или война! Ленин вынужден был соглашаться и на это, ибо начало военных действий Германией вело к оккупации нашей страны, грозило неисчислимыми бедствиями для народа.

Троцкий, сорвав переговоры о мире, назначил, как сказано, отъезд делегации из Бреста на 10 февраля. А уже 18 февраля 30 немецких дивизий, развернувшихся на протяжении от Балтийского до Черного моря, заняли Лифляндию и Курляндию и, захватывая на своем пути огромные материальные ценности, оставленные русской армией, начали наступление против Советской республики с непосредственной целью свержения Советской власти. Половина этих дивизий двинулась через Нарву и Псков на Петроград.

Несмотря на то что Ленин принял ультиматум, наступление немцев продолжалось. Декретом Совнаркома от 21 февраля республика была объявлена в опасности. 22 февраля немцы выдвинули новые, гораздо более тяжелые условия для перемирия.

Наконец, после того как 23 февраля молодая Красная Армия нанесла поражение немцам под Псковом и Нарвой, они 3 марта подписали мир. В новой, присланной в Брест советской делегации, возглавленной Сокольниковым, я не участвовал.

16 марта IV Всероссийским съездом Советов, а через два дня и германским рейхстагом этот мирный договор был ратифицирован. Он, однако, не положил конца дальнейшим захватам и притязаниям Германии. Она предложила Советской России немедленно демобилизовать и разоружить армию, уничтожить флот, признать договор с Украинской радой. И этими наглыми требованиями дело не кончилось. 13 августа Германия потребовала заключить с ней добавочный договор — о выплате ей полутора миллиардов рублей золотом, а также заключить договоры с Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией. Однако Германия нарушила и этот договор, захватив Дон и Крым.

Только 13 ноября 1918 года, после окончания войны Антантой и революции в Германии, ВЦИК смог аннулировать Брестский договор с его грабительскими условиями.

В заключение несколько слов о последних днях, проведенных мной в Бресте.

10 февраля, после отъезда из Бреста российской делегации, я, по своей должности председателя военной комиссии по перемирию, остался в Бресте один с моим телеграфистом-юзистом и его аппаратом. В офицерском собрании, куда я был приглашен столоваться, на меня не обращали уже никакого внимания. Не стесняясь моего присутствия, немцы говорили о предполагаемом наступлении против Советской России.

14 февраля после обеда Гофман подошел ко мне вместе с начальником оперативного отделения и обратился со следующим заявлением: «Троцкий объявил: ни война, ни мир, поэтому отпадает необходимость и в перемирии, и в вашем присутствии в Бресте. Завтра, в десять часов, в ваше распоряжение я предоставлю экстренный поезд, который и доставит вас к нейтральной полосе между фронтами». Сказав это, Гофман отошел. Желая показать, что слова генерала меня мало поразили, я в шутливом тоне сказал начальнику оперативного отделения: «А я только что вчера отдал в пошивку штаны!» Затем, не изменяя тона, спросил, будут ли мне опять завязывать глаза? Немец засмеялся и ответил, что доложит Гофману, а он, наверное, разрешит глаз не завязывать.

Видя, что немец разговаривает охотно, я спросил у него, куда делись наши офицеры Генерального штаба, бывшие в составе делегации.

— Германское правительство не могло отказать в их просьбе остаться в Германии, раз им их офицерская честь и присяга царю не позволяют перейти на сторону большевиков, — ответил немец с явным желанием уязвить меня.

Я сказал, что о присяге царю говорить не приходится, поскольку он сам отрекся от престола, а понятия об офицерской чести могут быть разные: мне, например, как русскому, моя офицерская честь не позволяет оторваться от своего народа и русской земли.

На этом разговор наш окончился, и я отправился, чтобы заняться несложными сборами в обратный путь.

Однако разговор с немцем и сообщение об оставшихся у них наших офицерах долго не давали мне заснуть в эту последнюю ночь в Бресте.

Из головы не выходили некогда наизусть заученные слова Тараса Бульбы, сказанные своим казакам о святости русского товарищества и братства. Неужели, думал я его мыслями, так легко русские люди стали принимать «бусурманские обычаи», гнушаться языком своим, продавать свой своего? Неужели милость чужого короля, да и не короля, а паскудная милость магната (вроде Гофмана) для них дороже всякого братства?

Как страстно захотелось мне предостеречь их словами Бульбы о том, что и «у последнего подлюки, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже и в поклонничестве», должна оставаться «крупица русского чувства»… «И проснется оно когда-нибудь, и ударится он, горемычный, об полы руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело. Пусть же знают они все, что такое значит в Русской земле товарищество! Уж если на то пошло, чтобы умирать, — так никому ж из них не доведется так умирать! Никому, никому! Нехватит у них на то мышиной натуры их!»

На следующий день после разговора с Гофманом все произошло по программе. Поезд, хотя нас было всего лишь два пассажира (я и телеграфист с его аппаратом), состоял из четырех вагонов.

Перед самым отходом поезда прибыл проводить меня состоявший при делегации офицер и, подавая мне какой-то сверток, сказал: «Генерал Гофман приказал вручить вам ваш заказ портному; по приказанию генерала заказ выполнили в течение нынешней ночи. Кроме того, генерал надеется, что русские офицеры научились от немецких не только устраивать окопы, но вообще воевать».

Мне пришли на память слова Покровского по поводу моих орденов, и я их перефразировал: «Если немецкие офицеры научили русских воевать, то придет время, когда русские отучат немецких воевать». Это я и попросил передать Гофману вместе с благодарностью за заботу о моих штанах.

Простившись с немцем, я вошел в вагон, и поезд тронулся.

После опубликования Советской властью декрета о мире (о чем я узнал уже дорогой) все военные представители Антанты в Ставке потребовали от Духонина выполнения договора 1914 года. Требования эти были энергично поддержаны: у нас — Алексеевым и Калединым, в Англии — Черчиллем. Союзники не без основания боялись усиленной подготовки немцев к весеннему наступлению 1918 года, так как немцы уже во время самих переговоров в Бресте вели переброску своих дивизий с русского фронта на французский.

И снова являлась мысль, насколько было мудрым решение большевистской партии и Советского правительства, руководимых В. И. Лениным, о заключении Брестского мира. Он давал России передышку для упрочения положения республики и накопления сил; он вырывал Россию из империалистической войны и отводил непосредственную угрозу вторжения германских империалистов; позволял закончить начальный период формирования регулярной Красной Армии.

Это значение Брестского мира лучше всего определил сам Ленин: «Мы обязаны подписать, с точки зрения защиты отечества, самый тяжелый, угнетательский, зверский, позорный мир — не для того, чтобы «капитулировать» перед империализмом, а чтобы учиться и готовиться воевать с ним серьезным, деловым образом».

Для немцев Брестский мир не дал ожидаемой свободы на французском фронте. Хотя силы Германии еще не иссякли, операции против Парижа, с опозданием на три года, стали уже безнадежными. Сами немцы еле успевали оправляться от наносимых им союзниками ударов. Кроме того, в Германии зрела революция.

С Австро-Венгрией, как это и предвидел Чернин, все было покончено. Да не подумает читатель, что пишу эти слова с какой-либо долей злорадства: нельзя смеяться над страданиями народов!

Брестский мир не был для Австро-Венгрии передышкой, какой он был для Советской власти. Надежда ее на помощь Украины оказалась напрасной, так как доставка хлеба тормозилась расстройством транспорта. Кроме того, хлебные операции на Украине находились под контролем германцев, руководивших гетманом Скоропадским. На Украине собралось до четверти миллиона немецких и австрийских войск, всеми средствами вымогавших у населения хлеб и создавших безудержную спекуляцию. Огромное озлобление немцев против австрийцев вызвала реквизиция последними хлебных транспортов, шедших в Германию через Австрию.

Несмотря на первоначальные успехи австрийской армии против Италии в 1917 году, показавшей высокое искусство, особенно в горной войне (главным образом бла~ годаря героизму солдат), наступление австрийцев в 1918 году окончилось неудачей. Немцы потребовали к тому же от своей союзницы помощи против французов. За неудачи армии поплатились Конрад и Чернин, вынужденные по настоянию Германии уйти в отставку. Общее положение все же принудило Австро-Венгрию снова поднять вопрос о сепаратном мире.

8 августа 1918 года и для Германии наступил, по выражению Людендорфа, «черный день»: соединенные англо-французские войска начали гибельную для Германии и ее союзников Амьенскую операцию. Боевые неудачи вызвали капитуляцию Болгарии и Турции, Австро-Венгрия заключила перемирие. Как и Германия, она шла уже навстречу революции, свершившейся 11 ноября.

В октябре Карл издал манифест о преобразовании монархии, выделив из нее на положении самостоятельных государств немецкую Австрию, Чехию, Украину, Югославию (без Кроации и Боснии), административную область Буковину, вольный город Триест. Западная и Средняя Галиция были соединены с независимым польским государством. Лишь Венгрия, твердо отстаивавшая собственные интересы, сохранила территорию венгерской короны.

Однако и этот запоздавший манифест не удовлетворил уже народы бывшей Австрии. Даже Вильсон обратился со своим воззванием не к Австро-Венгрии, а к ее народам! Судьба и тут сыграла свою шутку: Андраши (сын Андраши — создателя Тройственного союза) вступил в переговоры о сепаратном мире на всех фронтах и, вырвав у Карла полную независимость Венгрии, вернул из Италии на родину венгерские полки. (Те, что были в Одессе, пошли домой пешком!) Австрийские войска, бывшие на Украине (в Жмеринке, Виннице, Киеве), создавали у себя Советы солдатских депутатов.

В начале ноября бывшая Австро-Венгрия полностью капитулировала перед Антантой, вслед за чем все германские войска в ней были интернированы. Советы солдатских депутатов образовывались уже повсеместно.

Революция совершилась! Солдаты убили графа Тисса, и в Будапеште была провозглашена республика. Андраши подписал мир с Германией. В Вене также была объявлена республика. Карл уехал в Тироль. Монархия даже не защищалась; ни с какой стороны, ни одним классом не было оказано никакого сопротивления. Новая немецкая Австрия осталась второстепенным государством, отрезанным от моря.

Так бесславно кончила свое существование Австро-Венгерская монархия под властью правителей, гордо поставивших своим дивизом «Austriae est imperare orbi universo».[82]

Этой главой заканчиваю я свои воспоминания, столь тесно связанные с последними годами некогда «великой и счастливой» монархии.

Послужит ли история Австро-Венгрии благодетельным уроком для других современных стран, правители которых ставят перед собой столь несбыточные мечты о всемирном господстве?

Мне остается лишь закончить свою главу обычными словами, которыми на западноевропейских кладбищах увенчивают надгробные памятники: «Ci-git…».[83]

Глава 2-я АРМИЯ ПОСЛЕ РЕВОЛЮЦИИ. БОЕВЫЕ ДЕЙСТВИЯ НА СЕВЕРЕ

На обратном пути из Бреста глаз моих действительно не завязывали, и сопровождавший меня немецкий офицер охотно отвечал на все мои вопросы о местности в районе Барановичей и происходивших на ней боях, в которых он сам участвовал. Мы друг другу помогали восстанавливать в памяти те или другие события. Офицер, как мне казалось, из любезности, превозносил в угоду мне храбрость русских офицеров-гренадер.

Я же думал о трудности происходивших здесь боев, о тяжести понесенных потерь. Все яснее становилось для меня, что главной причиной наших неудач была гнилость самодержавного режима.

Отдавшись своим мыслям, я не заметил, как был доставлен к нейтральной полосе между бывшими фронтами — нашим и немецким. Здесь мы с юзистом оставили поезд и, простившись с провожавшим нас офицером очутились в совершенном одиночестве посреди бездорожной снежной равнины в полкилометра шириной, отделявшей нас от русских окопов.

Не скажу, чтобы легко было нам протащить через эту полосу тяжелый аппарат Юза. В наших окопах мы снова отведали обеденное меню из русского котла 1918 года.

Отсюда, расставшись с опечаленным разлукой юзистом, я был доставлен к ближайшей железнодорожной станции, а от нее прямым поездом (хорошо, что внутри вагона, ибо многие из пассажиров довольствовались тем, что примостились на тормозах, подножках и даже на крышах вагонов) прибыл в Минск. После обеспеченного всеми удобствами путешествия в экстренном поезде непривычной казалась теснота вагонов, набитых солдатами, спешившими в давно желанный отпуск после тягостного сидения в окопах. Зато я не мог пожаловаться на отсутствие внимания ко мне и всякого рода предупредительности со стороны ближайших соседей, узнавших, кто я и откуда еду.

В Минск я приехал утром 17 февраля и прямо направился к главнокомандующему Мясникову. Он, подробно выслушав мой доклад, в котором я не преминул заявить о готовящемся немецком наступлении, резко и категорически отвергнул эту мысль (очевидно, смешав два понятия: нежелательность и невозможность!). Отпуская меня до следующего утра (18 февраля), он приказал явиться к нему за указаниями перед отъездом в Москву.

Вечером я вышел погулять в город, и первое, что привлекло мое внимание, было большое объявление Мясникова примерно такого содержания: «…Расходятся неблагонадежные слухи о возможном наступлении немцев. Предупреждаю, что впредь буду привлекать к строжайшей ответственности, вплоть до предания военному суду, лиц, распространяющих эти слухи».[84]

Прочитав это объявление, я до самого утра был в недоумении, отнести ли эту угрозу к Гофману или лично к себе.

Утром, приняв меня в своем кабинете, Мясников с усмешкой задал мне вопрос, продолжаю ли я держаться своего мнения о возможности наступления немцев? Не успел я ответить, что это не мое мнение, а явные намерения немцев, как раздался звонок телефона. Мясников взял трубку и, выслушав какое-то сообщение, сказал: «Вы правы: немцы перешли в наступление. Срочно поезжайте в Москву».

В Москву я выехал в тот же вечер.

Сделав доклад в каком-то здании на Никитской, рядом с консерваторией, о последних днях своего пребывания в Бресте, я получил приказание ехать на Кудринскую Садовую, в Высший Военный совет, к начальнику штаба М. Д. Бонч-Бруевичу.

В Высшем Военном совете я получил назначение на должность заместителя командующего отрядами Западной завесы В. Н. Егорьева, моего товарища по службе в Главном управлении Генерального штаба. Егорьев перед самой войной вернулся из Черногории, где выполнял одну из редких должностей, выпадающих офицерам Генерального штаба, — должность военного министра при черногорском короле!

После беседы с Бонч-Бруевичем и Егорьевым выяснилось, что под необычным наименованием «отряды Западной завесы» надо разуметь вновь создаваемые и пока еще не существующие отряды партизан и красногвардейцев для борьбы с германскими интервентами. В частности, эти отряды в составе Западной завесы должны были прикрывать прямое и важнейшее направление к Москве от Минска через Смоленск.

Таким образом, судьба продолжала удерживать меня на этом направлении с самого начала войны.

Посвященный в Высшем Военном совете в обстановку, создавшуюся в стране, я видел, какую угрозу для молодой Советской республики приобретало стягивание на нашу территорию воинских частей из всех стран. Сибирь и часть Волги уже захватывались чехословацкими дивизиями; во Владивостоке высаживались японцы, англичане, американцы, французы, итальянцы; Украина была оккупирована немцами; на Дону сосредоточивались казачьи кулацкие части Краснова. Восстание Оренбургских казаков Дутова отрезало от республики Туркестан.

Эcep Савинков[85] по указаниям английского поверенного в делах Линдлея и французского посла Нуланса готовил в Ярославле, Уржуме и других северных городах белогвардейские мятежи. Турки и англичане продвигались к Баку.

В результате этих враждебных действий вся республика была охвачена железным кольцом врагов. В руках у них были уже Казань, Симбирск, Пенза, Самара, вся Донская область, южная часть Воронежской губернии, часть Северного Кавказа. Столь знакомые мне генералы Алексеев, Рузский, Лукомский, Миллер, Деникин, Марков, Романовский, Корнилов были теперь деятельным и позорным орудием в руках Антанты. Но я твердо верил в неодолимую силу русского народа, не раз в своей истории выходившего победителем из не менее грозных опасностей. Со спокойной верой в конечный успех встретил я первые мероприятия Советской власти по срочному созданию массовой, регулярной, высокодисциплинированной армии.

Формирование регулярной армии в Советской республике оказалось делом чрезвычайно трудным по своей новизне. Оно сильно тормозилось, кроме того, выступлением — против начинаний В. И. Ленина «военной оппозиции», защищавшей партизанщину, боровшейся против использования столь нужных для армии военных специалистов и насаждения в армии крепкой революционной дисциплины.

Для укрепления создаваемых регулярных красноармейских частей партия выделила из своих рядов в военное ведомство и во все полевые части громадное число коммунистов. Последние значительно оздоровили молодые части, вдохнули в них волю и решимость отстоять завоевания революции. Для руководства этой политической работой и в первую очередь для внедрения крепкой сознательной дисциплины были образованы политические отделы в армиях и на фронтах, введен институт военных комиссаров в дивизиях и полках, а для непосредственного воспитания частей созданы в них коммунистические ячейки. Наконец, были призваны на работу в армию военные специалисты из командного состава старой армии. За деятельностью их был установлен надзор, чтобы пресекать измены, удалять из армии малогодных к работе в новых условиях.

