Эра воды

Часть 3. ПОТЕМКИ ВРЕМЕН

Кругом тьма и ничего кроме тьмы.

Меня обволакивает темнота — холодная, пустая, высасывающая жизнь.

Вслепую трогаю стены, пол, нащупываю низкий, нависающий прямо над головой, потолок. Шершавый камень леденит пальцы при каждом касании, примораживает так, будто с другой стороны — абсолютный холод и вечная ночь межгалактической бездны.

Почему я без скафандра? Как попал сюда? Что, вообще, происходит?!

Мысль о скафандре тоненькой ниткой цепляет сознание и, осторожно притягивая его, подсекает, словно рыбку, одним рывком выдергивает из цепкого мрака…

Я лежу тихо, боясь вдохнуть, ошеломленный резким пробуждением. Скосив глаза, подсматриваю через ресницы. Тусклый рассеянный свет, неубранная чашка с остатками кофе, тихое сопение рядом. Это Катя. Нащупываю теплую руку, тихонько накрываю своей. Не просыпается. И не надо. Пока не надо. Еще чуть-чуть.

Исподтишка разглядываю ее лицо: расслабленное, спокойное, ставшее таким родным, что без него немыслимо. Прошло чуть более месяца, как мы вместе, а уже думаю о вечном. Таков, вероятно, симптом заболевания, издревле преследующего людской род, лишающего власти над собой, подчиняющего даже не воле, не приказу другого человека, а едва уловимому, предугаданному желанию, еще не сорвавшемуся с губ. С ее прекрасных губ, без которых мне не прожить и дня… Хотя, отмечу, до нашей встречи неплохо обходился.

Тихонько целую в уголок рта. Она улыбается, не вполне проснувшись, переворачивается на спину и тянется, гибкая как змея.

Я уже говорил, что боюсь змей? Всех, кроме этой.

— Доброго утра, Катя.

— Приве-е-ет… — Ее голос мягок и текуч; чувствую, как начинаю растворяться.

Не сейчас.

Последний день экспедиции, пора сворачивать лагерь, нас ждут. Собрав волю, сажусь, чуть покачиваясь на пружинящем настиле. Полчаса до общего подъема. Тридцать метров камня и льда над головой. Две руки, десять пальцев. Числа помогают сосредоточиться, сжать себя в кулак.

Катя улыбается. Она открыла глаза, сейчас темно-серые и блестящие. Я знаю, что у нее на уме.

— Пора вставать, — мой голос намного тверже взгляда, — сейчас все забегают.

Катя лукаво жмурится:

— Пол, не будь таким серьезным. Иди сюда…

Рушатся числа, стены, крепления, баррикады, темнеет сознание, проваливаясь в распахнутые колодцы зрачков, и только повторный зуммер будильника, возможно, уже третий или четвертый, отрывает нас друг от друга.

Как она это делает? Мир распадается, едва она того захочет, разлетается в пыль, чтобы подарить счастье. Но в этом же — источник моего беспокойства, периферийный сигнал тревоги, страх в очередной раз потерять над собой контроль. Единственное, что утешает: с ней происходит то же самое. Я чувствую, уверен в этом. Не распавшись на мельчайшее, невозможно соединиться, быть полностью вместе, в каждой точке когда-то исключительно своего, а теперь, общего пространства «мы».

Я знаю, не может быть иначе, но очень боюсь ошибиться. Даже думать боюсь, что однажды все может кончиться, и вдруг окажется, что никогда не было. Что меня использовали, обвели вокруг пальца хитрецы из Контроля. Непонятно, правда, на кой я им сдался, простой парень Пол Джефферсон, пусть уже и не стажер, а доктор планетологии. Таких, как я, в Солнечной — тысячи. Едва ли каждым лично занимается лидер-инспектор, по крайней мере, насколько лично, как Катя Старофф — мной…

— Пол, ты готов? — Ее голос тверд, вот она уже снова руководитель секретной миссии КК, то есть Комитета Контроля. Волосы аккуратно уложены, благо, еще не успели как следует отрасти, следы короткого буйного утра смыты, замазаны или спрятаны под гермокостюмом.

Я хмыкнул. Нет у меня твоей скорости. Учиться и учиться.

Катя поняла без слов, на губах мелькнула улыбка:

— Тогда догоняй.

Дверь внутреннего шлюза затворилась за ее спиной. Я окинул взглядом наше временное пристанище. Вроде, ничего не забыл. Ах, да, чашка. Автоуборка же сломалась. Собственноручно снял с магнитного подноса, кинул в утилизатор. Пустой поднос улетел сам, зафиксировавшись в виде одной из стенных панелей.

Вот теперь, действительно, все, пора выходить в народ.

Тамбур выпустил меня в кают-компанию: окна с видом на море и горы, серый дневной свет лениво разлегся на деревянном столе. Стулья с изящно выгнутыми чугунными ножками отбрасывают малозаметные тени и отражаются в зеленоватом мраморе, отполированном до блеска. Слышна негромкая музыка.

Сегодня пасмурно, вершины прикрыты клубящимися облаками. Медленно, подобно туманным рекам, сползают они в долину, стремясь затопить ее целиком, слиться с морем, но развеиваются уже на половине пути. А внизу, где ветер гоняет пенные волны, низко, над самыми гребешками, над пузырящейся прибрежной чертой машут крыльями чайки. Другие чайки деловито вышагивают по мокрым окатышам в поисках добычи, затевают драки, наверняка громко кричат, но отсюда не слышно.

Яркая ветка цветущего олеандра так домашне, так по-настоящему стучит в архаичное звонкое стекло, что хочется поверить, и, всякий раз, хоть на секунду, но обязательно веришь…

Но это обман, иллюзия. На самом деле, до моря и чаек — миллионы километров, а за стеной — минус тридцать пять и полная, непроглядная тьма, более глубокая, чем межпланетное пространство, поскольку ни солнца, ни звезд здесь не бывает. Полевая станция надулась гигантским пузырем посередине марсианской пещеры и со всех сторон окружена холодом мертвого камня, в котором нет ни мха, ни плесени, ни даже капель воды. Только лед кое-где поблескивает, издали неотличимый от горного хрусталя или арагонита. Панорамное освещение вырывает из мрака грубые блоки известняковых стен и вмонтированные в них обманчиво-тонкие, но чрезвычайно прочные стойки и балки страховочного перекрытия, способные выдержать вес кровли, приди ей мысль обвалиться и погрести нас заживо.

В кают-компании собралась почти вся экспедиция, в том числе, мои старые знакомцы: Надир, Сильвия и Пак.

Здесь же был и Гельмут Фогель, бледный худощавый блондин с нервным лицом и близко посаженными светло-карими глазами. Не хватало лишь археолога, веселой и вечно опаздывающей Нелли Берман.

Гельмута пригласили в экспедицию в последний момент, чуть ли не силком затолкав в челнок. Он как раз собирался провести отпуск, но не мог определиться, где именно. Бьюсь об заклад, о Марсе не думал, в самом деле, что может интересовать антрополога и лингвиста на планете, где, как считалось, никогда не появлялась разумная жизнь? Только великое почтение, с которым он относился к Комитету Контроля и, в особенности, конечно же, к уважаемой госпоже Старофф лично, заставило его, признанную мировую величину, принять участие в этой авантюре и, к тому же, пообещать держать язык за зубами до особого распоряжения, причем вне зависимости от величины сделанного открытия.

Величина открытия потрясла уважаемого господина Фогеля до глубины души. Еще бы, раз на Марсе некогда была цивилизация, то у Гельмута появилось новое поле деятельности, полное тайн и обещающее невиданные чудеса. Одна беда, открытие сделано не им и даже, как я всегда тактично подчеркиваю, не мной, а Робом. Вернее, строго говоря, даже не Робом, а частью Роба, одним из его модулей. И нашли-то всего-навсего скромный барельеф, образно выражаясь, замочную скважину, ключ к которой еще только предстояло подобрать.

Как бы там ни было, доктор Фогель надеялся расширить эту узкую щелочку в прошлое Красной планеты: найти захоронения, библиотеки, погребенные города, всякое такое, о чем в подобных случаях положено мечтать исследователю. Есть повод погрезить лаврами нового Шлимана, откопать какую-нибудь марсианскую Трою. И вот уж тогда он развернется, можете не сомневаться. И я не сомневаюсь, даже не смеюсь, разве что слегка иронизирую. Гельмут, действительно, прекрасный специалист, так о нем отзывалась Катя, а ее мнению можно верить. Если бы он поменьше увлекался математикой, все эти шифрации-дешифрации, поиски Золотого сечения, выуживание несуществующих закономерностей из случайного положения вещей…

Если б не доктор Фогель, наша экспедиция закончилась бы минимум неделю назад, потому что мы не обнаружили ровным счетом ничего нового. Абсолютно. Ничего, кроме того, что уже получили перед нами роботы. По сути, в гроте было только это каменное лицо на стене, лицо давно умершей, а, возможно, никогда не существовавшей женщины. Скорее всего, женщины — даже этого мы не можем утверждать наверняка. Единственное свидетельство разумной жизни, почтившей своим присутствием Марс и удалившейся навсегда. С легкой руки Гельмута ее окрестили Евой. Только лицо и зал явно искусственного происхождения, узкий ход к нему, пробитый в камне, и шахта, устье которой перекрыто ледником и наносами пыли. Сколько мы ни рылись и ни просвечивали вокруг, ничего больше.

Катя внимательно слушала антрополога, с нетипичной для немцев горячностью доказывающего что-то, несомненно, чрезвычайное. У Гельмута Фогеля чрезвычайным являлось абсолютно все: и нехватка ванадия в синтезаторе, и результаты напряженных полугодовых исследований, и новостной сюжет тринадцатого канала о неистовых косяках сельди, заполонивших Атлантический океан и угрожающих балансу Великой Природы…

Я подошел ближе.

— …еще немного, уверяю вас, доктор Старофф, мы же почти у цели!

Катя с сомнением качнула головой:

— Вы в четвертый раз обещаете расшифровку и снова «почти у цели». Экспедиция не может продолжаться вечно. Мы выполнили все работы по плану, сверх того, обследовали полукилометровую зону вокруг Евы. Никаких тайных ходов, знаков, настенных изображений, надписей, вообще ничего. Неделю топчемся на месте.

— Но вы же согласны, так? Что в пропорции лица Евы заложен шифр, и размер зала, ориентация по сторонам света? Это же не случайно! С этим лицом что-то не так, как вы не чувствуете?!

— Я сказала, что допускаю такую возможность, но не более того. Доктор Фогель, ваше мнение, безусловно, является для меня важным. Но как руководитель экспедиции, не могу тянуть дольше. Мы уже давно выпали из графика, вдвое превысили запланированный срок, причем новых существенных результатов нет. Почему бы не заняться анализом уже полученных материалов? Это можно делать камерально, вы согласны?

Прежде, чем Гельмут ответил, Катя обернулась ко мне:

— Доктор Джефферсон, как вы считаете, есть ли смысл продолжать полевые работы?

Я развел руками, видя умоляющий взгляд Фогеля.

— Сожалею, нет. Мы все промерили вдоль и поперек. Поискать бы где еще, в других районах. Мы теперь знаем главное: на Марсе была разумная жизнь. И даже гуманоидная! Значит, остались следы. Не тут, так там обязательно что-нибудь найдем. Надо просчитать наиболее вероятные участки: дельты рек, низины, где мог быть благоприятный климат… Доктор Фогель, у вас наверняка есть методы, как это делать. Кстати, искренне восхищен вашей работой в Сахаре. Возможно, нечто похожее…

Он вздохнул и махнул рукой.

— Дорогой мой доктор Джефферсон, если бы все так просто. Сахара же на Земле, условия не такие жесткие. Для Марса пока нет нормальной аппаратуры, нужно заказывать, а пока их дождешься… Да и свойства грунтов отличаются, Марс есть Марс, на все надо тарироваться заново. У нас же до сих пор как в каменном веке, сплошная эмпирика.

Гельмут опять вздохнул. Я сочувственно и с пониманием покивал, скрывая улыбку, поддержал разговор парой-другой фраз и свел его к нулю. На самом деле ведь мы оба знали, миссия завершена, ловить здесь больше нечего, разница между нами состояли лишь в том, что я был готов признать это вслух, а он — нет.

Жизнь на Марсе обнаружили давно и люди Солнечной уже привыкли к ней, как к данности, а ведь когда-то среди земной профессуры кипели жаркие дебаты, могут ли бактерии существовать в столь суровых условиях. Оказалось, могут, и не только бактерии, но и некоторые водоросли. Да и условия, как выяснилось, не такие уж суровые, стоит лишь залезть поглубже под поверхность.

В прошлом климат четвертой планеты был несравненно мягче: осталась куча ископаемых форм жизни. Ну, «куча», конечно, преувеличение… В основном, понятно, морские беспозвоночные и растения. Мы все еще топчемся на месте, ковыряемся вокруг своих баз, территория изучена из рук вон плохо. Чтобы выкопать приличный карьер или пробурить пару скважин не может быть и речи, Марс переведен чуть ли не в статус музея, нужны десятки справок и согласований на начало раскопок. Удивляюсь, что разрешили пробить штольню к нашему «Аисту», наверное, надо теряться почаще, глядишь, заодно случайно выроем что-нибудь стоящее.

Останки прежней жизни отпечатались в камне и теперь появлялись на свет марсианского дня из-под рук ученых, вернее, их роботов. Появлялись и даже попадали в анекдотические истории. К примеру, совсем недавно наших умников всколыхнула находка фрагмента панцирного существа, тут же напомнившего кому-то древнюю земную рыбу. Мгновенно провели параллели (я уже упоминал метод актуализма?), отыскали палеонтологические подобия, написали статьи и доклады, но уже через четверть года аналогичные окаменелости начали пачками попадаться на Ацидалийской равнине, и стало ясно, что никакие это не рыбы и, в сущности, даже не вполне животные. Скорее, нечто вроде водорослей или кораллов, перемещавшихся под действием океанических течений и сбивавшихся в огромные живые острова. Марсианскую рыбу спешно переименовали в «панцирную водоросль», снова написали статьи и доклады, но тут подоспели результаты моделирования, и получилось, никакой это не панцирь и не внешний скелет, а газовый резервуар, обеспечивавший существу запас плавучести. Однако было уже поздно, название успело дать корни и закрепилось в яйцеголовой братии, его не стали менять.

Не удивлюсь, если пройдет еще полгода, и ученые мужи решат, что никакой это не газовый пузырь, а двигатель внутреннего сгорания. Как говаривал мой бывший русский начальник, профессор Игорь Марков, наука — штука сложная, без водки невозможная, пути ее неисповедимы и вымощены костями неверных предположений. Кстати, он тоже улетел с Ганимеда, правда, ненадолго. Какие-то дела на Земле, я, честно говоря, так и не понял, какие именно. На станции Сикорского его временно замещает доктор Ван, он слал мне привет и выражал, в своей обычной, сдержанной манере, то, что должно было бы означать безмерную радость по поводу моего чудесного спасения. «Я чрезвычайно счастлив видеть вас живым, доктор Джефферсон» — вежливая китайская улыбка на неподвижном лице. Мне показалось, он хотел сказать что-то еще, но не посчитал возможным. Предупредить, что ли… Наверное, это лишь моя мнительность. Ван невероятно тактичен, но во многих случаях я предпочел бы прямоту.

Так вот, о жизни на Марсе. Общественность давно успокоилась, мол, жизнь была, но исчезла миллионы лет назад, остались реликты и дохлости, будем копать, собирать, классифицировать. И тут им как гром средь ясного неба — мое открытие. Совершенно случайное, что греха таить, я не корпел годами, комплексируя модели и укладывая один за другим скелеты ложных гипотез в фундамент правильного решения. Пытаясь всего лишь выбраться из марсианских недр, так гостеприимно распахнутых передо мной его величеством случаем, я наткнулся на барельеф, каменное женское лицо, вырубленное в скале. Широкоглазая, с высокими скулами и тонким прямым носом, длинноватым по земным канонам красоты, она была начисто лишена волос. Только лицо, без тела, даже без шеи. Кажущийся бессмысленным штрих, случайно уцелевший осколок цивилизации. Мало того, что цивилизации, так еще и человекоподобной!

Не спрашивайте меня, почему решил, что это женщина. Да, мне хватило только лица. Да, она мне снилась, когда я метался по проклятым пещерам в поисках выхода, и от воспоминаний о тех снах — до сих пор мурашки по коже… Да, я просто знаю. Но речь не об этом.

Моя находка переворачивала все представления о единственности разумной жизни в Солнечной системе; отправляла в хлам кучу теорий, в том числе основополагающих, например, о происхождении человека, и, конечно же, одним махом ставила крест на планах партии преобразователей вернуть на рассмотрение Совета проект по адаптации Марса.

Последняя проблема — самая весомая. Поэтому о Еве пока знали только мы, тайная экспедиция Комитета Контроля, заговорщики, ведомые лидер-инспектором Катей Старофф. Пусть рассудит история, прав я или нет в том, что, лишь полгода назад подозреваемый в соучастии террористическому крылу натуралистов, теперь примкнул к преобразователям. А для меня вполне достаточно Катиной любви, чтобы разбиться ради нее в лепешку. Психологи, в детстве основательно натоптавшие в моем сознании, наверняка порекомендовали бы излечить эту зависимость, объясняемую, конечно же, недостатком материнской ласки и дефицитом внимания. Но у меня нет никакого желания обращаться к ним за помощью, выяснять, что же так зацепило меня теперь, и почему этого не произошло раньше с Жанной, которую я, можно признаться откровенно, бросил на Ганимеде, даже не позвав с собой. Что было, то было, страница прокручена и оставлена в прошлом, я существую здесь и сейчас, а остальное лишь память и планы, которым, весьма возможно, не суждено сбыться.

И вот мы сворачиваем экспедицию. Последний день, номинальные обходы пещер вблизи Евы, до мельчайших черточек знакомых и осточертевших. Разговоры все больше о наземных делах, о прошлом и будущем, в которые деликатно не помещается наша неудача.

В том, что миссия провалилась, ни у кого из участников сомнений нет. За три недели упорного труда мы прекрасно изучили район от поверхности до полукилометровой глубины, но ни на шаг не приблизились к разгадке тайны каменного лица. Рукотворная шахта, коридор, овальная комната и барельеф, ровно столько же было известно перед началом экспедиции.

— Пол, пойдемте, попрощаемся с Евой! — малышка Нелли Берман выпорхнула откуда ни возьмись. Душа компании, со всеми запанибрата, того и гляди, схватит за руку и потащит. Этим она напоминает мне Жанку, хотя внешне общего мало, да и характер не тот — в его основе не игра, а подвижность, не взрывной импульс, но стабильная мощь атомного генератора. Черные глаза сверкают, переполненные энергией. Она подпрыгивает на месте от нетерпения: ни дать ни взять, девочка зовет друзей кататься с горки или лепить снежные крепости.

Тонкий голосок археолога отвлек меня от мыслей и заставил оглядеться. Народ уже потянулся к шлюзу, на ходу поднимая шлемы. В скафандры не переодевались, выскочить-то всего на пару минут, достаточно геомокостюмов.

Я улыбнулся:

— Да-да, Нелли, сейчас.

— Ждем вас в камере! Не задерживайтесь!

Она поскакала вслед за скрываюшейся в дверях спиной Надира, галантно пропустившего вперед свою драгоценную Сильвию.

Я неторопливо направился за ними, бросив последний взгляд на облака в окне. Когда-то в небе Марса тоже шли дожди. Возможно, вершины Олимпа, Арсии, Павлина и Акрийской кутались в плотные тучи. И если б не моя находка, у красного шарика появился бы шанс снова обрести атмосферу. Но лицо Евы, вырезанное в стене пещеры, ставило крест на самых призрачных надеждах: Совет не одобрит даже наиболее мягкого и длительного проекта преобразования планеты, когда на ней имеются следы цивилизации. По крайней мере, до тех пор, пока она не будет изучена вдоль и поперек. То есть лет через пятьсот.

Невесело вздохнув, я присоединился к остальным, ожидавшим в камере шлюза. Катя изучила меня внимательным взглядом на меня и отвела глаза, будто хотела что-то сказать, но передумала.

Давление выровнялось, внешняя дверь разошлась, и мы по одному покинули станцию.

От пещеры, где мы жили, до грота Евы — минут пять пешим ходом. Еще в самом начале экспедиции роботы пробили короткий штрек и оборудовали его системами безопасности. Штрек выводил не прямо в грот, стены в котором решили не ломать, а в соседнюю полость, откуда по карстовой щели, также предварительно благоустроенной роботами, до барельефа было рукой подать.

Всю дорогу шли молча. Каждый думал о своем, но не удивлюсь, если у этой мысли найдется общее начало: «Вот и все, экспедиция закончена, скоро возвращаемся…».

Катю в первую очередь волновало голосование в Совете. Неделю назад они приняли новый проект преобразования Марса в первом чтении, отправив документ на доработку. Это можно было бы воспринимать за победу, все-таки не отвергли, несмотря на бурные протесты натуралистов и части ученых-нейтралов. Но что будет, когда они узнают о Еве? Ведь шило в мешке не утаишь…

Надира и Сильвию, наверное, ждет очередное направление, ведь они — агенты КК, профессиональные спасатели, разведчики и много что еще. Уверен, перспектива новой работы приятно щекотит им нервы.

Пак Юн Хо, вроде, на этот раз не отправится с ними, он собирался на Землю, потолкаться с разработчиками модели «Бермуды», очень уж приглянулся ему мой Роб. Конечно, хитрый Пак наметил и визит в департамент планирования и снабжения, чтобы попытаться вытрясти хотя бы одного такого для своей группы.

Доктор Фогель, полагаю, вернется к мысли об отпуске и засядет в каком-нибудь бунгало на океанском берегу, чтобы в тишине и покое всласть поприкладывать длину и ширину носа Евы к среднему диаметру сосулек в нижних пещерах и, связав полученный результат с высотой от пола до подбородка барельефа, умноженной на основание натуральных логарифмов, найти ключ ко всем тайнам сгинувшей марсианской цивилизации. Кто знает, может быть, у него и получится, смех смехом, но в Сахаре Гельмуту удалось-таки откопать допотопный город — в прямом смысле «допотопный», настолько старый, что почти на полном серьезе приписываемый атлантам.

Нелли полетит на Луну. Всем прожужжала уши о сказочном принце, ждущем ее там, и о том, в какое прекрасное и романтическое путешествие по удивительным лунным горам они отправятся, как только окажутся, наконец, вместе. По мне, романтика еще та, но на вкус и цвет товарищей нет.

Мы столпились вокруг Евы, по-прежнему безучастно глядевшей каменными глазами в пустоту. Я так привык к ней, что воспринимал почти как одну из наших.

Роботы деактивировали источники питания ламп, оставив только сигнальный свет. Он встретит участников следующей экспедиции, если таковые будут. Или экскурсии, если Совет решит, что вся информация получена и грот можно открыть для посещений. В принципе, этот свет встретит и криволапых гномов с Канопуса, если те решат заглянуть к Еве, дабы перекинуться словечком-другим лет через тысячу — теоретически, ресурс сигнальных ламп огромен. Люди, конечно же, к тому времени превратятся в могучую межзвездную цивилизацию, а Ева научится разговаривать и делать книксен. Хотя нет, книксен не сможет, у нее ведь нет ног. Значит, только разговаривать.

Что-то словно толкнулось изнутри в затылок, и я, внезапно для себя, произнес в наступившей тишине:

— Давайте на минутку погасим свет. Попрощаемся с Евой.

Странно, но никому эта мысль не показалась несуразной. Подсветка шлемов выключилась. Сигнальные лампы, напоминающие странный фонарик на палочке из моего сна про это место, медленно потускнели, сгустился мрак. Только тут я вспомнил, что мы ни разу не оставались без света с момента спуска в подземелье. Ни разу, и это, в каком-то смысле, парадоксально: на поверхности, хотя бы в личных блоках, освещение на ночь обычно выключают, а в этой экспедиции мы лишь приглушали его. Наверное, это от неосознанного страха, всплывающего из глубин сознания и доставшегося от первобытных предков — страха темноты в замкнутом пространстве, как в моих снах.

