Эхо первой любви

– «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал, а как стал мужем, то оставил младенческое», – процитировал Зиганшин, – пусть родители гнобили в детстве, но детство-то закончилось, можно похоронить обиды там и общаться как взрослые люди.

– Вот именно! Только понять это могут далеко не все. Ладно, хватит теории. Я обещал рассказать о своих домогательствах, а вместо этого прочел скучную лекцию.

– Что вы, очень интересно! Я даже вспомнил нескольких сослуживцев, которых считал просто козлами, а оно вон как… Но вы про домогательства все же расскажите.

– В общем, ходила ко мне одна дама, желая, чтобы я сделал ее счастливой, безмятежной и успешной, так чтобы ей не пришлось самой прилагать к этому никаких усилий. Сначала я ей сочувствовал и старался помочь, как только мог, даже предлагал провести несколько бесплатных сеансов с ее матерью или совместный сеанс, чтобы они нашли общий язык, но это вызвало такую бурю негодования, что пришлось закрыть тему. Дама оказалась навязчивой и требовала, чтобы я позволил ей писать в почту, хотела разговаривать по скайпу, словом, чтобы я был всегда доступен для общения. Я долго сопротивлялся, но в недобрый час пожалел ее и дал свою почту и номер телефона, чтобы она обращалась, если станет совсем уж невыносимо. К сожалению, психотерапевт, если хочет помочь, а не просто заработать денег, часто вынужден говорить клиенту не самые приятные вещи, так вот любое мое замечание делало ее жизнь невыносимой, и я получал ночные звонки и кучу пространных писем, где доказывалось, как я был не прав. В общем, слушать меня она не желала, но, кажется, пребывала в убеждении, что у меня есть волшебная палочка и мне ничего не стоит приказать миру измениться так, что все люди станут ею восхищаться, жалеть и прислуживать. Словом, только глупая вредность мешает мне превратить ее в царицу мира.

– Так послали бы ее подальше. Как обычные врачи делают: хочешь лечиться – лечись, а нет – иди к черту.

– В то время я еще верил в себя и надеялся, что смогу до нее достучаться. И я, черт возьми, думал, что в ответе за тех, кого приручил. Помню, она сказала, что впадает в зависимость от меня, я что-то попытался вякнуть и тут же получил суровую отповедь, что это целиком и полностью ответственность психотерапевта, именно он должен уметь провести черту, а раз я не сумел, то должен терпеть. Да мне тупо было неудобно. Как это я возьму и брошу человека, который так во мне нуждается. Гордыня, что ли, обуяла меня или глупость просто, не знаю. Самое смешное, что она никогда не воспринимала меня как потенциального любовника или возлюбленного, а, наоборот, хотела назначить меня на роль родителя, но когда выяснилось, что функции родителя состоят не только в том, чтобы потакать и ублажать, а надо дитя еще и воспитывать, тут произошел перелом. Я превратился в такое же чудовище, как ее мать, и стал объектом лютой ненависти. Мы провели еще несколько сеансов, где я, как последний идиот, пытался ее урезонить, но успеха не добился, услышал только, что я груб, некомпетентен и загнал ее в ретравму. Ушла, хлопнув дверью, и принялась строчить на меня жалобы во все инстанции, как заведенная. Сначала на форуме опубликовала целую эпопею о том, какой я идиот, ходить ко мне напрасная трата времени и денег, но никто особенно не отреагировал на ее откровения, и даже в комментариях было несколько доброжелательных откликов обо мне, чего от психопатов вообще редко дождешься. Тогда она написала в прокуратуру, и в нашу этическую комиссию, и в ректорат, и в Роспотребнадзор, что я хотел ее изнасиловать во время сеанса. На форуме поместила душераздирающий рассказ, как она пришла, вся такая безресурсная, в приступе панической атаки ко мне за помощью, а я сначала морально ее нагнул, а затем и физически. Ну и понеслось расследование.

– Да уж, – вздохнул Зиганшин, – мужику нелегко оправдаться и откреститься от подобных обвинений. В прокуратуре ладно, там люди конкретные сидят, они без веских доказательств шевелиться не станут, а в более гуманных организациях, наверное, другой подход. Дыма без огня не бывает, стало быть, грешен в чем-то человек, раз женщина такое говорит. Может, и не изнасиловал, но целоваться лез, по крайней мере встречаться предлагал, а, насколько мне известно, личные отношения с пациентами у вас порицаются почти так же, как у нас связи с фигурантами дел.

