3

А потом, как в священном писании, был вечер и было утро. Утро пасмурное, серое, брезентовое, как штаны пожарника (откуда шутка?), штрихованное дождем висело за немытым стеклом окна, тоскливое длинное утро, вызывающее головные боли, приступы гипертонии и черной меланхолии, а по-научному — нервной депрессии.

Но все это у иных, здоровьем обиженных. Давление у Дана держалось младенческое, головными болями не страдал, а черная меланхолия выражалась всегда однозначно: не хотел идти на репетицию.

Лежал под одеялом, тянул время, оглядывал небогатое свое однокомнатное хозяйство.

Оля спросила вчера вечером:

— Вы часто уезжаете из Москвы? Ответил привычно, не задумываясь:

— Частенько… — Но полюбопытствовал все же: — Как вы догадались?

— Заметила. Жилье выдает. Когда в нем мало живут, оно как вымораживается, застывает. Вроде все чисто, все на месте, а холодно.

Точное наблюдение. Дан замечал это и в своей квартире, когда возвращался с гастролей, и в квартирах друзей — элегантных, обустроенных с пола до потолка, с дорогой мебелью и блестящими люстрами, с натертым паркетом и звенящим хрусталем за толстыми стеклами горок. Почему-то артисты цирка из всей «выставочной» посуды предпочитают именно хрусталь. Может быть, потому, что он так же холоден, как и их пустующие квартиры?..

Впрочем, он-то сам кантуется дома уже четвертый месяц…

Оля сказала:

— Кантуетесь? — усмехнулась. — Пожалуй, точно так. Не живете — ночуете…

Все верно. С утра пораньше — студия, Тиль, булавы, моноцикл. Потом — мастерские, где шьют новый костюм для нового (будет ли он?) номера. Потом обязательно! — главк, где вроде и нет для тебя никаких срочных дел, но быть там необходимо, вариться в кислом соку цирковых сплетен, разговоров, предположений, замыслов и домыслов: кто где гастролирует? кто куда едет? у кого номер пошел, а кто аттракцион «залудил»? кто женился? кто развелся? кто сошелся? где? когда? как? с кем? почем? у кого? — тысяча пустых сведений. Клуб, а не учреждение… И ведь тянет, ежедневно тянет, как будто не пойдешь — что-то потеряешь, чего-то не выяснишь, не вернешь, наиважнейшего, наиглавнейшего.

А вечером гости. Или ты у них, или они у тебя — «дежурство» за полночь, в столице, как на гастролях, в цирковых гардеробных или в гостиничных номерах после вечернего представления, и те же разговоры, те же вопросы-ответы, сотни раз жеваные-пережеванные, переваренные, за день обрыдлые. Дану в Москве полегче: у него есть друзья вне цирка, а стало быть, вне профессиональных интересов. Можно хоть душу отвести, на вечер забыть о гипнозе манежа. И только перед сном выкраиваешь время — почитать. Сколько его остается? Кот наплакал, а зверь этот скуп на слезы. Стопка журналов, регулярно покупаемых в киоске Союзпечати (знакомая киоскерша оставляет всю «толстую» периодику), лежит непрочитанная, потому что на сон грядущий вытягиваешь с полки знакомое, читаное-перечитанное, привычное, успокаивающее и — вот парадокс! — всегда волнующее. А периодику Дан на гастролях «добирает»: свою библиотеку в артистический кофр не сунешь: и места мало, и книги жаль — что-то с ними дорога содеет!

Согласился тогда с девушкой Олей, троллейбусной провидицей, не без грусти согласился, даже с обидой на провидицу: все-то она ведает, все подмечает, компьютер — не человек.

— Вы правы, Оля, все у меня в квартире полудохлое.

А она возьми да скажи — обиженным в утешение, скорбящим на радость:

— Не все. Книги живые. Видно, что их читают и ценят. Вы кто по профессии?

Выигрышный для Дана вопрос.

— Цирковой артист. Жонглер.

Тут обычно девицы-красавицы, душеньки-подруженьки должны ахнуть, ручками всплеснуть: как интересно! сколько романтики! цирк — это вечный праздник! И посыплются вопросы — один другого глупее: в каких странах побывали? сколько циркачам платят? правда ли, что они ежедневно рискуют смертельно? Это Дан-то рискует, с его булавами и кольцами… Хотя риск, конечно, имеется: брякнешься с моноцикла, не успеешь собраться, придешь на ковер неудачно — можно, например, и руку сломать…