Как во сне, я сделал вслепую шаг к лицу Евы и нащупал его. Также, как во сне, только тогда не было темно. Дух настоящего ученого, искра авантюризма, детская глупость или что-то иное заставили меня снять перчатки. Скорее, иное. То, за коим открываются ранее невидимые двери. То, что является ключом к неведомому.

Я снял перчатки и наложил ладони на каменные щеки марсианки. Странно, они оказались не такими уж холодными и заметно нагревались от моих рук. Вспыхнул свет — наверное, минута темноты прошла, но никто и ничто уже не могло вытащить меня из бездонного колодца со скользкими мокрыми стенами, куда я провалился и где летел, подобно Алисе из одной старой сказки.

Как если бы Алиса была слепа.

Падение казалось вечным и остановилось не скоро.

Тьма снова поглотила меня, но на сей раз это был не сон. Обжигающе холодные, острые корни небытия возникли из болезненного клубка в животе и расползлись ледяными дендритами по венам, по сетке нервов, прокалывая и прорезая себе дорогу. Вспороли кожу, вырвали глаза и пробили уши, вышли из пяток и мощными колоннами врубились в камень, притягивая к себе размазанный по пещерам морозный мицелий, грибницу смерти.

«Пол, что с тобой?!» — затихло в гулких лабиринтах.

Больше не было ни меня, ни камня, ни льда, я был всем сразу: сетью ходов, глыбами известняка, пластами глин и бурными волнами моря, хлестко ударившими в плечо, ставшее берегом.

Я рванулся и словно бы вывернулся изнанкой наружу. Там оказался свет — ослепительно желтый, жаркий огонь, который невозможно не узнать. Это было солнце. Я не мог раскрыть глаза, не мог пошевельнуться, поэтому просто лежал, ощущая, как ледяные иглы и кинжалы покидают меня, превращаясь в талую воду. Они вытекали ручьями, а сам я становился все меньше и меньше, пока не почувствовал, что превращение закончилось. Что-то подсказывало мне, этот бой выигран: я выжил и остался тем же, кем был. На смену борьбе пришел покой.

Очнулся от холода, замерзли ноги. Кроме того, ныла спина.

Открыл глаза: ночь. С трудом повернувшись на бок, я застонал от боли — похоже, уснул прямо на камнях, на крупной, грубо окатанной гальке, поблескивавшей при свете луны. В нескольких шагах от меня лениво шипело море, пенной полосой наползая на пляж.

Медленно зашевелились мысли. Я был словно выморожен, не чувствовал ни тревоги, ни страха — скорее, слабое недоумение. Как я оказался на Земле и где конкретно? Почему не помню, как попал сюда?

Машинально растирая босые икры, влажные от брызг, я огляделся. Узкая полоса галечного пляжа. С одной стороны плескалось ночное море, с другой белела стена обрыва, нависшего над головой. Высоко в безоблачном черном небе сверкали звезды, но мне никак не удавалось сложить их в знакомые созвездия. Южное полушарие, что ли… Никогда не увлекался астрономией — звезды нужны, чтобы на них глазеть и мечтать, а не зазубривать выдуманные людьми линии какого-нибудь Геркулеса или Кассиопеи.

Я перевел взгляд на лунный серп…

И луна какая-то слишком маленькая…

Потер глаза, еще раз глянул, и понимание ошеломило: господи, это же Фобос! Его легко узнать по кратеру Стикни, ни с чем не спутаешь. Хотя, вообще-то, и для Фобоса маловат… Или кажется…

Но как…

Память услужливо проснулась и подсказала: мы были в пещерах, бились над загадкой барельефа. Сканировали все вокруг, мерили, анализировали, испытывали — просветили каждый камушек, окружающие пещеры и стены между ними. Даже вызволили модуль «С» из-под завала, хотя ради этого пришлось снаряжать специальную экспедицию, но я уперся и Катя меня неожиданно поддержала. Думаю, дело не только в личном. Нам пора было уходить. Бросить тайну марсианского лица нераскрытой. А эта вылазка за потерянным модулем давала отсрочку. Кто знает, вдруг за время, пока часть группы откапывает мою железяку, остальные на что-нибудь наткнутся. Да и Герберт клялся и божился, что вот-вот, еще чуть-чуть, и он раскроет какой-то секрет, заложенный в пропорциях лица Евы.

Однако, не наткнулись, а Герберт так и не выдал ничего кроме обещаний. Модуль «С» успешно спасли, он оказался почти неповрежденным, и Юн Хо обещал покумекать, как приделать его к Робу, ведь место уже занято.

Попутно со спасательной операцией мы получили отличнейшую виртуальную модель погребенного вулкана, конфетку для планетологов, ведь именно в старом вулканическом кратере завалило многострадальный модуль «С», и пришлось как следует посканировать район. Но любую миссию когда-то пора сворачивать. Мы пошли прощаться с Евой, и тогда я решился на глупость. Отсоединил перчатки и наложил ладони на щеки каменного лица, как и убеждали меня сны.

Несколько секунд ничего не происходило, затем камень начал нагреваться, а в меня вошел холод. Когда включился свет, Катя закричала, и вслед за этим наступила тьма, освобождение из которой произошло на берегу несуществующего марсианского моря.

Возможно, я все-таки сплю, хотя сон кажется чертовски реальным, особенно — больная спина. Похоже, первый раз очнулся днем, когда грело солнце, и отключился снова, провалявшись на берегу до тех пор, пока ночной холод не разбудил меня.

Но если это Марс, получается, мой сон длился много лет. Программа преобразования, которую, как видно, приняли окончательно, предполагала чуть ли не полвека только на начальную фазу: насыщение воздуха парами воды и углекислым газом до уровня, когда появится заметный парниковый эффект. А доставка азота? На одну только разработку проекта по откачиванию аммиака из атмосфер дальних планет ушло бы лет двадцать, а пока там развернут станции-аэростаты, наполнят резервуары, разгонят их, пока они долетят сюда, пока их разгрузят, пока все стабилизируется…

Как ни крути, чтобы получить мир, в котором я проснулся, должно пройти не менее пяти столетий. Не менее… А, возможно, прошли и пятьдесят веков или даже тысяча. Может быть, поэтому не могу узнать созвездий?

Я встал, осторожно ступая босыми ногами по скользкой гальке. Неуверенной походкой добрел до линии прибоя и сел прямо в воду. Здесь оказался песок — крупный и прохладный, как омывающие его волны. Я лег на спину и закрыл глаза. Пена, шипя, доползала до груди, мокрая одежда облепила тело, но я не обращал внимания. Одна единственная мысль, словно язык колокола, размеренно и неумолимо долбила в стенки моего разума, заглушая все вокруг:

«Они умерли, они не могли столько прожить, даже с обновлением, все умерли от старости, Кати больше нет, Жанны, Мэгги, Жака, Маркова, Сильвии, Юн Хо, Надира, никого нет, даже Роб давно отправлен в переработку или пылится мертвой куклой в музее, как памятник марсианским первопроходцам, нет, как памятник идиоту Джефферсону, лапавшему каменные лица неизвестных женщин голыми руками».

Я похолодел, представив, что и само человечество могло вернуться в пещеры или вовсе перестало существовать, мало ли, катастрофа или победа натуралистов, мало ли, вдруг я как-то хитро заморозился и проспал в анабиозе десятки тысяч, миллионы лет…

Но шанс ведь есть, так я решил. Шанс есть всегда. Могло ведь пройти, допустим, только три века? Почему бы и нет. Могли изобрести более совершенные способы омоложения? Конечно, могли. А несчастные случаи, например, они разве часто бывают? Вовсе нет. И разве могла наша цивилизация погибнуть так быстро? Да что за глупости, в самом деле! Кроме того, я могу что-то неправильно понимать. Вдруг это вообще не Марс, а плод моего воображения? Вдруг сейчас я лежу в коме, а консилиум лучших медицинских умов решает, как вернуть меня к жизни? Кстати, наиболее вероятное объяснение. Стало быть, нельзя отчаиваться. Нужно действовать, помочь им вернуть меня в сознание. Но пусть даже эта реальность — лишь вымысел моего поврежденного разума, не сидеть же на одном месте?

Нужно двигаться. Да и холодно, в конце-то концов!

Фобос, несшийся по небу вскачь, забежал за край обрыва, тьма стала почти непроглядной. Заметно посвежело. Ночью вода всегда теплее воздуха, и я забрался глубже, не желая мерзнуть на берегу. Плыть во мрак также не хотелось; я решил дождаться утра, чтобы осмотреться.

Задолго до восхода в вышине побледнело. Начало светать. Утренние сумерки показали всю неприглядность моего положения: небольшая мелкая лагуна с обеих сторон замыкалась отвесными скалами. У их подножия громоздились острые камни. Там пляж заканчивался. Пешком вдоль берега не пройти, ноги переломаю, а лезть на стену слишком рискованно: никогда не считал себя альпинистом, и даже более низкое, чем на Земле, тяготение не успокаивало — пролетев метров двадцать, гарантированно разобьешься и здесь.

Тогда я решил немного отплыть, чтобы осмотреться и найти более удобное место для подъема. Вскоре небо насытилось голубизной, вот уже и совсем рассвело, а солнце никак не появлялось. Где же оно? Должно подняться из моря, двигаясь вслед за Фобосом…

Тем временем быстро теплело. По видимости, приближался жаркий день.

Пропавшее солнце нашлось, стоило мне отплыть на сотню метров и обернуться. Оно сияло позади, над самым краем обрыва. Но как это возможно, ведь Фобос двигался в противоположную сторону!

И тут я вспомнил, что он бежит по орбите очень быстро. Ближайшая луна Марса успевает облететь планету несколько раз за сол, марсианские сутки, и получается, что она встает на западе и садится на востоке.

Как ни странно, этот факт меня успокоил. Все-таки я, действительно, на Марсе, а это значит, в жизни есть хоть какая-то определенность.

Одежда немного смущала, еще ночью она показалась мне странной: нечто среднее между халатом и платьем, без нижнего белья. Наверное, и это, и налысо бритая голова как-то связаны с долгим сном. Кто и зачем лишил меня волос и переодел, не представлялось особенно важным на фоне произошедшего: это лишь деталь, мало ли, изменились традиции за время, пока я был в отключке. Куда интереснее, каким образом я оказался один на один с дикой, пусть и культивированной землянами, природой…

Впрочем, о чем я, ведь все это, конечно же, только долгий-долгий сон. На самом деле я лежу в саркофаге реабилитатора, вроде того, в котором две недели проспал Рупи, мой летчик. С переломанными ногами и поврежденным позвоночником славному Руперту пришлось стать завсегдатаем царства Морфея, пока я шлялся по пещерам в поисках выхода. Теперь моя очередь, и надо мной колдует медустановка. Или нет? Или прошли века?

Но с любыми вопросами, очевидно, приходилось подождать, поскольку желающие ответить на них пока не выстраивались в очередь.

Когда случается невероятное, отношение ко многим вещам становится проще, а убежденность, что спишь, прибавляет смелости: не скажу, что хорошо плаваю, однако без колебаний вошел в воду, миновал полосу прибоя и уверенно погреб вдоль берега, стараясь не слишком отдаляться от него. На мое счастье, ни сильного течения, ни больших волн не было. На вкус море оказалось горько-соленой, даже сильнее, чем Мексиканский залив, где мне пришлось купаться однажды в детстве.

В прозрачной воде сновали существа, напоминаюшие малюсеньких кальмаров: веселыми золотинками они поблескивали на солнце.

Длинные широкие ленты, тонкие нити и узловатые, распадающиеся веером, ярко-голубые и желтые веревки водорослей, стелились по мелкому дну отмелей, исчезая в темной глубине, когда дно уходило вниз. Не знаю, к какому виду их отнести, в конечном итоге, ведь я не биолог, животные и растения начинают интересовать меня по-настоящему лишь через миллионы лет после их смерти, когда превращаются в камень.

Решив, что они не опасны, я почти перестал обращать на них внимания, стараясь только не запутаться ногами. Куда больше меня привлекала задача найти подходящее место, чтобы взобраться, наконец, наверх обрыва, и как следует оглядеться.

Дальше к северу берег показался доступнее, я решил плыть туда. Море стало глубже.

Сон или явь, но этот мир вокруг выглядел чертовски живым и реальным. Азарт исследователя подогревал мою кровь. Гораздо интереснее считать, что я плыву в море марсианского будущего, возникшем после успеха наших преобразователей, а не барахтаюсь в собственном бреду. И неважно, как я в это будущее попал, объяснение найдется позже, а сейчас — вперед, к новым открытиям!

Наконец-то нашлось место для десанта. Не без труда взобравшись на крутой склон, я изрядно пооббил босые ноги. Да еще и расцарапался о колючие, спутанные лозы, устилавшие края обрыва бледно-голубыми оборками.

Наверху дул горячий ветер. Вглубь континента, насколько хватало глаз, расстилалась бурая каменистая равнина, местами поросшая кустарником. Редкие крутобокие холмы с плоскими вершинами возвышались над нею.

Я повернулся к морю. Отсюда открывался прекрасный вид. Древный земной феодал вполне мог бы построить тут виллу или замок, и тем самым еще более украсить пейзаж.

Далеко у горизонта лежала сизая полоса: то ли тучи, то ли земля. Я решил, что это остров. А у подножья обрыва искрило и переливалось мелководье — сверкающий мир под прозрачным, подернутым мелкой рябью, зеленоватым покрывалом, сквозь которое проступали темные поля водорослей да поблескивали чешуей крупные рыбины — или что туда запустили наши океанологи, издали не разобрать.

Мое внимание привлекло яркое пятнышко, быстро растущее по мере приближения к берегу. Вскоре оно превратилось в ослепительную кляксу, будто по глади моря растеклась золотая капля. Шириной она была метров пятьдесят. Приглядевшись, я понял, что это стая местных кальмарчиков. По крайней мере, выпрыгивающие из воды удальцы точно также играли на солнце, отражая его свет гладкими панцирями, как их собратья, встреченные мне ранее. Только эти были крупнее, ладони в две длиной. Заинтересовавшись, я наблюдал за ними, пока не заметил нечто новое: со стороны моря стаю преследовали охотники.

В том, что идет охота, не приходилось сомневаться: кальмарчики удирали со всех ног или, вернее, щупалец, стоило преследователям приблизиться. Но спасения впереди не было, там ждал берег. Золотистая стая забилась в прибое, и хищники набросились на нее. Короткие плоские головы без глаз и ртов, широкие, стелящиеся в морской пене крылья или мантии. Невыразительного пыльного оттенка, по форме они напоминали земных скатов, скрещенных с широкополыми шляпами эпохи мушкетеров — если заменить поля шляпы огромным количеством длинных гибких отростков, каждый из которых не толще моего пальца. Охотники перемещались чрезвычайно быстро, с удивительной ловкостью, и там, где они пробегали, золотой блеск исчезал, сменяясь бурлением коричневых пузырей.

Каждый из хищников в высоту достал бы мне до пояса, а в ширину, если учитывать размах щупалец, имел метра три или четыре. За пару минут они расправились с обедом и, грациозно скользнув по отмели, скрылись из глаз. Прибой постепенно очистил воду от грязи, и я увидел, что по всему пляжу волны выбрасывают на берег сплющенные, быстро тускнеющие панцири.

Встреча с подобной тварью в воде оказалась бы для меня плачевной. Ошарашенный, стоял я на самой краю обрыва, глядя в пустынную гладь марсианского моря. Что за чертовщина здесь расплодилась, зачем они придумали такие виды? Кого с кем скрестили? Почему было не заселить планету привычными земными формами?

Вопросов, как обычно, больше, чем ответов.

«Шакрат, — раздалось вдруг в голове. Тихо, но настойчиво. — Шакрат и лкумар».

Я сел прямо в голубой колючий куст, и, выругавшись, подпрыгнул метра на полтора.

«Не пугайся. Это шакрат и лкумар, на берегу их нет. Не бойся, я друг. Скоро я вернусь, но ты не исчезнешь. Мы нужны друг другу. Без меня погибнешь. Не убегай».

Очень медленно пятясь, я отошел от края обрыва и присел. Каменистая земля, редкие пучки жесткой травы — зеленой, но непривычного оттенка, каждый листочек рассечен на семь острых лучей. Мелькнул незнакомый зверек.

Метрах в двухстах — группа полуразрушенных слоистых скал — судя по всему, останцы выветривания. Солнце припекало, и я пошел к ним, чтобы спрятаться в тени. Но сначала укоротил подол своему одеянию и обмотал ноги. Гулять с голыми ступнями по острым горячим камням — нет уж, извините. Пришлось приложить немало труда — ткань оказалась прочной, но оно того стоило. Тем более, что здесь могут водиться скорпионы или кто похуже.

Не ботинки, конечно, но идти можно. Довольно быстро я добрался до скал. При моем приближении мелкая живность бросилась врассыпную и разбежалась по трещинам, ловко карабкаясь по практически отвесным стенам и прыгая, будто кузнечики. Я сел, прислонившись спиной к прохладному камню.

Похоже на сумасшествие.

Так бывает во сне.

Возможно, я, все-таки, сплю? Тогда не за что тревожиться, лучше подождать, разрешится само собой. Даже интересно. Значит, эти злобные монстры, пожравшие маленьких лкумаров, называются шакратами…

«Лкумар из маленьких, он растет. Попался шакрату, шакрат его настиг, он из больших. Ты не понимаешь, это не охота. Ты не сейчас и не здесь. Я для тебя был, ты для меня будешь. Или наоборот».

Я затряс головой, ничего не понимая. Что все это значит?!

«Ты это я. Мое тело. Ты в прошлом или будущем. Там, где нашлась опора».

«Твое тело?! В будущем? Опора?»

Мысленно разговаривать с собой мне не привыкать, внутренних голосов в мозгу всегда было немало, но те — давно знакомые, и я заранее знал, что они скажут. Прислушаешься к одному, накосячишь, остальные тут же шипят: «Я же говорил! А я предупреждал! Надо было не так… Надо было вот как…», и только тот подлец, который всему виной, молчит, словно его вообще не было, и никаких следов от присутствия, даже намека. Получается, я все выдумал сам, и сам пошел наперекор здравому смыслу. Но пройдет час-другой, а то и пара дней, зависит от глубины ошибки, и предатель, подставивший меня, начнет потихоньку высовываться сначала с робкими, а потом со все более громкими советами. Вскоре он сравняется с остальными и внутренний базар воссоединится, как ни в чем не бывало. И если ему напомнить, что совсем недавно он посоветовал глупость, можете не сомневаться, виновным по-любому окажусь я или, в лучшем случае, обстоятельства непреодолимой силы.

Итак, этого голоса я не знал. Он приходит и уходит, когда захочет, словно бы из-за пределов моего мира. Может быть, это доктор? Может, он вылечит меня?

Зеркала под рукой, понятное дело, не обнаружилось, но даже беглого взгляда на руки, ноги и прочие части тела, скрываемые одеждой, оказалось достаточно, чтобы поверить — не мое. Удивительно, только сейчас обратил внимание на эту очевидность, раньше глаза воспринимали вид тела как привычный. Конечно, это же не мои глаза. Потому-то я и на воде держался намного увереннее, чем стоило ожидать… Поэтому и не было никаких особых эффектов от пониженной гравитации… Тело же местное. Наверное, оно умеет плавать. Интересно, на что способно еще?

Первый шок от ужаса, связанного с потерей себя, развеялся, и во мне шевельнулось любопытство. Однако прорасти ему было не суждено — я слишком устал и решил капельку вздремнуть.

Шли минуты, часы.

Когда размежил веки, солнце уже прошло зенит и ощутимо клонилось к западу. Бледным пятном навстречу ему, но чуть в стороне, теряясь в ярком еще дневном свете, плыл Фобос.

Вот тебе раз, называется, вздремнул ненадолго.

Сколько же можно сидеть без дела? В животе опять раздалось недовольное урчание. Сон не заменит еду. Кроме того, страшно хотелось пить, а пресная вода на глаза не попадалась. Это может стать серьезной проблемой. Я забеспокоился и поднялся на ноги, чтобы оглядеться.

«Иди на руку от солнца. Влево руку. Вытяни левую руку. Смотри на тень. Иди к пальцам. И дальше. Там вода и еда» — раздалось наконец-то под моим черепом.

«Далеко?» — спросил я сам у себя. Но ответа не последовало, и я, раздраженно дернув плечом, пошел туда, куда указывала левая рука.

Местность оказалась неровной. Промежутки между крупными валунами заполняли мелкие камешки, плоские и острые плитки, напоминающие битую черепицу, только не оранжевую, а серую, с отливом в синеву. Она шелестела и позвякивала под ногами, как скребущиеся друг о друга керамические осколки. «Глинистый сланец или алевролит какой-нибудь…» — механически отметил я, продолжая движение. Иногда геология может подождать.

Вдалеке показался крутобокий холм, ввиду которого я остановился и сверил направление: компас вытянутой левой руки указывал на него. Звук под ногами изменился, зашуршали стебли сухой травы. Равнина постепенно снижалась, но и здесь было сухо, а почва напоминала такыр: растрескавшаяся, лишенная влаги глина. Однако присутствие островков травы, пусть даже мертвой, указывало на близость воды.

У подножия холма кучерявился низкорослый колючий кустарник с листочками в форме птичьей лапы, только вместо коготков они заканчивались раздвоенными шипами. Ветви его были усыпаны темно-фиолетовыми ягодами: крупными, покрытыми длинной жесткой шерстью. Я осторожно сорвал одну. Она легко отделилась от плодоножки и оставила на пальцах черничный след. Может быть, эти ягоды съедобны? Не их ли имел в виду мой таинственный друг?

Голодная смерть меня не устраивала. Я лизнул сок, нашел его терпким и невкусным, но дареному коню в зубы не смотрят, к тому же, все-таки, моя первая еда на этой планете.

В эту эпоху.

В этом сне или где я там на самом деле нахожусь.

Шкурка отделялась без труда: стоило потянуть за волоски, и она лопалась, обнажая сочную трехцветную мякоть. Темный нектар, пахучий и липкий, сочился из сердцевины. Остальная ягода делилась на две неравные доли: та, что побольше — янтарно-желтая, а вторая — зеленая. Вкус у них, впрочем, был одинаков. Или я еще не научился различать тонкости марсианских фруктов?

Мне послышался смешок. Я оглянулся, но никого не увидел.

«Это пустынник, его не едят. — В знакомом голосе ни тени эмоций. — Будет тошнить».

«Предупреждать же надо!» — Вскричал я возмущенно и принялся отплевываться.

«Их не было в прошлый раз».

«В прошлый раз? Ты уже был здесь?»

«Семь оборотов назад. Обойди холм. Ступени вверх. До конца».

Похоже, он опять свалил, оставив меня с нехорошими предчувствиями и тяжестью в животе. От ягод или от его слов? Семь оборотов! Больше десяти земных лет, если оборот соответствует марсианскому году. Двенадцать, что ли… Или тринадцать… Может, никаких ступеней нет уже и в помине, а на холме меня ждет голод? Что если местная пища долго не хранится, испортилась? Или разворована какими-нибудь марсианскими енотами?

Я уныло побрел вдоль ржаво-коричневого откоса. Неприятный вкус во рту усилился. Все-таки, от ягод. Хорошо, если голос не соврал и они не ядовиты. Ни за что, никогда не тяните в рот неизвестные вам плоды, тем более — на чужой планете! Посмотрите на меня и не кушайте волосатую чернику с желто-зеленой начинкой, растущую на колючих кучерявых кустах!

Что же я, в самом деле, как дитя неразумное? Доктор планетологии, знатный космонавт, возлюбленный Ее Величества Кати Старофф… Стыдно, батенька, стыдно.

В наступившем безветрии от раскаленных камней тек горячий воздух. Солнце плавилось в этом жарком мареве, дрожало и кривлялось, представляясь то агонизирующим лицом забытого бога, то палящей небесной медузой, чьи прозрачные щупальца обжигают кожу до волдырей.

Преодолев невысокую полуразрушенную ограду из обломков ржавого песчаника, я, наконец, попал в тень. Стена, сложенная неведомыми руками, обязательно заинтересовала бы меня, попадись на глаза в другой исторический момент. Однако сейчас рядом журчал родник — последний раз я слышал этот звук на Земле, давным-давно, но ни с чем его не спутаю!

