Этот сладкий голос сирены

ЕЛЕНА ПОПОВА

ЭТОТ СЛАДКИЙ ГОЛОС СИРЕНЫ

Роман

17 октября реку переплыло большое стадо коров. День был ясный, безветренный, небо синело ярко, солнце вроде бы и пекло, но не так, чтобы очень. Жарко не было. 17 октября, как ни посмотри, остается 17 октября средней полосы.

Первой в реку вошла большая черно-белая корова, славившаяся характером строптивым, почти что зверским. За ней, сначала нерешительно, потом все живее, в воду потянулись остальные. Послеобеденная дойка прошла, поэтому коровы были не обременены ничем лишним и справлялись с течением. (Возможно даже пустое вымя помогало им держаться на воде, как пузырь у рыб.) И в этой истории не было бы ничего такого особенного, если бы другой берег, на который вышли коровы, не оказался действительно «другим» берегом, то есть, не принадлежал бы «другой» стране. А так как он был «другим» берегом и принадлежал «другой» стране, то и история выходила другая...

Неизвестно откуда взявшийся пастух стоял по колено в воде и беспомощно щелкал кнутом. По тревоге были подняты пограничные посты той и этой стороны. И «другие» пограничники, на «другом» берегу растерянно бегали между невозмутимыми животными, тогда как те разбрелись по лугу и занимались исконным своим делом, медлительно пережевывали пожухлую осеннюю траву, перерабатывая ее в молоко.

Вначале было решено просто загнать коров обратно в реку – пусть плывут обратно. Но коровы не повиновались. А когда самый неказистый, маленький, но ревностный пограничник, видимо, решившись отличиться, бросился на черно-белую корову с криками, размахивая табельным оружием и веткой орешника в свободной руке, черно-белая корова злобно замычала, резко и неожиданно выставила вперед невероятно длинные свои рога и чуть не проткнула его насквозь.

Дело принимало какой-то совсем нехороший оборот. Звонили телефоны, надрывались рации и лица многих и многих, как военных, так и штатских с обеих сторон реки бледнели или шли красными пятнами.

Из соседнего городка спешно привезли бывшую укротительницу. После того, как много лет назад медведь частично сожрал ее напарника, она поселилась в городке детства, где и проживала одна, шарахаясь даже от кошек. Не смотря на отчаянное сопротивление и мольбы, укротительницу быстро запихнули в джип и доставили к тому самому злополучному берегу. Всю дорогу старушка тряслась и бубнила какие-то молитвы, так что шоферу джипа, впечатлительному юноше, передалось ее нервозное состояние – машина петляла по проселочной дороге и заваливалась на бок, как пьяная, голова старушки моталась из стороны в сторону и билась о спинку переднего сидения, а пограничники с этой стороны матерились так, что уж лучше не вспоминать.

На берегу, увидев вполне мирное стадо, да еще и на безопасном расстоянии, старушка-укротительница осмелела, подперла бок рукой и гаркнула неожиданным басом:

- В реку, сукины дети! В реку!

Реакции не последовало. Возможно потому, что обращение было немного не по адресу.

Тогда из совхоза привезли племенного быка. С цепью, пропущенной через ноздрю, он долго и безутешно вопил и даже пытался изобразить какие-то зазывные телодвижения, при этом чуть не разломав грузовик.

Тем временем смеркалось. Поднимался вязкий, октябрьский туман. Пастух, не сдерживаясь, рыдал в кустах, ожидая тюрьмы.

И только когда подошло время вечерней дойки, черно-белая корова неспешно и с достоинством подошла к берегу, вошла в воду и поплыла, за ней потянулись остальные. Тяжелые, наполненные молоком вымя мешали коровам плыть, так что их довольно снесло течением, и они выбрались на берег совсем у другой фермы, другого колхоза. Но это было уже не важно. Международный конфликт рассосался сам собой. Все были счастливы.

О старушке-укротительнице вспомнили в последнюю очередь. Она притаилась в тени и дрожала всем телом – не то от пережитого страха, не то от страха перед сгущающейся темнотой, а попросту от страха смерти. Счастливый командир погран.поста велел выдать ей суточный паек, подарок от пограничников, и отвезти домой на все том же джипе. Недалеко отъехали, как джип резко затормозил. На дороге стоял мужчина, одет скорее, как молодой – светлые джинсы, куртка-ветровка, кроссовки… Волосы светлые, коротко стриженные, глаза светлые, белесые, отливают оловом, на щеках трехдневная щетина. В целом, вид бывалый. Так что, если на вскидку так не моложе тридцати пяти, но и не старше пятидесяти. Поди разберись. Все счастливы были на погран.посту, соответственно счастлив и шофер джипа. Почему человека не подвезти?

Между тем, парень, который сел в джип, был в курсе истории с коровами, можно сказать, наблюдал ее с начала и до конца… Начиная с того момента, как черно-белая корова подошла к берегу и вошла в воду. Наблюдал и тот момент, когда она же чуть не посадила на свои длиннющие рога слишком карьеристки настроенного пограничника. Наконец, как плыло стадо уже в потемках, в осеннем тумане, все больше сносимое течением.

По мере приближения к городку веселость и человеколюбие шофера джипа постепенно уменьшались, хотелось поскорее на пост, к своим, где событие должно быть отмечали, так что обоих пассажиров он высадил у первых же окраинных домов. И – поминай, как звали. Тут же исчез.

- Вам далее куда? – церемонно спросила бывшая укротительница.

- Да я, в общем-то… - сказала незнакомец как-то неопределенно. – На вокзал, наверно… Я проездом.

- Здесь нет вокзала, - заметила укротительница. – Только автобусная станция.

- Тогда на автобусную станцию.

- Это в другом конце города. И ночью там никого нет.

Незнакомец на какой-то момент замялся и тогда укротительница сказала:

- Раз так, идемте ко мне, - и широко взмахнула рукой, видимо, решив, что людям, выброшенным в ночи на глухой окраине, надо объединяться.

Утром незнакомца в доме не оказалось. Вещи были нетронуты, а диванчик, на котором он спал, был мокрый. Не такой мокрый, как если бы на нем спал маленький ребенок, а мокрый на всем протяжении лежавшего тела. Укротительница сняла с дивана покрытие и сушила его у печки, но что странно – но все не высыхало.

По границе же поползли слухи, что с того берега вместе со стадом коров перебрался человек…

Поля лежали пустые, черные и по ним бродили большие черные птицы. А вообще-то эти птицы жили в городе и под осень сбиваясь в стаи, объединяющие все поколения, горланили в верхушках старых деревьев.

Валентин Петрович сидел в просторном кабинете, расположенном довольно высоко над землей, что-то насвистывал, ловко – со слухом был человек, и смотрел на крикливо орущую живую массу, проносящуюся прямо на уровне его окна. Его всегда удивляло, как близко была от него природа, даже теперь, на седьмом этаже.

Иногда залетали мухи, вечером, неизвестно откуда, являлись комары, у книжного стеллажа летала моль, а в самом стеллаже, среди бумаг и книг жили крошечные жучки величиной чуть больше булавочной головки. Они были с крылышками и даже летали, только на совсем маленькие расстояния.

