Часть третья Второе пришествие Джули Кац

Глава 12

На этот раз никаких камер эктогенеза, никаких стерильных родовых путей из стекла и пластика, никаких пахнущих детским мылом уютных прачечных, мягких колыбелек с гусятами-погремушками, плавающими над головой. Только нагота и грязь. Подобно червям, вознамерившимся сожрать тебя, грязь проникает всюду: в нос, в уши, во влагалище. Нещадно палит полуденное солнце, сводят с ума тошнотворные испарения. Ты хочешь встать и не можешь, даже мысль о том, чтобы пошевелиться, приводит тебя в ужас. Ты лежишь, прилепившись к миру боком, уставившись на грязь, перебирая в памяти названия живых тварей, снующих на островке болотной травы и кружащих в воздухе: комары, гнус, мошкара, коралловая змея, мускусная черепаха… Что это, неудавшиеся творения Бога или шедевры Сатаны? Причем здесь… Ты же не в диком средневековье. Сейчас 2012 год. Так что всем этим тварям выпало представлять звенья эволюционной цепочки Дарвина.

Раздается злобное жужжание, и нечто… ах да, стрекоза, садится на нежный желтоватый объект, который ты определяешь как лилию. Замирают прозрачные перепончатые крылья, и ты чувствуешь: намерения стрекозы далеко не благие, она не собирается опылять лилию, она над ней поиздевается, изнасилует ее с безжалостностью Вайверна, вырвавшего у тебя из груди голубя божественной любви.

Собравшись с силами, ты поднимаешься и вопишь от боли, пронзающей истерзанную грудную клетку. Покрытая коркой засыхающего ила, сжав зубы от боли, ты упорно стремишься к тверди. Перед тобой простирается кукурузное поле, светятся на солнце полные жизни побеги, среди листьев прячутся чубатые малыши-початки. Ты бежишь, и грязь, высыхая, отваливается от кожи. Нет, не кукуруза тебе нужна, а то соломенное чучело, которое ее охраняет. Твой план подсказан фильмом, который когда-то тебя заставил посмотреть Роджер Уорт. На экране человек-невидимка, всеми отверженный, нагой, призрачно дрожащий, крадет одежду пугала, лишь бы не умереть от холода.

У пугала возится девочка: подвязывает его портки куском бельевой веревки. Худенькое веснушчатое личико, робкий взгляд, с футболки глупо улыбается клоун, под ним надпись «Цирк радости». Вся сцена представляет собой неплохой сюжет для обложки еженедельника «Ивнинг пост». Вот только твоя нагота… Спохватившись, ты прикрываешь одной рукой грудь, а другой промежность. У девчушки изумленно открывается ротик, и ты спешишь ее успокоить:

— Что случилось, маленькая, никогда не видела богиню Венеру?

— Ты с Венеры? — пораженно спрашивает дитя.

— Да. — Ты замечаешь, что девочка сжимает в руке маленькую лысую алебастровую куколку — этакий Говорящий Эмбрион, персонаж другого фильма твоей юности.

— Ты голая, — озадаченно констатирует девчушка.

Делать нечего, ты опускаешь руки.

— Это специальный космический скафандр.

— А я человек, — представляется Говорящий Эмбрион, — я могу думать и чувствовать.

Вдруг откуда-то из-под футболки с клоуном появляется маленький серебряный крестик на золотой цепочке, и девчонка задиристо тычет им в тебя, словно обезвреживая вампира.

— Ты еретичка? — Она отпускает крестик, и ты замечаешь, что вместо Иисуса на нем распятый ягненок неоапокалиптиков. — Еретичкой быть нехорошо, там охотники, они тебя подстрелят. Или еще хуже… А я хочу жить, — продолжает Эмбрион.

Жаль, что ты потеряла свою божественность, не то бы быстро угомонила эту малявку с ее дурацкой куклой. Отстранив девочку, ты принимаешься расстегивать клетчатую фланелевую рубашку пугала. «Цирк радости» — неужели тот самый аттракцион, который иногда устраивали «У Цезаря»? Если так, это означает, что Атлантик-Сити совсем недалеко.

— Эй, это же не твое, — пищит возмущенная малявка.

Ты надеваешь рубашку, обтрепанную, пропахшую протухшей копченой колбасой. Она достает тебе до колен: видно, отец девочки настоящий здоровяк.

— А где мы находимся?

— На ферме Тайлера.

— В Нью-Джерси?

— Угу. — Девчонка быстро чмокает свою куклу в лобик. — В Республике Верующих Нью-Джерси.

Ты снимаешь с чучела портки. Украсть у него одежду — это все равно что украсть плоть, приходит тебе в голову. Нью-Джерси, ура! Значит, Феба и Бикс где-то рядом. Боль в груди постепенно стихает.

— Ты хотела сказать, в штате?

— В Республике, — настаивает девчонка, — мы же отделились.

— Отделились? С ума сойти.

— Ну да, отделение штата Джерси, ты разве не знаешь?

— Отделились? Тут что, гражданская война была?

— Я сейчас папу позову, если ты еретичка, он тебя в два счета вышвырнет.

Ты быстренько представляешь себе «папу», этакого туповатого великана в комбинезоне и с двустволкой в руке. Господи, избавь нас от гнева папы. Не задумываясь ты бросаешься наутек, прокладывая дорогу среди высоких стеблей. Тебе тридцать восемь, но в юности, играя за «Тигриц Бригантин», ты получила хорошую закалку. Как там папа? Успел тебя засечь?

Охотники за еретиками, Республика Верующих, отделение штата Джерси… Отделение? Похоже, путь простого смертного может оказаться более тернистым, чем ты предполагала.

Выбравшись из зарослей кукурузы, ты оказываешься на шоссе. «Дорога 30» — гласит табличка на столбе, облепленном обертками от конфет и пустыми пакетиками из-под семян. Ты взбираешься на насыпь и поднимаешь руку, пытаясь остановить машину. Кювет — просто ров с отбросами, заваленный колечками от пивных банок, пустыми канистрами из-под машинного масла, сплющенными пластиковыми бутылками, просроченными пропусками в Республику Нью-Джерси. Мимо тебя, в сторону океана, проносятся разномастные автомобили: древние ржавые развалюхи вперемежку с современнейшими моделями сплошь из никеля и пластика. Ну да, сейчас ведь 2012 год. Пока тебя не было, будущее стало настоящим.

Рядом тормозит пикап. На дверце пассажирского салона нарисован улыбающийся ангел с огненным мечом в руке. В потрепанной рубахе, с перепачканным лицом, ты похожа на жертву изнасилования, а это, по идее, должно либо вызвать сочувствие, либо привлечь другого насильника, который видит в тебе легкую добычу. Мысленно ты отрабатываешь прием, которому тебя научила тетя Джорджина. Нет, расслабься: водитель, хоть и мужчина, но вполне внушает доверие. Невысокого роста, подтянутый, с благообразным смуглым лицом, он напоминает энергичного, тренированного Будду.

— Вам в город? — скороговоркой спрашивает он.

— Меня не было в стране, — отвечаешь ты, кивнув, — пятнадцать лет. К Атлантическому океану по дороге?

Водитель натянуто улыбается. Ты забираешься внутрь.

— А что вы возите?

— Грешников, — коротко отвечает водитель, вливаясь в поток машин. Серебряный распятый ягненок скорбно смотрит с отворота его блейзера. — Я уже семь лет в «Цирке», да еще на такой нервной работе, а они мне до сих пор свободный вход не могут предоставить. Не ценят они своих работников. — Он обращает на тебя ласковые, как у игрушечного медвежонка, глаза. — Да, мэм, видок у вас еще тот. Что, на еретиков наткнулись?

Памятуя враждебность девчонки с фермы, ты прикидываешь, что к чему. Чтобы преуспеть в современном Нью-Джерси, нужно быть однозначным противником ереси.

— Ага, — лжешь ты, — они меня избили.

— Вот черти! Отвезти вас в больницу?

— Высадите меня на берегу Гурона. — Ты узнаешь старую афишу «Тропиканы», видишь странное непривычное объявление: «“Цирк радости” представляет меч, несущий благо. Добро пожаловать 11 апреля». — Я домой пешочком.

— И все же наведайтесь к врачу, мэм.

— Спасибо, обойдется.

— Вот что, простому незнакомцу я бы этого не сказал, но вижу, у вас с ними свои счеты… — Водитель заговорщически подмигивает. — Завтра вечером намечается разборка с одним еретиком, мы с ребятами сами… понимаете, о чем я? Его вчера изловили на Соммерсе. Вы как?

— Спасибо, приду, — говоришь ты, притворно улыбаясь. Засохшая грязь безжалостно стягивает кожу, рассыпаясь по щекам миллионом зудящих трещинок.

— Приходите на стоянку, что возле рынка, в половине восьмого. До комендантского часа сто раз успеем. Спросите меня. Меня зовут Ник Шайнер, я вас проведу. Или Чарли Филдинга, он привезет кирпичи.

— Кирпичи?

— Ну да: мы будем разбрасывать камни, вернее, забрасывать камнями.

Не может быть. Похоже, Ник Шайнер только что пригласил тебя принять участие в избиении камнями живого человека.

— Честно говоря, я еще ни разу не принимала в этом участия, — виновато признаешься ты, а тем временем тридцатое шоссе плавно переходит в бульвар Абсекон.

— С этими еретиками такая штука: если ты его изловил, то пошевеливайся, иначе отнимут, тут они нос по ветру держат. — Шайнер сердито кивнул куда-то вверх. Снова блеснул серебряный ягненок. — А вот контрамарочку хотя бы изредка подбросить слабо. Все-таки семь лет на них пашу, таскаюсь с их вшивыми грешниками. Или я многого прошу?

— Отнюдь.

— По телевизору — это ж совсем не то, другое дело — вживую, — причитал Ник Шайнер.

Как-то внезапно опускается ночь, и твой взгляд устремляется вдаль, через соленое болото, туда, где тремя взаимосвязанными ярусами гигантского фантастического торта раскинулась метрополия.

— Атлантик-Сити изменился, — замечаешь ты.

— Новый Иерусалим, — поправляет тебя Ник Шайнер. — Его закончили строить семь лет тому назад. Он должен приблизить Второе Пришествие, — Ник устало вздохнул, — при условии, что мы «обработаем» достаточное количество грешников.

— «Мисс Америку» тут, наверное, больше не проводят?

— Что-что?

— Конкурс красоты «Мисс Америка».

— Это же не Америка, мэм.

Ярко белеют в ночи мраморные стены. Выходит, вместо того чтобы отстроить «Тельца», «Тропикану», «Пески», «Цезаря», владельцы сговорились и построили одно громадное казино. Здания, нарядные, словно рождественские елочки, сияют в свете прожекторов золочеными балюстрадами.

Прежде чем высадить тебя на берегу Гурона, Ник Шайнер напомнил о своем приглашении.

— Не сдерживайте эмоций, бросьте пару кирпичин. Вот увидите: очень освежает!

Ты переходишь мост и идешь дальше по бульвару Харбор-Бич, любуясь величавыми зданиями уже без подсветки, окутанными туманом. Поблескивая металлическим корпусом и ощетинившись дулами пулеметов, под фонарем стоит машина все с тем же ангелом на дверце, потрясающим мечом. Двое полицейских меняют шину. Быстрыми точными движениями и зеленым обмундированием они напоминают хирургов, колдующих над фантастическим существом.

Земля остывает. С лимана Бонита несется монотонное жужжание мошкары. И вот наконец волнорезы вступают в извечный спор с приливом, Атлантика обрушивается на континент, и ты облегченно вздыхаешь. Скорее на Сорок четвертую улицу: она выходит на пирс. В призрачном свете луны ты срываешь с себя украденную рубаху, бежишь в конец причала и ныряешь. Наконец-то ты чувствуешь, ты вернулась на родную планету с ее древним, любящим океаном. Его прохладные волны смыкаются у тебя над головой, заботливо смывая с кожи остатки клюквенного болота Тайлера.

По привычке ты делаешь глубокий вдох, и тело тут же судорожно сжимается, оскорбленное тем, что вместо воздуха ты предложила ему соленый яд. Итак, Вайверн действительно превратил тебя в простую смертную. На счастье или на беду? Кашляя и захлебываясь, ты пробиваешься к поверхности и неловко влезаешь на причал. Лежа на мокрых досках, долго не можешь отдышаться. Божественность ушла, даже капельки не осталось. Не то что дождь вызвать — ты теперь даже бородавку не сведешь. Хорошо это или плохо? Хорошо или плохо? Ты натягиваешь рубаху, пытаясь согреться, трешь покрывшиеся пупырышками плечи и уныло бредешь вдоль берега на юг. «Готова ли я к новому существованию?» — спрашиваешь ты себя. Готова ли к жизни без жабр, без божественного голубочка, трепещущего в груди, без Святого Духа, пульсирующего в венах? Готова ли к жизни во плоти обычного человека?

Окутанная седыми космами тумана в рассеянном лунном свете, возвышалась башня «Ока Ангела». Папин маяк, подумалось Джули, походил на ствол красного дерева: мощный и несокрушимый. Остров, который она сотворила перед тем, как отправиться в свое невероятное путешествие, теперь соединял с материком железный мост. Наверняка тетушка Джорджина позаботилась, ее стиль. Коль уж строишь мост, то строй из железа, чтоб стоял сто лет. Вскарабкавшись по камням, Джули пересекла газон и внимательно всматривалась в окна в надежде уловить хоть какие-то признаки жизни. Но кругом зияла темнота, как в пустой глазнице Билли Милка.

Лунный свет заливал маяк, выхватывая из темноты такой родной узор деревянной двери, до боли знакомые дырочки от выпавших сучков. Когда-то эта дверь была неотъемлемой частью ее жизни, хлопаньем фиксировала приходы и уходы, поздние возвращения, друзей И врагов, встречи и расставания. Приходишь домой из школы — она тебя встречает, возвращаешься со свидания — опять она. Джули толкнула дверь, скрипнули проржавевшие петли.

«Око Ангела» разграбили, разрушили, выпотрошили, словно рыбку. Коврики, мебель, светильники — все исчезло. От пяти тысяч книг, которые папа собирал всю жизнь, не осталось ничего. Один-единственный томик валялся у камина, как раз на том месте, куда Спиноза когда-то приволок дохлого краба. Джули подняла книгу, попыталась разобрать название. Что-то о вечности.

Внезапно яркий луч света ослепил ее, едва не сбил с ног.

— Стоять, — приказал некто заплетающимся языком. — Не двигаться!

Похоже, говоривший изрядно поддал. От неожиданности Джули сперва растерялась, но тут же волна возмущения захлестнула ее. Кто бы там ни был, как он смеет ей приказывать? Это дом ее отца! Она решительно шагнула вперед и взяла в руки книгу. «Стоит ли в твоем духовном паспорте виза в вечность?» И кто бы, вы думали, автор? Преподобный Билли Милк, Первосвященник Первоиерусалимской Церкви Откровения Иоанна Богослова.

— Кто там еще? — крикнула Джули.

Звук передернутого затвора.

— Кто там?

И тут раздались холодные щелчки выстрелов, словно стаккато лопающейся воздушной кукурузы.

Первая пуля прошила рукав рубахи, позаимствованной у пугала.

Вторая оцарапала щеку и вырвала прядь волос.

Джули вскрикнула. Отскочила. Опрометью бросилась в прачечную. На щеке, словно второй рот, зияла рана. Плюясь кровью и рассыпая проклятия, Джули дрожала от гнева. Что это еще за вторжение, подлое, наглое, словно гнусная лапа Вайверна, проникшая ей в душу?

Кроватка, погремушка, стиральная машина, сушка, разбитая стеклянная камера — ее первая окружающая среда, осколки мирка, радушно встретившие ее на этой земле. Встав на кроватку, Джули взобралась на подоконник, протиснулась в узкое окно и свалилась в мягкую траву. Пули. Господи Иисусе — пули! Зажав ладонью рассеченную щеку, Джули бросилась к железному мостику и дальше — на трассу, ведущую к Оушен-Сити. Она бежала, с тоской вспоминая о том времени, когда могла щелчком пальцев сбросить врагов в океан и смахнуть их пули, как хлопья пепла.

Добежав до Сиспрей-роуд, она резко остановилась и с замиранием сердца, словно Орфей в аду, оглянулась. Никого: ни солдат в бронежилетах, ни чокнутых неоапокалиптиков, ни добровольцев Ника Шайнера. Кругом тишина. Лишь мерный рокот прибоя. Уже не спеша Джули зашагала дальше, напевая, чтобы успокоиться, любимую песенку Фебы:

— «В приморском граде на Променаде гулять мы будем, как во сне, в приморском граде на Променаде в любви признаешься ты мне…»

На перекрестке с Сэнди-драйв из темноты вдруг вынырнул стоявший вертикально саркофаг, стеклянный цилиндр с надписью «Служба связи Нового Иерусалима». Стоило Джули приблизиться, как цилиндр раскололся, словно яичная скорлупа, и слащавый женский голос пригласил: «Войдите».

Сказано — сделано. Стеклянные стенки снова сомкнулись.

— Христос воскрес. Пожалуйста, назовите номер вашего абонента.

— Мне нужны мои друзья! Я не хочу, чтобы в меня стреляли! Мне нужны Феба, Бикс и тетя Джорджина!

— Пожалуйста, назовите номер вашего абонента, — снова прозвучал бесстрастный голос диспетчера.

Что и говорить — будущее, 2012 год. Никаких тебе проводов, трубок — знай говори.

— Я не помню номера.

— Платить будет абонент?

— Абонент. Я бы хотела связаться с Фебой Спаркс.

— Это Новый Иерусалим?

— Не уверена, но на всякий случай поищите. — Джули всматривалась в туман: не покажутся ли фигуры вооруженных до зубов зилотов.

Слащавый голос не обнаружил в своей базе данных никакой Фебы Спаркс. Ни Джорджины Спаркс, ни Бикса Константина. Из любопытства Джули назвала даже себя — ничего. Совсем уж было отчаявшись, она попросила найти Мелани Марксон, и, о чудо, Мелани Марксон жила в Лонг-порте. Последовала пауза, а за ней сильно постаревший голос Мелани, утверждавшей, что, конечно же, она примет звонок от Джули Кац.

— Боже, неужели это ты, ты?! — От безукоризненно четкой дикции Мелани и следа не осталось, она просто задыхалась от восторга. — Я не верю своим ушам, Шейла, ты вернулась?!

— Я Джули, про Шейлу забудь. Что, черт возьми, здесь происходит? Я только что из «Ока Ангела», меня едва не застрелили.

— Они приняли тебя за еретичку.

— Чего-чего?

— Для твоих последователей маяк — это святыня. Вот охотники и пользуются им как приманкой.

— Для моих — кого? Последователей?

— И я определенно одна из них. Шейла, дорогая, можешь на меня рассчитывать. Я неоапокалиптик только на бумаге.

— Эти ублюдки захватили мой дом! — Джули топнула босой ногой по полу телефонной будки. Толчок тут же отозвался жгучей болью в раненой щеке. Последователи? Святыня? — Я должна найти Фебу, — решительно заявила она, по-прежнему вглядываясь в темноту. Космы тумана катарактой застилали глаз иллюминатора. — Она во мне нуждается.

— Не хочу тебя огорчать, но от нее уже много лет ни слуху ни духу.

— Мелани, можно мне сегодня у тебя переночевать? Я просто не знаю, как мне быть.

— Переночевать у меня? Сочту за честь! Ты, наверное, голодна? Немедленно иду жарить бифштекс. Ты где?

— На Бригантин.

— Я за тобой заеду. До комендантского еще минут сорок. О Шейла, если бы ты знала, как ты нам нужна! Ты столько, столько должна сделать!

Как всегда, элегантная и представительная, Мелани благодаря искусному макияжу выглядела так, словно последние пятнадцать лет находилась вне воздействия времени. Она по-прежнему была молода и полна сил, круглое личико светилось энергией.

— Подумать только, — не унималась она, нервно проводя рукой по ярко-желтым волосам, — я разговариваю с Шейлой в собственной гостиной!

Джули вспомнилось, как когда-то Мелани назвала косметическую промышленность кованым сапогом, что прошелся по лицу каждой женщины.

— Невероятно, невероятно, — она не сводила с Джули восхищенных глаз, — просто невероятно.

Джули улыбнулась устало, ее желудок отозвался довольным урчанием на запахи еды, радуясь непосредственному контакту со свежим, сочным бифштексом. Она с наслаждением растянулась на пышной велюровой тахте. «БМВ», на котором Мелани привезла ее сюда, был супер, но ее лонгпортский особняк, этакая двенадцатикомнатная феерия, затмевал все впечатления от поездки: сравнить его можно было разве что с владениями Джули, оставленными ею в Царстве Теней.

— Похоже, ребята из «Дисней эмпайр» тебе неплохо платят.

— Они здесь ни при чем, — ответила Мелани; даже под толстым слоем косметики было видно, что она покраснела, — это неоапокалиптики. — Она поднялась со своей роскошной оттоманки и поплыла к стенке, уставленной книгами. Сняв с полки несколько томов большого формата, она протянула их Джули. — Конечно, это не то, о чем хотелось бы написать, но против нескольких тысяч мамонов в неделю устоять трудно.

Джули плотнее запахнулась в белый махровый халат Мелани. Первая книга называлась «Крещение Ральфа и Эйми». На обложке двое подростков плескались в прозрачной чистой реке. Следующая называлась «Ральф и Эйми на Небесах». Джули взглянула на суперобложку, на ней главные герои бежали через луг к величественному, сияющему многочисленными золочеными башнями городу. Джули с любопытством раскрыла книгу на первой странице:

Подумайте: в долах трава, что шелка,

Подумайте: млеком струится река,

Подумайте: радуга в целую твердь,

Подумайте: там не слыхали про смерть…

— Каждая семья, где есть дети, не преминула приобрести весь цикл, — пояснила Мелани. — И надо признать, процент от продаж довольно высок. Но это ерунда, я могу все бросить, только скажи. В действительности, Шейла, для меня не существует другой Церкви, кроме твоей. — Она зажала в кулаке распятого серебряного агнца, висевшего у нее на шее, словно намереваясь сорвать его. Округлое лицо выражало неподдельную решимость. — Хорошо, пусть я не такая преданная последовательница, как другие, пусть я никогда не слышала во сне твой голос, пусть я позволила этим придуркам апокалиптикам окрестить меня и молча выслушиваю их доводы против секса между женщинами и чего там еще, но поверь: я всей душой с тобой.

— Церковь? — Джули потрогала марлевую повязку на щеке. — Ты говоришь, у меня есть своя Церковь?

— Честно, я сторонница Завета Неопределимости до корней волос. Иногда я отправляюсь прямо в Кэмден, просто чтобы послушать отца Парадокса. Правда.

Джули рассматривала запыленную обложку «Моей первой книги о вечном проклятии». На ней какой-то злобный заяц с сатанинской усмешкой навис над перепуганным до смерти зайчонком.

— Мелани, я ничего не понимаю: перед тем как уйти, я загнала неоапокалиптиков в море, а теперь они…

— Верно, Шейла. В течение нескольких месяцев они и носа не высовывали. В течение нескольких месяцев. Когда они снова появились на арене, их ряды заметно поредели и они явно поумерили пыл, больше не было ни одного случая поджога. Но тут Милк становится мэром, и тогда…

— Мэром? Милк стал мэром? Но он же сумасшедший маньяк и убийца.

Мелани грустно улыбнулась, словно чувствуя себя виноватой за этот неожиданный поворот в истории штата.

— Не прошло и года, как все неоапокалиптики с востока Миссисипи перебрались сюда, и вопрос об отделении превратился в простую формальность. Какое-то время поговаривали о вторжении со стороны Делавэра, но после Вьетнама и Никарагуа Пентагон был сыт по горло локальными войнами, победа в которых могла обернуться для правительства нежелательными последствиями. Так или иначе, факт остается фактом: Госдепартаменту США пришлась по душе идея террористической теократии правого толка, соседствующей с восточной границей Америки. Помогает держать в узде Нью-Йорк. Они удивляются, как сами до этого не додумались. — Мелани вдруг преобразилась, чем-то неуловимо напомнив смущенного приходского священника, которому предложили править миром. — Вот что, у меня идея. Знаешь, что у нас завтра? Завтра у нас суббота. Не еврейская, нет, просто Милк тоже чтит субботу. Так вот, завтра суббота, а значит, мы пойдем в церковь. В твою Церковь.

Джули сжала ладонями кофейную чашку — чудесную маленькую печку, — но ее тепло не могло отогреть душу. «У тебя своя Церковь» — звучит как «у тебя рак». И все же… И все же она должна поехать. Это была ошибка, скажет она всем почитателям Завета Неопределимости. С ней сыграли злую шутку. Выбросьте из головы всю эту ересь, перекреститесь.

— Твоя Церковь в тебе нуждается, — восторженно улыбнулась Мелани. — Никто не знает, кого схватят следующим.

— Я поеду с тобой, Мелани, и спасибо огромное за приглашение, но я не могу остановить всех этих охотников за еретиками. Чтобы вернуться сюда, я пожертвовала своей божественностью.

— Мы живем в постоянном страхе, Шейла. Мы… Ты что?

— Я лишилась своей божественной сути.

Улыбка померкла.

— Не поняла.

— Да, Мелани, это так. Я больше ничего не могу, на счастье или на беду? Только так я смогла вернуться домой.

— Понятно, — процедила сквозь зубы Мелани. — Угу. Но когда ты увидишь, что здесь происходит, когда ты поймешь, в какой мы ловушке…

— Все в прошлом.

— …твои силы вернутся к тебе. Я точно знаю. Попытайся, Шейла. Ты должна попытаться.

У Моргейта и Вентнора дороги были запружены дорогущими автомобилями. Волна за волной потоки «кадиллаков», «мерседесов» и «линкольнов» несли «праведное» духовенство в деловой центр города. Влившись в этот поток, Джули с Мелани тащились вдоль украшенных драгоценными камнями стен Нового Иерусалима, мимо жемчужных ворот, выстроенных на пепелище «Золотого Тельца» и «Тропиканы», мимо монорельса, по которому, словно гусеница по прутику, полз трамвай. Они ехали на запад. Над соленым болотом высилось тридцатиэтажное здание гостиницы со странным названием «У камелька». При въезде на Новоиерусалимский хайвей толпы паломников текли к величественному собору, производившему впечатление космического корабля, предназначенного для переброски князей эпохи Возрождения на Альфу Центавра. Еще через милю между двумя крупными нефтеперегонными заводами раскинулся «Гефсиманский сад», ждущий воскресных посетителей.

Скелеты появились сразу же за Помонскими воротами.

Куда ни глянь — кости.

— Боже, — задыхалась Джули. — Скелеты. Господи милостивый!

Этот кошмар растянулся на несколько миль. Целая армия зловещих часовых, висевших на столбах линий электропередач, на телефонных вышках. Скелеты висели на фонарях, на изгородях загонов для скота, на рекламных щитах.

Они выстроились по обе стороны магистрали, как адский кошмар — один ухмыляющийся череп за другим. И все как один черные. Впечатление было такое, словно мир превратился в собственную негативную копию.

— Для тебя это новости? — спросила Мелани.

— Д-да, новости. Боже.

На черепах и ключицах расселись вороны, выклевывающие остатки мозга. На каждом скелете, словно ценник, висела табличка.

— Публичные казни, — вздохнула Мелани. — Желающих посмотреть хоть отбавляй.

— Их что, сожгли заживо?

— Заживо. В цирке. — В голосе Мелани одновременно звучали и горечь, и смирение. — Они гасят огонь, как только он добирается до костей, — просвещала она Джули, — иначе ничего не останется, кроме кучки пепла, и потеряется высокий смысл деяния.

— Какой высокий смысл?!

— Не будь еретичкой. Не богохульствуй.

Сердце словно оборвалось в груди у Джули и билось о ребра сгустком пульсирующей боли.

— А американцы, они знают об этом? Куда смотрит правительство? ООН? Кто-то же должен вмешаться?

— Все они знают, — безучастно парировала Мелани. — Но никто ни во что не будет вмешиваться, Шейла. До тех пор, пока Трентон стоит заслоном против социализма.

Скелеты проплывали мимо, как восставшие из гроба мертвецы, бредущие в Судный день навстречу божественному приговору.

— Они все мои… — слово застряло у Джули в горле, — последователи?

— Примерно треть. Остальные — убийцы, гомосексуалисты, евреи, католики и так далее. Но при этом добровольно идут на казнь только последователи Откровения Неопределимости.

— Добровольно?

— Некоторые из нас. Таких немного. Мы слышим твой голос и идем сдаваться.

— Но я ни с кем не говорю.

— Мы слышим тебя, Шейла. Со мной, правда, этого не случалось, но с некоторыми из нас…

Мелани сбавила газ, и марафонский бег скелетов превратился в медленную торжественную процессию. Теперь Джули смогла читать надписи на табличках. Под каждым именем: Дональд Торр, Мэри Бенедикт, Иаков Райан, Линда Рабинович, их здесь было не меньше тысячи, а то и две — одно-единственное слово, объяснявшее участие в этом зловещем параде. Ересь, ересь, измена, богохульство, — слова обвинения сливались в стихотворные строчки, — ересь, извращенство, воровство, убийство, социализм, алчность, ересь, ересь, содомия, ложное свидетельство, ересь, супружеская измена, убийство, богохульство, ересь…

Почти у самого Гаммонского проезда Мелани свернула на обочину и остановилась.

— Ты должна кое-что увидеть.

— Я все поняла, в последнее время здесь творится настоящий беспредел, — запротестовала Джули. — Я вижу, это просто безумие какое-то. Если бы у меня по-прежнему была моя божественная сила, я бы живо вывела Милка из игры. Нет необходимости…

— Есть необходимость. Прости, Шейла, но ты должна это увидеть.

Стиснув в кулак покрытую шрамами ладонь, будто зажав в ней все свое возмущение и гнев, Джули последовала за Мелани к четырем скелетам, болтавшимся на рекламном щите «Трамп-кастла». Завидев их, к ним тут же двинулся приземистый полицейский в зеленой униформе с автоматом наперевес. Он шел мимо выстроившихся в ряды грешников, вспугивая ворон, словно волк, выбравшийся на охотничью тропу.

— Он должен убедиться, что мы приехали не для того, чтобы стащить какую-нибудь реликвию, — тихонько объяснила подруге Мелани. — Твои последователи иногда это делают.

— Он нас арестует?

— Нас? Что взять с двух провинциальных теток, направляющихся на субботнюю службу. — Благодаря стараниям Мелани они действительно выглядели как две провинциалки. Мелани щеголяла в платье, напоминавшем кружевную салфетку, а Джули нарядилась в темно-бордовую шелковую блузу и широченную белую юбку, собранную у талии в сборку. У обеих на шее висели цепочки с серебряным агнцем. Что касается макияжа, то Мелани подобрала для них «оптимальный вариант»: они отдавали должное своей женственности, но не подчеркивали ее.

Опустив автомат дулом вниз, что в данной ситуации можно было расценивать как жест гостеприимства, капрал заговорил монотонным скрипучим голосом:

— Доброе утро, дамочки. — Он обвел рукой свой черный страшный лес. — Когда Иисус сойдет к нам, все будет точно так же, только скелетов будет побольше. Настоящий Армагеддон! Он оценит.

Джули мельком взглянула на ближайший скелет — широкий женский таз, обуглившиеся кости стянуты тонкой проволокой.

— Пойдем, солнышко. — Мелани легонько ущипнула Джули за локоть. — А то опоздаем на церемонию.

У Джули внизу живота словно образовалась дыра — туннель, уходящий прямо в преисподнюю: в эту дыру утекала ее жизнь.

Поняв, что тут ему ловить нечего, капрал удалился, оставив Джули на свободе рыдать, истекать кровью и тихо умирать.

На табличке тети Джорджины было два слова. «Извращенство» — неудивительно, но «ересь» — при чем здесь это?

О боже, нет! Джорджина, как же так? Джули провела пальцем по почерневшему ребру, оставив на нем белый след. Тетя, милая, ты, наверное, проклинала их на чем свет стоит. Наверное, плевала им прямо в морды? Конечно, я же знаю.

— Я всегда любила ее, — сказала Мелани, — она была Фебе хорошей матерью.

— Ты должна была предупредить меня, — прохрипела Джули.

— Прости. — Мелани украдкой взглянула в сторону удалявшегося полицейского. — Видишь, ты нужна нам, теперь-то ты понимаешь?

— Мелани, это же подло!

— Я знаю, поэтому ты нужна нам.

— Как же это, черт возьми, подло!

Она могла гордиться своей тетей. По костям Джули пыталась восстановить знакомые черты: легкие живые руки, узкое смеющееся лицо, быструю паучью походку. Но увы, перед ней были обгорелые останки, а не остов. Матрица слишком невыразительна, чтобы по ней можно было восстановить исчезнувшее навсегда уникальное создание, именуемое Джорджиной.

— А Феба знает?

Мелани пожала плечами:

— В цирке ее в тот день не было, она, наверное, уехала из Джерси много лет назад.

Джули провела рукой по табличке.

— Тут написано «ересь».