Макс со вздохом заметил, что Зиганшин прав. Прокурорские отвязались от него быстро, в Роспотребнадзоре немножко помотали душу и тоже успокоились, а в этической комиссии развернулись хорошо, так что, может быть, и лишат его права работы психотерапевтом. В их среде конкуренция большая, так что всем выгодно, чтобы профессор Голлербах выпал из игры.

– А на основной работе как отреагировали?

– Поржали. Тот не психиатр, кого пациенты во всех грехах не обвиняли. Я почти уверен, что эти разбирательства ничем не кончатся, но все равно муторно ходить и доказывать, что ты порядочный человек, а не какой-то там похотливый бабуин. Она еще, как назло, девица довольно красивая, и легко поверить, что я ее вожделел.

– Ну мало ли красивых девчонок по улицам ходит, что ж теперь?

– Помните, меня обвиняли в убийстве?

Зиганшин кивнул и заметил, что у Макса вообще-то слишком богатая криминальная биография для скромного доктора наук.

– Тогда я, конечно, не обрадовался, что стал главным подозреваемым, но понимал, что улики против меня достаточно веские, поэтому оставалось только склонить голову перед превратностями судьбы и надеяться на Лизу, которая в то время была для меня следователем Федоровой. Все это было грустно, неприятно, страшно, но понятно и логично. А когда на основании голословных обвинений, не подкрепленных вообще ничем, второй год мотают душу, а ты стоишь, как дурак, и не знаешь, что сказать, потому что оправдываться глупо, а доказать свою невиновность ты не можешь точно так же, как эта пациентка не может доказать твою вину…

Макс развел руками, и Зиганшин с досадой подумал, что чем чище у человека душа, тем проще замарать ее разными нелепыми обвинениями. К негодяю не полезут, догадываясь, что он отплатит той же монетой, причем быстро и сполна, а порядочный и честный доктор чем опасен? Совесть не позволит ему навредить своему обидчику, тем более он клятву Гиппократа давал! Так зачем же скромничать, давайте лить весь свой негатив на головы врачам, ибо бояться нечего, ответочка не прилетит.

– Самое смешное, что для терапии она была безресурсной пациенткой, совсем не имела сил работать над собой. А когда решила мстить, сразу энергии появилось огромное количество, просто неиссякаемый источник забил! – фыркнул Макс.

– Если бы энергию всех жалобщиков направить в созидательное русло, страшно подумать, что могло бы получиться. А то у нас сейчас столько инстанций, куда можно свою кляузу занести, что просто глаза разбегаются. Будто специально, чтобы гражданин понял, что он – никто. От него ничего не зависит. Виноват всегда кто-то другой.

Макс задумчиво кивнул и, взглянув на часы, заметил, что пора спать. Зиганшин согласился, внезапно почувствовав, как его разморило после бани и серьезного разговора.

Поднявшись, чтобы идти в отведенную ему мансарду, Макс вдруг остановился в дверях и сказал:

– Прошу вас, никому ни слова. Мне и так неловко, что я с вами поделился, но, ей-богу, не мог больше в себе держать. Вы только не думайте, что я злюсь на эту пациентку или желаю ей плохого, ни в коем случае. Больной человек, что возьмешь?

– Кое-что возьмешь, – улыбнулся Зиганшин, – на учет в психоневрологический диспансер, например, поставишь. Чтобы ни ружья, ни автомобиля, а только дама в очках. А если признают здоровой, то пусть несет ответственность за клевету. У нас вообще-то свобода, честь и достоинство личности пока еще охраняются законом.

– Любой личности, кроме врача, – засмеялся Макс, – а если серьезно, то есть какая-то очень горькая ирония в том, что люди вроде моей преследовательницы не понимают нормального человеческого общения и отталкивают тех, кто желает им добра, но если находится манипулятор, готовый играть с ними в их психопатические игры, то нет подвига, который они ради него бы не совершили.

После стычки с неадекватными родственниками Фрида заработала серьезное сотрясение мозга, а Николай Алексеевич – множественные переломы ребер и пневмоторакс. Бедному травматологу коллеги поставили дренаж и госпитализировали, а Фрида хотела пойти домой, но, встав на ноги, почувствовала такое сильное головокружение, что поддалась уговорам врачей и осталась в больнице. Ее положили в двухместную палату, санитарочка помогла промыть волосы от запекшейся крови и сбегала к Фриде домой за халатиком и чистым бельем. Девушке было даже немного неловко, что все так о ней заботятся.