Так размышлял, размышлял и удивлялся Валентин Петрович, насвистывая мелодию простую, но миленькую. Он всегда так делал, насвистывал, когда болела голова, а голова у него в этот день болела. Были неприятности. Вернее, в его ведомстве. Одно от другого он не отделял. В том, что коровы переплыли пограничную реку, не было такого уж особенного ЧП. Смущала разве что дата – 17 октября. Средняя полоса. Поздновато плавать. Главная же пакость крылась в том, что обратно с коровами через реку перебрался н е к т о. Кто? И зачем ему это было надо? Пересечь границу в этом месте и без того не составляло большого труда. Визы были недороги, лазеек тьма. Да километров пять выше из одной деревни в другую через реку вброд ходили к родственникам на свадьбу. Речь шла всего лишь о человеке, а не напичканном товаром бройлере, не о грузовике с оружием. Зачем ему надо было лезть в холодную, осеннюю реку, да еще и вместе с коровами? И еще вопрос – как заманить животных на ту сторону? Или все произошло спонтанно? А здесь уже был какой-то особый секрет, попросту говоря – пакость.

- Пакость, - сказал Валентин Петрович и даже сплюнул.

Когда-то он пришел в это ведомство после школы милиции, застенчивым, легко краснеющим молодым парнем и, постепенно, закончив еще ряд школ, через ряд лет, поднялся в этот кабинет, на этот этаж. То есть, очень возвысился. Но когда у него тяжелело на душе, странные параллели приходили в голову, странные чувства томили душу… Черные птицы шумной тучей пролетали мимо его окна, это были те же птицы, которых он видел на пустых осенних полях, офицером отправляясь на войну в одну из южных стран. В шуме их крыльев ему слышалась у г р о з а.

- При-ро-да… - подумал Валентин Петрович и в самом этом слове тоже почувствовал угрозу.

Из пограничного городка привезли бывшую укротительницу. Старая женщина с пергаментной, иссушенной гримом кожей и бордовой помадой на узких губах тряслась и все не могла унять дрожь.

- Вы не волнуйтесь, - сказал ей Валентин Петрович. – Дело простое. Вы же работали с животными.

- С коровами я не работала, - еле выговорила несчастная женщина.

- Животные все равно животные, - примиряюще заметил Валентин Петрович. – И как ни крути, без Павлова в вашем деле не обойтись. Лампочка загорелась, собака залаяла.

- Я не работала с собаками, - сказала укротительница.

- А! Не все ли равно! Я не об этом! Неужели вы не понимаете, о чем я? – Валентин Петрович не удержался и повысил голос. Он мог быть и хам, и мужлан. Несчастная укротительница еще больше затряслась, но разъяренный Валентин Петрович уже не мог остановиться. – Напрягите, черт возьми, ваши мозги! Где у вас мозги? По-думайте! Что могло заставить коров переплыть реку?

- Я не работала с кровами, -тупо повторяла старая укротительница. – Я не работала с коровами…

Конечно, все ее тело сотрясалось от ужаса, от страха смерти, но ненависть к этому человеку, к этому хаму, напомнившему ей медведя, когда-то задравшего ее напарника, была так сильна, что когда он спросил про человека поздним вечером подсевшего в джип, она, прежде такая законопослушная, сказала:

- Не знаю… не видела… не знакома… не разглядела… не заметила…

Цыплаков брился два раза в день. Если он пропускал хоть раз, жесткая щетина покрывала его лицо мгновенно и обильно, и все тут же начинали говорить, что он опустился. А он не хотел, чтобы говорили, что он опустился. Его бы воля, вообще отпустил бы бороду до пояса. Как русский купец или еврейский раввин. Не хотите, не смотрите. И горлу тепло. Цыплаков бреется, уединяясь в ванной, единственное место, где он может хоть не надолго укрыться. И это еще один убедительный довод в пользу бритья. Но и там жена настигает его, обрушивая всевозможные неприятности. Петька, старший, подрался в школе, опять барахлит машина, одна машина на двоих, что она хочет – техника любит одни руки, отказал миксер, не отжимает стиральная машина, вроде хорошей фирмы, но не отжимает сволочь и все. Как будто Цыплаков ей отжим. Короче, она найдет! Гибни, гибни все живое!

Цыплакову нравится секретарша шефа. Цыплаков мужик простой и, когда думает о секретарше шефа, в голову приходят сравнения простые и даже пошлые. Ножки, как у газели, глазки, как алмазки. Не женщина, а сплошное рубаи. С другой стороны, разве Хаям пошляк? У ведь у него тоже что-то там про газель. Не пошляк, не пошляк Цыплаков. Цыплаков – возвышенный. Цыплакову нравится соседка по даче. Немного полновата, но миловидна, а главное – спокойна… Спокойна! Чудо-то какое – спокойная женщина! Короче, спокойна, как море в ясную погоду. Да и вообще… - думает Цыплаков, глядя в зеркало на вспененное пятно, из которого постепенно появляется не Афродита, а его собственное, грубо рубленное лицо, - да и вообще, - думает Цыплаков и стучит что-то болезненно и колко в его душе. – Не додали! Не додали! В мире так много прекрасных! И по телевизору, по вечерам, это же издевательство какое-то… Счастье жизни! И проходит мимо… Может, у меня кризис среднего возраста? – думает Цыплаков. – Ну, кризис, так кризис. Значит, кризис…

В дверь постучала жена:

-Ты скоро?

- Сейчас…- сказал Цыплаков и вздохнул.

Жена уже стояла на пороге ванной и мусолила сигарету.

- Ты знаешь, что у нас барахлит машина?

- Знаю, - отозвался Цыплаков.

- Откуда? – удивилась жена.

Цыплаков уже неделю на машине не ездил.

- Интуиция, - отозвался Цыплаков и скосил глаза –жена, как жена. Считалась интересной, кто-то считал красавицей. Глаза припухли, углы губ опущены, на ногах старые шлепанцы Цыплакова.

- Надо зайти в школу, Петька подрался.

- Знаю.

- Кто-то сказал?

- Из того же источника.

- Между прочим, стиральная машина не отжимает.

- Отжимает, но плохо. Плохо, но отжимает.

Жена помолчала, погасила сигарету в крошечную пепельницу-горшочек, которую принесла с собой, тоже скосила глаза – муж. Плечи округлились, грудь, как у бабы, живот, как у беременной бабы, а тудаже…

-Ты скоро?

- Скоро, - отозвался Цыплаков и подумал с отчаянием – ну, давай! Выкладывай! Вываливай! Что! Где! С кем! Гибни все живое!

- Горовой приезжает, -сказала жена.

- А, - расслабился Цыплаков.

- Где я его размещу? Там – дети, там – наша спальня. Гостиная для других целей. Я ее только в порядок привела. Он неряха.

- Откуда ты знаешь?

- Он у нас три дня жил. Везде разбрасывал свои носки.

- Так это когда ж было!

- На той квартире. Сразу после института.

- Вспомнила!

- А что? Еще и денег одолжил.

- Три советских рубля!

- Три советских рубля – тоже деньги. Мы тут переговорили… У Виноградовых свои проблемы, Носики делают ремонт, Тибайдуллин это Тибайдуллин…

- Пусть отдувается Тибайдуллин, - Цыплаков удовлетворенно осмотрел свою гладкую физиономию. – Говорят, он здорово поднялся.

- Как это поднялся? Кто говорил?

- В смысле, разбогател. Да еще в прошлом году кто-то говорил.

- Как это разбогател? – жена занервничала, достала вторую сигарету, щелкнула крышкой пепельницы-горшочка.

- Ну разбогател и разбогател. Акции куда-то вложил. Да я слушал в пол уха.

- Как это в пол уха? Что надо слушать, так он в пол уха! А что не надо, так в два!

- Что ты от меня хочешь?

- Он нам деньги должен, - сказала жена.

- Три советских руля.

- Проценты набежали.

- Ты это серьезно или бредишь? – спросил Цыплаков скорее добродушно.

- Ну, бредишь, в основном, ты, - и жена с грохотом захлопнула дверь в ванну.