— Они предлагали ей обратиться в их веру, а она все твердила, что уже выбрала себе вероисповедание, говорила, что поклоняется Абсолютному Разуму. А когда ее привели к священному каналу, чтобы крестить силой, знаешь, что она сделала?

— Что?

— Она написала в него. Джорджина погибла достойно, Шейла. Она так и не сдалась, не попросила о пощаде.

* * *

Веры в благое дело и денег, благодаря которым Атлантик-Сити был превращен в Новый Иерусалим, на Кэмден пока не хватало. Он по-прежнему производил впечатление забытой Богом дыры, как и много лет назад, когда Джули пересекала его южную окраину по пути в колледж. Они подъезжали к мосту Уолта Уитмена; Джули с нетерпением вглядывалась в даль, туда, где начиналась Америка. Со стороны Делавэра Джерси обзавелся кирпичными стенами, сторожевыми вышками, колючей проволокой — этими металлическими лианами. Он так напоминал побитый садовой хворью Эдем, за которым теперь с упоением ухаживал Вайверн.

Съехав с моста, они повернули на бульвар Микль, забираясь все глубже в унылый полуразвалившийся городок. Улицы были усеяны битым стеклом, и все вокруг заполонили лопухи и одуванчики. Они захватывали пустующие стоянки, лезли в щели растрескавшихся тротуаров. Наконец Мелани остановила «БМВ» между двумя парковочными счетчиками с разбитыми солнцезащитными козырьками и покосившимися стойками.

— Не говори им, кто я, — схватила Джули Мелани за кружевной рукав, когда они подошли к перекрестку с Фронт-стрит. — Я откроюсь, когда буду готова.

Они остановились перед старой забегаловкой под названием «Ирландская таверна». Она была запечатана, как склеп. На окнах — ставни, на дверях — пудовые замки. «Холодное пиво навынос», — гласила треснувшая вывеска. Мелани открыла деревянную калитку, и они побрели в глубь двора по заваленной всяким хламом дорожке.

— Обещай, что не скажешь, — настаивала Джули.

— Обещаю, — бросила на ходу Мелани. Она постучала в маленькую боковую дверь и громким шепотом произнесла пароль: — Луна восходит.

В шестиугольном окошке мелькнуло чье-то лицо, и несколько секунд спустя дверь открыла молодая женщина в пышном белом платье, украшенном лентами и оборками. Она была такой хилой и тщедушной, что вызывала желание выступить в защиту программы комитета по контролю рождаемости.

— Луна восходит.

Мелани бросила на Джули многозначительный взгляд.

— Луна восходит, — спохватилась та и осторожно шагнула внутрь.

Худая женщина повела их через темный пыльный зал, уставленный громоздкой зачехленной мебелью. «Словно трупы, ожидающие вскрытия», — подумала Джули. Они спустились в подвал, шли по каким-то переходам, наконец оказались в центральном узле кэмденской канализации. Вдоль корявых кирпичных стен тянулись пучки кабелей и трубы, уносившие прочь все нечистоты города — испражнения, его заразную кровь и порочные мысли. По полу растекались зловонные лужи, и прямо среди них стояли в ряд полдесятка скамей, у стен — несколько стульев, а посередине — аналой с алтарем. Мелани устроилась в глубине комнаты, а Джули нырнула на последнюю лавку, спрятавшись за спинами других. Вдоль алтаря выстроились бронзовые подсвечники в форме маяков, над аналоем висел плакат с изображением, смутно напоминавшим соотношение неопределенности Гейзенберга. На пюпитре перед собой Джули увидела две книги большого формата в мягких обложках — переплетенные компьютерные распечатки. Заголовки на обложках были нарисованы от руки староанглийским шрифтом. Джули отложила в сторону сборник гимнов и открыла «Слово Шейлы». Каждая страница была посвящена выпуску колонки «Помоги вам Бог». Джули выхватила в тексте один из немногих ответов, которые нравились тете Джорджине. Там Шейла давала разъяснение по налоговым платежам группе ведьм из Пало-Альто.

О Джорджина, как же это могло случиться? Встретившая их женщина скользнула к алтарю и, повернувшись лицом к еретикам, объявила:

— Номер тридцать один.

Прихожане, сотня нарядно одетых мужчин и женщин, дружно подались вперед, словно пассажиры автобуса, отреагировавшие на внезапную остановку, и принялись листать сборники гимнов.

— Мы должны поучаствовать. — Мелани сунула Джули под нос открытый сборник, и тут вступила певческая капелла. Орган, конечно, звучал бы богаче, но попробуй затащи его. в кэмденскую канализацию.

Любая спорна истина,

Любая вера — ложь,

Но возлюби пророчицу

И славь, доколь умрешь.

Науку и сомнения

Она дарует нам;

Склоняться, братья, надобно

К ее святым стопам.

Когда прозвучали начальные слова следующего гимна а, вера — чушь, но мы гурьбой послушно двинем за то-ой…»), Джули вся сжалась и замерла и до конца семнадцатого гимна («Дочь Великой матери») так и просидела не шелохнувшись.

— Аминь, — пропели еретики и отложили свои книжечки, в канализационной трубы возле алтаря появился пастор.

— Отец Парадокс, — шепнула Мелани.

Отец был невероятно толст. Сначала вошел огромный живот, потом показались богатырские плечи и двойной подбородок. Белая сутана с изображением маяка на груди, словно парусина, наброшенная на дирижабль, облекала огромную тушу. Матушка моя небесная, святой братец в Аду, — он!

Постарел, отпустил бороду, надел очки, но сомнений быть не могло, это был он.

— Дорогие братья и сестры, скептики, логики, релятивисты, рационалисты, прагматики, позитивисты и энигматики, — обратился к прихожанам Бикс, — сегодня мы будем говорить с вами о Боге.

Ее бывший любовник обхватил пухлыми пальцами аналой, и Джули наконец поняла, что цилиндрическая форма кафедры и стеклянная поверхность были призваны символизировать камеру эктогенеза. Бикс Константин на кафедре? У Джули перехватило дыхание, а мозги заработали с удвоенной скоростью.

— Колонка пятая, стих двадцатый, — прогудел Бикс и открыл внушительных размеров книгу «Слово Шейлы».

Джули подвинула к себе аналогичный том. «Стих» двадцатый пятой колонки содержал ее ответ молодому человеку из Торонто, который желал обрести истинную веру.

Бикс прокашлялся, издав звук, напоминавший приглушенный грохот спущенных в мусоропровод отбросов.

— Шейла пишет: «За многовековую историю христианства было выдвинуто четыре основных доказательства существования Бога. Говоря откровенно, все они несостоятельны». — Захлопнув «Слово», Бикс сорвал с себя очки и взмахнул ими, как маэстро смычком. — Правда ли это? Выходит, методом простой дедукции доказать существование Бога невозможно? Доказательство первое — онтологическое — заключается в высказывании святого Ансельма: «Бог — это сущность, выше которой ничего невозможно постичь». К сожалению, в силу того, что человеческий разум самостоятельно формирует представление о совершенстве, бесконечности и всемогуществе, отсутствуют доказательства того, что эти понятия являются атрибутами вещественного мира.

— Верно! — хором отозвались прихожане.

А Бикс перешел к аргументу нравственному:

— Если бы Бог был источником человеческой способности различать добро и зло, то верующие совершали бы меньше дурных поступков, чем атеисты. Но исторически данный тезис не подтвердился.

— Верно!

Пришел черед космологического аргумента.

— Ни один человек не имеет права, отталкиваясь от причинно-следственных связей, действующих в пределах Вселенной, судить о соотношении этой Вселенной и некоей гипотетической трансцендентной сущности.

— Верно!

Аналогичным образом было покончено и с четвертым доводом — теологическим.

— От мифической Вселенной греков, хрустальных сфер Аристотеля и до современной всеобъемлющей модели — все схемы мироздания являются творениями человеческого разума. И соответственно, было бы неслыханной дерзостью приписывать какую бы ни было из них Богу.

— Верно!

— Как мы все знаем, — подвел итог Бикс, — существует лишь одно прямое доказательство существования Бога, и это доказательство — Она, Та, к чьим стопам мы приносим наши растерянные сердца и охваченные смятением умы. — Его голос звучал все громче и величественнее, поднимался все выше и выше, напоминая сверхзвуковой авиалайнер, взмывающий со взлетной полосы. — Шейла, открывшая нам Бога физики и проповедовавшая Завет Неопределимости! Шейла, которая вопреки логике и законам природы подчинила себе воды океана, погасила пожар и вознеслась! — Бикс отстранился от аналоя. — Благодарю вас, братья и сестры. На следующей неделе мы побеседуем о том, что Шейла имела в виду под «Империей Ностальгии».

И Бикс с живостью, как-то не вязавшейся с его формами, исчез в той самой канализационной трубе, из которой появился некоторое время назад. Тщедушная женщина заняла его место на кафедре, и под ее руководством прихожане исполнили последний гимн «И “Тропикана” была сожжена».

Джули не знала, что и делать. Вмешаться сейчас?

Нет, бессмысленно. Спорить с этими идиотами — все равно что биться головой о стенку. Да, да, о такую вот кирпичную стенку.

Так зачем же она встает? Зачем набирает побольше воздуху в грудь?

— Всем внимание! — Джули вышла в проход. — Это я, Шейла. — Дружеская болтовня ее последователей тут же стихла. — Да, это действительно я. Послушайте, друзья, нам нужно поговорить. К сожалению, я утратила свою божественность, но не исключено, что смогу вам как-то помочь. — На Джули устремилась сотня любопытных насмешливых взглядов. — Для начала вы все должны пройти крещение, пока они вас не схватили.

Изумленно раскрылись рты, сдвинулись брови, растерянно захлопали ресницы. Просто совиная стая какая-то!

— Не надо, Шейла говорит с нами в наших снах, — уверенно заявил мрачного вида господин в видавшем виды смокинге.

— И приказывает вам приносить себя в жертву? — спросила Джули.

— Случается.

— Да нет же! Мне это совершенно не нужно!

— Шейла вылечила мой диабет, — подключилась энергичная старушка, сморщенная, как печеное яблоко.

— А меня отучила от наркотиков, — признался молодой человек с бородкой, в синем саржевом костюме, типично богемного вида.

— Как вы докажете, что вы Шейла? — подбоченившись, выступила вперед женщина лет тридцати в белых перчатках до локтей.

— На Шейле платье из солнечного света, — со знанием дела заявил бывший наркоман.

— Она — живая радуга.

— И она летает, — поддакнул сухопарый.

— Она молодая, — взвизгнула дама в перчатках.

— Вы думаете, что дети Бога не стареют? Мы, как все люди, стареем и умираем. — Джули помахала над головой своим «Словом», словно спасшийся после кораблекрушения на необитаемом острове проплывающему мимо кораблю. — Все это я написала пятнадцать лет назад. Все это время я была в Аду, и ради Бога…

— Шейла вознеслась на Небеса, — поправила ее сморщенная старушонка.

Бывший наркоман двинулся к выходу, увлекая за собой остальных собравшихся, словно магнит железные опилки.

— Нет смысла сжигать себя! — кричала Джули им вслед. — Окреститесь! Прошу вас!

Не прошло и двух минут, как Джули с Мелани остались в смрадном склепе одни.

— Как головой о стену. — Джули уронила «Слово» на пол.

— Они представляют тебя совсем иначе, — оправдывалась за прихожан Мелани.

Поднявшись на кафедру, Джули обняла аналой, смутное подобие своего первого дома. Мой милый морж. Мой ласковый кит. Может, он сошел с ума, может, он чокнулся после ее удачного фокуса с Атлантическим океаном, но одно Джули знала наверняка: когда-то она его любила и, похоже, любит сейчас.

— Мелани, подожди меня здесь.

Канализационная труба, отходившая от кафедры, расширялась в просторный, сырой, поросший мхом бокс. Под ногами хлюпала вонючая жижа экскрементов Кэмдена. Влево, словно корни, уходили пять узких туннелей, курившихся мерзкими испарениями. Справа — вход в служебное помещение, освещенное керосиновой лампой.

Аскетизм отца Парадокса внушал уважение. Железная койка, треснувшее зеркало, железная печка, лабораторный шкаф — вот и вся обстановка. Единственным достижением технического прогресса был офсетный печатный станок, подключенный к проходившему под потолком кабелю: электричество откровенно воровалось у Нью-Джерси. Бикс сидел за шатким железным столиком и намазывал клеем тыльную сторону вырезки из «Помоги вам Бог».

— Привет, Бикс.

Всполошившись, он схватил очки, как застигнутый врасплох преступник хватается за револьвер.

— Что? — пробормотал он, положив очки на место; — Что вы сказали?

— Привет, говорю, Бикс.

— Я отец Парадокс.

Очки у него были с бифокальными стеклами — этакий атрибут эпохи Разума.

— Это я, твоя подружка Джули Кац.

Бикс прилепил вырезку к кусочку картонной упаковки. Клей томными воланами полез наружу.

— Мисс Кац я припоминаю, но мы с ней вовсе не были друзьями.

Не может быть, неужели он не узнал ее?

— Мы же встречались, — не теряла надежду Джули, — проводили вечера «У Данте».

— Я встречался… та женщина была значительно моложе.

— Ну конечно, я постарела, да и ты не мальчик. Ты что, забыл, как подбрасывал мне любовные записки? Ты же говорил, что любишь меня.

— Я люблю Шейлу.

— Помнится, ты любил кое-чем заняться со своей Шейлой. По-моему, тебе было неплохо с ней в постели, Бикс. И она — это я.

— Нет, — захрипел Бикс.

«Сдерживает чувства», — решила Джули. Подсознание связалось с уровнем бессознательного.

— Нет, — повторил он, на этот раз более уверенно и резко.

— Послушай, солнышко, уговори своих ребят прекратить весь этот еретический бред. Они должны стать неоапокалиптиками.

— Нет, ни за что.

— Да, это приказ Шейлы.

Бикс стянул очки: видимо, он хотел, смазав ее образ, оградить себя от внушаемого ею беспокойства.

— Шейла приказала океану восстать, и океан повиновался. Это кажется невозможным, но я видел все своими глазами. Теперь я знаю: Бог существует, а все остальное утратило для меня всякий смысл.

— Если мы помозгуем вместе, то, возможно, сумеем выбраться из этой Республики Полоумных. До Филадельфии рукой подать.

— До Филадельфии? — Бикс недоверчиво улыбнулся, словно она только что предложила ему отправиться на Нептун.

— Ну да. Какая-нибудь из этих труб выходит к реке?

— Там все опутано колючей проволокой.

— Мы ее срежем.

Бикс прижал вырезку кулаком.

— Вам пора, мисс Кац.

Слезы хлынули сами собой.

— О, Бикс, родной, они же убили Джорджину! Она всегда дарила мне на день рождения такие славные безделушки, а они ее сожгли.

— Уходите!

Слезы скатывались по щекам прямо в открытый рот, губы мелко дрожали. Обычные соленые слезы: время жгучей кислоты и небесного нектара кануло в небытие. «Мы плачем водами древнего океана, — говаривал Говард Либерман и пояснял: — Мощное доказательство биологической эволюции».

Джули, спотыкаясь, попятилась из каморки отца Парадокса и побежала по канализационной трубе, выбралась на кафедру — прямо в промозглое брюхо своего храма.

Глава 13

Словно коварный хищник — ястреб, акула или львица, внезапно бросившаяся из-за спины, — Джули захватило страстное желание добиться наконец ответа от Матери. Довольно фарса, тщетных молитв и безответных призывов. Она устала от сигналов «Занято» и равнодушных ответов «Абонент временно недоступен», от Божеской невнимательности, равнодушия бога физики, индифферентности дифференциального уравнения. И все же вот она стоит, прислонившись к лонгпортскому фонарному столбу, снова и снова взывает к Небесам в надежде получить совет.

Я могу спасти его, Мама? Он ведь не безнадежен? Ответь мне!

И Джули казалось, что в туманных завитках Млечного Пути она читает судьбу своего друга. Еще год-другой пасторства, и охотники за еретиками найдут его. Биксу не дано состариться, недолго ему осталось писать свои проповеди, сидя тихими вечерами у электропечки. Его собственное публичное сожжение гораздо ближе, чем он может предположить.

«Не доверяй звездам», — поучал ее Говард. Вавилонская астрология, греческая мифология, хрустальная сфера Аристотеля — все это бред. Но из всех источников информации об устройстве Вселенной звезды — самые лживые и ненадежные осведомители. И все же, где-то между Орионом и Большой Медведицей, Джули увидела — или ей показалось — созвездие, предназначенное исключительно для ее глаз и напоминавшее меч из булатной стали, который проложит ей путь в Америку.

— Я решила действовать, — объявила Джули, влетев в уставленный книгами кабинет Мелани.

Мелани оторвала взгляд от экрана компьютера, на котором мерцал электронный текст «Ральф и Эйми знакомятся с христианством», и расплылась в улыбке.

— Я знала, что ты нас не оставишь. Когда начинаем осаду священного дворца?

— Мне нужны кусачки.

— Камня на камне не оставим.

— У тебя есть?

Восторг Мелани вдруг улетучился.

— Кусачки?

— Нуда.

— Нет. — Мелани нахмурилась. — Зачем тебе кусачки?

— Перебраться через Делавэр. Я заберу с собой пастора, он мой друг.

— Кусачки можно поискать на черном рынке. — Мелани смотрела на Джули с выражением то ли ребенка, увидевшего, как у Санта-Клауса отклеилась борода, то ли невесты, заставшей жениха в постели со свидетельницей. — Ты уверена, что они тебе нужны?

— Нужны.

Тем временем на экране телевизора разворачивалось роскошное действо — «Вечернее аутодафе». Человек в красном вечернем костюме и белом колпаке привязывал к деревянному столбу мальчика лет пятнадцати.

— На Новый Иерусалим опустилась бархатная ночь, — звучал за кадром голос комментатора. — Воздух за городом наполнен пряным ароматом садов и соленого ветра, дующего с моря.

Вдруг пухлое лицо Мелани озарилось улыбкой.

— В Америку собралась? — Она схватила лежащую на столе открытку старого образца. — Смотри, что пришло сегодня с утренней почтой.

Под надписью «Привет из Атлантик-Сити» были размещены три фотоснимка, образовавших фривольный триптих: веселящиеся в волнах прибоя русалки, Пес — герой популярного мультфильма, Рекс-Путешественник на своем акваплане и запечатленный в полете над барьером красавец конь. Джули перевернула открытку. Американские марки, штат Филадельфия.

— «Мелани Марксон, — читала вслух Джули, — Лонг-порт, Нью-Джерси».

Почерк прерывистый и неровный. «Дорогая Мелани, как дела? Не могла бы ты…» Дальше сплошные черные полосы. «Твоя Феба».

— У нас вся корреспонденция тщательно проверяется, — пояснила Мелани.

Джули перегнула открытку, изломав Рекса-Путешественника, как когда-то Билли Милк расчленил надвое Маркуса Басса, и сунула драгоценную весточку в карман позаимствованных у подруги джинсов. Твоя Феба. Феба! Филадельфия!

— Хочешь с нами?

— Что ж я, совсем спятила? — умоляюще посмотрела на подругу Мелани и ткнула пальцем с безукоризненным маникюром в экран телевизора. — Знаешь, если бы ты была, как раньше, божеством со всей твоей силой, я бы первая кинулась за тобой.

Человек в белом колпаке натянул на голову малолетнего пленника черный мешок. Камера скользнула и остановилась на дюжине арлекинов с автоматами в руках.

— Хочешь совет, Шейла? Без твоих прежних возможностей, пытаться пересечь Делавэр — настоящее безумие. За такое расстреливают.

— Ничего, попытаю счастья, — пожала плечами Джули.

— Двадцать пять залпов в минуту, — звучал за экраном голос комментатора. — Скорость пули на вылете — две тысячи футов в секунду.

Эндрю Вайверн расправляет широкие перепончатые крылья и парит над бурлящим жизнью главным портом Ада. Огибает стрелу подъемного крана, как раз поднимающего с огромного сухогруза «Джон Митчел» контейнер с очередной партией вновь поступивших душ. Он в последний раз тщательно продумывает сложившуюся ситуацию. Нет, как бы ни хотелось ему вернуться в Карциному и провести вечер, бережно высаживая тлю и японских жучков на кустики помидоров, он все же опускается на палубу «Боли».

— Куда на этот раз? — спрашивает Антракс, бодро отсалютовав шефу.

Чело Дьявола на мгновение омрачилось.

— В Нью-Джерси, Республику Верующих.

Чтобы утешиться, он вспоминает все свои тамошние достижения. Венерические заболевания процветают, загрязнение окружающей среды идет полным ходом, тоталитаризм набирает силы, в «Цирк радости» лишнего билетика не достать. Но главное, Церковь Джули Кац оправдала его самые дерзкие надежды, превратившись в стартовую площадку бессмысленных массовых самоубийств.

Не помогает. Настроение по-прежнему ни к черту, и он расхаживает по палубе мрачнее тучи.

— Антракс, дружище, я тебе говорил, что такое Вселенная?

— Нет, сэр, не говорили.

— Вселенная, — вещает Вайверн, — это докторская диссертация, которую Бог так и не сумел защитить.

Антракс поковырял в носу и извлек из него длинным когтем жирного долгоносика.

— Мне казалось, что после прошлой вылазки вы сыты Нью-Джерси по горло. Может, лучше махнем на Ближний Восток? Я еще ни разу не видел пирамид.

— Что там, путь свободен?

— Путь свободен, сэр. — Антракс засунул долгоносика в рот. — Поднять паруса?

— Поднять паруса.

— Курс на Северную Америку?

— Курс на Северную Америку.

— Ну почему Нью-Джерси? — горько вздыхает Антракс.

Вайверна так перекосило от злости, что облако над ними не выдержало напряжения и расплакалось мелким дождиком.

— Да потому, что эта сука все еще думает, что она что-то может.

Джули повернула на Фронт-стрит. И тут она поняла, какое бессильное бешенство испытывает бродячий пес, безуспешно сражающийся с блохами.

Навстречу катила толпа, компактная, сосредоточенная, вся устремленная к центральному объекту — только что, видимо, захваченному отцу Парадоксу. Джули едва успела увернуться с дороги. С гиканьем, свистом и улюлюканьем толпа пронеслась мимо нее. Да и не толпа даже — так, человек десять-двенадцать неоапокалиптиков, решивших добровольно пожертвовать обеденным перерывом во имя правого дела.

Бикс был в мокасинах и все в том же белом балахоне с маяком. Потухшие глаза, лишенные бифокального прикрытия, безучастно смотрели под ноги. Джули бросилась следом. Конвоиры были все как один аккуратно подстрижены, в строгих деловых костюмах. Из тех, которые в часы, свободные от борьбы с кэмденской ересью, продают подержанные автомобили или ковры, не раз побывавшие в прокате. Впрочем, были среди них и две-три женщины, элегантно одетые и ухоженные, — не иначе агенты по торговле недвижимостью.

«Добровольцы» притащили Бикса на заброшенную автостоянку, усеянную битым стеклом и обломками кирпича. У одного края площадки стояли несколько ржавых раскуроченных автомобилей. С другой стороны возвышалась задняя стена какого-то склада с растрескавшейся розовой штукатуркой. К этой стенке и швырнули пленника, окружив его полукольцом. Видно было, что Бикс совсем пал духом. Лоб его покрылся испариной. От страха? А кто бы не испугался на его месте? И все же во взгляде, в позе отца Парадокса читалось что-то еще. Разочарование, поняла Джули. Если уж суждено погибнуть — так лучше бы в Цирке, а не в закоулке от рук самодеятельных палачей. Чтобы и по телевизору показали, и скелет у автострады повесили…

Вперед вышел представитель банды, уполномоченный провести последний допрос жертвы. Странно, но благообразный человечек в синем джемпере был чем-то похож на Бикса. Не толщиной, нет, — странным сочетанием мягкости в облике и ощутимой внутренней энергии. Энергичный Будда, что ли… Ба, да это же Ник Шайнер собственной персоной, ворчливый водитель пикапа, который вез ее в город!..

— Отец Парадокс! — крикнул Шайнер.

— Это я, — отозвался Бикс.

— Отец Парадокс, вы чтите Церковь Откровения?

Бикс заморгал, сунул руку под балахон и поскреб жирную грудь. Маяк зашевелился.

— Я чту Шейлу, — прозвучал ответ.

Неоапокалиптики возмущенно зашумели, но у Джули затеплилась надежда. В заученной убежденности и преданности Бикса чувствовалась надтреснутость.

— Вы готовы принять учение неоапокалиптиков? — вопрошал Ник Шайнер.

Казалось, Бикс обдумывает ответ.

— Я принимаю Царство Непостоянства, — наконец сказал он, и снова нотки сомнения прозвучали в голосе.

Да, убедилась Джули, ее друга еще можно спасти. Его несгибаемая вера определенно шатается.

Ник Шайнер носком ботинка выковырял из земли половинку кирпича. Остальная братия тоже один за другим начала нагибаться. Словно крестьяне, собирающие картофель, они подбирали обломки кирпича, камни, куски труб — все равно что, лишь бы потяжелее. Джули не могла поверить в реальность происходящего. Она не раз видела такие казни в кино, читала о них в исторических романах, но чтобы так, своими глазами…

— Отвечай, ты готов принять истинную веру?! — наступал Ник Шайнер, перекладывая кирпич с ладони на ладонь, словно уминая снежок.

Джули сжала ручки кусачек. Ничего не сделаешь — в истории кровавых расправ это убийство будет из самых страшных.

Откуда только и решимость взялась? Ноги двинулись сами собой. Джули уверенно прошагала к розовой стене. Что такое смелость? «Способность совершать противоестественные поступки», — сказала как-то тетя Джорджина.

— Эй, ты! — вскинулись линчеватели.

— Стой!

— Прочь!

— В сторону!

Джули подошла к Биксу и… поцеловала его. Прямо в губы. Влажным сочным поцелуем, какому научила ее Феба.

Бикс обалдело уставился на нее. Казалось, его мозг заморожен, как у сибирского мамонта. Но теперь ледниковый период подходил к концу, начиналась эра миоцена, эра ее губ. Еще один поцелуй. Господи, как можно любить этот рыхлый нос, двойной подбородок, эти шестьдесят фунтов лишнего веса? И все же она любила его.

— Э, да я тебя знаю, — оживился Ник Шайнер.

Сердце Джули готово было выпрыгнуть из груди. Спасайся, отчаянно кричало оно, беги, они убьют тебя.

— Я тебя подвозил на прошлой неделе, — напомнил человечек в синем джемпере. — Бери кирпич, красавица, тут на всех хватит.

И еще поцелуй. Никаких сомнений — он исцелится! Ее миоценовые губы высосут у него из мозгов дьявольский туман.

— Нашла кого целовать, подруга, — не унимался Шайнер, — Они же тебя вздрючили на прошлой неделе? Куда это годится?

Спасаться? Бежать? Ни к чему, теперь она свободна, она избавлена от тяжкого бремени божественных сил. Повернувшись к толпе, Джули вдруг наклонилась и подхватила увесистый обломок бетона. Соотношение сил — смешно и говорить. С одной стороны кэмденская толпа, вооруженная камнями, кирпичами, свинцом и битым стеклом, а с другой — Джули Кац, держащая наготове одну лишь фразу, лучшее высказывание своего брата. Она колебалась, какую версию выбрать. Короля Иакова? Пересмотренную каноническую? Новую международную? Донау? Остановилась на версии Макса фон Зюдова из любимого фильма Джорджины «Предание преданий».

— Пусть тот из вас, кто без греха, — Джули протянула толпе свой обломок бетона, — первым бросит в него камень.

Ник Шайнер растерянно осекся.

Джули повысила голос:

— Пусть тот из вас, кто без греха, первым бросит в него камень. Ну же, Шайнер, давай!

Тот тупо осклабился. Джули казалось, что она слышит скрежет проржавевших нейронов, проворачивающихся у него в мозгу. Ей представился забитый недоросль, парень, не имевший ни малейшего представления о сексе и вдруг наткнувшийся на номер «Плейбоя». Естественная реакция организма неизбежна. С Шайнером произошло нечто подобное, только в данном случае эрекция носила этический характер. Ей удалось затронуть глубинные струнки его полудохлой души.

— Ну же, — наступала Джули, — может быть, ты безгрешен?

Шайнер сделал шаг назад. Маленький шажок, не вселяющий особых надежд, но все же назад.

— При чем здесь это, — оправдывался он, — суть в том…

— Шейла! Шейла!

Джули обернулась. Выкатив глаза, Бикс оторопело хватал ртом воздух.

— Моя Шейла! — воскликнул он.

— Ты ошибаешься, милый, — она схватила Бикса за руку, — я просто Джули.

— Он назвал тебя Шейлой?! — спохватился Ник Шайнер.

— Бежим! — крикнула Джули.

— Бежим? — Бикс никак не мог прийти в себя.

— Через Делавэр, на ту сторону.

— Он назвал ее Шейлой! — взвизгнул Шайнер. — Так ты — это она!..

Джули схватила Бикса за руку и потянула за собой. Бикс вскрикнул, наступив на осколок бутылки. Не успели они добежать до Фронт-стрит, как опомнившиеся Шайнер и его банда пустились в погоню. Они уже настигали беглецов, когда те нырнули в «Ирландскую таверну» и кинулись к спасительным канализационным катакомбам.

— Так ты не Шейла? — недоумевал Бикс.

— Джули. Твоя подружка Джули. С божественностью покончено, я от нее отказалась.

Коронная фраза Иисуса позволила Джули выиграть секунды. Топот преследователей, казалось, несся отовсюду, но камни вдогонку уже не летели. Бикс теперь бежал впереди, выбирая маршрут, который скорее всего привел бы их к реке. Духота подземелья, сырость, вонь буквально обволакивали Джули. Духота, сырость, вонь и… свет? Свет, такой отрадный, манящий.

Теперь Бикс тянул ее за собой. Словно расширяющийся зрачок, источник света рос, приближаясь. И наконец вот оно — окно, путь к свободе. Осталось только его открыть.

— Ты сделаешь так, чтобы она исчезла? — спросил Бикс перед клубком колючей проволоки, преграждавшей дорогу.

— Нет, дорогой, сила ушла, я же сказала. — Джули вытащила кусачки. — Придется поработать вот этим.

Она сражалась с проволокой, как одержимая. Шипы рвали одежду, раздирали в кровь тело, она чувствовала себя младенцем, самостоятельно осуществляющим кесарево сечение, прогрызающим путь в мир. Блеснула река. А это что? Мимо несло течением облепленную крикливыми чайками старую прохудившуюся шаланду. Джули высунулась наружу и прикинула высоту — наверное, футов десять-двенадцать, не больше. Под мостом Бенджамина Франклина, пыхтя, проплывал полицейский катер Филадельфии.

— Придется прыгать, — сказала Джули, указывая на темную и пенистую, как прокисшая пепси, воду.

— Ничего себе, — ахнул Бикс, посмотрев вниз.

Кирпич пролетел, едва не задев висок Джули. Она обернулась. В следующую секунду преследователи обрушили на них град прихваченных на стоянке боеприпасов. Камни отскакивали от округлых стен. У самой ноги Бикса кровавой бомбой взорвалась бутылка кетчупа.

— Может, разберешься с ними?

— Ой! — вскрикнула Джули: обломок кирпича попал ей прямо в коленку. — Черт!

Зажмурившись, она схватила Бикса за пояс и прыгнула. Падая, они обнялись и у самой воды крепко прижались друг к другу. Воды Делавэра звонко сомкнулись над ними. Все глубже, глубже погружались они, принимая крещение жидкой грязью. Вода становилась все холоднее, плотнее, отвратительнее. О благословенная выгребная яма! О виадук отборной заразы! Лаборатория нерукотворных канцерогенов! Что и говорить, ни один «доброволец» не посмеет прыгнуть следом.

Извернувшись, Джули устремилась к поверхности, увлекая за собой Бикса.

Шаланду несло прямо к ним. Сопровождавшая ее свита чаек кружила и галдела, садилась на прогнившие борта, поклевывая их, словно начинающие стервятники.

— Давай! — отплевываясь, крикнула Джули. Какая бы сила ни послала им шаланду, будь то Бог, удача или неопределенность Гейзенберга, эта сила предусмотрела все, включая швартовочный канат, свисающий с кормы. — Хватайся!

Минуту они отчаянно барахтались, пока не ухватились за канат. Бикс взобрался первым с проворством, неожиданным при его комплекции. Они перевалились через корму и с блаженством плюхнулись в благословенную зловонную кашу гниющих отбросов.

— Смотри, солнышко. — Выплюнув изо рта остатки Делавэра, Джули вынула из кармана бумажник Мелани. В коленную чашечку словно вбили раскаленные гвозди. — Здесь шесть сотен. — Она вытащила одну купюру, изрядно промокшую, но особо не пострадавшую. — С голоду не помрем.

Бикс чихнул.

— Как насчет пиццы сегодня вечером?

— С удовольствием.

Джули подползла к нему, разгребая вонючую гору. Райский островок уносил их по течению, раскачивая на волнах.

— А завтра пойдем в зоопарк, — мечтательно сказала Джули.