Подобный молниеносному гепарду, ринулся я в самую гущу кустарника. С хрустом, достойным тяжелого вездехода, проломился через путаницу ветвей. Бездумно раздирая кожу и сшибая ненавистные волосатые плоды, прополз там, где не смог пройти, пока, наконец, не увидел источник.

Тонкая прозрачная струйка выбивалась из расселины в крутом склоне холма, около полутора метров над землей. Едва заметным ручейком сбегала она к ограде и терялась в траве.

Я распрямился и тут же пожалел об этом. Резкая боль скрутила меня. Я упал на колени, обхватив многострадальный живот, и содрогался в конвульсиях до тех пор, пока последнее воспоминание о треклятых ягодах не покинуло его.

Ручеек, до которого пришлось добираться уже на карачках, помог облегчить мучения и напоил меня. Символично, что первая пища здесь оказалась несъедобной, а первая вода пошла больше на промывание желудка, чем на утоление жажды. Глубоко символично.

«Но ведь закончилось хорошо. Значит, и дальше все будет хорошо», — со свойственным мне оптимизмом заключил я и, отсидевшись в теньке, пока не восстановятся силы, двинулся дальше. Уже через несколько шагов показалась узкая лестница, словно бы нарочито грубо вырубленная в откосе. Пожалуй, если смотреть издалека, ее и не заметишь, так органично она вписывалась в естественные неровности. Кстати, если бы я пошел здесь, не пришлось бы продираться через чертов пустынник, и руки-ноги не саднило бы от свежих царапин.

Путь наверх не выглядел особенно трудным. Если бы не усталость и не голод, я одолел бы его минут за десять, а так проколупался целых полчаса. Вершина оказалась плоской и пустой: ни кустика, ни даже крупного валуна. Солнце уже спряталось в дальних холмах, воздух посвежел, хотя по-прежнему оставалось тепло. Стремительный Фобос убежал за горизонт. В гаснущем небе проступили первые звезды. Одна из них — зеленая, яркая — притягивала взгляд сильнее других. Когда станет совсем темно, рядом с нею можно будет разглядеть крохотную желтоватую точку. Много лет назад, снежным январским утром, я узнал, что мои родители теперь там. То, что от них осталось. И что никогда не выполнятся обещания. И никто не заберет меня из интерната домой.

Зимними ночами, если небо не закрывали облака, я сбегал из спальни, на цыпочках спускаясь по запасной лестнице, натягивал на ходу термоплащ, не сданный, как положено, в раздевалку, открывал украденным ключом заднюю дверь и валился в сугроб, чтобы пялиться на Луну. Она казалась такой огромной, втрое больше здешнего Фобоса, и я разглядывал ее впадины и горы — и в бинокль, и невооруженным глазом. Я думал, что там давно живут люди: путешествуют, работают и хоронят мертвых, а с Земли она такая же, какой была тысячи лет назад — желтый, а иногда белый или красноватый небесный глаз.

Лежа в сугробе, я забывал об интернате и родителях, мечтал улететь на другую планету, на Венеру, Юпитер или Марс, да хоть на Плутон. Мне хотелось убраться с Земли, меня тянул к себе черный холод пространства и что-то еще, не понятое мною до сих пор, нечто, похожее на зов.

Что же. Теперь, оставив позади спутники Юпитера, я на Марсе. Черт его поймет, на каком: в другом времени, пространстве или в моей больной голове, а сам я — в медблоке. Но как бы ни было, здесь Марс, в небе которого, отдаленная на пару сотен миллионов километров, зеленоватым драгоценным камнем сияет Земля. Планета, с которой я смог примириться, только покинув ее. Лишь основательно промывшись ганимедийским дождем. Третья и единственная по-настоящему населенная планета Солнечной системы.

Дом.

С трудом отведя взгляд от Земли, я решил пройтись и поискать обещанную еду, пока совсем не стемнело. Не успел сделать и десяти шагов, как под ногами дрогнуло, и плита размером с меня начала плавно опускаться, открывая проход в недра холма. Я присвистнул. Недооценил своего виртуального компаньона. Может, и найдется один-другой консервированный гамбургер или не слишком заплесневевший сэндвич в этом погребке…

Боком, чтобы не оступиться, я вошел в темноту, и она приняла меня, гостеприимно распахнув объятья. За спиной бесшумно поднялся люк. Но, как ни странно, мрак начал отступать. Это, медленно набирая силу, засветились шарики, вмонтированные по периметру комнаты на уровне груди. Они давали оранжевый свет, от которого шершавый песчанник стен казался присыпанным кирпичной пудрой.

Я обыскал все помещение, но нигде не было и намека на продукты. Зато в дальнем углу, реагируя, видимо, на движение, распахнулись каменные створки, и пред мои докторские очи предстал аппарат, отдаленно напоминающий закрытые сани, в которых до сих пор катаются по крутым откосам лихие земные мальчишки.

Вот те на…

Что за штука и зачем она туточки?

Немного посидев и помозговав, я понял, что ничего не понимаю. Возможно, это от голода. Даже подающих большие надежды ученых и героев-спасателей надо кормить. Хотя бы иногда.

В общем, подвиги и упражнения для ума на сегодня закончились. Есть пища или нет, искать ее — нет сил. Выбрав место поровнее, я улегся прямо на камень, оказавшийся на удивление теплым. Что-то пористое, что ли… «Нечто вроде пемзы», — определил я на ощупь и уснул.

Проснулся страшно голодным. Шарики продолжали светиться как ни в чем не бывало. Сколько проспал — непонятно.

«Надави между ними. Между светильниками. На стену».

Ну, наконец-то появился мой мучитель!

Я послушно выполнил указания и стена раздвинулась, открыв неглубокую нишу. В ней стояли шесть продолговатых сосудов, отдаленно напоминающих бутылки, абсолютно одинаковых, каждый высотой сантиметров двадцать. Ни пробок, ни крантиков, никаких внешних признаков, что оттуда можно что-то добыть. А меж тем я был уверен, что в них — пища. Иначе где же она?!

«В них. Еда в них. Возьми снизу. Поверни верх. Не так. Верни назад. Верхнюю часть поверни. Пей. Потом садись в ктар. Транспорт. Выйдешь у моря, плыви к острову. Плавучий остров. Тебя встретят».

Я повернул крышку — действительно, она легко снялась — и начал пить. Жидкость оказалась солоноватой, густой, с сильным запахом чего-то цветочного. Она чрезвычайно быстро восстанавливала силы. Памятуя о том, что мой советчик часто забывает важные вещи, я прихватил две бутылки с собой, уложив их рядом на сиденье. В подлокотниках нашлись углубления. Я вставил в них руки, и машина двинулась с места, набирая скорость. Прошло секунд пятнадцать, и вот уже лечу в глубокой темноте неизвестно куда. В темноте и тишине, лишь посвистывает встречный воздушный поток.

«Магнитная подвеска, что ли?» — Мой вопрос остался без ответа.

Около получаса я несся куда-то как слепой пингвин, получивший солидного пинка. Падения и полеты в условиях нулевой видимости… Когда же привыкну и научусь относиться к ним философски?

Но вот в конце тоннеля замаячил свет, движение замедлилось. Уже совсем неспешно выкатил мой механизм из узкого хода и мягко ткнулся носом в стену. Фонарей не было, однако на потолке бликовали солнечные зайчики. Запахло морем, откуда-то доносился едва слышимый плеск волн.

Я вылез из аппарата (как его там, «ктар»?) и оказался по щиколотку в воде. Вот уж не ожидал. Обогнув темный выступ скалы, понял, в чем дело. Свет шел снизу. Я находился в пещере, или, скорее, в глубоком гроте, выход из которого — под водой.

Ясное дело, снаружи царило солнце, его лучи отражались от мелкого дна и освещали пещеру. Хорошенько продышавшись, чтобы провентилировать легкие, я нырнул, прогреб метров десять и всплыл, щурясь от яркого света, посереди миниатюрной лагуны, узким проливом соединенной с открытым морем.

Что-то он такое говорил, мой навязчивый внутренний голос… Мне нужно плыть в море? Плавучий остров?

Я вышел на берег, прогулялся вдоль полосы прибоя, пошатался туда-сюда, даже взобрался на обрыв, чтобы заглянуть подальше. Нет там никаких островов. Но, возможно, это какой-то плот… Он же сказал: «плавучий»…

В конце концов, тело не мое, а его. Наверное, хозяин позаботится о нем и не обречет на верную смерть.

Чувствовал я себя превосходно, день только начинался.

Да и разве был у меня другой план? И я решился плыть к этому загадочному и невидимому острову, махнув рукой на бутылки с питательной жидкостью, так заботливо припасенные мною и забытые в подводном гроте.

Нерешительно ступая по гладким камням, я погрузился в воду. Недавняя буря подняла и основательно взбултыхала ил. Глубина начиналась сразу же: дно уходило резко вниз, теряясь в мутной зеленоватой воде. Я даже не мог быть увереным, что это то же самое море — подземная тележка летела с порядочной скоростью и могла увезти меня куда угодно.

«Ловись рыбка в мутной воде, только, чур, меня ловить не надо!», — взрогнул я, вспомнив о тварях морских и почувствовав под ногами полную неопределенность первобытной бездны.

Ну вот, привык думать об иллюзиях как о живой реальности. Меж тем помню ведь твердо: камень и лед, пыль и обнаженные скалы, розоватое или густо-фиолетовое небо, истыканное пронзительно холодными блестками звезд — такова настоящая правда о Красной Планете, не тот морок, что вижу сейчас. Настоящая правда — она в памяти, вокруг — обман, галлюцинация.

Или, напротив, память — обман? Вдруг я никогда не был Полом Джефферсоном, и нет никакой Земли? Настоящую правду можно понюхать, пощупать… Она может тебя сожрать, наконец, если задумчиво чесать репу вместо того, чтобы двигаться быстро-быстро!

Мысль подхлестнула, и я замолотил руками как в соревнованиях на короткой воде, но вскоре остыл — нужно экономить силы. Неспешным размашистым кроллем я поплыл вдаль, прочь от утреннего солнца. Поднимаясь и опускаясь вместе с пологими валами, изрезаннымии сверкающей рябью, час за часом одиноким тунцом рассекал я безмятежные просторы. Синхронно с дыханием степенного моря наполнял воздухом тренированные легкие и возвращал его в атмосферу. Это тело умело плавать лучше меня, похоже, не впервой ему наматывать километры в марафонских заплывах.

Монотонность движения, ритм взмахов и вдохов.

Иногда я останавливался, чтобы оглядеться, но видел все то же неизменное море. Море и небо, лишь изредка разнообразившее пейзаж белесым рваным облачком. Несколько раз подо мною мелькали водоросли. Наверное, мель. Если они, конечно, не поднимаются к поверхности от самого дна. В сущности, мне очень мало известно о марсианских морях, и еще меньше — об их нутре — мрачной, лишенной света пучине, где таятся… Нет, лучше не думать.

«Если они не мерещатся», — привычно поправился я. — «Вот если бы можно было понять, какая реальность всамделишная: та, из памяти, или эта…»

«Обе реальны», — откликнулся вдруг воскресший собеседник. — «Обе существуют. В разное время, одновременно».

Его голос мигом сбил философскую дымку с моего разума — практика волновала меня куда больше, чем абстрактные материи. Практика и полный океан соленой воды.

«Долго плыть-то?»

«Ты поймешь».

«А мимо не проплыву? Мало ли…»

«Нет».

«А что мне там делать-то?»

В ответ — тишина.

Мерно качалось море. Блестели ленивые бока волн.

Вот и поговорили.

Еще через пару часов накопилась заметная усталость.

Отдыхая на спине и меняя стиль, я упорно греб от солнца, а оно еще более упорно догоняло меня и, миновав зенит, постепенно начало опережать. Уже не только уверенность, но и сама надежда найти треклятый плавучий остров покинула меня. Сколько ни вглядывался в горизонт — ничего. Ни тучки даже, не говоря уже о земле.

Прошло изрядно времени, прежде чем вдалеке странно сверкнуло.

Я приподнялся над гребнем волны и сощурил глаза: определенно, в той стороне что-то было. Длинная поблескивающая полоса пресекала мой путь. Косяк сельди? Шутник вы, мистер. Вся селедка осталась в Атлантике, в двухстах миллионах километров отсюда.

Выпрыгнув повыше, я обнаружил, что поверхность моря сияет до самого горизонта, едва заметно подрагивая.

Кто-то выпустил на воду несметное количество мыльных пузырей и тем успокоил ее волнение? Может, плавучий остров, наконец, рядом?

Медленно и с опаской подбирался я к сверкающей полосе, оценивая ее. Она протянулась, насколько хватало глаз, и состояла будто бы из стеклянных емкостей или баллонов. Солнечный свет отражался от них, бликами слепя глаза. Что бы это могло быть?

Я тихонечко прикоснулся к ближайшему. Он оказалась теплым и слегка пружинил, как сильно-сильно накачанный воздухом мяч. Прижавшись щекой к прозрачной стенке и отгородившись от солнца ладонями, я разглядел внутренности баллона, больше чем наполовину занятого жидкой грязью — чем-то вроде ила, подернутого фиолетовой ряской. Присмотревшись повнимательнее, я обнаружил, что ряска подвижна. Она состояла из большого количества пузырьков с длинными тонкими корешками или жгутиками, которые медленно шевелились. Одни пузырьки наползали на другие, притапливая их, залезали наверх, а потом снова оказывались внизу. Как если бы сонно-пресонные дети бесконечно играли в Царя Горы на Всемирный День Заторможенных.

В интернате, где, при живых родителях, я рос и учился, мы устраивали подобные состязания, хотя они и были официально запрещены директором. С нетерпением мечтали о зиме, когда роботы, освобождая плац от снега, сгребут его в высоченные кучи. Дождавшись, пока воспитатель отвлечется на что-нибудь, выбирали самый крутой сугроб молчаливым голосованием, просто указывая пальцем и кивая. А затем гурьбой бросались на штурм. Каждый стремился добраться до вершины первым, успеть стать Царем горы, и уж тогда сталкивать всех, кто покусится на его корону.

Несколько минут кучи-малы, окрик воспитателя, решавшего, наконец, восстановить порядок, и мы нехотя сползали на плац, больше похожие на белых медвежат, чем на детенышей homo sapiens. Только щеки выдавали принадлежность к человеческому роду: смуглые от рождения или красные от мороза и борьбы, мы чувствовали себя героями, гордыми покорителями дикой природы, индейцами племени Побеждахо. Бледнолицым не было места среди нас!

Уже много позже я догадался, что эти несколько минут, нарушающие запрет директора, воспитатели нам дарили.

В моем детстве было много снега, но еще больше — одиночества. Так много, что я привык. Оно казалось мне естественным. Теперь, встретив, наконец, человека, ставшего одновременно любимой женщиной, матерью, сестрой и другом, я сначала не поверил в это. Потом тоже привык — к хорошему ведь быстро привыкаешь, быстрее, чем к плохому — и с радостью воспринимаешь уже не как новое, а как «настоящее естественное», будто оно было всегда… Привык — и мгновенно потерял. Где она сейчас, моя Катя? Существует ли вообще или осталась только в памяти? Не выдумал ли я ее?

Я должен вернуться к ней. Если найдется хотя бы одна лазейка из этого прекрасного, но чуждого мне Марса, будь он отдален в будущее или порожден моим спящим разумом, я сделаю все, чтобы вернуться, проснуться там, где она есть.

Пузырьки тем временем продолжали карабкаться друг на друга и притапливать тех, кто задержался внизу. Процесс, похоже, бесконечный. Я оставил их, проплыл немного вдоль края, и нашел, что так происходит не во всех баллонах. Некоторые оказались полупустыми. Фиолетовые пузырьки, которые я, не заморачиваясь, мысленно называл то ряской, то планктоном, едва прикрывали поверхность грязи. Некоторые как бы состояли из трех или четырех пузырьков поменьше. Возможно, они размножаются делением или почкованием, но меня не особенно интересует марсианская ботаника.

А вот местные хищники — очень интересуют! В глубине под прозрачными резервуарами с фиолетовой пузырчатой ряской, что-то двигалось. Я не заметил его сразу, поскольку не подныривал, а сквозь этот пузырьковый планктон почти ничего не видно. Какая-то тень мелькнула в разрыве меж баллонами, когда волны в очередной раз приподняли их.

Мне не нужны неожиданности. Я уже говорил, что терпеть не могу сюрпризов? Ни хороших, ни плохих. Предпочитаю, чтобы все шло по плану, а если станет скучно — сам придумаю приключение на собственную голову, без помощи провидения. Жаль, что провидение со мной не особенно считается. Итак, что это может быть? Какая-нибудь местная акула?

Подстегиваемый страхом, я решил выбираться из воды. Рывком подтянув под себя один из баллонов, наполз на него животом и тут же очутился в воде снова — баллон крутанулся и свалил наездника. Хорошо еще, не брыкался и не стрекавил ядом. Но меня ведь не зря готовили в Летной школе! «Астронавты круче всех! Я хочу в космос, сэр!»

Если честно, больше пригодился курс спасателя, пройденный мною заодно с обучением на водителя амфибии и пилота аэрокара. В бассейнах у нас плавали специальные разделительные буйки, и в игре «оседлай мустанга» я был не последним ковбоем.

Ухватившись за два баллона сразу, я притянул их друг к другу и, одновременно подпихнул под себя, взгромоздившись на оба. Благословенная сила Архимеда поддержала мою мускульную, а к рукам я добавил ноги, неэстетично раскорячившись на огромных прозрачных поплавках. Отдышавшись, переполз на следующие баллоны, потом еще дальше. К удивлению, больше они не разъезжались подо мной. Уже в нескольких метрах от границы с морем прозрачные резервуары оказались скрепленными между собой широкими, прочными и скользкими полотнами, практически незаметными на воде, как незаметны некоторые земные медузы. Попробовал встать на этот импровизированный пол и обнаружил — он пружинит, но не рвется! Несмотря на то, что щиколотки погрузились под воду, я мог стоять и даже идти. Только наступать страшновато, каждый шаг — словно прыжок в бездну.

Передвигаться, конечно, неудобно. Как шагать по батуту. Но дальше от края резервуары с планктоном становились все крупнее, полотна соединились в сплошной гибкий пол, я опирался руками и шел достаточно быстро.

Что за тень скользила в морской пучине и так напугала меня — осталось неизвестным, да, пожалуй, и слава богу. Неприятностей хватало и без нее…

«Салиматы», — прозвучало вдруг в голове. Этот голос приходил и уходил, когда ему вздумается, а я чуть не грохнулся, запнувшись за очередную емкость с ряской.

«Салиматы охотятся. Они опасны. Но ты на плавучем острове. Хозяева не подпустят салиматов».

«Хозяева острова?» — Я напрягся и принялся оглядываться. Насколько хватало глаз, простиралась поблескивающая, едва качаемая погашенными волнами равнина. Наверняка, в далеком земном прошлом, когда мусор выбрасывали где попало, так могло бы выглядеть поле пустых бутылок, сбившихся в кучу посреди океана и удерживаемых течением или водорослями. Саргасово море хлама.

Но хозяева… Неужели здесь обитают какие-то существа? Да еще такие, что ужасные салиматы, кем бы они ни были, не рискуют подплывать близко? В том, что салиматы непременно ужасны, я был уверен на все сто.

«Хозяева под водой. Они и есть остров. Салиматы боятся нитей».

«Каких нитей?»

«Нити под водой. Они опасны. Хозяева защищают остров».

«Но кто они, хозяева эти?!»

«Они и есть остров. Их много и они одно».

«Эти блестящие штуки? Баллоны с ряской?»

«Это пища».

Я почувствовал, что тупею. Моя пища? Не отказался бы, но что-то подсказывало мне, он имеет в виду другое. Наверное, хозяев. Ряска — их еда?

Наш диалог напоминал игру в холодно-горячо, и я определенно ходил кругами, не в силах уловить суть. Какие-то хозяева прозрачных поплавков-переростков скрываются под водой, да еще и поедают собственный остров…

«Нет. Они едят папперонов. То, что внутри. Паппероны подрастают, размножаются. Хозяева их едят».

Тут, кажется, я начал дозревать. Кораллы. Колония. Острова пемзы. Здесь нечто похожее. Существа образуют плавучую колонию, они и есть хозяева острова. Выращивают емкости, как моллюск — раковину, только не из хитина или извести, а используя какой-то другой материал. Скрепляют между собой, потому что вместе проще выжить, обороняться от хищников, пережидать шторм. Не удивлюсь, если они могут плыть, двигая остров.

«Могут». — Немедленно согласился невидимый собеседник.

«Но зачем так? Зачем впихивать этих папперонов внутрь баллона? Проще ничего нельзя было придумать?»

«Папперонам нужен свет. Тепло. Покой. Ночью холодно. Зимой холодно. Раньше хозяева охотились за свободными папперонами. Много оборотов назад. Очень давно. Когда не были хозяевами. Сейчас такие вымерли. Остались только хозяева».

Весьма поучительная лекция. Если все это — только бред моего сознания, можно им гордиться. Красивый, убедительный, хорошо увязанный, целостный бред…

«Не бред. Ты здесь и не здесь. Я впустил тебя. Ты в моем теле. Мне трудно говорить. Редко».

— Но зачем?! — Закричал я во весь голос. Если бы здесь были птицы, они бы испуганно разлетелись… Кстати, что это там, вроде бы, мелькнуло меж двух сверкающих на солнце поплавков? «Что это?» — по привычке мысленно спросил я, но никто не ответил. Он опять пропал. Черт-черт-черт. Ну и что мне делать на этом дурацком острове? Какого рожна я приплыл сюда?

Ужасно хотелось пить и есть. Но пить сильнее. Устроили, понимаешь, оранжерею по выращиванию папперонов… Ну и название, напоминает что-то до боли знакомое, но почему-то не могу ухватиться. Интересно, каковы они на вкус…

Я отошел уже далеко от кромки морской воды. Под ногами высохло. Редкие лужицы, попадавшиеся между блестящими боками резервуаров, доверия не вызывала. Соленую воду пить нельзя, а эта вообще непонятно откуда — солнце палит, а она будто не испаряется. Кто знает, не ядовита ли. И вдруг это и не вода вовсе, а какие-нибудь выделения хозяев острова? Бррр.

Но жажда становилась все сильнее. Хорошо, кожа доброго незнакомца, приютившего меня в своем теле, была смуглой, хотя и не совсем черной, но темной, привычной к жаре и ультрафиолету. До сих пор мне не удавалось осмотреть себя как следует. Все как-то недосуг было, знаете ли, да и зеркала отчего-то не попадались. Я хрипло рассмеялся.

На первый взгляд, обычное мужское тело, что тут скажешь, примерно моего размера… Дожил. Примеряю тело, будто оно одежда. И не понимаю, на самом-то деле, ничего. А раз не понимаю, надо действовать и ждать, пока не разъяснится само. Методом тыка. Методом проб и ошибок. Вполне научный подход. Только ошибки здесь, похоже, могут стоить жизни. Причем не только мне, но и моему невольному приятелю.

Жажда стала невыносимой. Я зачерпнул ладонью жидкость из лужи и понюхал ее. Чуть-чуть что-то такое… Водорослями пахнет, что ли… Лизнул. Ничего. Набрал в рот, прополоскал, выплюнул, подождал. Ничего. Даже вкуса как будто нет.

Сделал маленький глоток и растянулся в зыбкой тени огромного баллона. В этой части острова некоторые достигали моего пояса в вышину и были длиной с двух меня. Умру — так умру. Ну и почему бы этому не оказаться водой? Обычной пресной водой? Конденсат или, действительно, выделения какие-нибудь? Противно, конечно, если второе, но жизнь дороже.

Не заметив никаких дурных последствий, я дополз до ближайшей лужицы, склонился, как дикое животное, и начал жадно лакать, припав к ней губами. Вода быстро кончилась, но я перебрался к следующей, отмечая, что с приближением полудня их становится не меньше, как того следовало бы ожидать, а больше.

«Все-таки, точно, выделения» — уже почти безразлично отметил я, устраиваясь в тени очередного гигантского баллона. И задремал. Мне снились гибкие хищные тела, снующие в глубине, и прозрачные гибкие стрекала хозяев острова, отгоняющие их. Снился красный Марс, почти лишенный атмосферы, каким я последний раз видел его перед посадкой. Снилась Катя. Казалось, она держит мое лицо в ладонях, почти также как я, когда опрометчиво схватился за каменные щеки Евы. Катя смотрела мне в глаза, но не замечала, что я узнал ее. Она смотрела как бы сквозь меня, словно не смотрела даже, а прислушивалась. Никогда не видел ее такой. Постепенно Катино лицо превратилось в Фобос, кратер Стикни огромной глазницей сверлил привычно фиолетовое вечернее небо. Выползли первые звезды, ярко горел Деймос, а ближе к горизонту, насмешливым зеленым огоньком — Земля.