Пока Цыплаков заканчивал свой туалет, жена говорила по телефону. До Цыплакова доносились особенно высокие ноты ее голоса. Он надел халат, прошел на кухню и сделал себе растворимый кофе. Так и пил, стоя.

- Пронюхали! –сказала жена ядовито и торжественно, появляясь в кухне. – Все пронюхали! У Виноградовых еще вчера была теща с племянником, а теперь – ни тещи, ни племянника! Носик почему-то прервал ремонт! Я им говорю – он у нас уже жил когда-то, он у нас привык!

- Жил-жил, час с копейками, двадцать лет назад, - пробормотал Цыплаков, стоя босиком на холодном кафеле кухни.

В то время, как супруги Цыплаковы привычно переругивались, человек, которого называли Горовым… (Да был ли это Горовой? Об этом потом долго ходили слухи… Был ли это Горовой, явившийся через двадцать лет, или просто человек, похожий на Горового? Ведь и Горового-то не так уж хорошо помнили. А когда он уже исчез, Цыплакова перевернула семейные архивы и все их знакомые тоже перевернули свои архивы, но ни одной фотографии молодого Горового так и не нашли.) … Итак, человек, которого называли Горовым сидел в большой квартире Тибайдуллина и вел с Костей Тибайдуллиным доверительную беседу.

Отец Кости был в прошлом боевым генералом, да и потом не последним человеком в одном из правительств, которых много сменилось за последнюю четверть прошедшего века. Другое дело, что его имя давно затерялось в списках бывших чиновников, как затерялась его могила на Центральном, уже закрытом для захоронений кладбище. Осталась только эта квартира – с комнатами, расположенными старомодно, анфиладой, с роскошным видом из окон, но запущенная ужасно, с отстающими обоями, потеками на стенах, с гнусным, неистребимым запахом старого, разбитого унитаза. У семьи было много планов, как улучшить жизнь, но с квартирой Костя Тибайдуллин не хотел расставаться ни за что на свете. Даже не из-за отца, которого уже помнил довольно расплывчато, скорее из-за положения, которое когда-то занимал отец, из-за какой-то легенды. Был Костя неказист, невысок ростом, нос имел чуть приплюснутый, глаза небольшие, круглые. Впрочем, было в его лице что-то простодушное, детское, какое-то свое обаяние, это спасало. А так, он и юношей был неказистым, но женился рано и на очень симпатичной девушке. Видимо, сыграло роль все – и квартира, и папа, и ее тогдашняя провинциальная неустроенность. Но человеком жена оказалась порядочным, воспитана старомодно, Косте Тибайдуллину была хорошей женой и никогда не изменяла. Нина ее звали.

Нина бесшумно передвигалась по кухне, чем-то позвякивала, постукивала, варила кофе в эмалированной кастрюльке. По-девичьи стройная до сих пор, только черты лица в обрамлении по-прежнему миловидного овала стали резче, острее и напряженней. Старшая дочь была замужем, но с ними не жила. Младшая была в отъезде, в Италии, в гостях у парня, с которым познакомилась в Интернете.

Костя сидел на кухонном табурете, положив ногу на ногу, втянув голову в плечи, сгруппировавшись, в выцветшей майке и старых брюках, какой-то особенно в этот момент неказистый, и внимательно смотрел на Горового – не потому что сомневался, Горовой это или не Горовой, просто хотел понять, что от него хотят. От него давно уже никто ничего не хотел и это его устраивало. Он работал на государственной службе, на небольшой должности, получал небольшие деньги, почти полностью уходившие на оплату квартиры, а за небольшие деньги немного и спрашивают. Каким был Горовой когда-то, Тибайдуллин плохо помнил. Так, смутный образ. Теперь же перед ним был сухощавый, светловолосый, светлоглазый мужчина, - не моложе тридцати пяти, но и не старше пятидесяти, в светлых, еще летних джинсах, легкой, летней куртке и довольно потрепанных кроссовках, впрочем, хорошей фирмы. В его глазах не было и тени беспокойства, напряжениях, вообще какой-то затаенной мысли. Он смотрел на Тибайдуллина открыто и прямо, пил не лучшего качества кофе, сваренный в эмалированной кастрюльке, прямо как в походе или строй.отряде, не выражая при этом никаких отрицательных чувств. «Как живешь? – Горовой тоже не спрашивал. И это Тибайдуллину нравилось. Он терпеть не мог такие вопросы. Говорили ни о чем и обо всем сразу. Потом Тибайдуллин даже не мог вспомнить, о чем же они говорили. Вспомнил только, что говорить с Горовым ему было почему-то интересно. Наконец, Горовой подошел к главному, к цели своего визита, и предложил Тибайдуллину сдать одну из комнат.

Кроме вопроса «Как живешь?», Тибайдуллин терпеть не мог еще две вещи – давать в долг деньги (конечно, очень маленькие) и кого-либо у себя поселять, включая родню. На этой почве у него была просто какая-то фобия. Как только Горовой об этом заговорил, его даже немного перекосило. Но Горовой сразу все понял, полез в карман и вынул… вынул оттуда деньги и в таком количестве, что Тибайдуллин, глядя на них как-то ослаб, обмяк, в голове закружилось…

Вечером позвонила жена Цыплакова.

- Слушай, - сказала.- Горовой тебе не звонил?

- Звонил, - сказал Тибайдуллин.

- Если еще позвонит, скажи, что мы его ждем. Он же у нас уже останавливался. Он у нас привык.

- Он у меня остановился, - сказал Тибайдуллин.

- У тебя? –изумилась жена Цыплакова.

- У меня, - повторил Тибайдуллин с вызовом.

Горовой поместился в небольшой комнатке в конце анфилады с выходом на кухню. Считалась, что эта комната то ли для денщика, то ли для горничной. Когда-то старшая дочь увлекалась фотографией и сделала там лабораторию, небольшое окно завесили одеялом. С тех пор прошло много лет, но окно так и не открыли, а в комнатку эту сносили всякий хлам. Оставив задаток, Горовой сказал, что вернется к вечеру, и куда-то ушел. А Тибайдуллин не спеша очистил помещение, оставив там только старый диван и два продавленных стула.

Какое-то время все было просто замечательно, Горового не было ни слышно, ни видно, он уходил утром и возвращался за полночь. Но скоро все изменилось. Сначала Горовой оказался в соседней комнате, потом, почти без перерыва, занял самую большую.

Как это собственно произошло, Тибайдуллин так и не понял, но последовательность каждой такой метаморфозы можно было отследить. Горовой окликал Тибайдуллина и… пристально глядя в глаза, вытаскивал из кармана деньги. На какой-то момент дыхание Тибайдуллина перехватывало, сердце замирало… Рука Горового приближалась и Тибайдуллину казалось, что от нее идет какое-то мистическое сияние. Распахивалась щедрая горсть, на ладони лежали деньги - похрустывающие, новенькие, манящие…И рука Тибайдуллина, существующая в этот момент как бы сама по себе, тянулась и брала.

Уже через несколько дней в комнату Горового перекочевал телефон. Телефон был старый, на длинном шнуре, таком длинном, что его можно было беспрепятственно таскать за собой по всей квартире и даже в ванну. Теперь, чтобы поговорить с дочерью, Тибайдуллину приходилось бежать на улицу к телефону-автомату.