— А послезавтра поженимся.

— Поженимся?

— В свое время мои родители поженились, — сказал Бикс, — и я искренне верю, что это во многом облегчило их жизнь.

Джули расслабилась, наслаждаясь моментом. Она улыбалась зловонным испарениям, бурлящей реке, галдящим чайкам и такой уютной, такой домашней фантазии: ей представился малыш, сонно чмокающий у груди, капля молока на нежных розовых губках. Но главное, ни с чем не сравнимое наслаждение доставляло ей это мерное покачивание шаланды, несущей их к судостроительной верфи Филадельфии, навстречу свободе.

Преподобный Билли Милк — мэр Нового Иерусалима, Первосвященник Церкви Откровения, исполнительный директор «Цирка радости» и Великий новоиерусалимский инквизитор, по-стариковски шаркая, вышел на балкон дворца и обвел взглядом раскинувшийся перед ним город. Здоровый глаз слепило солнце, отражаясь от белых стен и парящих в небе башен, но истинную картину, как всегда, видел глаз-фантом, который прозревал, как сатанинский мороз сковал двенадцать ворот, заморозил священную реку и убил древо жизни.

Бесчестье, шептал океан. Позор, язвительно упрекал ветер. Перед глазом-фантомом строка за строкой пробегали цифры. Вот данные о добыче газа, угля, вот — об урожае пшеницы, вот — о производстве сухого молока. И надо всеми этими цифрами одно емкое, страшное слово — инфляция. В Республике Билли Милка за мешок муки отдавали мешок денег. Позор, бесчестье. Угольные шахты Раританской бухты и нефтяные вышки на Гудзоне обходились трентонской хунте в восемьдесят пять тысяч мамонов в день. Сумма, которую американский Конгресс не горел желанием оплачивать. Позор, бесчестье, инфляция, долги, и, что страшнее всего, до сих пор никакого Второго Пришествия. Да, Цирк отвлекал его подданных от мыслей о трудностях и лишениях, но что толку, если миссию Билли его же народ так до конца и не понял. Билли до крови прикусил губу: он заслуживал эту боль. Во рту появился металлический привкус. Сколько еще грешников должны принять мученическую смерть на арене Цирка, прежде чем наступит Второе Пришествие? Сколько еще будут гореть костры инквизиции, греметь залпы расстрелов? Сколько еще раз отравленные стрелы пронзят тела грешников? И сколько раз карающий меч обрушится на нечестивые головы?

А тут еще с сыном такое. Архиепископ Тимоти был преданным слугой Церкви, целеустремленным, богобоязненным. Но было в нем и нечто такое, не поддающееся определению, что настораживало и угнетало. Его рвение было чистым божественным порывом, но «Спаситель не придет, пока его подданные не научатся мужественно сносить страдания», — уверенно заявлял Тимоти, гася пальцами свечу. «Архиепископ должен уметь переносить боль», — пояснял он, загоняя под ногти иглы и насыпая в туфли битое стекло.

По морщинистой щеке Билли скатилась слеза. Господь отнял у него жену, но одновременно подарил сына. Билли старался как мог. Каждую вторую пятницу — закупка подгузников, поход в супермаркет за «Симилаком», сушеным бататом и мерными ложечками для микстуры, чтобы снять боль воспалившегося ушка. Тысячи посещений игровых площадок и детских садов. Пытаясь заменить сынишке обоих родителей, он устраивал для него праздники и дни рождения. На четырехлетие у них собрались такие же слепые детишки, как и Тимоти. Они проявляли небывалую сноровку, цепляя ослику на потерянный хвостик. На пятилетие они устроили карнавал любимых библейских персонажей. Шестой, седьмой, восьмой день рождения Он старался изо всех сил… А в итоге? В итоге сын обзаводится шкафом, в котором вместо поясов и галстуков висят разнообразные кнуты и плети. Куда же это годится? Ведь его сын был избран, ангелы вернули ему зрение. Взгляд Билли скользнул к мемориальной арене Томаса Торквемады, огромному амфитеатру, заполненному восторженными зрителями. На посту у западных ворот возвышалась двадцатиметровая мраморная статуя святого Иоанна Богослова, принимающего Божественное Откровение. Левая рука сжимает перо, правая держит каменную скрижаль, в которую талантливый инженер, потомок создателя Стадиона Гигантов, встроил огромный телемонитор. Представление было в разгаре. На экране стоит привязанный к деревянному столбу человек: папист, отсюда и наказание. Такое же понес святой Себастьян. Десять арлекинов в расшитых драгоценными камнями трико зарядили свои арбалеты.

Билли чувствовал, что его подданные неверно трактовали понятие инквизиции. Слово говорит само за себя: инквизиция — это прежде всего опрос. Целью суда должно стать возвращение заблудших овец в стадо, а вовсе не кровопролитие. Пытки — это крайняя мера убеждения. Наиболее серьезные сомнения Билли были связаны с аутодафе. Даже в средневековой Испании на кострах сгорело менее трех тысяч человек — ничтожная доля всех дел, прошедших через церковные суды.

Билли вернулся к столу и раскрыл верхнюю папку. Единственным глазом он бегло просмотрел показания свидетелей, помеченные «Виновен» и «Не виновен». «Подсудимый, называющий себя братом Зетой, был задержан во время отправления религиозных обрядов «неопределенщиков» в заброшенном подземном переходе в Гобокене», — писал Гарри Фелпс, бывший ортодонт, ныне — генерал инквизиции.

Билли взял ручку и подписал приговор. Рука, санкционировавшая экзекуцию, была морщинистой и бледной, с голубыми жгутами вен. Прожитые годы тяжелой печатью легли на эту длань. Но чего, в сущности, он за все эти годы достиг? Создал Республику Верующих, построил Новый Иерусалим. Само по себе это очень даже неплохо. Но Бог подарил Билли высшее благо — отцовство, а тут он потерпел фиаско. Бог назначил его привратником для встречи Иисуса, а он не оправдал доверия.

В кабинет вбежал его адъютант, раскрасневшийся и запыхавшийся. Улыбка свидетельствовала о том, что он принес добрые вести. Славный парень этот Питер Скорца, настоящий верующий, воин, который мог бы защищать Святую землю от посягательств неверных тысячу лет назад. Подумать только: когда-то он заведовал химчисткой в Тинеке.

Так, значит, добрые новости. Или даже… сама Благая Весть, Второе Пришествие? Да нет, скорее новости имели отношение к человеку, что вошел вслед за Питером, мужчине с лицом херувима, одетому в коричневые вельветовые брюки и синий мягкий джемпер.

— Он у нас работает, — пояснил Питер, — вывозит грешников за пределы города. Его зовут Ник.

— Ник Шайнер, — представился херувим. — Это большая честь, отче. Я имею в виду, не трупы возить, а разговаривать с вами.

Билли вперил свой монокулярный взгляд в Питера. Если к людям положения Ника Шайнера обращаться непосредственно, то в конце концов, пользуясь возможностью, они начинают делиться своим бесценным, с их точки зрения, мнением о налогах и урожае пшеницы.

— Мистер Шайнер чем-то недоволен?

— Он пришел по другому поводу, — подтолкнул Ника Питер.

— Я бы, конечно, не возражал против парочки контрамарок при случае, — поспешил вставить водитель грузовика.

— Он видел кое-кого, — пояснил Питер, — в Кэмдене.

— Я уверен, что это она, — затараторил Ник Шайнер. — Я запомнил ее по той фотографии, которую печатали в газете. Постарела, конечно, но это она.

— Что мистер Шайнер имеет в виду? — Билли не сводил глаз с креста «За выдающиеся заслуги», который Питер получил за истребление семьи содомитов в восточном Оранже.

— Шейлу из «Луны», — пояснил Питер.

— Шейлу из «Луны», — поддакнул Ник Шайнер.

Взгляд Билли переметнулся на посетителя, внезапно став как бы бинокулярным. Здоровый глаз и глаз-фантом нашли общую цель.

— Она?!

— Она.

— В Кэмдене?

— Она поцеловала этого толстяка, а тот показал на нее и закричал «Шейла». А потом они оба сбежали в Филадельфию на мусорной шаланде.

— На мусорной шаланде?

— Мне кажется, в этом был особый смысл.

— И он действительно назвал ее Шейлой?

— Все слышали.

Огонь. Все поглотил огонь. Билли помассировал впадину под повязкой. Нет, это был не костер инквизиции и не Геенна Огненная. Священное пламя неистовствовало прямо внутри черепа, нити огненной лавы пронзали мозг, и прямо перед собой он видел лицо, ее лицо, Шейлы из «Луны», зверя с числом 666. Вот вытягиваются кровожадные руки, вот заколыхалась грудь с глазными яблоками вместо сосцов. Теперь все ясно: Антихрист не давал им жизни. Может, когда-то она и покинула землю, как верили ее последователи, но сейчас снова вернулась, став на пути Иисуса.

— Поднимите в архиве «Полночную Луну», — распорядился Билли, выходя вместе с Питером Скорца на балкон. Внизу — действие третье. Сожжение заживо. — Вырежьте ее фотографию, брат мой. И, прежде чем ваши ребята переправятся через Делавэр, убедитесь, что каждый из них знает ее в лицо так же хорошо, как «Отче наш».

— Мы найдем ее, отче, — пообещал Питер.

Обгоревшие тела грешников затлели, привязанные к столбам, и амфитеатр задрожал от грома аплодисментов, всколыхнулся тысячами рук, словно спелая пшеница на ветру. Неизъяснимая радость переполнила сердце первосвященника. Пусть сейчас Шейла в Филадельфии, но скоро она будет здесь. Перед внутренним взором Билли разворачивалась картина главного сожжения его жизни. Священный огонь снедает плоть, из-под которой расползались черви. Под ними — слой саранчи, облепившей кости. Пламя безжалостно раздевает ее, открывая взорам ос, скорпионов, и наконец доходит до сердца, средоточия всех пороков — зловонного гнойного стержня.

— Да, этому Шайнеру выдайте пропуск на пожизненное бесплатное посещение Цирка, — напоследок проинструктировал адъютанта Билли.

Глава 14

Феба Спаркс бухнула на столешницу пластмассовую кружку с изображением Плуто — забавного пса из мультика — и велела бармену повторить.

«Прочти “God” наоборот и получишь “Dog”, — подумала она. — Из Бога получишь Плутона, хозяина подземного царства. Вот интересно, что же творится в этом Аду, если там заправляет мультяшный пес?»

Бармен, двухметровая горилла с хищным взглядом, очень неплохо справлялся со своими обязанностями. Он наполнил кружку Фебы «Баккарди» пополам с колой и перемешал все своим волосатым пальцем. Феба поднесла Плутона к губам и глотнула. Ах, благословенный Ихор, кровь порочных богов! Как всегда, снадобье сделало свое дело. Стены кухни перестали колыхаться, словно белье на веревке; горилла, заправский бармен, снова превратилась в холодильник; надгробия на могилках ее нерожденных детей, летопись абортов и выкидышей вновь превратились в коробки из-под печенья.

В деле самоуничтожения свои правила этикета. «Да нет, все это ерунда», — решила Феба. Ну что она может написать в предсмертной записке? «Заинтересованным лицам: моя жизнь никогда никого не интересовала, а значит, даже эту записку никто не прочтет. Мама куда-то исчезла, отец и не появлялся, в Нью-Йорке меня все ненавидели, вот я и приехала сюда, где меня тоже никто не любит».

Она обнаружила револьвер, привычно обыскивая клиента. В ее бизнесе правило номер один гласит: приступать к обслуживанию, лишь убедившись, что клиент безоружен. Стилеты, кастеты, ножи и гранаты подлежат изъятию. Леонардо, как он себя назвал, едва исполнилось семнадцать. Он страдал каким-то кожным заболеванием. Пока мальчишка сидел у нее на кровати и беззаботно потягивал ром, Феба тихонько сунула его «смит-вессон» в комод, в ящик с колготками. Может, из-за выпитого рома, может, в силу небрежного отношения к оружию, но бедняга так ничего и не заметил. Он удалился, окруженный туманной дымкой стыда, парами «Баккарди», оставив на память по себе «смит-вессон» и миллион чешуек отшелушившейся кожи.

С ума сойти, она уже прокаженных принимает! И все же свободное предпринимательство лучше работы на кого-то. Договариваясь с клиентом по телефону, Феба в два счета отличала реального заказчика от сутенера. Правда, как-то раз один сводник обманул ее бдительность, тогда-то она и прибегла к помощи динамита из «Довиля». Одного взгляда на Фебу со спичкой в руке и с нитроглицериновым стержнем в зубах было достаточно. Для пущей убедительности она заменила электрические детонаторы пороховыми запалами. Сутенер понял, что имеет дело с женщиной, которая под настроение может и водородную бомбу ему в штаны сунуть.

Феба приготовила себе еще один ром с колой и, отпив немного, чмокнула мокрыми губами своего маленького друга, коричневого игрушечного медвежонка, съела несколько печений. Допила ром. Почесала «вессоном» левый висок. «Классная пушка, — подумала она. — Дуло пахнет, как задница у робота Робби».

Давай, девочка. Сделай это. Умри. Она обхватила дрожащим пальцем курок, повращала барабан — все ячейки заняты. Как беспроигрышная рулетка. Рука тряслась так, словно она держала отбойный молоток. Медленно нажала на спуск. Сильнее, еще сильнее. Может, она еще и оставит после себя послание, написанное прямо на стене кровью и разлетевшимися во все стороны мозгами.

Ба-бах!

Пуля оцарапала лоб и врезалась в холодильник.

Промазала. Промазала? Да как же тут можно промазать?! По щеке струилась густая, горячая кровь, словно желток свежеснесенного яйца. Да что она возится? На этот раз она сунет дуло в рот. В своей работе Феба всегда настаивала на презервативе, но тут был особый случай.

Итак, палец — на курок, дуло — в рот, маслянистый металл щекочет гланды, нажать…

Зазвенел телефон.

Ох уж этот вершитель судеб — телефонный звонок! Он может прервать важную беседу, половой акт, предотвратить самоубийство — все, что угодно. Феба сняла трубку.

— Прием окончен. Поиграй с ладошкой.

— Феба? — Женский голос.

— Созвонимся на том свете. Не забудь захватить аспирин.

— Это ты?

— Простите, сейчас я не могу подойти к телефону. Я стреляюсь. Если и на этот раз промахнусь, то есть еще динамит.

— Феба, это же я, Джули!

— Кац? — Феба обмотала руку проводом, как жгутом. — Джули Кац?

— Прекрати, слышишь? Ничего не делай!

— Кац? Пятнадцать лет! Нет, скажи, это ты?

— Да я же, я.

— Пятнадцать лет, черт возьми!

— Пятнадцать. Дай мне свой адрес. Где ты находишься?

— Похороны самые простые, пожалуйста. Никаких цветов. Только музыкантов пригласите.

— Ты в Западной части, да?

— Только не духовиков, а рок-группу. Феба, Запад? Юг, Сорок третья улица. А где на Сорок третьей улице? Какой номер? Ты правда в городе?

— Да. Номер, подружка.

— Ты о чем?

— Да номер свой скажи!

— Сорок три.

— Да нет, номер дома.

— Пятьсот двадцать два. Что, хочешь трахнуться?

— Слушай, сейчас к тебе выезжает Бикс. Это мой муж. А ты не клади трубку. Будешь жить с нами. Давай споем, Феба! «В приморском граде на Променаде гулять мы будем, как во сне». Поговори со мной, солнышко, только ничего не делай!

— А я и не буду ничего делать, только на спуск нажму.

— «В приморском граде на Променаде…»

— До встречи в аду.

Феба дважды разрядила револьвер в телефон, обрушив на многострадальный холодильник шквал пластмассовых осколков, и нежно лизнула горячее, дымящееся дуло.

Дом № 522 по Сорок третьей улице был обычной «свечкой» — одна квартира на этаж — и ничем не отличался от своих жмущихся друг к другу собратьев. На почтовых ящиках простым карандашом неразборчиво нацарапаны номера, так, словно жильцы не особенно интересовались своей почтой. «Ф. Спаркс, № 3». Джули судорожно схватилась за ручку — латунную луковицу, гладкую и блестящую после многолетней шлифовки человеческой плотью.

Ну что за идиотка — взяла и повесила трубку! Неужели Феба не могла хоть раз в жизни сделать то, о чем просят? Дверь открылась, Джули взбежала на второй этаж, обогнула перила. Бикс, пыхтя, еле поспевал за ней.

Если бы не физиология, не насущная потребность опорожнить мочевой пузырь, она ни за что бы не нашла этот роковой телефонный номер. Неистовый марафон, посвященный поискам Фебы, начался в первом же отеле, в котором они остановились. За три дня они просмотрели телефонные книги всех населенных пунктов в долине Делавэра, обошли все полицейские участки, ознакомились со всеми отчетами коронеров, списками налогоплательщиков, ведомостями пособий по безработице. Они поместили объявление в «Филадельфия дэйли ньюс»: «Феба, дай о себе знать. Королева Зенобия, абонентский ящик 356». И вот спустя десять минут после того, как мировой судья Верхнего Дерби объявил их мужем и женой, Джули пошла в туалет и там на выкрашенной в серый цвет панели прочла нацарапанную надпись: «Профессиональный секс. Тел. 886-1064, спросить Зеленую Нимфу. Приглашаются гости обоего пола».

Дверь в квартиру № 3 была заперта. Джули постучала — никакого ответа. И тут на помощь пришел Бикс, отец Парадокс, обрушивший на хлипкую дверь все свои двести двадцать фунтов.

В квартире было все вверх дном, как после торнадо. Бесформенными кучами лежала грязная одежда, валялись старые газеты и пустые пивные бутылки. В углу среди коробок из-под герлскаутского печенья и оберток от бисквита понуро сидел грязный плюшевый мишка, в закоптелой кухоньке у стола примостилась фигурка в бледно-зеленом халате. Голова упала на стол, на лбу — запекшаяся кровь.

Джули замерла. О, мама, верни мне мою божественность! Я не дрогну, каждый нейрон приведу в порядок…

— Привет, — промямлила Феба, вяло взмахнув над головой револьвером. — А за дверь, толстый, заплатишь. — Она осушила содержимое пластиковой чашки с изображением Плутона.

— Слава тебе… — выдохнул Бикс и выхватил у нее из руки револьвер.

Жива. Грязная шлюха с мутным пьяным взглядом. На голове — просто воронье гнездо какое-то. Но живая.

Джули едва сдержала стон. Скорее обнять это чудовище… Феба пьяно икнула. И зловонная масса из проглоченных накануне пирожных и печенья хлынула в ладони Джули, просочилась между растерянно дрожащими пальцами.

— Не очень-то я подружку встречаю, да? Просто паршиво. Помнишь, как мы на Четвертое июля демонстрантов дохлой рыбой забрасывали?

— Мы тебя заберем. — Сцепив зубы, Джули подошла к раковине, заваленной жирными сковородками и тарелками с присохшими объедками. Скользкая каша, которую она несла в руках, была теплой и тяжелой. — У нас дом на Баринг-авеню, — добавила она, подставив руки под струю воды.

— Так я и разбежалась жить с божествами и жирными свиньями, — фыркнула Феба, запихивая в рот печенье. — Что бы обо мне ни трепали, но герлскаутов я всегда поддерживала.

Они стянули с нее засаленный халат и поволокли в душ. Там ее пришлось все время поддерживать в вертикальном положении, словно елочку, которую устанавливали к Рождеству.

— Убирайся! — ныла Феба, обрушивая на Бикса мокрые кулаки. — Хочешь увидеть меня голой — сначала заплати! — Вода попала на рану и окрасилась розовым. Худоба Фебы просто пугала. У нее была плоская, как у балерины, грудь. — А ты, Кац, не смей трогать мой обмен веществ. Только попробуй — вылетишь в два счета.

— Я потеряла божественность, Феба. Теперь я обычная еврейка.

— Так я и поверила.

Они засунули Фебу в единственный комплект чистой одежды, которую удалось найти в доме — короткие черные брючки и мужскую гавайскую рубаху, — поймали такси и отвезли ее в Мэдисонский центр детоксикации. Там молодой костлявый медбрат по имени Гарри, высокий, как центровой баскетбольной команды, сделал сонограмму печени Фебы, напичкал ее витаминами и запер в боксе, оснащенном скрытой камерой наблюдения.

— Она хотела застрелиться, — поясняла Джули, входя вслед за Гарри в комнату наблюдения. На экране Феба брыкалась и молотила воздух кулаками, словно святой Антоний, отмахивающийся от искушения.

— Сюда обычно такие и попадают, — кивнув со знанием дела, ответил медбрат.

Несмотря на свой рост, он что-то не внушал Джули доверия. Похоже, мир повернулся к Фебе спиной.

— Выпустите меня отсюда! — верещал динамик.

— Оружие нашли? — спросил Гарри.

Джули кивнула.

— У нее еще где-то динамит спрятан.

— Динамит? Это что-то новенькое.

— Ублюдки! — вопила Феба. — Гестаповцы!

— Я хочу тебе помочь! — крикнула Джули в микрофон.

— Да ты в жизни никому не помогала!

Наконец появился врач, доктор Рэшфорт. Высокий важный англичанин с огромными ладонями, вплывший в комнату на облаке снисходительной благожелательности.

— Даже если вы уговорите вашу подругу бросить пить, и то лишь пятьдесят шансов из ста, что ее печень восстановится, — вещал он, просматривая распечатку сонограммы.

— Головорезы! — захлебывалась злостью Феба.

— Уговорить бросить пить? Но как? — простонала Джули.

— Нацисты! — рявкнул динамик.

Рэшфорт сплел свои толстые, как сардельки, пальцы.

— У нее есть личный психиатр? Могу вам порекомендовать доктора Брофи. И убедите ее походить на собрания Анонимных Алкоголиков. У нас в городе они проводятся каждый день.

— Пердуны!

— Но вы не можете ее выписать, — запротестовал Бикс.

— А мы ее и не вписывали, сэр.

— Пидоры! — не унималась Феба.

— Ну так впишите! — взмолилась Джули.

— Миссис Константин, мы не берем пациентов на стационар, — отрезал Рэшфорт. — Завтра позвоните Брофи. И пусть она походит на собрания Анонимных Алкоголиков.

Джули скривилась, вспомнив слова Маркуса Басса, который утверждал, что алкоголику психиатр — это все равно что мертвому припарки.

А значит, Феба остается у них на шее — пристрастившаяся и пристрастие. Они выволокли ее из центра детоксикации, затащили в метро.

— Дорогая Шейла, я вонючая шлюха! — то и дело выкрикивала она под грохот электрички. Пассажиры шарахались от них, как иудеи от прокаженного. — Я хочу жрать! У меня в кишках ветер гуляет! Покормите меня, черт возьми!

Они зашли в какую-то забегаловку в китайском квартале, где, угрожая раздеться догола и устроить сцену, Феба раскрутила их на бутылку сливового ликера. Она выдула его в пять секунд и, схватив блинчик с мясом, посыпала его содержимым ближайшей пепельницы.

— Феба, нет!

Но она уже запихивала блинчик в рот.

— Ням, — сказала Феба, с усилием проглотив свой деликатес. Перепачканным пеплом языком она вытолкнула осиротевший бычок «Мальборо», этакая языческая пожирательница пепла, притворщица, изображающая раскаяние. — Ням-ням, — повторила она и тут же вырубилась.

Все смотрели на них. Сцену она все-таки устроила.

— Что теперь? — вздохнул Бикс.

— Я хочу забрать ее домой, — сказала Джули. — То есть я не хочу. Но…

— Это безумие.

— Я знаю. А что ты можешь предложить? Учитывая скромную плату, их неовикторианский дом в Повелтон-Виллидж — богемном анклаве на западном берегу Шуилкила, мирке кирпичных тротуаров, сонных кошек и гаражей с молодыми бородачами, превращающими горы смятого металла в произведения искусства, — так вот, этот дом казался просто огромным. Да, он был стар, наводнен тараканами, но зато был сказочно просторен и включал относительно свободную от посягательств насекомых гостиную. Они водрузили все еще находящуюся в бессознательном состоянии Фебу на кушетку и занялись тягостными приготовлениями. Забили окно деревянными планками, отодрав их от кровати, и убрали все, чем она могла воспользоваться себе во вред: портьерный шнур, настольную лампу, кран от батареи. Грядет война, чувствовала Джули. Им ничего не остается, как перепоясать чресла и начать рыть окопы.

— Может, позвоним этому психиатру? — спросил Бикс после того, как все приготовления были закончены.

Джули продела тесьму в ключ от гостиной.

— Я думаю, психиатр здесь не поможет, Бикс. — Она скорбно повесила ключ на шею, как медальон святого Христофора, как жернов, как тяжелое, изводящее безумие Фебы. — Я думаю, нас ждет война.

— Веселенький медовый месяц, — вздохнул Бикс.

Если бы Джули не довелось пожить во владениях Эндрю Вайверна, она могла бы назвать все, что происходило в течение последующих шести дней, адом. «Не жизнь, а мыльная опера», — стонала она. Войти в гостиную — «Вот, Феба, съешь цыпленка; давай, детка, я горшок вынесу» — означало нарваться на огненный смерч по имени Феба, обрушивавшийся на тебя, как демон-фашист, оставляющий синяки на лодыжках и выдирающий волосы. Война. Настоящая война с осадой, перестрелкой, воплями Фебы, а в промежутках уговорами Джули: «Феба, угомонись, Феба, возьми себя в руки». Словно эскимосы, у которых каждая разновидность снега имела свое название, Джули и Бикс классифицировали вопли подопечной. Они различались определенным тембром и продолжительностью. Был вопль, означавший отчаяние, вопль, сопровождавший ее мольбы о пиве и роме, вопль, подкреплявший требование вернуть ей «смит-вессон». У них в доме словно поселился вампир, жаждущий крови и ночью, и днем. Временами начинало казаться, что они перенеслись на Платформу Омега — последний причал погибших душ. де бы раздобыть серебряную пулю, что угодно, лишь бы упокоить Фебу-оборотня и самим избавиться от всей этой тягомотины. Временами они были готовы рассадить Фебе башку какой-нибудь тростью с серебряным набалдашником, следуя примеру Клода Рензи из любимого фильма Роджера Уорта «Человек-волк», который укокошил таким образом Лона Чейни.

На седьмой день Джули решительно подошла к двери Фебиной комнаты, оттянув ключ от гостиной, по-прежнему висевший у нее на шее.

— Феба. — Тесьма, словно пыточный железный ошейник, вдавилась в шею Джули. — Феба, ты меня слышишь?

— Я хочу выпить.

— Феба, у меня для тебя важная новость.

— Пива. Хотя бы один несчастный «Будвайзер».

— Это очень важно. Я видела твоих родителей.

— Ну да. Конечно. Мне шесть баночек, пожалуйста.

— Твоих маму и папу. Я их видела.

Тишина. Затем:

— Папу? Ты видела моего отца? Ни фига себе… Где?

Слава богу, подумала Джули, кажется, клюнула.

— Я тебе обязательно расскажу… при условии, что ты будешь ходить на собрания Анонимных Алкоголиков.

— Как там мама? А папа — он жив?

— Пообещай, что пойдешь на собрание Анонимных Алкоголиков.

— Анонимных ослов! — взвыла Феба. — Я ходила. Знаешь, что это такое? Кучка долбаных мужиков, заливающих о своих похождениях. И думать забудь. Что с мамой? Хоть это скажи.

— Дай слово, — стояла на своем Джули, — и мы поговорим о твоих родителях.

— Две рюмки в день, идет? А как папик выглядит? Он в Америке?

— Нуль рюмок в день.

— Врешь ты все! Никого ты не видела.

— Подумай над моим предложением.

Может, сыграла роль неделя вынужденной трезвости, а может, предложенная сделка показалась заманчивой. Но десять часов спустя Феба объявила, что видит свет в конце туннеля.

— Я решилась, Кац.

— Так-так. На что именно? — с готовностью отозвалась Джули.

— Правда решилась. Я теперь совсем другой человек. Так где мои родители?

— Ты меня любишь, Феба?

— Конечно, люблю. Где они?

— Обещай, что ради меня бросишь пить.

— Я же сказала, что стала другим человеком. Что я, совсем уже падла?

— Три месяца продержишься? — За это время, прикинула Джули, Феба окончательно придет в себя. — Сумеешь, точно?

— За кого ты меня принимаешь?

— Так значит, двенадцать недель.

— Как скажешь.

Двенадцать недель, а дальше? «Вот тебе правда, детка: твоих родителей убили. Мне очень жаль».

— Через двенадцать недель я все тебе расскажу.

— Идет. Отпирай эту гребаную дверь.

Совсем другой человек? Не очень-то убедительно. Хотя внешне все выглядело не так уж плохо. Феба вернулась в дом № 522 на Сорок третьей и преуспевала, подрабатывая одновременно в нескольких местах: официанткой в «Макдоналдсе», приемщицей в прачечной, подносчицей продуктовых сумок. Каждый день она звонила Джули.

— Трезвость — путь к лучшей жизни, Кац. — Голос Фебы был грустным, но ясным. — Кто трезвым встает, тому Бог подает.

— Продержишься?

— Руки трясутся. Во рту все время привкус гуталина. Конечно, продержусь, Киса. Вот увидишь!

По словам Бикса, преображение Фебы было чистым блефом, а эта их сделка — дешевым фарсом. Он твердил, что ее трезвость не прочнее яичной скорлупы. Джули не соглашалась: Бикс не знал Фебу так, как знала она. Он никогда не писал с ней с моста и не забрасывал демонстрантов дохлой рыбой. Любовь Джули и Фебы победит все! Она победит Курвуазье с Наполеоном, прикончит летучую мышь Баккарди, повергнет наземь вепря Гордона, сразит старика Гранд Дэда, Джека Дэниэлса, Джима Бима, Джони Уокера…

В день рождения Фебы Джули отравилась на Сорок третью улицу с бутылкой уэльского безалкогольного шампанского и огромным шоколадным тортом. «С третьей неделей выздоровления!» — вывел на глазури любезный кондитер.

— Знаешь, какой подарок я хотела бы получить? — спросила Феба, потягивая девственное шампанское. Ее лицо осунулось, а глаза напоминали ржавые подшипники. — Я бы хотела упаковать своего мишку и переехать жить к моей лучшей подруге.

— У нас тараканы. — Джули вскрыла упаковку торта стилетом, изъятым Фебой у одного из своих бывших клиентов.

— Знаю. — «Выздоровление» Феба так и не произнесла. Последнее время она следила за собой. Сейчас на ней была блуза из супермодного зеленого шифона, а в левом ухе поблескивала золотая сережка в форме колечка. — Я по ним скучаю.

— И еще мой муж.

— Он меня не любит, ведь правда?

— Что ты! Ты Биксу нравишься, — успокоила подругу Джули. Бикс Фебу на дух не выносил. Он, конечно, согласится. Это Джули знала наверняка. Со временем он становился все более покладистым. — Так, значит, я снимаю с окна доски?

— Ура!

Действительно, другой человек. Раньше Феба не любила солнца.

На Повелтон тихо опустилась весна, и Джули неожиданно для себя самой вдруг поняла, что по сравнению с собственным приходом уход за конкретным живым человеком требовал гораздо большей отдачи, но и приносил большее удовлетворение. Она спасала подругу от алкоголизма, и это было куда важнее всех ее попыток спасти человечество от ностальгии. Тем более что первое казалось теперь вполне реальной задачей.

Не сказать чтобы эти переживания занимали ее всецело. Пусть в Филадельфии неоапокалиптики никак о себе не заявляли, по эту сторону Дэлавера никто не охотился за еретиками, и автор Завета Неопределимости должна была чувствовать себя в доме № 3411 по Баринг-авеню в полной безопасности. Но факт оставался фактом: хищная теократия Милка была всего в семидесяти милях отсюда, так близко, что по ночам Джули казалось, будто она слышит, как урчит мотор пикапа Ника Шайнера, везущего трупы грешников по увешанной скелетами автостраде.

К тому же Бикс нуждался в ее помощи не меньше Фебы. Если подруга могла в любой момент вернуться к бутылке, то муж мог впасть либо в свой юношеский нигилизм, либо в более позднюю религиозность. Но, похоже, он все-таки шел на поправку.

— Ты должна понять, — объяснял он как-то вечером во время очередного рейда против тараканов, — то, что ты учудила на Космической башне, сразило меня наповал. Я же был совершенно не готов. Жил себе обычный южанин, никого не трогал — и тут вдруг такое! Конечно, у меня крыша поехала.

— Сейчас все это позади. — Джули сняла тапочку, вскинув ее, как молоток.

— Едва ли. Разве нас не коснулась некая вселенская тайна?

— Коснулась. Наверное.

— Задумайся, ты обладала сверхсилой, ты действительно была божеством.

Шлеп. Джули послала таракана в ад.

— Вселенские тайны в последнее время меня мало интересуют.

— Слушай, Джули, поговоришь с тобой — и легче станет. Мне кажется, я потихоньку становлюсь нормальным человеком.

— Знаешь, что должно быть у нормального человека, Бикс? У нормального человека должна быть работа.

— Работа? — Бикс прибил еще одного таракана бумажным полотенцем.