Вдоль моря на западе разлилась пламенеющая полоса, солнце село.

Сел и я, потряс головой, сбрасывая наваждение, огляделся. Сумерки, но не такие, как виделись мне только что. Словно бы земные. Какое-то мелкое животное проворно шмыгнуло в густую тень, что-то вроде многолапой ящерицы, лучше разглядеть не успел. Похоже, плавучие острова таки заселены, и жизнь на них просыпается к ночи. Громко захлопало крыльями неподалеку, я оглянулся, но успел заметить лишь темное пятно, взмывшее в быстро гаснущее небо.

«Жди Лиен. Она придет за тобой».

Эти сеансы внезапной связи становились все более невыносимыми. Или я просто нервничал? Еще бы не нервничать, осознавая, что кто-то живет в твоей черепной коробке, и утверждает, что это его голова, и вообще все здесь — его, а ты откуда-то как-то там появился и должен теперь что-то делать!

«Жди Лиен. Она объяснит. Я не могу долго. Не могу сложно. Жди».

Снова пропал.

Мне ничего другого не оставалось, как ждать.

Я уже почти задремал, разглядывая звезды, как появился ветер. Дуло несильно, но постоянно, с прохладой. По коже забегали мурашки. Я поежился и встал, сделав несколько разогревающих движений. И вдруг почувствовал ее. Медленно обернулся.

Она стояла прямо передо мной, появившись ниоткуда. Гладкая кожа головы блестела под лунным светом. Вернее сказать, под светом Фобоса. Свободные одежды волнами ниспадали с плеч. Она была выше меня ростом, почти на голову. Вроде бы, неожиданно, но я понял, что ждал именно ее. Более того, я понял что-то еще, но оно ускользало, уворачивалось, как рыбка в воде уходит от слишком торопливых рук.

— Я Лиен. Ты в теле Ксенаты. Мы сейчас уйдем отсюда, не бойся. Скажи, как мне тебя звать?

Она разговаривала со мной как с малышом, и в довершение всего погладила по плечу.

— Меня зовут… Пол, — ответил я, с неожиданным напряжением произнеся вслух свое имя, будто языку непривычно ворочать тяжелые английские звуки, — Пол Джефферсон, но можно просто Пол…

— Пол, — улыбнулась она. В полутьме сверкнули зубы. Вроде, обычные, как у людей. — Пойдем, Пол.

Она, не церемонясь, взяла меня за руку. Ладонь холодная, слегка влажная, узкая.

Взяла и повела, ловко маневрируя между баллонами, слегка тлеющими во мраке. Прелестно, эти водоросли еще и фосфорифицируют.

Мы перешагнули через несколько таких. Вдруг изменился звук шагов. Под ногами что-то твердое. Подняв глаза, я обнаружил тусклую полоску, ведущую поверх прозрачных поплавков прямо в море. Фобос сел. В наступившей темноте, освещенное лишь звездами, на волнах качалось нечто большое и темное, вероятно, лодка, по периметру обвешанная мерцающими разноцветными фонариками.

Пройдя по чуть пружинящему трапу, мы поднялись на борт, или, скорее, спустились в трюм. Едва вошли, как легкое движение воздуха указало, что дверь за спиной закрылась. Стены слабо засветились, ровно настолько, чтобы видеть контуры предметов. Задрав голову, я с удивлением выдохнул — сквозь прозрачный потолок проглядывали звезды. Темной змейкой по стене, примерно на уровне моей груди, вилась линия волн. Вдруг я почувствовал движение, и она поползла вверх, быстро скрывшись из вида. Звезды на потолке тоже пропали, зато ярче засветились стены.

Мы на подводной лодке, и мы погружаемся. От осознания этого сердце забилось быстрее. Почувствовав мое волнение, Лиен повернулась ко мне. Теперь я мог рассмотреть ее лицо. Теперь было понятно то чувство, что посетило меня при встрече. Возможно, это и не она, но, тогда — сестра-близнец.

На меня смотрела Ева. Лицо, запечетленное в каменной стене пещеры. Та, кто затащила меня сюда, уверен, что это именно она затащила… Я не смог сдержать возглас.

— Не пугайся, — она поняла по-своему. Впрочем, я, в самом деле, испугался. Только не погружения. Я испугался того, что кошмар может стать явью. Что я действительно рехнулся, когда наматывал километры в одиночестве по ледяному марсианскому нутру. И еще эти сны…

Блуждающим взглядом окинув тесное помещение, я обнаружил то, что искал. В стене, в небольших петельках, висели штук шесть коротких стержней с круглыми набалдашниками. Это они! Точно такие же, как виделись мне… Я сделал шаг назад.

Лиен проследила за моим взглядом и рассмеялась. У нее был приятный, мелодичный смех и бархатистый голос:

— Это просто фонарики. Они нужны для церемоний. Мягкий свет не обжигает таинне.

— Таинне?

— Таинне, да. Это невидимое, но существующее. Ты поймешь позже. Возьми себе один.

Она протянула руку, вынула фонарик из настенной петли и прикрепила мне на грудь. Оказалось, в моей одежде снаружи были малозаметные прорези-кармашки с петлями, первоначально я принял их за украшение. В одном из таких кармашков и оказался ритуальный фонарик.

— Чтобы зажечь, потри так. — Она потерла навершие пальцем по часовой стрелке. — Чем больше раз, тем ярче.

Отзываясь на прикосновение, фонарик загорелся. Я повторил движение Лиен, свет усилился. Тогда я дважды потер против часовой стрелки. Фонарик выключился.

— Ты быстро учишься, Пол. — Мягкий голос Лиен действовал успокоительно, и я не испугался, когда стены погасли. Впрочем, тьма так и не наступила, свет проникал снаружи, очерчивая темной каймой границу воды и воздуха. Наше короткое путешествие в морские глубины закончилось.

Мы вышли из лодки и оказались в широком, но низком гроте, каждый звук гулко разносился по нему, эхом отражаясь от стен. При желании, подпрыгнув, я мог бы достать до потолка. Причал освещался несколькими большими фонарями, напоминающими увеличенную копию уже знакомого мне ритуального, но с навершиями в форме перевернутой трехгранной пирамиды. Их огонь был довольно резким и белым.

На сходнях нас ждали два человека в длинных светлых одеяниях. Они были похожи между собой как близнецы, и я не рискнул бы предположить их пол. Руки скрещены на груди, безволосые головы закрашены синим. Сначала я подумал, что это такие круглые шапочки, но, приглядевшись, понял ошибку: не шапочки, а краска или татуировка. Ни знаков приветствия, ни даже кивка. Когда мы поравнялись, один пошел впереди, другой сзади нас, словно конвой. Однако Лиен не проявляла беспокойства, и я постарался унять сердце, чтобы его стук не выдал волнения. Возможно, это ритуал. Почетный караул. Охрана. Да мало ли, кто.

Мы шли по дорожке, посыпанной красным песком. Стены, украшенные затейливым орнаментом, притягивали взгляд, неохотно отпуская его. Я решил смотреть на спину Лиен, чтобы не кружилась голова. Вероятно, это было недолго, но время для меня замедлилось.

С недавних пор замечаю за собой особое отношение к подземельям: я от них устал, они подавляют меня. Простительно для человека, влетевшего на турболете прямо в пещеру и несколько недель шаставшего по лабиринтам, а затем примерно столько же проведшего в них в составе секретной исследовательской экспедиции Комитета Контроля? Ах, да, забыл сказать, что в промежутке между этими приключениями я наслаждался «ограниченной свободой» в рамках местной базы этого самого Контроля. Правда, на последнее жаловаться грех, ведь благодаря ему свершилось то, на что я не смел и надеяться… Катя… Катя.

Лиен резко остановилась, я едва не врезался в нее.

— О чем ты думал сейчас? — Вполоборота бросила она.

— О женщине, которую люблю. — Я ответил, не задумываясь.

Она медленно пошла дальше, словно взвешивая что-то, внезапно пришедшее на ум, или прислушиваясь к ощущениям. Вскоре дорожка закончилась, направо и налево уводили две точно такие же, только посыпаны они были белым и желтым песком. Сопровождающие, так же молча и не обращая внимания на нас, разошлись в разные стороны. Лиен коснулась стены, и та сдвинулась, открыв проход. Похоже, это и не стена вовсе, а замаскированная дверь, благо ее нетрудно спрятать за линиями орнамента.

Мы оказались в просторной комнате, убранной зеленой тканью. Рисунок на ней напоминал малахит. Ткань слегка колыхалась от едва уловимого движения воздуха, и я понял, что она очень тонкая. В дальнем углу вдоль стен, но на некотором расстоянии от них, стояли низкие диванчики или кресла, предназначенные как для сидения, так и для лежания. Между ними — треугольный стол. Орнамент, похожий на тот, что украшал стены коридора, повторялся на столешнице, прорезая ее насквозь. Любопытно, как пользоваться таким столом, ведь мелкие предметы будут падать…

Лиен взмахнула рукой, приглашая усаживаться. Она вела себя как хозяйка. Если свести воедино все, что я уже знал, получалось, что мы находимся на какой-то базе, расположенной под плавучим островом. Наверное, лодка не может отходить далеко, иначе проще было бы забрать меня с берега, не заставляя добираться сюда самому. Наверняка это было рискованно, но необходимо. Едва ли лодке не хватит мощности, чтобы достичь берега или хотя бы подобрать меня на полпути. Значит, она не покидает базу по другим соображениям. По каким? Чтобы не оказаться обнаруженной? Но ведь она перемещается под водой. Чтобы не быть замеченной с воздуха? Здесь есть летательные аппараты? Приборы для просвечивания океанских глубин?

Вероятно, я так выразительно поднял голову, пытаясь сквозь потолок разглядеть невидимое небо, что хозяйка пещеры рассмеялась, но тут же посерьезнела. Она угадала мой вопрос.

— Парящие шпионы. Их выпускают, а потом ловят. Все, что они видели, становится видимым для зрящих. Зрящие рассказывают координаторам, и те решают, как поступить. С нами поступят просто, нами накормят пустоту. Но это наши дела, они не должны касаться тебя, не должны мешать. Ты здесь по другому поводу, и мы еще успеем обо всем поговорить. А сейчас давай поедим, ведь ты проголодался.

— О, да! — воскликнул я с куда большим энтузиазмом, чем хотел бы показать.

Она снова улыбнулась и сделала изящный жест рукой. С потолка опустилось что-то вроде прозрачного подноса или скатерти, накрывшей стол. На ней в тонких резных тарелочках лежали разделенные пополам неизвестные мне плоды, украшенные тщательно подобранными по цвету и форме листочками, бутонами и цветами. Выглядело это красиво, но не очень походило на еду. Правда, чудесный аромат, доносившийся со стола, доказывал обратное.

— Бери, что нравится на вид, и пробуй. Это едят так, — она взяла один из плодов и надкусила его точно так же, как мы кусаем сэндвич.

Я последовал ее примеру, выбрав самый маленький и румяный из фруктов, чем бы он на самом деле ни оказался. Фрукт лопнул, наполнив мой рот приятным соком. Сладковатая кожура неожиданно, но удачно дополняла начинку из чего-то острого и, одновременно, сытного, нарубленного небольшими кусочками. Я попробовал еще два или три плода, они были устроены по похожему принципу, хотя и различались вкусом: в каждом блюде сочетались еда и питье.

Лиен, похоже, не была голодна, только смотрела, как я ем. Когда мой голод утолился, она повторила прежний изящный жест, но в другом направлении. Скатерть поднялась и исчезла на потолке, а рядом послышалось журчание. В стене открылся родник, где я смог помыть руки и умыться. Теплый воздух высушил кожу.

— Вы едите не так? — В голосе Лиен звучало любопытство.

— Не совсем так.

— А как?

— У нас обычно еда и питье подаются отдельно. Ну и еда раскладывается порциями в тарелки… — на слове «тарелки» я запнулся, как будто его не было в английском языке. Мне даже показалось, что я подставил какое-то другое слово, подходящее только приблизительно. — Хотя и целиком тоже едят, фрукты, например, или эти, ну, такие куски еды, сделанные слоями один на другой… Слоенки?

Странно, как можно забыть слово «сэндвич»? И тут я понял, что в голове не произношу его, а просто вижу. Слово с трудом всплывает откуда-то из глубины, но никак не может достичь поверхности. Может быть, я говорю не по-английски? Ну, конечно же, я говорю на местном языке, это все объясняет. Только вот оценить это не могу, ведь не лингвист же я.

— Очень интересно. — Моя хозяйка прилегла поперек диванчика, и я последовал ее примеру, растянувшись напротив. — А наша еда смешивается в форме, чтобы давать правильный вкус и полноту насыщения. Каждое блюдо собирают так, но вкус делается разным.

Она умолкла. Зазвучала музыка, напоминающая плеск волн, перешептывающихся с ветром, что шелестит в кронах деревьев; с перезвоном маленьких, едва слышных колокольчиков.

Я вспомнил то, о чем давно хотел спросить:

— Что-то не пойму никак, кто говорит у меня в голове?

— Ксената. Ты в его голове. В его теле. Он тебя впустил, а ты его почти вытеснил. Это потому, что твое тело тебе неподвластно. Оно заболело? Не погибло, я чувствую, но оно как неживое…

— Заболело? Ну, наверное, типа того… — Я растерялся. Не знал, как объяснить, что вообще случилось. Да и про тело свое мне сказать было нечего, слишком давно не виделись, и покинул я его весьма скоропостижно и при довольно-таки загадочных обстоятельствах.

О сходстве Лиены с барельефом на стене подземелья я решил пока умолчать и даже не думать о нем, чтобы не выдать мыслью. Может, эта женщина и не читает в моей голове, а вот для Ксената она явно открыта. Чтобы соскочить с неудобной темы, я решился на прямой вопрос:

— Не знаю… Это вежливо спрашивать? Скажи, а кто тебе этот Ксенат?

— Ксената. Его зовут Ксената, мы почти незнакомы. Он пришел несколько дней назад и попросил провести церемонию… — Она замялась. — Один старый ритуал, почти забытый. У Ксенаты были аргументы, они меня убедили. Теперь я вижу, он прав, ты действительно существуешь, твой мир существует, и я проявлена там.

Сказать, что я удивился, значит, ничего не сказать.

— Ты есть там? В моем мире? Какие аргументы? Какой ритуал? Почему поверила? Незнакомцу, всего несколько дней назад? — Вопросы сыпались из меня как из рога изобилия.

Она улыбнулась и молча покачала головой.

— Нет времени и смысла это объяснять сейчас. Я должна была убедиться, что Ксената прав. Я убедилась в этом. Теперь нужно повторить ритуал, он разъединит нас. Ты вернешься к своей женщине. Твое тело, настоящее тело, оживет. Ты ведь хочешь этого? Как ее зовут?

— Катя.

— Катя… — Повторила она и закрыла глаза. Минуту сидела молча, затем плавным движением встала. Я последовал за ней.

— Нам пора.

Но как бы мне ни хотелось поскорее закончить с этим, выбраться, вернуться к любимой, к своему миру, дух исследователя, именуемый простым словом «любопытство», дух, сделавший человека из обезьяны, протестующе вскричал во мне, и я попросил Лиен задержаться еще на минуту, одну маленькую минуту, и объяснить хотя бы что-нибудь, хоть что-то…

— Ты и так поймешь, — пожала плечами она. — Мы все связаны, проявлены в разных личностях, но мы одно целое, одна сущность, рассеченная миром на отдельности. Мир смотан в спирали, в них есть параллельные ветви. Время… Оно только кажется. Существо, наша сущность, попав в мир, отражается как свет на стене. Время не двигает его, но нам кажется, что двигает. Оно преломляет. Много ярких пятен, но они суть проявление одного, в разных временах и единовременно, и через любое из них можно мгновенно достичь другого или всех сразу. Понимаешь?

Я почесал затылок. Лиен терпеливо вздохнула, и, вероятно, зашла с другой стороны:

— Возьми серую глину из крутого берега Алимы, разомни и раскатай между ладонями, сделай заготовку для бусин, но не спеши разделять на кусочки. Вместо этого сверни ее кольцом, положи на стол. Опусти тонкий острый нож, рассекающий без напряжения. Он разрежет кольцо в двух местах, на нем останутся два следа от мокрой глины. Тому, кто умеет ходить только по поверхности ножа, пришлось бы оторваться от одного пятна, чтобы достичь другого. Для него это были бы два разных, не связанных между собой мокрых пятна. Если бы он умел видеть только поверхность ножа, то узрел бы эти пятна лишь в тех местах, где кольцо соприкасалось с ножом. Эти пятна казались бы ему отдельными. Но они — суть одно, только это не видно тому, кто привык к плоскости. Тронь первое — отзовется во втором, коснись второго — откликнется в первом, хотя, вроде бы, связи не видно. Так со всеми вещами в мире, с предметами и существами, но нам трудно постичь это, потому что мы живем на лезвии ножа. Однако говорить можно долго, а времени нет, нам пора идти.

— Почему нет времени?

— Потому что я знаю это. Достаточно. — Впервые за наше знакомство она прозвучала если не резко, то настойчиво. — Я боюсь. Ты видел что-то, что угрожает мне. Оно приближается, нужно торопиться. Не говори ничего больше, не надо, я не хочу знать, скорее пойдем.

И я вновь промолчал о каменном лице Евы, о лице Лиен, теперь я знал это точно. И я знал, что ее ждет. Чего она боится. Темная комната, наполняемая водой. Посмертная маска. И слезы Ксенаты. Мне снилось это, я видел. В ту ночь в разбитом «Марсианском ястребе», когда Сильвия, проснувшись, криком перебудила всех. Когда она видела на моем месте призрак. Это был не призрак, теперь я знаю, это был Ксената.

Господи, как все запуталось…

Мы молча встали и покинули комнату. Двое одинаковых с лица ждали на выходе, снова один пошел впереди, другой — замыкал. Довольно скоро мы оказались в небольшой округлой комнатушке, где не было ничего, ни мебели, ни драпировок. Голый камень пола и полукруглый свод, в который плавно переходили стены.

— Ложись. — Глухо уронила Лиен.

Я лег прямо на пол, на спину.

— Зажги фонарик.

Я покорно потер его.

— Ешь. Мы откроем канал.

Словно останавливая вопрос, она вложила в мой рот горошину, по вкусу точь в точь как печально знакомые ягоды пустынника. Но, похоже, теперь это было не рвотное, а снотворное, потому что я сразу отключился. Болезненные, черные трубы сворачивались вокруг, выкручивали наизнанку. Эхом среди гулких стен метался голос, говорил мне о важном, но слова наезжали на слова — никак не удавалось разобрать их. Наконец, я очнулся на чем-то твердом. Голова страшно кружилась. В ушах, многократно повторяясь, звучали слова Лиен, напоследок догнавшие меня:

«Я пойду за тобой… Я пойду за тобой…».

— Пол? — Другой голос. Странно звучит. Странно? «Сэндвич, тарелка» — английские слова. Я вернулся?

— Пол?!

Меня трясут за плечи. Очень холодно рукам. На них натягивают перчатки, но руки все равно словно заморожены.

— Пол! Ты слышишь меня? Что с тобой?

Я открыл глаза. Надо мной склонилась Лиен… Нет, Катя. Конечно же, Катя, любимая, наконец-то, я так соскучился… Ужасно хочется спать. Я закрываю глаза и вижу Лиен. Открываю — и вижу Катю. У миледи очень озабоченный вид.

— Ну-ка, кубик реанитона ему для стимуляции, и в медотсек. — Это уже Надир, кому еще может принадлежать такой уверенный мужской тембр, только нашему главному мачо.

— Да все в порядке, сам пойду… — Шепчу едва слышно и отключаюсь.

Пришел я в себя под мерное тиканье. Хорошо знакомый звук. Им отмечает время автомат медицинской установки. Подолгу лежать внутри раньше не приходилось, а вот смотреть за другими — да. Когда мы разбились на «Марсианском Аисте», Рупи, мой пилот, много дней провел в стабилизированном сне под прозрачной крышкой саркофага.

Теперь там я. Не думаю, что это серьезно. Перестраховываются. Ну, потерял сознание, упал. Галлюцинации, слабость. Странно, что не пришел в себя сразу — плановое обследование, обязательное для всех внепланетников, которое я прошел назадолго перед экспедицией, не выявило никаких отклонений, так что я здоров, иного и быть не может.

— Пол, привет, очнулся? — Знакомый голос. Ах, ну да, Сильвия. Я разочарован, ожидал Катю, но у нее, видимо, дела, все-таки хлопотно работать лидер-инспектором КК.

— Ага, — в горле хрипит, не проснулся еще окончательно. — Чего у нас хорошего? И что я тут делаю-то?

— Ничего-ничего, — как-то немного суетливо Сильвия поправила темную челку. — Сейчас я тебя открою.

Зашипел газ, крышка уехала в сторону, появились запахи. Что-то медицинское. Любопытно, под крышкой их не было.

— Ты грохнулся в обморок, Пол. Как настоящая девчонка, — Сильвия хихикнула, я покраснел. — Попросил выключить свет, я и не подумала, что ты влюблен в Еву, так романтичненько… А потом слышу вскрик, лидер-инспектор кричит: «Пол, что с тобой?!» Ни разу не слышала, чтоб Катя Старофф кричала. Дали свет, ты на полу, перчатки рядом. Такая драматичненькая сцена, Надир был в восторге. Зачем перчатки-то снял? Мы решили, что ты хотел потрогать ее голыми руками, Еву свою. При свете постеснялся? Инспектор, небось, тебя теперь ревнует. Ее, такую всю из себя, променял на каменную бабу, даже не на целую, а на полголовы, торчащие из стены… Живую — на фетиш. Я бы ревновала.

Сильвия снова прыснула. Несносная. Лучше бы меня оставили с Юн Хо, ей-богу, поговорили бы о роботах…

— Мы беспокоились, Пол. — Серьезные нотки проступили в ее голосе. — Ты четвертый день тут. Не дергайся!

Я попытался приподняться, но закружилась голова. Пришлось покорно улечься обратно. Перед глазами поплыли желтые круги с белой рябью внутри. И черными колечками вокруг.

— У тебя ненормальные какие-то ритмы мозга. Собирали консилиум, важные дяди и тети с Земли и парочка с Луны. Поцокали языками, прям как Юн Хо. Знаешь, если ему показать педальную лошадку с анизотропным киберсознанием? Вот точно так. Прям, хотели потрогать, сетовали, что в проекциях, и ну никак. Сказали, что это может быть то и это, много умных слов. Я поняла, что они ничего не поняли. Но сказали, что все образуется. Вот, очнулся, значит, были правы. Только не пытайся встать! Полежи еще чуточку, я вызову доктора.

— А ты что здесь делаешь, Сильвия? — Вопрос прозвучал грубовато, но уж таким вырвался, слово не воробей.

— За тобой смотрю, глупенький. Ты мне как братик.

Я снова ужасно покраснел, а она, расхохотавшись, удалилась.

— Да, лидер-инспектор, он очнулся. — Донеслось издалека. — В порядке, осознает. Нет, ритмы не изменились. Хорошо.

Сильвия вернулась и потянулась, как сонная кошка. С видом полнейшего безразличия сообщила:

— Она занята. Совещание какое-то. Потом спроецируется, я перетащила сюда коммуникатор, примешь вызов. А я пойду посплю, если ты не против. Поиграйся с новостями, там есть про тебя.

Послав мне воздушный поцелуй, она ушла.

Я включил трансляцию и поставил случайный перебор каналов. Показывали разную ерунду, но мне нужно было зацепиться за реальность. Обухом по голове накрыло воспоминание: голубое, невозможное марсианское небо, сухая трава, море плещется под ногами. Плавучий остров, Лиен. Ее звали Лиен. Конечно же, она мертва, поэтому на стене барельеф. Посмертная маска или что-то в этом роде. Что-то, несшее в себе заряд. Выстрелившее в меня, а перед тем притягивавшее. Заползавшее в сны. Боже, уж не оно ли уронило наш турболет в тот роковой день? Иначе как бы мне попасть в странный грот, на стене которого, под толстым слоем льда, было лицо Лиен? Лицо Евы, как ее назвал доктор Фогель.