Тем же путем в комнату Горового стали перебираться лучшие вещи – пуховое одеяло и подушки из Германии, чуть тронутая молью, но все еще внушительная тигровая шкура, серебряные рюмки с серебряным графином на серебряном подносе бабушки Тибайдуллина. Как-то Горовой протянул Тибайдуллину совсем уже внушительные деньги. Тяжелая волна предчувствия прошла по его телу, предчувствия до дрожи, спина взмокла и похолодела, но его рука, существующая как бы сама по себе, потянулась и взяла деньги. Ночью, в супружеской постели он не нашел жену. Тогда Тибайдуллин заплакал и плакал долго, отчаянно, заткнув рот кулаком. Так и заснул с кулаком во рту. Утром, пошатываясь от еще не изжитых страданий, он пошел на кухню, где жену и обнаружил. Она была в новом, хорошеньком халатике, из-под которой выглядывала прозрачная, незнакомая Тибайдуллину ночная рубашка. Лицо жены Тибайдуллина помолодело и он тут же узнал в ней девушку, которую повстречал двадцать три года назад. Самозабвенно колдавала жена Тибайдуллина над плитой, наполняя кухню непривычно изысканными ароматами. Тибайдуллин, забыв обо всем, жадно вдыхал упоительный запах, а когда все это пронеслось мимо на серебряном подносе его бабушки, и вместе с подносом, шелестя новым халатом, надетым на прозрачную ночную рубашку, упорхнула и его жена, Тибайдуллин опять заплакал… Он засунул руку в карман, где лежали взятые вчера деньги, но не скомкал их, не порвал, не бросил на пол, не принялся топтать ногами… а пересчитал и положил обратно.

Обитал теперь Тибайдуллин в небольшой комнатке за кухней, предназначенной не то для денщика, не то для горничной. Спал на продавленном диване. Первое время еще соблюдал, как положено, элементарные правила гигиены – регулярно принимал душ, брился, менял постельное белье. Но постепенно, незаметно как-то, стал опускаться. (На службу давно уже не ходил, деньги-то шли несравнимые.) Короче, опускаться стал. Спал, не раздеваясь, зарос и походил теперь на Робинзона Крузе, каким тот был изображен на картинке любимой им в детстве книжки. Просыпался рано, часа в четыре, тихо, крадучись, мягко пружиня в домашних тапках, шел на кухню. В углу ее появился новый гигантский холодильник, всегда забитый едой. Но что-то, наверно воспитание, мешало ему бесцеремонно вскрывать вакуумные упаковки с ветчиной или сыром. С краю на столе, на тарелке под крышкой он находил остатки вчерашнего обеда и почему-то понимая, что это оставлено ему, добросовестно все доедал. Зато насчет кофе оттягивался по полной программе. Правда, осмеливался брать только растворимый. Потом он также неслышно отправлялся назад, на продавленный диван, где и проводил день, читая старые «Огоньки». Под диваном, в коробке из-под обуви он держал деньги, аккуратные, хрустящие пачечки, перехваченные аптечной резинкой. Иногда доставал их, рассматривал чуть ли не с удивлением, пересчитывал. Еще несколько месяцев назад он и представить себе не мог, что когда-нибудь у него будет столько денег. И каждую неделю, во вторник, сумма увеличивалась. Из-за этого он и сидел, как крот, в комнате не то денщика, не то горничной, сидел изо дня в день, из ночи в ночь, отдав уже малознакомому человеку в аренду свою собственную жизнь. Он был как под гипнозом…

Только часов в восемь в квартире начиналось оживление – доносился запах кофе, очень хорошего, настоящего, натурального, запах свежих тостов, намазанных свежим сливочным маслом, слышалась музыка, смех, шаги, в ванной лилась вода, хлопали дверями. В десять часов Горовой уходил, иногда с женой Тибайдуллина, иногда без. Но даже когда в квартире не было никого, Тибайдуллин не выходил из своего укрытия, как будто подписал с Горовым некий негласный джентельменский договор.

Как-то Тибайдуллин услышал громкий голос старшей дочери. Затопали маленькие, легкие ножки и в его комнатенку ворвался трехлетний внук. Малыш ошалело глянул на заросшего, неузнаваемого деда, не узнал, и с ужасом и ревом, выбежал прочь. Тибайдуллин любил внука, соскучился по нему – очень неприятное чувство сдавило ему сердце! Он лег на диван и стал ждать. Вот-вот, вот-вот войдет дочь… Узнает, где он, и придет. Он слышал отдаленные голоса, в которых так ясно различал голос жены и голос дочери, их смех, восклицания, спокойный, глуховатый голос Горового. Вот-вот… Но дочь к нему не зашла.

Ночью Тибайдуллин достал обувную коробку и стал смотреть на деньги. Деньги как деньги. Особым образом отпечатанные бумажки. Некая условность. Договор, заключенный между людьми, считать эти особым образом отпечатанные бумажки высшей ценностью. Он даже понюхал. Пахнут деньгами. Впрочем, запах разный. У долларов и рублей разный запах, но принципиальной разницы нет.

С этого момента, с прихода дочери и внука, что-то в душе Тибайдуллина окончательно надломилось, треснуло. Он еще больше опустился и как-то стремительно отупел. Даже «Огоньки» уже не читал… Теперь главной его целью было убить время, убить так, чтобы из всех дней остались только вторники каждой недели, все же остальные провалились куда-то в тартарары, лучше всего – в сон. В этом, в убивании времени, он достиг совершенства. Если и не спал глубоким сном, то спал сном неглубоким, спал и в то же время не спал, грезил. Вот в такой момент его как-то и настигла жена.

- Костя, - негромко окликнула жена.

Тибайдуллин широко распахнул глаза – перед ним стояла не просто красивая женщина, перед ним стояла ослепительно красивая, незнакомая женщина. И только в голосе, да, в голосе, звучали немного привычные нотки. Без сомнения – это был голос жены Тибайдуллина. Это была его жена.

- Костя, - сказала жена мягко. – Может быть, ты снимешь себе квартиру?..

Тибайдуллин так и подскочил на диване.

- Зачем мне другая квартира? – прохрипел Тибайдуллин страшным голосом. – Это моя квартира! Моя квартира!

И… набросился на жену. Как это выглядело, потом не мог вспомнить ни тот, ни другая. Когда Горовой вошел, он услышал грохот падающих предметов, мимо с диким, животным визгом пронеслась растрепанная жена Тибайдуллина, а за ней Тибайдуллин с маникюрными ножницами в вытянутой руке…

Не смотря на то, что кроме небольшого синяка на запястье жены Тибайдуллина, никаких других доказательств избиения не было, Тибайдуллина посадили и держали в камере предварительного заключения пять дней. Через пять дней его выпустили, обязав не подходить к своей собственной квартире ближе, чем на сто метров.

Теперь о событиях, произошедших одновременно с вышеописанными и имеющих к ним самое непосредственное отношение.

Появление Горового из бездн времен произвело на людей когда-то вроде бы его знавших довольно сильное впечатление. Давно распавшаяся компания на какой-то момент опять воссоединилась. Жена Цыплакова стала подолгу беседовать с женой Виноградова по телефону. Какая-то неясная досада на то, что Горовой остановился ни у той, и ни у другой, а у Тибайдуллина (Кто бы мог подумать!), опять их сдружила. Кроме того, обе, но тут уже в тайне друг от друга, купили очень дорогой коньяк и полуфабрикаты из морепродуктов на случай, если Горовой зайдет. Вот так они и созванивались каждый вечер, подглядывая друг за другом – зашел или не зашел. Жена Носика, как женщина менее страстного темперамента, не принимала в этом участия. По слухам, они с Носиком сначала прервали, а потом продлили и благополучно закончили ремонт и сидели вслед за тем в своей обновленной квартире и радовались жизни. Были в компании людей, когда-то вроде бы знавших Горового и другие, но ветрами жизни их отнесло куда-то уж очень далеко и не вверх, а скорее, вниз или, в лучшем случае, в сторону. Вспоминать о них было вовсе неинтересно. Впрочем, была еще такая Галка Забелина, но о ней речь впереди.