Соседка по палате, женщина лет пятидесяти, лежала на скелетном вытяжении после ДТП, в котором потеряла мужа. Фрида старалась помогать ей и ободрять, хотя сама плоховато понимала, что происходит вокруг, и больше всего на свете ей хотелось укрыться одеялом с головой и провалиться в сон, который, впрочем, не спешил снизойти на ее пострадавшую голову, и большую часть времени Фрида находилась в неком подвешенном состоянии: пребывая в реальности, она все же не могла ясно осознавать ее.

Николай Алексеевич навестил ее, зашел в палату бодро и уверенно, помахивая дренажем, как тросточкой, но стоило ему попытаться сесть, как сломанные ребра напомнили о себе, и бедный травматолог скривился от боли. Фрида улыбнулась ему и покраснела, вспомнив, как плохо думала о докторе, а он защитил ее. Как знать, что сталось бы с ней, если бы Николай Алексеевич не вышел? Была бы она сейчас жива, большой вопрос.

Наскоро спросив о ее здоровье, травматолог начал крыть администрацию, которая уже приходила в лице главврача и начмеда и очень возмущалась, что доктора дали делу ход, а не обставили так, будто «упали сами». Ни одного слова сочувствия руководством произнесено не было, не говоря уже о благодарности, что Фрида с Николаем Алексеевичем не позволили явно неадекватным и агрессивным людям проникнуть в отделение реанимации. Обругав всех, что вынесли сор из избы, администрация удалилась, выпустив парфянскую стрелу: дали распоряжение заведующему переселить докторов из платных палат в общую, поскольку у них нет полисов ДМС.

– А меня почему не вызвали? – спросила Фрида.

– Мы сказали, что у тебя сильное сотрясение, ты под транквилизаторами и все равно ничего не соображаешь, – засмеялся Николай Алексеевич, – на кой черт тебе весь этот бред слушать?

– Спасибо. Так мне в общую палату собираться?

– Ага, сейчас! Сиди тут и никуда не смей двигаться. У меня хорошие адвокаты есть, так они их нагнут по полной! Оформим нам производственную травму и такую компенсацию отсудим, что мама не горюй!

Фрида знала, что нет у Николая никаких хороших адвокатов, все это пустое бахвальство, да она и сама чувствовала, что произошедшее с ней нельзя измерить никакими деньгами. Если обойдется без последствий, то просто забудется, а нет – возможно, даже за большие деньги не получится вернуть прежнее здоровье.

Несмотря на слабость и тошноту, Фрида убрала постель и легла поверх покрывала, закрыв лицо полотенцем. Не хотелось, чтобы сослуживцы видели ее в расхристанном состоянии.

Читать она совершенно не могла, телевизор не любила и не включала, чтобы не тревожить соседку, поэтому оставалось только думать.

С этим травмированная голова тоже справлялась неважно. Мысли обрывались как раз в тот момент, когда Фриде казалось, что она додумалась до чего-то важного, но пока девушка пыталась ухватить за хвост ускользающую идею, забывала самый предмет своих рассуждений.

Только одно было ей совершенно ясно: она скучает по Славе. Помимо воли всплывали четкие и безмысленные воспоминания, как сосед чинит им с дедушкой крышу, а она снизу наблюдает за его ловкими движениями и продумывает алгоритм собственных действий на случай, если он упадет. А вот он ведет детей в лес, и Фрида очень хочет тоже пойти, но стесняется напрашиваться.

Так хотелось снова увидеть его! Наверное, после травмы она сильно ослабла духом, потому что разрыв со Славой вдруг перестал казаться правильным и необходимым.

Фрида с трудом вспоминала свою прежнюю систему аргументов и не обнаруживала в ней былой стройности и безупречности, совсем наоборот. Голову заполняли разные мысли, которые она пока не могла развить до логического конца.