С огромным удовлетворением я видел себя активным участником этой кипучей созидательной работы.

Однако я должен откровенно признаться, что, хотя и убедился воочию в распаде старой армии, не сразу отдал себе отчет, почему надо было до конца разрушать старую армию, чтобы при непосредственной угрозе врагов со всех сторон заменять ее новой, с таким трудом налаживавшейся в вихре политических, социальных и военных событий. Я не отдавал себе еще твердо отчета в том, что капиталистическая армия, каковой была и русская дореволюционная, являлась армией угнетения трудящихся, уже воспитанной в духе захватнических войн и порабощения народов, пронизанной насквозь национализмом — реакционной империалистической идеологией. Это я понял лишь в ходе гражданской войны.

После моей работы разведывательно-оперативного характера назначение на должность заместителя командующего отрядами Западной завесы знаменовало для меня начало нового периода служебной деятельности. С этой поры военно-организационная работа стала основной областью во всей дальнейшей моей службе.

Работа вновь формируемого штаба Западной завесы, наша организационно-оперативная деятельность захватывали нас полностью, не позволяя даже сознавать всей опасности обстановки.

Чувство долга и уверенность в себе внушались нам, даже незаметно для нас самих, энергичными, определенными указаниями В. И. Ленина по принятию мер защиты от надвигавшейся опасности. Эти указания товарища Ленина поражали нас его необыкновенной способностью вникать во все, даже мельчайшие подробности боевой обстановки, предусматривать ход событий. Они обеспечивали всю работу по формированию добровольческих отрядов, наполняли нашу жизнь захватывавшим интересом, не оставляя в нас места никаким малодушным чувствам.

Штаб Западной завесы, на первых порах состоявший лишь из нескольких человек технического персонала, выехал в конце февраля по месту назначения — сначала в Сухиничи, а затем в Калугу.

Пребывание мое в штабе отрядов Западной завесы было непродолжительным. Едва получил я право на почетное звание «бойца Красной гвардии и красного партизана», как был перемещен из Калуги в Архангельск начальником штаба вновь созданного Беломорского военного округа. Последний был установлен декретом Совнаркома от 8 апреля 1918 года в порядке нового деления территории республики на военные комиссариаты по военным делам — окружные, губернские, уездные и волостные. Общей целью этого нового аппарата было реформировать добровольческую и партизанскую Красную Армию с ее кустарной организацией на началах однообразия и пополнения обязательными призывами граждан, то есть путем учета годного к военной службе населения из числа рабочих и крестьян. Для руководства этим делом был организован Мобилизационный отдел Всероссийского главного штаба.

В том же году была начата большая работа по всеобщему военному обучению населения.

Интервенция стран Антанты заставила Советскую республику сделаться военным лагерем, создать единое управление на фронтах и в тылу в лице Революционного Военного Совета Республики и учредить Совет Рабочей и Крестьянской Обороны.

Все эти мероприятия Советской власти были полны для меня самого острого интереса, так как деятельность моя была целиком связана с вопросами создания, развития и укрепления Красной Армии как в ее общем масштабе, так и в отдельных ее частях. Все эти вопросы, быть может, кажущиеся читателю скучными, представляются мне в виде какой-то системы струн, издающих, по мере воспоминания о них, звуки, тем более сильно отдающиеся в моей душе, что с ними соединилось много Дорогих для меня воспоминаний о напряженных боевых Анях гражданской войны.

Ко времени моего назначения 8 апреля 1918 года начальником штаба Беломорского военного округа главной нашей задачей стала борьба с иностранной интервенцией.

Для меня как начальника штаба округа Северный край являлся территорией, которую я обязан был изучить во всех отношениях. Этот край к тому же представлял для меня особую привлекательность, как для любителя природы и охотника.

Я составил и послал в центр свой доклад о территории округа. Заключенная между двумя историческими путями — «из варяг в греки» и «из Булгар в Югру» — территория эта была сплошь покрыта лесом, такой же необозримой, могучей стихией, как и прилегающие моря, столь же обильной своими естественными богатствами. Лес — смешанный — еловый, сосновый, березовый — перемежался с сильно болотистыми участками, проходимыми только по редким дорогам, идущим главным образом вдоль рек. Никаких карт не существовало, картой наиболее крупного масштаба была лишь 10-верстка («зеленка», названная так по представляемой ею территории, покрытой почти сплошь, без просветов, зеленой краской, изображающей лес).

Можно без преувеличения сказать, что в этих девственных местах начало широкой культуре положила Красная Армия. К издревле известной ухтинской нефти присоединились в ту пору сведения об угле печорских районов. Этому способствовал Вячеслав Дмитриевич Цветаев, будущий начальник Академии имени М. В. Фрунзе, мой ближайший соратник по Северному фронту. Ему же выпала честь в должности командира дивизии нанести интервентам окончательный удар на Северной Двине, открывший нам путь в Архангельск.

Северная Двина, важнейший водный путь всего края, играла исключительно важную роль в гражданской войне на Северном фронте. Этот путь идет к северу от Котласа, являясь как бы продолжением Сухоны — Юга и многоводной Вычегды. Под Архангельском Двина поражает своей громадной шириной и полноводьем. Здесь обилие лесозаводов, примыкающих непосредственно к Архангельску.

До постройки в 1916 году Мурманской железной дороги Архангельский порт принимал все военные грузи-которыми наши «союзники» питали Россию при нашей военно-технической отсталости.

Большую роль в развитии боевых действий играл приток Двины Вага. Начиная от старинного города Шенкурска Вага судоходна. Устье ее в период боевых действий ла севере имело в моих глазах решающее значение как ключ к двинским позициям противника, а следовательно, и к Архангельску.

Железная дорога Архангельск — Вологда проложена в сплошных лесах. Сначала узкоколейка, она затем в империалистическую войну была перешита на нормальную колею ввиду значения северных портов. Важнейшими в боевых операциях гражданской войны железнодорожными станциями являлись: Исакогорка, Холмогорская, Обозерская, Плесецкая, Шалакуша, Няндома, Коноша. Несмотря на все свои усилия, интервенты не прошли ни на железнодорожном направлении, ни на северодвинском, как не прошли и на Пинеге, и на Печоре, и на Онеге. Вооруженных до зубов, их остановили только что сформированные красноармейские части и раздетые, необутые, голодные красные партизаны. Они действовали в северных снегах, среди лесов и болот: емецкие — у Средь Мехренги, онежские — у Чекуева, пинежские — в Веркольском районе, шенкурские — на линии Вельск, Благовещенск, кандалакшские — на Мурманской железной дороге, в Церковнической и Шелекской волостях. Отвагу красноармейцев и партизан не могли преодолеть ни прибывшие в Архангельск с генералом Пулем королевские шотландские полки, ни королевские ливерпульские, дургамские и йоркские полки, ни морские бригады, ни хваленый 339-й полк американцев, ни их высокообученный инженерный полк, ни канадские артиллерийские и пулеметные части, ни французский испытанный колониальный полк, ни итальянский полк, ни присланные затем на подкрепление новые бригады англичан и американцев, ни созданные в Архангельске отборные славяно-британские легионы, ни русско-французские легионы, чехословацкие и сербские части, ни австралийские и шведские наемники, ни, наконец, прибывшие через океан и вошедшие в Северную Двину английские флотилии. Последние состояли из двух мониторов, пяти канонерских лодок, ряда вооруженных пароходов, поддерживаемых авиацией. И они были остановлены простыми русскими людьми на самодельных баржах, иногда перевертывавшихся под устанавливаемыми на них присланными из Питера морскими пушками!

Для сообщения между Архангельским районом и Печорским краем не было почти ни дорог, ни перевозочных средств.

Единственный проложенный путь шел из Архангельска к селу Усть-Цыльма, к сердцу Печоры, этой артерии, которая и питала весь край своими богатствами и служила дорогой для передвижения всех жизненных припасов, необходимых населению и армии. Печорский край был тесно связан с городом Чердынью, то есть с Пермью, Нижним-Новгородом и Обью (через приток Печоры — Щугор), с одной стороны, и с Ярославлем, Вологдой и Архангельском — с другой. Его границами служат Ледовитый океан, Уральские горы, истоки Камы, Вычегды, Выми и Мезени. Заполненный тундрами, лесами, горными хребтами, равнинами, он издавна славился своими природными богатствами: рыбой, лесом, мехами, нефтью, медными рудами и пр.

Наша 6-я армия вела борьбу с интервентами и белогвардейцами и на территории Печорского края. Она черпала из Сибири через эту территорию значительные хлебные запасы, столь нужные и самой армии и местному населению.

Своими скудными перевозочными средствами 6-я армия сумела вывезти из-за Урала свыше 10 тысяч пудов хлеба. Она платила краю прокладкой новых дорог, улучшением сплавных и судоходных рек, организацией маслодельного промысла, созданием различных культурно-промышленных пунктов и т. п. Для доставки хлеба из Зауралья 6-я армия наметила транзитные пути из Сибири через Соликамск или Чердынь и далее на Усть-Сысольск, Котлас или по древнему направлению («из Булгар в Югру») — через Троицкое-Печорское на Чердынь (соединение Камы и Печоры).

Война на севере положила начало развитию здесь новой промышленности: топливной, энергетической, сырьевой, химической, переработки дерева. Она дала мощный толчок развитию старых отраслей промышленности: железоделательной и металлургической. Она сообщила сильное движение сельскому хозяйству: скотоводству, сыроварению, маслодельной отрасли, кожевенной, огородничеству.

Служба на Севере помогла мне глубже понять и полюбить своеобразную природу этого края.

Однажды, после присоединения к территории 6-й армии Междуозерного района (перешейка между Онежским и Ладожским озерами), я выехал вместе с членом Революционного Военного Совета армии А. М. Ореховым на ознакомление с местностью перешейка, осмотр передовых позиций, а затем и на совещание с командиром действовавшей здесь 1-й стрелковой дивизии Борзаковским в Петрозаводск. Когда в экипаже со станции Званка нас переправили через реку Свирь и мы углубились в перелески, Орехов вышел пройтись. Вдруг я услышал его отчаянные крики. «Ну, — подумал я, — наверное, наскочил на медведя или на финский патруль!» Я бросился на крики, взводя на бегу свой маузер. Прибежав, я увидел неожиданную картину: посреди лужайки мирно сидит Орехов, показывает рукой на землю вокруг себя и кричит: «Посмотри! Посмотри!» Я взглянул и остолбенел — все кругом было усеяно белыми грибами. Мы начали тотчас их собирать, сначала с корешками, потом только шляпки, наложили громадную кучу на мой Дождевик и поволокли его по земле к экипажу.

Торопясь осмотреть передовые окопы и не опоздать к условленному в Петрозаводске совещанию и в то же время не желая расставаться с драгоценным грузом грибов, я, чтобы не объезжать с одного батальонного участка на другой по кружной дороге, приказал ехать вдоль фронта. Артиллерийским снарядом противника я был при этом вторично контужен, как бы в наказание за свое упрямство.

Орехов упрекал меня в напрасном риске, я же хотя и видел его правоту, но все же пытался отшутиться и привел ему в свое оправдание слова Помпея, воевавшего с Цезарем: «Ехать надо было, а жить не так уж было необходимо!»

Условия, в которых штабу округа приходилось выполнять свои задачи по формированию частей Красной Армии, были очень сложны. Территория Северного фронта простиралась от Ладожского озера до Уральских гор. Только на юге она ограничивалась 61-й параллелью северной широты, на севере же она простиралась за Полярный круг до берегов Ледовитого океана, причем сам Архангельск лежит примерно на широте Исландии, в удалении от Москвы на 1135 километров. Климат, в соответствии с географическим положением, суровый. Средняя годовая температура здесь около 0 градусов, лето короткое, но с жаркими днями.

Известно, что гражданская война на Севере России возникла как начальная попытка капиталистов уничтожить Советскую власть. Активным и влиятельным сторонником интервенции был английский государственный деятель консерватор Керзон.

План войны на советском Севере был тщательно разработан совместно штабами Англии, США и Франции и явился частью общего плана вооруженной интервенции против Советской России. Верховный военный совет союзников летом 1918 года постановил захватить Мурманск и Архангельск, чтобы затем использовать их как базу для дальнейшего продвижения в центр страны. Главная роль при этом отводилась англо-американскому агенту Колчаку как будущему диктатору России. В конце лета 1918 года американцы и англичане широко развернули свои действия. Северный фронт явился одним из важнейших звеньев в сети фронтов, которыми империалисты намеревались окружить и задушить Советскую Россию. У президента США Вильсона была составленная государственным департаментом карта с «предлагаемыми границами в России». С этой картой он приехал на Парижскую мирную конференцию в 1919 году, где предлагал оставить советскому народу лишь Средне-Русскую возвышенность, а Прибалтику, Украину, Белоруссию, Кавказ и Сибирь отторгнуть. В Азиатской части России намечалось создать ряд мелких колониальных государств с границей по Уралу. Себе США намеревались взять Кавказ.

От англо-американцев не отставал и Нуланс, французский политический деятель, посол Франции в России с 1917 года. Он активно поддерживал контрреволюционные силы в России, был ярым сторонником вмешательства во внутренние дела последней и с этой целью весной 1918 года переехал в составе дипломатического корпуса в Вологду. Отсюда он поддерживал Савинкова, организатора Ярославского восстания, и совместно с английским шпионом Локкартом установил тесную связь с чехословацкими мятежниками. Осенью 1918 года Нуланс покинул Россию. Позднее он написал книгу, изданную в 1933 году, — «Моя миссия в Советской России».

Для осуществления своих захватнических планов англо-американцы собрали в Северном крае во второй половине 1918 года большие морские и сухопутные силы, в изобилии снабдив их новейшей техникой. Им противостояли ничтожные по численности и вооружению советские отряды.

Англичане сосредоточили на Северном фронте свыше 100 самолетов («Славяно-британский авиационный корпус») с авиаматкой и базой. Самолеты интервентов вначале действовали вполне безнаказанно и бомбили не только части Красной Армии, но и деревни и села, терроризируя мирное население. Против этой, сильной тогда авиации, приспособленной уже действовать в суровых северных условиях, мы могли выставить лишь два авиационных отряда на плохих машинах.

Несмотря на бесстрашие наших летчиков, которые отражали налеты вражеских сил и атаковали воздушного врага всегда первыми, перевес тут был на стороне врага. Силы Красной Армии не могли, конечно, сразу и полностью обеспечить нашу молодую республику от нападения извне.

В опаснейший для Советской страны период, когда Колчак занял Пермь, на Севере перешли в наступление войска англо-американских интервентов с целью соединиться с колчаковской армией и наступать на Москву. Американцы захватили на Севере важнейшие позиции для наступления в долину реки Емцы, в район Средь-Мехренги, в район Шенкурска (выдвинувшись вверх по Северной Двине), в долину реки Пинеги и в направлении Обозерско-Чекуевского тракта.

Этим выдвижением они создали себе обеспеченное положение в крае. Они не сомневались в успехе своих действий, владея морем с незамерзающими портами и главными коммуникационными линиями. При этом они Рассчитывали на слабость края, удаленного от Москвы, занятой к тому же тяжелым положением на других Фронтах.

Действительно, какой безвыходно тяжелой казалась общая военно-политическая обстановка для Советской Республики, только что начавшей свою жизнь! Как неотразимо сокрушительными представлялись угрожавшие ей, лишенной средств защиты, удары многочисленных врагов со всех сторон!

Однако достижения Октябрьской революции были спасены, и страна была выведена из этого тяжелейшего положения благодаря героизму свободного народа, гению его вождя — великого Ленина, самоотверженной деятельности партии большевиков.

Тяжелое положение в Северном крае усугублялось неблагоприятным соотношением в нем классовых сил. Здесь почти повсеместно и очень сильно чувствовалось влияние эсеров. Оно особенно проявилось при начальных мобилизациях. Местные офицеры — выходцы из слоев кулачества — были настроены против Советской власти; они организовывали свои отряды, борьба которых с красными партизанами часто носила ожесточенный характер. На этой почве возник в начале войны и известный шенкурский мятеж в единственном уезде, который имея свой хлеб (весь край жил на привозном хлебе). Сельская контрреволюция часто связывалась с городской, чему способствовала невозможность для правительства обеспечить население хлебом. Следует учитывать, что на Севере, даже после захвата власти Советами, власть фактически оставалась в руках земских и городских дум (существовавших рядом с Советами!). Там заседали не только правые эсеры и меньшевики, но даже кадеты.

В Архангельске обращались собственные деньги, издавались меньшевистские и эсеровские газеты; их влияние распространялось и на заводы и на профсоюзы. Столь благоприятными условиями не замедлили воспользоваться «союзники» для осуществления своих захватнических планов. В. И. Ленин предвидел эту опасность и предупреждал о ней еще в июне.