Шли дни, ни у Цыплаковых, ни у Вин6оградовых Горовой не появлялся. Как-то вечером, совсем поздно, жене Цыплакова позвонила жена Виноградова. Жена Цыплакова с удобством расположилась в ванной, чтобы без помех спокойно и обстоятельно поговорить, но разговор вышел совсем короткий. Жена Виноградова была подавлена и немногословна, сказала только, что шла в тот день по улице Максима Горького, великого пролетарского писателя, автора когда-то нашумевшего романа о женщине-матери и стихотворения, написанного белым стихом, о бесстрашной, но прямолинейной и, честно говоря, не очень-то умной морской птичке. Стихотворение это они все когда-то, будучи школьниками, почему-то учили наизусть. Для жены Виноградова это было особенно сложно, память была плохая, так что даже улицу Максима Горького она с тех пор не любила. Короче, шла-шла по нелюбимой улице и прямо носом уткнулась в вывеску «Горовой Банк».

- Прямо так и написано? – переспросила Цыплакова.

- Я не слепая.

- Он нам деньги должен, - сказала Цыплакова после затянувшейся, вдумчивой паузы.

У Виноградовых Горовой ничего не одалживал, поэтому по сравнению с женой Виноградова у жены Цыплакова была более выгодная позиция, в смысле, - больше повода для недовольства, но холодная, ревнивая тоска сжимала их сердца совершенно одинаково.

- У Горового… банк на улице Горького, - сказала жена Цыплакова, возвращаясь в спальню.

- Я знаю, - сказал Цыплаков.

- Что? – закричала Цыплакова. – Ты знаешь и мне ни слова?

- А что говорить… - пробормотал Цыплаков.

- Он такой… продвинутый?

- Мало ли продвинутых…

- Но не среди близких друзей!

- Какие мы близкие?

- Близкие! Он у нас жил!

- Несколько дней…

- Неделю!

- Сто лет назад.

- Свои вонючие носки разбрасывал!

- Дались тебе эти носки…

- Он нам деньги должен!

- Сумасшедшая.

- А ты просто дурак. Ей-Богу, дурак!

На этом разговор между супругами закончился. Цыплаков заснул сразу, жена Цыплакова не спала, только возмущенно шевелила губами, разговаривая сама с собой, как немая.

На другое утро, отправив членов семьи по разным делам и в разные стороны, Цыплакова занялась своим туалетом. Она приняла ванну, сделала две маски – одну очищающую, вторую питательную и самым тщательнейшим образом наложила макияж. Потом оделась, выбрав из своего не такого уж скудного гардероба вещи, которые не теряя элегантности в то же время бросались в глаза. А именно – синюю куртку, белые брюки и белые короткие сапоги. Дополняла все это большая красная сумка. Она последний раз посмотрела на себя и осталась довольна. Напоминала теперь Цыплакова французский национальный флаг, трудно не заметить.

Уже часов в двенадцать она пешком шла по улице Максима Горького, от самого ее начала. Пройдя основательную часть пути до угла, где в улицу Максима Горького вливается другая улица, Цыплакова действительно увидела громадную рекламу и действительно на ней было написано «Горовой Банк». Вот там-то она и стала прогуливаться, неторопливо, вроде бы рассеянно, но зорко глядя по сторонам. Как бы кого-то поджидая… Невысокого, энергичного, целеустремленного мужчину она увидела еще издали и, пока он приближался, не упускала из вида. С иголочки одетый, даже фронтоватый и в то же время абсолютно деловой, он поравнялся с ней и тогда Цыплакова негромко, радостно, удивленно вскрикнула и бросилась ему навстречу:

- Валерка!

Мужчина отпрянул в сторону и сказал: «Простите?»

Как всякому крупному телу, телу Цыплаковой была свойственна большая инерционность, поэтому она еще долго мяла этого незнакомого, несчастного мужчину в своих объятьях, хотя уже и понимала, что обнимает не того. Наконец, Цыплакова ослабила хватку, мужчина потихоньку освободился и, пробормотав какие-то невразумительные извинения, быстро исчез в соседнем переулке. Настоящий же, истинный Горовой, в кроссовках и скромной летней курточке чуть не проскочил мимо. И проскочил бы, если бы сам ее не узнал, не окликнул, резко замедлив шаг и останавливаясь.

- Наташа?! – окликнул Горовой.

Весь пыл Цыплаковой был уже потрачен на совершенно постороннего человека, к тому же выглядел Горовой так непрезентабельно, что ее лицо вместо того чтобы расцвести от радости, скорее недоуменно вытянулось, а в глазах даже промелькнуло что-то похожее на обиду. Между тем, Горовой даже попытался ее обнять. Его рука уткнулась в огромную, жесткую, красную сумку и, за неимением лучшего, он по ней легонько похлопал.

- Ты все такая же, - сказал Горовой.

- Какая? – насторожилась Цыплакова.

- Красавица! – сказал Горовой. И еще раз повторил. – Красавица.

При этом он подтолкнул ее в бок – все через ту же красную сумку – к входу в банк и предложил зайти.

Через какое-то время, после двух чашек кофе с коньяком, сидя в комфортабельном и даже роскошном кабинете Горового, Цыплакова расслабилась и почувствовала себя так, будто всю жизнь провела в таких кабинетах, общаясь исключительно с банкирами. Был момент, когда она позволила себе уже совершенно фамильярную выходку и спросила, почему Горовой ходит в таком затрапезном виде.

- А для удобства передвижения, - сказал Горовой. – Потом… Не все ли равно, как? – последняя фраза была сказана как-то мимоходом и в то же время многозначительно, а в глазах у Горового что-то промелькнуло, какая-то искра, но Цыплакова, хоть женщина и наблюдательная, в этот момент была поглощена и ослеплена своим светским успехом, и не обратила на это внимания.

Потом между ними произошел разговор. Негромкий. Хоть рядом никого и не было. Говорил, в основном, Горовой. Монотонно так говорил, пристально глядя в глаза. При этом он все время вертел в руке авторучку с блестящим, серебряным наконечником, так что был момент, когда у Цыплаковой от вида этой вращающейся сверкающей точки закружилась голова.

Вечером Цыплакова передала мужу свой разговор с Горовым, как она сказала, - слово в слово. Муж очень разволновался. Он бегал по кухне и все ронял какие-то предметы. А так как пол на кухне был кафельный, а предметы, в основном, стеклянные, керамические и фарфоровые, то они и разбивались вдребезги. Так он разбил чашку, стакан, маленькую тарелку и, наконец, сахарницу в виде головы дракона. Цыплакова знала, что когда он так мечется, она должна сидеть спокойно, невозмутимая как гора, сама мать-земля и родина-мать. Но когда Цыплаков разбил сахарницу, она не выдержала и заорала:

- Коля! Скотина! Ты что делаешь?

Годовой процент в банке Горового и без того был намного выше, чем в других банках, для старых же друзей, так Горовой сказал Цыплаковой, он готов поднять этот процент еще выше, на немыслимый уровень, то есть, вложенный в его банк капитал за год увеличивался чуть ли не в трое.

- Смысл? Какой ему смысл? – кричал Цыплаков.

- Он – друг! – шипела Цыплакова убежденно. – Потом… наверно… у него соображения?

