Пишите на созвездье Эридана...

Где только не побывал за свои двадцать лет службы на Севере Владимир Николаевич Жураковский. Его качали волны Атлантики, Средиземного моря, Индийского океана. А уж в Баренцевом море он чувствует себя как в своей квартире.

Я помню его капитан-лейтенантом, помощником командира подводной лодки. Мы познакомились, когда лодка стояла у заводского причала, ремонтировалась. Времени свободного хватало, и мы не один вечер провели в беседах о службе и еще больше о литературе. Его давно тянуло к поэзии, он пробовал писать стихи, хотя и признавал, что это не самая сильная сторона его личности.

Он тогда рассказывал мне о путях-дорогах, которые привели его на флот, а я старательно записывал. И сегодня, просматривая свои старые блокноты, нахожу в них много интересного и поучительного. Например, какой отпечаток на Жураковского и его сверстников наложило прошлое. Они учились, можно сказать, по горячим следам войны, принимая эстафету от тех, кто, подобно их командиру роты, прошел сквозь огни и воды. Ротный сражался на Малой земле под Новороссийском, там лишился руки. Вероятно, силой своего духа он покорял курсантов. Никаких особых педагогических приемов у него не было. Просто личный пример правильно жить, честно трудиться, хранить верность воинскому долгу. И то же самое было на вооружении у любимого преподавателя — бывшего командира эскадренного миноносца, о котором ходили настоящие легенды. Это он совершал в начале войны набеги на Констанцу, громил орудийным огнем вражеские позиции под Одессой, отражал звездные налеты «юнкерсов». Скромный, тактичный, он никогда не употреблял на лекциях местоимения «я», но курсанты-то знали, сколько пережитого стоит за его рассказами.

И особенно отложилась в памяти одна встреча: они проходили практику на Черном море, на учебном корабле «Волга». Там они впервые и познакомились с Героем Советского Союза контр-адмиралом Колышкиным. Ивана Александровича только что назначили начальником училища, и он сразу же пошел с курсантами в плавание. И вот тихим августовским вечером, когда старенький корабль медленно шел вдоль Кавказского побережья и курсанты сидели на шлюпочной палубе, любуясь первыми звездами, к ним подсел контр-адмирал. Вероятно, под впечатлением этой безмятежной тишины и покоя наступающей южной ночи Иван Александрович разговорился. Вспомнил войну на Севере. Рассказывал так увлеченно, что никто даже не заметил, как стрелка часов перевалила далеко за полночь. До этого ребятам не приходилось слышать из первых уст о боевых делах подводников Николая Лунина и Григория Щедрина, о почти фантастических историях, связанных с их именами...

Рассказы Колышкина в ту ночь и сам его образ — простого, душевного человека — буквально заворожили молодых моряков. След от этого остался надолго. Может быть, он и был той решающей каплей, что упала на весы выбора: когда ребята кончили училище и их спрашивали, на каком флоте они хотят служить, большинство, в том числе и Владимир Жураковский, твердо ответили: «На Северном!»

Морозным мартовским утром рейдовый буксир ошвартовался у оледенелого причала. На вершинах сопок, залитых солнцем, искрился снег. Чайки, усевшись на боковых поплавках, чистили перья. У пирсов темнели корпуса подводных лодок. С легкими лейтенантскими чемоданами молодые офицеры поднялись наверх, к казармам, и на площади перед ними увидели улыбающегося легендарного подводника Федора Видяева. Скромный бюст на небольшом постаменте. Походная шапка, расстегнутый ворот реглана. Зримое напоминание о походах, из которых возвращались не все...

С тех пор в памяти Жураковского остался не один торжественный и вместе грустный день, когда, змеясь, летели на борт швартовы и родные причалы растворялись на фоне береговой черты.

— По местам стоять, к погружению!

Задраен верхний рубочный люк. Океан принимает в свое лоно экипаж, сжимая тугими объятиями подводную лодку. Где-то там на поверхности будет светить солнце, меняться день и ночь, будут налетать снежные заряды или хлестать тропические ливни. Но лишь во время недолгих всплытий люди смогут вдыхать свежайшей чистоты соленый воздух, впитывать глазами пастельную прелесть неярких закатов, ощущать разгульную силу океанской волны. И в эти недолгие часы им будет дано с особой остротой почувствовать свою силу и свою слабость перед ликом могущественной стихии, до сих пор не познанной, не обузданной, не менее загадочной, чем космос. Почувствовать себя частицей Земли, частицей ее биосферы, ее природы. И снова на недели уйти в искусственный, рациональный мир, ограниченный стальной скорлупой прочного корпуса. Мир, где дышат, пьют и едят, всматриваются в шкалы приборов, вращают штурвалы механизмов, решают математические задачи, подчиняясь одному, главному делу. И оно, это дело, выступает логическим продолжением того, что возвеличило Колышкина, Гаджиева, Видяева, Фисановича, Щедрина.