Значит, это было вовсе не будущее Марса, а его прошлое? Далекое прошлое, когда на планете еще была вода и атмосфера, была полнокровная жизнь?

Или все привидевшееся — галлюцинация? Переволновался, расчувствовался, магнитные бури, особое положение звезд, эманации розовых карликов из туманности Андромеды? С чего бы мне падать в обморок? Раньше не отличался такими слабостями.

Есть ли хоть какая-то зацепка? Какой-нибудь предмет или факт, который можно проверить, и которого я не мог бы знать, не побывав там, в марсианском прошлом? Я перебрал в памяти все произошедшее, от моего пробуждения на галечном берегу древнего моря до последних слов Лиен: «Я пойду за тобой». Нет ничего, что можно проверить, что могло бы уцелеть за прошедшие сотни тысяч, миллионы или даже сотни миллионов лет. Положение звезд на небе? Однако в моей голове полно знаний, которые я не всегда могу вспомнить, но которые наверняка способны активироваться сами по себе в подходящий момент. Уверен ли я, что никогда не видел древнего марсианского неба, например, на реконструкции в музее? Единственный опознанный мною объект — кратер Стикни, но он достаточно старый и его наличие или отсутствие мало что меняет, не опровергая и не подтверждая гипотезы, что я в действительности побывал в прошлом. Единственное, что можно утверждать: Фобос уже был тогда на небе.

Совпадение лица Евы с Лиен, пожалуй, наоборот свидетельствует в пользу психической природы видений. Велика ли, в самом деле, вероятность такого совпадения? То, что оно убедительно объяснено самой Лиен, вернее, моим разумом, свидетельствует только о наличии у меня некоторых аналитических способностей, задействованных в бреду.

Получается, единственное, что говорит в пользу реальности Лиен, это мой внезапный обморок. Но медики зафиксировали нечто странное в ритмах моего мозга. Может быть, это изменение является причиной, а не следствием обморока? Может быть, эти странные ритмы были и раньше, но проявлялись нестабильно, поэтому типовое обследование их не обнаружило? Не страдаю ли я психическим расстройством? Все эти сны, мнимые прогулки с ритуальным фонариком, невероятное существо, терзавшее меня кошмарами на Ганимеде. По крайней мере, в отношении последнего можно быть уверенным, оно лишь порождение моих страхов, моей болезненной чувствительности, ведь взрывы заводов имели под собой совершенно реальную причину, подмену программного обеспечения. И виновные уже найдены и наказаны.

Но Сильвия. Она же видела! У нее есть какие-то способности, что-то типа телепатии. Катя говорила, что она эксперт в одной из секретных служб Комитета Контроля. Ей снилось нечто подобное моему сну. И она проснулась в ужасе, и видела вместо меня — марсианина…

Стоп. Ну, да, видела. Допустим, она обладает повышенной чувствительностью. Может иногда читать мысли, предугадывать будущее, видеть, что скрывается за поворотом — не знаю, чем они занимаются в этой секретной службе, да оно и неважно. Не могла ли она почувствовать мои эмоции? Увидеть мой сон, прочувствовать его на себе?

Все сходится. Похоже, я просто болен. Наверное, несильно болен. Не теряю адекватности. Мне снятся кошмары. Иногда я падаю без чувств, как древняя бледнокожая аристократка…

Я невесело ухмыльнулся. Теперь теряю. Раньше не терял. Болезнь прогрессирует.

Стереоканал в очередной раз переключился и привлек мое внимание морем. Оно плескалось и сверкало под яркими солнечными лучами, совсем как то, «марсианское», из моих грез. Конечно же, показывали Землю, но я все-таки скомандовал остановиться на этой передаче. И был удивлен. Говорили о Марсе. Вернее, не о современном состоянии планеты, а об исторической реконструкции:

— Несколько десятков миллионов лет назад в морях Красной Планеты обитали весьма причудливые существа. Они известны специалистам под названием «панцирные водоросли», весьма неудачное название. Первоначально их принимали за панцирных рыб, затем за водоросли, выращивающие зачем-то твердые, подобные внешним скелетам, воздушные пузыри. До недавнего времени считалось, что эти панцири были герметичными и обеспечивали водорослям запас плавучести. Но согласно последним сенсационным результатам моделирования, выполненного профессорами Хаддингтоном и Сун из Токийского университета, первоначально эти «пузыри» были прозрачными и предназначались для создания микроклимата, своего рода, теплицы для выращивания молодняка. Вероятно, существа, которых мы знаем как «панцирные водоросли», откладывали туда свою икру и, таким образом, существенно поднимали процент выживания среди мальков. Далее теплица раскрывалась, и детский сад выпускался в свободное плаванье…

Я тупо смотрел на модель «панциря» и не слышал дальнейших рассуждений.

Мог ли я предугадать? Могло ли само прийти в голову, что обычная окаменелость, больше всего напоминающая экзоскелет какого-нибудь моллюска, при жизни хозяина была прозрачной? Я и в руках-то ее не держал, хотя, конечно, рассматривал в проекции, как один из наиболее интересных экспонатов виртуального ксенопалеонтологического музея Марса.

Маловероятно. Или у меня, как у Сильвии, есть некоторые способности, и я могу угадывать вещи, о которых знаю недостаточно? Почему бы и нет, почему бы и нет…

Только не мальки они никакие, а еда, они еду выращивали…

Из этих мыслей меня вырвало пиликанье коммуникатора. Над ним светилась уменьшенная проекция Катиного лица. Ну, наконец-то! Я принял вызов.

— Привет, дорогой. Ты ожил? — Она улыбалась во весь рот. Я так люблю, когда она улыбается. И это «дорогой», как будто мы сто лет вместе. Тепло разлилось по всему телу.

— Угу, живее всех живых. Только голова кружится. Тут Сильвия меня пасла. Ты попросила? — Я тоже улыбнулся. — Я люблю тебя, Катя.

Она прижала палец к губам и заговорщицки оглянулась.

— Тсс! Я на брифинге. Выпускать или не выпускать пингвинов в Арктику. Предполагается, что они могут селиться на островах, льда-то давно не осталось… Ну, в общем, ерунда всякая. Скучаю без тебя.

Ее лицо приняло официальное выражение. Словно на него натянули маску. Видимо, кто-то подошел. Она поздоровалась с этим невидимым, кому-то вежливо улыбнулась. Но я все-таки решился на вопрос. В конце концов, почему мы должны скрывать наши отношения? И я спросил:

— Ты скоро вернешься?

Она кивнула:

— Послезавтра слушанья в Совете. О перспективах колонизации Марса и планах преобразования. Грядет бурное обсуждение. Не знаю, уложимся ли в один день, но как закончим — сразу вернусь к вам в полное подчинение, мой доктор Джефферсон.

Не знаю, какими сделались лица у тех, кто это слышал, но я готов был выпрыгнуть из саркофага, из собственной кожи и, заодно, с марсианской орбиты, во-первых оттого, что Земля не задержит ее надолго, во-вторых оттого, что она только что, при каких-то солидных свидетелях, признала, что она — моя. Подчеркнуто нарушила негласный этикет. Даже если никого на самом деле уже не было рядом, не важно, она никогда так себя не вела. И, надеюсь, не только со мной. Постоянно забываю, что моложе ее чуть ли не вчетверо — приколы системы обновления организма. Когда я родился, она уже вполне могла быть чьей-то бабушкой, но сейчас выглядит как женщина моего возраста. Ну, может быть, чуть постарше.

Скорей бы она прилетела. Она нужна мне. И как женщина, чего уж скрывать, но и как опора. Слишком все расшаталось в моей голове. Катя успокоит. Хотя я счастлив уже тем, что она есть, что она думает обо мне, пусть даже сейчас и не рядом со мной.

К сожалению, слушанья в Совете затянулись. Натуралисты стянули все силы «на спасение Красной планеты», как они это называли, и попытались заблокировать даже не план преобразования Марса, а саму возможность его обсуждения.

Дебаты и без новых сногсшибательных археологических открытий обещали быть, мягко говоря, непростыми, а тут весьма некстати подоспело известие о находке якобы отесанных каменных глыб, подозрительно напоминающих что-то из земного неолита. Археологи разбились на два лагеря. С одинаковой горячностью приводились аргументы в пользу как искусственного, так и естественного происхождения «Ольгиных Камней», названных в честь обнаружившей их Ольги Доренко. Сама Ольга, планетолог, геофизик и специалист по глобальной тектонике, придерживалась скептической точки зрения. Глыбы габбро-диабазов, залегавшие на глубине около трех метров и, конечно же, совершенно чужеродные для терригенных песчаников Элизийской свиты, она считала мореной, а их странную форму объясняла воздействием ледника, соотнося с погребенными флювиогляциальными отложениями — короче говоря, назначала им несомненно естественную природу.

Я ознакомился с этими материалами.

При всем уважении к доктору Доренко меня одолевали смутные сомнения. Эти камни, имевшие примерно одинаковую форму и размер, располагались через равные промежутки четко вдоль древней береговой линии. Трудно представить себе ледник, который так аккуратно доставил бы и разместил их. Да и форма поверхности глыб, действительно, больше наводила на мысли о камнетесе, нежели о деятельности ледника. Они имели вид параллелепипедов с грубо обколотыми, скругленными ребрами. Как могла образоваться морена такой формы? Сам я, как и доктор Доренко, не гляциолог и не мерзлотовед, но наблюдая за полемикой между сторонниками и противниками гипотезы искусственного происхождения Ольгиных Камней, не мог не заметить, что доводы первых звучали весомей и выглядели не так сильно политически ангажированными.

Скорее всего, это, действительно, остатки пристани или какого-то другого приморского сооружения. Не похоже на следы могучей индустриальной цивилизации, но ведь угасание разума на Марсе, скорее всего, случилось не мгновенно. Менялся климат, люди перемещались, возможно, сражались, боролись за выживание друг с другом и со стихией и постепенно деградировали. Вообще, неизвестно, каким было устройство их общества. Что если, например, часть культовых сооружений традиционно выполнялись из камня вручную, несмотря на уровень развития техники?

Я вспомнил слова Лиен: «Парящие шпионы…», «С нами поступят просто, нами накормят пустоту». Не похоже это на мирное процветающее человечество. Скорее напоминает нечто из нашего темного прошлого.

Конечно, Катя тоже прекрасно понимала это, однако держала сторону скептиков. Расчетливо и лицемерно. Трудно было бы ожидать иного от главы преобразователей-заговорщиков. Разумеется, наши позиции сильно покачнутся, если всплывет, что на Марсе была разумная жизнь. Поэтому, используя возможности Комитета, и скрыли мою находку, каменное лицо Евы, то есть Лиен.

Есть что-то гадкое в необходимости лгать. Хоть меня никто и не заставлял, от меня требовалось только молчание. Молчания ради того, чтобы поддержать любимую женщину. Поддержать правильное дело. Чтобы провести через Совет план, с которым я был согласен, и который одобрял от чистого сердца. Я хотел видеть Марс снова живым. Возможно, хотел больше всех остальных людей, связанных с этой планетой. Но… Так поступать нехорошо, и никакими сладкими пилюлями не забить привкус сомнений.

Как бы там ни было, я давно поправился, а Катя задерживалась на неопределенный срок. Общались мы теперь редко, не каждый день. Она была сильно загружена работой: сражалась, как тигрица, интриговала, как древний вельможа. Разумеется, на нее давили и какие-нибудь проходные дела, комитетская текучка. А я ждал на марсианской базе Контроля: гулял по коридорам, бесился со знакомыми обезьянками в оранжерее, вздыхал, глядя на беседку, некогда сблизившую нас с ней.

Все это, как сказала бы Сильвия, выглядело «очень романтичненько», но я быстро устал чувствовать себя любимой женой султана, скучающей в ожидании возвращения венценосного господина. Хорошо, пусть не только любимой, но и единственной. Однако шли дни, никакой определенности в сроках прибытия дорогого лидер-инспектора Кати Старофф не образовывалось, и я решил, что пора выходить из подполья и съездить к Мэгги и Жаку.

Мэгги, то есть доктор Маргарет Боровски, еще совсем недавно наставлявшая меня на Ганимеде, а затем и на Земле, была научным руководителем моей диссертации. Теперь она обосновалась на Марсе вместе со своим спутником, драгоценным господином Мессье — тем самым Жаком, глупая ревность которого едва не отправила меня в ссылку на Титан или что сейчас делают с преступниками.

Но пусть и подставил он меня очень конкретно в той темной истории, я не держал на него зла. Понимаю, любовь ослепляет, он действовал в состоянии аффекта. Не понимаю только, как он мог подумать, что я и Мэгги… — смешно же. А тут как раз вовремя рванул завод, на который я ездил с инспекцией. Грешно не воспользоваться ситуацией — Жак и воспользовался — подменил видеозапись, чтобы меня заподозрили в диверсии. Интересно, сделал бы я то же самое из-за Кати или нет? «Из-за», пожалуй, нет. А если «ради»? Если бы, допустим, ради спасения Кати потребовалось совершить подлость в отношении друга? Не знаю, как бы я поступил, но дурно было бы в любом случае, и хорошо, что мне не приходилось делать подобный выбор.

Получив «добро» от своей повелительницы в очередной сеанс связи, я позвонил Мэгги. Она просто-таки светилась счастьем, а я снова оказался неготовым к ее виду. После процедуры обновления Маргарет помолодела лет на тридцать и невероятно похорошела. Правда, я по-прежнему относился к ней как к доброй пожилой бабушке-наседке. Наседкой она и осталась, несмотря на ослепительно-юную внешность — характера-то так просто не изменить, да и, сдается мне, он ее вполне устраивал.

— Пол, наконец-то! Я вся издергалась! Ты пропал, потом появился и снова пропал. Мне сказали, ты в срочной командировке. Все закончилось? Теперь-то ты приедешь? Жак и я, мы ждем тебя с нетерпением, и еще здесь Жанна Бови. Помнишь ее?

Я оторопел.

Жанка. Здесь.

Так вот почему замялся доктор Ван в нашем последнем разговоре, он знал, что рыжая летит на Марс. Странное чувство: сжимается в груди — больно и, одновременно, приятно.

Как быть? Она ведь осталась на Ганимеде. Я улетел, а она осталась. Теперь у меня Катя. Что она скажет? Наверное, лучше ей не говорить. Ни той, ни другой. Мало ли, по каким делам занесло сюда Жанку.

Видимо, мое молчание оказалось слишком долгим. Мэгги расценила его по-своему:

— Она примчалась сразу, как узнала, что ты пропал. Пока долетела, ты уже нашелся и опять куда-то подевался, в эту свою командировку. Секретные дела? Люди из Комитета так и не сказали ничего, кроме того, что ты жив-здоров и со дня на день вернешься. Это две недели назад было. У них машина времени, наверное.

Бинго, Мэгги. Насчет машины времени — в десятку.

Сказать, что я был ошеломлен — ничего не сказать.

Маргарет улыбалась, а я почувствовал, как проваливаюсь во внезапно образовавшийся психотектонический разлом: рыжая прилетела ко мне, специально ко мне. Узнала, что я в беде, бросила все и прилетела. Она любит меня до сих пор, несмотря на то, что я бросил ее, как последняя скотина. Улетел, даже не позвав с собой. Наверное, она ждала, что позову, до последней секунды. Ну и что с того, что потом не отвечала на звонки и сообщения? Пыталась забыть, отрезать навсегда. Чего я еще заслужил? Все правильно. Она меня любит. А я?

— Я приеду… Скоро… Мэгги… Маргарет.

Тьфу ты, никогда не называл ее Мэгги вслух, какой конфуз. Не настолько мы близки.

— Давай-давай, Пол, мы ждем! Я тебе такое покажу — закачаешься. Марс тебе не Ганимед, да ты уже и сам понял, минералогу можно годами из лаборатории не вылезать!

— Если не вылезать, кто ж образцы притащит? Стажеры? — Рефлекторно ухмыльнулся я, занятый, впрочем, совсем другими мыслями.

— Пол, а роботы на что?

— Верно. — Согласился я. — Ну, буду собираться, до встречи.

— До встречи, Пол.

Комната опустела; привидение Мэгги, пардон, ее стереообраз, покинул меня. Я сел в кресло и долго смотрел прямо перед собой. В стену. В пространство перед стеной. Попытался разобраться в чувствах, но бросил это дело как безнадежное. Пусть несет, куда вынесет.

Челнок КК высадил меня на ракетодроме Нового Байконура уже через несколько часов после разговора с Маргарет. Можно подумать, Пол Джефферсон стал настолько важной птицей, что специально ради него гоняют катер. Но это мнение — неправильное, а правильное состоит в том, что он — всего лишь любимый птенец важной птицы.

Кроме того, капитан и без меня имел предписание лететь сюда. Вот если бы со мной была Катя, нас довезли бы прямо до станции Якоби, и не пришлось бы вообще трястись на вездеходе. Если бы со мной была Катя, все повернулось бы совершенно иначе…

Однако дареному коню в зубы не смотрят, спасибо, что вообще подбросили, и не пришлось пилить на монорельсе до Келлертауна — оттуда ведь потом гусеничным ходом тащиться почти полдня.

Скромное летное поле Нового Байконура обычно принимало грузовые контейнеры или, реже, пассажирские челноки с Фобоса-транзитного. Контейнеры, снаряженные системой реактивного торможения, компоновались на Фобосе и сбрасывались с низкой орбиты с таким прицелом, чтобы автоматика могла выровнять их и посадить точно в размеченный квадрат. Обратно взлетать не требовалось: после разгрузки контейнеры разбирались на компоненты и использовались для строительства новых ангаров или для каких-нибудь других целей, здесь все было продумано до мелочей, все шло в дело.

Комитет Контроля изредка наведывался в это захолустье с инспекцией или по другим служебным надобностям, но никогда еще для того, чтобы высадить гражданского пассажира. Я не сообщил Мэгги ни точного времени прибытия, ни способа, которым доберусь до них, так что встречал меня только местный портовый чиновник на малом колесном вездеходе, быстром и замечательно пригодном для более-менее ровной и твердой поверхности. Я спросил, не подбросит ли он меня до станции Якоби, но тот покачал головой:

— Вам лучше пересесть на тягач, док. Караван уходит сегодня, вы как раз успеете перекусить. Пойдемте, я угощу вас. Вы ведь с Земли? Нет? А, так вы тот самый доктор Джефферсон, с «Марсианского Аиста»? Много слышал о вашем геройстве, док, очень горд знакомством. Добрались-таки до нас, слава богу…

За два часа, оставшиеся до отбытия каравана, я немало узнал о Новом Байконуре, дыре в полном смысле этого слова, поскольку расположен он «почти что над тем самым Большим Термокарстовым Провалом, слышали, небось, о нашем провале, док, он шириной метров двести».

Но служба здесь сносна. Условия хорошие, а на выходные можно смотаться побродить по пещерам или встретить рассвет в Инеевых горах — за счет каких-то особенностей расположения, каждую ночь на склонах выпадает изрядный слой инея из углекислого и водяного льда, а утром быстро испаряется — «это незабываемое зрелище, съездите обязательно, док, не пожалеете».

Со своей стороны, я рассказал о Ганимеде с его вечным серым дождем. О своих блужданиях под кровлей мерзлых песчаников Марса. Историю об аварии «Марсианского Аиста» мой собеседник слушал с особенным интересом и поделился наблюдением: смерчи на равнинах — явление нередкое. Они бывают и маленькими, и очень большими, иногда и по километру-другому высотой, настоящие марсианские торнадо, а уж молнии-то в таких монстрах — обычное дело.

Наша милая беседа прервалась в самом разгаре, когда звуковой сигнал коммуникатора известил о готовности каравана: командир колонны, чернокожий парень по имени Джозеф, весело доложил, что заводит двигатель. Мне он оказался рад: в колонне кроме Джо людей не предполагалось. Мы забрались в огромный гусеничный тягач и тут же поползли следом за убегающим Фобосом. Собственно, Джо караваном не управлял, все делал автопилот. Задача человека — наблюдать и принимать нетривиальные решения. За практику Джозефа такого не случалось, но инструкция есть инструкция.

Итак, путешествия на вездеходе избежать не удалось, но зато те полдня тряски, которые ждали бы меня, решись я ехать от Келлертауна, сократились до трех часов. Мимо бежала красноватая марсианская равнина, из-под гусениц вилась пыль. Оранжевое небо, неподвижные, разбросанные в беспорядке острые камни; ведущая прямо к горизонту колея. Джо задавал примерно те же вопросы, что и его предшественник, а сам рассказывал о пыльных бурях и метеоритах, изредка залетавших сюда. О том, как застрял однажды из-за поломки и целых трое суток не мог дождаться помощи, потому что спасатели что-то перепутали, а потом начался самум, и слава богу, что вообще нашли. Он говорил, а я вспоминал «Маленького Принца» Экзюпери. Человек, застрявший посреди пустыни рядом со сломанным механизмом — проходят века, а сюжеты не меняются.

Рассказывал он и о станции Якоби — нескольких бараках в центре полукилометрового кратера. Впрочем, если ему верить, станция под землей гораздо просторнее, чем снаружи. На Марсе, вообще, много строят под поверхностью, не то, что на Ганимеде. Понятно, у них же нет дождей и породы помягче, не голимый базальт.

Я хмыкнул от своей мысли: «у них». Можно подумать, родился на Ганимеде. Нет, моя родина теперь — Марс, и уж я постараюсь как можно дольше не улетать отсюда, мне тут нравится, и работы — непочатый край. Кроме того, я еще не побывал на Олимпе, он ведь где-то в этих краях. В смысле, в этом полушарии.

Оказалось, Джозеф видел Жанку. Недавно подвозил «рыжую симпотяшку», буквально две недели назад, даже пытался склеить, но та была неприступна, как ни подкатывай, «вилась угрем» и «все прикалывалась». То говорила, что черному парню нужна черная девушка, чтобы не портить породу, то, что слишком уж он горяч, под взглядом можно воду кипятить, то, что Джозефу стоит дождаться своей Жозефины, то еще какую-нибудь ерунду, так и доехали, но зато дорога показалась очень короткой. Да он сразу понял, что ничего не выгорит с рыжей, она «к мужику своему ехала». А девушки-то что, без них, конечно, никак, плохо без них, но скоро у Джо отпуск, полетит на Луну, уж там-то «оторвется, будь спок». Может, и на Землю нагрянет. Два года уже не появлялся. Маманя-то у него на Луне, чем-то заведует, а на Земле, зато, обе сестрицы с кучей племяшей, надо бы их навестить…

Так, с шутками-прибаутками и бытейскими историями, мы незаметно добрались до нашей цели. Ведущий тягач, взвыв двигателями, перебрался через вал и выполз на дно широкого кратера с пологими склонами. Впереди, метрах в трехстах, маячили серые крыши чуть присыпанных пылью строений. Здесь не было куполов — только прямоугольные контуры, типичные для марсианских баз.

— А вот и станция Якоби, приехали, док. Вам во-он туда… Видите, дверь рядом с грузовым шлюзом?

Наш караван — восьмисекционный грузовоз, толстая гусеница на гусеничном ходу — неуклюже развернулся и подался задом к воротам одного из ангаров. Вероятно, это был склад. Здесь мы остановились.

Я попрощался с Джо и выбрался из тягача. Слегка подпрыгивая, поскольку гравидорожки, конечно, в чистом поле не постелили, направился к шлюзу. Внешняя дверь раскрылась прямо передо мной. Едва я прошел тамбур и очистку, только успел снять скафандр, как послышался топот, и из-за угла выскочила Жанна. Ее хрупкая фигурка на секунду задержалась в воздухе, вытянулась в длиннющем броске и повисла на мне, обняв руками и ногами. Замерла молча, лицом вжавшись в ткань комбинезона на моей груди. Я стоял, неловко поглаживая ее волосы цвета светлой меди, прижимал ее к себе, такую тонкую, воздушную, маленькую. Уже и забыл ведь, какая она. Вернее, помнил, конечно, но не так вот, не ощущение от этой белой шейки с голубыми жилками и светлым пушком. Как бы это сказать… Долго был не с ней, наверное. Но вот об этом, пожалуй, лучше ей не говорить…

И тут она меня поцеловала. В точности как когда-то. И у меня точно так же, как тогда, захватило дух, и закружилась голова, пришлось плечом упереться в стену. Лишь через пару минут я смог перевести дыхание и вернуться в бренный мир.

