Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

ВЕНЕЦIЯ

Городъ лѣни и музыки. — Cartolina postale. — Способъ Крысакова. — Способъ Мифасова. — Способъ Сандерса. — Демократія и аристократия. — Пиръ съ нищенкой. — Сандерсъ втягивается въ лихорадку. — Лѣченіе.

Мы въ Венеціи.

Если бы какой-нибудь геніальный писатель обладалъ такимъ совершеннымъ перомъ, что далъ бы читателю, не видѣвшему Венецiи, настоящее о ней представленіе, — такой писатель принесъ бы много несчастья и тоски читателямъ. Потому что узнать, что такое Венеція и не увидѣть ее — это сдѣлаться навѣки отравленнымъ, до самой смерти неудовлетвореннымъ.

Когда я пріѣхалъ въ Венецію, я подумалъ:

— А вѣдь милліоны людей живутъ и умираютъ, не видя Венеціи. Если бы они знали то, чего они лишены, жизнь ихъ потеряла бы краски и тоска по далекой невыразимой красотѣ изсушила бы сердце.

Я пишу эти строки въ холодномъ угрюмомъ Петербургѣ, но стоитъ мнѣ только закрыть глаза, какъ я до послѣднихъ мелочей вижу Венецію. Она врѣзалась въ память неизгладимо, я по ней тоскую и мечтаю, какъ о далекой прекрасной любовницѣ, свиданіе съ которой сдѣлаетъ меня снова счастливымъ.

Я закрываю глаза…

Мягкій густой вечерній воздухъ, нѣжащій, какъ прикосновеніе, невыразимая истома во всемъ тѣлѣ; хочется встать въ гондолѣ и закричать отъ полноты настоящего наслажденія и счастья. Но не встаешь… Наоборотъ, развалившись на уютныхъ подушкахъ, погружаешься въ блаженную неподвижность и всѣмъ тѣломъ, всѣми органами, всѣми порами впитываешь въ себя лѣнивый, теплый, сладкій воздухъ, сладкую пѣсню, лѣниво доносящуюся издалека, и молчишь, молчишь… Черная густая вода тихо журчитъ за гондолой, нѣжно плещетъ весло лѣниваго парня на кормѣ и таинственно молчатъ сбѣжавшіеся къ водѣ старые-престарые дома, среди которыхъ скользитъ тихая лѣниво-проворная гондола. Узенькій каналъ кончился… Надъ головой мелькнулъ еле-видимый изгибъ мостика — и мы выносимся на широкій Canale Grande. Здѣсь широкое, пышное небо чернымъ бархатомъ разметалось надъ нами и застыло, усѣянное рѣдкими сверкающими осколками-звѣздами. И внизу плещется черная теплая, слѣпая вода и плыветъ далеко по каналу нѣжная, сладострастная серенада оттуда, гдѣ цѣлый снопъ огней, фонариковъ собралъ полчища гондолъ, какъ свѣча собираетъ мотыльковъ. Какія то фигуры мелькаютъ на огненномъ фонѣ и изрѣдка пѣсню прорѣзаетъ смѣхъ и веселый говоръ.

Замерла посреди канала большая, изукрашенная фонариками, барка. На ней море огня, а все остальное зачернено ночью. Десятки гондолъ сползлись къ огню, окружили его и, притихшія почти невидимыя, колышутся. Изрѣдка багровый свѣтъ на баркѣ выхватитъ изъ темноты рѣзной носъ гондолы, блеснетъ на металлѣ и погаснетъ.

Тихо колышутся гондолы; сладко нѣжитъ пѣсня; все необычно; рядомъ съ нашей гондолой трется о ея бортъ чужая, за ней еще одна, а остальныя тонутъ, невидимыя… Боже мой, какъ хорошо! Пусть все это искусственное, пусть барка принадлежитъ корыстолюбивому антрепренеру, а у пѣвцовъ, навѣрно, грязныя руки, а какія то подозрительные молодцы съ ухватками кошекъ или разбойниковъ ползаютъ по бортамъ вашихъ гондолъ, собирая за пѣніе сольди и лиры…

Все равно: не убить имъ этой Божьей красоты, пышнаго чернаго неба и теплой воды, которая, какъ добрая нянька колыбель — качаетъ вашу гондолу. Пусть пѣвцы нахальны и жадны, а англичане, самодовольно развалившіеся на подушкахъ гондолъ, скупы до омерзѣнія. Я все же нашелъ красоту и ее у меня не отнять — я крѣпко прижалъ ее къ моему сердцу. Боже, какъ далеко отъ меня Россія, Петербургъ, холодъ, пьянство, грабежи, самодурство тупыхъ губернаторовъ, грязные участки, глупые октябристы, мой журналъ, корректуры, цензурный комитетъ и немолчный телефонъ!..