— Мы нашли бы, куда тратить деньги, солнышко. И потом у нас появилась бы медицинская страховка.

С начала века государственной системе образования Филадельфии не хватало преподавателей английского, и Бикса, бывшего редактора «Полночной Луны», ухватили с руками и ногами. В качестве рекомендации достаточно было лишь американского гражданства, которое формально сохранили те, кто остался в Джерси после отделения. Не прошло и недели, как Бикса направили обучать «изящной словесности» сто двадцать студентов факультета имени Уильяма Пенна.

Он был в ужасе. Бедняга не знал, как к этим первокурсникам подступиться.

— Черт-те что у них на уме, — признался он Джули. — Они постоянно в каком-то движении. Я не могу за ними уследить.

— Это обычная проблема любого начинающего преподавателя.

— Они говорят, что я толстый.

— Ты и есть толстый, и я тобой горжусь. У тебя за плечами солидный путь, Бикс. От отца Парадокса до респектабельного господина.

В том году государственное образование Америки отошло от традиционной программы. Все увереннее заявлял о себе прогрессивизм. В школе Уильяма Пенна, насколько мог судить Бикс, было лишь три правила, требовавших обязательного соблюдения: не оставлять следов от кетчупа на столах, не вступать в сексуальный контакт со студентками и по окончании занятий оставлять жалюзи приспущенными. Это было время творческих поисков, нововведений и делового подхода. Бикс то и дело заговаривал о какой-то «стимулирующей программе». И когда Джули предложила отойти от расписания и вместо обычных занятий издавать с учениками газету, обновленную «Полночную Луну», круглое лицо мужа расплылось в улыбке. Газета! Ну конечно, как он сам не догадался! Джек Ианелли будет вести спортивную колонку. Рози Гонзалес займется гороскопами.

Джули просто не узнавала Бикса. Человек, который и собственную мать не очень-то любил, просто души не чаял в кучке юных сорвиголов и шалопаев. А тут еще Феба. Вот где простор для разговоров о духовном возрождении! Во что только не веровала теперь Феба: в восстановление девственных лесов, в лесбийскую гордость, в спасение китов, в полные желудки и пустые ракетные установки.

— Во мне спала скрытая сила, — любила говорить она, — а теперь она просто из ушей прет.

Она купила небольшой грузовичок и превратила его в некое подобие походной кухни. На это ушли все сбережения, накопленные за годы на панели. Но зато теперь у подъезда дома № 3411 по Баринг-авеню красовался очаровательный подержанный фургончик, перекрашенный в ярко-зеленый цвет. «Зеленая супница», — окрестила Феба свою походную кухню, этакую возлюбленную на колесах.

— Вы должны посмотреть, как живут эти люди, — как-то сказала она Джули и Биксу. — Вместо дома у них картонная коробка, хорошо еще, если таковая имеется. Поехали со мной в воскресенье, Кац, и ты, Бикс, в Плайвуд-Сити [16].

— Что, там дровяной склад? — небрежно бросил Бикс.

— Эти люди продают свою кровь, — продолжала Феба. — Продают свои тела. Поедете?

— Поедем, — весело ответила Джули.

— Поедем, — мрачно отозвался Бикс.

Вечно этот его скептицизм, это неверие в выздоровление Фебы. Он по-прежнему утверждал, что ее трезвость не прочнее яичной скорлупы.

В воскресенье выяснилось, что Плайвуд — никакой не дровяной склад, а трущобный поселок к западу от Филадельфии: дощатые халупы, расползшиеся на полмили между запасными путями станции «30-я улица». Можно было подумать, что Управление железных дорог Пенсильвании взялось создать тематический заповедник «Страна нищеты» и начало экспозицию с Плайвуда. Феба въехала в самую глубь товарного двора и припарковалась за рефрижератором из Огайо, этакой скотобойней на колесах. Джули представила, как внутри, словно пассажиры метро, схватившиеся за поручни, висят туши, которых жителям Плайвуда хватило бы на год. Джули с Биксом выгрузили две раздаточные тележки и повесили на них таблички «Бесплатно». Их ассортимент включал свежезаваренный кофе, сахар, молоко, апельсины, посыпанные сахарной пудрой пончики. Но главное, они будут раздавать Фебин домашний суп — наваристый бульон с рубленой морковкой и огромными кусками курятины.

— Чего бы им на самом деле хотелось, — сказала Феба, — так это чтобы вместо супа им пивка привезли.

— Еще бы, — отозвался Бикс.

— А тебе? — спросила Джули, не зная, стоит ли подчеркивать, что Феба заговорила о спиртном.

— Хорошая кружечка «Будвайзера» мне бы не помешала.

Джули страдальчески поморщилась.

— Это тебя сразит наповал.

— Как пуля, — добавил Бикс.

— Где мои родители? — вдруг спросила Феба.

— Еще пять недель. — Джули была непреклонна. — Тридцать пять дней.

Феба оттянула золотую сережку с такой силой, что мочка, казалось, вот-вот порвется.

— Где они?

— Пять недель.

— Знаешь, Кац, божеством ты была куда покладистей, скажу я тебе.

— Тридцать пять дней.

— Все. Молчу.

Феба встряхнулась и толкнула с места свою тележку. Суп выплескивался через края бидона. Джули вдруг подумалось, что шальная непредсказуемая подруга могла бы сейчас здорово отличиться. Феба способна на поступок. Она могла бы, например, взломать рефрижератор и, словно полномочный представитель Санта-Клауса, раздавать людям мясо.

Джули с Биксом покатили вторую тележку, окруженные человеческими отбросами, преследуемые смешанной вонью лежалого табака, гнилой капусты, мочи, фекалий и прокисшего пива. Заросшие трехдневной щетиной урки сидели на двухсотлитровых баках и тупо, бездумно смотрели перед собой. Мальчишки с грязнющими ногами писали прямо на свои лачуги, украшая фанерные стены причудливыми узорами. Из транзистора лилась заунывная мелодия. По рассказам Фебы, почти все жителей Плайвуда были отверженными того или иного рода. Во-первых, люди, которые предпочли холод и лишения бездомной жизни своему еще более холодному и бессердечному домашнему окружению: жестоким мужьям, назойливым родителям, вшивым приютам и исправительным колониям. Вторая по численности категория объединяла пропойц и наркоманов, завсегдатаев Мэдисонского детоксикационного центра или благотворительной клиники в Западной Филадельфии. Встречались и случаи клинического бродяжничества — постоянной психической потребности к перемене мест. С такими вполне можно было иметь дело, если они не забывали разжиться бесплатным хлорпромазином у доктора Даниэля Сингера, странствующего пенсильванского психиатра, раздававшего лекарства из окошка своего вагончика, этакой походной кухни для чокнутых.

Джули чувствовала, что жители Плайвуда, каждый по-своему, ненавидели своих благодетелей. Благотворительность — это еще не торжество справедливости. Пусть эти трое целый день раздают им пищу, прекрасно, но наступит ночь, и что же — они останутся в этой клоаке или все-таки вернутся в свой уютный домик в Повелтоне? Признаться, их неприязнь не была лишена взаимности. Джули не могла с уверенностью сказать, что любит этих людей или даже испытывает к ним хоть какую-то симпатию. И все же она продолжала отдавать дань уважения своему брату. Ад внизу — Плайвуд наверху, внизу морфин — наверху куриный суп. Вот она окунает черпак, наливает суп в одноразовую миску, протягивает ее худенькой малайке, толстому пакистанцу с гноящимися глазами, мальчишке из Пуэрто-Рико, мазнувшему по ней оценивающим взглядом.

— Если б только она согласилась походить на эти собрания, — выпалил вдруг Бикс.

— Феба? Она же держится.

— Собрания — это то, что надо. Я много слышал о них.

— Это не в ее стиле. (Ковш в бидон, суп — в миску.) Она уже семь недель не пьет. (Миску — в сморщенные руки старичка с седой дрожащей бородкой, похожего на недоверчивого Иезекииля.) Наш уговор действует.

— Семь недель, — эхом отозвался Бикс. — Я над этим думал. Когда имеешь дело с алкоголиком, грош цена такому уговору, Джули. Тут нужна целая реабилитационная программа. Иногда требуется три или четыре курса, чтобы поставить такого человека на ноги.

— Это просто еще один подход.

— Семь недель — это пустой звук. Оттянутое время. Болезнь вернется, как это обычно происходит. Я читал об этом.

— У Фебы огромная сила воли.

— Сила воли здесь ни при чем. Ей нужны какие-то новые переживания, нечто такое, с чем она не сталкивалась раньше. Необходим какой-то противовес.

— Какой, например? Бог? (Ковш в бидон, суп — в миску.) И думать забудь.

— Например, собрания. А пока мы не придумаем что-нибудь в этом роде, у нас, солнышко, будет яичная скорлупа под ногами трещать.

— Ты только об этом и говоришь.

— Так и есть. Яичная скорлупа. Хрусь!

Желудок Джули словно стянулся в некий гордиев узел — попробуй развяжи!

— Я тебе рассказывала, что происходит после смерти?

— Ты уходишь от темы. Яичная скорлупа, Джули.

— Все прокляты, — напомнила она. (Миска с — в жилистые руки старой карги с вонючими волосами, словно вышедшей из сказок братьев Гримм.) Прах — он и есть прах.

— У вас перец есть? — прошипела ведьма.

— В следующий раз захватим, — пообещал Бикс.

— Смотрите! — погрозила пальцами старуха.

— Обещаем, — успокоил ее Бикс.

Саму себя не обманешь. Джули буквально чувствовала под ногами округлые скорлупки, почти слышала этот хруст.

Утром 24 июля 2012 года Джули проснулась с готовым решением. Осознание настоятельности его воплощения в жизнь было таким острым и ярким, словно кульминационный момент сновидения. Обхватив богатырский торс мужа обеими руками, она заявила, что пришло время нового поколения.

— А?..

Там, в аду, она только начинала об этом задумываться, на шхуне, заваленной отбросами, это было прихотью, любопытством. Но теперь…

— Я хочу ребенка.

— Кого? — Бикс отстранился, высвобождаясь из объятий.

— Я хочу ребенка вот сюда, себе в животик. — Это была правда. О, бог физики, это действительно было так. Пусть ее мать создает планеты и черные дыры, ее собственные амбиции будут удовлетворены обычным человеческим зародышем. — Ну, знаешь, такой комочек протоплазмы, который растет, растет и вдруг становится каким-нибудь дантистом или кем-то там еще.

— На роль отца уже есть кто-нибудь на примете?

Джули тихонько развязала шнурок пижамных брюк Бикса.

— Иногда они получаются из преподавателей английского языка.

— Изящной словесности.

— Изящной словесности. — «Сначала комочек, потом ребенок, — думала Джули, — этакая визжащая органическая верига, уцепившаяся за ногу. Страшно. Но Джорджина решилась? Господи, ее отец решился, один-одинешенек в своем маяке!.. Поднимал на ноги такого проблемного ребенка». — Время идет, муженек. Так что закинь подальше свои презервативы и давай заделаем маленького.

— Ты серьезно?

Боже, да он вот-вот заплачет.

— Нет, правда?

Она поцеловала его очаровательный второй подбородок и стянула с себя ночнушку.

— Конечно, правда.

— В таком случае постараюсь тебя не подвести.

Он уже был готов. Его член торчал, как флагшток. Она устремилась к нему со всей своей страстностью, теплыми ладонями и густыми черными волосами, с бедрами, перед которыми невозможно было устоять. Ей хотелось плакать от охватившего ее желания. Вот он, ее муж — отец ее будущего ребенка. Джули ощущала себя дивной планетой. Бикс превратился в ее ось, пронзившую ее от севера до юга. В момент оргазма она была вся во власти этого безумного вращения своей сказочной плоти.

Скоро сорок: вполне приемлемый для беременности возраст. Но все же Джули решила как следует провериться. У ее малыша должно быть все самое лучшее, самый качественный дородовой уход. Изучая список женских консультаций, она никак не могла выбрать между престижно звучащей шведской в получасе ходьбы от дома и еврейской, расположенной в центре города. Если девочка — Рита, если мальчик — Мюррей, маленький Мюррей Константин Кац.

На попутке Джули доехала до рынка, что на сороковом шоссе, и села на автобус, который шел в центр.

Клиника Хаймана Левковича напоминала ухоженный питомник. В коридорах все стены были увешаны фотографиями слюнявых беззубых младенцев. А комната ожидания была просто завалена старыми номерами «Ухода за ребенком». Будущие мамаши, неуклюжие и пузатые, входили и выходили. Какими же красивыми они казались Джули, эти отяжелевшие мадонны и залетевшие афродиты!

Медсестра сделала с десяток сонограмм детородных органов Джули. «Надо было взять с собой Фебу», — подумала она. Она уже представляла себе все высказывания Фебы в отношении данной технологии: «Знаешь, что это такое, Кац? Это — принципиально новое извращение, настоящая порнография внутренних органов».

— Буду с вами откровенен, — заявил доктор Левкович, едва ли не втолкнув Джули к себе в кабинет.

Он поднес к глазам сонограмму. Страх влился в желудок Джули холодным куриным супом. Она удивленно вскинула брови.

— Плохие новости.

— Плохие? — «Рак матки. Точно. Вот уж воистину порнография внутренних органов».

— Ваши яичники…

— Что?

— Их нет. — Благодаря толстенным линзам глаза доктора словно выскакивали из орбит, совсем как у Питера Лорра. — Они у вас отсутствуют.

— Отсутствуют? Что значит отсутствуют ? У всех есть яичники.

— У вас нет. Впечатление такое, — глаза Левковича устремились на Джули, как прожекторы локомотива, — будто их просто вырвали.

И тут Джули вспомнила: голубь! Светящийся голубь, вырванный у нее из груди, ей тогда показалось, что в клювике у него оливковая веточка. Но когда Вайверн лишал ее божественности, ее сознание было затуманено невыносимой болью.

Никакая это была не оливковая веточка. Ничего подобного! Это было нечто другое. Два влажных мясистых клубочка на черенках — фаллопиевых трубах единственной дочери Бога. Вайверн… Сатана… Зло во плоти… Как жестоко он ее обманул!

— Вы меня вылечите! — взмолилась Джули. У Левковича на столе стояла фотография в золотистой рамочке. Сам доктор, полнотелая, пышущая здоровьем жена и трое сияющих детишек: мальчик, девочка и совсем еще крошечный младенец на руках у матери. Джули ненавидела их всех, детей особенно. Больше всех самого маленького — такого самодовольного, наглого… — Можно ведь сделать трансплантацию?..

— Простите, ничем не могу помочь.

— Мы же с вами в будущем. На дворе 2012 год. Я требую сделать мне трансплантацию.

Левкович глубокомысленно улыбнулся:

— Не на все вопросы наука располагает ответами.

«Ты хотел сказать, что не располагаешь всей наукой, осел», — подумала Джули.

Всю дорогу домой город измывался над ней. Тени беременных женщин преследовали ее, как агенты КГБ. Автобус тридцать первого маршрута плевал ей в лицо объявлениями об услугах детских садов и яслей, более того, он нагло провез ее мимо одного такого садика. В песочницах возились жестокие, смеющиеся над ней карлики — дети. В небе, на деревьях оглушительно щебетали птицы, миллионы живых мини-фабрик по производству помета. Вот и Баринг-авеню, 3411. Джули втащила свое стерильное стареющее тело по ступенькам и ввалилась в гостиную. У тебя будет полноценная жизнь, пообещал ей этот падший ангел. Мерзавец, получивший в свое время патент на ложь.

И тут дом содрогнулся от дикого вопля, подобного визгу скрипичной струны, терзаемой обезумевшим маньяком.

Вопль Фебы: тип первый, отчаяние.

Джули побежала. «О боже, нет!» Сегодня тот день, когда я узнала, что бесплодна, а вовсе не тот, когда Феба должна слететь с катушек.

Увы. Окно было распахнуто, но в комнате стоял такой запах, будто стены только что вымыли пивом. Плюшевый мишка сидел на полу в окружении пяти пустых бутылок из-под «Будвайзера». Феба полулежала в кресле, сжимая в руках шестую. Как всегда в последнее время, она была аккуратно одета: чистая белая блуза, юбка, завязанная на боку, как у повелтонских цыганок. На коленях — раскрытая коробка спичек.

Снова предательство, как в тот день, когда Бикс выставил ее из ее собственной помойки.

— Феба, как ты могла, как ты могла!

Феба утешила себя глотком пива.

— Умерла, — глухо прохрипела она, глядя на Джули тусклыми заплывшими глазами.

— Как ты могла?

— Она погибла, ведь так? — Феба зажгла спичку, одновременно смеясь и всхлипывая. — Думаешь, в Плайвуде нет эмигрантов из Джерси, думаешь, они не знают, что случилось с бедной лесбиянкой, хозяйкой магазинчика розыгрышей?

Джули пересчитала проклятые бутылки. Одна, вторая, третья, четвертая, пятая.

— Это еще не все. Твой отец тоже умер.

— Отец? Умер?

— Я видела его в аду.

— Умер? Ах ты, стерва! Этим ты водила меня за нос? Этим? «Эй, Феба, знаешь что? Ты ведь теперь круглая сиротка!»

Лицо Джули исказила гримаса боли. Что заставило ее сделать это? Какое-то садистское побуждение, злое желание довести страдания подруги до предела? Нет, в конечном счете эта новость пойдет Фебе на пользу. Если ее немного приукрасить.

— Отец хочет, чтобы ты отомстила. «Скажи Фебе, пусть она уничтожит этого ублюдка». Это он сказал мне на прощание.

— Отомстить? Как? Какого ублюдка? — Феба задула спичку.

— Отец погиб, когда Билли Милк взорвал Институт Сохранения.

Феба зажгла другую спичку.

— Милк? Милк. Как же я могу убить Милка? Он же шишка, первосвященник. — Спичка догорела, обжигая пальцы. Феба задрала юбку.

— Нет, ты должна убить Милка.

— Я даже себя не могу убить. Хотя, может, на этот раз получится. — Феба зажгла третью спичку и опустила ее между ног.

— Что ты делаешь? Обожжешься.

В ответ раздалось шипение кобры, но не из горла Фебы — оттуда, снизу, куда она ответила спичку. Джули подалась вперед.

И тут она увидела. Господи Иисусе! Братик миленький! Феба сжимала в скрюченных пальцах тот самый ужасный стержень. Джули вдруг вспомнились все ее советы из «Помоги вам Бог», когда она подсказывала тем, кто не видит другого выхода, обратиться за помощью в общество Хэмлок и все сделать правильно. Феба наверняка все это читала. Определенные лекарства, которые можно запросто купить в аптеке, могли бы сделать смерть быстрой и безболезненной. Другой способ — надеть на голову полиэтиленовый пакет. Но такое? Господи, только не это!

Бикс подоспел вовремя, чтобы увидеть, как Джули выхватила из влагалища подруги стержень динамита. Кому, как не Фебе, расширять кругозор ее мужа? Даже подзаборницы Плайвуда не сподобились бы на такое.

— Нет! — заорал он.

Она должна загасить этот фитиль. Надо только плотно зажать его в ладони. Боль — ничтожная плата…

— Боже!

Фитиля уже не осталось.

Джули подбежала к раскрытому окну. Быстрый взмах, как в молодости на баскетбольной площадке, и…

Слепящая вспышка молнией пронзила вытянутую руку. Окно осыпалось дождем осколков. Джули посмотрела на Фебу. На Бикса. На медвежонка. На пустые бутылки. А затем, еще до приступа тошноты, еще до потока крови, до неизъяснимой боли, она вдруг увидела с неумолимой ясностью стробоскопической вспышки, что правой кисти больше нет.

Глава 15

Спроектированный по-настоящему набожным архитектором новый больничный комплекс Св. Ангела Милосердного с высоты птичьего полета и впрямь очертаниями напоминал ангела. Круглая смотровая площадка, словно висящая в воздухе над административным зданием, символизировала нимб. В основном здании находилось родильное отделение. Два других корпуса отходили в стороны от основного и, круто заворачивая, образовывали крылья ангела, одновременно окружая тихий пышный парк.

Джули Кац и Феба Спаркс оказались в разных ангельских крыльях: в травматологии и клинике для алкоголиков соответственно. Они общались, посылая друг другу открытки из больничного магазина сувениров.

«Дорогая Шейла, мне так жаль, — нацарапала Феба на открытке с «Успением Пресвятой Богородицы» Корреджо. — Мне так чертовски жаль».

«Еще бы тебе не было жаль», — написала в ответ Джули под «Извлечением истинного креста» Пьетро де ла Франчески. Писать приходилось левой рукой, и почерк был по-детски корявым.

«Дорогая Шейла, скажи им, пусть отрежут у меня руку и пришьют тебе», — написала Феба на «Четырех всадниках Апокалипсиса» Дюрера.

«Слишком поздно», — отвечала Джули на «Низвержении проклятых вод» Сигнарелли.

«Дорогая Шейла, у них тут собрания Анонимных Алкоголиков по четыре раза на день. Я хожу каждый день».

«Мало. Ходи все четыре раза».

«Бикс сказал то же самое».

«Ты должна его слушаться».

Бикс. Милый Бикс. Если бы не он, Джули не пережила бы весь этот кошмар. Поездка в Мэдисонскую клинику отпечаталась в сознании Джули, как ископаемые останки в граните. Вот Феба тычет своего медвежонка в изрыгающий кровь раструб — не что иное, как запястье ее лучшей подруги; вот вопросительным знаком торчит из обрубка кость; обе женщины истошно воют. Не раз еще в кошмарных снах она будет видеть мужа за рулем Фебиной «Супницы», будет слышать, как он стонет, сдерживая рыдания, то и дело повторяя, что он любит ее, любит.

— Как ты себя чувствуешь? Лучше? — спросил Бикс, ставя на тумбочку вазу с бледными унылыми розами. За эту неделю он уже третий раз проник к ней в неположенные часы.

— Нет, — коротко ответила Джули.

«Розы, так трогательно. Похоже, муж действительно приходит в норму».

— Тебе плохо в «Ангеле»? — Бикс противился переводу жены в эту клинику.

«Она не католичка, — твердил он докторам в Мэдисоне, — оставьте ее здесь». Но их убедили, что только в клинике Ангела Милосердного Джули будет обеспечен «полный комплекс реабилитационных мер, рекомендуемых в случае потери конечности».

— Доктора невнимательны?

— Да нет, все в порядке. — Доктора в Мэдисоне были правы насчет «Ангела». Это была светлая во многих отношениях клиника. Отличный уход. Залитые солнцем палаты, лики святых на стенах. Проворные монахини в высоких чепцах, снующие повсюду, как ходячие церкви, утешающие безногих и безруких граждан. — Здесь все хорошо. И дело не в руке.

— Это из-за яичников, да? Что мне сделать, чтобы ты не убивалась?

— Изящная словесность? — съязвила Джули с большей горечью в голосе, чем хотелось бы. Она потерла нос своим забинтованным обрубком. По идее, сейчас она должна быть ближе к тонкому миру — ведь ее дух отягощен меньшим количеством плоти, чем раньше. Но вместо этого она ощущала свое тело всеми фибрами души, воспринимала себя как изувеченный комок материи, скорбящий об утраченной симметрии. — Никто меня не утешит. Бог и тот не смог. Тебе когда-нибудь хотелось умереть?

— Что за глупости? Чтобы я больше не слышал. — Бикс поднес к губам ее обрубок и поцеловал его. Джули ненавидела свою рану. Этот зуд, сочащуюся сукровицу, эти вонючие бинты. Ради удачного заживления хирург пожертвовал большей частью ее запястья. Срезал искромсанные ткани, укоротил локтевую и лучевую кости и завел края кожи внутрь. Так что теперь ее культя напоминала пьяно улыбающегося сомика.

— Сегодня утром я заходил к Фебе, — сказал муж. — Она теперь настоящий фанатик собраний.

— Лишив руки лучшую подругу, обычно задумываешься, а все ли ты правильно сделала.

Кроме всего прочего, Джули донимала навязчивая идея, что ее кисть лежит себе где-нибудь под окнами дома 3411 по Баринг-авеню, целая и невредимая, словно забытый реквизит из обожаемых ужастиков Роджера Уорта «Тварь с пятью пальцами» и «Рука Орлака». В действительности же она была разорвана в клочья, фаланги пальцев разбросаны вокруг, как обломки ракушек на пляже Абсекон.

На пороге появился молодой человек в белом халате с озорной улыбкой эльфа.

— Меня зовут Кевин. Я из отдела протезирования, — радостно объявил он. — Как самочувствие, миссис Константин?

— Болит большой палец, тот, что остался в Западной Филадельфии.

Кевин строго посмотрел на ее неурочного посетителя.

— Все в порядке. Я тут тоже лечусь, — Бикс ткнул пальцем себе в пах, — только что протез установили.

— Мой муж. — Джули приподняла свою рыбообразную культю. Утраченная кисть тоже не была образцом совершенства — вся ладонь в шрамах, — но все же она была более красноречива, чем этот обрубок.

Кевин вкатил в палату тележку, на которой покоилось нечто вроде перчатки из резины и стали.

— Вуаля! — Растопырив пальцы, он сотворил над устройством некие колдовские пассы. — Программируется. Активизируется посредством голосовых команд. Температура контролируется пользователем. Знает английский, испанский, французский, корейский и японский. Молли, помаши!

Рука приподнялась на своем ложе, словно половой орган, движимый извечным инстинктом, и изогнулась.

— По-вашему, средства позволяют мне приобрести эту штуку? — Джули мысленно заткнула себе рот. «Молли? Молли? О боже!»

— Мы проверили медицинскую страховку вашего мужа, — поспешил успокоить ее Кевин. — Насколько мы можем судить, Молли уже ваша. Скоро вы будете знать ее… — он коротко хохотнул, — как свои пять пальцев. — Кевин подкатил тележку к кровати Джули и аккуратно закрепил перчатку на ее обрубке. Устройство было мягким и теплым, как инкубатор для выращивания каких-нибудь крохотных существ с влажными ротиками. — Смелее, попробуйте.

Как же в этом двадцать первом веке все неразумно устроено: миллионы высококлассных протезов рук — и ни одного механического яичника. Джули недоверчиво поднесла прибор к розам.

— Возьми цветок! — скомандовала она.

Никакой реакции.

— Назовите ее по имени, — подсказал Кевин.

— Молли, кажется?

— Да, да.

— Молли, возьми цветок.

С тыльной стороны ладони выдвинулся стеклянный «глаз» и, словно перископ подводной лодки, несколько раз повернулся из стороны в сторону. Большой и указательный пальцы раздвинулись и сомкнулись на стебле розы.

У Джули мурашки побежали по коже. Впервые за все эти дни у нее поднялось настроение, как после танца с хорошим партнером, и надо же, кто составил ей партию!

— Молли, брось. — Пальцы разжались, и роза упала ей на колени.

— Берегите ее, чтобы с ней ничего не случилось, — предостерег Кевин. — Второй такой мы вам не подарим. И застрахуйте ее, мой вам совет.

С этого момента с каждым днем Джули все больше привязывалась к Молли, словно та была губкой или морской звездой из ее подводного зоопарка. И в самом деле, временами Молли казалась единственным островком всепонимания и тепла в этой бессмысленной Вселенной. Тепла в буквальном смысле, поскольку способность к терморегуляции означала, что Молли можно использовать и как живую грелку, которая всегда сможет согреть любую часть тела, нуждающуюся в ее тепле.

Даже не закрепленная на руке, Молли была незаменимой помощницей. Она могла заползти в любой уголок палаты, куда бы Джули ни вздумалось ее отправить.

— Молли, подай мне пульт дистанционного управления.

— Молли, набери номер Фебы.

— Молли, почеши спину.

— Молли, переверни страницу.

Да, да, переверни страницу, поскольку Джули возобновила свои бесконечные поиски, продолжила божественную одиссею. Но сейчас дела обстояли куда хуже, чем раньше. Согласно горам книг и научных журналов, которые Бикс приволок ей из Филадельфийской государственной библиотеки, Бог не просто был за пределами времени и пространства, он был за пределами пределов времени и пространства. В апрельском номере «Nature» за 2011 год, например, известный ядерщик Кристофер Холмс, экстраполируя новую теорию виртуального времени, выдвинул постулат, что во Вселенной без границ и пределов, без начала и конца Высшему Разуму делать просто нечего.

— Молли, подай другую, в синей обложке.

Она имела в виду брошюру Карла Басмаджяна «Бог и биология». Может, она забралась в своих поисках слишком высоко? Может, Бог открыто являл себя в лилии, бабочке или в несовершенной оптике глазного яблока младенца? Быть может, призвав на помощь классический аргумент автора — нет часов без их изготовителя, нет глаз без их создателя, — Джули наконец сумеет открыть своей матери доступ в окружающую реальность?

Она прочла Басмаджяна от корки до корки. Как выяснилось, чудеса природы от крылышка пчелы до сонара летучей мыши и глазного яблока младенца были не столько совершенными устройствами, сколько сносными приспособлениями. Взять хотя бы основной козырь природы — центральную нервную систему: многие механизмы не отлажены, носят зачаточный характер. Что говорить, если возникают проблемы с выведением глазного нерва на нужную сторону сетчатки, если мозг не способен на что-нибудь стоящее без того, чтобы не искать прибежища в построении песочных замков и самоустранении — умирании нервных клеток.

— Молли, подай «Первородную глину», вон там, на столике.

Молли — ни с места.

— Молли, «Первородную глину».

Что-то, видимо, сломалось. То ли короткое замыкание, то ли силиконовая плата сгорела — что-то было явно не так, поскольку вместо привычного повиновения Молли уверенно прошагала по крахмальным простыням, схватила карандаш, которым Джули каждое утро заполняла кроссворд в «Филадельфия Инквайерер», и, вернувшись, принялась что-то писать на полях «Бога и биологии».

— Молли, я просила «Первородную глину».

«ДЖУЛИ, ТЫ ЗДЕСЬ?» — вопрошала рука.

— Молли, прекрати.

«Я НЕ МОЛЛИ».

— Что?!

Рука подчеркнула: «Не Молли».

— Э… — «Как не Молли?» — Что за шутки, Молли?

Но Джули чувствовала: это не шутка, не проделка какого-нибудь радиолюбителя. Это не Молли. Кто же тогда? Дух Мюррея Каца? Дух «Первородной глины»? Или, может… Она Сама, высшее духовное начало?

— Мама? — «Да неужто? После стольких лет ожиданий?» — Мама, ты?

«НЕТ, СЕСТРИЧКА, — писала рука. — ПРОСТИ».

— Иисус?

«ИИСУС», — написала рука.

— Иисус! Брат!

«ЕМ ЕМI» [17], — написала рука.

Странно. Джули немало повидала в жизни, и все же ей было не по себе: вот так выкрикивать в пустоту вопросы и получать ответы от какой-то железяки.

— Я скучаю по тебе, брат! — выкрикнула Джули. — Мне так плохо.

Рука подчеркнула: «прости».

— Ты ни в чем не виноват.

«Я ХОЧУ ТЕБЯ ПРЕДУПРЕДИТЬ», — писала рука.

— О чем?

«ПЛАЙВУД-СИТЙ».

— Там небезопасно?

«ДА».

— Мне туда больше не ездить?

«ОПАСНОЕ МЕСТО», — писал Иисус.

— Но я так хотела снова туда поехать. Я им нужна.

«ТЫ ИМ НУЖНА», — согласился Иисус.

— И наш куриный суп.

Иисус подчеркнул «да» и обвел «опасное место».

— Так мне не ездить?

Иисус обвел «ты им нужна».

— Я знаю: скоро зима.

«СУП, ОДЕЯЛА, ТЕПЛЫЕ ВЕЩИ», — писал Иисус.

— И все же это опасно? Если скажешь — я не поеду.

Молли разжала пальцы. Карандаш скатился по странице «Бога и биологии» и исчез в складках простыни.

— Иисус! — Джули снова сунула карандаш Молли. — Ответь, мне не ехать?

Тишина.

— Скажи, как мне быть?

Но рука оставалась без движения.

«Дорогая Шейла, я сражена наповал, — писала Феба на больничной открытке («Христос перед Пилатом» Тинторетто) за два дня до того, как их с Джули должны были выписать. — Ее зовут Айрин Эббот. Она одна на всем белом свете. Шейла, это любовь».

«Теперь тебе есть для чего жить», — ответила Джули.

«Я хочу, чтобы она переехала к нам, и, Шейла, у нас такая новость! Такие вещи сообщают своим самым близким подругам за ужином в китайском ресторане».

Эксцентричная сентиментальность Фебы подсказала ей выбор ресторана. Это была «Золотая Булавка». Именно сюда Джули с Биксом затащили ее в тот вечер, когда она едва не застрелилась. Во время ужина с тонких губ Айрин Эббот то и дело слетали заповеди, заученные на собраниях Анонимных Алкоголиков: будь здесь и сейчас, радуйся своим удачам, живи сам и дай жить другим. Она повторяла их так часто и так старательно, что казалось, будто эти банальности вытеснили из ее мозгов все остальное. И как только Феба могла запасть на такую скучную особу, как она могла полюбить эту болтливую лесбиянку, бледную и тощую, словно высосанную пиявками.