Нет, нет, нет! Не могу говорить ей о Кате, не сейчас.

Сзади раздались жидкие аплодисменты. Это Жак. Он давно отказался от любимых роговых очков, наверное, сдал их в музей, прошел процедуру обновления и теперь выглядел удальцом хоть куда, разве что в росте не прибавил.

А вот и Мэгги. Запыхалась, бежала издалека, обнимает нас с Жанкой как блудных детей после многих лет расставания. Я вернулся в семью, вернулся домой — это чувство было настолько сильным, что мне снова пришлось удерживать равновесие с помощью плеча и стены. Сильным и мимолетным.

Вдруг вспомнились Катины плечи, волосы, губы…

Очень кстати, нечего сказать…

Туман перед глазами рассеялся. Я улыбался и тряс руку Жаку, хлопал его по плечу и обнимал Маргарет, а Жанна прыгала вокруг, как маленькая девочка. Я обернулся к ней и наши глаза встретились. На меня смотрела Лиен. Морок был настолько отчетливым, что я тряхнул головой и протер глаза. Нет, Жанка на месте, зыркает весело и чуть удивленно, мол: «Милый, что это ты?» А я так же беззвучно отвечаю: показываю пальцем на глаза и провожу им по щекам — слезы, мол.

— Ах, Пол, дорогой, так неловко, прошу меня простить, нам с Жаком срочно нужно убегать, мы опаздываем. — Мэгги засуетилась, внезапно вспомнив о чем-то, и схватила доктора Мессье за руку. — Жак! Скорей же, что ты копаешься? Резонатор взял? Пойдем, я кое-что забыла тебе сказать, пока не поздно… Прости нас Пол, мы вернемся утром, в крайнем случае — днем! Ты ведь не уедешь так быстро?!

В растерянности не зная, что ответить, я пробормотал:

— Да… Нет… Не уеду, конечно. А куда вы?

— Пол, мы в кратер Васкеса, одна нога здесь — другая там. Туда идет прыгун. Все, побежали. Пока!

Прыгунами или хопперами, кузнечиками, называли машины, передвигающиеся прыжками. В условиях безатмосферных планет с пересеченным рельефом, где неприменима воздушная подушка, турбины, пропеллеры и крылья и не особенно-то наездишься на гусеничном или колесном ходу, а скорость шагающих механизмов не устраивает, используют хопперы. Не знал, что они водятся на Марсе, все-таки тут поддувает, а в прыгунах обычно не учитывается аэродинамика… Наверное, какая-то модификация специально для местных условий.

Кстати, да, как же я мог забыть, ведь тяжелые грузовые хопперы использовались поначалу даже на Ганимеде при его довольно-таки плотной атмосфере и постоянном дожде. Правда, на Ганимеде почти нет ветра. Сам я ни разу там прыгуна не видел, и у нас в гараже их не было, но механики божились, что на каких-то маршрутах они до сих пор попадаются.

Несколько суетливых движений, и Маргарет, волоча за руку Жака, скрылась из вида. Мы с Жанной замерли, глядя им вслед.

Все-таки настоящий хоппер — это Мэгги.

Еще через минуту топот затих вдали. Видимо, там второй шлюз.

Мы посмотрели друг на друга и утонули.

Мэгги и Жак не вернулись ни утром, ни днем, ни вечером следующего дня. Они звонили, очень извинялись и ссылались на непредвиденные и непреодолимые обстоятельства. Мне кажется, так было задумано специально. Занятно, что Маргарет, когда-то, признаем прямо, не очень-то жаловавшая мою рыжую подругу, и не раз — правда, в отсутствие Жанны — отпускавшая в ее адрес ядовитые шпильки, вдруг сменила гнев на милость. Не знаю, как это произошло. Возможно, их примирило мое бегство. Или счастливая жизнь с Жаком повлияла на синий чулок, которым прослыла на Ганимеде доктор Боровски.

Солгу, если скажу, что совсем не вспоминал о Кате в те дни. Мне даже было стыдно. Иногда. Особенно, если немного путал спросонья, кто рядом. Пару раз в последний момент ловил губами едва не сорвавшееся имя, и тогда меня прошибал холодный пот — страшно представить, что будет, если она узнает… Любая из них…

Лидер-инспектор Старофф тоже обо мне вспоминала. Однажды позвонила, но я был в душе и не мог ответить, а когда перезвонил сам, вызов не приняла уже она, но отправила сообщение с милой улыбкой: абонент не может, на совещании.

Оно и к лучшему. Мне трудно было бы говорить с нею. Смотреть на нее. Да и Жанна бы сразу поняла, и я потерял бы обеих. Почему-то я был уверен, что потерял бы, и решил молчать до конца, пусть все образуется само. Как-нибудь рассосется. Ну, откуда я знаю, как?! Пусть.

— Что ты увидел, Пол? Когда смотрел на меня во-от такими глазищами, а? Увидел не меня, а другую?

Я перепугался. Прокололся на чем-то? Что теперь делать?

Пытаясь сохранить хладнокровие в голосе, спросил:

— Когда?

— А когда только приехал. Ты показал, малыш, что слезки у тебя потекли, но эту фигню оставь для Мэгги, это она у нас в мамочку играет. А мне прямо выкладывай, парень. Ну?!

Для выразительности Жанна топнула ножкой, и я вдруг понял, она не сердится и ничего не подозревает. Облегчение оказалось тем сильнее, что я вспомнил, о чем речь. Это когда вместо нее я увидел Лиен.

— Привидение. В общем, ты, конечно, права. Это женщина, но в реальности ее не существует. — Шутливо-серьезным тоном сообщил я. Надеюсь, не соврал про реальность.

— Та-а-ак… — бровь поехала вверх. — И что за баба?

— Говорю, Жанка, нет ее в реальности. Призрак. Галлюцинация. Сны. Помнишь, что мне снилось на Ганимеде?

— Это были не женщины.

— Уж лучше бы женщины.

— Уж лучше бы нет. — Отрезала она и напрыгнула на меня, не желая слушать дальше.

Ей наскучило болтать. Господи, какая удивительная женщина, а ведь, говорят, серьезный ксенобиолог, доктор Жанна Бови. Непостоянна как… С чем положено сравнивать? Пусть как облака. Только не ганимедийские, ибо нет ничего во Вселенной постояннее их. Пусть земные. Она ведет себя как девчонка, хотя старше меня вдвое или втрое. Или вчетверо. Мэгги скрипела на Ганимеде, что сгодится Жанне во внучки. Да-да, чудеса по восстановлению биологических тканей, процедура обновления, все такое прочее. Когда-нибудь предстоит и мне.

Или она обыкновенная, и многие женщины такие же, а у меня неверные представления о них? Собственно, откуда бы взяться верным? Я избегал личного опыта, сколько мог. Женщины слишком отличаются. Они другие, я понял это еще по девочкам из интерната и всегда старался держать дистанцию. Женщины и змеи — предмет моего невольного страха. И самое опасное в них, вероятно, то, что когда приближаешь к себе, перестаешь бояться.

Снег шел из чистого неба.

Кристаллики льда едва различимыми крупинками оседали на рукава скафандров. В розовой утренней вышине привычно скользил бледный серп Фобоса, а Деймос, его неторопливый брат, яркой звездой замер у самого горизонта.

Мы стояли на краю летного поля, держась за руки, как дети младшей группы: Жанна, Мэгги и я. Неуклюжий Жак самоотверженно боролся с панорамной камерой. А всего-то надо — настроить задержку, поставить на землю и отойти — сама подпрыгнет на нужную высоту и щлепнет стереоснимок в лучшем виде. Но нет, конечно, господин Мессье споткнулся, камера, кувыркаясь и подскакивая, полетела по ребристым плитам космодрома Нового Байконура. Жак поскакал за ней семеняще-прыгающей походкой, по дороге упал, запнувшись за собственную ногу. Мэги с Жанной хохотали, а я почувствовал вдруг, что это скоро кончится. Никогда уже не стоять нам больше вот так, вчетвером, под крохотными снежинками, падающими с безоблачных небес. Словно перевернулась пыльная страница древней бумажной книги, отделив целый пласт прошлого от новой, еще незнакомой, но уже пугающей реальности. И на миг, пока эта страница переворачивалась, все вокруг замерло и стало ненастоящим, медленным, невесомым и едва осязаемым, но в то же время таким тяжелым, что невозможно сдвинуть. Так бывает иногда во сне перед самым пробуждением: Жак, поймавший, наконец, камеру, дергающая меня за руку Жанка, пузатый, желтый заправщик, важно выруливший из-за дюны, серебряная присыпка из снежной крупы на зеленоватом пластобетоне, мое собственное дыхание… Снимок панорамной камеры. Она щелкнула-таки нас. И потом я долго разглядывал этот кадр — в уменьшенном виде, и в реальную величину — я пытался понять, что же тогда случилось, почему я почувствовал это.

Залетной ракеты на космодроме, конечно, не ожидалось, и мы погрузились в вахтовку, развозившую аппаратуру и исследователей по местам проведения работ. Обычный колесный быстроход, в народе называемый «стрекач». Он не отличается хорошей проходимостью или грузоподъемностью, но зато развивает по каменистой пустыне скорость до полутораста километров в час. Конструкция подвески и своеобразное устройство колес позволяет этой штуке плавно катиться даже по местности, заваленной довольно-таки крупными булыжниками. При наезде на камень «колесо», форма которого больше напоминает шестеренку, упруго прогибается вовнутрь, «обтекая» препятствие, и быстроход несется по бездорожью почти как по гладкой поверхности.

Шустрее только хоппер, но Жанка отказалась категорически: от плавных затяжных прыжков ее мутит. Понятно, есть средства и от этого, живем не в каменном веке, но оба хоппера ушли в дальнюю заброску и должны были вернуться лишь через несколько дней. В общем, выбор отпал сам собой.

Мимо пробегали каменистые поля и дюны, застывшие селевые потоки, мелкие кратеры и кратеры покрупнее… Дюны, каменные поля, кратеры, кратеры… Жанна проспала полдороги на моем плече. Уже к вечеру, в темноте, при свете фар стрекач сбросил скорость. Нас ждала ночная пересадка.

Яркий свет прожекторов. Черное небо. Поблескивающие ангары, похожие на цилиндры, разрубленные вдоль, густые провалы теней между ними. Какие-то роботы, разгружающие караван, мигающий огонек высоко и чуть в стороне.

Восточная Амазония, транзитная станция. Заботливые дежурные уложили нас на несколько часов в гостинице для персонала, но еще до рассвета мы снова были на ногах, топтались на перроне монорельса. Экспресс выскочил из тоннеля, плавно тормозя. Принял нас, и тут же начал набирать скорость.

Вскоре мы снова спали и открыли глаза уже на подъезде к Фарсиде.

На перроне вместе с лучами солнца нас встречала давняя знакомая Жака, заместитель начальника Верхней станции, палеонтолог, профессор Сарита Деви. Она долго извинялась, что не сможет сопровождать нас в экскурсии по Олимпу, как собиралась, срочные дела требуют ее немедленного отъезда. Но без опеки мы не окажемся, нами займется доктор Эон Стравинский, гляциолог.

На встречу со Стравинским Мэгги и Жак не вышли. Возможно, они проспали, или, что скорее, едва освоившись в номере, продолжили работу над какой-нибудь наиважнейшей версией происхождения космических птиц из минералов-алюмосиликатов (надеюсь, они никогда не услышат этой шутки, иначе не сносить мне головы). Если Мэгги погружается в процесс, вытащить ее сможет только новый Большой Взрыв.

Хорошо, что я — существо дисциплинированное, иначе мы так и не выбрались бы из постели, а доктор Стравинский не дождался бы нас.

Звучное имя и фамилия принадлежали невысокому, худому и слегка суетливому брюнету с удивительно добрыми глазами, в которых, казалось, застыло выражение легкой растерянности. Вняв уверениям, что господина Мессье с дамой пока лучше оставить в покое, он покивал и предложил нам прогуляться на обзорную площадку Верхней станции. Конечно, мы с радостью согласились, и уже через полчаса наслаждались зрелищем, от которого захватывает дух.

С вершины Олимпа до неба — рукой подать и в прямом, и в переносном смысле. Высочайшая гора Солнечной Системы, названная в честь обители греческих богов, вознеслась или, скажу прямее, вспучилась над поверхностью Марса гигантским литосферным прыщом на добрых двадцать шесть километров в высоту и более чем на пятьсот — вширь. Всей своей устрашающей громадой она напоминает о бурном тектоническом прошлом Красной планеты, о временах, когда небесный огонь сошел на цветущий мир, взмахом раскаленной палицы распотрошил недра и выпустил из темных глубин заключенных там титанов. Следствие давнего события — глубокий разлом, рассекающий лицо Марса. Если смотреть с орбиты, он напоминает плохо сросшийся шрам. Это — Большой Каньон, долина Маринера, но следовало бы называть его воротами Тартара ради мифо-планетологической справедливости.

Земные титаны, как известно, потерпели поражение в битве с богами-олимпийцами. На Марсе события развивались иначе. Удар астероида, заставивший лопнуть каменные покровы планеты, уничтожил все дышащее, прыгающее и плавающее, растущее и цветущее на огромной площади, смел плодородные почвы и выплеснул воду из озер и океанов, часть ее испарив. Энергия удара, перераспределившись в недрах, привела к образованию огромных вулканов, наполнивших атмосферу пеплом и удушливыми газами. Крупнейшим из них был Олимп. Но молодые боги так и не сошли с него для битвы. То ли испугались противостоящей силы, то ли так и не родились. Много дней шел черный дождь, а когда вновь наполнились водоемы, небо оставалось сумрачным, поскольку пыль, витавшая над водяными тучами, не оседала, но растеклась в вышине подобием щита, возвращая в космос и без того скудный свет далекого Гелиоса. Резко возросло альбедо — отражающая способность атмосферы.

Марс засверкал сильнее в ночном небе Земли. Возможно, он даже временно затмил Венеру. Но для самого Марса этот свет означал холод и смерть: океаны, поддерживавшие климатический баланс, замерзли, а остатки флоры и фауны, выжившие в катаклизме, погибли. Кроме того, значительная часть атмосферы была потеряна в результате удара астероида, и после того, как вулканы закончили извергаться, давление воздуха продолжило падать, а состав его изменился.

Вскоре это был уже совсем другой Марс. Когда давление упало настолько, что вода больше не могла течь, она стала переходить изо льда прямо в пар и обратно, минуя жидкую фазу. И поверхность планеты превратилась в занесенные пылью с песком ледяные и каменные просторы. Мертвые просторы, где еще так недавно кипела жизнь.

Олимп, на вершине которого мы стояли, поднимался над мертвым Марсом, подобный гигантскому надгробию — великан, уничтоживший мир и навек окаменевший.

Я оглянулся.

Жанка улыбаясь, щурилась на солнце. Ее волосы горели медью и золотом сквозь прозрачный пластикон шлема. У наших ног под густо-фиолетовым полуденным небом лежало верхнее плато Олимпа, горизонт скрывался в мутной розовой дымке.

— Видимость так себе, — раздался голос Стравинского, — а, бывает, станцию Кравника отсюда видно.

Гляциолог смотрел на меня и как будто ждал ответа.

— Далековато… — протянул я, не имея, на самом деле, ни малейшего понятия, где она.

— Ну, мелочей-то не видно, — рассмеялся Стравинский. — У них оранжерея сверкает, как раз в полдень, обычно, во-он там. А сейчас дымка. Но, все равно, глядите, красота-то какая…

Он распахнул руки, словно пытаясь обнять Олимп, и я вдруг ощутил, насколько гляциолог влюблен в Марс — во все эти голые обрывы, осыпи и кратеры, каменистые пустоши и каньоны, пересохшие русла рек, занесенные кремнеземом ледники, остроконечные глыбы базальтовых обломков, поутру припорошенные инеем. Он любит эту мертвую планету, это кладбище, нашел себе место во Вселенной и счастлив, а я? Если ни Земля, ни Ганимед не стали мне домом, суждено ли прижиться здесь?

— Скажите, доктор Стравинский, а как вы смотрите на преобразование? Я в контексте Марса… — вопрос пришлось уточнить, и недоумение в глазах гляциолога сменилось возмущением.

— Да что вы, бог с вами, доктор Джефферсон, какое может быть преобразование на Марсе?! Марс — заповедник, уникальный край, и геологи, и мерзлотоведы, и еще археологи теперь… Нет, немыслимо! Да и зачем? Мало им Галилеевых спутников?

Он говорил возбужденно и горячо, твердо уверенный в своей правоте.

Жанна хмыкнула:

— А зачем? А, вправду, Пол, зачем? Что нам, Земли мало? И Ганимед могли не трогать, я так считаю. Ледники были чудесные, подледный океан, а вышла страна вечных муссонов, голые мокрые скалы…

Жанка неодобрительно качнула головой, а я скрыл улыбку, вспомнив рассказ об Индии, куда родители затащили ее в детстве, отправившись в отпуск не в самый подходящий сезон. Конечно, она утаила, сколько лет назад это произошло.

— Не, я не против муссонов! — продолжала Жанна. — Но за ними не обязательно лететь через пол-Солнечной. Ну, сделаем теперь из Марса вторую Землю, толку-то? Только прыгать будет легче, притяжение меньше. Но зато больше никогда-никогда не увидим ничего из этого…

Она распахнула руки в точности также как, минутой ранее, Стравинский, и моя улыбка вырвалась-таки на свободу.

— Возможно, вы правы, — я поймал ладонь Жанки и сквозь перчатку почувствовал ответное пожатие. — А не спуститься ли нам перекусить?

— Давайте в главный корпус, — кивнул Стравинский.

Мы двинулись обратно, а я, ведя Жанну под руку и поглядывая на ее задорный носик, думал, что нередко бываю почти согласен с натуралистами: мол, не нужно ничего менять, коли оно таким создано природой. Но, как обычно в такие моменты, мне вспомнились глаза Лиен, и я опять укрепился в противоположном мнении: Марс предпочел бы жить, а не украшать своим окаменевшим и красиво шрамированным телом музей истории землян. По крайней мере, его древние жители хотели бы видеть планету живой.

Но, разумеется, вслух я это говорить не стал. Не имею привычки лишний раз обозначать свою позицию в заведомо несогласном окружении, тем более, если в числе несогласных — близкий мне человек. Умнее промолчать.

Мы быстро спустились на уровень метеостанции, а оттуда уже фуникулер доставил нас к главному зданию. Слева белел купол обсерватории, а дальше, в глубине кальдеры просматривалась часть гигантской окружности строящегося радиотелескопа — ряды антенн, нацеленных в зенит. Когда его закончат, «система из лунного и марсианского радиотелескопов позволит заглянуть в самые заветные и скрытые от нас до сих пор глубины космического пространства» — так обещают в Главных Новостях Системы. Вот вам и музей.

Совместный прием пищи — одна из самых старых и устойчивых человеческих традиций, и, будь я прямоходящим жуком-индивидуалистом с какого-нибудь Регула, непременно нажужжал бы в свой сетевой журнальчик статью, а то и опубликовал бы полновесный трактат о забавных привычках приматов.

Сам я не исключение, тоже испытываю тягу к коллективной трапезе и отдаю должное объединяющей силе дружно смыкающихся и размыкающихся челюстей, чарующему звяканью столовых приборов и звону хрусталя с винтажным «Бордо». Мысль о том, что мы, хоть такие разные, некоторое время способны единодушно и искренне делать одно общее дело, греет мне душу и, признаться, искренне умиляет. Я люблю смотреть на Жанну, уминающую бифштекс и не перестающую стрелять глазками, мне нравится сосредоточенность Стравинского, аккуратно расчленяющего громаду марсианского абрикоса, плода Олимпийской теплицы, я испытываю даже нечто вроде уважения к собственным рукам, умело выдавливающим томатный соус на банальные спагетти. Томаты, к слову, тоже растут на местных плантациях, но этот соус, судя по маркировке, с Земли…

— А доктор Мессье и его дама присоединятся к нам? — Стравинский уточнял состав группы для экскурсии в глубины Олимпа, в Восточное жерло.

Жанна вопросительно взглянула на меня. Я пожал плечами:

— Момент…

Коммуникатор заморгал в ожидании подтверждения вызова. Над столом повисла тишина, а затем появилась полупрозрачная голова Мэгги, кивнувшая каждому из нас.

— Доктор Эон Стравинский, планетолог, гляциолог, доктор Маргарет Боровски, планетолог, минералог. — Представил я их друг другу.

Стравинский вдруг оживился:

— Наслышан о вас, мадам, всегда с любопытством слежу за вашими публикациями…

— Видела ваши работы, доктор, особенно по ледникам на Земле Меридиани. Очень познавательно. Меня как раз интересовали эти гематиты, и ваше предположение об их осадочном генезисе, признаюсь, сначала вызвало у меня улыбку, но когда я ознакомилась с аргументами… Что могу сказать? Только «браво»!

Мы с Жанной переглянулись, она прыснула в кулачок и пнула меня под столом, а я с невероятным трудом подавил улыбку и поднял руки:

— Господа и дамы! Прошу минутку внимания! Проблемы планетологии мы можем обсудить чуточку позже, и я тоже с радостью присоединюсь к дискуссии. Но звонил-то я вот зачем. Скажите, Маргарет, вы с Жаном составите нам компанию? Мы собирались залезть под Олимп, поглазеть, что да как, говорят, там сногсшибательные пещеры… Вы с нами?

— Ах, простите, Пол, вечно я увлекаюсь, ну да вы меня знаете, — лицо Мэгги изобразило что-то отдаленно напоминающее сожаление. — А когда надо быть?

— Завтра в семь вечера.

— Придется поднатужиться… Я потороплю мужа, Жак очень неповоротлив, когда появляется тема. Просто-таки зависает на этих своих плоских червях, представляете, откопали второй местный вид, живут в трещинах, где скапливаются пары воды, на глубине около ста метров, в пещере, конечно…

— Постарайтесь, Маргарет, прошу вас. — Я улыбнулся. — Мы уже второй день на Олимпе, а вы так и не добрались даже до смотровой площадки. Оттуда вид просто прекрасен, да, Жанк?

Да обалденный, вообще! — подхватила Жанна, — Мэгги, милая, бросайте свою конуру, хватай Жака и айда с нами! Стравинский, зовите ее немедленно!

Жанна схватила оторопевшего гляциолога за руку, и он неуверенно промямлил:

— Да-да, очень будем рады, пожалуйста…

— Договорились, — подмигнула голова Мэгги и исчезла.

Я мысленно усмехнулся. Жан и Мэгги стоили друг друга, и можно долго спорить, кто из них более увлекающаяся натура. В свое время Марков, наш начальник станции на Ганимеде, строго приказал мне внимательно следить за ней и силой затаскивать в аэрокар в случае опасности, невзирая на крики типа «Пол, еще минутку, тут такой удивительный…».

— Возможно, они успеют, — пожал плечами я. Ну, а что еще оставалось делать?

— Но мне надо согласовать состав группы, зарегистрировать… — Стравинский выглядел слегка обеспокоенным.

— Так согласуйте всех, а если не успеют, вычеркните, и пойдем без них.

— Да-да, разумеется…

Определенно, Жанна произвела на ученого сильное впечатление. Моя Жанна. Непредсказуемая, пылкая, нежная, нетерпеливая, изящная, иногда резкая до грубости. Слово «моя» грело и щекоталось в груди, и я еще раз повторил его. Жанна, будто услышав, скорчила рожицу и едва заметно кивнула в сторону выхода.

Мы распрощались с гляциологом, договорившись встретиться здесь же в обед.

В гостевом номере мы включили проектор и словно бы оказались на той же смотровой площадке, что и днем, только без скафандров. Только солнце уже клонилось к горизонту, оставляя за предметами длинные тени. Прелесть такой проекции в том, что все остается на местах: кровать, стол, кресла. Исчезают лишь потолок и стены. Только когда подойдешь вплотную, они появляются как по волшебству.