Слово «соображения» Цыплакову почему-то понравилось, подействовало успокаивающе – он был почти в невменяемом состоянии. Мало что перебил столько посуды. От прилива крови его лицо сделалось красно-багровым, и он так вспотел, что источал сильный и едкий, какой-то лошадиный запах. Наверное, это и был запах алчности.

Цыплаковы были людьми среднего достатка. Сбережения были, но особенно после вложения в модный тогда евроремонт, не такие уж большие. Держали они их дома. Основным капиталом была квартира покойной матери Цыплаковой, которую они сдавали одной бездетной семье. Жили же на зарплаты, неплохую зарплату Цыплакова, начальника отдела в солидной конторе, и Цыплаковой, сотрудницы аналогичного отдела в другой солидной конторе.

Вот эту всю свою наличность и подсчитывал сейчас Цыплаков, носясь по кафельному полу своей кухни. Увеличить эту наличность чуть ли не втрое, даром, без каких-либо усилий и в течение всего лишь одного года… Это бы возбудило кого угодно!

Когда Цыплаков волновался, он начинал много курить и много пить. В смысле –любой жидкости. Так он выпил пакет кефира и пол пакета уже скисшего молока, допил весь апельсиновый сок, ни капли не оставив на завтра, а потом уже просто хлестал воду из-под крана, даже не удосужившись пропустить ее через фильтр. Цыплакова относилась к этому снисходительно, лишь бы не водку. Допив очередной стакан, Цыплаков в упор посмотрел на жену и сказал:

- Что… Будем продавать твою квартиру!

- Никогда! – закричала Цыплакова. – Это все, что у нас есть!

- Не только, - заметил Цыплаков.

- Я там родилась! Она для меня родная!

- Чушь собачья. Ты в роддоме родилась. В роддоме на улице Володарского. На допотопном родильном столе, на старой клеенке. Тогда, скорее, они для тебя родные.

- Они не родные.

- Не вижу логики, - Цыплаков был неумолим.

Когда речь шла о логике, Цыплакова всегда уступала мужу. Она встала и с надутым видом вышла из кухни. Цыплаков же продолжал хлебать воду, добавляя в нее для разнообразия то ложку варенья, то, по старой памяти, соду с уксусом, - так называемую шипучку. Цыплакова вернулась минут через двадцать с более смягченным выражением лица.

- Ну что? – спросил Цыплаков, хорошо знавший свою жену.

- Виноградовы дачу продают…

- Видишь! – воскликнул Цыплаков. – А что Носик?

- Не знаю…

- Что тут знать? У Носика под подушкой состояние!

- Откуда ты знаешь? Они всегда жалуются.

- Лю-ди всегда жалуются. Так они тебе и скажут, сколько у них денег.

- Я говорю.

- Дурища, вот и говоришь. Умные люди скрывают.

Надо сказать, что в спорах с женой Цыплаков бывал мельче и зануднее, чем был на самом деле. Так, из вредности. Иногда они менялись местами. В любом случае, к вечеру его цель была достигнута – решено было срочно продавать квартиру. На этой срочности они много теряли, но перспектива увеличить капитал почти втрое, превращало это «много» в несущественную мелочь.

Дело с продажей квартиры было тут же запущено и набирало обороты, как к ним неожиданно пришел Тибайдуллин.

Тибайдуллин был в старой куртке с чужого плеча, перепачканной известью и каких-то жутких штанах, широких и одновременно коротких, заросшее лицо делало его совершенно неузнаваемым, узнаваемы были только глаза – круглые, удивленные, детские глаза Тибайдуллина. Цыплаковы давно его не видели и были, мягко скажем, потрясены. Цыплакова разжалобилась до слез, до истерики, и все подсовывала и подсовывала Тибайдуллину какую-то еду. Тибайдуллин же, сидя на краешке кухонного дивана и тушуясь, тихо и застенчиво все ел и ел, ел и ел, ел и ел, приводя Цыплакова в остолбенение, а Цыплакову в какой-то материнский, утробный восторг. Конечно, какие-то сплетни до Цыплаковых доходили, но, как водится, они и верили, и не верили…

Тибайдуллин был неразговорчив, погружен в себя, его круглые глаза, казалось, были подернуты какой-то пеленой и смотрели не на окружающих, а куда-то внутрь. И только прощаясь, отказавшись перед тем от старого костюма и осеннего пальто Цыплакова, Тибайдуллин сказал, чтобы они не доверяли Горовому, что он –страшный человек.

Он сказал это в прихожей, шопотом, близко придвинувшись к провожавшим его супругам: «Не верьте Горовому, он страшный человек…

- Конечно, «страшный», - сказала Цыплакова, закрыв за Тибайдуллиным дверь. – Жену отбил.

- Да, - сказал Цыплаков задумчиво. – Тут уж такой расклад. Кто выигрывает, а кто и проигрывает. Тибайдуллин проиграл.

- Бедный Тибайдуллин! – вздохнула Цыплакова.

Квартира матери Цыплаковой была практически продана, как вдруг возникли неожиданные затруднения – проживавшие в ней жильцы, молодая супружеская пара, ни за что не хотели съезжать, а потом вообще заявили, что жена ждет ребенка. Но тут уже Цыплакова была неумолима.

- Я два раза ждала ребенка, - сказала на сурово. – И кого я грузила? Да мне в транспорте места не уступали!

Цыплакова пришла на квартиру воскресным утром, побросала немногие вещички молодой пары в чемодан и дорожную сумку и… выставила за дверь.

Для ночлега Тибайдуллин облюбовал себе несколько мест. Лестничную площадку перед выходом на крышу высотного дома, подвал соседнего дома, с не запирающейся подвальной дверью, контейнер для мусора за гаражами и узкое пространство между двумя гаражами. Люди «улицы», с которыми он свел знакомство, звали его на городскую свалку, Но Тибайдуллин отказался. Свалка была за городом, а он не хотел уходить далеко от дома. Хотя это было и неразумно. Начались холода и по ночам он очень мерз. Однажды утром он проснулся в контейнере для мусора, за гаражом, с ощущением, что у него замерзло сердце. Казалось, оно холодное, как ледышка, и почти не бьется. Он просунул руку под куртку и свитер и долго отогревал собственное сердце своей же рукой. Прошло время, пока он не почувствовал, что сердце отогрелось и с ритмичным перестуком пустилось в путь. Тогда Тибайдуллин понял, что смерть гораздо ближе к нему, чем казалось раньше, и он может встретиться с ней, так и проиграв свою жизнь по всем пунктам и статьям. Он был не дерзкий и не гордый человек, более того, в нем дольше чем в ком-нибудь задержался простодушный и доверчивый ребенок, но уходить вот так, проигравшим, он все-таки не хотел.

После того, как у Тибайдуллина чуть не замерзло сердце, он пошел по квартирам ближайшего дома и стал просить старые газеты. Их ему охотно давали. Теперь, на ночь, он заворачивался в газеты, в несколько слоев, и только потом сверху надевал одежду. Особенно грели старые газеты с алыми, огненными лозунгами. Газеты последних лет почти не грели. Рано смеркалось, стояло самое темное время года, все внутри цепенело, как у впадающего в спячку животного, и Тибайдуллин, упрямо сопротивляясь этому оцепенению, все думал и думал, и искал выход. Именно тогда он зашел к Цыплаковым и к другим старым друзьям, но ни Цыплаковы, ни другие, не были к нему внимательны и не придали его посещению особого значения.