— Главное — понять, что нами движет высшая сила, — заявила Айрин, когда принесли коржики с запеченными в них предсказаниями судьбы. — Я вверила себя Богу, и он оттащил меня от бутылки. — Застенчиво улыбаясь, она взглянула на Фебу. — Конечно же, с помощью Фебы Спаркс и собраний.

— Как мило, — процедила сквозь зубы Джули.

«Бог, видите ли, оттащил Айрин от бутылки. Может, и так. Хорошо поработала, мамуля».

— Джули, ты тоже должна походить на собрания, — заявила Феба. — Ты многое узнаешь о жизни.

— Боюсь, что я и так знаю о жизни больше, чем хотелось бы. — Джули велела Молли взять чашку с чаем «Черный дракон» и поднести чашку к губам. Хотя ее брат был прекрасным человеком, его давешняя немногословность — «опасное место, ты нужна им» — очень раздражала. И вообще, что-то тут не стыковалось.

В «Ангеле» не только раздавали руки, там еще делали настоящие чудеса с бывшими пьяницами. Феба просто налилась здоровьем, волосы блестели. Худоба, конечно, осталась, но спокойная собранность обещала дальнейшие перемены к лучшему.

— На собраниях Анонимных Алкоголиков люди совершенно откровенны друг с другом, — пояснила она. — «Привет, меня зовут Феба, и я алкоголичка». Все искренне.

— Да, мне, наверное, было бы полезно. «Привет, меня зовут Джули, я дочь Бога».

— Ты, я вижу, с религией не в ладах, — вставила Айрин.

— Меня больше интересует физика.

Феба разломала коржик и вынула из него записку.

— Здесь написано: «Ты собираешься сообщить своей лучшей подруге удивительную новость», — объявила она.

— Правда? — встрепенулась Айрин.

— Не новость, а просто сенсация! — продолжала Феба. — Потрясней, чем «Я была суррогатной матерью снежного человека».

Джули натянуто улыбнулась:

— Потрясней, чем «Ученые доказали, что конституцию Соединенных Штатов написали инопланетяне»?

— Потрясней. Мы с Айрин… Слово, солнышко!

— Женимся, — подсказала Айрин.

— Женимся, — эхом повторила Феба и, подмигнув, потрогала пальцем обручальное кольцо Джули.

— Вы, я вижу, действительно любите друг друга, — растерянно произнесла Джули, заставив себя улыбнуться.

— Ну что такое? — встревожилась Феба. — Ты ведь не ревнуешь?

— Не ревную.

Что и говорить, Джули ревновала. Кто бы не ревновал на ее месте? После стольких лет она наконец вернула Фебу к жизни, и нате вам — придется делить ее с этой занудой.

— Кац, мне это необходимо. Ты всегда будешь моей лучшей подругой. Но по большому счету помочь алкоголику может только алкоголик.

— Свадьба — это еще не все, — подлила масла в огонь Айрин. — Мы хотим маленького.

— Ага, маленького, — поддакнула Феба.

Джули сжала зубы и уцелевший кулак. Ее истерзанная, выхолощенная матка скукожилась от зависти.

— И кто из вас будет его вынашивать?

— Я проверилась, — с готовностью сообщила Феба. — Я здорова, как девчонка из группы поддержки. Осталось только изловить какого-нибудь эльфа с волшебным порошком и — пух! — Она погладила живую руку Джули. — Послушай, Киса, я знаю, тебе хреново, эта история с твоими яичниками Но это будет общий ребенок: мой, Айрин, Бикса и твой. Мы ей никогда не скажем, кто из нас настоящая мама.

Джули разломала коржик и вынула из него свою «судьбу». «Вы тщательно и методично готовитесь к своему предприятию», — гласила записка. Она должна радоваться за Фебу. Должна.

— Здесь говорится: «Твоя лучшая подруга собирается забеременеть, и ты очень, очень за нее рада».

— Правда? — встрепенулась Айрин. — Действительно так написано?

— Ты уверена? — покосилась Феба. — В самом деле рада?

— Ну конечно рада. — У Джули заболел правый большой палец. Она машинально потерла левой рукой большой палец Молли. — А волшебный порошок? Какой-нибудь эльф есть на примете?

— Угу. Отцом будет человек, которым я всегда восхищалась.

— И кто же?

— Просто замечательный человек! Один из лучших мужчин, каких я знала.

Они могли и подождать пару дней, но терпением Феба никогда не славилась. Так что сразу после ужина они рванули к универу. Проникнуть в Институт Сохранения оказалось плевым делом. Достаточно было изложить суть проблемы Молли, и замки один за другим послушно защелкали под стальными пальцами.

Три женщины стремительно шли по коридору, залитому 60-ваттным светом. Вдоль стен в три яруса тянулись толстые стальные дверцы морозильных камер. Наконец, на одной из них Джули увидела латунную табличку с номером отца — 432. Она открыла дверцу, и ей в лицо вздохом мертвеца пахнул морозный туман. Джули потянула на себя покрытый инеем контейнер. На каждой пробирке — жесткий от мороза ярлычок с датой. Видимо, после лонгпортского взрыва из-под развалин Института выкопали все, что удалось: даты на ярлыках охватывали весь период папиного донорства. По ним можно было читать историю, как по древесным кольцам. Мюррей Кац не был прогульщиком: первую пробу он сдал в марте 1965 года и двадцать с лишним лет после этого исправно оставлял сперму каждый месяц — как правило, первого числа. После декабря 1973 года наступил перерыв до июня семьдесят шестого, когда разоренный Институт возобновил работу в Пенсильвании. Выходит, декабрь — месяц ее зачатия. Подсчитать несложно: от 1 декабря до 1 сентября — ровно девять месяцев. Значит, она родилась в срок. Как же иначе? Там, где Бог проявляет личную заинтересованность, сбоев быть не может.

— Это будет наша самая блестящая афера. — Джули вынула из контейнера пробирку с самой поздней датой и, словно драгоценный трофей, вручила ее Фебе.

— У нее твой носик, Джули. Я ее уже люблю.

— Носик? — переспросила Айрин.

Феба передала пробирку своей возлюбленной.

— Держи, солнышко, пойдем сообразим маленького книжного червячка.

«ОПАСНОЕ МЕСТО». «ТЫ ИМ НУЖНА». «Поеду», — решила Джули.

Хотя Феба для пущей верности разделила сперму на две равные части, уже первое введение было успешным. С помощью специального набора для тестирования определить точную дату овуляции было несложно, остальное довершила маленькая спринцовка. «Как Джорджина, — повторяла Феба. — Точь-в-точь как мамуля».

— Почему ты мне ничего не сказала? — обиделся Бикс, когда узнал, что Феба беременна. — Я как-никак тоже здесь живу.

— Этому дому нужен ребенок, — уверенно заявила Джули.

— Этому дому нужен спрей от тараканов и исправный душ. Дети — они как котята, Джули. Милый ангелочек вырастает и превращается в гнездовье всех пороков. Ты не представляешь, какую сумятицу внесет в нашу жизнь ребенок. Просто не представляешь!

— Мы возьмем ее численным превосходством: четверо на одного. Будем воспитывать ее все вместе.

— Я не буду.

— Стоит ей появиться, ты сразу полюбишь ее, я же знаю. Будешь брать ее с собой на работу, рассказывать своим студентам, что собой представляют детки.

— Мои ученики большей частью прекрасно знают, что собой представляют детки.

— Бикс Константин, ну не порти ты всем настроение. Не сейчас. Все будет хорошо!

Человечество не владело всей совокупностью научных знаний, но к 2012 году оно освоило простой и надежный способ определения пола будущего ребенка уже на восьмой неделе беременности. Идешь к доктору Левковичу, делаешь сонограмму матки, и минуту спустя лаборант Боб сообщает результаты обследования.

— Мальчик, — объявил Боб.

— Мальчик! — радостно визжала Феба, носясь по всему дому. — У меня в животе мальчик! — кричала она Джули, Айрин и Биксу.

Мальчик. Ревность Джули окончательно растаяла. Мальчик, Мюррей Джейкоб Кац-младший. Сколько всего интересного расскажет она маленькому братишке про их папу!

— Назовем его Мюррей.

— Мюррей-младший? У нас будет маленький Мюррей Спаркс? — Феба словно смаковала звуки, пробовала их на вкус. — Ну конечно, солнышко, решено! Маленький Мюррей!

Приятное тепло затопило Джули до самых кончиков стальных пальцев.

— Он правда будет настолько же моим, как и твоим?

— Слово герлскаута. Он будет одинаково любить всех нас.

Хотя ничто в биографии Фебы, далеко уже не юной женщины — алкоголички, воровки динамита и бывшей проститутки, — не обещало серьезного отношения к материнству, именно так и случилось. Она самозабвенно следовала всем предписаниям Левковича: отказалась от кофе, тоннами глотала витамины, каждый день вставляла специальные вагинальные свечи для предотвращения срыва. Сначала она хотела рожать дома. «В естественном окружении», — говорила она. «Как троглодитка», — ворчал Бикс. Но потом согласилась, что если все пойдет слишком «естественно» для ее здоровья, то Бикс с Айрин немедленно отвезут ее в Мэдисонскую клинику.

Беременность Фебы заполняла весь дом, как цветочный аромат, проникала в каждую трещинку и щель, поливала паркет благоуханной мастикой плодородия. Ее лицо блестело, как коричневый фарфор, голос стал мягким и влажным. Маленькая грудь набухла. Подстрекаемая языческой кровью Джорджины, она повадилась прогуливаться по их увитой азалией оранжерее и выставлять живот с маленьким Мюрреем навстречу зрелому ноябрьскому солнцу.

И все же Джули чувствовала: под земной корой материнства в ее подруге клокочут древние необузданные страсти.

— Что-то тебя гложет, — сказала она Фебе во время очередного ритуала поклонения солнцу.

— Гложет.

— Непривычно оставаться трезвой?

— А, это ерунда. — Феба погладила маленького Мюррея. — Дело не в том — отец хочет, чтобы я убила Билли Милка.

— Нет, Феба. Я это выдумала.

— Выдумала?

— Чтобы у тебя хоть какая-то зацепка в жизни появилась.

— Понятно. — Феба казалась слегка разочарованной. — Но ты действительно разговаривала с папой? Как он выглядит? Симпатичный, как я?

— Симпатичный, как ты, — кивнула Джули.

— Гордится своей африканской кровью?

— Конечно. У тебя замечательный отец. У него было четверо сыновей.

— И дочь. Дочь, которая должна застрелить Билли Милка.

— Нет, это я тебе сказала, а вовсе не он. Я.

— Не важно, кто первый об этом подумал. Идея в любом случае стоящая. Милк ведь и над мамой поиздевался, так? Знаешь, чего бы мне хотелось, Кац? Я бы хотела податься в Джерси, застрелить этого ублюдка и забрать у него то, что осталось от мамы. Прямо сей секунд.

— Что за безумие, Феба? Это плохо сказывается на малыше.

— Нагорная проповедь, да? Ты с ней по гроб жизни будешь носиться? Если кто-то заедет тебе по правой ягодице, подставь левую?

— Феба, угомонись.

— А когда у тебя на руках чьи-то останки, ты можешь их по-человечески похоронить. Церемония, цветы, поминовение — все, как положено. Меня непросто было растить.

— Знаю. Я вроде бы при этом присутствовала.

— Ты никогда не задумывалась над словом «месть», Киса? Какое оно настоящее, как оно раздвигает губы, словно ты хочешь сдуть кого-то — месть, солнышко. Так что пойдем, застрелим Милка.

— Ты хочешь похороны? Мы их устроим, хорошо. Но прекрати безумствовать.

— Да, я хочу устроить похороны.

Итак, в следующее воскресенье четверо обитателей дома 3411 по Баринг-авеню собрались на заднем дворе под развесистым платаном, листья которого окрасились багрянцем близкого увядания. Первой произнесла речь Феба. Обращаясь к земле, она заверила Джорджину, что ее дочь навсегда распрощалась со спиртным, что теперь все будет хорошо и что в ближайшем будущем ожидается появление на свет ее внука. Айрин выдала несколько банальностей на тему о том, что человеку, воспитавшему Фебу, наверняка отведено «почетное место у трона Царя Небесного». Бикс, добровольный расстрига религии Неопределимости, поразмышлял вслух о том, что Джорджина, прах к праху, слилась со Вселенной, найдя свое место в ее волновой структуре.

— Аминь, — сказала напоследок Джули.

Настал момент самого захоронения. Джули с Биксом взяли лопаты и вырыли в прихваченной первыми заморозками ноябрьской земле небольшую ямку. В нее опустили купленный на толчке сундучок, в который они сложили фальшивый телефонный звонок, подушку-вякалку, резиновую какашку и пару заводных челюстей в отличном рабочем состоянии.

«Опасное место», — сказала рука. Но планета продолжала свой извечный полет, унося Плайвуд-Сити в зиму. Наступил декабрь, какого давно не помнили, морозодышащим драконом ворвался в Филадельфию, покрыл все ледяной коркой, окутал снегом. Мотор «Зеленой супницы» не умолкал. Она мужественно сражалась с наступавшей зимой, в качестве боеприпасов используя горячий суп. Для Милка Джули и ее последователи всегда были приспешниками Сатаны, но теперь они и впрямь стали Люциферами [18]. Они несли бездомным свет, на этот раз исходивший от спиралей накаливания электрических обогревателей. В ход шло все, что было источником тепла и помогало его сохранить. Как когда-то папа прочесывал барахолки в поисках книг, так теперь их завсегдатаем стала Джули. Она скупала поношенные шубы, старые одеяла, шерстяные рукавицы, шапки с «ушами» для ходьбы на лыжах, теплоизоляционную обивку. Тепло, привнесенное в дом, нужно было суметь сохранить. И если она не находила того, что искала на рынке, то отправлялась на склад утильсырья; где могла — платила, где нет — пользовалась услугами Молли. Словно термодинамический Робин Гуд, Джули отбирала тепло и отдавала его замерзающим.

— Опасное место… — бормотала Джули себе под нос, когда они с Мохаммедом Шодри обивали стекловатой северную стену лачуги, в которой ютилась его семья. Стекловата была розовой, пушистой и напоминала сахарную.

В дальнем углу сопела одиннадцатимесячная дочурка Мохаммеда. Малышка так дрожала, что Джули казалось, она слышит, как стучат друг о дружку ее четыре крошечных зубика.

— Что я здесь делаю? — бормотала Джули, заглушая слова ударами молотка.

Ей нравилось ощущать в руке стальную тяжесть этого инструмента. Нравились его простота и функциональность. Ее брат тоже знал толк в инструментах. У него в руках любая работа спорилась.

Но Джули понимала: даже если каждому обитателю плайтвудских трущоб вручить по молотку, этого будет недостаточно, чтобы подготовиться к предстоящей ночи.

— Ноль градусов ровно, — донесся из портативного приемника Джули жизнерадостный голос диктора. — По прогнозам синоптиков, к утру температура опустится до минус двадцати.

Дешевенький калорифер не спасет малышку Шодри сегодня ночью, от теплого молока тоже толку мало, да и жалкая стекловата в сочетании с фанерной стенкой ничего не стоила.

Джули нравился Мохаммед Шодри, этот беженец из Ирана, который искал пристанища на чужой земле после недавней, на удивление успешной попытки ЦРУ восстановить в его родной стране монархию. Он зарабатывал на хлеб, собирая металлолом и сбывая его по пятьдесят центов за фунт. Чтобы как-то сводить концы с концами, приходилось и приворовывать. Мохаммед считал, что миром правят евреи. Он почти серьезно говорил об организации покушения на госсекретаря. Открытость Мохаммеда, его вера в собственную благонамеренность и привлекали Джули. Несмотря на то, что никаким особым талантом или добродетелью он не отличался, Джули казалось, что Шодри заслуживает чего-то большего, чем этот лоскут стекловаты. Если она останется и согреет его одиннадцатимесячную малютку своим теплом, будет только справедливо.

Сделав все возможное, Джули брела в предрассветных сумерках мимо выстроившихся в ряд больших и маленьких автофургонов к «Зеленой супнице». Снежинки садились на ее парку, словно белые мошки. Джули глубоко и протяжно зевнула. В рот тут же залетел шаловливый рой. Следующая остановка — круглосуточный супермаркет на перекрестке тридцать пятого шоссе и Спринг-Гарден. Нужно было пополнить запасы кофе, сахара, апельсинов и многого другого. Как же Джули не хотелось туда ехать. Вот бы сейчас плюнуть на все, отправиться прямо домой и заняться с мужем неистовым сексом.

Внезапно послышался неприятный вибрирующий звук, словно при столкновении железного шара с кеглями. Джули обернулась. Тяжелая дверь небольшого фургона с нью-йоркскими номерами скользнула в сторону, мелькнули фигуры людей в комбинезонах. Но Джули почуяла неладное еще до того, как их заметила. Сквозь снежную кутерьму к ней направлялся полицейский. А сердце, этот ясновидящий насос, уже било тревогу: «Люди из Цирка!»

— Не подходите ко мне! — крикнула Джули холодному слепящему свету фонариков.

Их было человек пятнадцать в шлемах и зеленой униформе — этакая стайка задумавших недоброе кузнечиков. Предводитель, высокий мужчина с обветренным лицом и жесткими усами, торчащими из-под носа, как велосипедный руль, выступил вперед, наведя на Джули настоящий боевой маузер.

— Священная река будет жечь тебя, как кислота, — заговорил он, подняв пластиковое забрало, — и это докажет, кто ты есть на самом деле.

— Здесь территория Америки, — огрызнулась Джули. — Покажите ваше удостоверение.

— Брат Майкл, покажи этой женщине наше удостоверение. — Слова вылетали изо рта усача белыми клубами пара, слог за слогом.

К ним подошел прыщавый коротышка, брат Майкл, надо полагать, и вместо документов вынул наручники.

Он защелкнул один браслет на левом запястье Джули. Второй наткнулся на пустоту.

— Э, да у нее одна рука! — Брат Майкл как бы даже обиделся. — Кто-то ей вторую уже оттяпал! Где ты руку посеяла?

И он был прав, Молли с ней сейчас не было, трудяги Молли, этой печки с пятью пальцами. Джули оставила ее в лачуге Шодри, греть его маленькую дочурку. Не на время и не в подарок. Это было пожертвование, жалкое подаяние. Джули знала, что скажет Бикс: «Дорогая, она же не застрахована, второй нам не достать. Как ты могла оставить эту?»

— Так пристегни ее к себе, — приказал капитан. Сказано — сделано. Попалась. Вот тебе и опасное место.

Холодный металл впился в левое запястье Джули.

Под дулом маузера Джули прошла мимо «Зеленой супницы», мимо погруженной в тягостные раздумья автоцистерны с химикатами, этого вместилища жидкой ненависти.

— Я требую адвоката! — настаивала Джули. Они подошли к небольшому грузовичку, предназначенному для развоза кондитерских изделий. Он послушно их дожидался, потихоньку обрастая наледью. — Куда вы меня ведете? — тщетно требовала объяснений Джули.

Коротышка забрался на пассажирское сиденье, втащив Джули с собой в кабину. Внутри пахло сахарной пудрой.

— Я гражданка Америки!

Усач сел за руль.

— Я никуда не поеду!

Но когда грузовичок выехал на Маркет-стрит, направляясь в сторону Дэлавера, Джули заплакала. Конечно, от страха. От страха и сожаления. От жалости к самой себе, одиночества, неизвестности. Но главное, она вдруг поняла, что в записке из коржика она не разглядела другую надпись: «Тебе не доведется увидеть, как появится на свет твой второй брат».

Глава 16

Билли Милк застегнул молнию белоснежного непромокаемого комбинезона, обошел вечнозеленое Древо Жизни и, спустившись по береговому откосу, вошел в священные воды реки Возвращения Христова. Истоками реки были северные родники, а потом она несла свои воды прямо через город к океану. В точности соответствуя книге Откровения, Древо росло «на обоих берегах реки»: его мощный ствол мостом нависал над руслом. Подобное чудо стало возможным благодаря развитию корневых систем на обоих концах ствола. К 2012 году биотехнология достигла уровня, позволявшего воплотить Писание в жизнь.

И хотя крещение было не так популярно в народе, как сожжение заживо, паства Билли добросовестно посещала и это мероприятие. Более трех сотен верующих собралось на берегу, и еще сотня забралась на ствол Древа Жизни и разместилась среди веток, увешанных золотыми яблоками. Любовь к Богу привела их сюда, или они пришли лишь потому, что хотя бы раз во время каждого массового крещения глаз-фантом их первосвященника пронзал «новообращенного» насквозь и видел порочное нутро неопределенщика? «Еретик! — кричал тогда Билли. — Пусть Господь решит твою судьбу на благословенной арене!» После чего толпа взрывалась торжествующими криками.

Но массовому безумию предавались не все. Были и такие, кто неверно трактовал роль священной инквизиции, находил ее противоречащей законам Божественной любви и даже Писанию. Билли смирился с существованием подобного мнения. Многие из его паствы не были до конца уверены в том, что Атлантик-Сити должен был сгореть.

Билли выбрался на песчаную косу и обвел взглядом собравшихся. Столько преданных глаз смотрело на него, но Тимоти тут не было. Архиепископ все еще сидел обнаженным в прихваченной первыми морозами грязи под мостом Бригантин. Перед внутренним взором Билли предстала картина самоистязания, которому подвергал себя его мальчик: лед сковал веки и губы, суровые декабрьские ветры беспощадно хлестали плоть. Он ничего не жалел для своего слепого сынишки, вкладывал в него всю душу, рассказывал об Иисусе, кормил его с ложечки овсянкой, нежно поправлял по вечерам одеяльце. В тот самый день, когда Небеса вернули сыну зрение, он купил ему велосипед с переключением скоростей, сигнальным рожком и багажником. А теперь его единственный сын подвергает себя бессмысленным истязаниям, как какой-то мученик-папист.

Воды священной реки так холодны. «Ну да ничего, — успокоил себя Билли. — Иордан тоже не курорт». Дрожа всем телом, приближается первый новообращенный, чернокожий мужчина, наверняка очередной житель Нью-Йорка, отчаявшийся найти свое место под солнцем на Стейтен-Айленде и решивший вверить свою судьбу в руки Спасителя. Воистину Бог говорит с нами не только посредством Писания или Моисеевых заповедей: уберите первую t в слове Staten, уберите распятие и получите Saten или Satan — Сатана.

Билли положил одну руку на плечо новообращенного, другую — ему на спину. В том, что касается таинства Крещения, Священное Писание не допускало никаких разночтений. Все тело должно погрузиться в воду, символизируя смерть, захоронение и последующее воскресение. Жалкое папистское брызганье ни в какое сравнение не шло с глубиной и проникновенностью истинного крещения.

— Мы сливаемся с Христом через подобие смерти, которую когда-то он безропотно принял. — Билли наклонил чернокожего, окунул его и несколько секунд удерживал под водой. — Мы возвращаемся к жизни для того, чтобы встать на новый путь. — Билли поднял новообращенного. Прозрачные капли стекали по эбеновому лицу слезами радости.

— Аллилуйя! — воскликнул принявший крещение, откашливаясь сквозь смех. Остров Сатаны остался для него в прошлом.

— Аллилуйя! — подхватила толпа.

Что ни минута, то новый обращенный. Но вот перед Билли по пояс в воде стоит его адъютант. С ним — невысокая полноватая женщина. «Еврейка», — определил Билли. Обычная женщина, лет сорока — ничего особенного. Хотя по-своему не лишена привлекательности: золотистая кожа, бирюзовые глаза, копна густых черных волос, ниспадающих на плечи.

— Это и есть?.. — спросил Билли.

— Думаю, да, — ответил Питер Скорца.

У нее не было одной руки. Из правого рукава парки выглядывала ухмыляющаяся культя. «Еще одна подсказка, — подумал Билли, — все в этой женщине порочное, левое, недоброе».

— Имя! — потребовал Билли.

Щелкая зубами, как кастаньетами, презрительно скривив рот, однорукая шагнула вперед.

— Джули Кац. А вы, я вижу, преподобный Милк.

Странно, священные воды не причиняют ей никакой боли. А ведь согласно Писанию священная река должна была отслоить плоть от костей Антихриста.

— Некоторые зовут тебя Шейлой из «Луны», — напомнил Билли.

— Это мой псевдоним.

Странно, глаз-фантом видел ее насквозь, но никаких червей под кожей, никакой саранчи на ребрах или скорпионов в сердце не было.

Он направил в свой левый глаз всю силу божественной воли, противопоставляя его пристальному немигающему взгляду женщины. От напряжения у Билли вздулись вены на висках.

— Тебе известно, за что ты была арестована?

— Трудно сказать. Во всяком случае, в этом есть некая предопределенность, не думаете? Иисус пытался меня предупредить.

— Христос разговаривает с тобой?

— Иногда, он мне все-таки брат.

Билли шумно вздохнул:

— Так ты считаешь, что ты — сестра Господа нашего Иисуса?

— Считаю, потому что это правда. По-вашему, это богохульство?

— Это не просто богохульство, Шейла из «Луны». — Беседа получалась малоприятной. Впервые за столько лет глаз-фантом Билли дал сбой, в него словно назойливая соринка попала, которую невозможно было вынуть. — Это…

И тут — знак! Яркий, недвусмысленный! Подобно тому как Святой Дух сошел на Спасителя в виде голубя, сейчас к ним летела обычная на первый взгляд чайка. Но Билли было ясно, что это не простая птица. Глаз-фантом словно раскалился добела, из глазницы в мозг сочилась расплавленная магма. «Как же ясно Господь изъясняет свою волю, — подумалось Билли в тот момент, когда чайка уронила большую черно-белую лепешку помета. — Как точен язык Небес».

«Знак» плюхнулся женщине прямо на бровь и сполз вниз по щеке.

— Черт! — выругалась она, вытираясь перчаткой.

— Чада Агнца, смотрите! — обратился Билли к Древу Жизни. — Царство Антихриста рухнуло! Весна сойдет на Новый Иерусалим, а вместе с ней и наш Спаситель!

Вот только вода не причинила ей никакого вреда.

И еще — никакой саранчи на ребрах.

Древо взорвалось громогласными возгласами радости, и с десяток золотых яблок упало в воду.

«Слава богу, что есть суд, — подумал Билли. — Слава богу, что есть инквизиция. Умудренные опытом судьи разрешат головоломку раз и навсегда. Они решат, что ждет Шейлу из «Луны» — смертная казнь или помилование; выяснят, кто она — еретичка или сам Антихрист, обычная строптивая еврейка или обреченная на вечные муки нечисть».

И этот суд, поклялся Билли, его сын ни за что не пропустит.

Сатану тошнило. Перегнувшись через борт «Боли», он блевал над Тихим океаном.

Рвота лавиной обрушилась в воду, словно из рога изобилия. Эндрю Вайверн изрыгнул восемь тонн сои, захваченной и проглоченной прежде, чем она успела облегчить массовый голод в Судане 1997 года. Дьявола вывернуло бурным потоком свежезамороженной плазмы, которую он урвал у канадских больных гемофилией. Он выплюнул тысячу пузырьков похищенного интерферона, предназначавшегося для пекинской онкологической клиники. Откашлял гору мелочи, собранной на прошлый Хэллоуин калифорнийскими школьниками для ЮНИСЕФ.

— Вас что-то тревожит? — участливо спросил Антракс, окинув взглядом только что образовавшийся архипелаг.

— Кац, — прокашлявшись, выдохнул Вайверн, у которого жгло в горле от только что совершенного пожертвования.

Какой хитрой пуповиной он связан со своим врагом, какой адской нитью? С этой женщиной, бросившей коварную фразу: «Пусть тот из вас, кто без греха…» Что она о себе возомнила? Останавливает добровольцев Билли, лечит от алкоголизма подругу, подставляет руки под зловонную рвоту, спасает ей жизнь, раздает бесплатные обеды. Ох уж эта Кац с ее теплоизоляцией.

— А что с ней не так?

— Эта сучка развила бурную деятельность.

— Но ее же схватили. Милк собрался выставить ее в Цирке.

Рождаемые пораженным проказой языком, сочащиеся сквозь гниль зубов, слова Антракса все же успокаивают.

— Сделает он это или нет, еще не факт. Разве что мы ему немного подсобим. Когда прибываем в Джерси?

— Через месяц. Не стоит нервничать, сэр. За нее никто не заступится.

— Я по опыту знаю, — возразил Вайверн, поглаживая тыльной стороной ладони пересохшие и распухшие губы, — что от христиан всегда нужно ожидать подвоха. Тогда с Галилеем все шло к тому, что они замучают его до смерти, я был абсолютно в этом уверен. Помнишь мое пари с Августином?

— Да уж, вы тогда проиграли кругленькую сумму.

— Триллион лир, Антракс. Целый триллион.

Государственная тюрьма Нью-Джерси напоминала гнездо земляных ос: этакий пространственный лабиринт из камер, коридоров и лестниц. Ее обитатели были отгорожены от внешнего мира не столько камнем, сколько замысловатой путаницей бесконечных переходов, спусков, винтовых лестниц. Любого беглеца в два счета сбила бы с толку бессистемность внутреннего устройства подземелья. Тем не менее тюрьма была оборудована в соответствии с последними достижениями науки и техники: дневное освещение, солнечные батареи, кондиционеры. Ногти у строптивых папистов выдергивали мигающие разноцветными индикаторами роботы. Тела гомосексуалистов растягивали на компьютеризованных дыбах. Ядерные реакторы раскаляли металлические раздвоенные языки, которые жалили неопределенщиков до тех пор, пока те не признавали свои заблуждения и не начинали умолять о принятии в лоно истинной церкви. Лишь на самом нижнем уровне, куда поместили Джули Кац, царила атмосфера средневековья.

С каждым днем камера № 19 казалась ей все меньше и меньше. Сырые стены как будто постоянно сближались, подчиняясь болезненному воображению Эдгара Аллана По. Своих сокамерников Джули знала по именам. Это были крыса Бикс — меховой шар на лапках, крыса Феба — тощая и настырная, всюду сующая свой любопытный нос, и крысенок — коротышка с огромными глазами и мягкой, как у котенка, шкуркой. Настоящая Феба, по подсчетам Джули, уже отходила свой срок и где-то на прошлой неделе должна была произвести на свет маленького Мюррея Спаркса, вопящий, слюнявый комочек плоти.

Несмотря на полную изоляцию от внешнего мира, Джули буквально ощущала, как молва о ней расходится по всей Республике. Что ни час на экранах кабельного телевидения Джерси разворачивалась очередная серия эпопеи о Шейле. Вот уже четыре месяца, как на первой полосе «Нью-Джеру-залем таймс» мелькали заголовки «Шейла схвачена», «Шейла брошена в подземелье», «Приближается суд», «Второе Пришествие неизбежно». Восторженно трезвонили церковные колокола, патрульные катера инквизиции постреливали в воздух разноцветными ракетами. «Суд приближается, — думала Джули, — все повторяется. Христос перед Пилатом, Жанна перед французскими священниками. Гори, еретик, гори». Каждую ночь ей снилось, что она тонет в море крови. Она просыпалась взмокшая от пота, соломенный тюфяк вонял, как воды пролива Абсекон. Страх Джули был липким на ощупь, как клюквенное болото, в котором она очнулась после возвращения из владений Вайверна. Мучила головная боль, желудочные и кишечные колики.

Послышалось бряцание ключей: точно так же когда-то звенели монеты, сыпавшиеся из автоматов стертой с лица земли «Тропиканы». Вошел Оливер Хоррокс. Тюремщик не вызывал у Джули никаких отрицательных эмоций. Скорее наоборот: он был одним из бывших читателей «Помоги вам Бог», и его неоапокалиптизм был куда более шатким, чем считало начальство. Хоррокс никак не мог решить, как он относится к Джули. То он считал ее виновной во всех бедах Джерси — от низкой урожайности пшеницы до так и не наступившего Второго Пришествия, а то вдруг втихую приносил ей свою порцию бисквита.

— Фу! — отпрянул Оливер Хоррокс, завидев крысиную сходку. — Ну вот, самый чистый город на земле и… крысы. Слишком уж глубоко закопались, вот в чем проблема. На такой глубине от крыс никуда не деться.

Был тюремщик иссохший и сгорбленный, с птичьим личиком, покрытым сеткой расширенных капилляров, так что будь Оливер женщиной, за глаза его называли бы не иначе как «старая карга».

— Не знаю, кто ты на самом деле, но крысы — это слишком. Идем.

— Куда? — У Джули нестерпимо зудел отсутствующий большой палец.

— Нам нельзя разговаривать с заключенными.

Оливер наклонился к Джули так, чтобы его не расслышали другие обитатели подземелья, и, отряхивая полосатый рукав ее арестантской куртки, прошептал:

— Только вот что запомни. Им интереснее тебя обратить, чем сжечь. Те, на кого я работаю, нормальные люди. Поговори с ними. Они тебя выслушают.

Вместе они поднимались по винтовым лестницам, наклонным коридорам, круто уходящим вверх туннелям, стены которых были неровными и влажными, как стенки пищевода, и наконец окунулись в ослепительно яркий день.