Поютъ… Тихо постукиваютъ гондолы боками одна о другую. Качаются.

Хорошо, когда усталаго баюкаютъ.

А утромъ другая — томительно-сладкая жизнь; зазвучитъ все по другому… засверкаетъ ослѣпительное солнце, четко вырѣжется на голубомъ небѣ кружево бѣлыхъ дворцовъ и легкихъ мостиковъ, зазвучитъ музыкальная брань гондольеровъ, польется съ неба золотой зной и замелькаютъ всюду живые, проворные, какъ обезьяны, и лѣнивые, какъ черепахи, итальянцы, наполняя жгучій воздухъ немолчнымъ жужжаньемъ.

Ахъ, эти итальянцы… Надъ ними можно смѣяться, но не любить ихъ нельзя.

Уличная толпа сплошь состоитъ изъ безпардонныхъ лгуновъ, мелкихъ мошенниковъ и попрошаекъ, но это такая веселая живая толпа, плутовство ихъ такъ по-дикарски примитивно и неопасно, что не сердишься, а только добродушно смѣешься и отмахивается.

— Cartolina postale!!

— No, signore.

— Cartolina postale!!

— No, no!..

— Cartolina postale!!

— He надо, тебѣ говорятъ!!

— Русски! Ошень кароши cartolina… Molto bene.

— Русски, а? Купаться! Шеловѣкъ! Берешь cartolina postale?

— Убирайся къ черту! Алевузанъ, пока тебѣ не попало.

— Господинъ, купаться, а? — заискивающе лепечетъ этотъ разбойничьяго вида дѣтина, стараясь прельстить васъ безсмысленными русскими словами, Богъ вѣсть, когда и гдѣ перехваченными у проѣзжихъ forestieri russo.

— He надо, тебѣ говорятъ!!

Я сначала недоумѣвалъ-чѣмъ живутъ эти люди, отъ которыхъ всѣ отворачиваются, товаръ которыхъ находится въ полномъ презрѣніи и его никто не покупаетъ?

Но скоро нашелъ; именно тогда, когда этотъ парень шелъ за мной нѣсколько улицъ, переходилъ мостики, дожидался меня у дверей магазиновъ, ресторана и, въ концѣ концовъ, заставилъ купить эти намозолившія глаза венеціанскія открытки.

— Ну, чертъ съ тобой, — сердито сказалъ я. — Грабь меня!

— О, руссо… очень карашо! Крапь.

— Именно — грабь и провались въ преисподнюю. Вѣдь ты, братецъ, мошенникъ?

— Купаться, — подтвердилъ онъ, подмигивая.

Замѣчательно, что венеціанцы знаютъ одно только это русское слово и употребляютъ его въ самыхъ разнообразныхъ случаяхъ.

У Крысакова, по обыкновенію, своя манера обращаться съ этими надоѣдливыми комарами.

Онъ мѣрно шагаетъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на приставанія грязно-рукаго, темнолицаго молодца, нагруженнаго пачками открытокъ и альбомовъ. Тотъ распинается, немолчно выхваляетъ свой товаръ, забѣгаетъ спереди и сбоку, заглядываетъ Крысакову въ лицо, — Крысаковъ съ каменнымъ, соннымъ лицомъ шагаетъ, какъ автоматъ. И вдругъ, среди этой болтовни и упрашиваній, Крысаковъ неожиданно оборачивается къ преслѣдователю, раскрываетъ сомкнутый ротъ и издаетъ неожиданно такой пронзительный нечеловѣческій крикъ, что итальянецъ въ смертельномъ ужасѣ, какъ бомба, отлетаетъ шаговъ на двадцать. У Крысакова опять спокойное каменное лицо, и онъ равнодушно продолжаетъ свой путь.

Мифасовъ, наоборотъ, врагъ такихъ эксцентричностей. Разговоръ его съ этими паразитами — образецъ логики и внушительности.

— Carrrtolina postale! — въ десятый разъ реветъ продавецъ.

— Милый мой, — оборачивается къ нему Мифасовъ. — Вѣдь мы уже тебѣ сказали, что намъ не надо твоихъ открытокъ, зачѣмъ же ты пристаешь? Когда намъ будетъ нужно, мы сами купимъ, а пока — настойчивость твоя останется безъ всякаго результата.

У каждаго свой характеръ. Сандерсъ и здѣсь остается Сандерсомъ.