Всю весну и лето 1918 года в Архангельск почти беспрепятственно с нашей стороны съезжались через Вологду послы, посольства, консулы, разные советники и секретари иностранных миссий, итальянцы, сербы, чехо-словаки якобы для возвращения на родину. Французский консул Эберт не только требовал для них квартиры, но пытался даже самовольно их занимать. Поведение иностранцев приняло столь явный характер хозяйничания в городе, что Совнарком приказал все иностранные отряды отправлять в Москву хотя бы силой. Последнее удалось нам выполнить хитростью, во избежание крупных скандалов.

Подготовка интервенции, начавшаяся в конце 1917 года дипломатическим путем, с марта 1918 года стала осуществляться фактически и открыто под главенством англо-американцев.

Мой приезд в Архангельск состоялся в конце мая 1918 года. Незадолго перед этим я женился на той самой, знакомой мне еще с 1899 года девочке с льняными волосами, которую я когда-то встретил у родственницы своей первой жены. Теперь вместе с ней и двумя маленькими дочурками, Ниной и Кирой, я и прибыл к своему новому месту службы.

Мне были даны подробные инструкции на предварительном совещании военных работников в знакомом мне особняке на Зубовском бульваре, принадлежавшем ранее адъютанту Николая Николаевича князю Щербатову. Спутником моим был мой старый знакомый по Генеральному штабу Ф. Е. Огородников. Он получил назначение военным руководителем в штаб Беломорского военного округа и имел также какие-то дипломатические функции в отношении иностранных представителей.

Архангельск встретил нас на первых порах неприветливо и в смысле погоды и в смысле элементарных бытовых удобств. Мы были помещены в здании бывшей гимназии, в огромном зале, заставленном ученическими партами. Неважным было и отношение к нам как работникам нового штаба.

Понемногу эти отношения стали налаживаться. Ознакомливаясь с членами Архангельского исполкома, я впервые встретился с будущим героем Северной войны Павлином Федоровичем Виноградовым, заместителем председателя исполкома. Он напрямик мне сказал в ответ на высказанное мной желание работать в полном контакте с исполкомом:

— А сначала посмотрим, что вы за птица!

Такая откровенность сначала меня озадачила, а после размышления очень понравилась: войдя в архангельскую обстановку, я понял, что другого ответа и быть не могло.

Комиссаром в окружной штаб прибыл тов. Геккер которого я не без любопытства разглядывал еще в Бресте, куда он явился на пару дней с огромным красным бантом на груди, возбуждая иронические замечания всех немцев, начиная с Гофмана.

С ним и с Огородниковым мы начали подбирать сотрудников штаба. Вскоре из Красноборска прибыл, предлагая свои услуги, Петин, бывший у Квецинского на Западном фронте начальником службы связи. Из Вологды приехал на должность в оперативное отделение Буренин и многие другие.

В конце мая прибыла из Москвы советская ревизия для обследования Севера. Во главе ее стоял М. С. Кедров. Она представляла собой комиссию, состоявшую из 11 секций, по всем военным специальностям.

Главнейшими задачами комиссии, распространявшимися на Архангельскую, Вологодскую, Ярославскую, Костромскую и Иваново-Вознесенскую губернии, были: разгрузка Архангельского порта от громадных складов военного имущества (ввиду опасности захвата их интервентами); оздоровление политической атмосферы в районе Архангельска; подготовка последнего к обороне на случай такого же вмешательства «союзников», которое они осуществили в Мурманске.

Англичане во главе с генералом Пулем высадились в Мурманске, приветливо встреченные изменниками-председателем краевого Совета Юрьевым, генералом Звегинцевым и старшим лейтенантом Веселаго.

Спустившись из Мурманска по железной дороге к югу, англичане заняли Кандалакшу, Сороку и Кемь. В Кеми они разогнали Кемьский Совет, расстреляв главных его членов.

К этому времени весь советский Север уже был наводнен английскими и американскими агентами, привлеченными его природными богатствами: лесом, нефтью, медью, а также хлебом из Западной Сибири. Американский посол Френсис, английский поверенный в делах Линдлей и французский посол Нуланс, приехав при попустительстве Троцкого из Петрограда через Вологду в Архангельск, чувствовали себя здесь полными хозяевами. На всем побережье уже было много английских факторий по вывозу леса, особенно в устье Онеги. Летом англичане и американцы заняли и город Онегу.

25 июня 1918 года Ленин категорически указал: «принять все меры к тому, чтобы вторгающиеся на советскую территорию наемники капитала встретили решительный отпор. Всякое содействие, прямое или косвенное, вторгающимся насильникам должно рассматриваться, как государственная измена, и караться по законам военного времени».

Еще яснее было второе предостережение Ленина Юрьеву: «Если вам до сих пор не угодно понять советской политики, равно враждебной и англичанам и немцам, то пеняйте на себя…

С англичанами мы будем воевать, если они будут продолжать свою политику грабежа».

Якобы для улаживания вопроса с Юрьевым к нему от Троцкого был прислан «чрезвычайный комиссар» Нацаренус. При нем 8 июля Юрьев заключил договор с Пулем, высадившим 8-тысячный десант англичан (против 4 тысяч войск на всем Севере!).

К началу интервенции политическое настроение Мурманска — единственного «окна» в Европу — было явно против Брестского мира. Важность переговоров с Пулем заключалась в том, что англичане признали Советскую власть в крае, причем свои действия маскировали «соглашением». В результате этого соглашения с Юрьевым в Мурманске создалась морская база англичан, из которой интервенция перекинулась и на Архангельск.

Ближайшими советниками Юрьева (вернее даже, вдохновителями) в этом изменническом деле были генерал Звегинцев и старший лейтенант Веселаго. Ни того, ни другого я не знал, но в Петербурге слышал про гвардейского гусара Звегинцева, большого карьериста; был ли это тот самый Звегинцев, сказать не могу. Присланную на мое имя телеграмму Звегинцева из Мурманска с предложением примкнуть в Архангельске к решению Мурманского совдепа я, конечно, тотчас же передал Кедрову. Что последний с нею сделал, не знаю.

С 28 мая Кедров со свойственной ему энергией и решительностью принялся за выполнение возложенных на него задач. Немедленно была прекращена всякая деятельность городской думы, попытавшейся опубликовать обращение к рабочим с призывом ликвидировать Советскую власть и ее представителей. Начата была большая работа по оздоровлению морально-политического настроения среди рабочих 25 лесопильных заводов. Чрезвычайной комиссии по разгрузке Архангельского порта (ЧКОРАП) было объявлено от имени Совнаркома задание немедленно разгрузить артиллерийские склады с военным имуществом и срочно вывезти его в Котлас и на Сухону, невзирая на противодействие находившихся еще в Архангельске иностранных представителей.[86]

Иностранные представители Френсис, Линдлей и Нуланс вместе с Сполайкевичем (серб), Торетто (итальянец) и Марумо (японец) стремились противодействовать этим мероприятиям, подкупая население продовольствием и отклоняя предложения переехать в Москву под предлогом большей безопасности на Севере от немцев. Лишь около половины июля, после ликвидации восстания в Ярославле, удалось выпроводить их из Архангельска.

Около середины июня состоялось секретное совещание в исполкоме, по решению которого народный комиссар М. С. Кедров своим приказом от 22 июня 1918 года № 134 ввел в районе всего Архангельского порта, города и его окрестностей военное положение; назначил меня временно командующим сухопутными и морскими силами в этом районе (с политическим комиссаром при мне от местного исполкома тов. Куликовым), возложив временное командование флотилией Северного Ледовитого океана на начальника военно-морского отдела Селедфлота.

Одновременно тем же приказом мне было предложено принять все меры к приведению сухопутных сил в боевую готовность, а командующему морскими силами — привести в такую же готовность флот и береговые батареи.

На меня же возлагалась ответственность за эвакуацию взрывчатых веществ из складов и за взрыв последних (если не удастся эвакуировать их до десанта интервентов). Непосредственным исполнителем и эвакуации и взрыва был назначен артиллерист Костевич, мой давний знакомый.

Разговаривая с Костевичем о возможностях взрыва огромных запасов взрывчатых веществ, я узнал «утешительное» мнение этого компетентного специалиста: то ли не останется на земле и следов от города и порта, то ли не будет и самой земли под ними, поглощенной морем от действия взрыва.

Этим мнением Костевича я счел себя обязанным поделиться с женой. К моему крайнему удивлению, она отнеслась к сообщению довольно безучастно. Я нашел ее поведение единственно правильным: что же иначе оставалось делать?!

Не удивительно, что сам Костевич, как автор высказанной гипотезы о перспективах взрыва, постарался не проверять ее на практике и развил такую изумительную энергию по вывозу снарядов и взрывчатых веществ в Котлас по Двине и на Сухону по железной дороге, что Кедров выхлопотал ему в награду 3 тысячи рублей.

Зато у меня появилась другая гипотеза: не тем ли надо объяснить значительный разрыв по времени между восстанием в Ярославле и десантом интервентов в Архангельске (намечавшихся одновременно), что «союзники», зная о задаче, возложенной на меня и Костевича, не захотели испытать на себе последствий возможного взрыва. Слишком хорошо они были осведомлены обо всем, что делалось в Архангельске, причем, вероятно, через того же Костевича, перешедшего на сторону интервентов после их десанта.

Большая и весьма положительная роль в укреплении советского строя на Севере принадлежала М. С. Кедрову. Если говорить коротко, Кедров в кратчайший срок и на моих, что называется, глазах освободил советские, партийные и общественные организации от засилия неблагонадежных элементов; укрепил морально-политическое состояние в многочисленных рабочих организациях, на заводах и фабриках; руководил ликвидацией ряда восстаний; разогнал контрреволюционные организации в Вологде и в тыловых районах Севера; пресек ряд измен во всех областях политической, партийной, военной и общественной деятельности.

Решительными мерами Кедров сохранил для Советской власти огромные материальные ценности, сосредоточенные во время империалистической войны в Мурманске и Архангельске; упорядочил финансовую систему Северного края; подготовил к обороне Архангельск и Архангельскую губернию, обеспечив фланги обороны на востоке и на западе. (Не его вина, если для непосредственной защиты Архангельска и Мурманска из центра были присланы исполнители, оказавшиеся врагами народа.)

М.С. Кедров

Много сделал Кедров и для укрепления военного аппарата вновь создаваемой регулярной армии, установил крепкую связь его с местными организациями.

Он непосредственно руководил начальными военными действиями, задержав продвижение интервентов, занявших Архангельск, на Вологду вдоль железной дороги и Северной Двины.

Что касается лично меня, то я навсегда сохранил глубокое искреннее уважение к этому человеку, явившемуся моим первым наставником в трудных условиях организационной работы в Беломорском военном округе, а затем и в 6-й армии. Ему я обязан многочисленными советами по обороне Северного края от интервентов и белогвардейцев.

Не могу также забыть, как горячо он одобрял впоследствии, уже в Москве, мое желание подать заявление о вступлении в партию.

Душевную прямоту Кедрова хорошо характеризует следующий его разговор со мной. Я как-то раз откровенно передал ему циркулировавшие в городе слухи о его зверствах и в связи с этим вспомнил известные слова знаменитого кардинала Ришелье: «У меня, — говорил Ришелье перед смертью, — личных врагов нет, так как все, кого я преследовал и карал, были врагами государства, а не моими». На это Кедров со своей обычной горячностью возразил, что считает слова Ришелье или крайним лицемерием, или крайним политическим невежеством. «Настоящий советский гражданин не может так противопоставлять личные интересы государственным: враги советского народа являются и моими личными врагами», — сказал он.

Центр в предвидении десанта приказал Кедрову принять на себя командование над всем Северо-Восточным районом, для чего с 20 июля перенести свое пребывание в Вологду, а непосредственную оборону Архангельска возложить на специально командированного главкомом комдива Потапова[87] и приданных ему сотрудников. Во исполнение этого приказания Кедров, Геккер и я (в качестве начальника штаба района) переехали в Вологду передав оборону Архангельска Потапову.

Последний принял на себя руководство обороной города и вместе с изменником Викорстом все меры к «надежной» встрече интервентов: к установке батарей на острове Мудьюг, к закладке минных полей на Двинском фарватере, к затоплению на нем наших ледоколов, к возложению охраны города на надежную часть, к установлению наблюдения за прилегающим к Архангельску побережьем, наконец, к соответствующему размещению в городе его гарнизона в целях обороны. Это были именно те меры, которые обсуждались и были приняты на совместном с нами секретном совещании Архангельского исполкома в присутствии Потапова и Викорста.

Мы с Кедровым, уже будучи в Вологде, с негодованием узнали, как легко интервенты при содействии этих изменников совершили свою высадку.

1 августа Архангельск по существу беспрепятственно перешел в руки интервентов, так как батареи на острове Мудьюг, не примененные к местности, были тотчас же сбиты огнем (неприятельских) крейсеров «Аттентив», «Кокрен» и «Адмирал Ооб», минные поля обезврежены тральщиками; затопленные (не на фарватере и невзорванные вследствие негодных запалов Костевича) ледоколы «Микула» и «Святогор» подняты; охрана города оказалась порученной 1-му Архангельскому батальону, только что перед самым десантом бунтовавшему против Советской власти; сам Потапов в момент десанта из города скрылся; его помощник полковник Берс был более озабочен судьбой денежного ящика, с которым и перешел к англичанам; наконец, красноармейская часть была предусмотрительно размещена на левом берегу Двины и не могла помешать десанту англичан, благополучно высадившемуся на правом берегу. Губернский военный комиссар Зенькович, пытавшийся организовать оборону на левом берегу, у станции Исакогорка, был обойден с фланга и тыла французским и английским десантами на побережье и убит. Члены исполкома, застигнутые врасплох (Павлин Виноградов находился в этот момент в Шенкурске на усмирении мятежа, поднятого при поддержке Френсиса эсерами), поспешно эвакуировались на пароходах по Двине в Котлас.

После занятия Архангельска интервентами остатки красноармейских отрядов отошли от города. Кедров поспешил с отрядом на помощь им из Москвы по железной дороге, но был остановлен интервентами.

Так началась интервенция англо-американцев у нас на Севере. Одновременно она происходила и на Дальнем Востоке, и в Сибири при участии японцев.

Интервенты из Архангельска выдвинули свои войска к югу: по железной дороге к станции Обозерской, а по Северной Двине — в район Сельцо — Тулгас — Троица.

Мы со своей стороны закрепились у станции Емца. Противник, хваставшийся, что через 10 дней после высадки будет в Вологде, за всю осень 1918 года смог продвинуться только на 70 верст.

Вновь установившийся фронт соприкосновения с интервентами шел в границах: на севере — линия огня; на западе — по восточной стороне Онежского озера (позже эта граница уже шла по восточному побережью Ладожского озера) — Вытегра до Белоозера и Череповца; на юге — по линии железной дороги Данилов — Буй — Галич — Вятка; на востоке — по железной дороге Вятка — Котлас, река Вычегда до ее верховьев и далее на восток до реки Печоры и Уральских гор.

В начале августа наши боевые силы на этом фронте, подчиненные Кедрову, не превосходили двух тысяч штыков. С 1 сентября численность войск дошла до пяти тысяч, а к октябрю, считая тыловые части, превысила восемь тысяч.

Я состоял тогда начальником штаба. Начальниками других отраслей военного управления были назначены члены комиссии Кедрова; все они показали себя отличными работниками на боевом фронте в эти тяжелые для нас дни.

Самой яркой фигурой этого начального периода войны был Павлин Виноградов — сын рабочего Сестрорецкого завода, сам работавший еще мальчиком на заводе, а затем ставший учителем. Рано примкнув к революционерам, он подвергался гонениям и тяжелым репрессиям со стороны царского правительства. Это был человек неукротимой энергии и храбрости, не останавливавшейся ни перед чем решимости, необычайной прямоты характера, всегда готовый без оглядки пожертвовать собой на пользу дела.

Накануне десанта Виноградов заявил французскому консулу Эберту, обнаглевшему в своих требованиях во время посещения им исполкома: «Господин консул, аудиенция кончена; прошу оставить зал исполкома!»

Услышав, что члены Шенкурского исполкома осаждены в казармах мятежными эсерами и меньшевиками, он, не медля ни минуты, отправился их освобождать. Возвращаясь по Ваге и узнав о бегстве членов Архангельского исполкома в Котлас из захваченного интервентами Архангельска, Павлин Виноградов на своем пароходе поспешил в Котлас, вернул пароход с малодушно бежавшими членами исполкома, по дороге организовал их для отпора интервентам, даже не зная сил и средств противника, выдвинувшегося, из Архангельска вверх по реке для захвата Котласа. В ночной встрече с врагами Павлин Виноградов атаковал их своими двумя пароходами, расстреливал в упор из пулеметов и пушчонок. Остановив таким образом движение ошеломленных этим нападением интервентов, он преградил им дорогу в Котлас, заполненный до отказа эвакуированными из Архангельска запасами. Он не счел даже для себя возможным толком узнать о судьбе жены и ребенка, вывезенных из города.