Иисус один-единственный раз позволил себе спросить у Бога, почему тот его оставил. Джули же повторяла этот вопрос снова и снова, бормоча его себе под нос, пока они с Хорроксом шли по мощенным золотистой плиткой тротуарам, запруженным смеющимися ребятишками. Они пересекли священную реку, обошли Силоамский пруд и миновали ряд аккуратных маленьких киосков. Безупречно вымытые улицы, стерильные тротуары, девственно-чистые решетки сточных колодцев. Все это стало реальностью лишь после того, как Билли Милк отнял город у мафии. Он выскреб Атлантик-Сити, обратил лицо Блудницы к солнцу, вытравил вшей. В безукоризненно чистой витрине магазина игрушек хорошенькая девочка-подросток рассаживала говорящих кукол, тут же красовался уже расставленный игрушечный набор «Содом и Гоморра», а рядом на штативе были выставлены книги Мелани Марксон в ярких обложках. Когда-то, вспомнила Джули, на этом месте стоял «Смитти Смайл», магазинчик розыгрышей тети Джорджины. Он будто пережил перевоплощение: в нем больше не было места гвоздикам-брызгалкам, свечам в виде фаллоса, соленым ирискам и подушкам-вякалкам.

Они пересекли площадь Второго Пришествия и вошли в здание, напоминавшее огромных размеров шлакоблок. Бесконечный коридор увешан полотнами, на которых были запечатлены, как показалось Джули, знаменательные события в истории библейской юриспруденции. Вот Илия обезглавливает поклоняющихся Ваалу… Вот Гедеон избивает старцев Сокхофа… Вот дети потешаются над Елисеем, и их сейчас разорвут медведи… А вот Иаиль пригвоздила голову Сисары к земле колышком от шатра.

Зал суда представлял собой белоснежную палату, напоминавшую камеру в детоксикационном центре, где год назад держали Фебу. У одной из стен за столом из полированного камня сидели трое судей в строгих темно-синих костюмах. В противоположном углу на возвышении занимали два кожаных кресла еще двое мужчин в серых костюмах-тройках и узких черных галстуках. Их сходство говорило о кровном родстве. «Отец и сын, — улыбнулась про себя Джули, — первосвященник и архиепископ, Пилат и Пилат-младший». Что-то отвратительное, даже дьявольское чувствовалось в этой паре, Ах да, этот скачок от молодости к дряхлости. От молодости? Нет, несмотря на мальчишеские веснушки и рыжие вихры, отпрыск Билли Милка не был молод. «Примерно моего возраста, — подумала Джули. — Нет, старше. Старше, и если не мудрее, то циничнее». Чем дольше Джули вглядывалась в это лицо, тем отчетливей видела в нем аскетическую безжалостность к собственному телу, умерщвление плоти, возведенное в культ.

— Можете начинать, — кивнул Билли Милк судьям.

Своими поступками и учением Иисус косвенно призывал любить своих врагов. Странная идея, внутренне противоречивая и неразумная. По отношению к этому человеку, злодею, учинившему кровавую резню на Променаде и убившему тетю Джорджину, Джули испытывала лишь одно чувство — откровенную ненависть без всяких примесей.

— Архидиакон Фелпс, — представился средний судья как-то спокойно, почти по-отечески мягко, и принялся приводить в порядок десятки вырезок из газет, разбросанных по столу. Он был хорошо сложен и отличался приятными чертами. Смуглое лицо южанина окружал ореол светлых волос. — Слева от меня архидиакон Дюпре, справа — архидиакон Мартин. Шейла из «Луны», прошу вас встать.

— Меня зовут Джули Кац.

— Но, если не ошибаюсь, вы автор этой колонки советов, цикла «Помоги вам Бог»? — спросил архидиакон Дюпре. Его округлое лицо было сплошь изрыто оспинами, словно его слепили из какого-то губчатого материала.

«Им интереснее обратить тебя, чем сжечь, — сказал ей тюремщик. — Те, на кого я работаю, нормальные люди».

— Да, это писала я, — призналась Джули.

— Какую цель вы преследовали, создавая эту рубрику? — задал свой вопрос архидиакон Мартин. Этот был сухопарым и каким-то беспокойным. Он то и дело сплетал и расплетал пальцы.

— Я хотела разрушить империю ностальгии.

— Разрушить что, мэм?

— Империю ностальгии. — Сейчас Джули ничего другого не оставалось, кроме как изложить свои взгляды максимально четко — другого пути она не видела. Коль скоро двусмысленность ведет к обвинению в преступлении, нужно постараться ее избежать. — Я хотела научить людей смотреть в будущее. Но это было шестнадцать лет назад, а сейчас мои цели не столь высокопарны, я решила действовать более поступательно и методично.

— Разве вы не ставили целью основание Церкви Неопределимости? — спросил архидиакон Мартин.

— Нет.

— Тем не менее она была основана.

— Я не собиралась создавать новую религию.

— Выходит, ваши последователи заблуждаются? По-вашему, вина ложится на проповедников Церкви Неопределимости и их прихожан?

— Вряд ли я могу винить их. Все мы стремимся постичь окружающий нас мир, и, когда кажется, что приблизились к разгадке, мы не отступаем от нее уже ни на шаг. Люди склонны подхватывать любое доступное им верование. Эта потребность присуща каждому, в том числе и мне.

Едва заметная улыбка скользнула по рябому лицу архидиакона Дюпре.

— Ваши последователи верят, что вы дочь Бога. Это правда?

— Наверное… Ладно. Это правда. — Удивительно, как осторожно они ее прощупывают. Джули готовилась к жуткому допросу, а не к этой спокойной беседе. — Но в данном контексте, я надеюсь, мы все отталкиваемся от более современного представления о Боге как о некоей сущности, находящейся за пределами Вселенной. Понимаете, что я имею в виду? Нечто отличное от парадигм как науки, так и религии.

На душу Джули накатила волна зависти, когда архидиакон Мартин перевернул над своей чашечкой с кофе порционную сахарницу. Она уже начала забывать вкус кофе.

— Предположим, вы правы, — архидиакон помешивал кофе блестящей серебряной ложечкой, — и Бог непознаваем. Означает ли это, что он вовсе не является создателем рая и земли, что не он вдохнул во Вселенную жизнь?

— В наше время существует множество более конструктивных моделей мироздания.

— Но, мисс Кац, если Бог послал в этот мир вас, то очевидно, что он сотворил и все остальное: птиц, деревья, землю и червей в ней, солнце. Как можно оспаривать истинность данного предположения?

— А что вы называете истиной? — в свою очередь спросила Джули. Она разглядывала своих судей. Их лица излучали открытость и беспристрастность. Они словно сами смиренно ждали приговора, который им предстоит вынести. — Если вы подойдете к рассмотрению этого вопроса более тщательно, как в свое время сделала я, то обнаружите, что подавляющее большинство фактов свидетельствует в пользу космологической и биологической эволюции. Мне очень жаль, но все обстоит именно так.

— Как же это возможно? Вы, дочь Бога, не верите в Бога.

Джули прижала указательный палец к левому веку.

— Взять хотя бы глаз.

— Глаз?

— Да, глаз человека или любого другого позвоночного. Мозг не воспринимает изображение непосредственно. Вместо этого изображение поступает на зрительный нерв через сетчатку глаза. Сведущий в своем деле инженер постарался бы избежать подобной громоздкости, а существо божественное — и подавно. — Джули позволила себе улыбнуться. Архидиаконы подались вперед, отдавая должное мастерски составленному доводу. — Более того, создается впечатление, что сама идея существования Вселенной не имеет начала как такового, — уверенно продолжала Джули. — Отсутствует временная точка, до которой не существовало законов физики, следовательно, и не было первичного толчка, не было…

— Вы рассматриваете Бога как конструктора? — спросил архидиакон Фелпс.

— Я никак не рассматриваю Бога.

— Но вы же говорили о несведущем в своем деле инженере.

— Несведущ он или талантлив — как знать? В сознании людей Бог — это лишь условное понятие. Для нас Бог — это наше представление о нем.

И тут архидиакон Дюпре взял в руки увесистый том в красном кожаном переплете. Его название было знакомо Джули: «Malleus Maleficarum». Она видела такую книгу у Говарда Либермана. А задолго до этого на коленях у Эндрю Вайверна в полуразвалившемся «Довиле»: «Молот, поражающий ведьм и их ересь, словно обоюдоострый меч». «Все, что священник эпохи Возрождения хотел знать о дьяволе, но о чем боялся спросить, — с улыбкой пояснил Говард. — Ты можешь себе представить, Джули, каким кошмарным и безумным временем была так называемая эпоха Возрождения?»

«Ведьм. Ведьм? О Боже, если ты мне мать…»

— Должен признать, нас восхищает смелость вашего ума, мисс Кац, — сказал архидиакон Дюпре, открывая «Malleus Maleficarum».

— У вас тонкое воображение, — добавил архидиакон Мартин.

— Вы обладаете редкой способностью моделировать ситуацию, — вставил архидиакон Фелпс.

— Вы будете сожжены не за тупость или отсутствие воли, — продолжал архидиакон Дюпре, — а лишь потому, что Второе Пришествие не наступит до тех пор, пока Антихрист не будет низвержен в ад.

Он сжал ладони в маленькие аккуратные кулачки и опустил их на стол.

— Сожжена? Антихрист? — Джули чувствовала себя опустошенной и преданной, будто Феба снова начала пить или Бикс ушел от нее к какой-нибудь проповеднице, будто в нее выстрелил ребенок. — Да нет же, погодите…

— Виновна, — произнес архидиакон Дюпре.

— Виновна, — эхом отозвался архидиакон Мартин.

— Ну хорошо, хорошо. Пусть был первичный толчок, пусть было что-то до Большого взрыва. Но сам-то взрыв был порождением чистой математики, неким столкновением в довременном пространстве, а вовсе не божественным…

— Виновна, — поддержал своих коллег архидиакон Фелпс.

— Погодите! Погодите! Как только пространство начало расширяться — я имею в виду после взрыва, — началось спонтанное излучение организованной энергии. Вот вам и водород, и гелий, — Джули загибала несуществующие пальцы, — и гравитация, и звезды, и органические молекулы, и глазное яблоко.

— «С тем, чтобы вы послужили уроком другим, — читал архидиакон Дюпре в своем “Malleus Maleficarum”, — чтобы другие не встали на путь подобного преступления, мы, вышеупомянутые инквизиторы, собрались здесь, — удрученный сознанием своей тяжкой миссии, Дюпре поднял на Джули влажные от слез глаза, — чтобы объявить: ты, Шейла из “Луны”, стоящая в этот час перед нами, одержима злыми духами, а посему объявляем тебе наш приговор. Смерть, — он тяжело вздохнул, — через сожжение».

Джули была не в силах сдерживать рыдания. Отравленная стрела пронзила ей сердце, ведьмовский молот раздробил череп. Словно помимо ее воли сама душа исторгла исполненный безысходности мученический вопль. Джули пошатнулась. Безосновательность — вот в чем была сила инквизиции Нью-Джерси. Она была полностью свободна от стремления внушить доверие гражданам. Мир не был готов к тому, чтобы выступить против безумной теократии Милка, потому как на определенном уровне этот мир не верил в ее существование.

И тут — вмешательство.

Раздался крик «Стойте!», от которого содрогнулись стены зала суда. Сын Билли Милка, спотыкаясь, брел через зал.

— Стойте! — снова крикнул он. Тяжело дыша, источая запах ила и водорослей, он подошел к Джули. — Я знаю эту женщину!

— Знаете? — опешил архидиакон Дюпре.

Медленно, благоговейно архиепископ провел пальцем по шраму Джули.

— Я знаю ее!

Джули пристально вглядывалась в его бледное лицо. Веснушчатые щеки напоминали точечный рисунок, выполненный шимпанзе. Господи, это был он, тот самый мальчик с обезьяной-поводырем, которая после августовского чуда больше ему не понадобилась.

— Это она! Она подарила мне глаза!

— Это правда, мисс Кац? — спросил архидиакон Фелпс. — Вы вернули архиепископу зрение?

— Его ведь зовут Тимоти, так?

— Да! — воскликнул архиепископ.

— Да, я действительно подарила ему глаза, — гордо объявила Джули, — обычные глаза со зрительными нервами на внутренней стороне сетчатки.

— Она! — задыхался Тимоти.

Тимоти! Милый веснушчатый Тимоти! Точно как в той удивительной легенде про Андрокла и льва. Андрокл был спасен хищником, которого в свое время он избавил от занозы, а Джули спасет этот мальчик, которого когда-то она вырвала у царства тьмы! Кто сказал, что Богу все равно? Кто сказал, что он никогда не выходит на связь? Сорок лет молчания, но теперь мама снова с ней! Бедный Билли Милк, как же он сейчас растерян. Собственный отпрыск выбил у него почву из-под ног. Только взгляните на этого старого пса, лихорадочно трясущегося на своем троне, обливающегося потом, охваченного благоговейным страхом, оглушенного нежданным богоявлением.

— Это она дала мне глаза! — воскликнул Тимоти, и на этот раз Джули услышала в его голосе неизъяснимую горечь, ощутила исходящее от него отчаяние. — Мои глаза — дар Антихриста! Мне ничего не нужно от Сатаны! Если твой правый глаз искусит тебя, вырви его! Вырви! Вырви!

Что он и сделал.

Именно. Вырвал свой глаз.

Джули вскрикнула. Все произошло в одно мгновение. Охваченный безумием, Тимоти выхватил у архидиакона Мартина серебряную ложечку и с бесстрастностью гурмана, поедающего грейпфрут, четким движением механика, снимающего с колеса износившуюся шину, лишил себя глаза. Звук был такой, словно пальцем провели по воздушному шарику. Из страшной раны хлынула кровь. Глазное яблоко скатилось с ложки и упало на пол, словно коварная головка брюссельской капусты, соскользнувшая с тарелки.

Этот поступок казался настолько совершенным в своей чудовищности, что Джули не могла винить подданных Тимоти в том, что они решили, будто он не пойдет дальше. Знай они, что он не закончил, они бы непременно бросились к нему и отобрали у него ложку. Но вместо этого, когда Тимоти занялся вторым глазом, церковники стояли, тупо уставившись на него. Они опомнились, лишь когда второй глаз уже покоился на ложке, словно пасхальное яйцо, вынутое из чашки с красной краской.

— И если твой левый глаз искусит тебя, — надрывно крича, рыдая кровью, Тимоти повалился на колени, — вырви его тоже!

— Тимоти! Тимоти! Не-е-т! — Билли Милк бросился к содрогающемуся в конвульсиях сыну. — Скорее, помогите! Не-е-е-т!

— Стража!

— Помогите!

— Держите ее!

— Осторожно!

— Не трогайте его!

— Стража!

— Отыщите глаза, скорее! Не-е-т!

— Уведите ее!

— Найдите его глаза, их можно приживить! Не-е-т!

— Прочь!

— Ищите!

Потрясенная происшедшим, Джули безучастно следовала за Оливером Хорроксом. Они вышли из зала суда на площадь Второго Пришествия. Но для измученной психики Джули это была не площадь, а желудок Эндрю Вайверна. Вот он поглотил ее и низверг туда, откуда нет возврата. Вот она снова в помойной яме Вселенной, но уже не как царственный посетитель, не как почетный гость Сатаны. И все же бесенята и демоны дружно приветствуют ее, свою старую знакомую, Джули Кац, бывшее божество, осужденную грешницу, вновь прибывшую обитательницу Ада.

Глава 17

Для возвращения в Нью-Джерси ясная погода владыке подземного мира не подходит. У Ада свои правила дипломатического этикета. «Боль» входит в гавань, и Вайверн заказывает грозу:

— Дождь, Антракс! Мне нужен дождь!

И полилось! Это падшие ангелы принялись старательно опорожнять мочевые пузыри. Дьявол запрокинул голову и, наслаждаясь вкусом урины на языке, сделал глоток.

Он медленно меняет свой облик. Рога втягиваются обратно в череп, хвост исчезает между ягодицами, раздвоенные копыта превращаются в ступни, а запах тела, обычно напоминающий запах выброшенного на берег кита, приобретает ненавязчиво эротичный фруктовый оттенок. Спускаясь по трапу и крепко сжимая в руке чемоданчик, сшитый из шкурок котят, Сатана украшает свой череп золотистыми волосами, мягкими волнами спадающими на плечи. Жесткие перепончатые крылья покрываются белым оперением. Вот он ступает на тщательно выглаженный ветрами песок острова Дюн, а с его плеч серебристой лавой струится переливающаяся рубашка. У соляной топи облик Вайверна уже полностью соответствует роли, которую ему предстоит сыграть. Он не обманет представления Билли Милка о том, как должен выглядеть ангел.

Но за этот маскарад пришлось заплатить, и платой была невыносимая головная боль. Запыхавшись, Вайверн опускается на ствол поваленного дерева, скользкий, мокрый после дождя, и смотрит перед собой невидящим взглядом. Незримая сила сжимает череп. Бог словно вознамерился раздавить его и приготовить омлет из скрывающихся под ним недобрых мыслей. Вот сука! Останавливает линчевателей, спасает подругу, раздает свой вонючий суп. Даже потеряв руку, она отдает свой протез, высшее достижение технологии, этому бродяге, чтобы согреть его орущее чадо. Сука!

Он заставляет взбесившийся от боли ум сосредоточиться на стоящей перед ним задаче. Все против него. Казалось бы, из всех живых существ во Вселенной Билли Милк был последним, кто мог выступить в качестве спасителя Джули Кац. И все же это произошло. Лишь существо, посланное Богом, могло вернуть моему сыну зрение. Отсюда — она не Антихрист. Похоже, именно так рассуждал первосвященник. Вайверн не находит другого объяснения его поступкам. А теперь он собирается освободить ее! Вот такая ирония судьбы. История сыграла похожую шутку в случае с Галилеем. И сейчас он только лишний раз убеждается: на христианство полагаться нельзя.

Но у Дьявола готов другой план. Он неистощим на коварные замыслы. Проблему решат губка и ампула с ядом. Злорадно хихикнув, он открывает свой чемоданчик и, следя, чтобы на ноутбук не попали соленые брызги, вынимает из кармашка маленький зеленый пузырек из небьющегося стекла. На пузырьке фотография Джули Кац из «Луны». Надо проверить содержимое пузырька. Сатана вынимает пробку и роняет одну-единственную капельку в соленую воду. Встретившись с Милком, он, конечно, не скажет, что это яд, не скажет ему, что эта смертельная отрава называется Conium maculatum, или адский болиголов. Что ему стоит солгать? Он скажет, что в пузырьке тетрадотоксин, нектар зомби.

От смертоносной капли вода залива начинает шипеть и пузыриться. Трава и водоросли чернеют, как обгоревший фитиль. Медузы всплывают на поверхность разлагающимся студнем. Короче, действует.

— Твое здоровье, Джули Кац. Пей до дна, детка. Вот она — губка из Евангелия от Матфея, 27:48. Поднеси ее к своим пухлым губкам и пей досыта, Шейла из «Луны».

К берегу прибивает волной тысячи дохлых морских игл, креветок, медуз, раков-отшельников, а Сатана, призвав на помощь все свои драматургические способности, свой талант организатора красочных зрелищ, раскрывает ноутбук и принимается за сценарий гибели своего заклятого врага.

Червь сомнений, этот паразит, облюбовавший душу Билли Милка и в последнее время прочно в ней поселившийся, был ничем в сравнении со скорпионом уверенности, вонзившим свое зазубренное жало ему в сердце. Первосвященник понуро брел мимо Силоамского пруда к священной реке.

Шейла невиновна.

Шейла — вовсе не та ненавистная тварь, которую он жаждал уничтожить.

Перед мысленным взором Билли вставали факты, осязаемые, неопровержимые. Священная река ее не жгла. Глаз-фантом не обнаружил саранчи под кожей, но главное, четверть века назад Шейла исцелила его мальчика. Да, прихвостни Сатаны также творили чудеса. Но разве могли они сравниться с тем чудом, что озаряло жизнь Билли все эти годы? Чудом победы над ретролентальной фиброплазией, чудом возвращения зрения его сыну. Билли всем сердцем любил Тимоти. Так нещадно изувечив себя, он сидел сейчас в залитой солнцем палате Новоиерусалимской больницы с обмотанной бинтами головой. Бедный мальчик! И все же он был не прав. Знахарка, колдунья, гипнотизерша — кем бы ни была Шейла, дар, преподнесенный ею Тимоти тем августовским полуднем 1985 года, ниспослан свыше, а не был подброшен снизу.

На берегу, прямо под Древом Жизни, сидел человек с крыльями и рыбачил.

— Здравствуйте, отче!

Его голос был веселым и твердым — не голос, а гарпун.

— Доброе утро, — растерянно пробормотал Билли.

Шелковое платье, золотистые волосы, белые перья, так, значит…

— Что-то сегодня не клюет, — вздохнул крылатый.

— Ангел! — выдохнул Билли. — Вы — ангел?

Существо пригладило перышки на левом крыле.

— С головы до ног. От кончиков перьев до самой кожи.

— Она невиновна, правда?

— Невиновна, как первая райская роза, — кивнул ангел и свернул леску. — Она в чести у Бога, наперсница Иисуса к тому же, а вы чуть было не сожгли ее.

— Нет, прошу вас, я этого не сделаю! — Ангел! Он разговаривает с ангелом! — Я выйду на арену и скажу: «Благочестивые сограждане, я разорвал приказ об экзекуции. Шейла из “Луны” не будет сожжена ни сегодня, ни в какой бы то ни было другой день».

— Похвально, отче. По сути решение правильное. Но тем не менее… — Подобно Аарону, бросившему свой жезл перед египетским правителем, ангел перебросил леску через реку. — Тем не менее если вы поступите именно так…

Покрытая рябью река вдруг застыла, став безупречно гладкой, как зеркало. На поверхности, словно в театре теней, замелькали силуэты. Человеческие фигуры обрастали плотью, проявлялись лица, одежда. Билли узнал себя. Он стоял посреди арены, объявляя отмену казни Шейлы.

— Да, — кивнул он ангелу, — именно так я все и представлял.

Как вдруг верующие вскочили со своих мест, и возмущенная толпа хлынула на арену, набросилась на своего предводителя.

— Вы должны отдать им Антихриста, — пояснил ангел. — Если вы их разочаруете, они разорвут вас на части. — Он снова забросил удочку. — Небеса не могут пожертвовать вами, Билли Милк. Вы были преданным слугой, и мы знаем, что вы справитесь еще с парой-тройкой городов. Пора действовать в международных масштабах. Только подумайте, как порочен Тегеран. Триполи плачет по факелу. Москва давно созрела.

Билли изошел восторгом, словно жидкостью, которой он окрестил Великую Блудницу.

О радость! Его кампания против Вавилона, которую так неоднозначно воспринимали на Земле, одобрена Небесами!

— Что я должен сделать?

Из ящика с рыбацкой утварью ангел извлек блок сложенной гармошкой бумаги для компьютера.

— Здесь сценарий казни Шейлы. — Он сунул распечатку Билли. — Я сам его написал. Вы не сожжете ее. Вместо этого вы дадите ей тетрадотоксин — нектар зомби. — Из складок одежды ангел извлек зеленый стеклянный пузырек с фотографией Шейлы и поставил его на землю. — Она уснет прямо на арене. Толпа решит, что она умерла. Не беспокойтесь, это лишь легкая разновидность летаргического сна. После вы отдадите ее кому захотите. Мужу, например. Она проснется жива-живехонька. Таким образом ваш самый большой грех, Билли Милк, карающий невинных, будет полностью искуплен.

— Искуплен? — Сердце Билли выделывало восторженные пируэты.

— Ваша душа станет чистой, как этот канал.

— Но скажите, она действительно… — Билли взглянул на первую страницу рукописи: «По бескрайнему полю плывет телега с сеном, влекомая маленьким осликом…», — божественна?

— Трудно сказать. Что-то в этом роде. О, клюет! — Ангел с энтузиазмом принялся сматывать леску, и вскоре из воды показалась светящаяся морская звезда. Она отчаянно дергалась, пытаясь освободиться, разбрызгивая воду своими шестью лучами. — Многие уверяют, что Джули Кац — действительно божество.

«Шесть лучей, — подумал Билли. — Шестиконечная звезда, как у евреев».

— В таком случае перед казнью мы должны оказывать ей всевозможные знаки внимания. Должны обращаться с ней как с истинной дочерью Бога. Выполнять все ее последние желания.

— В пределах разумного, — отозвался ангел, бросив звезду на свежую прибрежную травку. — Устройте ей встречу с подругой, этой Спаркс.

— А с мужем?

— Тоже можно, но не позволяйте никому совать нос в его прошлое. Он раньше был неопределенщиком. Более того, проповедовал. Отвратительная секта.

Билли схватил пузырек с тетрадотоксином. План, составленный самим Богом, сценарий, написанный ангелом! И все же…

— Так, значит, она впадет в забытье?

— Верно.

— А они подумают, что она умерла.

— Именно.

— Разновидность летаргического сна.

— Совершенно верно.

— Хорошо. Прекрасно. Вот только…

— Только где же развязка, которой все так ждут? — предвосхитил ангел вопрос Билли. — Где зрелище? Доверьтесь мне. Мой сценарий драматичен, не то слово. Тут и гвозди, и крест. Вы, наверное, читали Библию? Евангелие от Матфея, 27:48? «И тотчас побежал один из них, взял губку, напоил уксусом, — ангел положил на рукопись свою мягкую белую РУКУ, — и, наложив на трость…»

— «Давал ему пить», — подхватил Билли.

— Аналогичным образом ваш палач даст Шейле из «Луны» губку, напоенную тетрадотоксином.

— Вы хотите сказать, что она будет…

— Распята, — подсказал ангел.

— Распята? — удивился Билли. Распята? Его паства не допустит распятия, этой священной казни, ведь они считают эту женщину посланницей Сатаны. — Да, но…

— Не беспокойтесь. У вашего человека будет масса времени, чтобы дать ей наркотик. На кресте человек погибает как минимум через четыре часа.

— Но люди…

— Ах да, люди. Им не понравится идея распятия, да? — угадал его мысли ангел. — Но распятия как такового и не будет.

Билли облегченно улыбнулся. Как же все-таки здорово, что Небеса так его понимают!

— Да, да, только Спаситель достоин распятия, — закивал он.

— Именно поэтому она будет антираспята, — выдал ангел. — Антираспятие для Антихриста.

— Антираспятие? Нечто противоположное распятию?

— Именно.

— И в чем разница? — озадаченно спросил Билли.

— Разница в том, что первое вы называете распятием, — авторитетно пояснил ангел, — а второе — антираспятием.

«Антираспятие для Антихриста», — грустно повторяла про себя Джули, входя вслед за Оливером Хорроксом через массивную цилиндрическую дверь в комнату для свиданий. С потолка лился голубоватый свет люминесцентных ламп, а из четырех углов на нее смотрели объективы встроенных видеокамер. Антираспятие для Антихриста — вот так новость сообщил ей тюремщик! Что это: правда или обычная сплетня? Выходит, ее враги решили обратиться к первоисточнику и завтра на глазах у всего города ее прибьют гвоздями к кресту и оставят умирать. Не сожгут, а прибьют гвоздями. Просто Пиррова победа: с раскаленной сковородки — на крест. Молочный свет ламп равномерно заполнял пространство комнаты, заставляя забыть, что снаружи сейчас поздний вечер. Для неевреев — суббота, для евреев — воскресенье. Вдоль левой стены, задрав подбородки и поджав губы, стояли семь вооруженных до зубов охранников. Хоррокс провел ее в центр комнаты, и Джули, не обращаясь ни к кому конкретно, сложила ладони — живую левую с фантомом правой — и горячо помолилась, чтобы ближайшие двадцать минут прошли спокойно, чтобы все обошлось без неловкости и истерик.

Из коридора донеслось хлопанье дверей, поочередно открывавшихся и закрывавшихся, как шлюзы канала. Вошел ее муж. Следом — Феба с сопящим свертком на руках. Видимо, Милк решил удовлетворить ее последнюю просьбу и даровал ей этот поцелуй перед смертью, объятия перед преисподней.

— Мы уже все перепробовали, — сказал Бикс, неуверенно шагнув к ней, держа в руках большую плоскую коробку с пиццей. — На телефоне круглые сутки сидим. Даже Айрин помогает. Мы связались с Госдепартаментом, с обоими нашими сенаторами, с Олмером Вестом из ЦРУ… — Полосатая пижама была слишком тесной, В щели между пуговицами выпирало бледное тело.

«Вот параноик этот Милк! — подумала Джули. — Заставил их раздеться, чтобы они, не дай бог, не пронесли цианистый калий, зашитый в подкладку».

— Беда в том, что антимарксистская политика Джерси всех устраивает, — сокрушался Бикс. — А свидетельство о рождении тебе выдали здесь, в Трентоне… — Бикс скорбно смотрел на нее покрасневшими от бессонных ночей глазами. — Мы никак не можем добиться поддержки.

— Я и не надеялась, что вы меня спасете. Правда. Я шла к этому всю свою жизнь.

— Э, да эти ослы забрали у тебя протез! — вспылила Феба. Верхние пуговицы пижамы были расстегнуты, и из-под нее выглядывал специальный лифчик для кормящих матерей. — Они забрали у нее Молли.

— Нет, я ее отдала Шодри.

— Какая же ты славная, Джули Кац. — Феба нежно взъерошила кудряшки маленького Мюррея. Глазенки тут же распахнулись — темно-коричневые диски, окруженные белым ореолом. — По ночам спит, не плачет, — похвасталась Феба. — О, классный обмен! Хочешь, я брошу его в Дэлавер, если это спасет тебе жизнь?

— Что ты несешь? — ужаснулась Джули.

— Что я несу… О Киса, милая…

— Осталось восемнадцать минут, — вставил Хоррокс.

— Хочешь его подержать? — предложила Феба.

— Боюсь, уроню. — Братишка у нее умный и добрый. Весь в папу. Удивленно-задумчивый взгляд, словно он ошибся планетой и раздумывал, оставаться здесь или нет. — Обрезание сделали?

— Конечно, сделали. Я думаю, отец бы на этом настоял. Возьми, не бойся.

— Нет, не могу. Я боюсь.

Малыш захныкал. Личико покраснело, как лакмусовая бумажка от кислоты.

— Знаешь, моя мамуля иногда тебя подкармливала, — говорила Феба, расстегивая лифчик. Она сунула темный сосок в маленький перекошенный ротик. Охранники повернулись к ней, как по команде «Равняйсь!». — Так что мы с тобой выросли у одной груди.

Воцарилась тишина, нарушаемая лишь усердным чмоканьем маленького Мюррея.

— Осталось семнадцать минут, — напомнил Хоррокс.

— Можешь помолчать, дружище? — одернула его Феба.

— Не обращай внимания, — успокоила подругу Джули.

Бикс вздохнул на протяжной басовой ноте.

— Джули, ходят слухи, что тебя не сожгут. Они задумали…

— Я знаю… — Джули сокрушенно подняла глаза к потолку. — Антираспятие для Антихриста. Старый добрый Бог не забывает свою доченьку.

— А потом… Завтра… Они отдадут нам… Словом, наши пропуска действительны до завтрашнего вечера. Мы сейчас пойдем домой, а потом вернемся, и они отдадут нам… — он шумно вздохнул, надув щеки, — твое тело.

— Мою мертвую плоть.

— Мы с Фебой сделаем все, как ты захочешь, — поспешно добавил Бикс. — Отсидим шивах. Кремируем. Поминки устроим. Как скажешь.

Джули сжала в кулак несуществующую ладонь. Феба с Биксом уже обсуждали ее похороны. С одной стороны, это звучит ужасно, но с другой — так трогательно. Ей даже хотелось при этом поприсутствовать.

— Опустите меня в залив, родной. Похороните меня в океане.

— В проливе Абсекон?

— Да, там, где я любила играть в детстве.

— Ну конечно, пролив Абсекон.

— И еще. Прежде чем вы меня опустите, я хочу, чтобы ты меня поцеловал.

— Поцелую. Обязательно.

— Прямо в губы, Бикс. Прямо в мои мертвые губы.

— Обещаю. Мне страшно.

— Еще бы.

— Шестнадцать минут, — вставил Хоррокс.

— Заткнись ты! — осадила тюремщика Феба. Она постукивала пальцами по коробке с пиццей. — Есть хочешь? — спросила она Джули.

Как ни странно, но Джули почувствовала, что голодна.

— Для пиццы у меня всегда местечко найдется.

— Спецзаказ. — Билли поставил коробку на пол и откинул крышку. По комнате разлился божественный аромат. — С пепперони, и сыра больше, чем обычно.

Джули задумалась: «Интересно, “пепперони” склоняется? Господи, что только не приходит в голову осужденному на смерть?»

— Помнишь наш пикник в «Довиле»? Вы, случайно, не захватили бисквитов? А колу?

— Не-а, — вздохнула Феба. — Конечно, я все помню.

— Интересно, «пепперони» склоняется? Можно сказать «пицца с пепперонями»?

— Ты это о чем? — удивленно посмотрела на подругу Феба.

— Ну, об этих колбасках.

— Наверное, не склоняется, а что?