...Прошло почти два десятилетия со дня нашего знакомства с Жураковским. Я уже не тот — ощутимым стал груз лет. И Владимир Николаевич уже капитан первого ранга — три большие звезды на погонах. Есть и другие, более заметные, отметины времени — посеребрившиеся виски, усталость в морщинках у глаз. Все это признаки не только прожитых лет, но и пройденных под водою миль.

Я любил бывать у Жураковских. И в этот вечер за столом собралось все дружное семейство: сам Владимир Николаевич, хозяйка дома Любовь Борисовна, учительница физики в местной школе, две дочки, здешние уроженки — совсем маленькая Катюша и десятиклассница Марина. Папа отпустил ее в увольнение до девяти ноль-ноль, и она, зная флотские порядки, «как штык» явилась минута в минуту.

Стол, как водится у северян, носил явно выраженный рыбный уклон да еще изобиловал грибками собственного засола. Но была здесь и своя традиция: пельмени. Любовь Борисовна, истая сибирячка, делала их артистически, с соблюдением всех народных кулинарных таинств. И хотя пельмени превосходно способствуют разговору обстоятельному и долгому, мы все равно не могли переговорить обо всем, что накопилось со дня нашей последней встречи.

Меня, разумеется, особенно интересовали приметы и детали сегодняшней подводной службы. Уж коли не довелось самому побывать в океанском походе, хотелось побольше услышать, чтобы сравнить и понять: чем она, нынешняя служба, легче и чем труднее той, знакомой по военным годам, столько ли таит неожиданностей и тревог.

— Всего хватает, — улыбался Владимир Николаевич. Он поднялся, подошел к книжному шкафу, извлек оттуда тетрадь в коленкоровом переплете и протянул мне:

— Мой походный дневник. Почитайте на досуге.

Я не донимал его больше расспросами, догадываясь, что в этой тетради на все найду ответ.

Едва вернувшись в гостиницу, я впился глазами в тетрадь с грифом на титульном листе: «Сов. доверительно», — и уже не мог оторваться, пока не прочитал всю от первой до последней страницы. Все запечатленное здесь было столь зримо и осязаемо, что порой я как бы переносился на ходовой мостик и, стоя рядом с Жураковским, всматривался в темень, видел зеленые огни провожающих нас островов. А дальше — знакомое Баренцево море, на редкость спокойное, с легкой прохладой, слабым ветерком. И все равно без меховой куртки прозябнешь, а в чемоданах у моряков тропическое обмундирование: трусы, майки, «форма ноль».

Они ушли в глубины океана

И люки вновь отдраят над водой,

Быть может, под созвездьем Эридана,

А может, под Полярною звездой.

Их путь укроют ливни и метели,

Пропашут штормы, переплавит зной.

Не день, не два, а долгие недели

Дышать им океанской глубиной.

Их адрес смыт водой и непогодой,

Остался только номер бортовой,

И письма их подолгу не находят

За тридевятой милей штормовой.

Первые записи сразу вводят нас в обстановку:

«День солнечный. Западный ветер 5—6 баллов. Море 4 балла. В воздухе барражируют «нептуны», и почти каждый час у нас срочное погружение...»

«Пересекли экватор. Жара отчаянная. За бортом температура воды 24 градуса. За день было 12 погружений от самолетов и судов. Стоит только всплыть, и самолет тут как тут. Видимо, береговые шумопеленгаторные станции дают примерное место, самолет тут же летит на поиск. И никого не находит — мы уже ушли на глубину...»

Такая нынче у подводников учеба в океане!

«Темная ночь с дождливыми облаками... Шли в надводном положении, производили зарядку аккумуляторных батарей. Дважды разошлись со встречными судами. К концу вахты сигнальщик докладывает: «Слева 30°, вспышки белого огня». Я поднялся к нему в «курятник». Вяжу, действительно, вспышки, подобные маячному огню. Что за чертовщина такая? До ближайших островов 200 миль. Откуда взялся маяк? Может, мы вообще «не в ту сторону едем»?! Срочно вызвал штурманов. Приказал проверить счисление. Они проверили, докладывают — все в порядке. Пока мы рассматривали эти вспышки, справа 30°, показывались огни судна, пришлось маневрировать, чтобы разойтись. А вспышки там, где их не должно быть, так и остались загадкой.»