В бою против флотилии англичан на Двине (несколько ниже устья Ваги) он лично вел огонь из пушки, прислуга которой была перебита. 8 сентября герой был смертельно ранен осколком неприятельского снаряда.

Трудно переоценить значение подвига Виноградова для Республики. Почти за полтора месяца боев он спас наше положение на Северной Двине, выполнив этим волю Ленина, придававшего громадное значение Котласу.

В. И. Ленин пристально следил за делами на Севере. Через Кедрова он неустанно требовал энергичных мер для защиты Вологды и Котласа, давая конкретные указания по военно-фортификационным работам, и даже лично высылал из Москвы специалистов подрывников, а из Балтийского флота — моряков на Северную Двину с техническими средствами.

Насколько пристально В. И. Ленин следил за событиями на советском Севере, показывает следующий случай, запечатлевшийся в моей памяти.

У деревни Максимовской, северней Шенкурска, наша разведка в начале апреля 1919 года подобрала такую записку: «Товарищи, просим вас не наступать и не стрелять, так как мы мобилизованные и находимся под игом, как в старину… Перейти нельзя, — у перешедшего все отбирают и из-за него должна страдать семья».

Эта, на первый взгляд бесхитростная, записка заставила нас задуматься. Основная суть ее, несомненно, выражала настроения подавляющей части белогвардейского войска. Однако слова «просим вас не стрелять и не наступать» настораживали, так как от них отдавало провокационным душком. Не снижая активности своих боевых действий, мы решили тщательно проверить, насколько справедливо содержание записки.

Лично я, имея не раз в своей боевой практике дело с подобными документами, был твердо убежден в провокационном характере записки и несколько расходился в этом отношении со своими товарищами, особенно с Кузьминым. Поддерживал меня лишь Орехов.

Кузьмин же, поддавшись своему пылкому темпераменту и непреодолимому стремлению выдвинуться в своих мнениях и поступках, решил проинформировать по данному поводу Владимира Ильича, послав ему несколько телеграмм.

Вскоре от Ленина пришла ответная телеграмма, показывавшая, с какой мудростью он умел вникать даже во фронтовые мелочи, делать из них выводы, позволявшие предугадывать возможный поворот событий. «Ваши телеграммы, — писал он, — на меня производят впечатление обмана со стороны англичан. Поэтому я, отнюдь не предрешая распоряжений Вашего военного начальства, прошу со своей стороны усилить всемерно охрану и бдительность, а равно позаботиться об усилении нашего наступления».

Знакомясь через Кедрова с указаниями Ленина, я не раз удивлялся прозорливости Владимира Ильича, его умению анализировать конкретную обстановку на фронте, делать из нее безукоризненно верный с военной точки зрения вывод.

Одно из первых указаний Ленина относительно укрепления позиций на Северной Двине было сделано нам в тот период, когда мы с Кедровым ломали голову над обстановкой. Какое количество вражеских войск двинуто на нас, где наиболее угрожающее положение? Ленинское указание я по достоинству оценил позже, когда нам стало ясно, что интервенты, имея полное превосходство во флоте, намеревались быстро захватить Котлас, осуществить соединение с войсками белочехов и Колчака.

Кедров энергично проводил в жизнь указания В. И. Ленина, отдаваемые им лично. В этом отношении трудно переоценить заслуги, оказанные Кедровым Республике в годы северной интервенции.

Так, получив телеграмму В. И. Ленина о необходимости мобилизации на рытье окопов буржуазии, Кедров в тот же день издал приказ о проведении мобилизации буржуазии в трехдневный срок и всемерно добивался выполнения его. В результате на фортификационные работы было привлечено более 1200 человек.

Работа вместе с М. С. Кедровым и под его руководством, хотя и непродолжительная по времени, явилась для меня большой школой.

Часто наши беседы с Михаилом Сергеевичем в его вагоне на запасных путях Вологодской станции, в котором он жил со своим маленьким сыном, простирались далеко за полночь. Эти беседы приносили мне громадную пользу, помогая ясно понять политику Советской власти и партии.

Чтобы не возвращаться к этому, скажу, что наши беседы и встречи продолжались и в Москве, на квартире Кедрова (на Солянке), где он жил уже с Ревеккой Акибовной Пластининой и ее сыном Володей от первого мужа. Оба они, а иногда с участием бывшего председателя Архангельского губисполкома Степана Попова с большим вниманием знакомились с составленным мной тогда описанием боевых действий 6-й армии на Севере, внося много ценных поправок.

— А ну, мамка, сделай нам с Александром Александровичем чайку, — обычно говорил Михаил Сергеевич, встречая меня.

В ответ «мамка» — Ревекка Акибовна, смеясь, ставила электрический чайник на стол и вынимала из буфета коробку с фруктовым мармеладом, который Кедров очень любил.

Как в Бресте Михаил Николаевич Покровский, так на Севере Михаил Сергеевич Кедров и Михаил Кузьмич Ветошкин были моими партийными просветителями. По их собственным моральным качествам я рисовал себе впервые тип настоящего коммуниста, особенно яркий в лице Кедрова. Из ночных бесед с ним я узнал его ближе, я был ближайшим свидетелем тех душевных усилий, с какими он принял решение о расстреле командира 1-го Советского полка Иванова, перешедшего на сторону интервентов.

Своей внешностью — худощавый брюнет с несколько мрачным и недоверчивым выражением лица — Михаил Сергеевич мог производить вначале и неприятное впечатление. Но по характеру он был чрезвычайно прямым и откровенным человеком и хорошим, верным товарищем.

Как мне было приятно получить от него к Новому, 1928 году его брошюру «За Советский Север» с автографом: «А. А. Самойло — на память о далеких хороших временах, о победах над белым врагом, в знак искренней дружбы! М. Кедров. 1. 1. 1928 г.».[88]

В день десятилетнего юбилея Красной Армии — 23 февраля 1928 года — я получил глубоко тронувшее меня приветствие Президиума торжественного заседания, посланное мне от имени трудящихся Архангельской губернии в лице губисполкома, губкома ВКП(б), губпрофсовета, Архангельского городского Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов и воинских частей.

Ровно через два года, в годовщину освобождения Севepa от белогвардейских войск, мне был послан Архангельским горсоветом пригласительный билет на объединенное торжественное юбилейное заседание советских, партийных и профессиональных организаций.

Я сговорился с Кедровым и Пластининой, и мы вместе выехали в Архангельск на празднество, посетили места, особо памятные нам по боевой работе б-й армии-побывали снова там, где смертью героев пали Павлин Виноградов, Зенькович, Куликов и многие другие; отдали им воинские почести.

В мою задачу не входит развертывать здесь перед читателем всю боевую историю героической 6-й армии, как она по справедливости была названа в приказе Реввоенсовета СССР после ликвидации фронта в 1920 году. Я считаю своим долгом остановиться на некоторых малоизвестных эпизодах борьбы на Северном фронте, почему-то считавшемся второстепенным среди фронтов гражданской войны.

Борьба 6-й армии на Севере — во многих отношениях исключительное явление войны. И по суровости природных условий и по характеру противника, каким были прибывшие в Архангельск западные интервенты, победители первоклассной германской армии, этот участок борьбы заслуживает пристального изучения.

Наиболее ответственным периодом борьбы был август — первый месяц после десанта. Наши молодые отряды, голодные и плохо одетые, неделями стояли бессменно, без резервов, на позициях под Обозерской, в лесу, в болотах, под дождем. Немало стойкости надо было проявить на таких позициях. Местность эта в военном отношении хорошо характеризуется судьбой 500 американцев, попавших в эти болота и оказавшихся не в состоянии из них выбраться, погибших в них при попытке обойти правый фланг наших позиций. Ни один человек не спасся, чтобы поведать, как произошла трагедия, постигшая американских захватчиков: была ли она несчастливой для них случайностью или, как ходили слухи, актом самопожертвования нового Сусанина.

Более оживленный характер носила борьба на Северной Двине, где упорные оборонительные бои перемежались то с наступлениями, то с отходами.

На Ваге наши отряды сдерживали противника, прорвавшегося наиболее глубоко к югу на кратчайшем и удобнейшем направлении к Вологде, проявляя дисциплинированность и доблесть, изумительные в молодых, необстрелянных войсках.

Велась упорная борьба на Пинеге и на Печоре, по которым северные интервенты и белогвардейцы пытались установить связь с Восточным фронтом.

Далеко не спокойно было в тылу, в самой Вологде, где были обнаружены и обезврежены офицерские контрреволюционные организации,[89] финансировавшиеся англичанами и широко развернувшие свою пропагандистскую, дезорганизирующую и диверсионную деятельность, готовившие ряд восстаний.

Благодаря политическому воспитанию и заботам о бойцах части 6-й армии быстро обращались в стойких и сознательных защитников, преданных советской Родине. Так было и с теми частями, которые иногда присылались к нам на фронт неустойчивыми в моральном отношении. Присланный нам на помощь из Петрограда 3-й Советский полк с эсеровскими офицерами угрозой прямого бунта сначала заставил нас оставить позиции под станцией Обозерской и отойти на Плесецкую. Но затем полк, очищенный от неблагонадежных элементов, мерами политического воспитания был превращен в одну из самых надежных и боеспособных частей армии.

Неблагоприятные политические условия: длительное влияние эсеров и меньшевиков среди населения, засилие иностранного капитала, тяжелое хозяйственное положение — заставили командование армии с самого начала обратить главное внимание на создание и всемерное укрепление политического аппарата и на его партийно-политическую деятельность как в войсках и среди населения, так и среди войск интервентов и белогвардейцев. Эта работа сделалась могучим средством в руках политического отдела армии для сплочения рядов армии и сыграла громадную роль в моральном укреплении всех полков.

Большая общественно-политическая работа проводилась членами Революционного Военного Совета ярмии и комиссарами дивизий и полков. Все они приложили громадные усилия к укреплению железной воинской дисциплины, к тому, чтобы бойцы овладели боевой техникой, научились беречь оружие.

Особенно плодотворной была деятельность члена Военного совета М. К. Ветошкина, совмещавшего свои военные обязанности с должностью председателя Вологодского исполкома.

В свою ответственную деятельность политического руководителя армии он внес богатейший опыт уже тогда старого большевика,[90] активно работавшего в большевистских организациях как в тылу царской армии во время русско-японской войны, так и среди петербургского студенчества. М. К. Ветошкин оказал неоценимую помощь членам Военного совета, особенно мне, генералу старой армии, коему вверялось руководство войсками на ответственном участке фронта.

Наблюдая результаты политической работы, я, как командующий, воочию видел, каким могучим оружием она является в борьбе за укрепление боеспособности войск, за упрочение воинской дисциплины.

Под влиянием членов Военного совета Ветошкина и Орехова я незаметно для себя включился в политическую работу, почувствовал ее неотъемлемой частью своей деятельности.

Для иллюстрации приведу один из приказов (от 20 сентября 1919 года), написанный в связи с отдельными случаями мародерства в армии. В приказе говорилось:

Этот приказ, зачитанный во всех ротах, тронул сознание широких красноармейских масс. На борьбу с позорными для Красной Армии фактами были подняты силы коммунистов и комсомольцев. Мы все в Военном совете армии вскоре с радостью заметили, как поднялась даже у рядовых бойцов ответственность за судьбу своей армии, за ее поведение, за борьбу с сильным врагом.

В результате всей этой работы и создавались крепкие, высокосознательные красноармейские полки, xpaнившие строжайшую дисциплину и революционный порядок, сплоченные вокруг ленинской партии, понимавшие классовую правду гражданина-воина, готовые к решительным и самоотверженным действиям против врага.

Когда Революционный Военный Совет Республики требовал от меня как командарма помощи другим фронтам, где боевая обстановка была более острой, я с готовностью выделял из состава 6-й армии лучшие, надежнейшие части.

Неразрывно с этой деятельностью политического отдела армии шла и работа по разложению армии противника. Тут надо сказать о том, каким было положение интервентов на захваченном ими Севере.

С занятием Архангельска интервентами гражданская власть перешла в руки эсера Чайковского, образовавшего верховное управление Северной областью при поддержке с января 1919 года этого управления белогвардейцами во главе с Миллером в качестве генерал-губернатора области. Фронт их выдвинулся к югу и, как упоминалось, достигал Шенкурска. Мурманский фронт удерживался интервентами с помощью белофиннов. В захваченных районах велась беспощадная расправа с большевиками и вообще с трудовым населением. Остров Мудьюг стал могилой многочисленных борцов за социализм и независимость Родины. С обеих сторон вспыхнула партизанская война.

Трудности Северного фронта осложнились положением на других фронтах.

Предвидя, что с началом навигации 1919 года интервенты предпримут сильное наступление на Котлас по Северной Двине, мы начали уже зимой 1918 года свое продвижение вниз по Ваге с целью задержать здесь дальнейшее распространение противника, а главное укрепиться в районе устья Ваги, чтобы с этой фланговой позиции угрожать флангам интервентов, наступавших по Двине и вдоль железной дороги. Наш фронт перед развитием военных действий шел с реки Онеги к станции Обозерской на железной дороге, от нее на Вагу (к югу от Шенкурска) и далее к Северной Двине.

Уверенность генерала Айронсайда, возглавлявшего с октября войска интервентов, в своей победе над нами была настолько велика, что в Архангельске в специально образованной интервентами комиссии серьезно обсуждался вопрос, как поступить со мной после этой победы. В своих воспоминаниях военный прокурор Северной области Добровольский вот как высказывал в комиссии свое мнение по этому поводу.[91]

Этим сладким надеждам Миллера — встретиться со мной еще раз после нашего знакомства в Петербурге, в Николаевском кавалерийском училище и в Главном управлении Генерального штаба, — не суждено было сбыться. Победа 6-й армии под Шенкурском произвела отрезвляющее действие и на Айронсайда, и на все британское правительство, и даже на моего другого хорошего знакомого по Петербургу — британского генерала Нокса.

Летом уже начались разговоры об уводе английских войск с нашего Севера. Марушевский даже внес предложение заставить англичан остаться силой оружия!

Сам Миллер, только что в начале июня утвержденный в своей должности указом «верховного правителя России», развил по поводу ухода англичан необычайно обширную корреспонденцию.

Сначала он просил Черчилля вообще оставить английские войска в Архангельске, потом умолял его оставить их хотя бы на неделю, затем мирился с оставлением только добровольцев, наконец, только запасов. Несговорчивость Черчилля заставила Миллера поочередно просить о поддержке войсками американцев, французов, шведов, сербов, чехословаков, финнов (великодушно обещая им независимость страны!), Эстляндию, донских казаков. Потерпев везде и у всех неудачу, Миллер пошел на уступки оппозиции у себя в Северной области, ввел инспекцию труда, пообещал ряд конституционных мероприятий, амнистию, наконец стал отказываться даже от диктатуры.

Лично я лишь полной растерянностью Миллера объясню, что он забыл обратиться за помощью ко мне как к своему хорошему знакомому, дабы избавить меня от позорной казни через повешение по приговору Добровольского!

Последний удар Миллеру нанес генерал Нокс, телеграфировав в Лондон коротко, но убедительно: «Когда 150 миллионов русских не хотят белых, а хотят красных, бесцельно помогать белым».

«Better late than never»,[92] — сказал я мысленно по адресу Нокса английскими словами русскую поговорку, — мне всегда вы казались неглупым человеком и не только потому, что подарили мне в Петербурге хорошую лондонскую сумку для носки карт».

Положение Северной области действительно было очень тяжелым, особенно продовольственное у населения: плохой урожай, отсутствие помощи от Временного правительства, бывшего на стороне кулаков и прежних владельцев. Паек от «союзников» был мал и выдавался на год. Все издержки по гражданской войне ложились на плечи широких масс.

Оставшиеся в архангельском подполье большевики, несмотря на свирепые репрессии (расстрелы производились даже по подозрению), укрепляли свои организации, вели выступления против интервентов, выпускали прокламации, подготавливали волнения и даже восстания в войсках.

Уповая на значительные силы (интервенты сосредоточили на Севере свыше 56 тысяч человек, считая экипажи эскадр) и на широко проводимые репрессии, белое правительство и союзное командование долго не сознавали безнадежности борьбы против целого народа, уверенного в своей правоте и защищавшего свое существование.

Несмотря на громадное впечатление, произведенное на «союзников» поражением под Шенкурском, тот же Миллер много позже, на совещании с общественными группами, утверждал, что положение на Севере ничего угрожающего не представляет. Долго не открывал он глаз и на состояние собственных белогвардейских войск. С легкой руки английских солдат, начавших сопротивление отправке на фронт, подняли бунт 3-й и 8-й полки. Летом на Онеге 5-й полк, перебив своих офицеров, перешел на сторону красных войск; бунтовал и лучший белогвардейский Дайеровский полк, действовавший на железнодорожном направлении, причем часть его также перешла на сторону советских войск; то же было в 7-м полку; в начале зимы Архангелогородский полк поднял восстание, охарактеризованное генерал-губернатором как «небольшое недоразумение». Начали постепенно сдавать даже наиболее надежные банды белых партизан (шенкурских и тарасовских) из кулацких выходцев. Мятежи из Архангельского района стали перекидываться на Пинегу и Печору.