— Carrrrrtolina postale!!!

Сандерсъ останавливается и начинаетъ аккуратно пересматривать всѣ открытки. Онъ беретъ каждую и медленно подноситъ ее къ близорукимъ глазамъ. Пять, десять, двадцать минутъ…

— Нѣтъ, братъ. Плохія открыточки.

Умирающій отъ скуки итальянецъ радъ, наконецъ, когда эта пытка кончается, хватаетъ забракованныя открытки и удираетъ въ какую-нибудь щель, чтобы придти въ себя и собраться съ духомъ.

Когда мы подъѣзжали къ Германіи, Крысаковъ лаконично сказалъ:

— Тутъ пьютъ пиво.

И мы, покорные обычаямъ пріютившей насъ страны, принялись поглощать въ неимовѣрномъ количествѣ этотъ національный напитокъ.

Въ Венеціи, едва мы переодѣлись послѣ дороги и спустились на еще не остывдіую отъ дневного зноя пьяццету, Крысаковъ потянулъ носомъ воздухъ и сказалъ:

— Жареннымъ пахнетъ. Вы спросите, что здѣсь пьютъ? Вино. Кьянти.

И началось царство кьянти. Добросовѣстность наша въ этомъ случаѣ стояла внѣ сомнѣній. Мы рѣшили ѣсть и пить во всякой странѣ только то, чѣмъ эта страна славится.

Поэтому, въ Германіи выработался свой шаблонъ:

— Четыре кружки пива, бульонъ «митъ-ай», шницель и братвурстъ митъ-краутъ.

Къ этому заказу Крысаковъ! неизмѣнно прибавлялъ единственную нѣмецкую фразу, которую онъ самъ сочинилъ и которой оперировалъ въ самыхъ разнообразныхъ случаяхъ:

— Битте-дритте.

Онъ былъ ошеломляющъ среди скучныхъ нѣмцевъ, со своимъ сіяющимъ лицомъ, костюмомъ, осунувшимся отъ отсутствія пуговицъ, чемоданомъ, распухшимъ, какъ дохлый слонъ, внутри котораго скопились газы, и неизмѣннымъ припѣвомъ ко всѣмъ нашимъ распоряженіямъ:

— Битте-дритте.

Зхалъ онъ въ Европу съ самымъ независимымъ видомъ, обѣщая поддержать насъ въ смыслѣ языка, но въ Германіи ему не пришлось этого сдѣлать, такъ какъ онъ зналъ только французскій языкъ, въ Италіи его французскаго языка итальянцы не понимали, а во Франціи французы вполнѣ присоединились въ этомъ смыслѣ къ итальянцамъ.

Такъ онъ и остался со своимъ загадочнымъ:

— Битте-дритте.

Начиная съ Венеціи, мы разбились на двѣ рѣзкія группы: Мифасовъ и Сандерсъ — благомыслящая, умѣренная группа, я съ Крысаковымъ — безшабашная разгульная пара, неприхотливая и небрезгливая до послѣдней степени. Мы якшались съ поддонками населенія, пили ужасное грошевое вино, — ѣли какихъ то пауковъ, каракатицъ и разныхъ морскихъ чудовищъ, пожирали червяковъ, похожихъ на макароны, и макароны, очень смахивавшія на червяковъ, а Мифасовъ и Сандерсъ, обѣдая въ приличныхъ дорогихъ ресторанахъ, лишь изрѣдка ходили за нами, наблюдая издали за нашими поступками.

Ріальто.

Однажды мы затащили ихъ въ такую остерію, что Мифасовъ, прежде чѣмъ сѣсть на скамью, покрылъ ее осторожно газетой.

— Ну, ребятки, — оскалилъ зубы Крысаковъ. — Покушаемъ, ха-ха, покушаемъ… Женщина! Синьора хозяйка! Дайте намъ этихъ вонъ штучекъ и этихъ… Эту рыбку зажарьте, да макаронъ закатите посмѣшнѣе. Да кьянти не забудьте, лучшее, что есть въ вашемъ погребѣ.

Намъ подали стряпню, о которой лучше не говорить, и вино, о которомъ нужно сказать только то, что хотя бутылка и была покрыта паутиной, но вѣроятно, въ этомъ погребѣ паукъ содержался на опредѣленномъ жалованьи — такъ все было нехорошо сдѣлано.

— А вы что же, милые? — радушно обратился Крысаковъ къ Мифасову и Сандерсу. — Кушайте, угощайтесь.