Жанка исчезла, растворившись за невидимой для меня дверцей душевой, долго плескалась и, выскочив голой и мокрой, приняла позу гордой Артемиды с воображаемым луком в руках. Учитывая окружающую панораму, а также автоматически расстелившуюся кровать, выглядело это сногсшибательно. Прошло уже много лет, но тот закат на Олимпе всплывает перед моим мысленным взором во всех подробностях, будто отпечатанный в кристаллах памяти. Воспоминание несет одновременно радость и боль, и я сомневаюсь, что время, пожирающее все вещи, способно отнять у меня это, разве что вместе со мной.

«Если бы знать тогда, что других вечеров у нас не будет, если бы…», — говорю я себе и не нахожу ответа на собственный же вопрос: «И что? Что ты мог сделать?»

Так или иначе, тогда мы уснули лишь под утро, убаюканные то ли быстрым бегом Фобоса, то ли яркой зеленоватой точкой Земли, то ли усталостью. Открыв глаза при свете дня, я увидел, что Жанна уже встала и сменила интерьер на обычный гостиничный. Она была решительно настроена поднять меня в кратчайший срок, мы уже опаздывали к обеду.

Заметив, что я продрал глаза, она с разбегу плюхнулась на меня, ее хрупкое тело при марсианском тяготении казалось пушинкой.

Жанка прижалась щекой к моему плечу и громко, серьезно спросила:

— Ты ведь любишь меня, Пол?

— Да, — ответил я.

— И мы всегда будем вместе?

— Да, — ответил я снова.

И видят звезды, я не солгал ей ни разу.

На удивление, Жан и Мэгги не опоздали. Кроме уже знакомого нам Стравинского к группе присоединились трое студентов из Шанхая, проходивших дипломную практику на Марсе: две миниатюрные девушки-китаянки и парень, тоже китаец, но рослый даже по американским меркам.

Первую часть пути мы проделали на транспортной многоножке, идеально подходящей для движения по однотипным лавовым тоннелям, кое-где расширенным проходчиками. Многоуровневая сеть вулканических пещер, на объемной схеме которой наш транспорт представлялся маленькой зеленой мушкой, выглядела весьма внушительно.

Одна из китаянок оказалась вулканологом, и мы быстро нашли общий язык после того, как прозвучала моя фамилия.

— О! Так вы и есть тот самый доктор Пол Джефферсон! — В темно-карих, почти черных, глазах студентки распахнулись бездонные колодцы почтения, заманивая в свою глубину. Черпать их не перечерпать… Странный взгляд. После Ганимеда незнакомые женщины все чаще смотрят на меня так. Интересно, почему?

Сколько я слышал и читал о вас, женские глаза! Мрак тайны, завеса уловок и обещаний, податливость и уклончивость, незамутненная реализация свойства «инь». Но однажды профессор Марков разъяснил мне их сакральный смысл на примере русской песни «Очи черные».

«Вы знаете, Пол, — поведал он мне тогда, — песня очень старая. Ее трудно понять, не зная истории, не чувствуя русского духа. Понимаете, Пол, раньше в России очень много пили водки. Было даже выражение: допиться до черных глаз. Это как напиться уже до чертиков, но еще не до белой горячки. Напивались и требовали петь. Поэтому была традиция: на попойки звали цыган, ну и, вообще, артистов, чтобы пели и плясали. А песня об очах черных, об их коварном огне, после третьего стакана трогала душу каждого. Ну, еще бы, он видел в ней как в зеркале себя и свой порок. Свою ненависть и любовь к водке. Тьма и огонь. Грех и расплата. Это уже потом придумали, будто песня о женских глазах. На самом-то деле, Пол, она философская, о загадке русской души. В ней вопрос, зачем сами себя мучим. И парадоксальный ответ — потому что. Вот так и глаза эти женские, просто тема для болтовни после обеда, если поговорить больше не о чем».

Глаза китаянки были похожи на черные агаты. Если смотреть в них, видно только собственное отражение, но под ним угадывается бесконечность. Я об агатах. А глаза как глаза.

Но удовлетворение все же кольнуло меня: никак не привыкну, что, услыхав фамилию Джефферсон, теперь все чаще вспоминают не родителей, а сына.

Ее звали Ли Юби, она была родом из Нанкина и с рождения мечтала о космосе. Родители не слишком радовались выбору дочери, но первобытные времена беспрекословного подчинения старшим давно канули в Лету, и девочке не препятствовали выбирать судьбу самостоятельно.

Мы болтали о том, о сем, поглядывая на скучное однообразие гладких стен и куда более занимательные реконструкции извержения, проецируемые в кабине и комментируемые Стравинским, как вдруг я заметил странно застывшее выражение на лице Жанны. Она поняла, что я смотрю на нее, и отвернулась.

Ну что опять не так?

Настроения моей Жанки — как осенний ветер — никогда не знаешь, куда и с какой силой дунет через секунду.

Мы продолжали скользить по шахтам и пещерам, вырывая древний камень стен из тьмы лучами прожекторов — и всего мгновением позже он снова исчезал из бытия за нашей спиной. Со стороны многоножка, наверное, напоминала дракона или гигантскую змею. Если бы здесь жили гномы, мы перепугали бы их до смерти. Юби болтала о Гавайских щитовых вулканах, метановых гейзерах Тритона и вулканической активности на Ио. Я вставлял фразу-другую, а впереди нас «господин Мессье со спутницей», как их назвал недавно гляциолог, спорили о чем-то своем, яростно размахивая руками.

Жанна молча сидела рядом.

Наконец, мы остановились.

— Прошу покинуть борт! — Капитанским жестом Стравинский приложил руку к шлему и, выждав пару секунд, распахнул люк.

Мы выбрались на широкую ярко освещенную площадку. Я подал Жанне руку, но она не заметила.

— Господа! — Стравинский указал на гладкую стену перед собой. — Мы почти достигли нижней границы системы естественных пещер и находимся на глубине около четырех километров. Конечно, есть ходы и глубже, но туда мы не полезем. Вместо этого воспользуемся лифтом и всего через несколько минут окажемся в самой большой ледяной полости на Марсе. Наверняка вы слышали о ней, это Залы Олимпийцев. На самом деле там не один, а десятки залов, самый крупный из которых около ста пятидесяти метров в высоту…

Стена, на которую указывал наш самодеятельный экскурсовод, распахнулась, и мы вошли в лифт, тут же начавший опускаться. В животе возникло знакомое ощущение невесомости, и вспомнились слова великого Барбозы: «Лишь кажется, что мы летим от планеты к планете, но тело не обманешь — на самом деле, мы невесомы, потому что падаем, и эта правда познается в полной мере, если не включаются тормозные двигатели».

Спуск закончился также неожиданно, как начался. В тело вернулся полный марсианский вес, двери разъехались в стороны и мы вошли в тоннель, пробитый во льду. Через полсотни шагов он закончился, и нам открылась фантастическая картина. Подсвеченный в разных местах мощными лампами огромный ледяной зал сверкал, как богато украшенная новогодняя елка, переливаясь тысячами огней. С высокого потолка свешивались мощные сталактиты, сливаясь в толстые, жилистые, или, напротив, будто резные, ажурные колонны, своим существованием крича любому планетологу о хотя бы эпизодическом присутствии здесь жидкой воды. Инеевые бороды и снежные наросты, напоминающие тончайший мох или заросли гигантской белой плесени, обрамляли ледяные скалы. Я уже видел такие во время своей подземной одиссеи по марсианским пещерам, но здесь завораживали масштабы. На одном из участков покатая стена пещеры обросла снежным «мхом», длина отдельных ниточек которого достигала полуметра. Слабое движение разреженного воздуха, вызываемое нашими шагами, колыхали эти неустойчивые, хрупкие дебри, поэтому мы старались держаться подальше, только бы не разрушить красоту.

«Как же, все-таки, разительно туристическая прогулка отличается от борьбы за выживание» — мысленно убеждал я себя, с некоторым стыдом вспоминая собственные выходки по отношению к редкостям в марсианских глубинах, и старался наступать особенно осторожно.

— Это зал А, первый из залов Олимпийцев. Он, между прочим, не самый большой по площади, но зато самый высокий, — Стравинский со значением поднял вверх палец в рифленой перчатке.

Юби держалась подле меня, восторженно оглядываясь по сторонам. Иногда мы обменивались репликами. Жанна шла рядом с Мэгги, шагах в двадцати впереди. Все-таки, что-то с ней происходило странное, выглядела она как-то уныло или обижено, но было бы с моей стороны невежливо и даже, пожалуй, грубо и глупо прерывать общение с практиканткой только для того, чтобы разобраться в причине очередного женского каприза. Так что я держал лицо.

Два других студента чуть отстали.

Мы проходили зал Е, когда это случилось. Освещение здесь заметно слабее, и хотя, в принципе, можно обходиться без фонарей, мы включили широкофокусный прожектор, чтобы лучше видеть скрытые в полутьме прелести олимпийских глубин. Думаю, из-за яркости прожектора опасность стала заметна слишком поздно.

Я ощутил что-то, возможно, движение сзади, и быстро обернулся. Про такие случаи говорят: «почувствовал спиной». Не помню, чтобы раньше испытывал подобное — срочную необходимость вмешаться в нечто, еще не начавшееся, но должное произойти вот-вот вблизи меня.

Краем глаза я увидел падающую с неба тень. Никакого неба, конечно, не было, и не тень, а огромная льдина, как потом мне объяснили, оторвалась от потолка зала и устремилась вниз, влекомая тяготением. Будь здесь светлее или повыше, не гори прожектор, опасность не захватила бы нас настолько врасплох. В конце концов, ускорение свободного падения в два с лишним раза меньше, чем на Земле. Но в момент, когда я обернулся, стало предельно ясно — им конец, обоим шанхайским практикантам, топавшим сзади и еще даже не заподозрившим угрозы.

Время остановилось, а в моей голове появился быстро вращающийся ртутный шарик. Я видел его не глазами, а как бы непосредственно, сразу в объеме, со всех сторон. Шарик крутился быстро, но я видел все, что он отражает, причем картинки не искажались формой шарика и были такими же объемными. Вот я, быстро присев, прыгаю в сверкающую солнцем янтарную воду, и на миг зависаю над волной вместе с высоко парящим Фобосом. Вот я же, вытянув руки, лечу над каменистым, заиндевелым полом зала Олимпийцев, секция Е, нацелив кончики перчаток в ничего не понимающих студентов, глаза которых только собрались округляться от удивления: «уважаемый доктор Джефферсон сошел с ума?!» Вот мы с Катей кувыркаемся в белом коралловом песке, она оказывается сверху, и у нее лицо Лиен. Вот две фигуры в скафандрах отлетают, отброшенные моим ударом, хотя я едва коснулся их, продолжая лететь вперед…

Я неуклюже кувыркнулся или, скорее, шлепнулся через голову, поскольку скафандр не дает нормально согнуться, повалился на спину и увидел, как из полумрака медленно и величественно выпал серый, местами поблескивающий, ледяной блок размером с четырех меня. Так же неторопливо он ударился об пол, раскололся змеями трещин, выбросил множество острых осколков…

Сквозь него, но как бы внутри себя, я смотрел на останавливающийся ртутный шарик, отражающий Катино лицо в холодной стене пещеры. Время сорвалось в галоп: как в ускоренном воспроизведении пролетели мимо осколки, взвыла запоздавшая сирена, подбежали люди, Жанка впереди всех — ее глаза пылают, она не может потерять меня, любой ценой я должен жить — так написано в них. Она кричит от радостного понимания, что я невредим, и, стоит подняться на ноги, бросается мне на шею, забыв о скафандре.

Все целы, переводят дыхание, осматривают стены и потолок, водят лучом прожектора, едва не ставшего роковым…

И тут я понимаю, что не мог заметить эту льдину. Кровля здесь нависает достаточно низко, невозможно успеть обернуться, прыгнуть, пролететь несколько метров, оттолкнуть, перевернуться, упасть на спину и наблюдать, как она падает. Выходит, я знал, что она упадет, еще до того, как падение началось. Разве это нормально?

Открытие не на шутку взволновало меня, и я довольно-таки рассеянно отвечал на похвалы и благодарности, жал руки и кивал Жанке, не отходившей ни на миг. Понятно, мое поведение списали на шок. Но я-то знал причину. Вернее, две причины.

Вторая происходила от смятения, оставшегося от пронзившего меня острого чувства тоски по Кате Старофф. Это было нехорошо. То, что я, будучи с Жанной, любил Катю. И то, что я, любя Катю, был с Жанной. И наоборот, в любой перестановке — все это было нехорошо и должно было непременно плохо кончиться, как бы долго я ни гнал от себя предчувствие, какие бы ни выдумывал исходы и комбинации… Ни одна из моих женщин не потерпит, чтобы я принадлежал кому-то, кроме нее, поэтому я должен скрывать их друг от друга, сколько хватит сил и ловкости, это единственный выход. Но это нехорошо.

Первая же причина жила во мне всегда, ища возможности взорваться: это страх, что я не такой, как все, страх ненормальности, сумасшествия, чужеродности. Нормальные люди не видят спиной падение еще не оторвавшейся от потолка глыбы, не проваливаются в, не знаю даже, вымышленное или настоящее прошлое чужой планеты, они не слышат голоса дождя и не ощущают чудовищ, проснувшихся на дне оттаявшего океана.

Экскурсию, разумеется, тут же прервали, мы вернулись на базу и, вроде бы, приключение завершилось наилучшим образом, но я был глубоко несчастен.

История с геройством доктора Джефферсона получила быструю и широкую огласку. Ее даже показали в минутном фрагменте Главных Новостей Солнечной, причем произошло это еще до того, как мы успели вернуться в номер.

Я рухнул в кресло, Жанка плюхнулась мне на колени, обвила руками шею и принялась быстро и часто целовать. В эту секунду зазвонил коммуникатор, и я рефлекторно принял звонок…

— Пол, милый, ты цел?! В новостях черти что… — голос Кати оборвался.

Они смотрели друг на друга с полминуты: одна — сидя на моих коленях, другая — за многие миллионы километров отсюда, с Земли. В иной момент такое проявление чувств по коммуникатору мне было бы очень приятным, но сейчас я не знал, куда бежать.

Катя молча отключилась. Жанна медленно встала и влепила мне звонкую пощечину. Потом, словно подумав, добавила еще одну и выбежала из номера.

Они ушли, а я остался сидеть в кресле — доктор Пол Джефферсон, свежеиспеченный герой, надежда науки и все такое прочее. Я чувствовал себя маленьким брошенным ребенком, которому только что сказали, что родители уже точно никогда не придут, потому что они умерли. И если бы Жанна или Катя смогли ощутить это тогда, все, наверное, вышло бы иначе, потому что они обе любили меня и были, я уверен, действительно были хорошими и не желали никому зла. Но, похоже, неспособность человека прямо воспринимать эмоции других, даже самых близких, в очередной раз вывернуло мою жизнь наизнанку. Я любил двух женщин и минуту назад потерял обеих.

Это опустошение настолько захватило меня, что отступил даже страх ненормальности, засевший в подкорке с раннего детства и вновь пробужденный сегодняшними событиями. Не вставая с кресла, я заснул и спал, похоже, часов пятнадцать, не слыша звонков коммуникатора.

Когда я проснулся, солнце давно село. Полтора десятка пропущенных вызовов, половина — от Мэгги. Странно, что она не вломилась в номер… Хотя, конечно, да, они же все думают, что мы здесь с Жанкой, отключили прием…

Это «мы» разлетелось как древний и бесконечно ценный хрустальный бокал, неловкой рукой сброшенный со стола на мраморный пол. Такие осколки жалят вечно, если верить классикам. Впрочем, эти же классики писали, что время залечивает раны и пожирает все вещи. В любом случае, что мне было делать? Оставаться с ней на Ганимеде и бредить Катей? Бросать Катю и возвращаться к внезапно нагрянувшей Жанне? Оттолкнуть ее, простившую мое бегство, а, по сути, предательство, и оставаться верным Кате?

Моя голова шла кругом, и я все более укреплялся в мысли, что женщины — зло, и что не зря, ох, не зря я избегал их большую часть сознательной жизни, что не страх это был и не комплексы, не чрезвычайная чувствительность и уязвимость моей души, а разумная, пусть не осознаваемая правильно, осторожность.

«Да, сэр! Я хочу в космос, сэр!» — вспомнил и криво усмехнулся. Было, но не спасло. А ведь я почти поверил людям. Сначала бескорыстная мамаша-Мэгги, потом раскаявшийся подлец Жан, шутник профессор Марков, как мне казалось, дружески относившийся ко мне, Жанна, Катя… Я поверил людям, допустил их в себя, но теперь знаю — чем ближе человек входит вовнутрь, тем сильнее боль, которую он способен причинить, и тем мучительнее пустота, остающаяся после него.

Я сидел в гостевом номере почти на самой вершине горы своей мечты, марсианском Олимпе, находился на взлете карьеры и в лучах славы, но одновременно падал в бездонную пропасть раскаяния и разочарования в людях. Нет, я не разлюбил их, этих роковых, мучительных, но так необходимых мне женщин. Я не возненавидел Жака и Мэгги, хотя меньше всего на свете хотел бы встретить их сейчас. Пожалуй, даже столкнувшись на улице какого-нибудь земного городка с профессором Марковым, Сильвией или Надиром, я перешел бы на другую сторону, сделав вид, что не узнал.

Может быть, детские психологи были правы, и во мне с младых ногтей поселилась какая-то форма безумия? Поселилась с тем, чтобы вырасти и настигнуть теперь? Я не знал наверняка, но боялся этого, боялся, что моя болезнь прогрессирует. Помимо остро вспыхнувшего недоверия к людям, я ощущал также, что вольно или невольно могу представлять для них опасность. Да, вчера я спас двух студентов, но не сделаю ли я завтра что-нибудь прямо противоположное? Ведь я не успел подумать, даже попытаться осознать происходящее, словно бы чужая воля толкнула меня к действию. Чья эта воля? И куда она толкнет меня в следующий раз?

Коммуникатор моргнул. Определив, что я не сплю, он сообщил, что получена запись от доктора Маргарет Боровски. Помявшись, я все же решился посмотреть. Мэгги выглядела обеспокоенной и озадаченной:

— Пол, коммуникатор говорит, что ты спишь. А Жанна улетела. Сказала, что должна срочно отбыть на Ганимед, сейчас она, наверное, уже на пути к Фобосу. Что случилось, Пол? Мы можем чем-то помочь? Звони!

Это «мы» добило меня окончательно. Оно включало в себя Жака и Мэгги, подразумевало нечто единое и неделимое, как бы в противовес расколотому на части мне. Смогу ли я хоть когда-нибудь с такой же легкостью сказать такое же «мы»? Нет уж, достаточно.

И я оставил ей сообщение, пометив к отправке с задержкой на три часа. В записи я улыбался, врал, что все в порядке, извещал, что должен срочно уехать и надеюсь на скорую встречу.

Куда ехать, я пока не решил. Эпсилон Эридана? Лет пятьсот туда и столько же обратно меня вполне устроят, жаль, транспорт забыли подать…

Луна? Тритон? Япет? Церера?

Но что-то держало меня здесь, невидимым якорем пригвоздив к планете. Что же, Марс велик, станций на нем достаточно, а мой ранг — лично мой, безо всяких влияний лидер-инспектора КК — позволяет объявить свободный поиск и целый стандартный год не отчитываться ни перед кем.

Я неспешно собрался, зарезервировал место в экспрессе, по счастливой случайности отходившем уже через полтора часа, и перебрался в зал ожидания. Круглосуточные марсианские новости все еще вспоминали историю в залах Олимпийцев, показывали мой гордый профиль и героический фас. Подающий надежды молодой талантливый ученый и так далее, снова по кругу.

И тут же коротенькое сообщение: завтра стартует рейс к Юпитеру, пассажирам предписано за шесть часов до отлета прибыть и зарегистрироваться в космопорте Фобос-Главный. Конечно, Жанка улетит на нем, скорее всего, она уже там. И я непроизвольно задрал голову, пытаясь разглядеть через крепкие сиплексные стены несущуюся по небу маленькую марсианскую луну. Имя ей Фобос, то есть Страх, и страх терзал меня. Я представлял Жанку, сидящую в таком же вот зале ожидания, смотрящую перед собой или неестественно весело болтающую с соседом — чем хуже внутри, тем живее должно быть снаружи, не раз замечал за ней это. Болтающую и украдкой поглядывающую на огромную, нависшую над головой, ржавую планету грозного бога войны. Возможно, именно сейчас она смотрит оттуда, с Фобоса, в очередной раз мысленно прощаясь со мной, и наши взгляды, имей они силу пронзать все, могли бы встретиться… Или она выкинула меня из головы, решив во второй раз уже навсегда покончить со мной?

Как бы там ни было, теперь мы поменялись ролями: она улетала, а я оставался, и меня терзала уверенность, что мы больше не увидимся. Мне хотелось бежать за ней вслед, следующим рейсом или даже успеть на этот, но я не мог придумать, что сказать при встрече. И точно так же меня тянуло на Землю, к Кате, объясниться… Но что объяснять? Что я — неправильный, и не могу выбрать одну из двух любимых женщин? Да станет ли она вообще меня слушать теперь?

«Так не доставайся же ты никому!» — изрек я самоприговор и отчаянно вонзил вилку в котлету. Если судьба мне остаться одиноким и никогда не произнести заклятого слова «мы» — да будет так. А нет — что же, на всякую невосполнимую потерю найдется другая женщина, этому учат классики.

«Третья? — участливо подсказал предательский голос в моей голове. — А Боливар вынесет троих? Или ты уверен, что она поможет тебе забыть?»

«Да!» — твердо отрезал я вслух, чем, похоже, напугал автораздатчик.

«И, вообще, мне все равно!» — не менее твердо, но уже беззвучно завершил я внутренний диалог.

Монорельс утянул меня в тоннель, чтобы через несколько часов выплюнуть на перроне Гамильтона, небольшого научного городка у подножия Альбы. Конечная. Поезд дальше не идет, пассажиры освобождают вагоны. Но дальше мне и не надо. Именно здесь, в Гамильтоне, я намеревался засесть с местной коллекцией минералов недели на две-три, потрогать камни руками, позабивать голову умозаключениями. На собственном опыте убедился: занятие самое подходящее, если хочешь забыть все на свете. Спасибо Мэгги, показавшей мне эту лазейку эскаписта. Спасибо и прощай.

К исходу второй недели я понял, что лекарства нет. Стоило вынырнуть из работы на секунду, как образы памяти или воображения выбивали из меня дух, одним ударом укладывая наповал и заставляя дышать наподобие выброшенной на берег рыбы. Наверное, со временем это пройдет или хотя бы слегка отпустит, но такая мысль — слабое утешение.

Однажды зазвонил базовый коммуникатор лаборатории. Свой-то я отключил.

Полагая, что это кто-то из персонала, я отозвался.

Отозвался и едва не упал. Передо мной стояла Катя. Конечно, не в физическом воплощении, но во весь рост в реальную величину. На ней была официальная форма Контроля, волосы аккуратно собраны в маленький узел.

— Здравствуйте, доктор Джефферсон.

Голос звучал сухо и официально, но внутри меня все задрожало от желания немедленно обнять фантом и, одновременно, бежать прочь. Надеюсь, лицо не выдало чувств.

— Приветствую вас, лидер-инспектор Старофф.

Она казенно улыбнулась. Никто, наблюдая этот разговор со стороны, не смог бы заподозрить, что между нами когда-то что-то было. Так разговаривают с посторонним. Нет, пожалуй, даже — с подчиненными. Радость во мне сменилась гневом. Надеюсь, он также не отразился на лице. В подчиненных у тебя, Катя, я не буду. Наигрались, довольно. Но вслух, конечно, ничего не сказал.

— Есть пара вопросов, которые требуют вашего личного присутствия, доктор.

— Есть вопрос, почему меня должны интересовать эти вопросы, лидер-инспектор.

Бровь Кати слегка поднялась. Браво, мне удалось задеть ее или хотя бы удивить.

— Вынуждена напомнить, мы задействованы в общем проекте, курируемом Комитетом, — холодней ее казенного голоса только жидкий азот.

— Вынужден напомнить, что не обязан работать на Комитет, — пожал плечами я, надеясь, что температура моего ответа не выше. — В настоящий момент я занят в проекте личного поиска, который положен мне по моему рангу и в соответствии с ученой степенью.