Распространенное мнение о том, что Северный фронт был фронтом менее важным, носившим характер пассивный, оборонительный, я считаю ошибочным, основанным лишь на внешнем сравнении условий борьбы на нем с условиями других, более активных фронтов.

Действия 6-й армии на протяжении всей ее борьбы имели характер маневренный и активный. Длительные промежутки в боевых действиях вызывались или климатическими особенностями, или необходимостью длительной же подготовки очередных операций ввиду громадных расстояний, скудости транспортных средств и средств связи. Кроме того, 6-я армия, как я уже говорил, неоднократно выделяла из своего состава лучшие полки на помощь соседним фронтам. Это обстоятельство иногда не только лишало армию возможности предпринимать активные действия, но ставило ее в невыгодное и даже опасное положение. Тем не менее я считал себя обязанным идти на это во имя взаимной выручки, учитывая, что в случае неудачи наш фронт располагает огромными пространствами для отхода, чего нет на других фронтах. Главное же я рассчитывал на доблесть своих войск и их командиров, воспитанных и закаленных суровыми условиями Северного театра войны, на испытанную помощь партийно-политических работников армии.

Полным подтверждением таких соображений и явилась Шенкурская операция.

Шенкурск, уездный город на судоходной реке Вага, был сильно укреплен интервентами. Он служил оплотом эсеровского и меньшевистского влияния не только в уезде, но и во всей Архангельской губернии и являлся самым южным пунктом, до которого продвинулись с начала войны интервенты. Расположен Шенкурск между важнейшими оперативными направлениями: железнодорожным — на Москву и северодвинским — на Котлас и далее на Екатеринбург и Пермь (3-я армия Восточного фронта). Владея Шенкурском, интервенты все время угрожали флангам наших позиций на обоих направлениях. Отсюда стремление 6-й армии захватить Шенкурск, чтобы затем выйти через устье Ваги на Двину, а по ней спуститься вниз к Архангельску в обход сильно укрепленных позиций на железной дороге. Этот расчет строился на разности во времени между освобождением Двины ото льда в верховьях и низовьях ее. Последнее в свою очередь позволяло рассчитывать на содействие нашей флотилии и бездействие более сильной флотилии противника.

Этот наш замысел в конце концов и был осуществлен. Все другие расчеты на овладение Архангельском, дававшиеся главкомом, себя не оправдали.

После десанта интервентов линия фронта с трудно проходимыми перерывами между главнейшими направлениями установилась: от северного берега Онежского озера на Повенец, Кожозеро, Прилуцкое (на Онеге), 441-я верста на железной дороге, Кодыш (на Емце), Бе-резник (на Ваге), Троицкое (на Северной Двине), Тру-фангорское (на Пинеге) и далее по старинному северному пути на Березов (на Оби) через Усть-Щугор (на Печоре).

В район Печоры был брошен отряд Мандельбаума[93] с целью препятствовать связи интервентов с Колчаком.

На этом правом фланге армии действовать можно было лишь летом, в остальное время все пространство между Вычегдой и истоками всех северных рек представляло поверхность, не проходимую из-за болот и снега.

В октябре яростные атаки интервентов на Северной Двине совпали с серьезными восстаниями белогвардейцев, организованными эсеро-меньшевистскими главарями в районах Ижевского и Воткинского казенных заводов. Восстания удалось ликвидировать в ноябре по особому требованию Ленина, видевшего опасность их и для Северного фронта в связи с активными действиями Колчака против Перми (3-й армии Восточного фронта).

Все эти действия, равно как и появление чехословацких отрядов на Печоре, были, очевидно, звеньями одного и того же плана интервентов, имевшего целью соединенными усилиями наступать к центру республики со всего севера и востока.

Мы в 6-й армии болезненно ощущали опасность, грозившую на нашем правом фланге. Наш Печорский край и Чердынский район все время притягивали на себя боевые усилия как со стороны Колчака, так и со стороны северных интервентов. Их целью было сомкнуть здесь оба фронта, а мы не располагали средствами, чтобы парализовать их усилия. Именно здесь, в районах Ижевского и Воткинского заводов, интервенты при содействии эсеров и меньшевиков создавали крупные очаги восстаний против Советской власти.

Наиболее опасным в данном отношении был для 6-й армии декабрь 1918 года, принесший неустойку 3-й армии на Восточном фронте и захват Колчаком Перми, а на Северном фронте, в Печорском крае, — активные и успешные действия чехословацких отрядов против афериста Мандельбаума.

Заменившие его командиры успели упрочить наше положение на Печоре, но, не располагая силами и средствами, не смогли надежно обеспечить край от дальнейших посягательств и с севера и со стороны Чердыни.

Это угрожающее положение Печорского края и тесно связанного с ним правого фланга 6-й армии (районы Вятки и Котласа) заставило Военный совет армии в начале 1919 года обратиться с особым письмом к Владимиру Ильичу. Судьба этого письма (опубликованного впоследствии в XXXIV Ленинском сборнике с резолюцией и пометками Владимира Ильича) отчетливо показывает, какое значение придавал Ленин Северному фронту, как пристально следил за положением на нем, как внимательно относился к сообщениям с мест, как мудро оценивал боевую обстановку во всех ее подробностях и как быстро, полно, дальновидно принимал меры для устранения всех недостатков.

С целью наглядно показать это не могу воздержаться, чтобы не воспроизвести следующее место из письма 6-й армии и ответ Ленина: «…Положение фронта нашей VI армии сугубо неприятное, отступление III армии еще больше ухудшает. В северо-восточной части нашей армии, т. е. в Печорском крае уже за последнее время (как Вы уже вероятно знаете из сводки) появились чехо-словаки, под командою князя Вяземского, стремящегося к воссоединению Урала с Архангельском. Помешать же этому воссоединению мы абсолютно не можем. Несмотря на целый ряд предупреждений и Севфронта и Реввоенсовета Республики на эту опасность мы до сих пор ничего не получили. И ежели нам своевременно не дадут сил, то через несколько времени мы будем иметь перед собой сплошной фронт противника — Архангельск — Пермь — Урал…»

На полях этого письма Ленин написал:

«Реввоенсовету для принятия мер экстренно»

К концу 1918 года основная 18-я стрелковая дивизия 6-й армии имела две бригады на железнодорожном направлении, а третью — на Северной Двине с полками на Ваге, Пинеге, Мезени, Вакше.

На левом фланге армии интервенты, захватив район Чекуева на Онеге, держали в своих руках единственную дорогу, соединявшую Архангельский район с Мурманском.

Свой план на овладение укрепленным Шенкурском я строил на одновременной атаке его с трех сторон: с фронта, вдоль Ваги (Вельская колонна Филипповского — 1200 штыков с 6 тяжелыми орудиями); со стороны железной дороги, от станции Няндома, удаленной от Шенкурска на 190 верст (колонна Раудмеца — 1000 штыков); от села Кодема на Северной Двине, удаленного на 250 верст (колонна Солодухина — 600 штыков с одной 6-дюймовой пушкой). Одновременно партизанский отряд у села Шеговары (40 верст севернее Шенкурска) должен был отрезать противнику отход в тыл.

Я ясно себе представлял, что если бы такую операцию я представил профессору генералу Орлову в Академии Генерального штаба, то мне не видать бы Генерального штаба, как своих ушей, так как мой план не только был труден и рискован, но вообще противоречил основному правилу военного искусства — не назначать соединения разрозненных частей, что называется, под носом у противника. Но я твердо рассчитывал на следующие, оправдывавшие план соображения:

— на испытанные уже качества красноармейских частей и начальников колонн;

— на пассивный характер всего Шенкурского гарнизона (3 тысячи американцев и канадцев с белогвардейцами) и его начальника, и без того, по сведениям разведки, опасавшихся за свое слишком выдвинутое вперед положение, а потому более рассчитывавших на отсижи-вание в укреплениях города;

— на то, что окружающая местность считается ими недоступной для продвижения войск зимой, при глубине снега до двух аршин, и особенно для артиллерии (эти убеждения мы старательно поддерживали в гарнизоне через доверенных агентов);

— на отличное знакомство с этой местностью наших войск, непрерывно беспокоивших американцев деятельностью разведывательных команд и приучавших американцев к своему появлению;

— на то, что действительно труднодоступная местность окажется для местных уроженцев с их умением приспосабливаться к суровым условиям русского Севера вполне преодолимой;

— на предложение члена Революционного Военного Совета армии Кузьмина принять на себя и других надежных сотрудников оперативного отделения штаба армии непосредственное наблюдение на месте за согласованностью действий начальников келонн при атаке города; распорядительность в боевой обстановке и любовь к военному делу Кузьмина (за эти качества, уже выявленные на Северной Двине, он был награжден орденом Красного Знамени) не давали места сомнениям, что он справится с взятой на себя задачей.[94]

Таким образом, я больше опасался не за атаку города, а за успешное продвижение на такие расстояния фланговых колонн, лишенных надежных средств связи.

Директивой, данной начальникам колонн 12 января для начала наступления, предусматривался одновременный штурм города всеми тремя колоннами в 24 часа в ночь на 25 января. Подготовка же наступления велась уже с декабря.

Мои предложения оправдались полностью.

Ровно к 24 часам все три колонны заняли исходные положения для атаки. Не предусмотрел я только одного — что войска, не исключая и начальствующего состава, и без того плохо питавшиеся, будут после продолжительного движения и утомленными, а город в изобилии снабжен всякого рода запасами. Это не могло не создать задержки и действительно ее создало.

После короткого боя противник в ночь на 26 января сдал город и поспешно отступил к северу на 60 километров, на укрепленные деревни Выставка и Кицки.

Разбор операции был очень поучителен.

Город, сильно укрепленный, был взят, но главная цель — уничтожение Шенкурского гарнизона и выход к устью Ваги — достигнута не была. В этом я прежде всего винил самого себя: недостаточно категорично эта цель была поставлена перед исполнителями, считавшими (неправильно, конечно, так как идея операции им была разъяснена на предварительных совещаниях) с захватом города главную задачу выполненной, а дальнейшую — делом слабого партизанского отряда у Шеговар.

Несостоятельным здесь оказалось и поведение Кузьмина и начальника оперативного отделения, от которых я был вправе ожидать проявления необходимой инициативы. Они же при создавшейся задержке в городе оказались и лично слабыми и не сумели повлиять на начальников колонн.

Рядовой состав колонн — командиры и красноармейцы — при наступлении к Шенкурску вели себя выше всяких похвал.

Трудности движения были преодолены с такой воинской доблестью, на которую способен только русский солдат, что я убежденно отстаивал, как читатель помнит, еще в Академии Генерального штаба в беседе с генералом Леером.

Трудности в Шенкурской операции для всех трех колонн были одинаково велики, но различны по своему характеру; в преодолении их громадную роль сыграли военные комиссары колонн и коммунисты.

Перед средней, Вельской, колонной стояли трудности чисто тактического, боевого характера. Она была вынуждена все время наступать с фронта под сильным артиллерийским, пулеметным и ружейным огнем противника, по совершенно открытой местности, по глубокому снегу. Опасавшиеся за свой правый фланг американцы вели хорошее наблюдение в сторону железной дороги. Это натолкнуло самих красноармейцев Раудмеца обратиться к помощи «мимикрии», хотя они и не подозревали о существовании такой отрасли военно-инженерного искусства. Они быстро приспособили свой несложный гардероб к боевой обстановке, надев нижнее белье поверх своих шинелей и приняв тонкие строи. Эти меры позволили колонне продвигаться вперед, не привлекая особого внимания противника.

Громадные трудности выпали на долю Северодвинской колонны Солодухина. Она должна была преодолеть громадное расстояние по пересеченной, лесистой местности, покрытой глубоким снегом, без каких-либо дорог. Самоотверженность рядовых коммунистов, изобретательность самих красноармейцев и опыт Солодухина, бывшего в старой армии унтер-офицером саперных войск, помогли колонне не только своевременно выйти к Шенкурску, но дотащить с собой тяжелую пушку, ставя ее то на салазки, то расчищая перед ней снег деревянным треугольником, раздвигавшим перед собой снег и позволявшим двигаться орудию. Зато первый же выстрел из этой пушки в начале атаки на город, как мне говорили впоследствии пленные, окончательно подорвал дух гарнизона: появление колонны, да еще с тяжелой артиллерией, со стороны, считавшейся непроходимой, решило судьбу Шенкурска.

В Шенкурске было захвачено 15 орудий, 60 пулеметов, 5 тысяч снарядов, 3 миллиона патронов, большие запасы всякого рода имущества. Однако устье Ваги добыто не было.

Впечатление, произведенное взятием нами города на правительства Англии, США и Франции (как выяснилось позже от пленных и из газет) было громадное. Из Вашингтона, по слухам, было получено запрещение ставить американцев в передовую линию![95] Из Лондона на Айронсайда посыпались упреки в непредусмотрительности.

Не меньший успех имела 6-я армия в результате действий созданных ею же самой флотилии на Северной Двине и на озерах.

Кроме нескольких старых пароходов и барж, отведенных из Архангельска в Котлас, весь Беломорский флот в первых же числах августа попал в руки интервентов: крейсер «Аскольд», ледоколы «Святогор» и «Микула Селянинович», посыльные суда «Соколица» и «Горислава», миноносцы «Капитан Юрасовский», «Лейтенант Сергеев», «Бесшумный», 13 тральщиков. Потребность наших войск в создании заново флотилий была вызвана обилием в крае водных пространств, служивших естественными путями сообщения, и необходимостью сотрудничества флотилий с сухопутными войсками. С падением Советской власти в Архангельске 2 августа часть моряков пробилась к пристаням и увела несколько пароходов.

С 5 по 14 августа были образованы два морских отряда. На этих пароходах, вооруженных только 37-мм пушками, моряки собрались на Двине в районе села Петропавловский, где и произошло 18-го числа первое столкновение с интервентами, принудившее последних отойти к самому устью Ваги. Здесь интервенты и задержались до половины сентября. Подошедшие к ним на помощь английские канонерские лодки с более сильной артиллерией заставили и нас создать судовую артиллерию, вооружив пароходы и баржи спешно переброшенными из Петрограда на Двину, по особому приказанию Ленина, морскими орудиями. Позже в Москве командующий войсками округа М. мне передавал, что это свое приказание об орудиях Ленин подкрепил угрозой М. отвечать головой за своевременную их доставку на Двину.

В состав ядра нашей флотилии входили четыре речных буксирных парохода, вооруженных морской артиллерией (по два 100-мм орудия и по два 75-мм на каждом), а также две вооруженные каждая двумя 6-дюймовыми орудиями железные баржи со своими буксирами.

У англичан были специальные речные боевые суда; бронированные, прекрасно оборудованные и снабженные; два монитора с 6- и 7,5-дюймовыми орудиями; четыре канонерские лодки с 6-дюймовой и другой артиллерией, а также значительное количество самолетов для корректирования огня судовой артиллерии; последние почти беспрерывно бомбили суда нашей флотилии.

Соотношение сил было далеко не в нашу пользу, и обстановка требовала очень продуманного подхода к использованию наших судов, чтобы, нанося максимальный вред противнику, сохранить боевую силу флотилии. При всем этом вновь созданная флотилия значительно облегчила противодействие мощной английской флотилии на этом важнейшем для интервентов направлении.

Весной 1919 года мы готовились нанести сильный удар англичанам, несмотря на их канонерские лодки и даже мониторы. Мы предполагали, как уже сказано, воспользоваться разницей в ледоходе в верховьях и низовьях Двины с целью овладеть столь желанным устьем Ваги.

Однако (уже после моего отъезда на Восточный фронт) неожиданно сильный ледоход из Вычегды задержал на неделю нашу флотилию. 1 мая она вышла, а 2-го уже встретилась с английской флотилией и была вынуждена лишь отбиваться от ее ударов.

В сентябре наша флотилия снова перешла к активным действиям, траля свои и неприятельские мины (впервые магнитные!). Это вынудило ее отстать от продвижения своих войск, а в половине октября, с началом морозов, флотилия ушла на зимовку в Котлас.

Проведение операций 1919 года на Двине выявило две разные тенденции: у сухопутного командования, с одной стороны, и у командования флотилией — с другой. Первое исходило из подсобной роли флотилии в решении задач сухопутного фронта. Последнее считало главной задачей своей флотилии ослабление и парализацию действий флотилии противника, так как такой успех сразу отразился бы на положении частей на побережье. Это подтверждалось успешными действиями нашей судовой артиллерии, а также применением мин, помешавших английской флотилии продвинуться вверх по реке. Наряду с этим командование флотилией признавало важность артиллерийской помощи частям армии при подготовке наступления, когда суда флотилии должны были содействовать разрушению неприятельских блокгаузов и других укреплений, а также бороться с артиллерией противника. В критические моменты судовая артиллерия должна была быть готова к отражению наседающего противника.