Джули пожала плечами.

Они сели прямо на пол. Придерживая коробку культей, Джули оторвала равнобедренный треугольник пиццы и с наслаждением откусила. Все двести вкусовых сосочков языка с готовностью напряглись, радуясь каждому нюансу в аромате сыра, каждому пикантному оттенку пепперони. Как же она здорово держится! И надо же, это доставляет особое удовольствие. Улыбаясь, Джули слопала пиццу до крошки. И все же она чувствовала, что если бы не маленький Мюррей, они вряд ли сумели бы держать себя в руках. Малыш был талисманом, символом временного затишья. Каждое его движение, улыбка были поводом для нового всплеска радостной болтовни взрослых, словно никогда раньше ни один ребенок в мире так не улыбался. К концу их маленького пикника Джули решилась.

— Дай-ка, я все же попробую, — сказала она, протянув к малышу здоровую руку.

Опьяненный материнским молоком, он огромной фасолиной лежал на плече у Фебы.

— Не бойся! — И Феба продемонстрировала прием, который она называла «футбольный мяч». — Просунь ему под головку руку, которую я не успела тебе оторвать.

— Еще семь минут, — сообщил Хоррокс.

Джули «футбольный мяч» понравился. Личико малыша все время на виду. Можно с ним разговаривать, например, учить физике.

— Гравитация… — прошептала она. — А еще магнетизм, электроны, протоны… — Она пошла с малышом по направлению к охранникам. «Это все равно что летать, — подумала Джули, — или плыть на спине по течению». Он пялил на нее свои шоколадные глазенки. — Земля вращается вокруг Солнца, — пропела Джули. — Заболевания вызываются бактериями. — «Какое новое, ни с чем не сравнимое переживание! Как жаль, что папа и Маркус Басе не дожили до этого удивительного поворота в их жизни — появления на свет сына смотрителя маяка и внука биолога-мариниста». — Сердце — это насос.

Настроение малыша вдруг резко переменилось, и он надрывно заорал.

— Чш-ш, — прошептала ему Джули и прижала его к своей пустой груди, правой, которая была чуточку больше левой. — Все еще только начинается. Главные испытания впереди.

Не факт близкой смерти так пугал Джули. Причина была более прозаичной — гвозди. Она боялась за свое тело, боялась предстоящей боли.

Братишка наконец угомонился. Беззубые десны нашли под пижамой сосок и пощипывали его, как камбала. Стража сделала вид, что ничего не заметила. Да пошли они! Все такие ухоженные, выбритые. Джули их почти ненавидела.

Маленький Мюррей перестал сосать и улыбнулся.

— Шесть минут.

Джули повернула к цилиндрической двери и вдруг, присев, положила малыша прямо на пол и сама опустилась рядом с ним. Так девочка ползает на корточках возле своего кукольного дома, превращая его в основное мерило окружающего мира. Ну что можно рассказать малышу? Что ему было бы интересно?

— Ладно, прежде всего, поговорим о твоей маме, — начала Джули. — Она у тебя немного ершистая, но, по-моему, она наконец нашла свое счастье. А еще у тебя был папа. Он тоже был немножко чокнутым, но ты бы наверняка его полюбил. Твой дедушка Маркус был великим биологом. А вот перед бабушкой Джорджиной я очень виновата..

— Пять минут.

Подошла Феба. На пижаме мокрые круги от молока.

— Что с тобой?

— Нет, ничего. — Джули заставила себя улыбнуться. — Какой у меня чудный братишка!

— Я знала, что он тебе понравится. Эй, Киса, знаешь что? Я ведь поняла, в чем твое предназначение. — В левом глазу Фебы, словно жемчужина в ракушке, заискрилась слеза. Она расстегнула лифчик и осторожно подняла с пола сына. — Вот оно — твое предназначение. Вот этот парень, маленький Мюррей. Если бы ты не вытащила его мать из пары переделок, он бы до сих пор сидел в своей пробирке.

Поднявшись, Джули поцеловала братишку в лобик. Феба все та же. У нее всегда найдется про запас какая-нибудь безумная идея.

— Мое предназначение, говоришь? Он что, тоже божество?

— Нет. — Феба улыбнулась. — Он ребенок.

— И он мое предназначение?

— Думаю, да.

— Звучит как-то…

— Обыденно? Вот именно, Киса, мы приходим в этот мир для обычной человеческой жизни. — Кончиком языка Феба слизнула скатившуюся по щеке слезу. — Когда-нибудь я напишу твою биографию. Евангелие от меня. О том, как дочь Бога спасла свою душу, пожертвовав божественностью.

— Четыре минуты.

Джули подняла глаза. Бикс двинулся к ней.

Ее культя мелко задрожала. Призрачные пальцы судорожно вцепились в отворот его пижамы, и он оплел ее, как виноград, вьющийся по фонарному столбу. Так крепко они еще ни разу не обнимались. Они смяли друг друга, как столкнувшиеся машины. Проснулось давно умолкшее либидо. Джули улыбнулась этому бесстыдному влечению, готовому проявиться где угодно: на похоронах, в церкви, во время прощальной встречи. Что ж, вот так и нужно уходить, послав Вселенной воздушный поцелуй.

— Ты была хорошей женой, — сказал Бикс.

— Ты был хорошим мужем, — сказала Джули.

Они отпустили друг друга.

У Джули к горлу подкатил ком. Сдерживая рыдания, она повернулась к лучшей подруге.

— Прощай, Зеленая Нимфа.

— Две минуты.

— Нет, это невыносимо. — Слезы закапали из глаз Фебы, как из пузырька с лекарством.

— Прощай, говорю, Зеленая Нимфа.

— Я сейчас с ума сойду. Прощай, Королева Зенобия. Господи, я не могу, не могу…

Феба тихо прильнула к ней, источая непостижимый сплав нежности и эротизма. И втроем они — сосущий грудь младенец, его мать-бисексуалка и бывшее божество — слились в тугой клубок из плоти и крови. Маленький Мюррей оказался зажатым, как корабельный кранец, между кормой его матери и причалом сестры. И на какое-то мгновение Джули показалось, что ей совсем не страшно.

Брат и сестра. Маленький Мюррей и Джули Кац — бок о бок плывут по пещере с подводным зоопарком Вот такой сладкий сон разрушили шестеро, как всегда, гладко выбритых стражников, ввалившись в камеру № 19. Они выстроились у двери, невозмутимо поглаживая рукоятки своих маузеров. Вслед за ними вошел Хоррокс, лязгая в воздухе парой железных ножниц.

— Прошу извинить, — клац-клац, — я, конечно, не парикмахер, но…

— Парикмахер? — простонала спросонок Джули, усаживаясь на тюфяке. Зевнула.

Постепенно реальность просочилась в затуманенное сознание. Словно защищаясь, она сгребла волосы в руку. Они всегда были ее главным украшением. По-прежнему длинные и буйные, как шерсть на Фебином карнавальном костюме оборотня из Трансильвании. По-прежнему черные и блестящие, как лакричные леденцы.

— Давайте скорее с этим покончим, — сказал Хоррокс.

Далее не стараясь быть аккуратным, он принялся кромсать ее волосы, как нетерпеливый ребенок, срезающий шпагат с рождественского подарка. Обрезанные волосы опускались на пол вороновым крылом, ковром ложились на прелую солому. Голове стало непривычно холодно. Джули представляла свои прозрачные голые уши, шрам, выставленный на всеобщее обозрение, колючую стерню, оставшуюся от роскошной шевелюры. Слава богу, в подземелье не было зеркал. Она не хотела видеть свое отражение.

— Готово, — довольно вздохнул тюремщик.

И стража повела ее наверх по лабиринту лестниц и коридоров. Хоррокс шел впереди, отпирал двери, поднимал ворота.

— Примите душ, — распорядился он. — На выходе вы должны быть во всем чистом.

Он провел Джули в душевую, стены которой напоминали миллиметровку. Незамысловатый узор местами нарушался выпавшими, словно фотографии из альбома, плитками. Через ширму с изображенными на ней библейскими сюжетами была переброшена совершенно новая тюремная пижама. Джули разделась, разглядывая рисунки: оживление Лазаря, хождение по воде, превращение воды в вино. Похоже, сейчас у нее идеальный вес — килограммов шестьдесят. Всю жизнь Джули безуспешно к этому стремилась. Оказывается, лучшая диета — страх.

Она провела в душе добрых полчаса, отскребая от тела липкий смрад подземелья. Вода отлетала от бедер, от бесплодной груди, от изуродованной, словно выжженная земля, головы.

Одевшись, Джули снова вверила себя Хорроксу и страже, которые вывели ее из подземелья к золоченым башням города. На тротуарах толпились люди: мужчины в белых шелковых костюмах, женщины в бледно-желтых платьях, дети в шортах или бриджах. Все были как-то странно напряжены и растеряны, будто не знали, что им с ней делать. Видеть Антихриста никому раньше не доводилось. Что им сейчас: радоваться скорому возвращению Иисуса или попирать его злейшего врага? Крики радости перемежались со злобным вайверновским шипением. Может, они должны… «возлюбить ее»? Странно как-то.

Из толпы полетел помидор и угодил Джули в плечо. Стража мгновенно отреагировала, наведя на толпу маузеры, но тщетно: в ее сторону уже полетели тухлое яйцо, гнилая дыня, и вскоре чистая пижама выглядела так, словно на нее только что вывернули контейнер с помоями. Разве она просилась родиться дочерью Бога? И какая мать допустила бы такое?

Толпа расступалась, как лед под носом ледокола, и мрачное шествие продолжалось. Они пересекли Адвент-авеню, миновали Силоамский пруд, в зеркальных водах которого отражалось архитектурное творение недоброй памяти Томаса Торквемады. С бескомпромиссностью зеркала пруд сотворил перевернутую копию страшного амфитеатра и словно приглашал Джули вылить в плоскостную симметрию всю свою боль. Что ты видишь, дочь Бога? Я вижу две арены. Вижу два мраморных кольца, два спасательных круга с надписью «Боль», два бублика высохшего собачьего дерьма.

Хоррокс провел Джули узким проходом в темный гранитный бункер для грешников. Там на низеньких скамеечках уже сидели человек двадцать в полосатых одеждах. От места казни их отделяла железная решетка с зубьями. По песчаной арене были разбросаны обгоревшие головни и щепа. По кругу, словно пни от деревьев, стояло с десяток плах.

— Луна восходит, — приветствовал Джули благостный, аристократичного вида пленник.

— Луна восходит, — эхом отозвалась сухонькая старушонка, облаченная в пижаму, которая была ей явно велика.

— Нет больших слепцов, чем те, кто видит ангелов, — процедила в ответ Джули, свалившись на ближайшую скамеечку. — И никто так не глух, как те, кто слышит голос Бога, — добавила она. Гниль просочилась сквозь пижаму, которая теперь липла к телу. — А вашу «Луну» можете повесить на гвоздь в сортире.

— Вы, я вижу, не последовательница Откровения Неопределимости? За что же вас сюда упекли? — спросила старушка.

— Убийство? — спросил аристократ.

— Адюльтер?

— Плохая наследственность, — мрачно отозвалась Джули.

Трибуны были забиты. Тысячи зрителей размахивали флажками, наводили бинокли, покупали хот-доги, листали программки. У противоположного края поля возвышалась гигантская статуя Иоанна Богослова: ноги расставлены, одна рука сжимает стило, а другая удерживает десятиметровый монитор. Еще выше замерли щиты с мощными прожекторами, готовые освещать очередное ночное представление. На экране появилась надпись: «Воскресный вечер в “Цирке радости”». Постепенно буквы слились в вездесущую эмблему — ангел с мечом.

Открылись тяжелые деревянные ворота, расположенные между ногами святого Иоанна, и на арену вышли музыканты в белых униформах. В лучах заходящего солнца они исполнили «Михаил, плыви к берегу» в размере четыре четверти. Ревела туба, блеяли тромбоны, громыхали барабаны. За ними покатили моторизованные платформы. Сквозь туманную пелену, застилавшую сознание, Джули разглядела на них надувные фигуры, представлявшие сюжеты Тысячелетия Царства Божьего: ягнят, играющих со львами, ангелов с лирами и мандолинами, детей разных рас, резвящихся на зеленых холмах, мужчину и женщину средних лет, собирающих урожай свеклы и репы с беспестицидной грядки.

— Шейла! — знакомый голос, только какой-то надтреснутый и изможденный. — Шейла, ты?

Джули обернулась. Глаза в красных прожилках, лицо, мокрое от слез, — на нее смотрела Мелани Марксон.

— Мелани! — Господи милостивый, и она здесь!

— О Шейла! Что они с тобой сделали! Волосы! Они отняли твои волосы!

«Волосы, — повторила про себя Джули. — Волосы, руку, яичники».

— А ты как сюда…

— Моя последняя книга, — отвечала Мелани. — Они сказали, в ней много ошибок.

— Это правда?

— Не знаю. Ты так и не добралась до Америки?

— Добралась. У Фебы ребенок.

— Правда? Ребенок… А кто отец?

— Мой отец.

— Я помню эту его потрясающую книгу о фотографиях. А я думала, твой отец умер.

— Он умер, а его сперма — нет.

— Что-то там повседневности.

— Герменевтика.

— Да-да. Ребенок, вот здорово! Шейла, ты не могла бы?..

— Прости, Мелани. Не могу. Ты же знаешь.

— Мне страшно, Шейла.

Музыканты дважды обошли арену и скрылись между ногами статуи. И тут решетка со страшным скрежетом поднялась. В бункер важно вошел высокий плотный мужчина. В красном вечернем пиджаке, с почетной лентой через плечо и в белом колпаке. Ткнув кнутовищем в десяток узников, в том числе и Мелани, он поднес к губам серебряный свисток. Раздался пронзительный металлический визг.

— Встать! — скомандовал он. — Пошевеливайтесь! «Действие первое. Мой меч тебя утешит», — гласила надпись на экране.

На арене среди плах расхаживал палач со светлыми, как у ангела, волосами, в белом костюме акробата и в красных полотняных рукавицах. Он осторожно водрузил на плечо свою электропилу, словно неразумного, но обожаемого питомца. Джули зажмурилась. Решетка, громыхнув, опустилась. Страх стал буквально физически ощутим. Он свернулся вокруг позвоночника, словно змея, обвившая ствол дерева. «Мама! Я не хочу умирать! Совсем не хочу».

На экране Мелани Марксон опустилась на колени, будто для молитвы. Ее ярко-желтые волосы скатертью накрыли плаху.

— Нет! — вскрикнула Джули, когда палач запустил свою пилу. — Ради всего святого! Нет!

Заработал мотор.

— Прекратите!

Палач уверенным движением опустил пилу на обнаженную шею Мелани. Брызнула кровь, хрустнула кость, трибуны разразились овациями.

— Нет! Нет!

Камера оператора мастерски отслеживала происходящее. Вот голова Мелани отвалилась, дважды перевернулась и замерла у белого песчаного холмика, словно вишня на взбитых сливках.

— Нет! Нет!!!

В течение следующих сорока минут одна за другой катились головы. По щекам Джули бежали крупные горячие слезы, но рыдания заглушал рев электропилы. И уже не только себя жалела она — она скорбела по Мелани, по Джорджине, по Маркусу Бассу, по зарубленным и изувеченным туристам на Променаде, она оплакивала всех несчастных, кому довелось погибнуть во имя того, во что кто-то там верил.

Тем временем первое действие подошло к концу. Костлявый молодой человек в костюме арлекина — черная маска и расшитое ромбами трико — прошелся по арене, собирая головы в тележку. Джули колотила по скамейке своим обрубком. Рыла пяткой сырую землю, не находя другого выхода гневу.

Антракт.

С обстоятельностью фермера, собравшего урожай капусты, арлекин унес отпиленные головы. На арене засуетились рабочие, устанавливая на песке деревянные стремянки.

На экране появилась новая надпись: «Действие второе. Его огонь горит вечно».

Человек в белом колпаке снова вошел в бункер и дунул в свисток. Оставшиеся узники послушно поднялись со своих скамеечек, как школьники во время учебной воздушной тревоги, и побрели на арену.

— Ты остаешься, — остановил он Джули.

Презрительно дрогнули ноздри, скривились в отвращении губы.

«Ну конечно, — подумала она, — Шейла из “Луны” — гвоздь программы. Для нее, пожалуй, целое действие отведут».

В нескольких умело скомпонованных кадрах оператор показал, как пятеро арлекинов цепями приковали еретиков к стремянкам и по колено обложили их щепой.

Крупный план: солома, хворост, дрова, бутылки из-под джина, мерные ложечки для кокаина, шприцы наркоманов, листовки феминисток, романы Курта Воннегута, старые номера «Гроин», «Вет» и «Мисс», видеокассеты со «Шведскими сестричками» и «Бонни Бофф и Венский хор мальчиков», порнографические снимки, вроде тех, что приносили папе на работу чокнутые клиенты, — горы греха, завалы порока, нагромождения недостатков, плотины, навороченные развратными левацкими наркоманскими влагалищами.

Смена кадра: строй трубачей, выдувающих из меди три пронзительные ноты.

Смена кадра: сам первосвященник Милк, святой поджигатель, с единственным застывшим глазом и скрещенными на груди руками.

Смена кадра: светловолосый палач, расхаживающий вдоль лестниц и зажигающий погребальные костры из огнемета. Снопы пламени, извергающегося из раструба.

Режиссер постарался во всех деталях отразить сожжение. На экранах раскрывались рты, извергая дым и искры. Лица сморщивались, как выброшенные на берег медузы. Чернели бедра, лопались глаза, загорались волосы, обугливались мышцы. Нестерпимый зной жег стриженую голову Джули. Воздух содрогался от истошных воплей. Тошнотворный запах горелой человечины сгустился над ареной.

Второй антракт.

Подсобные рабочие внесли алюминиевые ведра, наполненные водой, — «водой из священной реки», поясняли субтитры. Они выплеснули благословенную жидкость на погребальные костры, загасили их, как когда-то Джули погасила Атлантик-Сити. Отвязав еще дымящиеся скелеты, рабочие унесли их на специальных носилках.

«Действие третье. Антираспятие для Антихриста».

Вот оно. Назад дороги нет.

Джули проняла дрожь, она застонала. Вдруг ощутила, что мочевой пузырь вышел из повиновения. По ноге заструилась теплая жидкость.

Из-под решетки в бункер въехала телега с сеном, влекомая тощим паршивым ослом. Правил им все тот же, в белом колпаке.

— Садись, — скомандовал он. И сквозь зубы добавил: — Еврейский Антихрист.

— Сяду, если захочу, — едва ворочая языком, отвечала Джули.

Осел противно крикнул. Пижама взмокла, Джули бил озноб.

— Садись, царица иудейская.

Джули посмотрела на монитор. На арену выкатилась громоздкая конструкция: нечто одновременно фривольное и зловещее, знакомое и гротескное. Карусель, поняла Джули. Не какая-нибудь, а та самая, с Железного пирса. Скрипучая развалина, с которой они с Фебой когда-то стащили деревянного льва. Остались ли там другие деревянные животные, видно не было, поскольку вся карусель от козырька до помоста была забита фанерой, раскрашенной в черные и белые квадраты, как шахматная доска. Вся конструкция напоминала огромный барабан, лежащий на боку. Карусель медленно вращалась под фальшивые звуки «В приморском граде на Променаде», доносившиеся из встроенного органа. Двое мужчин в белых полосатых пижамах были прибиты к белым квадратам. Два живых человека, распятых, истекающих кровью, — и на карусели.

Рассмеявшись, Джули забралась в тележку и опустилась на душистое сено. Возница взмахнул кнутом, и тележка покатилась, переваливая через песчаные бугры, покачивая Джули, словно она снова сидела верхом на украденном деревянном львенке. Она рассмеялась. Ведь все это было так смешно, обхохотаться можно! Наконец-то до нее дошло, до чего все это смешно. Джули вспомнилось, как на втором курсе она посещала занятия по риторике под названием «Христианские символы в массовой культуре». Этот идиот профессор усматривал символы христианства во всем, начиная с комиксов про супермена и заканчивая Элвисом Пресли. «Скажите, доктор Шеффилд, если женщину прибивают гвоздями к карусели с Железного пирса, это, случайно, не делает ее символом христианства?»

Возница остановился в трех ярдах от карусели, и тут же четверка арлекинов в черных масках вскарабкалась на телегу, как тарантулы в контейнер с бананами. Их немигающие глаза, казалось, видели то, что недоступно человеческому взгляду. Это были полные ненависти глаза убийц. Не переставая смеяться, Джули отвернулась. Мимо снова проплыли распятые. По фанере разлилась кровь. Речная система. Корневая система. Нервная система. Кровеносная. Наполовину мертвые, наполовину живые, они проплыли второй раз и третий. Бородатый здоровяк и лысый коротышка, нос картошкой. Они были так близко, что Джули могла пощупать железные гвозди, могла, лизнув, попробовать на вкус их пот. Тут наг телегу поднялся светловолосый палач. В руках он держал некую помесь велосипедного насоса и электродрели. Но не насос и не дрель, а электрический пистолет для вколачивания гвоздей. Современный «Молот ведьм». Что и говорить, 2013 год. Пришло будущее и вытеснило привычный молоток с ручкой.

Джули охватил новый приступ смеха. Между тем карусель замедлила ход.

— Встать! — рявкнул палач, перекрикивая стоны органа.

Продолжая смеяться, Джули поднялась. Перед ней остановилась белая панель карусели. Бородач — слева, карлик — справа.

— Поднять руки!

Смеясь, Джули выполнила команду. Арлекины плотно прижали ее к фанере. Заусенцы, пробившись сквозь пижаму, оцарапали кожу. Подняв пистолет, палач прижал его дуло к левой ладони Джули. И тут ей стало не до смеха.

— Нет!

Она содрогнулась всем телом, и снаружи, и внутри. Дрогнула селезенка. Всколыхнулась печень. Задрожала поджелудочная железа. Кости мелко завибрировали.

— Не надо! Нет! — Это не может происходить с ней. Не может…

Бах. Взрыв, раздирающий тело болью.

— Нет, прекратите, нет!

Бах. Второй огненный стержень, на этот раз — в запястье.

— Нет, стойте! Не надо!

Последовала короткая заминка. Палач приноравливался к ее увечной руке. И — бах, бах — между локтевой и лучевой костью. Бах, и три гвоздя пришили ее руку к фанере, словно обивку к стулу. Телега тронулась, и все ее шестьдесят килограммов повисли на гвоздях, как шкура для просушки. А палач продолжал. Разделавшись с левой ногой, он принялся за правую. Бах, бах — невыносимая боль, отягощенная неизвестностью. Сколько понадобится времени, чтобы умереть от этого? Час, два? Остаток дня?

Карусель пришла в движение.

Чтобы отвлечься, Джули принялась мысленно диагностировать свое состояние: повышенное содержание сахара в крови, предрасположенность к судорогам, гвоздь в правой плюсневой полости, гвозди в сгибающей мышце предплечья и в лучезапястном сухожилии. Но это не помогало. Мышечные спазмы не прекращались, раскаленные штыри продолжали жечь, но главное, она не могла дышать. Поднятые руки раскрыли легкие, и они наполнились до предела. Чтобы выдохнуть, Джули должна была подтянуть таз, перенеся вес тела на плюсну и запястье, ввинчивая раскаленные добела штопоры в изувеченные нервы. Орган умолк.

— Я… этого… заслуживаю… — донесся голос слева.

— Этого никто не заслуживает, — ответила Джули, повернув голову к говорившему.

— Я — да, — продолжал бородатый. — Прочти Библию… и увидишь… смертная казнь… для таких… как… я…

— В чем твоя… вина?

— Изнасиловал… девушку… Убил ее… Доктор сказал… я психопат… А на самом деле… меня развратила порнография…

Теперь боль накатывалась волнами, словно казнь была страшной карикатурой родов. Когда очередная схватка отступала, напоминали о себе дополнительные пытки — нещадное солнце, головокружение, вызванное вращением карусели. И жажда. Жажда проклятых из адских рудников.

— Вот мы… и встретились… — просипел другой распятый.

Джули повернула голову.

— Мы… знакомы?

— Гейб Фростиг… Рассказал твоему отцу… он… эмбрион… ты…

— Лучше бы вы меня тогда… уничтожили…

— Не успел.

Боль, солнце, головокружение. Жажда. Боль, головокружение. Боль. Ее единственным желанием было умереть. Выходит, есть кое-что пострашнее смерти. О да!..

— Я… пожалуйста… воды, — простонала Джули.

— Пить хочешь? — глумливо переспросил палач.

— Да. Прошу вас.

— У меня как раз есть то, что тебе нужно.

Он насадил на дуло пистолета кусок какой-то ветоши, пропитанной жидкостью, и протянул Джули.

— Пей.

Губка. Евангелие от Матфея, 27:48, от Марка, 15:36, от Иоанна, 19:29. Вот бесстыжие! И все же Джули принялась жадно сосать вожделенную влагу. Ветошь пахла рыбой, а то, чем она была пропитана, напоминало на вкус мочу. Жидкость обожгла горло и вызвала сильный приступ тошноты.

— Как долго… Вы здесь? — спросила она толстого.

Внезапная судорога свела ее ладонь в клешню.

— Не знаю… Два дня… Все зависит… Воздух… В свидетельстве напишут… асфиксия… или это будет болевой шок… аритмия… или инфаркт миокарда… если повезет.

Инфаркт миокарда. Что отец, что дочь. Наверняка первым не выдержит сердце. Снова заиграл орган.

— Пей! — рявкнул палач, сунув ей в лицо губку.

И она пила. Появилось зудящее покалывание у основания черепа. Перед глазами поплыли серебристые звездочки. Взлетели на воздух песочные крепости.

«В приморском граде на Променаде…»

Кто-то запел.

Фростиг? Убийца? Палач?

«Нет, я», — удивилась Джули.

«…Гулять мы будем, как во сне».

Она поднималась. Одна Джули Кац осталась умирать на арене цирка, в полузабытьи бормоча незамысловатые куплеты, а другая взмывала все выше и выше, спиралью огибая святого Иоанна, экран монитора, прожектора.

Джули посмотрела вниз и увидела себя, прибитую гвоздями к карусели, истекающую кровью, поющую. Увидела себя. Видеть могут глаза, и только глаза. Эти мокрые желеобразные шарики, плавающие в костных впадинах и подключенные к зрительному нерву.

— Как во сне, — повторила она.

Выходит, и язык на месте! Вот он, трепещет, словно рыба, выброшенная на берег. Она покинула Землю. Ну и что? Ведь все при ней. Ее второе тело скользило над башнями и шпилями Нового Иерусалима, над разгулявшимся океаном, и Джули все отчетливее сознавала несовершенство своей новой сущности, ее способность только к недовольству и неудовлетворенности. Раз так, пора возвращаться на эту печальную Землю, обратно к гвоздям, карусели и асфиксии. И она упала, отказавшись от крыльев и слившись со своим поющим «я». Еще не умерла. О нет, мама! Не умерла. Нет еще…

В приморском граде

на Променаде

гулять мы будем,

как

во сне.

В приморском граде

на Променаде ты

в любви…

Глава 18

На экране десятиметрового монитора, высившегося над восточной стеной города, сменяли друг друга страшные картины казни. Детали, снятые крупным планом, были настолько отталкивающими, что Бикс еле сдерживался, чтобы не отвернуться. Вот левое запястье: гвоздь зарылся шляпкой в изувеченную плоть. Ступни: судорога свела пальцы. Лицо: бледно-желтое и твердое, как кристаллы серы. Может, средней руки медиум, или ясновидящий, или продвинутый читатель «Полночной Луны» случайно смог зафиксировать точный момент смерти Джули, ощутив его как толчок в области темени или укол в сердце, но Бикс — нет. Он знал лишь, что в какой-то момент после полудня Цирк сделал свое черное дело — отнял у него жену, которая когда-то была для него божеством и навсегда останется другом. И теперь они, двое самых близких для нее людей, стоят, съежившись, у ворот «Тропиканы», тупо вперившись в безучастные лица ангелов на мраморных барельефах, и ждут обещанной им выдачи трупа.

Монитор и небо померкли одновременно. Тяжелые черные тучи клубились, как на рисунке. Сверкнула молния, ударил гром. Мириады капель обрушились на золоченые камни мостовой. Феба раскрыла старенький зонтик, еще из магазина матери, с надписью «Бог писает, только и всего». Она слегка махнула зонтом, как бы приглашая Бикса в укрытие, но он лишь плотнее прижался к порталу. Принято считать, что потеря сближает людей, стирает былую неприязнь, но Биксу сейчас меньше всего хотелось идти на сближение с кем бы то ни было, а с этой женщиной и подавно.

Створки ворот разъехались с глухим протяжным скрежетом. Вышел сержант полиции в зеркальных солнцезащитных очках, усеянных каплями дождя. Вслед за ним два молодых послушника в широких плащах вынесли продолговатый мешок, провисший между ними, как гамак.

— Мистер Константин?

Бикс кивнул.

Белый, скользкий от дождя сверток напоминал личинку какого-то гигантского насекомого. В складках прорезиненной ткани скапливалась вода и тонкими ручейками стекала вниз.

Бикс поплелся к «Зеленой супнице». Послушники занесли мешок в фургон и уложили его прямо на пол. Бикс рассеянно посмотрел в сторону города. Поблескивали глянцевой плиткой крепостные стены, гигантскими сталагмитами высились башни, вился серебристой змеей монорельс. У открытых ворот несуразным пятном маячил старенький зонт.

— Спасибо, — буркнул Бикс себе под нос. Раскрытый зонт. Открытые ворота. — Давай, Феба, — бормотал он, усаживаясь за руль, — застрели Милка, а заодно и всю его банду. Вот тебе мое напутствие.

И он двинулся навстречу разбушевавшейся стихии, через мост, на мыс Бригантин. И в такт дворникам пульсировала в душе горечь утраты. Небо рассекла молния, озарила маслоочистительные заводы, бледной электрической вспышкой дохнула в окна домов. Бикс свернул на бульвар Харбор-Бич. Блестел мокрый асфальт, перемежаясь черными пятнами грязных луж. Еще резкий поворот — и раскисшая колея, ведущая к оконечности Ромового мыса. Бикс ехал, пока позволяла дорога, а потом остановил машину и выключил двигатель. «Это Бог писает, только и всего»? Нет, на этот раз мать Джули изливала всю себя: слезы, мочу, кровь, лимфу, пот, внутриклеточную жидкость.

Он открыл дверцу фургона и вдруг поймал себя на том, что скорбь уступила место другому неожиданному чувству — слепому, безудержному гневу. Дура, как она могла так запросто отказаться от своей силы? Разве она не знала, что в мире смертных гвозди делают из железа, что, вколоченные рукой профессионала, они не гнутся и не подаются?!

Насквозь промокшая футболка с эмблемой факультета Уильяма Пенна прилипла к телу. Бикс взвалил мешок на плечо, подошел к краю утеса и опустил ношу на камни. От прорезиненного савана угнетающе воняло противогазом. Бикс опустился на колени и расстегнул молнию.

Ну конечно, он не мог смириться со всем этим кошмаром. Ну конечно, он страстно желал, чтобы кто-то, все равно кто, подарил его подруге вечную жизнь в каком-нибудь раю. Ему вспомнилась книга, популярная в свое время среди продвинутых студентов, «Взгляни на дом свой, ангел» Томаса Вулфа. Не верящий в Бога Юджин Гант в момент смерти близкого человека все же обращается к некоей высшей силе: «Кто бы ты ни был, будь добр сегодня к Бену, — молится Юджин над умирающим братом. — Укажи ему путь. Кто бы ты ни был, будь добр сегодня к Бену…»

Бикс увидел ее лицо и застонал. А что он ожидал увидеть? Во всяком случае, не этот остекленевший взгляд, не эту страшную оболочку с торчащим ежиком безжалостно обкромсанных волос. Раздражала недвижность трупа. Что, в сущности, перед ним? Даже если машина ломается, она по-прежнему остается твоей машиной. Но со смертью, видимо, что-то исчезает, уступая место чему-то совершенно иному.

Взамен души, взамен живого тепла появляется вот такой кусок мертвой безответной плоти.

Бикс потянул застежку дальше. Дождь все поливал. Вода скапливалась во впадинах под глазами, скатывалась в ложбинку слегка асимметричной груди. Бикс наклонился, заслонив труп от дождя, и промокнул его лицо рукавом футболки. Да, морщинок заметно прибавилось. Но полные губы, заостренный вздернутый нос прежние. Он никогда раньше не разглядывал ее вот так. Интересно, подумал Бикс, каждая морщинка, наверное, связана с каким-то тяжелым переживанием в жизни. Вот эта появилась после смерти отца, эта проложена алкоголизмом Фебы, а вот след известия о бесплодии.

Обещания нужно выполнять. Бикс поцеловал труп в губы, ничего при этом не почувствовав. Ни отвращения, ни умиления. О сексуальном возбуждении и речи нет. Перед ним — тлен, ничто.

Бикс задернул молнию, слегка подтолкнул мешок, и тот покатился вниз по поросшему водорослями откосу.