— Я сытъ, — осторожно сказалъ Мифасовъ, — и, кромѣ того, сейчасъ иду въ ресторанъ.

Бѣдному Сандерсу очень хотѣлось заслужить наше расположение; онъ принялъ молодецкій видъ, наложилъ себѣ на тарелку кушанье и, осмотрѣвъ его, спросилъ:

— Это что? Рыба или мясо?

— Богъ его знаетъ. Среднее между рыбой и мясомъ. Земноводное. Во всякомъ случаѣ, оно уже умерло, и вы его не жалѣйте.

Наши друзья смотрѣли на насъ съ отвращеніемъ; мы на нихъ съ презрѣніемъ…

Утолили голодъ прекрасно, хотя на тарелкѣ осталась цѣлая гора макаронъ; въ остерію зашла нищенка, увидѣла, что мы оставили недоѣденнымъ лакомое блюдо, и попросила разрѣшенія докончить его.

Мы радушно усадили ее между застывшимъ Мифасовымъ и Крысаковымъ, налили ей винца, чокнулись и выпили за благополучіе красавицы Венеціи.

Безъ хвастовства могу сказать, что мы двое чувствовали себя вполнѣ въ своей тарелкѣ, отличаясь этимъ отъ макаронъ, быстро перешедшихъ съ тарелки въ желудокъ нашей сосѣдки.

— Что, миленькіе мои, — язвительно спросилъ Крысаковъ, когда мы вышли. — Вы вѣдь привыкли «спускаться къ обѣду, когда ударитъ гонгъ»? Здѣсь это проще: трахнетъ одинъ гость другого бутылкой по головѣ — вотъ тебѣ и гонгъ. Можешь обѣдать съ чехломъ отъ чемодана на плечахъ вмѣсто смокинга…

Сандерсъ и Мифасовъ насъ презирали, не скрываясь — это было ясно.

— Вы заболѣете отъ такой пищи! — предупредилъ Сандерсъ.

Онъ угадалъ; на другой день я былъ боленъ легкой лихорадкой, но, къ несчастью, заболѣлъ и Сандерсъ, который питался «по гонгу». Этимъ блестяще опровергалась его теорія.

И опять Крысаковъ трогательно, какъ сестра милосердія, ухаживалъ за нами. Сочинялъ намъ разные лекарства, вытиралъ насъ виномъ и коньякомъ, отдѣляя для себя извѣстный процентъ этихъ медикаментовъ ввидѣ гонорара; совалъ намъ подмышку термометры, вскакивалъ ночью и, встревоженный, прибѣгалъ къ намъ, чтобы пробудить насъ отъ крѣпкаго сна; мнѣ рекомендовалъ холодную ванну, а Сандерсу горячую, хотя симптомы были у насъ совершенно одинаковые…

Купанье на Лидо. — «Русскимъ языкомъ я тебѣ говорю!» — Гондолы. — Паразиты. — Соборъ св. Марка. — Перепроизводство дожей. — Школа св. Маргариты. — Снова и снова Сандерсъ боленъ. — Какъ мы купались.

Черезъ два дня Крысаковъ нашелъ насъ совершенно здоровыми и повезъ на Лидо купаться.

И опять на долгое время погрузился я въ состояніе тихаго восторга. Небо, какого нѣтъ нигдѣ, вода, которой нѣтъ нигдѣ, и берегъ, котораго нѣтъ нигдѣ.

Милые, милые итальянцы!.. Они не стыдливы и просты, какъ первые люди въ раю. И удивительно, какъ сатириконцы быстро ко всему приспособляются: едва мы раздѣлись и натянули на себя «трусики» величиной въ носовой платокъ — какъ сразу почувствовали себя маленькими дѣтьми, которыхъ нянька полощетъ въ ваннѣ. Похлопывая себя по груди и бокамъ, ринулись мы на песокъ, не стѣсняясь присутствіемъ дамъ, зарылись въ него, выскочили, огласили воздухъ побѣднымъ крикомъ и обрушились въ воду, поднявъ такое волненіе, что, вѣроятно, не одно судно, паруса которыхъ мелькали вдали, перевернулось и пошло ко дну.

Мужчины и дамы, полоскавшіеся около, смотрѣли на насъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ. Эта обуглившаяся отъ солнца публика долго любовалась на наши бѣлыя, какъ молоко, сѣверныя тѣла, причемъ одинъ изъ ротозѣевъ соболѣзнующе сказалъ:

— Это не долго. Черезъ три дня почернѣете.