У Тибайдуллина было две дочери. Старшая, как и его жена, легко выбросила из головы своего неудачливого папашу. Оставалась младшая, Римуля… Еще прошлой весной Римуля познакомилась в Интернете с каким-то итальянским парнем, поехала к нему в гости, да там и застряла вот уже на полгода. Тибайдуллин очень любил Римулю и долго не хотел ее беспокоить – мало ли на каком этапе у нее отношения с этим итальянским парнем. Потом он все ждал, что вот-вот и она появится и тогда непременно будет его искать. А уж если Римуля ищет, она найдет, достанет из-под земли. Но время шло, а Римуля не появлялась. Когда же у Тибайдуллина чуть не замерзло сердце и он понял, что легко может умереть, умереть, проиграв жизнь по всем пунктам и статьям, и это будет очень горько и болезненно для Римули, которая тоже его очень любила, он решил ее розыскать.

Тибайдуллин подошел к одному из Интернет-кафе и стал неподалеку, приглядываясь, кого можно попросить об услуге. Наконец, он приметил мальчишку, ребенка лет десяти – тот остановился на крыльце и пересчитывал деньги. К нему Тибайдуллин и подошел.

- Здравствуй, - сказал Тибайдуллин.

- Здравствуйте, -сказал Мальчик.

- Ты меня не боишься? – спросил Тибайдуллин.

- С чего это мне вас бояться? – сказал Мальчик.

- Я – страшный.

- Есть и пострашнее.

- Это кто?

- Орки, гоблины.

- А кто они такие?

- Враги хоббитов.

- А, - сказал Тибайдуллин с пониманием, хотя, что естественно, не знал ни тех, ни других. – Ты можешь мне помочь послать электронное письмо?

- Что может быть проще!

- Для тебя, для меня – нет.

- Это легко! Я покажу.

- Меня не пустят. Я – грязный, - заметил Тибайдуллин.

- Есть и погрязнее, - невозмутимо заметил Мальчик.

Они зашли. Служащий компьютерленда было подошел к Тибайдуллину и, скорее всего, собирался попросить его выйти, но Мальчик сказал:

- Он со мной.

Наверное, в этом месте у Мальчика была хорошая репутация, потому что служащий тотчас оставил Тибайдуллина в покое. Электронный адрес дочери Тибайдуллин знал и написал его на клочке бумаги. Мальчик же посадил Тибайдуллина к компьютеру, сам стал рядом и принялся объяснять, как им пользоваться. С включением компьютера Тибайдуллин справился, а потом только смотрел на экран своими круглыми, удивленными глазами, застенчиво улыбался и ни черта не соображал. Мальчик начал злиться и один раз даже сказал:

- Вы что, дурак?

На этот вопрос Тибайдуллин затруднился ответить, только улыбался и все.

-Да, -сказал Мальчик с сожалением.

Он открыл свой почтовый ящик и сам послал за Тибайдуллина электронное письмо следующего содержания: «Доченька, я потерял все. Не хочешь, не приезжай. Папа.»

Простились они очень хорошо, ведь Тибайдуллин сам оставался почти ребенком, наивным, доверчивым и честным. Немного жадным, как все дети. Что его и погубило.

- Удачи, -сказал Мальчик и пошел к своему компьютеру.

- Взаимно, - сказал Тибайдуллин и вернулся на улицу.

Не просто так Тибайдуллин не перебирался на зиму на более комфортабельную городскую свалку. Он вел наблюдение за своей квартирой. Более того, ему казалось, что прекрати он это наблюдение, эту энергетическую опеку, и с квартирой что-нибудь случится – пожар, или взрыв от утечки газа, или прорыв труб и затопление. Каждое утро он занимал свой пост у окна на лестничной клетке одного из ближайших домов и оставался там весь день до сумерек. Отсюда он видел окна всех комнат, расположенных анфиладой, не видел только окно кухни и небольшое окошко комнаты денщика, выходивших на противоположную сторону. Очень хорошо была видна и дверь подъезда. Иногда из подъезда выходил Горовой, иногда жена Тибайдуллина. Бывало, они входили или выходили вместе. Пару раз пробегала старшая дочь, тащившая на прицепе внука.

Как-то, когда Горовой и жена ушли, Тибайдуллин быстро спустился вниз, перебежал через улицу и дрожащей рукой набрал код подъезда. У дверей в квартиру лежал небольшой, толстый половичок, в ячейке которого Тибайдуллин нащупал ключ –ключ этот лежал здесь уже несколько месяцев на случай, если младшая дочь неожиданно вернется из Италии. Открыв дверь, Тибайдуллин быстро, не задерживаясь, пробежал в кабинет отца, теперь кабинет Горового, и достал из ящика стола отцовский табельный пистолет с золоченой торжественной гравировкой. О патронах почему-то не подумалось. В это время в квартиру вошли… Тибайдуллин бросился к окну и выскочил на балкон, стал в углу, закрытый со стороны комнаты краем портьеры. Было холодно, он стоял не шевелясь и скоро стал покрываться с головы до ног серебристым инеем, и еще немного так бы и застыл неподвижным ледяным памятником самому себе, как его жена, а это была она, почувствовала струю холодного воздуха, шедшего через не прикрытую дверь балкона и, прежде чем плотно притворить дверь, выглянула. Выглянула и пронзительно вскрикнула, увидев, как ее муж Тибайдуллин превращается в ледяной памятник. Она схватила его, уже совсем застывшего и, все продолжая вскрикивать, потащила, поволокла за собой по квартире в ванную. Она сорвала с него одежду, затолкала в горячую воду, вымыла душистым шампунем, растерла махровым полотенцем, одела во все чистое и тут же, не давая опомниться, совершенно обалдевшего выставила за дверь, приговаривая, как заклинание:

- Теперь уходи… Быстро! Уходи. Уходи. Уходи.

После этого дня, согретый и успокоенный мимолетным теплом жены, Тибайдуллин отправился зимовать на городскую свалку. Пистолет, ловко перепрятанный, тяжелил карман старой, но чистой куртки.

Между тем, пока Тибайдуллин зимовал в довольно уютной берлоге из ящиков и досок на городской свалке, с его друзьями происходило вот что…

Винградовы продали дачу. Был не сезон, поэтому они потеряли чуть ли не пятую часть ее стоимости. Надо сказать, дача была обыкновенная, ничего особенного, стандартный домик с мансардой, разве что в отличном месте – недалеко от города на берегу искусственного водохранилища. По материальному достатку Виноградовы были Цыплаковым ровней – оба неплохо зарабатывали, нормально ели-пили, отдыхали за границей, были и у них сбережения, но тоже небольшие. Рознились их позиции только по отношению к детям. Дочь Виноградовых очень рано и успешно вышла замуж, соскочив с родительской шеи, двум же маловозрастным сыновьям Цыплаковых еще долго предстояло на этой шее висеть.

Виноградов был славный малый, не злой, не глупый, и жена его, Машка Виноградова, тоже славная – веселая хохотушка. Разве что располнела чуть больше, чем надо, но это нельзя считать таким уж большим грехом.

Чтобы внести свой вклад в банк Горового, Носики ничего не продавали. Это было достоверно известно. Но вклад этот был самый солидный. Вообще, Носики были скрытные люди. Сам Носик был худым, жестким, негнущимся, в очках. Двигался угловато, как на шарнирах. Если же смеялся, то каким-то жестким, металлическим смехом. Жена же была, как жена. Женщина, как женщина. Без особых примет. Разве что всегда улыбалась какой-то своей особой улыбкой. Эта улыбка закрывала ее ото всех, как дверь. Проникнуть за нее чуть дальше было невозможно.

Мальчишки ушли в школу. Цыплаковы, вдвоем, завтракали на кухне.

- Откуда у Носика деньги? – сказала Цыплакова задумчиво, помешивая ложечкой в чашке с кофе.