Все эти соображения моряков не вызывали, конечно, возражений со стороны командования армией. Оно не могло требовать от судовой артиллерии выполнения лишь второстепенных и мелких задач.

На Северной Двине мы имели наиболее типичные условия для речной войны, так как речными флотилиями располагали оба противника. Линия боевого фронта шла перпендикулярно реке, уходя в ту и другую стороны от берега на несколько километров. Фланги ее упирались в почти непроходимые леса и болота, что обусловливало действия флотилий на центральных участках фронта.

В общем, опыт Северодвинской флотилии показал, с одной стороны, трудность борьбы импровизированного флота со специальными судами, а с другой — полную возможность использовать даже такой флот с целью обороны, чтобы удерживать противника от прорыва фронта.

После присоединения к территории Северного фронта Междуозерного района (между Онежским и Ладожским озерами) на Онежскую флотилию легла задача по обеспечению нашего наступления вдоль Мурманской железной дороги, так как наши силы были слабы и требовали помощи огнем и десантом. Однако и здесь наша флотилия была также слаба, тем более, что противник располагал быстроходными катерами и гидроавиацией. Лишь после усиления нашей флотилии подкреплениями из Балтики она могла осенью развить активные действия и ликвидировать попытки северных белогвардейцев поддерживать Юденича. Действия флотилии, усиленной балтийскими миноносцами и сторожевыми судами (в ее составе было до 30 судов разного назначения), успешно возмещали малочисленность наших войск на Междуозерном участке, причем распространялись на все Онежское озеро, реку Свирь и даже Ладожское озеро.

Присоединение Междуозерного участка к Северному фронту позволило войскам фронта принять участие в знаменитой Видлицкой операции в конце июня 1919 года, во время борьбы с первым наступлением на Петроград. Белофинская добровольческая армия, двигаясь по восточному берегу Ладожского озера к югу, угрожала не только Мурманской железной дороге, но и дороге из Петрограда на Москву и Вологду. На войска 6-й армии была возложена задача начать наступление против белофиннов с целью оттеснить их за границу и установить связь с петроградской группой Красной Армии. Одновременно было решено высадить десант в тылу противника, для чего из Балтики были высланы на помощь в Ладожское озеро миноносцы и сторожевые суда. 27 июня десант на пароходах подошел к устью реки Видлицы, где находилась главная материальная база белофиннов, и, разгромив тыл противника, принудил его отойти.

Останавливаясь на этих ярких страницах истории 6-й армии, я не могу не отметить заслуг таких ее участников, на которых лежала деятельность, малозаметная с первого взгляда, неблагодарная и очень трудоемкая, но в высшей степени влиявшая на успешность всех боевых действий армии. Я имею в виду военных инженеров армии и их армейского начальника, скромнейшего товарища Фирсова; военно-санитарных работников, руководимых благороднейшим самоотверженным коммунистом Христофоровым, и военных связистов, с таким колоссальным трудом налаживавших связь на огромных пространствах Северного фронта.

Всеобъемлющую нужду в военно-инженерном искусстве и в военно-саперном деле легко поймет каждый, ибо нельзя представить себе нормальной деятельность войск без технической помощи, особенно в тяжелых условиях Севера.

Диву даешься и при мысли о том, как мог Христофоров со своими малочисленными помощниками врачами умудриться в тяжелейшие 1918–1919 годы всеобщей разрухи и недостатка во всем предохранить от неминуемых, казалось бы, эпидемий Северный фронт — эту чуть ли не единственную в республике котловину, в которую свозились больные, раненые, пленные со всех фронтов. И надо быть такой случайности, чтобы Христофоров, уберегший у себя на фронте сотни тысяч людей от этих эпидемий, сам погиб от тифа, едва попав на другой фронт!

Вспоминая товарищей, составлявших командование армии, хотелось бы сказать, что это были русские люди, любившие свою землю и свой народ. Хотя они и делали ошибки, как люди, но искренне стремились к благу Родины и соединяли в этом едином стремлении все свои усилия. Мы никогда не закрывали глаза на взаимные недостатки, но всегда при этом помогали друг другу. Я помню, как Орехов ругал меня за расточительность, когда я вздумал заказать себе кожаную куртку. Еще более памятны мне острые разногласия мои с Кузьминым, когда он вздумал вмешиваться в мои оперативные распоряжения, а я на них ответил телеграммой главкому с просьбой снять меня с должности и заменить Кузьминым. В ответ я получил от РВС Республики телеграмму, одинаково удовлетворившую и меня и Кузьмина: «Продолжайте спокойно работать. Советское правительство смотрит на вас как на одного из надежнейших защитников Республики».

Кузьмин вслед за этой телеграммой был назначен на другой фронт, что несколько позже не помешало ему просить о возвращений в 6-ю армию, а мне — согласиться на его просьбу. При расставании Кузьмин подарил мне свою брошюру «Чему учились под огнем врага» (1921 год) с надписью: «А. А. Самойло — первому, кто ознакомил с принципами военной науки».

Теплым и трогательным было мое прощание со своими товарищами по Революционному Военному Совету армии, когда я, закончив командование, уезжал из 6-й армии. С Александром Михайловичем Ореховым мы обнялись со слезами на глазах: я как бы предчувствовал скорую, безвременную кончину этого простого, прямого, искреннего человека.

Когда я вспоминаю товарищей Ветошкина и Орехова, их неутомимую деятельность по воспитанию комиссаров полков и дивизий, по насаждению железной дисциплины и порядка в частях, то невольно думаю о том, что именно таких энергичных, отдававших себя целиком борьбе политработников имел в виду В. И. Ленин, когда говорил, что без военкома мы не имели бы Красной Армии.

С М. К. Ветошкиным мне привелось после почти 35-летней разлуки встретиться совсем недавно — в 1955 году. Мы, конечно, не сразу узнали друг друга: годы сделали свое. Но как приятна была мне эта встреча! Мы живо вспомнили дела давно минувших дней, нашу незабываемую 6-ю армию…

Недавно в связи с пятидесятилетием общественно-политической деятельности и в ознаменование активного участия в революционном движении правительство наградило Михаила Кузьмича, ныне профессора, доктора исторических наук, орденом Ленина.

Как может видеть читатель, у меня не было оснований быть неудовлетворенным ходом событий на фронте, которым я командовал. Приближение весны 1919 года с радужными надеждами на успешные северодвинские операции, неразрывно для меня соединявшиеся с надеждами на освобождение от интервентов Архангельска, еще более подымали мое оптимистическое настроение. Помню, что, глядя из окна штаба на хлопоты начальника снабжения около посаженной им яблони, я размышлял о том, как обеспечить плодотворные результаты предстоящих операций.

Мне не приходило, однако, в голову, что непредвиденное событие может разрушить мои надежды так же, как одна холодная ночь может уничтожить все заботы о яблоне.

Это неожиданное событие в моей жизни и наступило в конце апреля 1919 года.

Костяев, начальник штаба главкома, мой товарищ по Генеральному штабу, вызвал меня к прямому проводу и от имени главкома предложил принять должность командующего армиями Восточного фронта вместо снимаемого с этого поста С. С. Каменева. Костяев добавил, что на мое место решено поставить Глаголева, работающего на Туркестанском фронте.

Как ни неожиданно для меня было это предложение, я тотчас представил себе всю его нелепость. Как можно было в критический момент самых горячих боевых действий снимать с должности командующего — пусть даже виновного в боевой неустойке, но держащего в руках все нити такого сложного аппарата, как управление фронтом! Эта нелепость неизмеримо вырастала в моих глазах оттого, что на замену Каменева выдвигался человек со стороны, находящийся совершенно не в курсе событий на фронте, не знающий войск и их начальников, не знающий ближайших сотрудников. Наконец, предложение было и противозаконно, так как замещать командующего можно лишь его начальником штаба как единственным человеком, стоящим в курсе дел и могущим без перерыва руководить боевыми действиями.

Нелепость предстоящей перемены вырастала еще больше при мысли, что моим собственным заместителем в 6-й армии являлся человек, очевидно, столь же незнакомый с условиями Северного фронта, как я с условиями Восточного.

Все эти соображения заставили меня категорически отклонить сделанное мне предложение.

В тот же день меня вызвал к проводу мой товарищ П. П. Лебедев, оказавшийся начальником штаба Восточного фронта. По его словам, он счел нужным предупредить меня, узнав о сделанном мне предложении, что весь состав Революционного Военного Совета фронта решил отказаться от своих должностей в случае смены Каменева. Это известие окончательно укрепило меня в своей позиции.

Однако Костяев заявил, что предложение главкома категорическое, и мне высылается официальное предписание, а также вагон для отъезда в Симбирск.

Чтобы понять мое отношение к этому приказу, надо вспомнить, что Восточный фронт был в тот период главным фронтом, где в напряженных сражениях непосредственно решался вопрос о самом существовании Советской республики. Интервенты сосредоточили против этого фронта наибольшие силы, снабдив их огромной военной техникой.

Первомайский парад частей Вологодского гарнизона (1919 г.)

Мои печальные размышления по поводу назначения на Восточный фронт разделяли многие в нашей 6-й армии. 2 мая 1919 года от Военного совета ее я получил приказ по армии (№ 527), в котором было сказано: «Для армии тяжело это расставание, так как при вас она зарождалась, созидалась и превратилась в могучий оплот русской революции на Севере. Ей приходилось сражаться не только с врагами, но и с природой, климатом и некультурностью всего края. Но при вас все враги и все препятствия преодолевались. Расставаясь с вами, 6-я армия несет тяжелую утрату в руководстве ее боевой деятельностью, но сознает, что, в ущерб интересам 6-й армии, республика вручает вам судьбу свою на Востоке, а в ваших личных качествах, в вашей беззаветной любви к Родине и преданности народу 6-я армия видит залог дальнейших ваших боевых успехов и новых подвигов».

Сидя в вагоне по пути в Симбирск, к новой должности, я с горькой усмешкой вспомнил сравнение с яблоней, сделанное еще в Вологде. Теперь я казался себе чем-то вроде яблони, вырванной из земли…

2 мая 1919 года телеграммой главкома № 203 я был назначен временно командующим фронтом, а приказом Революционного Военного Совета Республики от 9 мая № 67 утвержден в этой должности.

Работа моя на новом фронте, как я и опасался, сложилась в условиях, тяжелее которых трудно себе представить. Реввоенсовет возглавлял фактически Гусев — старый большевик, хорошо осведомленный в военном деле.[96] Два других члена Реввоенсовета фронта были лишь исполнителями указаний Гусева. Каменев, как сам он потом сказал мне в Москве, правда, в шутливом тоне, таил неприязнь ко мне с той давней поры, когда в Киеве я отказался взять его, Каменева, моим помощником в штаб Киевского военного округа.

После моего приезда в Симбирск он не только оставался там, но продолжал жить на одной квартире с Гусевым и пытался через него влиять на все проводимые мной решения. Неоднократно бывало, что Гусев, соглашаясь со мной по какому-либо вопросу утром, во вторую половину дня, вернувшись с обеда и переговорив, очевидно, с Каменевым, отказывался от своего прежнего мнения. А эти колебания вызывали, разумеется, необходимость и с моей стороны в изменении, а иногда даже в перемене решений. Все мои распоряжения дискредитировались.

Положение усложнилось резким конфликтом между мной и командующим 5-й армией Тухачевским из-за неправильных его донесений о действиях своих дивизий. Сторону его принял и Гусев. На мое обжалование главкому я получил разрешение отстранить командарма-5 от командования армией. Однако осуществить это разрешение я, конечно, не счел возможным по условиям оперативной обстановки, в силу тех же соображений, по которым я сам отказывался от назначения на Восточный фронт.

Наши общие разногласия дошли до Ленина и заставили центр пересмотреть все положение. В результате Каменев был восстановлен в должности командующего фронтом, а я возвращен на свою должность командарма 6-й отдельной армии (Северного фронта).

Вследствие нервного утомления и осложнения с контузией головы мне было предоставлено несколько дней отдыха, после которого я вернулся в Вологду.

Позднее от Лебедева я узнал, что в качестве одного из аргументов против меня Гусев представил мою характеристику (за несколько дней совместной службы!) как ставленника Троцкого (очевидно, придавая слову «ставленник» какое-то особое значение) и как лица, неспособного к командованию фронтом, внесшего в дело путаницу вследствие неоднократных перемен в своих решениях. Не знаю, кто в данном случае повлиял на Гусева. Ясно, однако, что эта характеристика была продиктована не стремлением к объективной оценке моих действий, а являлась попыткой свалить вину с больной головы на здоровую.

В 1935 году бывший командарм-5 Тухачевский, уже в должности первого заместителя Народного комиссара обороны, вспоминая события на Восточном фронте, поместил в центральных газетах упомянутую характеристику. В своем частном письме к нему я просил его указать мне, как реагировать на эту статью: подать ли в отставку или выступить в печати с объяснениями. На это через начальника штаба Московского военного округа я получил указание — смотреть на данный вопрос лишь как на эпизод истории, поэтому объяснения в печати не нужны, и продолжать служить, как служил до сих пор.

Позже, в 1940 году, та же моя характеристика была повторена совсем для меня неизвестным автором Борисовым в его брошюре с воспоминаниями о М. В. Фрунзе, а также нашла отражение в книге «Статьи и речи М. В. Фрунзе» издания 1936 года.

По требованию главкома я, возвратясь из Симбирска, составил 7 и 8 июня 1919 года доклады о боевой обстановке на Восточном фронте. Эти свои доклады я обнаружил в 1947 году в Институте Маркса — Энгельса — Ленина. В Краснознаменной Военно-воздушной академии в это время состоял преподавателем генерал Михельсон; он мне рассказал, что его знакомый командир, работая в архивах, встретил мой доклад с очень для меня лестным отзывом Ленина. Естественно, что я захотел этот доклад найти. В Архиве Красной Армии такого доклада не оказалось, но я узнал, что если на докладе была резолюция Ленина, то его надо искать в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Действительно, в этом Институте мне показали оба моих доклада — от 7 и 8 июня, но резолюция Ленина была лишь на одном из них такого содержания: «Секретно. Троцкому и Склянскому».

Никаких других докладов с резолюцией Ленина мне найти не удалось. Впрочем, когда я через некоторый срок зашел вторично в Институт проверить в точности дату резолюции, мне и этот доклад показан не был, так как его в Институте уже не оказалось.

Я не смею, конечно, истолковывать значение виденной мной резолюции Ленина, но мне не верится, чтобы в тот острый политический момент, к которому относились мои доклады, приведенная выше резолюция Владимира Ильича могла означать только простую передачу докладов по принадлежности. Следующие факты из моей службы, имевшие место непосредственно после возвращения моего из Симбирска, позволяют мне смотреть на эту резолюцию в благоприятном для меня смысле. Я имею в виду:

— возвращение мое после командования Восточным фронтом на должность командующего Северным фронтом;

— награждение меня после ликвидации Северного фронта двумя орденами Красного Знамени и ценным подарком от Революционного Военного Совета Республики;

— назначение мое в 1920 году в состав комиссии по перемирию с Финляндией, а затем в состав комиссии по переговорам с Турцией;

— назначение мое помощником начальника Полевого штаба, а затем штаба Рабоче-Крестьянской Красной Армии;

— назначение мое начальником Всероссийского Главного штаба;

— назначение меня членом Высшего военного совещания.

Вряд ли эти факты могли иметь место, если бы у Владимира Ильича по вопросу о командовании мной Восточным фронтом осталось неблагоприятное для меня заключение.

Восточный фронт весной 1919 года имел решающее для республики значение. В начале апреля этого года Колчак, пользуясь превосходством в силах, подошел почти вплотную к Волге. Только принятыми мерами по усилению фронта и выдающимся по искусству контрнаступлением, осуществленным под руководством М. В. Фрунзе, достигнут был перелом на Восточном фронте и тем самым положено начало решительному разгрому всех вооруженных сил интервенции и контрреволюции.

В результате был воссоединен с Советской республикой Туркестан, высоко поднят во всей Азии авторитет Советской власти, несмотря на все старания англичан помешать влиянию ее в этой важной для нас окраине.

Покидая Восточный фронт, я много думал об успехах Красной Армии за пройденный ею период борьбы.

Не без удовольствия я отмечал, насколько высоко поднялась ее мощь уже в начале 1919 года; недаром бывшие союзники пытались пойти на соглашение с Советской властью и решились устроить из Польши и Эст-ляндии ряд государств-буферов между собой и Советской Россией. На Восточном фронте наша армия развивала успехи на оренбургском и уральском направлениях, что позволило ее частям соединиться с войсками Туркестана, обеспечив этим связь со столь важной для нас окраиной уничтожая одновременно отряды оренбургского и уральского казачества — оплот армии Дутова. Успех здесь был тем важнее, что вместе с этим стал склоняться на нашу сторону перевес и на Южном фронте.