— О, милые! — возразилъ Крысаковъ. — Мы пожираемъ такихъ же пауковъ и спрутовъ, какихъ пожираете вы, пьемъ ваше кіанти, готовы пѣть и плясать по вашему цѣлый день, раздѣлись голые, какъ вы сейчасъ, не стѣсняясь дамъ — почему же намъ и не сдѣлаться такими же черными! какъ вы?

Мы упали животами на песокъ и, надвинувъ на затылки панамы, подставили свои плечи и ноги подъ жгучій каскадъ горячаго, какъ кипятокъ, солнца.

Мы пожираемъ такихъ же пауковъ и спрутовъ, какихъ пожираете вы…

Крысаковъ, впрочемъ, нашелъ въ себѣ силы доползти до Сандерса, приподнять его панаму и нѣжно поцѣловать въ темя.

— Зачѣмъ? — лѣниво спросилъ Сандерсъ.

— Инженеръ. Люблю инженеровъ.

И мы погрузились въ нирвану.

Когда мы одѣвались, я услышалъ въ сосѣдней кабинкѣ странный діалогъ.

Незнакомый сиплый голосъ говорилъ:

— Русскимъ языкомъ я тебѣ говорю или нѣтъ: принеси мнѣ лампадочку вермутцу позабористѣе.

Голосъ слуги при кабинкахъ — стараго выжженнаго солнцемъ итальянца-старика въ матроскѣ (я его видѣлъ раньше) отвѣчалъ:

— Нонъ каписко.

— Не каписко! Чертова голова! Не каписко, а вермутъ. Ну? Русскимъ языкомъ я тебѣ, кажется, говорю: вермуту принеси, понимаешь? винца!

— Нонъ каписко.

— Да ты съума сошелъ? Кажется, русскимъ языкомъ я тебѣ говорю… и т. д.

— Слушайте! — крикнулъ я. — Вы русскій?

— Да, конечно! Кажется, русскимъ языкомъ говоришь этому ослу…

— На нихъ это не дѣйствуетъ… Скажите ему по итальянски…

— Да я не умѣю.

— Какъ нибудь… «прего, синьоре камерьере, дате міо гляччіо вермуто…» Только удареніе на у ставьте. А то не пойметъ.

— Ага! Мерси. Эй ты, смѣйся паяччіо! Дате міо, какъ говорится, вермуто. Да живо!

— Субито, синьоре, — обрадовался итальянецъ.

— То-то, братъ. Моргенъ фри.

Мы одѣлись, усѣлись на иароходъ и покатили въ Венецію, свѣжіе, безоблачно радостные, голодные, какъ волки зимой.

Это были прекрасные дни. Долгими часами бродили мы по закоулкамъ среди старыхъ величавыхъ дворцовъ, любуясь небомъ, прислушиваясь къ мрачной тишинѣ узенькихъ каналовъ, которую рѣдко-рѣдко когда нарушитъ тяжело нагруженная кирпичемъ или овощами лодка. Въ лодкѣ итальянецъ и, конечно, онъ спитъ, прикрывъ шляпой бронзовое лицо и щедро подставляя подъ солнце бронзовыя руки и ноги…

По всей Венеціи разлитъ сладкій ядъ невыразимой лѣни и медлительности… Уличнаго шума нѣтъ, потому что нѣтъ грохота экипажей и криковъ извозчиковъ. А венеціанскіе гондольеры, въ большинствѣ случаевъ, молчаливы и сосредоточены. Жизнь — вѣчный медленный праздникъ. Публика шагаетъ не спѣша, останавливаясь на каждомъ шагу, гондолы ползутъ лѣниво, потому что спѣшить некуда и пассажиръ, все равно, дремлетъ, изрѣдка поднимая отяжелѣвшіе отъ истомы вѣки и скользя лѣнивымъ взглядомъ по облупившимся фасадамъ примолкшихъ дворцовъ и покосившимся причаламъ, которые зыбкой линіей отражаются въ черной водѣ уснувшаго канала…

На пьяццетѣ, у берега большого канала, жизнь шумнѣе. Здѣсь десятки черныхъ гондолъ мѣрно качаютъ своими благородными прекрасной формы носами, а лодочники, какъ стая разбойниковъ, притаившись, стерегутъ проходящаго форестьера, растеряннаго и сбитаго съ толку необычностью всего окружающаго.

Стоитъ только показаться иностранцу, какъ поднимается неимовѣрный крикъ десятковъ хриплыхъ глотокъ:

— Гондола, гондола, гондола!