А если бы эти агрессивные мужики все же прорвались в ординаторскую? Если бы пришлось выбирать между жизнью кого-то из них и безопасностью пациентов, что бы она сделала? Преодолела бы барьер, отделяющий обывателя от убийцы, или позволила бы негодяям разгромить реанимационную палату? Проявила бы милосердие к агрессорам ценой жизни беззащитных пациентов? А у Славы дети, такие же беззащитные, и он обязан делать все для их безопасности, так же, как и она для своих больных. Дальше: Николай Алексеевич – здоровенный дядька, настоящий богатырь, и вполне могло так случиться, что он не рассчитал бы сил и, защищаясь, устроил кому-то из хулиганов перелом основания черепа. Или просто толкнул бы, а противник упал крайне неудачно. Всякое бывает, и далеко не всегда сила травмирующего воздействия соразмерна с внутренними повреждениями. Можно выпрыгнуть с четвертого этажа и остаться невредимым, а можно поскользнуться и упасть замертво. Но вопрос в том, стала бы она осуждать травматолога, если бы кто-то из их противников погиб по его вине? Положа руку на сердце – нет. Зато официальное правосудие не нашло бы ему никаких оправданий. Как же, он же врач! Милосердный гуманист! Самоотверженный аскет и непротивленец! Когда его бьют всякие ублюдки, он должен понимать, что они просто волнуются за своего родственника, и безропотно все сносить, а потом еще обязательно смазать зеленкой их пудовые кулаки, если вдруг они поранятся о докторские зубы.

Фрида понимала, что в рассуждениях ее недостает стройности и логики, что-то важное она выпускает из виду и, наверное, когда поправится, снова все обдумает и поймет, что решение не встречаться было правильным, но сейчас она очень тосковала по Славе.

– Добрый вечер!

Услышав знакомый голос, Фрида сдернула с лица полотенце и хотела вскочить, но Слава быстро остановил ее:

– Лежите-лежите, прошу вас! – Он обернулся к соседке: – Здравствуйте, я вам не помешаю?

Только услышав благосклонный ответ, он придвинул стул к Фридиной кровати, сел и стал ловко доставать из пакета разные гостинцы, которые люди обычно носят в больницу.

Фрида смотрела на него, почти физически чувствуя, как сердце наполняется нежностью и каким-то глупым умилением от того, что Слава такой вежливый и деликатный человек, спросил разрешения у соседки, прежде чем войти.

– Как вы узнали? Я ничего не говорила дедушке.

– Или я не опер? – хмыкнул Слава и, взглянув на соседку, понизил голос почти до шепота. – У меня как раз гостил приятель, он доктор и сидит в медицинской группе соцсети. Там опубликовали про очередной наезд быдла на докторов, он рассказал мне, мол, надо же, какое совпадение, прямо рядом с нами, ну а я уж метнулся скорее сюда.

Рассказывая, он быстро и ловко разложил на тумбочке воду, фрукты и шоколад.

– Пока были не приемные часы, я к коллегам заехал, жалом поводил насчет вашего инцидента.

– И как?

– Да никак! – Слава с досадой махнул рукой. – Установочных данных никаких. Камеры у вас так повешены, чтобы только за докторами подсекать, как они взятки берут и пациентов губят почем зря. Известно же, у нас в стране преступники только врачи, а остальные просто больные люди. Короче говоря, номер машины не зафиксирован, лица их тоже на камерах не засветились, одна надежда на того товарища, к которому они приходили, но он не дурак же совсем, пацанов сдавать! Так что, Фрида, будьте готовы, что ваши обидчики останутся безнаказанными.

– Да бог с ними!

Она поморщилась и попыталась сесть, но Слава придержал ее за плечо:

– Лежите, пожалуйста, а то мне придется уйти. Даже глаза закройте, если вам легче, я просто посижу немножко, и все. Дети просились вас навестить, но я подумал, что не нужно. Все же они еще маленькие и не умеют себя вести так, чтобы никого не потревожить.

– И для них стресс какой! Я бы очень хотела повидать ребят, но только не в больнице.

– С другой стороны, жизнь есть жизнь, – вздохнул Слава, – никуда не денешься от болезней и неприятностей. Как вы справляетесь, Фрида?

– Да ничего. Лежу себе и лежу.

– А в моральном плане?

– Так что ж в моральном? Я ничего плохого не сделала, разве что у меня недостаточно мягкая голова оказалась для хулиганского кулака.

Слава засмеялся, но тут же оборвал себя и извинился перед соседкой.

– Если вы почувствуете, что я мешаю, пожалуйста, скажите сразу, – попросил он, – я сам лежал в больнице и знаю, как трудно выносить общество посторонних людей.

– Не волнуйтесь об этом, – скупо улыбнулась соседка, – ко мне никто не ходит, так что я даже рада новому лицу.

– Тогда давайте покушаем! – Слава быстро нарезал дыню на тарелку и помог женщине устроиться в кровати поудобнее.