Вот так, с улыбкой, с шуткой, писал Жураковский в дневнике спустя какой-нибудь час после событий, заставлявших тревожно сжиматься сердце и настороженно ждать, чем проявит себя неведомая опасность...

Колоссальным нервным напряжением ложатся на командира нынешние учебные плавания. Ни днем ни ночью не дают они покоя. Но только такая учеба и делает моряков по-настоящему готовыми во всеоружии встретить любую неожиданность, вступить, если потребуется, в бой и завершить его победным итогом. Во имя этой готовности и плавают североморцы в высоких и низких широтах, стоически переносят неизбежные походные тяготы, терпят разлуку с землей, с домом, с самыми родными и близкими людьми.

И в мирные дни мы не знаем покоя,

Идем по крутым океанским дорогам,

Чтоб вновь не звучало над всею землею

Огнем обожженное слово: «Тревога!»

«...Сменился с вахты и проверял работы по ремонту в трюме. Матрос Цитрик по колено в грязной воде, согнувшись калачиком, едва втиснулся в выгородку размером 1х1 метр (к тому же там проходят две толстые трубы) и разбирал подпятник. Да это чудо — при температуре плюс 35 проработать два часа в таком вот положении, а потом еще отстоять положенную вахту. И знать, что впереди несколько месяцев такой же, если не более трудной, походной жизни в океане, без привычного земного уюта, даже без нормального гальюна. И при всем этом ни жалоб, ни тени уныния».

Эти строки вызывали у меня в памяти другие даты и имена. Сорок первый год, прорыв подводной лодки М-171 в неприятельский порт, в губу Петсамо-Вуоно, о чем я уже писал, лодка тогда попала в тяжелое положение. Выход из него во многом зависел от мастерства и самоотверженности одного человека — трюмного старшины Тюренкова. И тот не подкачал, сделав все возможное и, казалось бы, невозможное. Или акустик с «малютки» Фисановича Толя Шумихин. О его мастерстве и жадности к овладению приемами своей профессии ходили легенды.

Пусть сейчас иная техника, иной сложности задача. Но опыт минувшей войны живет в духовном настрое подводников, в их мастеровитости, в сознании каждым своей персональной ответственности за всех, в способности реализовать эту ответственность делами. Так, как реализовал ее Цитрик, который выполнял чертовски трудную, но необходимую для корабля работу, зная, что никто не справится с нею лучше, чем он...

Читая дневник, я ощущал жизнь корабля. Вместе с автором радовался, когда все шло нормально, улыбался, когда представлял себе картину тропического ливня и наших ребят, высыпавших на палубу с мылом и мочалками, чтобы воспользоваться даровой пресной водой. И вместе с автором переживал сложные положения, от которых в океане никто не застрахован.

«Во время ночной вахты обнаружили судно. Мы шли прямо на него. Когда дистанция сократилась, я остановил дизель и начал погружаться. После того, как задраили люк и ушли на перископную глубину, лодка стала стремительно падать вниз. Я увеличил ход моторам до среднего, рули поставил на всплытие. Однако это сразу не помогло. Дал полный ход моторам. Механик начал продувать среднюю. Погружение прекратилось, и лодка начала всплывать с дифферентом на корму. Продули кормовую группу. Выскочили на поверхность, я остановил моторы, и лодка закачалась на волнах.

Несколько мгновений мы молчали. Конечно, ничего страшного не произошло. Но в такие моменты каждый с особой остротой ощущает, что под нами глубина 5000 метров, а до базы — 5000 миль. Ко всему этому корабль, с которым мы расходились, был близко. Когда всплыли и отдраили люк, отчетливо виднелись ярко освещенные иллюминаторы. Виновниками этого нечеткого маневра оказались трюмные, вернее даже один из них. Вывод: усилить контроль и повысить требовательность. А вместе с тем продолжать учебу, тренировки, добиваться высокой классности...»

И дальше нет ни одной записи, где не говорилось бы об изучении корабля, тренировках, сдаче экзаменов на классность, о соревновании между вахтенными сменами.