А обычного не случилось. Оля не ахнула, не всплеснула руками, глупых вопросов не задавала. Она лишь кивнула согласно, приняла к сведению информацию, но увидел Дан — или почудилось ему? — в мимолетном косом взгляде ее, даже не взгляде — промельке, секундное удивление. Увидел Дан и растолковал его по-своему: как так — жонглер и книги читает! Быть того не может! Серый, лапотный, со свиным-то рылом…

Что, в сущности, происходило? Дан чувствовал глухое раздражение против Оли, даже не раздражение, а какое-то внутреннее сопротивление тому явному чувству симпатии, которое она вызвала к жизни и которое все еще жило в нем, — непонятное чувство, ничем не объяснимое, не подкрепленное. Но сам же анализировал — работала где-то в мозгу счетная машинка: а зачем сопротивляться? что она плохого сказала? Ничего… А взгляд? Почудилось Дану, настороженному, как зверь перед дрессировщиком. Странное дело: когда Дан попадал в чужую компанию, где собирались люди, от цирка далекие, он всегда так настораживался, словно ощущал некую неполноценность перед всякими там физиками-лириками. Потом она, конечно, проходила, неполноценность его распрекрасная, а поначалу… Ах, как он завидовал в такие минуты другу Коле, который не страдал разными «интеллигентскими комплексами», уверенному и сильному Коле, чей внутренний мир не поколебать никакими косыми взглядами — крепость, а не мир. Коля угнездится за столом, пойдет анекдотами сыпать, а то ухватит пяток тарелок со стола, почнет жонглировать, к ужасу хозяйки, — знай наших! — сорвет аплодисменты, привычные для него, как щи в буфете, и вот уже физики-лирики ему в рот смотрят, слушают, развесив уши, как он в Америке с миллионершами сухой мартини на спор хлебал — кто кого перепьет, а где-нибудь в Австралии метал бумеранг «по-классному», на зависть аборигенам. А физики-лирики целыми днями сидят за столами да синхрофазотронами и дальше своих развесистых ушей ни черта не видят.

— Я для них кто? — спрашивал он. — Человек из другого мира. Чей мир лучше? Ясное дело — мой. Вот я им про то и толкую по силе возможности…

Что и говорить, силы у Коли — навалом. Дану бы хоть малую толику ее…

А Оля будто подслушала мысли Дана. Спросила, как объяснила давешний взгляд:

— Может, вы тоже волшебник?

— Это как?

— Когда вы ухитрились библиотеку собрать? Да еще такую богатую…

Сказала — и бальзам на душу. Нет, милый Дан, псих ты ненормальный, закомплексованный, пора тебе путевочку в институт имени доктора Ганнушкина выколачивать — в отделение пограничных состояний, где такие же нервные полудурки в байковых пижамах фланируют, седуксен лопают и боржомом запивают. Вопрос-то Олин законный и удивление вполне объяснимое.

— По городам и весям подбираю. Книжные магазины везде есть, а в них работают тети, у которых детишки цирком болеют.

Посмеялись. Прошлась мимо стеллажей, провела кончиками пальцев по корешкам книг, как поласкала. Обернулась:

— Хочется мне вам приятное сделать.

Это уже интересно.

— Что именно?

— Существует книга, о которой вы мечтаете?

Нелепый вопрос: таких книг десятки. Хотя, впрочем…

— Есть такая…

— Зайдите завтра в Дом книги.

— И что будет?

— Что-нибудь да будет.

Теперь Дан посмеялся — из вежливости: честно говоря, шутки не понял, сложно шутит девушка Оля, не осилить умишком бедному жонглеру…

…А между тем пора вставать, пора делать зарядку, пора открывать настежь окно, впускать в полутемную комнату холодное и сырое утро. Ох-ох-ох, грехи наши тяжкие, будь проклят тот, кто придумал скрежещущее железом слово «режим».

Однако встал, сделал, открыл, впустил. Умылся, яичницу пожарил. Что за жизнь: вечером яичница, утром яичница. Друг Коля советовал:

— Женись, Дан, непременно женись, но возьми кого из кулинарного техникума с обеденным уклоном. И лучше всего — сироту детдомовскую. Она на тебя молиться будет, пылинки сдувать, а уж отъешься…

Люська, Колина жена, готовит распрекрасно, но есть у нее стальная старушка мама, с которой Коля находится «в состоянии войны Алой и Белой розы». Так он сам говорит, пользуясь полузабытыми школьными знаниями. Хотя ни он, ни стальная мама ничем не напоминают сей цветик. Разве что шипами.

А яичница — вершина кулинарной мысли Дана. Вчера посреди разговора он вдруг спохватился:

— Вы же с работы. Голодны небось? Она засмеялась:

— Как зверь!

— Я сейчас приготовлю. Только, кроме яиц, у меня ничего нет… — Как будто объявись у него мясо, так он немедля жаркое или бифштекс сотворит!