«Как он непринужденно берет под крыло тех, кто нуждается в его защите, – подумала Фрида, – детей, нас с дедушкой, теперь эту даму. Не изучает нас, не анализирует, достойны мы его заботы или нет, а просто он сильный, мы – слабые, вот и все. Инстинкт. И Слава никогда не предаст и не подведет, но если я вдруг исчезну из его ближнего круга, он не станет сильно убиваться и страдать, а просто найдет другую девушку, такую же беспомощную, как я, чтобы о ней заботиться. Сильные люди самодостаточны»…

Она взяла в рот маленький кубик дыни, но приятный и свежий вкус сладкой мякоти быстро сменился тошнотой, так что пришлось опустить голову на подушку и закрыть глаза.

– Фрида, вы меня не стесняйтесь, – негромко сказал Слава, – говорите со мной, как солдат с солдатом.

– Я офицер, – прошептала Фрида, – лейтенант медицинской службы.

– Да? Ну ладно. Я просто знаю, что насилие трудно пережить даже здоровому мужику, а уж такой хрупкой девушке, как вы… Особенно когда вы к людям со всей душой, а они вас избивают. В одну секунду ломаются все личные границы, исчезает безопасная зона и вообще представление о мире как о довольно приятном месте. Это непросто осознать.

– Я об этом пока не думала. Пока вы не сказали.

– Ну, может быть, у женщин действительно иначе, – мягко улыбнулся Слава, – да и вообще мне трудно судить, потому что меня никогда не били. Драться – дрался, а в такую ситуацию, как вы, не попадал. Наверное, потому, что я крайне редко выходил к людям с открытой душой и добрыми намерениями. Можно сказать, и не бывало никогда такого.

Фрида улыбнулась.

Они еще немного пошептались и договорились о том, что Льву Абрамовичу не стоит знать о приключениях внучки. Слава спросил, не нужно ли ей привезти каких-нибудь лекарств, а потом Фрида закрыла глаза и задремала под его тихий разговор с соседкой, а когда проснулась, посетителя уже не было.

Только когда наступила зима, вместе с первым снегом я поняла, что жизнь, конечно, одна, но дает нам несколько попыток. Если моя первая любовь окончилась так грустно, это не значит, что я должна оставить надежду на счастье. Если мой возлюбленный смотрел на нашу любовь как на репетицию настоящих чувств, наверное, мне следует точно так же о ней думать – что счастье было учебным, вот и все.

Как ни грустно это сознавать, но женским сердцем тайно управляют биологические инстинкты. Я не имею в виду половое влечение, оно как раз редко овладевает нами настолько, чтобы мы не контролировали ситуацию, нет, я говорю о стремлении к выживанию вида. Мы стремимся дать потомство от самого лучшего экземпляра, чтобы хомо сапиенс развивался и процветал, и с негодованием отвергаем идею размножаться совместно с каким-нибудь хилым ботаном. Этот ботан может быть бесконечно умным и порядочным, но что толку, если он не способен выживать в условиях дикой природы? Поэтому предательство красивого и сильного самца редко нас чему-то учит, и мы, поплакав вдоволь, обращаем свой взор на точно такого же, который бессознательно выполняет свою собственную биологическую программу – оплодотворить как можно больше женщин.

Не хвастаясь, скажу, что пользовалась успехом и могла выбирать кавалера из лучших университетских парней, но не принимала ничьих ухаживаний. Нет, я не боялась нового предательства и не дула на воду, обжегшись на молоке. Напротив, я уже знала, каково это, когда тебя бросают, и знала, что смогу снова это пережить. Бояться боли унизительно для свободного человека, но сближаться без любви, без тени чуда – тоже ничего хорошего.

Ни к кому из своих поклонников я не чувствовала того, что пережила в выпускном классе, а заводить роман ради того, чтобы не быть одинокой, казалось мне таким же разумным, как есть землю, чтобы утолить голод.

Моя неуступчивость только подстегивала интерес молодых людей, и к Новому году я превратилась в самую популярную девушку на курсе. Даже преподаватели поглядывали на меня с интересом, и я чувствовала, что на сессии не буду иметь особых проблем.