Катя промолчала. В ее взгляде мелькнула растерянность. Она смотрела на меня с расстояния вытянутой руки и, одновременно, с такой далекой Земли…

— Пол, я на Марсе. — Бросила она устало, и мои стены немедленно рухнули. — Прилетела специально, чтобы встретиться с тобой. Нам действительно нужно обсудить ситуацию с проектом преобразования. Лично. Или твоя точка зрения изменилась?

Я опустил глаза. Это было ошибкой. Под форменными брюками воображение очень четко нарисовало ноги, так хорошо знакомые мне.

Как ошпаренный я отбросил взгляд в сторону, на спасительные образцы песчаника Аркадийской свиты, с которыми возился последние несколько часов. Лишь через три десятка ударов сердца осмелился поднять глаза и оторопел. С лица Кати на меня снова смотрела Лиен.

С яростным криком, ударом кулака, я выключил коммуникатор.

Сел на пол.

Обхватил голову руками.

«Все-таки я схожу с ума» — билась в ней мысль.

«Я не могу жить без тебя, Катя» — Билась там же другая.

«Откуда опять эта марсианка, какого черта?!» — Истерила третья.

«Все-таки я схожу с ума…» — успокаивала первая.

«Я поеду к тебе» — соглашалась вторая.

«Да и черт с ней, с Лиен, и похуже мерещилось» — поставила точку третья.

Коммуникатор запищал снова, но я не дал разрешения на включение.

Однако он включился. Черт знает, что творится с этой техникой.

— Пол, успокойся, пожалуйста. — Голос Кати звучал почти нежно. — Мы же не дети.

Я не отрывал взгляда от носов своих ботинок.

— Как ты это сделала? Включила коммуникатор как?

— Пол, ну я же из Комитета… — мне показалось, она готова погладить меня по голове, как делала раньше. Наверное, только показалось. Тем не менее, я встал, вернее, присел на край стола с образцами. Проекция Кати Старофф опять стояла передо мной во весь рост. Как настоящая.

— Послушай, Пол, вопрос вправду очень важный и срочный. И конфиденциальный. Я прилетела бы к тебе сама, но есть еще дела. Пожалуйста, соберись, я пришлю ракету.

Она сказала «пожалуйста». Я ничего не понимал. Сердце билось в грудной клетке как ненормальное. Перед глазами плыли круги. Так не годится, и я взял себя в руки. Распрямился.

— Хорошо, присылай.

— До встречи, Пол.

— До встречи, Катя.

Единственное средство от плохих мыслей — перестать их думать. Все техники психоконтроля в лечении расстройств с той или другой стороны приходят к одному: как вытеснить ненужные мысли, убрать их вообще или заменить другими. Странно, но мне это удалось без труда. Совершенно спокойно я собрал вещи и прилег в своей комнате ждать вызова. Чтобы убить время, смотрел передачи с Земли.

Коммуникатор зазвонил уже через три часа. Крайне удивленный диспетчер просил доктора Пола Джефферсона проследовать к ракетному катеру.

Судя по всему, нам предстояли долгие и сложные разговоры. Разговоры, о которых остальному миру знать не следовало. Потому что мы не просто бывшие любовники, но и единомышленники, и мы хотим запустить величайший проект Солнечной в обход натуралистов.

«Бывшие любовники», — я специально использовал это словосочетание, чтобы сделать себе больнее. То ли подчеркивал «бывшие», то ли несуразность слова «любовники» в применении к нашим чувствам. «Бывшим чувствам», — тут же поправился я, пытаясь убедить себя в отсутствии надежды.

Ракетная тряска с короткой невесомостью и перегрузками закончилась быстро. Знакомая база Контроля гостеприимно распахнула бронированные двери для бывшего узника, пардон, любовника, пардон, коллеги Ее Превеликой Светлости, лидер-инспектора Старофф.

Стыдно, но я совсем забыл о друге. Пожалуй, о единственном друге, оставшемся у меня. Войдя в Катин кабинет, я ужасно обрадовался, встретив его — универсального экспериментального робота по имени Роб.

Он висел у стены в режиме ожидания. Огромный, угловатый и белый, как снег. Механики поработали на славу, он выглядел совершенно новым. На самом деле, наверное, даже лучше, чем новый, Юн Хо ведь собирался поменять какую-то начинку и что-то добавить.

Я прикоснулся к гладкому боку Роба. Прохладный и твердый, чуть-чуть вибрирует. Нет, не буду включать, не сейчас.

Катя кивнула мне и встала из-за стола, подошла ближе. Я инстинктивно сделал пару шагов в сторону, мысленно проклиная собственную глупость. Вел себя как мальчишка.

— Здравствуй, Пол. — Улыбнулась она почти как прежде.

— Привет.

— Давай чуть подождем с нашими делами, один твой знакомый просит срочного соединения.

— Кто это?

— Увидишь. — Катя снова улыбнулась.

Может быть, все не так уж безнадежно? Может, разбитая жизнь еще как-то наладится?

Надежда робко кольнула меня под ребро.

И в эту секунду в кабинете, спиной ко мне, появился тот, кого ждали. Но кого совсем не ждал я. Голограмма в полный рост и почти спиной ко мне. Почти спиной, но я узнал его сразу.

Они потрясающе смотрелись вместе: чернокожий инспектор Бобсон в любимом белоснежном костюме и неизменно белый робот, словно бы задумчиво левитировавший над гравидорожкой.

Роб-инспектор кивнул Робу-роботу:

— Привет, дружище, у тебя хороший стиль.

— Как зовут славного парня? — это уже к Кате, с трудом удерживающей смех под скорлупой непроницаемости.

— Как и тебя, Роб, вы тезки. Кстати, назван в твою честь.

— Да ну?! — Искренне восхитился инспектор. — Чем я заслужил? И кто, так сказать, крестный отец моего близнеца?

Я скромно стоял в сторонке, незаметно краснея. Надеюсь, действительно незаметно.

Катя молча ткнула в меня пальцем. Инспектор развернулся.

— Пол? — Глаза Бобсона, и без того сверкавшие белками, стали заметно шире.

— Доктор Джефферсон… — быстро поправился он. — В прошлый раз обстоятельства нашей встречи были несколько иными, я бы сказал, непростыми…

Забавно видеть, как функционер переключается из режима в режим. Секунду назад здесь был «свой мужик», простой и непосредственный, и вдруг словно подменили: фразы стали длинными и обтекаемыми, за внешней вежливостью и, кажется, неподдельной доброжелательностью скрываются настороженность и недоверие. Их можно не замечать, если не иметь привычки наблюдать за людьми. Если не провести, как я, почти все детство в интернате.

Наверно, это у него профессиональное. И подчеркивает дистанцию, мол, Катя, ты из своих, а вы, уважаемый, пока что объект неопределенный, и таковым извольте себя ощущать, но не подумайте чего нехорошего, мы ко всем исключительно расположены, всегда готовы помочь, оградить и все такое, ведь мы же из КК.

— …совсем непростыми. — Продолжил инспектор, сделав едва заметную паузу, чтобы дать мне время включиться в разговор, но я промолчал. — Но мне с самого начала казалось, что вы там ни при чем, с теми заводами…

Конечно-конечно, Робби, ты мне верил с самого начала. И только поэтому запер под домашним арестом в индивидуальном блоке на Ганимеде, исключительно ради защиты свидетеля. Только когда оказалось, что Жак подделал видеозапись, и что я действительно чуть не взлетел на воздух вместе с накопителями, меня выпустили и оставили в покое. Почти выпустили. Попросили посидеть под замком еще чуть-чуть, чтобы ввести в заблуждение злоумышленников.

Не думаю, что подмененная программа управления, которая взрывала заводы, интересовалась степенью свободы стажера Пола Джефферсона. И думаю, кому-то из инспекторов досталось на орехи после того, как вскрылась настоящая причина произошедшего. И этот кто-то, возможно, не прочь мне отомстить…

— Прекрасно, что все так хорошо объяснилось. — Роб добродушно осклабился. Его зубы идеально соответствовали белизне костюма. — Я слышал, вы добились больших успехов, доктор, у вас прекрасное будущее, и есть все шансы, что на научной стезе вам удастся превзойти даже успехи ваших знаменитых родителей.

— Спасибо, инспектор, очень польщен. — Вежливо ответил я.

Слава родителей, как и предполагалось, неотступно следовала за мной, стоило только сунуть нос в ученую среду. Изначально я не хотел даже слышать о науке, но выход в космос для простых смертных закрыт, если, конечно, не пробиться через труднейший конкурс и не стать пилотом челнока, лайнера или грузовой ракеты. Собственно, это я и собирался сделать, отправившись в летную школу в Портленде, но что-то вечно мешало, сбивало с выбранного пути. Так вместо значка планетолетчика я получил права на вождение амфибии, вездехода, аэрокара, турболета и прочих транспортных средств, не предназначенных для межпланетных путешествий. А поскольку простому водителю в космосе не место, в придачу к правам обзавелся квалификацией спасателя начальной категории «Д» и званием стажера-исследователя. Именно это звание послужило мне пропуском на Ганимед, и за него пришлось просиживать штаны в университете. Именно оно, как я ни старался упираться, все-таки втянуло меня в науку, сделав «сыном тех самых Джефферсонов», которых я почти не видел и которые давно мертвы.

Верю или почти верю, что они все откладывали «на потом». Наши невстречи и непрогулки вместе, наши несказанные «с добрым утром» и отложенные «покатаемся в каньонах», нашу поездку на Мексиканский залив, единственную и незабываемую. Тогда я думал, что скоро настанет «хорошо», что обещанное завтра наступит.

Мама любила меня, я видел это в ее глазах. Отец, пожалуй, тоже. Но что-то всегда звало их вперед, отрывало от дома, тащило то на Гавайи, то на Этну, то на Курилы, то куда-нибудь в Африку или Полинезию. Наверное, даже не вулканология, которую они любили больше, чем меня, а острая нехватка знаний, интеллектуальный голод.

Землю они покидать не любили и, хотя предпочитали действующие вулканы и не боялись рисковать, так и не собрались на Ио. Да и здесь, на Марсе, их тоже не дождались.

Мне рассказывали, что все были изрядно удивлены последней волей Джефферсонов, вскрывшейся вместе с завещанием после их трагической кончины — похоронить останки на Луне. Я слишком плохо знал родителей, чтобы судить, но не думаю, что в этом было тщеславное стремление увековечить себя. Скорее, они подсознательно хотели бы видеть свою любимую Землю целиком, со стороны. По крайней мере, именно на видимой стороне Луны находится теперь их склеп.

— Но знаете, я ведь по делу. — Лицо Роба приобрело иной оттенок серьезности. Нечто тонкое и острое тренькнуло в моей груди, хотя, казалось бы, мне-то теперь едва ли может что-то угрожать от Комитета Контроля…

— К сожалению, дело касается также и вас лично, доктор Джефферсон. — Он так участливо посмотрел на меня, что захотелось взвыть. Что же могло произойти-то?!

— Весь в вашем распоряжении, инспектор. И, если не возражаете, зовите меня просто Пол, как раньше. — Улыбнулся я со всем радушием, на которое был способен, а сам лихорадочно высчитывал, где и какие мои немногочисленные провинности могли всплыть. Но как ни насиловал мозг, не вытянул из него ни грамма ценной информации: перед законом я был абсолютно чист, да и, право слово, чем мне может угрожать Робби? Катя старше его по должности, если что, она меня прикроет… Или нет?

Выражение лица Бобсона неуловимо изменилось, что-то в нем мелькнуло, чуть ли не удивление, и я понял, что у меня стало одним другом больше. Такое вот понимание, ни с того, ни с сего, иногда посещает меня по жизни, вытаскивая из неприятностей, как с тем взорвавшимся заводом, или подсказывая что-то очень важное, чему суждено будет случиться потом, и что можно было бы пропустить, не обрати я внимание вовремя.

Взяв себе на заметку поговорить с Катей об этих ощущениях — и о Робе Бобсоне, и о предчувствиях вообще — я чуть не пропустил начало фразы. Пришлось, как на лекции, откатывать назад звук, который еще не затих в извилистых ушных проходах. Конечно, никакой это не звук, разум улавливает сказанное, даже если сам не замечает, и можно быстро-быстро вытянуть из прошлого казалось бы безнадежно ускользнувшее. На сей раз было: «Уже второй день что-то странное творится…»

— …на Ганимеде. Нет связи ни со столицей, ни с наземными станциями. — Роб широко развел руками, как бы подчеркивая свою невиновность. — Поначалу это нас не очень взволновало, они и доложили-то лишь сегодня. Период активного Солнца, последний коронарный выброс как раз вчера достиг Юпитера, было предупреждение о высшем уровне радиационной опасности. Сильнейшая магнитная буря. Тревогу забили, когда стало ясно, что молчит центральная радиостанция Ганимеда-Сити, ее голос должен пробиваться, она вещает на длинных волнах и имеет большую мощность. Ганимед-2 тоже молчит. С орбитальными спутниками творится что-то неладное, они как будто все разом отключились.

— Но так же не может быть! — Я бросил взгляд на Катю, ожидая реакции. Она смотрела странно. Как будто на меня, но, в тоже время, мимо. Я вернулся к инспектору: — Роб, а что спасатели?

— Приступают к работе. Автоматические зонды запущены, первые экипажи вошли в атмосферу, еще один на подлете, займется спутниками. Другие позже подтянутся. Мы отвели орбитальную станцию подальше, рисковать не будем, ближе чем на тридцать тысяч к Ганимеду она не подойдет…

Катина рука легла на мое плечо, словно ища опоры. Но обратилась лидер-инспектор не ко мне.

— Роб, всех спасателей отозвать. Немедленно. С орбиты уйти. Если прихватят спутники — хорошо, если нет — бросить. И ни в коем случае не приближаться к планете!

Инспектор выглядел озадаченным:

— Но там же люди… Больше тысячи человек…

Ее глаза сверкнули. Ого, такой я ее еще не видел.

— Роб, это приказ. Выполняй немедленно! Разведботов раскидать по всему Архипелагу. Несколько в океан. Обязательно несколько в Ганимед-Сити. Карантин до дальнейших распоряжений.

— Слушаюсь, — он кивнул и исчез.

Какой-то дерганной, не своей походкой Катя подошла к столу и оперлась о него. Выдавила через силу:

— Соединить с инспектором Бобсоном.

Роб появился снова:

— Отдаю распоряжения, но связь плохая, да и сигнал пока дойдет, далеко…

— Все правильно. Отдавай. Потом готовь ракету, мы летим туда.

— Лично?! — Брови инспектора поползли вверх.

— Лично. Отбой.

Роб снова исчез.

Катя скомандовала, и перед нами, заняв половину стены, возник Ганимед. Точно таким я его и помнил: круглой серой кляксой. Только сейчас он не улетал от меня, бегущего на Землю, а спокойно чертил очередной круг по орбите, огибая Юпитер. С этого ракурса главная планета Солнечной системы казалась полосатым надувным шариком, чем-то вроде огромной елочной игрушки, скромно присоседившейся к гиганту-Ганимеду. Вот какой обманчивой бывает внешность, если не знать истинного положения дел.

Истинного положения… Его не знает сейчас никто. Но есть ощущение. И мне кажется, у Кати оно такое же.

Катастрофа.

В небе Фобоса лишь один господин, строгий отец и надзиратель — Марс. Огромная красная планета угрожающе нависает над темно-серой, почти черной равниной, изрытой и перепаханной мелкими и крупными метеоритами, покрытой оспинами кратеров, оставшихся от прямых попаданий, и бороздами от тех бомбардировок, когда удары приходились по касательной.

Ночью равнину заполняют коричневые тени. Они светлее черноты, значит они — свет.

Так светит Марс. Гигантский выпученный глаз небес, размером в половину окна, взирает на скромное убранство транзитной комнаты. Если погасить искусственное освещение, на все предметы упадет грязно-розовый блик, отблеск мрачных кузниц и сражений, морей пролитой крови. Зарево от тысяч и тысяч пожаров, от всего злого огня, что человечество натворило за свою историю, отразится на столе и диване, на стенных панелях и ручке двери, на щеках зрителя. Все то, что люди приписывали богу войны, греческому Аресу и его римскому наследнику, Марсу, все то, что люди, на самом-то деле, несли в себе и обращали к себе подобным.

На обратной стороне спутника, той, что никогда не попадает под строгий взгляд отца, такая же перекопанная метеоритами пустыня. Ночью она погружается в глубокую тьму, освещенную лишь звездами да редкими стартами челноков и транспортных кораблей. Днем, когда солнце, хоть и далекое, проливается яркими лучами, равнина становится серой. Пыль, жадно впитывая электромагнитную энергию, нагревается почти до температуры человеческого тела. Она получает статический заряд и долго не оседает, если ее потревожить.

Точно так же происходит и на лицевой стороне Фобоса. Грозный отец днем слабеет, уступая власть настоящему хозяину Солнечной системы. В черном, но все же захваченном далеким неистовым солнцем, небе красное око Марса щурится, показывая лишь половину диска, а то и совсем узкий, хитрый серп. В это время античный бог приобретает черты монгольского хана Чингиза. Стремясь к последнему морю, древний Потрясатель Вселенной беззаветно служил войне. Крови и огня он извел столько, что вошел в историю и занял там почетное место. Но даже этот великий убийца, мечтавший о бессмертии, не осмеливался и в мыслях протянуть руку сюда, где оказались теперь мы, его далекие миролюбивые потомки. Едва ли он мечтал оставить свои следы на небе.

Транзитная станция Фобос-Главный. Ее склады и залы ожидания из соображений безопасности размещались на стороне, всегда повернутой к Марсу, ведь на обратной стороне — летное поле космопорта. Пассажиры и грузы, направлявшиеся на планету или с нее, перебрасывались по поверхности спутника монорельсовыми поездами, маршрут которых опоясывал Фобос. Вакуумную трубу строить не стали, поскольку спутник не имеет атмосферы, так что на подлете к ракетодрому можно было увидеть сверкающую рыбку поезда, скользящую по тонкой леске токопровода. Пока это случалось не слишком часто, все-таки Фобос — не Луна, а Марс — не Земля, и пускай от года к году транзитный космопорт работал все более напряженно, его пока не планировали расширять, ведь самое крайнее напряжение здесь до сих пор — три борта в день.

Я ждал отлета.

Резервный челнок КК готовился к старту в двадцати километрах под моими ногами, с другой стороны Фобоса.

Когда Свифт придумал Марсу спутники, он тоже, как и Чингиз-хан, едва ли предполагал увидеть здесь своих потомков. И я тоже не думал, что вот так, вдруг сорвавшись, покину Марс. Оседлая жизнь только начала образовываться, мне не хотелось больше никуда бежать, тем более, возвращаться на Ганимед, в это каменное болото вечных муссонов. Не то, чтобы мне было плевать на судьбу колонии, а также на перспективы преобразования планеты и, вообще, на освоение системы Юпитера. Конечно, как любой цивилизованный человек я желал всяческих успехов ученым и спасателям. Надеясь, все же, что они обойдутся без моего прямого участия. Разобрались же в свое время с терактами на заводах, все оказалось проще пареной репы, а мнилось-то чем-то загадочным, чуть ли не инопланетным вторжением…

Я бы не полетел. Если бы не Катя. И я не мог бросить там Жанку. И даже не потому, что она, забыв обиду и здравый смысл, кинулась ко мне, едва услышала об исчезновении «Марсианского аиста», на котором мы с Рупи разбились. Чем она могла тогда помочь? Что могла узнать, отличное от новостных каналов и марсианских блогов? На что могла рассчитывать, даже если бы произошло то чудо, которое произошло, и мы с Рупи оказались живыми? Она поступила так, потому что не могла иначе. И даже если бы она не сделала этого, все равно я сидел бы в этом кресле и ждал отправления на Ганимед.

Информационные блоки «Ожерелья Юпитера» транслировались теперь на всю Солнечную по основным каналам. Крупнейшая катастрофа в истории освоении космоса. Более тысячи человек пропали без вести. Связи с планетой нет. Достоверно известно о гибели семнадцати спасателей, первыми бросившихся с орбиты на выручку предположительно попавшим в беду жителям Ганимед-Сити. Катера спасателей разбились в Ромийских горах при невыясненных обстоятельствах, в местах падения зафиксированы энергетические выбросы большой мощности, как если бы взорвались двигатели. Специалисты в один голос твердят, что это невозможно, мол, современный ядерник надежнее допотопного молотка, тот хотя бы мог соскочить с рукоятки, а в двигателе ломаться нечему, плюс тройная система дублирования.

Положим, не очень-то я верю, что атомный двигатель надежнее молотка, но выход из строя одновременно нескольких катеров — мистика. Вернее, это должно иметь причину. И гибель спасателей выглядит не более странной, чем исчезновение связи со всей ганимедийской колонией (пусть даже и была сильная магнитная буря) или чем потеря всех автоматических зондов, сброшенных на поверхность в последующие дни.

Возможно, дело в электронике. Что-то воздействует на нее, что-то вроде щита ограждает Ганимед от проникновения наших механизмов… Механизмов или электроники? А можно ли приземлиться на одной механике? Звучит бредово, но, если вдуматься, почему бы и нет. Правда, это билет в один конец. Чтобы вернуться на орбиту, нужен движок, иначе ракета не взлетит, а движок — это реактор, что, похоже, означает взрыв. Шах и мат. Вернее, пат, убить меня при посадке Ганимеду, возможно, не удастся, но и улететь не получится… Меня? Почему меня? Потому что я твердо решил, что бы ни болтали ученые, спасатели и комитетчики, буду им кивать, а сам найду способ добраться до планеты. Там Жанна, они ее не спасут, они будут месяцами думать о риске и целесообразности, изобретать надежные решения, а тем временем на поверхности все умрут, попросту задохнутся, потому что если вышла из строя электроника, то реакторы остановились, и регенерации воздуха больше нет.

Итак, обратно мне не взлететь. Судя по бессилию радаров и молчанию наземных станций, подать сигнал с планеты невозможно. Зеркальцем тоже не посветишь, сплошная облачность. Снова пат.

В общем, мне было над чем подумать за время полета.

Я сидел, пристегнувшись к креслу, в гостиничном номере Фобоса-Транзитного, и упражнялся в подбрасывании тюбика с фруктовым джемом. У них авария, гравитационное колесо остановлено. Именно сегодня. Ненавижу невесомость, а на Фобосе без искусственного притяжения чувствуешь себя почти как в открытом космосе. Когда тюбик, покрутившись в воздухе, медленно опускался обратно в раскрытую ладонь, я подбрасывал его и ловил снова. Очень увлекательное занятие.

Предупреждающе загудел зуммер коммуникатора, я принял входящий. Прямо передо мной возникла Катя. Лицо бесстрастно, я бы сказал, подчеркнуто-бесстрастно.

— Пол, нам пора. Седьмое поле, старт через полтора часа, ты готов?

Я вымученно улыбнулся и кивнул. Нераспакованные вещи стоят в углу, взять и пойти. Вернее, поплыть по воздуху вдоль страховочных штанг, гравитацию-то отключили. Выспаться последние дни хронически не получалось, нервная суета. Катя была как чужая, словно робот, настроенный на оптимальное выполнение задачи. Мог бы и обидеться, кабы не чувствовал в ней сильнейшее напряжение, словно что-то рвалось изнутри, с трудом удерживаемое ею. Не думаю, что это ревность к Жанне. Да и на должностные проблемы не очень похоже. Что-то с ней происходило, возможно, непонятное даже для нее, такой взрослой и опытной, великомудрой госпожи лидер-инспектора КК.

— Тогда двигай, тебе еще вокруг Фобоса обернуться. Конец связи.

Она исчезла. Что ж, до встречи на борту.

Свернув свои дела на Марсе, мы стартуем к Юпитеру, чтобы через неделю или около того принять личное участие в планировании спасательной экспедиции. Снова Ганимед. Место, откуда я так поспешно бежал. Но не от всего в жизни можно убежать. А коли так, полагаю, мне в этом представлении отведена собственная роль. Конечно, в десант Катя меня не пустит, есть квалифицированные спасатели, у меня-то всего лишь начальная категория «Д». Но что-то мне подсказывает, есть обходные пути. И, что самое важное, есть необходимость.

Я должен попасть на Ганимед, хоть пока и не знаю, как. А это значит, я там буду.