— Кто бы Ты ни был, — прошептал Бикс, когда тело плюхнулось в воду, — будь добр сегодня к Джули, укажи ей путь. Кто бы Ты ни был, — повторил он снова вслед исчезнувшему в волнах пролива Абсекон телу жены, — будь добр сегодня к Джули…

Феба уверенно шагала мимо амфитеатра, увековечившего память Томаса Торквемады, то и дело переходя на бег. Капли дождя отскакивали от желтой парки, оставляя на ней мокрые следы. Последние зрители расходились по домам, заполонив бульвар траурной чернотой зонтов. У многих в руках были мокрые, обвисшие на древках флажки. Ни дать ни взять — толпа баскетбольных фанатов, идущих со стадиона. Улыбки, восторженная болтовня, и не скажешь так сразу, свидетелями чего они только что стали — блистательной победы любимой команды или массовой казни.

На противоположной стороне улицы на фоне грозового неба высился Священный Дворец. Золотые пилястры устремлялись вверх, нанизав на себя десяток балконов. Сунув руку за пазуху, Феба нащупала благословенный металл. Пусть она и не знает толком, что будет делать дальше, но «смит-вессон» заряжен и ждет своего часа.

Феба дождалась, пока стемнеет, и под прикрытием дождя и ночи перелезла через кованую железную ограду. У самой стены Дворца, словно поджидая ее, стоял развесистый платан. Стараясь не шуметь, помня об охранниках и их автоматах, Феба принялась карабкаться наверх, цепляясь за толстые сучья, черные и жуткие, как обуглившиеся кости матери. Страшные события жизни накручивали спирали в мозгу, обуреваемом жаждой мести. Отец разрублен пополам. Мать сожжена заживо. Лучшая подруга распята. Толстые и скользкие, как угри, ветви помогли ей добраться до четвертого этажа. Выходит, все так просто. Маминым швейцарским ножом она отодвинула задвижку и осторожно приоткрыла окно. Оказывается, кровная месть — это так естественно.

Последние наставления для Айрин были просты. Первое: давать ему двадцать-тридцать унций молочной смеси в день. Второе: днем около полудня укладывать его поспать. Третье: если его мать убьют, найти себе другую спутницу жизни. Каждый малыш заслуживает двоих родителей. Или больше, если это возможно.

Озираясь по сторонам, Феба пробиралась по роскошным коридорам. Дорожки были ворсистыми и мягкими, как болотный мох. Люстры свисали с потолка гигантскими светящимися крабами. Вот и этаж, где духовенство почивало после тяжких дневных трудов: сожжений, головосечений, расстрелов и распятий. Феба осторожно приоткрывала двери комнат, заглядывала в них, точь-в-точь как в детстве в полуразрушенном «Довиле». Набожность здесь соседствовала с роскошью. На каждый алтарь — по ванной с горячей водой, на каждый портрет Иисуса — по топчану для массажа. Неплохо устроились, ваша светлость!

А вот это будут покои первосвященника. Точно. Кровать с балдахином на четырех стойках. Массивный дубовый стол. Восточный ковер. Пусто. Феба скользнула к окну, оставляя на ковре комья грязи и прошлогодние листья. Стекло покрылось волдырями дождевых капель. Обмотавшись портьерой, Феба расслабилась в своем красном бархатном коконе и принялась ждать.

Когда им было по десять лет, вскоре после того как Киса вылечила этого мальчишку Тимоти, они стащили из Вентнорской семинарии распятие и отодрали от него фигурку Иисуса. На поднятые руки натянули резинку — получилась отличная рогатка. Остаток дня они развлекались, стреляя по чайкам. Правда, сбить птицу никак не удавалось. Вдруг Джули сказала:

— Не нравится мне эта затея.

— Слишком неуважительно? — съехидничала Феба.

— Да.

— По отношению к братцу?

— Нет, — ответила Кац, — по отношению к чайкам.

Шаркая отороченными мехом тапочками и шелестя шелковой пижамой, вошел Милк. Подойдя к кровати, он упал на колени, сплел пальцы и принялся молиться:

— За мои грехи ты поразил его снова. Ведь это я привез Шейлу в твой город. Я, только я…

Феба читала где-то, что, совершив убийство из мести, человек, как правило, испытывает приступ сожаления. Не о содеянном, нет — о том, что жертва так и не узнала, кто ее убил и за что.

— Стой, где стоишь, Билли, детка! — крикнула Феба, отбросив портьеру.

Ублюдок. Он не дал ей слова сказать. Подхватился и побежал к стеклянной двери, ведущей на балкон, распахнул ее…

Но Феба подоспела вовремя. Бросилась ему на спину, как львица на антилопу. Вместе они перегнулись через балюстраду, нависли над мокрой улицей. Вывернувшись, Милк плюнул Фебе в лицо. Она укусила его за руку, ощутив во рту соленый привкус крови.

И тут они полетели вниз. Вместе с каплями дождя.

«О Боже! О Кац! Кац, если у тебя есть мать…»

Ночной воздух просвистел в ушах и… плюх! Да, да, именно это словечко из комиксов. Они упали на что-то мягкое. Слава богу! Но тут Фебе в нос ударил невыносимый смрад. Она перевернулась, и чьи-то холодные пальцы задели щеку. На нее смотрели безжизненные стеклянные глаза. Арбалетная стрела прошила череп трупа, как зубочистка маслину. Феба моргнула. Еще тело и еще. Всюду трупы. Милк постанывал, зажатый двумя обезглавленными женскими телами. Столько смертей вокруг. И эта странная вибрация… Ветерок обдувает лицо.

Тут до Фебы дошло: они в грузовике. В грузовике, который вывозит из Цирка трупы. Она беззвучно рассмеялась. Так вот кто их спас — мертвые грешники! Тем временем машина выехала за ворота «Тропиканы» и катила по мокрой черной ленте шоссе. Милк так и лежал, чихая и фыркая. Мимо проплывали фермы, церкви, дома. Одиноким факелом горела в ночи башня маслоочистительного завода.

Феба собралась с силами, сжала в руке револьвер. Ах, этот металл, металл ее славного «смит-вессона»! Бросившись на Милка, она прижала дуло к его виску. О, у нас есть мишень получше, не так ли? Феба сорвала с него повязку и сунула револьвер прямо в пустую глазницу. Звук получился, как от резинового молоточка невропатолога.

— Знаешь, кто я? — процедила сквозь зубы Феба.

Милк как-то блаженно улыбнулся, словно близость женского тела его волновала больше, чем то, что она явно собиралась его пристрелить.

— Это ты, Вавилон? Ты загорела, сестра моя.

Мама как-то сказала ей, что каждая женщина пытается представить, как это, когда у тебя есть член, а каждый мужчина — что значит иметь влагалище. «Что ж, отче, — подумала Феба, повернув револьвер, словно штопор, — теперь у тебя есть представление».

— Уничтожь меня, Вавилон!

Грузовичок затормозил. Уперев револьвер в череп Милка, Феба выглянула из кузова и увидела, как из кабины выпрыгнул водитель и, светя себе фонарем, побежал под дождем к ближайшей придорожной экспозиции — скелету, прикрученному проволокой к изгороди загона для скота. Водитель внимательно осмотрел скелет, словно раздумывая, менять его или пока не стоит.

— Возьми меня, Вавилон!

— Да какой я тебе Вавилон, придурок!

— А-а… Так ты из хунты! — вскрикнул Милк. Ему на лицо упал бледный луч света. Феба обернулась. Какое-то мгновение водитель раздумывал, что делают два живых трупа в кузове его грузовика. — Тебя подослал полковник Аккерман! — взвыл Милк, вцепившись в парку Фебы.

Выронив фонарь, водитель рванул прочь, как перепуганный олень.

— Ты убил мою лучшую подругу! — Феба двигала револьвером взад-вперед. Что же она медлит? Что за странные колебания? — Сжег мою мать! Разрубил отца пополам! — Металл скользил по кости.

— Пополам? — Милк изумленно вскинул брови. — Ах да, помню. Твой отец раскаялся перед смертью.

— Ты… — Вдруг Феба перестала двигать револьвером и улыбнулась. Опустила руку. Евангелие от Фебы — она ведь его напишет. — Поймаешь попутку, — небрежно бросила она и сунула «смит-вессон» обратно за пазуху. Евангелие от Фебы, так-то. Ей ни к чему убийство второй степени на странице 368-й. Дешевка, не ее стиль. — Убирайся!

«По отношению к чайкам», — сказала Киса.

Как разочарованная любовница, вышвыривающая из постели незадачливого партнера, Феба перегнула Милка через борт кузова и опрокинула его в кювет. Жидкая грязь брызнула ей в лицо.

Полыхнула молния, осветив окрестности. Вокруг, куда ни глянь, простиралось клюквенное болото, прошитое нитью шоссе с висящими вдоль него скелетами. Последовала вторая вспышка, выхватившая из темноты Милка, скачущего по кочкам, словно огромный черный кузнечик. «Правильно, скотина, беги. Уноси свою задницу. Милосердие — не самая сильная черта моего характера».

Этот запах, всепроникающий смрад! И Феба спрыгнула на землю, чертыхаясь и причитая. Лишь дождь и трупы грешников внимали ее словам.

— Киса, Киса, — пригрозила она револьвером небу. — Все-таки запустила в меня коготки? — Феба взглянула вслед удалявшейся фигуре Милка. — Если бы не ты, я бы этого ублюдка застрелила, точно…

Ба-бах! Яркая ломаная трещина рассекла небо.

Молния осветила болото и ударила в Милка.

Феба моргнула. Рассказать — не поверят: бегущий человек, ослепительный зигзаг и — всё.

Молния. Господи Иисусе! Не слишком ли много чудес на сегодня? Но дело сделано: прямое попадание.

Феба словно слышала, как приступ сожаления скатывается с Небес. И она рассмеялась. Раз — он не узнал, кто его убил. И два — не узнал, за что.

Зато Феба знала. Это была не просто причуда природы. Это было убийство. Простое и верное. Киса наверняка назвала бы это совпадением. «Без совпадений, — написала она как-то в одной из своих дурацких колонок, — Вселенная была бы чрезвычайно странным местом». Система мироздания этой упрямицы Джули Кац не предусматривала внештатной редакторской правки со стороны Бога.

Феба побежала, подставляя лицо очистительному ветру. Еще не добежав до тела Милка, она уже знала, что с ним стало. Бог ловко подбирал средства пресечения. Глаз за глаз, надвое — так надвое. Так и есть, действительно надвое. Только не поперек, как отца, а вдоль, как доску, распиленную Авраамом Линкольном [19].

Молния. Высший класс!

Феба поплелась к ближайшему дереву и рухнула, обняв ствол, как мудрую и любящую мать. И вскоре, под шум дождя, она провалилась в глубокий сон без сновидений.

Болото парило под разыгравшимся апрельским солнцем. Феба осторожно поднялась на ноги. Джинсы не просохли после дождя, грудь налилась молоком. Сунув за пазуху влажную руку, она достала внутренний пропуск. Вот так-то: недействителен уже двенадцать часов. Как теперь добираться до Америки? На какие уловки предстоит пойти, чтобы не попасться на крючок патрулю? Но что толку переживать? Она перейдет этот мост (в буквальном смысле, улыбнулась про себя Феба), мост Бенджамина Франклина. Осталось только до него добраться. Главное, заставить себя идти. Если Айрин слишком долго продержит маленького Мюррея на молочной смеси, он уже не вернется к груди.

События прошлой ночи казались давним воспоминанием. Да и было ли вообще что-то? Но стоило ей пройти несколько метров, как она снова увидела Милка, а точнее, две обожженные половины его тела. У Фебы подкосились коленки, и дело было не столько в ужасной картине, представшей перед ней в ярком свете дня, сколько в опасной близости к месту происшествия. Если ее схватят здесь, то непременно обвинят во всем.

Так начался ее непростой переход. Пробираясь от фермы к ферме, от магазина к магазину, Феба жила на украденных фруктах, плитках шоколада и собственном молоке. В одном из придорожных магазинов она стащила рюкзачок, чтобы складывать в него свою добычу. Приходилось спать в кукурузе, кормиться благотворительной похлебкой в церквах неоапокалиптиков. В четверг вечером снова разразилась гроза. В бюро находок автобусного парка Феба прихватила чей-то потерянный зонтик и отправилась на поиски убежища. Начала с самого доступного — ресторанов и прачечных. Но всякий раз что-то ее настораживало: то патрульная машина, то военный в форме, то вертолет инквизиции, то подозрительный взгляд прохожего. «Смит-вессон» придавал ей сил. Стоило Фебе прикоснуться к нему, и она тут же приободрялась. У каждой девушки должен быть револьвер.

За Черри-Хилл она набрела на полуразвалившуюся ферму. Проржавевший трактор и две безнадежно устаревшие молотилки замерли в неухоженной яблоневой рощице. Видавшая виды ветряная мельница затрещала под порывом ветра, как диск старенького телефона. Феба скользнула в сарай и, сорвав с себя парку, упала на душистое сено. Судя по двум десяткам стойл, когда-то фермер держал здесь коров или лошадей. Но сейчас в этом «благоуханном» суетливом мирке заправляли куры и петухи. Беспокойное кудахтанье прорывалось сквозь завывание ветра и грохот грома куриной версией азбуки Морзе.

Феба разложила на сене содержимое украденного рюкзачка и принялась пировать. Сегодня на ужин у нее были три хот-дога, яблоко размером с крокетный мяч и почти поллитра грудного молока, сцеженного в баночку из-под арахисового масла. Она проглотила сосиски, запивая их молоком, и желудок довольно заурчал. Феба растянулась на сене, окруженная темнотой и тошнотворным запахом куриного дерьма. Завтра к вечеру она уже будет дома. Поцелует Айрин, закажет службу по Кисе, займется Мюрреем. Боже, как она скучала по своему крошке.

Теплой волной накатил сон.

Феба проснулась по малой нужде. В последний месяц беременности вставать в туалет приходилось по три раза за ночь. По привычке она по-прежнему продолжала просыпаться. Она взглянула на часы — два ночи. Полный мочевой пузырь, набухшая грудь. Она прямо как воздушный шарик, наполненный водой.

— Здравствуй, детка.

Феба схватилась за револьвер.

— Вижу, у тебя наконец кое-что появилось за пазухой.

Голос явно мужской, но какой-то глухой, невнятный.

В десяти метрах от нее вспыхнула спичка. Крохотный огонек, дрогнув, проплыл в воздухе и встретился с сигаретой.

— У меня револьвер, — объявила Феба.

— Здесь никого нет, кроме нас, безобидных цыплят, — ответил мужчина, прокашливаясь сквозь смех. В воздухе разлился отвратительный запах гнилых апельсинов, политых прокисшим медом. — Ты ведь меня не забыла? Как-то, много лет назад, мы встретились на Железном пирсе, еще катались на карусели. На той самой, к которой прибили гвоздями Кац.

Сарай озарился тусклым светом. Это Эндрю Вайверн зажег керосиновый фонарь, выхвативший из темноты его осунувшееся бледное лицо. Он сидел, прислонившись к перегородке стойла, в окружении умостившихся на ночь кур, и попыхивал сигаретой.

— Вы постарели, — заметила Феба.

— Ты тоже. Хочешь посмеяться?

Маленький кругленький поросенок, сплошное щетинистое брюшко с копытцами, приковылял к Вайверну и взобрался ему на колени.

— Билли Милк собирался отпустить твою подругу, представляешь? — И тут Вайверн, и глазом не моргнув, вонзил когти поросенку в загривок и принялся заживо сдирать с него шкуру. — Мне пришлось вмешаться.

Феба крепче сжала «смит-вессон».

— Знаете что, мистер Вайверн, — сказала Феба сквозь истошный визг поросенка, — по-моему, вы нездоровы.

— Кац убила не карусель и не гвозди, а мой яд. В той губке был conium maculatum. — Словно какой-то кровожадный гончар, Вайверн слепил окровавленную тушку в шар. — В который раз дьявол сходит со скамьи и забрасывает мяч на поле! — Он швырнул свой «мяч» в соседнее стойло, учинив шумный переполох среди сонных кур. — Так что в конечном счете победу одержал я.

— Что-то вы не похожи на победителя.

Вайверн погасил окурок и зажег новую сигарету.

— Это твой динамит в ее руке меня подкосил, — вздохнул он, — ее вшивая теплоизоляция. Но сейчас мне уже лучше, спасибо. Дай мне немного молока.

— Чего?

— Молока хочется. — Сатана нацелил когтистый указательный палец на баночку из-под арахисового масла, жадно сглотнув при этом. — Пожалуйста.

— Я думала, вы вегетарианец.

— Яйца и молоко не исключаются. — Он затянулся сигаретой. — Подай.

— Подойдите и возьмите.

— Я сейчас не ходок, — Вайверн выдохнул рваное кольцо дыма, — временная слабость. Но теперь она мертва, а значит, скоро я снова встану на ноги и буду как… — Он щелкнул пальцами, и в воздухе колыхнулся светящийся шарик расплавленной серы.

Феба поднялась, отряхнулась и понесла свое молоко в противоположный угол сарая.

— Спасибо. — Рукой, покрытой коркой засохшей грязи, Вайверн схватил баночку и, отвинтив крышку, сделал жадный глоток. — Вкуснятина! С домашней стряпней ничего не сравнится.

— Оно предназначалось не для вас, а для моего ребенка.

— Не важно, я отблагодарю.

— Чем? Лошадиной мочой?

— Вот этим.

Порывшись в сене, Вайверн извлек из него стеклянную бутылочку.

Феба вздрогнула, охваченная тоской и страхом. В какие только сказочные места не уносил ее ром: на солнечные пляжи, в голубые лагуны, в ванны-джакузи, наполненные молоком.

— Только что от Пало Секо, детка. — Он сунул Фебе в руку четвертушку «Баккарди».

«Баккарди» — лучшее, что можно себе представить. Феба задумчиво смотрела на своего старого друга — мускулистую летучую мышь на этикетке.

— Опрокинь за мое здоровье, — добавил Вайверн.

— Привет, — сказала Феба летучей мыши.

— Будем, — подзадоривал Дьявол.

— Привет, — повторила Феба, вздохнув полной грудью, как учила ее когда-то мама. — Привет, меня зовут Феба, я алкоголичка.

Она вырыла в сене крошечную могилку и быстро похоронила в ней бутылочку.

— Я знал, что ты так скажешь, знал. — Вайверн пыхнул сигаретой и так неистово закашлялся, что Фебе казалось, у него сейчас ребра отлетят от позвоночника. — Ну да ладно. В остальном на этой неделе мне сказочно везло. В Цирке знают свое дело. А почему ты его не застрелила?

— Кого?

— Первосвященника. Милашку Билли. Предполагалось, что ты его застрелишь.

— Правда? Видите ли, в конце концов эта идея мне разонравилась.

— Ты разочаровываешь меня, Феба. Ты делаешь мне больно.

— Эта история не катила бы для биографии Кац. Я ее пишу. И потом, Бог сделал все за меня.

— Написал биографию?

— Убил Милка.

— Да нет, это была молния, детка. — Дьявол снова закашлялся, как чахоточный. — Коль уж ты взялась писать ее биографию, будь добра, не искажай факты. Мы с ней теперь — что она, что я — отверженные. Я даже в Аду не нужен. По последнему сообщению, они там собираются созвать гребанный парламент. — Сатана снова закашлялся. — Было время, я мог одним движением руки расколоть пополам эссонский супертанкер. Одного кивка Сатаны было достаточно, чтобы Каунауак утонул в расплавленном дерьме, низвергнутом Попокатепетелем. Стоило мне подумать о гражданской войне, и пожалуйста: миллион танзанийцев вспарывают друг другу животы. Теперь же, если люди заинтересованы в присутствии зла на их планете, им придется обратиться к другим источникам: к природе, к самим себе.

— Источники, скажем, прежние, — заметила Феба. Дьявола это замечание одновременно и задело, и развеселило.

— Источники прежние, — согласился он и осушил баночку.

Сияя, как «Око Ангела» в старые добрые времена, Феба сложила в рюкзак свои не стыкующиеся друг с другом пожитки — яблоко, зонтик, «смит-вессон», баночку из-под арахисового масла — и радостно зашагала к выходу. Она улыбнулась. Так, значит, Кац его все-таки победила! Сумела-таки!

Повинуясь внезапному порыву, Вайверн схватил за голову курицу.

— Знай, что для меня еще не все кончено! У меня масса предложений. Вон в цирк приглашают.

Бедная птица трепыхалась и верещала, дергаясь, как осужденный на виселице.

— Не к Милку, а в обычный цирк. Они берут меня в качестве человека-змеи. Я мастак изворачиваться. — Он сунул голову курицы в рот и откусил ее.

— По-моему, это ваше призвание, — согласилась Феба. Сатана медленно жевал, перемалывая череп птицы гнилыми зубами.

— Неплохо для вегетарианца, а? — Он отрыгнул грудным молоком вперемешку с куриной кровью.

Феба открыла дверь сарая. Нью-Джерси дохнул на нее напоенным влагой утром. Дождь кончился, и в серебристом лунном свете молотилки, замершие в яблоневой рощице, казались совсем новыми.

— Эй, знаешь, что будет, если съесть живую курицу? — крикнул Вайверн Фебе вдогонку.

— Что? — Надев рюкзак, Феба шагнула на раскисшую тропку.

— Будут перья в дерьме, — ответил поверженный Дьявол.

Быть живой труднее, чем мертвой. Соленая вода заполняет твой саркофаг, щиплет глаза, обжигает гайморовы пазухи. Пищевод скручивается в петлю. Сердце гонит по венам адреналин вперемешку с желчью. Ну, зачем эти новые пытки, спрашиваешь ты себя, царапая ногтями резину. Долго будет продолжаться этот Цирк? Неужели Вайверн недостаточно развлекся?

Ногти задели металл. Молния подалась. О Боже! Получается!

Тридцать сантиметров, пятьдесят.

Словно бабочка из кокона, ты выбираешься из своего прорезиненного саркофага. Как же хочется вдохнуть. Нельзя. Отстаивая у смерти каждый метр водной толщи, ты пробиваешься к поверхности. Наконец, о отрада, этот вдох, попирающий смерть, ад, вечное забытье. Волны колышут тебя, как родное дитя. Неужто пролив Абсекон? Точно. Вот коса. А вон «Око Ангела», поднимается и опускается, словно гигантский поршень. Жива. Невероятно. В небе разливается огненное зарево. Это не отблеск пылающих казино, а всего лишь закат. Хрипя и откашливаясь, ты плывешь к берегу.

Взбираешься на отмель, бредешь к скользким, покрытым илом и водорослями камням. Ты приникаешь к ним всем телом, измазывая голый живот и обнаженные бедра благословенным илом. Сейчас отлив. В углублении среди скал осталась вода. Образовавшееся озерцо кишит всякой живностью. Здесь и креветки, и морские гребешки, рыбки-иглы, нереиды. Прямо у тебя перед носом просеменили два крабика.

Ты жива. Непостижимо.

По спине струится дождевая вода и как будто скользит что-то теплое, мягкое. Массирует шею, плечи. Сползает вниз по правой руке и омывает три выстроившиеся в ряд раны целительным соляным раствором.

Губка. Знакомая губка. Неужели она? Не может быть…

«Аманда?»

«Я», — телепатирует губка. Аманда, твоя питомица из подводного зоопарка. Она уже перебралась к левой руке и занялась раной на запястье.

«Вот это да, — передаешь ты, — не думала, что увижу тебя снова, подружка. А меня распяли».

«Знаю, Джули, я видела».

«Ты видела, что произошло в Цирке?»

«Я не обижаюсь, что ты меня не узнала. Ты так страдала. Но это была я, пропитанная насквозь ядом болиголова».

«Ты? Так это ты напоила меня?»

«Я».

«Ядом?»

«К тому моменту, как он коснулся твоих губ, я уже успела преобразовать его в тетрадотоксин». «Во что?»

«В тетрадотоксин. Настоящий, концентрированный, девяносто восемь процентов. Удивительное вещество. Вызывает симптомы смерти без необратимых последствий. Это и спасло тебе жизнь, Джули».

«Так ты спасла мне жизнь?»

«Угу».

Так вот кто ее избавительница! Любовь и признательность переполняют сердце. Ты целуешь Аманду в воображаемые глаза.

«Как же я тебе благодарна!» — задыхаясь от волнения, телепатируешь ты.

«Всегда пожалуйста».

«Не знаю, что и говорить…» — Ты растерянно смотришь на Аманду.

Поры твоей избавительницы растягиваются в тысяче миниатюрных улыбок.

«Нашлись бы такие, кто сказал бы, что я совершила чудо в знак благодарности, — замечает Аманда. — Дескать, ты всегда была добра ко мне, и я не осталась в долгу. Андрокл и лев, помнишь? Но такое понимание моей роли мне не по душе. Уж слишком оно романтично и антропоморфно, что ли. Другие охарактеризовали бы происшедшее как редкую биохимическую реакцию, выдвинув гипотезу, что в определенных условиях губки способны метаболизировать яд болиголова в тетрадотоксин. Не самая убедительная версия. Есть и третья точка зрения, согласно которой сам Бог вселился в меня, выступив в роли алхимика. Аргумент весомый, хотя и довольно скучный. Но есть еще одно объяснение — мое любимое».

«Какое же?»

«А заключается оно в том, что я и есть Бог».

«Ты — Бог?»

«Это только гипотеза, но есть интересные факты, ее подтверждающие. Взгляни на меня: безликая, бесформенная, пористая, непроницаемая, загадочная и бесполая к тому же. Чем не божество? Помнишь, много лет назад я рассказывала тебе, что расчленение не опасно для губок, поскольку при этом каждая вновь образовавшаяся часть становится самостоятельным существом. Выходит, я и бессмертна, и бесконечна».

«Так ты и есть Бог? Ты?»

«Это только гипотеза, но многообещающая».

«Бог — это губка? Губка? Малоутешительное известие».

«Согласна».

«Губка не может помочь человеку».

«Бог — тоже, насколько я могу судить. Я была бы счастлива услышать доказательства того, что это не так».

«Так грустно».

«Подумай вот над чем. Бог не столько губка, сколько ее действия при столкновении с… ну, не знаю… скажем, с безобразно остриженной женщиной средних лет, которую пару часов назад распяли. Перевернись».

Ты повинуешься. Губка пересекает грудь и, спустившись по левой ноге, приступает к обработке изувеченной ступни.

«То есть, по-твоему, Бог — это скорее глагол, чем существительное?» — спрашиваешь ты Аманду.

«По-моему, Бог — это губка, поступающая сообразно возможностям губки. Понимаешь?»

«Думаю, да».

«Вот и славно, а теперь — домой, в Америку. Беги, пока не попала в очередную переделку».

Ты садишься. В душе покой и умиротворенность. Конечно, это только временное счастье. Хотя ты предпочитаешь более оптимистичный синтаксис: это счастье, только временное.

Аманду окутывает мерцающее облако. Представительности маме, конечно, не хватает, но что поделаешь, другой у тебя нет. Ты чувствуешь, что она уже простила тебе все твои проколы, и, в свою очередь, тоже решаешь простить ей все недостатки.

«Шолом алейхем», — телепатируешь ты.

«Алейхем шолом», — отвечает губка.

Она сползает по ногам, прыгает в набежавшую волну и исчезает.

В голове полный сумбур, пульсирующей болью отзываются раны. Ты взбираешься на пирс и устало бредешь вслед заходящему солнцу. Что, если тебя сейчас увидят? На бульваре Харбор-Бич обнаженной женщине с семью дырками от гвоздей будет трудно не обратить на себя внимание.

«Пошли мне что-нибудь одеться, — молишься ты Аманде, — какую-нибудь самую простую одежду, лишь бы только прохожие не читали у меня на лбу: Шейла из “Луны”».

Одежды на тебе не прибавляется. И неудивительно. Теперь-то ты знаешь, что твоя мать — губка. Что это меняет? Да, в сущности, ничего.

Дождь утихает. Беги домой, велела напоследок Аманда. Далеко убежишь с продырявленными ногами. К счастью, в Плезантвиле тебе удается стащить с бельевой веревки этот «сногсшибательный» наряд: красную футболку и шорты. Очень выручил велосипед, прихваченный в школьном дворе в Помоне. С ним тебе удалось добраться до Кэмдена за четыре дня.

Жива. Надо же.

Светает, и впереди медленно, словно фотография в ванночке с проявителем, проступает мост Бенджамина Франклина. Уже блестят в лучах восходящего солнца провода, по бетонному покрытию струится туман. Твой единственный противник — тучный полицейский, дремлющий в сторожевой будке. Ты оставляешь велосипед у крыльца пропускного пункта и поднимаешься на северную пешеходную дорожку.

Фонари еще горят, поглядывая свысока сквозь туманную дымку. Земля постепенно отступает, напоминая о себе горами мусора, намытого у опор. Дальше — грязная, под стать берегам, река. В гордом безмолвии расходятся патрульная лодка инквизиции Нью-Джерси и американский катер береговой охраны. Впереди маячит фигура худенькой женщины в желтой парке, быстро шагающей в направлении Америки. Ты уже знаешь, что это она. Она! И ты кричишь:

— Феба! Феба Спаркс!

Она оборачивается.

— Вы меня?

— Феба! Феба!

— Кац? Кац?!

— Феба!

— Джули Кац! — Она не верит своим глазам. — Джули! Джули Кац!

Она несется к тебе, как верный пес навстречу хозяину, и с разгону вы сливаетесь в горячем объятии. Сплетаются кости, спекается кожа, вены соединяются в общую кровеносную систему.

— О Киса! Джули, чтоб тебя… Как ты сумела?

— Сумела?

— Ты вернулась! — Феба улыбается, как ангел под кайфом.

— Я вернулась. Только никому ни слова.

— Но как это случилось?!

— Есть несколько возможных объяснений.

Феба разглядывает твои израненные руки, продырявленные ступни, стриженую голову.

— О Боже, девочка моя, что они с тобой сделали! — Блеснула знакомая белозубая улыбка Монтгомери Клифта. — Слушай, вот новость! Я тут Эндрю Вайверна встретила. Ему вообще хреново. И еще: я Билли Милка отпустила, но он все равно того… Твоя мама располовинила его молнией.

— Молнией?

— Справедливость восторжествовала!

— Просто редкое совпадение.

— Нет, детка, — Феба деловито подбоченилась, — это был Бог!

— Бог — это губка.

— Что?

— Губка.

— Что ты несешь?

— Есть интересные факты.

— Губка?

— Пойдем домой, Феба. Поиграем с маленьким.

В первый день сентября 1974 года у одинокого еврея Мюррея Джейкоба Каца родилась дочь. Мюррей жил в заброшенном маяке на мысе Бригантин, через залив от Атлантик-Сити. В те времена эта островная метрополия славилась своими отелями, деревянным настилом на пляже, конкурсом «Мисс Америка», а также своим банком спермы, этаким семенным фондом, сыгравшем не последнюю роль в становлении Монополии. Сорок лет спустя, став взрослой женщиной, дочь Мюррея Каца навсегда покинула Нью-Джерси.

Джули разглядывала заклепки, торчавшие из балок. Ее взгляд скользил все выше, мимо стальных тросов, натянутых, словно струны на гигантской лире, мимо электрических проводов, сквозь небо, мимо солнца. Так где же все-таки Бог? Там, наверху, натирает до блеска свой арсенал молний? Или в проливе Абсекон, поглощает из воды питательные вещества для своих пористых тканей?

Что ждет ее впереди? «Добро пожаловать в Мир Живых», — приглашал дорожный указатель. «Впереди Зона Неопределимости». Никуда не денешься, еще лет тридцать или сорок все это будет с ней: лоб со шрамом, выхолощенная матка, обрубок вместо правой руки — все, как она хотела.

«И это только начало, — подумала Джули, — поскольку под действием преобразующей силы момента Грейп-стрит не заканчивалась в городе Братской Любви, а словно бесконечная река уносила их дальше на запад». Этим утром они с Фебой выберутся из Кэмдена. Через месяц все вместе — она, Феба, Бикс, Айрин, маленький Мюррей — покинут Филадельфию, затем оставят позади Пенсильванию, Огайо, отматывая милю за милей в направлении, противоположном вращению планеты. Солнце всегда будет у них за спиной. Они побывают в Чикаго, в Сент-Луисе, Денвере, Финиксе, Лос-Анджелесе, а может, даже доберутся до тех самых южных островов, которые они с Фебой видели на фотообоях в «Довиле».

С ней лучшая подруга и любящий муж. Она полна сил и может одевать нагих, кормить голодных, поить жаждущих, согревать замерзающих. Надо будет и о детях подумать. Хватит ли ей маленького Мюррея, или они с Биксом кого-нибудь усыновят? И еще: ей нужна работа. Из нее вышел бы неплохой преподаватель физики или автор колонки добрых советов. А может, она еще защитит диссертацию. Доктор Кац, воинствующий профессор теологии. Только сорок: еще не поздно начать отложенную, но многообещающую жизнь.

Джули Кац положила руку на плечо своей лучшей подруге. Та озорно подмигнула и чмокнула ее в щеку. Обнявшись, они сошли со старого моста, усеянного бородавками заклепок, и шагнули на Большую Землю.

Загрузка...