Мои высокие рейтинги привлекли не только мужское внимание. Со мной захотела дружить самая крутая девчонка курса, которая не была особенно умной или красивой и не достигала высот духовного развития, просто ей посчастливилось родиться в семье очень крупного чиновника. Не знаю, почему родители не отправили ее учиться за границу – из политических ли соображений, или же она при всех папиных деньгах недотягивала до нужного уровня, но факт есть факт, она была с нами, эта горлица среди ворон. Большинство студентов принадлежало к состоятельным семьям, все хорошо одевались, ходили в пафосные кафе, некоторые ездили на машине, но только нашу звезду возил шофер на черном «Мерседесе», комфортом и тихим урчанием мотора напоминавшем холеного кота. Она была девчонка прогрессивная и понимала, что истинный шик – в презрении к шику, и часто одевалась как попало, но обувь, сумочка и прическа всегда расскажут правду.

Я всегда презирала завистников, и если чувствовала, что в душе пробиваются ростки этого недостойного чувства, безжалостно их выдергивала, поэтому относилась к нашей звезде с симпатией и ценила ту искренность и доброжелательность, с которыми она относилась к людям. Мы быстро нашли общий язык, и в основном благодаря ее манерам быстро преодолели неловкость, неизбежно возникающую, когда начинают дружить люди из разных социальных групп. Впрочем, сейчас я выразилась не совсем точно. Мировоззрение у нас было схожее, так что социальная группа у нас была, пожалуй, одна, а разным – только уровень благосостояния.

Вскоре новая подруга ввела меня в свой семейный круг, где я, кажется, произвела хорошее впечатление, потому что меня стали приглашать.

Надо отдать должное родителям подруги: ни разу я не почувствовала себя жалкой приживалкой, живой игрушкой, купленной для любимой дочери, нет, меня принимали как настоящую гостью.

В их загородном доме я встретила будущего мужа.

Помню, мы приехали готовиться к экзамену, прихватив с собой нашу отличницу Ирочку: сто кило крови с молоком, нос пуговкой и взгляд разбуженной совы.

Ирочка должна была объяснять нам трудные билеты в обмен на привилегию считаться нашей подружкой.

Все утро мы просидели за книгами и осилили довольно много разной премудрости, но после обеда девчонки вдруг улеглись на диван и крепко уснули.

Я с детского сада не умела спать днем, поэтому оделась и вышла в сад.

Помню, день выдался тогда необычайно ясным для нашей хмурой питерской зимы. Выпавший накануне снег лежал повсюду нарядными белыми подушками, а небо было такое пронзительно лазурное, что захватывало дух. Солнечные лучи били со всей силы и, преломляясь от сосулек и снежинок, рассыпались разноцветными искорками.

Я почувствовала тревогу – казалось, что непременно надо сделать что-то хорошее в такой хороший день, а что именно, я не знала.

Тут на крыльцо вышел невысокий стройный человек в расстегнутом пуховике и не по сезону светлых джинсах.

Вглядевшись в его худощавое нервное лицо, я поняла, что мы виделись за обедом, и, кажется, нас даже представили друг другу, но мужчина не произвел на меня никакого впечатления, и я была уверена, что это взаимно. Кому интересна нищая подружка, пусть даже очень симпатичная?

Но неожиданно мужчина подошел ко мне и, улыбаясь, сказал, что хозяева тут имеют привычку почивать после обеда, а он считает преступлением сидеть в четырех стенах в столь погожий день. Мы немного посмеялись, представив, будто дом моей подружки – это замок спящей красавицы, а потом отправились гулять в парк, располагавшийся сразу через дорогу. Несмотря на воскресенье и прекрасную погоду, в парке почему-то было очень мало людей – хотя дом находился в элитном поселке, жителям которого не было нужды прогуливаться в общественном месте. Нас окружали высокие ели с толстыми снежными лапами, и стало немножко страшно, будто мы из сказки про спящую красавицу попали в ту, где идет речь о Гензеле и Гретель.

Но тут нам открылись заснеженная гладь Финского залива и полоса прибрежного камыша. Золотистая сухая трава тихо шелестела, и мы остановились, вглядываясь в даль, где бликовал под ярким солнцем купол Кронштадтского морского собора. За нами был высокий и крутой склон с укатанной дорожкой, и, переглянувшись, мы поднялись на него и съехали, вместо санок использовав куртку моего спутника. У подножия склона он меня поцеловал, и от неожиданности я сначала ответила и только через несколько секунд нашла силы отпрянуть.

Потом помогла ему отряхнуть куртку, поправила воротник, и мы вернулись в дом. Кажется, за всю прогулку не было сказано ни слова.