Но Оля не ломалась.

— Обожаю яичницу. Жарьте. Когда-нибудь потом я приду пораньше и наготовлю всякой вкуснятины.

Прекрасная перспектива! Дан, грешный, любил «всякую вкуснятину», да и намек Оли на «потом» — чего-нибудь он да стоит?

Ели прямо из сковороды — горячую, потрескивающую, плюющуюся желтым маслом, звонко хрустели редиской — еще пустотелой, весенней, привезенной на московские рынки веселыми усачами южанами, запивали малость подкисшим «Мукузани», обнаруженным в холодильнике, хотя по всем известным Дану светским правилам красное вино никак не подходило к их нехитрой еде. Да и какая разница — подходило или нет? — если лопать хотелось невероятно вопреки здравому смыслу. Ну с Олей все понятно, она только-только с работы, обедала давно, но Дан-то всего за час до свидания покинул уютную харчевню неподалеку от циркового главка, где, кажется, отъелся за весь день маеты и беготни. А может, чувство голода — штука заразная? Или волшебница Оля способна испускать неизвестные науке флюиды, которые заставляют Дана чувствовать то же, что и она, хотеть того же, что и она?

Волшебница… Редкая по нынешним временам профессия. Далекие средние века, время расцвета волшбы и колдовства, тем не менее привели к захирению эту могущественную профессиональную касту. Одна святейшая инквизиция отменно постаралась и преуспела в том. Но вот явилась все же одна — из ныне вымерших, пробует свое забытое могущество на обыкновенном советском жонглере. Получается? Чегой-то не шибко…

Вспомнил еще: выходили из дому, провожал он ее до троллейбусной остановки, спросил — скорее из вежливости, чем по осознанному желанию — о следующей встрече. Получил лаконичный ответ:

— Созвонимся.

— Я — вам?

— Нет, я — вам.

— Я бываю в студии с десяти до двух ежедневно.

— Позвоню.

— Когда? — привычка требовала настойчивости.

— Завтра или послезавтра.

— Жаль, что дома нет телефона: сидел бы и ждал звонка, никуда б не ходил, шею не мыл бы…

— Шею — это ужасно… А что, не ставят телефон?

— Обещают.

— Обещанного три года ждут, помните? — Прикинул в уме, засмеялся:

— Как раз три года и минуло.

— Значит, поставят.

— Когда?

— Завтра или послезавтра.

Однообразна девушка Оля, второй раз по шаблону отвечает.

— Хотел бы поверить.

— А вы верьте мне. Я же волшебница.

Да какая, к черту, волшебница! Брился в ванной, жужжал «Харьковом», анализировал от нечего делать. Кто она — Оля? Ответ — никто. Не знает он о ней ничегошеньки: ни профессии (если не считать волшебства), ни адреса, ни отчества, ни фамилии. Если по анкете: ни возраста, ни семейного положения, ни национальности, ни отношения к воинской службе. Хотя последнее и знать ни к чему. А характер? Ответ — никакой. Не обнаружил он в ней характера, не проявилась она ни в чем. Интересы? Неизвестно. Привычки? Тайна. Привязанности? Мгла. Вот яичницу ела, да еще намекнула, будто готовить может. Волшебница-кулинар, по совместительству на полставки. Ну, к книгам с пиететом относится — уже приятно. А еще что? Ответ — ничего боле. Этакое среднестатистическое неизвестное в юбке. Среднехорошенькая, среднеговорливая, средневеселая, среднебойкая. А может, и впрямь она из средних веков?.. Идиотский каламбур, надо будет Коле его подарить, он собирает — для всяких застолий: вдруг да удастся к месту ввернуть.

Итак — средняя.

Выключил бритву, побрызгал физиономию лосьоном, поглядел на себя в зеркало: мужик как мужик, казак степной, орел лихой. Или наоборот, не припомнить. Коля скажет:

— Таких, как мы, — два на мульен. Цени себя, старый, по мелочам не разменивайся.

Коля, конечно, умрет не от скромности, но в среднем — опять «в среднем»! — он прав: чего ты зацепился за эту среднюю девушку? Ну, положим, не он зацепился, а она за него: кто кому звонит? Эй, Дан, хоть сам с собой не финти: был бы у тебя номер ее телефона, ты бы с утра диск накручивал. Да и сам-то вчера: когда вахтер позвал, рванул с манежа — чуть Тиля не раздавил.

Что-то здесь есть непонятное — и в ее пресловутой «усредненности», и в твоем раже. Тайна какая-то. Волшебство — радость невежд.

Однако поживем — увидим.

Загрузка...