С особой силой я хочу подчеркнуть здесь и другую характерную черту войны — внутреннюю, обусловливавшую все успехи данного периода, а именно: историческую роль Коммунистической партии и ее вождя Владимира Ильича Ленина.

Мы, свидетели и участники строительства Красной Армии с первых дней ее существования, знаем и понимаем, что успехи не даются сразу и даром, что надо положить много труда, преодолеть немало препятствий, чтобы их достичь. Мы гордимся своим участием в строительстве нашей армии под руководством Коммунистической партии и по непосредственным указаниям В. И. Ленина. Но мы одновременно хорошо поняли и гордимся еще более, что эти успехи возможны лишь у свободного народа, создавшего для этого благоприятную почву — в соответствующем государственном и общественном строе, в согласии с высоким учением, которым руководствуется и сама Коммунистическая партия.

Одним из главных положений этого учения является установление и неукоснительное соблюдение последовательной и строго централизованной дисциплины во всей организационной и оперативной работе. Кедров часто говорил мне, что Ленин не раз настойчиво указывал ему на первостепенное значение в армии крепкой дисциплины и строгого воинского порядка. Ленин считал это важнейшей обязанностью всего состава армии и в первую очередь командного состава, которому с этой целью и присваиваются дисциплинарные права как могучее средство воспитания и внедрения высокого сознания воинского долга и воинской чести, этих основ боевой мощи армии.

Летом 1919 года в войсках интервентов начались восстания. Целые полки, бросая свои позиции, переходили на нашу сторону. Вскоре все пространство между Ладожским и Онежским озерами было очищено от противника. При этом были захвачены большие трофеи.

В августе по указаниям из Лондона интервенты начали эвакуацию. Для обеспечения этого англичане, не доверяя силам белогвардейцев, срочно прислали несколько батальонов с батареями и пятью танками, взятыми с Западного фронта. Было решено с целью обеспечения большей безопасности эвакуации собрать все силы и, пользуясь численным превосходством, нанести последний удар. Однако на практике весь результат такого «удара» вылился в захват одной лишь станции Плесецкой.

Ввиду безнадежности создавшегося положения 9 августа покинул Мурманск итальянский экспедиционный корпус во главе со своей миссией. Из Лондона в Мурманск и Архангельск был выслан значительный флот для перевозки английских солдат. Причем Айронсайду великобританское правительство ставило в вину, что он не отвел сам солдат с фронта еще зимой и вынужден делать это теперь под давлением 6-й армии. Айронсайд со своей стороны оправдывался громадной разбросанностью сил, холодом, снегом, климатом!

В Архангельске уже с августа находился генерал Раулинсон, «специалист по эвакуации». По его указаниям была уничтожена и потоплена масса ценных грузов, не переданных даже Миллеру из боязни, что они попадут в руки большевиков.

В конце сентября и начале октября англичане, наконец, оставили Архангельск и Мурманск.

Зимой 1919/20 года 6-я армия была занята формированием и обучением новых частей и отправкой их на другие фронты, срочно требовавшие подкреплений.

На Двине согласно отданному приказу В. Д. Цветаев со своими двумя полками перешел в решительное наступление и 4 февраля 1920 года овладел укрепленными позициями противника на речке Шепелиха. Этот наш успех сразу резко подорвал и моральное состояние белогвардейцев. С целью использовать благоприятный момент были двинуты на Архангельск вдоль железной дороги 154-й и 155-й полки. Несмотря на тяжесть наступления по глубокому снегу, в 40-градусный мороз, при плохом обмундировании красноармейцев, наступление увенчалось блестящим успехом. За дни боев с 8 по 15 февраля весь фронт противника на этом главном направлении был дезорганизован. 21 февраля наши передовые части прорвались на станцию Холмогоры, где были встречены депутацией от восставшего накануне населения Архангельска. В тот же день наши части вошли в город.

Миллер, перебравшись со своим штабом на ледокол «Минин», поспешил оставить Архангельск.

Пришел столь желанный конец северной интервенции.

Не могу не поделиться с читателем своей гордостью за моральное состояние частей 6-й армии: названные выше полки возбудили ходатайство не вводить их в город в изношенной одежде, а предварительно позволить переодеться из оставленных в городе запасов.

Революционный Военный Совет учел горячее желание бойцов армии — поделиться своей радостью с великим вождем народа Лениным, все эти годы борьбы неослабно следившим за положением на Севере и своевременно помогавшим нам побеждать врага. Была составлена телеграмма, в которой мы стремились соединить военное донесение с чувствами, охватившими нас и население.

«Сегодня в час, — писали мы, — 154-й красный полк вступил на посрамление мировой буржуазии, на радость международному пролетариату в советский Архангельск. Население встретило восторженно, хлебом, солью. 2 танка, 40 автомобилей, большие склады военного снаряжения, продовольствия находятся в полном порядке. Миллер бежал на ледоколе «Минин», послана погоня. В городе порядок образцовый. Мезень — Пинега, куда сообщили по радио, что введена Советская власть в Архангельске, восторженно приветствует советские войска за освобождение от гнета насильников английского империализма».

Успех под Архангельском сразу распространился на весь фронт. 26 февраля была взята Онега. Наступление на мурманском направлении, начатое 24 февраля, тотчас после переворота в Мурманске, быстро развивалось: 2 марта была захвачена Кемь, а 13 марта и сам Мурманск; 23 марта была занята незамерзающая бухта Печенга.

В итоге 6-я армия возвратила Советской власти Северный край с двумя незамерзающими портами, с территорией в 640 тысяч квадратных километров и с населением в 640 тысяч человек.

Безгранично приятно читать данную Лениным оценку победам Красной Армии на Северном фронте, в которые вложена частичка и моего труда.

«На Северном фронте, — сказал в октябре 1919 года Владимир Ильич, выступая перед слушателями Свердловского университета, — где наступление на Мурманск обещало неприятелю особенно большие выгоды, где давно уже были собраны англичанами громадные и великолепно вооруженные силы, где нам, при отсутствии продовольствия и снаряжения, было неимоверно трудно бороться… И как раз там оказалось, что все наступление неприятеля рухнуло окончательно».

При ликвидации фронта 6-я армия в приказе Революционного Военного Совета Республики названа «героической». Почти двухлетняя борьба в таких суровых условиях представляет исключительное явление в истории войн и вполне оправдывает это название. Оно заслужено энтузиазмом и любовью к своей Родине советских людей.

Глава 3-я НА ВОЕННО-ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ РАБОТЕ

После ликвидации Северного фронта, по окончании всех официальных торжеств в Архангельске и Вологде — парадов войсковых частей, прощания с советскими, партийными и общественными организациями, посещения местных заводов и митингов на них, я получил разрешение съездить в Петроград.

К сожалению, от моей петроградской квартиры, оставленной в 1914 году, я нашел лишь следы в виде старого барометра, висевшего на стене в артели, принявшей мой инвентарь на «хранение». Когда я сообщил об этом своему знакомому петроградскому губернскому военному комиссару Биткеру, а он в свою очередь председателю городского Совета, мне предложили в виде компенсации взять мебель из квартиры, находившейся рядом с бывшими казармами Павловского полка и брошенной своим хозяином известным писателем Леонидом Андреевым. Сначала я обрадовался, но, увидев мебель, заполнявшую две большие комнаты писателя, пришел в ужас от фантазии ее владельца. Мебель состояла из тяжелых столов, диванов, кресел и стульев с такими грубо вырезанными из дерева фигурами и физиономиями человекоподобных существ, что не могло быть и речи не только о возможности разместить их в обыкновенной жилой комнате, но и о простой перевозке их из Петрограда в Москву. Я, как говорится, махнул рукой и отказался от предложенной компенсации.

Вскоре я с семьей (женой и двумя дочерьми) переехал в Москву, где по распоряжению Михаила Ивановича Калинина, знавшего меня со времени посещения им фронтов гражданской войны, мне была отведена квартира.

Вслед за тем я был вызван в Комиссариат по иностранным делам, где вместе с врученным мне дипломатическим паспортом на имя «российского гражданина» А. А. Самойло получил приказание правительства отправиться в Петроград, в гостиницу «Астория», и поступить в качестве члена комиссии по заключению перемирия с Финляндией в распоряжение председателя комиссии. Последним оказался один из членов Революционного Военного Совета Восточного фронта, яро боровшийся против меня в Симбирске. При моем представлении ему он от имени РВС Республики вручил мне второй орден Красного Знамени «за выдающиеся заслуги на Северном фронте».

Комиссия в полном своем составе выехала в Финляндию, на столь знакомую мне станцию Куоккала, на которой я когда-то, в годы своей службы в Главном управлении Генерального штаба, снимал дачу рядом со знаменитыми «Пенатами» И. Е. Репина и не раз встречался с художником, которому я был представлен нашим общим знакомым известным скульптором Гинзбургом.

В противоположность переговорам в Бресте, финляндские мирные переговоры шли действительно мирно и 28 апреля благополучно закончились, причем я едва успел раза два побывать на старой своей даче, с которой было связано у меня много воспоминаний личного характера.

По возвращении из Финляндии я был назначен помощником начальника Полевого штаба Красной Армии, переименованного вслед за этим в штаб Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Начальником его состоял П. П. Лебедев, а главкомом был назначен Каменев.

В том же 1920 году, кроме должности помощника начальника штаба РККА, я получил в порядке совместительства еще две должности: начальника Всероссийского Главного штаба (Всеросглавштаб) и члена Высшего военного совещания, только что созданного при РВС Республики.

Эта вторая должность в совещании, игравшем, по-видимому, лишь роль какого-то морально-политического характера, особых хлопот мне не доставляла. Никто этому совещанию никаких заданий не давал, никто от него никаких советов не требовал. Оно собиралось всего раза два — три и на этом свое существование спокойно закончило.

Совсем другого характера была должность начальника Всеросглавштаба, на которую я был назначен приказом РВС Республики в июне. Война с Антантой еще не кончилась, и в компетенцию Всеросглавштаба входила мобилизация, пополнение армии командным составом и пр.

Я как начальник Всеросглавштаба и мой военный комиссар (Степан Степанович Данилов) должны были быть у дел не менее 18 часов в сутки. Заместитель председателя Революционного Военного Совета Республики Склянский принимал наши с Даниловым доклады по ночам (после 24 часов) через каждые два дня и буквально ежечасно по телефону требовал всевозможные справки. Сам он уезжал из РВС Республики домой спать не ранее двух — трех часов ночи, а случалось и позже. Он не умел распределить ни своего времени, ни дорожить временем подчиненных. Назначив нам время доклада в 24 часа, он принимал нас почти всегда на один — два часа позже. А так как для доклада мы приезжали на Знаменку (теперь улица Фрунзе) от Садовой, то потеря времени была для нас особенно чувствительной.

По основной профессии Склянский был военным врачом и в империалистическую войну служил в 5-й армии Северного фронта.

Иного склада был характер моего комиссара по Всеросглавштабу Данилова. Это был человек деликатный, отзывчивый и внимательный в обращении. Глубоко вникая во все вопросы, он всемерно старался облегчить мне их разрешение и всячески заботился о всех моих нуждах. Уже пожилой, страдая болезнью сердца, он тщательно скрывал свое состояние, чтобы не беспокоить окружающих. Вместе с тем Данилов умел чрезвычайно деликатно отмечать их ошибки и недостатки.

Кроме нас с Даниловым, обычными докладчиками у Склянского были Каменев и Лебедев. Особенно жаловаться на их отношение ко мне я не могу, но хорошими назвать эти отношения тоже не могу. Частично я пояснял это выше. Жалел я лишь, что прежней дружеской теплоты в отношениях с Лебедевым уже не было.

В числе подчиненных мне как начальнику Всеросглавштаба учреждений, вскоре сделавшихся самостоятельными, были: Главное управление военно-учебных заведений (ГУВУЗ) и Управление всеобщего военного обучения (Всевобуч). Первое было подчинено Петровскому,[97] второе — Подвойскому.[98] Помощником моим по Всеросглавштабу был М. М. Загю, ведавший в Главном управлении военных сообщений делами почт и телеграфа, впоследствии профессор Военно-химической академии.

Главнейшей моей обязанностью были формирование и отправка на театр войны с белополяками людских пополнений, а также основные вопросы общей организации Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

Подготовка пополнений для армии еще не была централизована. В течение 1918 и 1919 годов впервые были созданы на Восточном фронте свои запасные части, на обязанности которых лежало дообучение пополнений. Так этот вопрос разрешался в основном и на остальных фронтах.

В конце февраля 1921 года Склянский, предупредив меня о моем назначении в состав комиссии Наркома иностранных дел Чичерина по переговорам с Турцией, приказал мне подготовиться к участию в ней в качестве военного эксперта. Это было мое третье поручение дипломатического характера, считая переговоры с Германией в Брест-Литовске и с Финляндией в Куоккала.

Переговоры с Турцией велись в Москве, в особняке на берегу Москвы-реки против Кремля.

Мое участие было скромное: Чичерин предложил мне как эксперту изложить свое мнение по вопросу о передаче Турции крепости Карc и некоторых других районов, искони принадлежавших Армении. Я высказался в отрицательном смысле.

С другой стороны, сильным противовесом этим соображениям являлась мысль, сначала туманная, окрепшая лишь позже, о необходимости пойти на соглашение с Турцией, только что стоявшей в лагере наших врагов в годы империалистической войны, но резко изменившей курс своей внешней политики под влиянием внутреннего переворота весной 1920 года, в результате которого была свергнута власть султана и установлена республиканская форма правления. Несомненным представлялось мне, что это последнее соображение больше отвечало целям Советского правительства, начавшего переговоры с Турцией с решения пойти на уступки. В результате состоялся исторический договор о дружбе и братстве между Советским Союзом и Турцией, подписанный 16 марта 1921 года.

Помню шутливые слова Чичерина о том, что, очевидно, моей военной природе свойственна жадность, проявленная уже в Бресте и Финляндии.

В течение 35 лет, вплоть до второй мировой войны, Советско-турецкий договор служил прочной основой дружественных и добрососедских отношений между Советским Союзом и Турцией, установленных благодаря мудрому руководству В. И. Ленина и заслугам выдающегося государственного деятеля Турции Мустафы Кемаля (Ататюрка), основателя молодой Турецкой республики. После выделения из состава Всеросглавштаба основных его отделов в самостоятельные управления существование Всеросглавштаба стало излишним, и он был упразднен в 1921 году.

Я возбудил ходатайство о назначении меня на службу по Главному управлению военно-учебных заведений и был назначен начальником управления этими заведениями Московского военного округа.

Мой помощник по Всеросглавштабу М. М. Загю, прощаясь со мной, сказал:

— Я тоже перехожу на педагогическую работу в одну из военных академий по специальности военной администрации. Хочу в Красной Армии быть продолжателем деятельности, которую так плодотворно в старой армии вел профессор Макшеев.

— Смотрите, Михаил Михайлович, — пошутил я, — не забудьте, к чему привело увлечение военной администрацией бедного Макшеева: ведь он совсем оглох.

— Типун вам на язык за ваше напутствие, — в свою очередь засмеялся Загю. — Не предполагаете ли вы, что глухота — профессиональная болезнь, вызываемая этой дисциплиной?

Я был очень огорчен и вместе удивлен позже, узнав, что моя шутка оказалась пророческой. Загю оглох после выхода первых его учебников по этой учебной дисциплине.[99]

Начав педагогическую работу еще в первые годы по выходе из академии, я возымел к ней особую любовь как к искусству, которое в умелых руках создает хороших членов общества. После больших переживаний империалистической и гражданской войн я на этом поприще почувствовал спокойную удовлетворенность своей деятельностью.

Московский военный округ был в то время основным средоточием военно-учебных заведений разных типов и специальностей.

Какое громадное поприще для самой широкой и разнообразной научной и педагогической деятельности представляла сеть военно-учебных заведений Московского военного округа, дает понятие даже простой перечень этих заведений:

1. Тактическо-стрелковые курсы имени III Коминтерна («Выстрел»).

2. Курсы командного состава артиллерии особого назначения.

3. Военно-химические курсы.

4. Высшая военно-педагогическая школа.

5. Повторные курсы командного состава радиочастей.

6. Объединенная военная школа имени ВЦИК Советов.

7. Объединенная военная школа Коминтерна («Красных коммунаров»).

8. Московская пехотная школа имени Ашенбреннера.

9. Московская артиллерийская школа.

10. Московская военно-инженерная школа имени III Коминтерна.

11. Высшая школа связи.

12. Окружная военно-политическая школа.

13. Нижегородская пехотная школа имени И. В. Сталина.

14. Иваново-Вознесенская пехотная школа имени М. В. Фрунзе.

15. Рязанская пехотная школа.

16. Тверская интернациональная кавалерийская школа.

17. Тульская оружейно-техническая школа.

Каждое из этих учебных заведений по своей специальности представляло огромное поле деятельности, полное самого захватывающего, притом своего особого, специфического интереса.

