Постхудожественная эпоха

Максим Соколов

Максим Соколов

Всегда занимал вопрос, почему наши вожди так интересуются проблемами кинематографа. Регулярно встречаются с режиссерами и продюсерами, дают немалые деньги на постановку фильмов, думают думу о том, как им реорганизовать кинопроцесс, и т. д. Возьмем хотя бы перманентный роман Н. С. Михалкова с властью — почему именно киноартист всегда оказывался так победителен? Довод о феноменальной способности бояр Михалковых влазить без мыла, бесспорно, заслуживает внимания — но почему в иных областях художества мы не встречаем сколько-нибудь сравнимых успехов влезания? Ведь творческие личности вообще весьма склонны хоть с мылом, хоть без мыла (один Р. Вагнер чего стоит) — но где нынче влезшие без мыла писатели, где певцы, где художники и композиторы? Полный провал.

Возможно, вожди следуют принципу «традиция — душа держав». На самой заре кинематографа, еще очень технически несовершенного — дергающаяся черно-белая картинка повышенной зернистости и притом немая, то есть в давний час, в суровой мгле В. И. Ленин указал, что «для нас кино является важнейшим из искусств». И. В. Сталин, при котором произошло реальное становление кинопромышленности, сам отсматривал все фильмы, выпускаемые на экран, давая (или не давая) окончательное добро. Последующие вожди были менее тщательны (да и фильмов стало больше), но и они были увлечены важнейшим из искусств. Режиссерские мемуары пестрят историями об их всеподданнейших обращениях к Л. И. Брежневу и Ю. В. Андропову с просьбой не класть ленту на полку и разрешить показ — и о являемом генсеками (не всегда, но часто) великодушии Тита. Наверное, это еще более давняя традиция, предписывающая монарху быть покровителем наук, искусств и ремесел — каждый в душе чувствует себя Людовиком XIV.

Но кроме этого старинного чувства есть, вероятно, и личные воспоминания детства-юности о той эпохе, когда вся страна смотрела в кино «Кавказскую пленницу», а по телевизору «Семнадцать мгновений весны», — и что же в том было плохого? Ничего, кроме хорошего, вот бы и нынче так. Современные же искусства и ремесла невозможно смотреть без боли. В редких случаях от боли по поводу того, как печальна наша Россия, но в основном боль вызывается крайней маловысокохудожественностью зрелища. Предлагаемый в качестве альтернативы высокотехнологичный компьютерный балаган made in Hollywood душу тоже не греет нимало, а она в том иногда нуждается.

Но что бы там ни было причиною кинематографической озабоченности вождей, общественная недостача видна невооруженным глазом. Того, что впоследствии довольно неудачно назвали культовыми фильмами, уже много лет, как не производят. Слово «культовые» вряд ли годится, когда можно просто сказать: «добротные», «хорошие», «талантливые», «пользующиеся массовым успехом». Фильмы, на которых вместе мы посмеемся и вместе поплачем, причем «мы» — это вся страна.

Хоть слова «мы» и «вся страна» привычно пугают, найти в таких фильмах признаки агитпропа довольно мудрено. Какие идеи агитирует и пропагандирует фильм «Операция Ы»? «Джентльмены удачи»? «Москва слезам не верит»? «Римские каникулы» (колоссальный успех в советском прокате)? «Ирония судьбы»? «Гараж»? «Семнадцать мгновений весны»? Даже и последний фильм, если учесть его реальное бытование и реальное культурное значение, весьма трудно подвести под чекистскую, а равно и военно-патриотическую пропаганду. Там работали совершенно иные культурные переживания и механизмы. О прочих же и говорить нечего — агитпроп там рядом не лежал.

Притом что культурному сплочению нации они действительно способствовали, но исключительно на базовом уровне, когда нация, от простого работяги до члена политбюро ЦК КПСС (и даже высоколобую интеллигенцию не обошло), испытывает от целлулоидной грезы сходные чувства. «Вместе мы посмеемся и вместе поплачем». А потом еще и растаскаем на анекдоты и крылатые слова, как некогда растаскивали «Горе от ума» (а немцы — «Фауста») — высшее признание для художника, если ему даже хоть чуть-чуть удалось поработать подмастерьем у народа, у языкотворца.

Кино — самое массовое искусство, оттого и всеобщее переживание, приводящее к культурному единению (как минимум взаимопроникновению), было самым массовым, но и в других областях художества отчасти наблюдалось нечто сходное. Песни Высоцкого (про которые и было сказано надгробное «вместе мы посмеемся»), Окуджавы и даже — страшно сказать — Аллы Борисовны тоже были на этой линии. В литературе меньше и глуше — но тоже было. Было, а затем прошло и быльем поросло. Общих фильмов нет, общих песен нет, общих книг тоже нет. Из общего — только гаджеты да реклама. Что маловато для существования нации.

Есть, конечно, классические образцы, начиная с «нашего всего». Они — до поры до времени — как-то вытягивают и как-то не дают окончательно рассыпаться в бесформенный и безобразный конгломерат, но невозможно жить одним только наследством, опять же и образовательная система, через которую образцы должны приходить… но скрашиваю речь. Культурного же единения здесь и сейчас, чтобы сегодня вместе кипело, билось и животрепетало, отзываясь у всего народа, нет давно. Эпоха уединения, когда всякий врозь.

Грамматика, положим, пока еще всеобщая. Тут и белоленточник с жидочекистом братья навек, ибо так уж предписано, что грамматический строй языка (resp.: культурный код нации) наиболее устойчив, для его подвижек требуются века. Но с общими песнями, книгами, фильмами, т. е. с базовым лексиконом, мы довольно близки к такому редкостному типу народонаселения, у которого при общей грамматике слова для называния воды, молока, солнца, неба, сердца, отца, брата, любви etc. свои у каждой сословной группы.

Такое народонаселение не способно в том числе и на революцию. В 1991 г. еще был общий язык, на котором можно было договориться до всякого. Теперь такой язык утрачен. Самое странное, что его отсутствие гораздо более беспокоит антиреволюционных вождей, нежели общественность, которая воспринимает отсутствие lingua franca как нечто совершенно естественное, никак не могущее быть признаком для беспокойства.

Загрузка...