Выйдя изъ гостинницы (тутъ же на пьяццетѣ), я подхожу къ берегу и дѣлаю знакъ. Съ радостнымъ воемъ гондольеръ прыгаетъ въ гондолу и, какъ птица, подлетаетъ ко мнѣ. Сейчасъ же откуда-то изъ-за угла дома вылетаютъ: 1) здоровенный парень, роль котораго — подсадить меня, поддержавъ двумя пальцами подъ локоть; 2) другой здоровенный парень, по профессіи придерживатель гондолы у берега какой-то палочкой, — хотя гондола и сама знаетъ, какъ вести себя въ этомъ случаѣ; 3) нищій, по профессіи пожелатель добраго пути, и 4) мальчишка зритель, который вмѣстѣ съ остальными тремя потребуетъ у васъ сольди за то, что вы привлекли этой церемоніей его вниманіе.

Я сажусь; поднимается радостный вой, маханье шапками и пожеланія счастья, будто бы я уѣзжаю въ Африку охотиться на слоновъ, а не въ ресторанчикъ черезъ двѣ улицы.

При этомъ, всѣ изнемогаютъ отъ работы; парень, который подсаживалъ меня двумя пальцами, утираетъ потъ съ лица, охаетъ и, тяжело дыша, придерживаетъ рукой готовое разорваться сердце; парень, уцѣпившійся тоненькой палочкой за бортъ гондолы, стонетъ отъ натуги, кряхтитъ и всѣмъ своимъ видомъ показываетъ, что если въ Италіи и существуютъ каторжныя работы, то только здѣсь, въ этомъ мѣстѣ; нищій желаетъ вамъ такихъ благъ и разсыпается въ такихъ изысканныхъ комплиментахъ, что не дать ему — преступно; а ротозѣй — мальчишка вдругъ бросается въ самую средину этбго каторжнаго труда и немедленно принимаетъ въ немъ дѣятельное участіе: поддерживаетъ подъ локоть того парня, который поддерживалъ меня…

При этомъ, всѣ изнемогаютъ отъ работы…

Если вдумаешься въ происшествіе, то только всего и случилось, что я сѣлъ въ лодку… Но сколько потрачено энергіи, словъ, споровъ, совѣтовъ и пожеланій. Четыре руки съ четырьмя шляпами протягиваются ко мнѣ и четверо тружениковъ, получивъ деньги, даютъ клятвенное увѣреніе, что теперь, послѣ моего благороднаго поступка, обо мнѣ позаботятся и Святая Марія, и Пётръ, и Варѳоломей!

Я говорю гондольеру адресъ, мы отчаливаемъ, тихо скользимъ по густой водѣ, и, послѣ получасовой ѣзды, подплываемъ къ самому ресторану. Кто-то на берегу привѣтствуетъ меня радостными кликами. Кто это? Ба! Уже знакомые мнѣ: придерживатель гондолы, подсаживатель подъ руку, пожелатель счастья и мальчишка поддерживатель поддерживателя подъ руку.

Они объясняютъ мнѣ, что слышали сказанный мною гондольеру адресъ и почли долгомъ придти сюда, чтобы не оставить добраго синьора въ безвыходномь положеніи. Опять кипитъ работа: одинъ придерживаетъ гондолу, другой суетливо призываетъ благословеніе на мою голову, третій меня придерживаетъ подъ руку, а четвертый поддерживаетъ третьяго.

Милая, голодная, веселая, мелко-жульническая и безконечно-красивая даже въ этомъ жульничествѣ Италія!

Насъ обманывали на каждомъ шагу, но такъ мелко, такъ дешево, что мы только посмѣивались.

У собора св. Марка цѣлая туча гидовъ. Показываютъ соборъ, показываютъ могилу какого-то знаменитаго дожа, настолько знаменитаго, что послѣ въ каждой церкви намъ показывали могилу, гдѣ лежали настоящіе подлинные останки этого удивительнаго дожа.

На площади Св. Марка.

Однажды я не вытерпѣлъ и спросилъ:

— Вы говорите, что это настоящая могила, въ которой лежитъ настоящее подлинное тѣло дожа Марка X?

— Си, синьоре, только у насъ!

— Странно… я до васъ былъ въ семи церквахъ и въ каждой мнѣ показывали настоящее трупохранилище Марка X.

— Они вамъ показывали? — презрительно возразилъ проводникъ. — Хотѣлъ бы я посмотрѣть ихняго дожа! Воображаю… Вѣроятно, что-нибудь курамъ на смѣхъ. Туда же… лѣзутъ со своими дожами. У насъ, синьоръ, такой дожъ Марко X похороненъ, что пальчики оближете.