Мои посещения вместе с комиссаром тов. Воробьевым каждой из этих школ представляли чрезвычайно напряженную, до предела уплотненную и вместе с тем увлекательную работу.

По выработанной программе мы знакомились с личным составом школы, присутствовали в течение двух — трех дней на утренних зарядках и осмотрах, на уроках, на строевых и политических занятиях, при самостоятельной учебной работе курсантов; питались вместе с ними по их ежедневной раскладке. При посещении школ вне Москвы связывались также с местными партийными и советскими учреждениями, знакомились с их мнением о данной школе. Комиссар проводил партийные собрания, вместе с ним мы назначали общее собрание школы, на котором делали доклад о всем виденном нами и слышанном. На общее собрание всегда приглашали представителей от местных партийных организаций, а в лагерный период — от строевого командования и от соседних войсковых частей.

О каждом посещении школы мы представляли доклад командующему войсками округа или его заместителю, у которых таким образом собирался обширный материал о состоянии военно-учебных заведений.

За время начальствования военно-учебными заведениями (с 1922 до 1926 года) мне пришлось представлять их на смотр на Ходынском поле Командующему войсками округа Клименту Ефремовичу Ворошилову и председателю РВС Республики Михаилу Васильевичу Фрунзе. Пришлось мне также однажды командовать на Красной площади парадом курсантов, который принимал Михаил Иванович Калинин. Он знал меня и по гражданской войне и по частым посещениям расположенной в Кремле Объединенной школы имени ВЦИК Советов, на которых я встречал его вместе с начальником школы Лашуком.

Вместе с курсантами военно-учебных заведений Московского военного округа мне привелось в скорбный январский день 1924 года участвовать в высокопечальной встрече в Москве траурного поезда с телом Владимира Ильича Ленина.

Вечером этого дня мы с комиссаром созвали в Лефортовском дворце общее собрание курсантов — представителей от всех вузов. После наших докладов о Ленине и выступлений курсантов, потрясенных тяжелой утратой, было зачитано обращение ЦК ВКП(б) к народу. В безмолвной тишине звучали огненные слова о бессмертном вожде:

«Никогда еще после Маркса история великого освободительного движения пролетариата не выдвигала такой гигантской фигуры, как наш покойный вождь, учитель, друг. Все, что есть в пролетариате поистине великого и героического — бесстрашный ум, железная, несгибаемая, упорная, все преодолевающая воля, священная ненависть, ненависть до смерти к рабству и угнетению, революционная страсть, которая двигает горами, безграничная вера в творческие силы масс, громадный организационный гений, — все это нашло свое великолепное воплощение в Ленине, имя которого стало символом нового мира от запада до востока, от юга до севера».

Мое начальствование над военно-учебными заведениями округа было недолгим. В связи с общим сокращением Красной Армии значительная часть их была ликвидирована. Управление остальными перешло в ведение Главного управления военно-учебными заведениями (ГУВУЗа). Специальные заведения (артиллерийские, инженерные и другие) были подчинены соответствующим главным начальникам.

Кроме названных военно-учебных заведений, в ведении ГУВУЗа находились всеобщее предварительное обучение, издание учебных пособий и устройство военных библиотек.

В связи с этими переменами я был назначен инспектором военно-учебных заведений ГУВУЗа и Московского военного округа.

С моим новым назначением изменилось очень мало. По-прежнему мы с комиссаром ездили по школам, проводили ту же программу обследования их работы, так же составляли доклады о результатах нашего ознакомления со школами, представляя их в ГУВУЗ и командующему войсками.

В 1926 году, уже несколько скучая по прежней более тормошливой деятельности, я с радостью узнал о введении правительством высшей вневойсковой подготовки в гражданских высших учебных заведениях и о предложении мне должности старшего военного руководителя этих учебных заведений в Москве, а в частности военного руководителя Московского университета. Я с большой готовностью дал свое согласие и нисколько не жалел, что вскоре моя деятельность ввиду сложности ее в громадном Московском университете была ограничена этим последним.

Введение высшей допризывной подготовки в некоторых гражданских высших учебных заведениях было вызвано стремлением облегчить и удешевить дело обеспечения армии нужным количеством квалифицированных командиров запаса.

Дело это было новое и требовало большой подготовки к нему и со стороны военного ведомства (материальная база и личный состав) и со стороны учебных заведений, в смысле предоставления помещений, их оборудования и соответственного построения учебных планов.

Предполагалось, что военная специальность подготовляемого этим путем запаса командного состава устанавливается в соответствии со специальностью того или другого учебного заведения. В Московском университете, сообразно его факультетам, военная подготовка студентов получила уклоны пехотный, артиллерийский, химический и медицинский, причем к ней были привлечены и студентки. Дело осложнялось тем, что расположенный в самом центре города университет не имел вокруг себя никаких площадей, нужных для военных занятий, устройства военных кабинетов, тира и т. д.

В начале своего появления в университете я мог получить для «военного кабинета» лишь крошечную комнатку, чуть не половину которой занимала громадная круглая железная печь. Помня о своих обязанностях по организации допризывной подготовки студентов, я настойчиво ставил перед ректором Андреем Януарьевичем Вышинским вопросы, с этим связанные. Активную поддержку в моих стремлениях к надлежащей постановке военного обучения я встретил в партийной организации университета и в обширном коллективе студентов, которые при громадной учебной нагрузке все же находили время с увлечением отдаваться изучению военного дела, умели установить правильные отношения с нами, военными преподавателями, соединяя требуемую военную дисциплину и самые дружеские товарищеские отношения. Со многими из них я сохранил эти отношения и по уходе из университета.

Работа в старейшем учебном заведении страны давала мне большое моральное удовлетворение.

Постановлением общих собраний Московского государственного университета я дважды в течение двух созывов выдвигался депутатом от университета во Фрунзенский районный Совет депутатов трудящихся. Своей депутатской работой я искренне старался оправдать доверие университетской общественности.

Много теплых воспоминаний связано у меня с моей работой военного руководителя в Московском гидрометеорологическом институте (МГМИ), куда я был переведен из университета.

Если Московский университет по своей основной массе студенчества и их специальности склонялся больше в отношении военного уклона к пехоте, то МГМИ уже тяготел, с одной стороны, к инженерному уклону (гидрологи), а по своей основной специальности — метеорологической — к авиационному уклону.

Поэтому, когда были введены для командного состава РККА новые звания, я был причислен к авиационным войскам и наименован «комбригом» по этим войскам.

Помимо педагогической работы, я в эти годы уделял много внимания работе Постоянного военно-научного совещания, созданного при президиуме Центрального совета Осоавиахима СССР, а также шефской работе и очень близкой моему «филологическому сердцу» работе по подготовке военных переводчиков на специальных курсах при Центральном Доме Красной Армии. В связи со всей этой деятельностью я получал многочисленные грамоты и ценные подарки, был отмечен в приказах по Московскому военному округу.

Всякий раз при получении благодарственных приказов, подарков и грамот я спрашивал себя: в какой доле могу я относить их лично к себе? Ведь настоящим виновником приписываемых мне заслуг я вижу Советскую власть и Коммунистическую партию, воспитавших нас, советских граждан, в беспредельной любви к Родине и народу, в потребности видеть в труде на благо их высшее наслаждение.

Не скрою, много удовлетворения доставляло мне получать приветствия и поздравления в виде телеграмм и писем от моих сослуживцев, а особенно от моих учеников университета и института: им-то по молодой прямоте душевной, конечно, и в голову не придет скрывать или, наоборот, преувеличивать свои чувства. Я вспоминаю с большим наслаждением такой случай. В конце тридцатых годов мне пришлось быть на официальном докладе в присутствии высших военных представителей Москвы в клубе Министерства обороны на Красной площади. Дебатировался важный и острый вопрос о войне «на истощение» и о войне «на сокрушение». В прениях выступал и я. По окончании прений уже далеко за полночь я вышел на Красную площадь в сопровождении своих товарищей по армии, очень почтенных по возрасту и рангу. Они еще продолжали обсуждение со мной только что слышанных мнений. Вдруг к нам бросается целая ватага молодых людей, проходивших по площади. Не обращая внимания на моих важных спутников, они окружили меня, увлекая с собой вниз к Москве-реке — гулять по набережной. Не дали мне даже проститься с моими спутниками и объяснить им происходящее.

Так буйно проявилось расположение ко мне студентов Гидрометеорологического института, оказавшихся на нашем пути.

Домой я вернулся лишь под утро. Встревоженная столь долгим моим отсутствием жена не ложилась спать.

— Неужели доклад так затянулся? — недовольно спросила она.

— Ну, ты понимаешь: доклад-то ведь был в клубе! — туманно ответил я, не желая пускаться в подробности.

Как бывает мне стыдно, когда на улице меня чрезвычайно приветливо останавливают молодые люди обоего пола, рекомендуясь: ваши ученики по университету или по институту, а я не могу не только припомнить фамилии, но и признать в лицо! Но таково действие «всесокрушающего невозвратного времени» («irreparabilis temporis», — как говорили еще в древнем Риме).

Летом 1954 года со мной произошел такой случай. Направляясь вместе с женой к станции метро «Сокол», я увидел у входа в вестибюль незнакомого гражданина, остановившегося с широко раскрытыми, устремленными на меня глазами и, по-видимому (после контузий я потерял слух и потому ничего не слышал), что-то оживленно говорившего. Приняв его за продавца какого-нибудь товара, я не обратил на него особого внимания и двинулся дальше. Но жена, дернув меня за рукав, написала на газете, указывая на незнакомца: «Товарищ Воробьев, твой бывший комиссар».

Только тут как бы покрывало спало с лица «незнакомца». Мы бросились друг к другу и, к большому удивлению уже окруживших нас любопытных, облобызались, как бывало прежде при христосовании на улицах, но не три раза, а трижды три, держа один другого за руки!

Глава 4-я В ВОЕННО-ВОЗДУШНЫХ СИЛАХ

После введения в 1940 году правительством генеральских званий мне постановлением Совета Народных Комиссаров было, в числе нескольких других лиц, присвоено высокое звание генерал-лейтенанта авиации, а вскоре я был назначен в Главное управление Военно-воздушных сил заместителем начальника оперативного отдела.

Наш отдел был в переходном положении общей реорганизации, еще не вылившимся в определенные формы ни в отношении структуры, ни в отношении его деятельности.

Работа в оперативном отделе для меня, как лица, лишь впервые приступившего к детальному изучению авиационного дела во всем его многообразии, конечно, была очень интересной. Но она казалась мне монотонной и слишком спокойной.

Поэтому я был очень рад, когда мне предложили перейти на преподавательскую работу в Военную академию командного и штурманского состава, созданную на базе Московской Военно-воздушной инженерной академии.

Явившись летом 1941 года к начальнику академии, я сначала поставил его в тупик: что делать со мной как с новым преподавателем в таком большом чине, когда все кафедры возглавлялись лишь полковниками.

Я его успокоил, сказав, что готов без претензий начать, с чего придется. Предложив мне выбирать любую кафедру, он отдал приказ о зачислении меня преподавателем на кафедру общей тактики, как наиболее мне подходящую.

На первых порах пришлось и для жилья удовлетвориться лишь маленькой комнаткой с еле установившимися в ней небольшим столиком и двумя кроватями по бокам. Впрочем, особых неудобств испытывать не приходилось, тем более что днем я почти не выходил из помещений кафедры, а ночью, при частых воздушных тревогах, маленькая комнатка представляла несомненные выгоды — все было под рукой, чтобы быстро собраться и выбежать в лесок возле дома. К тому же вскоре пришлось вообще эвакуироваться со всей академией к новому месту ее дислокации.

После продолжительного скитания по железным дорогам академия, наконец, осела в городе Оренбурге, в «великих воротах народов» — между Уральскими горами и Каспийским морем. Через два года (24 апреля 1943 года) постановлением Высшей аттестационной комиссии я был утвержден в звании профессора по кафедре «Общая тактика». А затем вскоре получил кафедру по военной администрации, на преподавание которой переключился.

Постепенно и здесь все вошло в норму, начались спокойные учебные занятия. Правда, вновь назначенный начальник академии обрек меня на непредвиденные им муки, так как он поручил местному художнику написать красками мой портрет. После довольно длительного и тягостного моего позирования из-под кисти оренбургского маэстро вышел портрет человека со столь естественными чертами горького пьяницы, что мог бы служить для назидания потомству о пагубном действии вина.

В конце 1942 года исполнилось ровно полвека моей военной службы на командных должностях, и Президиум Верховного Совета СССР, по представлению академии, удостоил меня высшей правительственной награды — ордена Ленина. Орден был прислан в Оренбург и прикреплен к моей груди от имени Президиума собственной рукой командующего войсками округа.

Получение столь почетной оценки правительством моей служебной деятельности позволило мне считать себя достойным высокого звания члена партии, и я подал в партийную организацию академии заявление о приеме в партию. В 1943 году я был принят в кандидаты, а в 1944 году получил партийный билет.

В связи с этим столь важным в моей жизни и столь волнующим меня событием я невольно вспомнил с чувством признательной благодарности о двух коммунистах, которым был обязан своими первыми мыслями о партии и ее великих целях: о Михаиле Николаевиче Покровском, уже в 1918 году открывшем мне глаза на значение и роль партии в судьбе Родины и русского народа, и о Михаиле Сергеевиче Кедрове, чей образ коммуниста-ленинца был для меня живым примером беззаветного участия в защите созданной партией Советской республики и в активной работе по созданию новой Красной Армии.

Как-то, вскоре после возвращения академии в Москву, Маршал авиации Федор Яковлевич Фалалеев, назначенный начальником академии (я никогда раньше не имел случая его встречать), подошел ко мне перед зданием академии и сразу озадачил меня словами: «Знаете ли вы, что я из-за вас получил замечание от товарища Сталина?» Видя мое испуганно-изумленное лицо, маршал улыбнулся и продолжал: «Когда я докладывал о награждении вас, по представлению академии, орденом Красного Знамени в связи с вашей 50-летней службой, он сказал: «Стыдно награждать его только орденом Красного Знамени; измените представление на награждение орденом Ленина». Сталин, оказывается, помнит о вашей службе вместе с Михаилом Васильевичем Фрунзе».

Излишне говорить, какое впечатление произвел на меня этот рассказ маршала.

Получая ордена, которыми награждала меня советская Родина, я всегда думал о Ленине, который в свое время сказал, что без военспецов не могла быть создана Красная Армия. В словах великого вождя-высшая награда скромному труду тысяч офицеров и генералов, перешедших, как и я, на службу революции.

Оставляя в 1948 году ряды родной Советской Армии, я с удовлетворением видел, что дело защиты светлого будущего советского народа уже приняло на свои могучие плечи новое поколение офицеров и генералов, которые с еще большей славой пронесут свои боевые знамена сквозь любые бури и грозы во имя полного торжества коммунизма — эпохи, в которой грядущим поколениям человечества не придется уже опасаться войн!

С выходом в отставку кончилось мое активное служение Родине и народу, в чем состоял главный смысл моего существования. Мне оставалось, говоря языком прощального приказа по академии, пользоваться «заслуженным отдыхом» и размышлять о прожитых годах.

С этой целью я и предпринял настоящие воспоминания.

С особым чувством я воспринимаю теперь элегическую грусть этих мудрых, с детства знакомых строк. Старость моя не отяжелена для меня ни какими-либо неблагоприятными обстоятельствами личной жизни, ни условиями общественного характера.

Легко и со спокойной совестью доживаю я свой век, и многое облегчает мне в высшей степени бремя старческих лет.

Вот за машинкой сидит Анна Сергеевна, моя жена — спутник стольких лет моей жизни. Она тоже постарела, но еще достаточно бодра, чтобы хлопотать по дому, печатать мои воспоминания. С ней сердечно делили и делим радости и невзгоды в личной и общественной жизни. Как это помогало работе, каким теплым светом это наполняет жизнь.

Вот вернулась из редакции «Вечерней Москвы» моя дочь Кира. Она работает там с давних пор. Я не слышу голосов ни ее, ни жены, ни внучки Тани, но мне приятно видеть их оживленные лица.

Было и много горя в нашей семье. В 1926 году, едва кончив университет, моя старшая дочь вызвалась сопровождать на юг свою заболевшую подругу и в дороге попала под колеса поезда, лишилась ноги. Позже, работая в институте физики, она заболела и вскоре умерла, едва достигнув тридцати лет. Погибла при выполнении гражданского долга и ее дочь Оля, будучи уже студенткой первого курса университета.

Как ни тяжело мне — отцу и деду — вспоминать об этом, я всегда с гордостью думаю о патриотической чиcтоте юных и родных мне сердец, не пожалевших себя во имя общего дела.

Когда теперь в. раздумье оглядываешься назад, вспоминаешь свой большой жизненный путь и видишь неизмеримо широкую поступь народа к светлому будущему коммунизма, сердце, выдержавшее столько испытаний, наполняется такой радостью, что кажется, будто оно совсем и не состарилось за мою вот уже почти девяностолетнюю жизнь.