С теми, кто отстает в учебе, дополнительные занятия. Система индивидуальных занятий. И для всех — технические викторины, вечера техники, КВНы на технические темы. Снова и снова осознаешь: техника — знамение времени, техническая эрудиция — опорная база боевой готовности моряка...

«Мы в центре циклона. Волна 8—9 баллов. Огромные пенящиеся волны-чудовища бродят по горизонту. Дует сильнейший ветрище, Ночью не поймешь, где небо, где море, — все сплошная вода, шум и грохот. После заступления на вахту смотрел полыхающие по всему горизонту зарницы. Хотели увеличить ход, но лодку тут же накрыло волной, и вода с адской силой хлынула в центральный пост. Я был как после душа. И вахтенный офицер тоже. В эти мгновения с моих ног сорвало сандалетку и унесло в море, вторую я сам выбросил... И так бесконечное число раз налетали все новые и новые водяные валы, мы едва держались на ногах, продолжая нести вахту».

Над хмурой Атлантикой бродят циклоны

И хлещут дождями по майским закатам,

Здесь воздух — не воздух, сырой и соленый,

И рваные тучи — как грязная вата.

Насквозь просолились отсеки и мили,

Сердца просолились и стали чуть строже,

А дни каруселят все мимо и мимо,

Как волны, одни на другие похожи.

И кажется, путь наш, как мир, бесконечен

По серой пустыне, по волнам-ухабам.

Он даже на карте не будет отмечен —

Мы слишком малы для такого масштаба.

Такими представляют они, монотонно-утомительные, похожие друг на друга походные будни. И на каждом листике календаря, вывешенного в центральном посту, обозначено: сколько дней корабль в походе. Смотрят люди, прикидывают про себя: до возвращения еще далеко, лучше о нем и не думать. А вот до встречи с танкером, который, помимо всего прочего, доставит почту, осталось немного. На это и нацеливаются все помыслы. Наконец он наступает, праздничный день:

«Все эти сутки почти не спал. Уснул, а в 4.00 был уже на ногах. К этому времени мы находились в точке встречи с танкером. Поднялся на мостик, ночь была сравнительно светлая. В это время доложили — обнаружен белый огонь.

Через несколько минут он потерялся. Мы усиленно его искали и все-таки нашли. А танкер нас не видел. Мы выстрелили двумя красными ракетами, вытащили на мостик прожектор, приготовили людей. Увидев ракеты, он начал нам отвечать прожектором. Написал, чтобы мы подошли. Управляя моторами, мы приблизились, даже слегка «поцеловались» бортами. Началась передача продуктов, через шланги подавалось топливо. Наконец после мешков с картофелем, капустой и свежим мясом в наши руки переплыл драгоценный мешок с почтой: газетами, журналами и самой большой ценностью — письмами. Как ни велик был соблазн распаковать мешок и увидеть дорогие каракули моего «зайчика», я все же не сделал этого, пока не была закончена приемка топлива и продовольствия. И лишь когда попрощались и отошли, мешок был вскрыт и по трансляции начали вызывать счастливчиков, которым пришли письма. Надо было видеть радостные, сияющие лица! Эти письма были самой высокой наградой за все пережитое и испытанное, за эти дни зноя и холода, штормов и циклонов...»

Запись от 7 ноября:

«Где-то играют марши, произносятся тосты, льются звуки вальса, радость и веселье. Праздники. Грустно, что редко приходится быть в это время в кругу семьи. Если там, на берегу, миллионы людей, сидя за столом, поднимают тосты и поют песни во славу нашей Родины, то для нас эта слава, сила и мощь заключена в боевых торпедах...»

Но в конце концов наступает день возвращения.

Не шелохнутся бонов поплавки.

Бредут и тонут в пышных травах,

А на асфальте у казарм подплава

Матросы мелом чертят городки.

В гранитных чашах северных озер,

Играя, облака купают крылья...

Как много все же дней прошло с тех пор,

Когда в последний раз мы дома были!

Я под ладонью чувствую тепло

Стальных листов на мостике подлодки.

Сегодня штормам и ветрам назло

Не нужно мне читать метеосводки.

Из походного дневника Владимира Жураковского мы узнаем лишь совсем немногое о долготерпении, воле и мужестве наших моряков. Но даже и этого достаточно, чтобы проникнуться величайшим уважением к тем, кто значительную часть своей жизни проводит в океане, в негостеприимной и грозной стихии.

Мне остается добавить, что вкрапленные в повествование стихи тоже принадлежат перу автора «совдоверительного» дневника.

Загрузка...