У меня осталось смутное впечатлѣніе, что въ прежнія времена трупы знаменитыхъ дожей заготовлялись оптовымъ способомъ на одной изъ нѣмецкихъ фабрикъ и потомъ разсылались во всѣ церкви, чтобы никому не было обидно…

Когда мы осмотрѣли соборъ св. Марка, гидъ, показывавшій намъ соборъ, опустилъ голову, отошелъ поодаль и задумался: «Что бы еще такое намъ показать?»

Вспомнилъ. Показалъ то мѣсто, гдѣ Барбаросса стоялъ передъ папой на колѣняхъ. Мѣсто было самое обыкновенное. Задумался. Вспомнилъ. Показалъ то мѣсто, гдѣ сидѣлъ папа.

— Ну, довольно, — сказали мы. — Все!

— Нѣтъ! — остановился гидъ.

Задумался. Вспомнилъ. Показалъ то мѣсто, на которомъ Барбаросса не стоялъ. Мы внимательно осмотрѣли указанное мѣсто. Понравилось.

— Я сейчасъ вамъ покажу мраморную колонну, отнятую у турокъ.

— Не надо, — сухо сказали мы.

— Покажу то мѣсто, гдѣ стояли кардиналы, когда Барбаросса…

— Не надо!

Онъ призадумался.

— Хотите, можетъ — быть, красивую синьору? Очень скромная, молодая, а?

— Къ чорту!

— Открытокъ не надо ли? Вотъ хорошія есть. Эй, Джузеппе! Иди сюда, вотъ господамъ нужны открытки.

— Къ дьяволу! Ничего намъ не нужно.

— Ага! Я знаю, что вамъ показать… Хотите видѣть школу святой Елизаветы?

— Это интересно, — сказалъ Крысаковъ, обращаясь къ намъ. — Мнѣ очень хотѣлось бы видѣть, какъ у нихъ поставлено ученіе… Ведите!

Мы послѣдовали за гидомъ.

Онъ привелъ насъ въ какое-то помѣщеніе, одна часть котораго была занята венеціанскимъ стекломъ, а другая — нѣсколькими десятками рабочихъ, копавшихся надъ какими-то мраморными статуэтками и мозаикой.

— Вотъ, — сказалъ гидъ, подмигивая хозяину, — эти господа хотятъ что-нибудь купить.

— Это что такое? — сурово спросилъ Мифасовъ.

— Школа святой Елизаветы!

— Это такая же школа, какъ ты честный человѣкъ. Ахъ ты, мошенникъ! Какая это школа?! Развѣ такія школы бываютъ.

— Я не понялъ, синьоровъ, — сказалъ гидъ, сверкая зубами. — Школу желаете? Пожалуйте, я проведу васъ въ школу. Школу святой Маргариты! Синьоры останутся довольны.

Онъ повелъ насъ, треща, какъ попугай, приплясывая и безпрестанно оборачиваясь.

Привелъ… Среди десятка манекеновъ сидѣли и плели кружева нѣсколько прехорошенькихъ дѣвушекъ.

— Вотъ, — сказалъ гидъ. — Настоящія венеціанскія кружева.

Меня удивило, что никто изъ насъ не разсердился. Наоборотъ, всѣ подошли къ красавицамъ и съ захватывающимъ интересомъ стали слѣдить за ихъ работой.

Крысаковъ настолько заинтересовался проворствомъ маленькихъ ручекъ, что взялъ одну изъ нихъ и поцѣловалъ.

— Нѣтъ, — сказалъ гидъ. — Я только хотѣлъ предложить вамъ купить кружева.

Въ другомъ углу Сандерсъ внимательно разсматривалъ плетенье, остановивъ работу самымъ примитивнымъ способомъ: взялъ обѣ руки работницы въ свои.

— Мифасовъ! — печально сказалъ я. — Только мы съ тобой и отличаемся суровой нравственностью и закаленнымъ сердцемъ.

— Да, да… Послушай… Тебѣ не нуженъ тотъ цвѣточекъ, что торчитъ въ твоей петлицѣ? Дай мнѣ. Я приколю его къ груди той вонъ, высокой, черной…

— Боже, — подумалъ я съ отвращеніемъ. — Эти люди, какъ тигры, набросились на беззащитныхъ дѣвушекъ…

Глубокое чувство сожалѣнія охватило меня. Я нѣжно, покровительственно обвилъ талію ближайшей работницы и шепнулъ:

— Не бойтесь! Я не подпущу ихъ къ вамъ.

— Пойдемъ, синьоры, — сказалъ гидъ, лицо котораго вытянулось. — Я вижу, что вы ничего не купите…

Дѣйствительно, мы вышли изъ «школы св. Маргариты», не купивъ даже аршина кружевъ.

— Все-таки, — задумчиво сказалъ Крысаковъ. — У нихъ школьное дѣло обставлено недурно.

Когда наступилъ назначенный заранѣе день нашего отъѣзда изъ Венеціи, мы съ Сандерсомъ снова заболѣли.

Поѣздъ уходилъ въ пять часовъ вечера, и мы аккуратно пролежали до 4½ часовъ вечера.

— Теперь уже на поѣздъ не успѣешь? — осторожно спросилъ Сандерсъ.

— Нѣтъ. Пока соберемся, пока гондола доползетъ…

— Ну, значитъ, можно вставать. Господи! Какое счастье еще одинъ денекъ пожить въ Венеціи!

Мы вскочили, одѣлись и пошли бродить.

На другой день печаль разрывала наши сердца — нужно было уѣзжать.

Мы обошли всѣ уголки, простились съ Венеціей, но… случилась непредвидѣнная вещь: въ три часа дня заболѣлъ Мифасовъ.

— Плохо мнѣ что-то, — сказалъ онъ. — Знаю, что нынче обязательно нужно ѣхать, но не могу встать.

— Гм… Ну, ты полежи, а мы поѣдемъ на Лидо, купаться. Все равно ужъ, разъ остались…

— И я съ вами…

— Съума вы сошли! Смотрите-ка! У него лихорадка, а онъ — купаться!

Укутали Мифасова, пошли завтракать, побродили по переулкамъ и поѣхали на Лидо.

Раздѣлись, легли на песокъ. Вдругъ Крысаковъ поднялся на локтяхъ и, глядя въ воду, неувѣренно сказалъ:

— Гм! Если-бы Мифасовъ сейчасъ не лежалъ въ Венеціи въ жестокой лихорадкѣ, я бы подумалъ, чтоэто онъ!

— А, это вы, братцы, — пролепеталъ Мифасовъ, сконфуженно потирая тощую грудь. — А мнѣ сдѣлалось этого, знаете… какъ его? лучше! Да, сдѣлалось лучше — я и пріѣхалъ.

Признаться-ли? Всѣ мы втайнѣ были благодарны за его ловкій пріемъ. Пожить еще одинъ день въ Венеціи! Этотъ Мифасовъ всегда придумаетъ что-нибудь остроумное.

И въ послѣдній разъ вошли мы въ лазурныя воды Лидо…

У всякаго была своя манера купаться. Сандерсъ заплывалъ такъ далеко, что я, теряя его изъ вида, начиналъ подумывать о пріисканіи по возвращеніи въ Россію новаго секретаря.

Крысаковъ, повертѣвшись въ водѣ двѣ минуты и наглотавшись соленой воды, вполнѣ удовлетворенный, выбѣгалъ на берегъ и принимался за разныя гадости: бросалъ въ насъ пескомъ, завязывалъ узлы на рубашкахъ и носился, какъ сорвавшійся съ цѣпи слонъ, по всему побережью.

Мифасовъ входилъ въ воду съ такимъ лицомъ, что будто-бы онъ уже махнулъ рукой на жизнь и что морская пучина — близкая его могила. Валился на полуаршинной глубинѣ во весь свой длинный ростъ и, выпучивъ въ безумномъ паническомъ ужасѣ глаза, размахивалъ бѣшенно руками, съ видомъ человѣка, рѣшившагося дорого продать жизнь.

Со стороны казалось, что это человѣкъ среди океана борется съ гигантскимъ волненіемъ и тонетъ, одинокій… На самомъ дѣлѣ стоило ему только протянуть руку, чтобы она коснулась берега.

Въ первый разъ, когда я увидѣлъ его полный отчаянія взглядъ и бѣшенныя спазмодическія движенія на полуаршинной глубинѣ, то, обезпокоенный, спросилъ:

— Боже мой! Что это ты дѣлаешь?

— Плаваю! — прохрипѣлъ этотъ лихой малый.

— Гдѣ? Вѣдь тутъ глубины не больше двухъ футовъ.

— Что ты! Я вѣдь ногами до самаго дна достаю.

Я не хотѣлъ ему говорить, что этого же результата онъ достигаетъ на любой городской улицѣ, гдѣ воды нѣтъ. Но, взглянувъ на его покрытое предсмертнымъ потомъ лицо и отчаянный лихой взглядъ — промолчалъ.

Можетъ быть, кто нибудь спроситъ, какъ плаваю я?

Боже мой! Да конечно — превосходно.