- Известно откуда, - сказал Цыплаков. – Мыло варит из христианских младенцев.

- Носик – христианин, - заметила Цыплакова.

- Вот именно. Христиане из христианских, иудеи из иудейских. Младенцы всегда отдуваются.

- Циник, - сказала Цыплакова вдруг явственно представив себе эту процедуру.

Если Носик и не варил мыло из христианских младенцев, своих тайн у него хватало. Однажды он затащил Цыплакова к себе на работу, закрыл дверь в кабинет и вытащил из сейфа альбом. В альбоме были фотографии голых и очень толстых женщин. Скорее, не молодых… Некоторые стояли в позах, присущих известному членистоногому. Другое дело, что разглядеть что-нибудь за внушительными, бугристыми, желто-серыми холмами было сложно, разве что намек на устрашающие, поросшие колючим кустарником, гибельные расщелины. Показывая все это, Носик волновался, как мальчик. Глаза его остро и колко блестели, как будто набитые кусочками льда.

- Тьфу! – сказал Цыплаков и сплюнул.

- Ты что плюешься? –спросила Цыплакова.

- Так тебе все и скажи!

Цыплаковы продали квартиру матери Цыплаковой очень удачно. Клиент, то ли нефтяник, то ли полярник покупал ее в подарок племяннику и не торговался. Был неприятный момент с выселением прежних жильцов, но и он прошел и был быстро забыт. Виноградовым из соображений такта сумма не называлась – ведь те продали дачу совсем задешево.

Новый год решили встречать вместе. Цыплакова вытащила из своей памяти старые кулинарные рецепты и в припадке давно забытого вдохновения два дня не выходила из кухни. Виноградова тоже грозилась принести что-то такое сногсшибательное. За несколько часов до Нового года позвонил Носик и от имени себя и жены сказал, что и они собираются к Цыплаковым на Новый год. Цыплакова, отключив связь, вся распаренная выскочила из кухни. Цыплаков сидел в кресле между двумя по-купечески разряженными, слепящими, серебряно-золотыми искусственными елочками и в который раз, позевывая, смотрел по телевизору «Иронию судьбы».

- Эй! – закричала Цыплакова. – К нам Носики идут!

- Ну, идут и идут, - невозмутимо отозвался Цыплаков.

- Новый год испортят!

- Испортят, так испортят. Почему это испортят?

- Носик будет щипаться.

- Когда это он щипался?

- Прошлый раз! За вполне определенное место.

- Двадцать лет назад.

- Четырнадцать, - сказала Цыплакова, быстро подсчитав прошедшее с тех пор время.

- Ну вот, - сказал Цыплаков. – Четырнадцать. Больше не будет.

- Бу-дет!

- Он тебя за вполне определенное место, а ты его – по морде. Очень содержательно проведем время.

В десять вечера приехали Винградовы. Услышав о скором появлении четы Носиков, Машка Виноградова выразительно посмотрела на Цыплакову и закатила глаза. Виноградов отнесся к этому, как и Цыплаков, с полным пофигизмом.

Машка обрушила на Цыплакову прямо какой-то вагон гуманитарной помощи – неисчислимое множество пакетиков, баночек, кастрюлек и даже огромную чугунную жаровню. Пока разбирались со всем этим, пока закончили, наконец, собирать на стол и сели провожать старый год, пришли Носики. Носик был в маске с огромными ушами и красным носом, олицетворяющей, возможно, какой-то особый подвид пьяниц. И хохотал своим металлическим голосом. Жена, в золотой бумажной короне, с обмотанной вокруг шеи серебристой гирляндой, ему напряженно вторила. Носики принесли бутылку сухого вина и килограмм мандарин. Цыплакова с Виноградовой незаметно переглянулись и Машка опять выразительно закатила глаза.

Наконец, сели. Цыплаков с Виноградовым к этому времени уже основательно набрались и наперегонки сыпали анекдоты. Проводили старый год, встретили новый, праздник брал свое. Часа в два «девушки» пошли танцевать и танцевали довольно лихо. Виноградов, когда-то занимавшийся в школьном танцевальном кружке, был нарасхват. Цыплаков отбивал ритм, неистово колотя по стулу, а Машка Виноградова так смеялась, что опрокинула на себя блюдо фаршированной рыбы с плохо застывшим желе и остаток ночи провела в летнем сарафане Цыплаковой, ничего другого на нее не влезло.

Разошлись часов в семь. Сыновья еще не вернулись от друзей, с которыми встречали Новый год. Цыплакова натянула на платье все тот же летний сарафан и пошла на кухню мыть посуду. Цыплаков, стоя, доедал салат с крабами.

- Вроде, все нормально, - сказала Цыплакова. – Неплохо встретили.

- Неплохо… - отозвался Цыплаков.

- Ну, Носики – это Носики.

- Да, - сказал Цыплаков. – Носики это Носики. За определенное место не щипал?

- Попробовал один раз.

- А ты?

- А я тоже его ущипнула.

- Это за какое же место? – изумился Цыплаков.

- За какое хотела, за такое и ущипнула.

Цыплакова сунула мужу посудное полотенце и велела перетирать рюмки.

- Так они ж маленькие! – возмутился сильно похмельный Цыплаков. Рюмки действительно были новые и возмутительно маленькие.

- Не поняла прикол, -сказала Цыплакова.

- Они маленькие, а руки у меня бо-о-ольшие! – и выставил вперед обе руки, ладонями вверх, величиной с нормальные садовые лопатки.

- А ты мизинчиком, мизинчиком! И попробуй разбить хоть одну! Из зарплаты вычту!

Похмельный Цыплаков был всегда покладист и управляем. Наконец, легли.

- А Забелина-то! – вдруг подскочила Цыплакова и затормошила Цыплакова. – Совсем спятила!

- Что?

- Все продала!

- Что там было продавать…

- То и продала. Теперь снимает комнатенку где-то в пригороде.

- Откуда ты знаешь?

- Так звонила же ночью!

- Когда?

- Цыплаков, очнись! Ты сам трубку брал!

- А-а, - сказал Цыплаков. Но ничего не вспомнил.

- Думала, приглашу, -сказала Цыплакова. – Нет уж. Хватит с меня этого зверинца. Хватит с меня и Носиков.

- Носиков хватит, - пробормотал Цыплаков и вырубился.

В то время, как супруги Цыплаковы заснули первый раз в Новом году на большой супружеской кровати под огромным, невесомым пуховым одеялом, в уютной своей спальне с тяжелыми темно-зелеными шторами и тюлевой светло-зеленой занавеской, с зеркальным во всю стену шкафом, за которым притаилась комнатка-гардероб, с лампочками на потолке, изображавшими звездное небо, и двумя хрустальными бра по бокам кровати… С картиной в золоченой раме над головой, изображавшей не то «ню», не то какой-то знойный африканский пейзаж… Именно в это время совсем в другом месте, на городской свалке, в зимнем своем убежище, собранном из картонных и фанерных ящиков, утепленных ветошью, проснулся одинокий Тибайдуллин.

Новый год и он встретил неплохо. Слушал по транзистору выступления известных людей страны и эстрадных певцов, а где-то около двенадцати к нему заглянул Иван Федорович Вагин с бутылкой украинской водки, на дне которой плавал маленький красный перчик. Вагин не был Тибайдуллину особенно симпатичен, но сделал для него много хорошего своей поддержкой и советами по благоустройству на свалке. Так они чинно просидели, попивая водку и слушая транзистор, часов до двух, пока не выпили все. Тогда через узкое горлышко достали перчик, разделили на двоих и его, а после отправились спать. Тибайдуллин закутался потеплее, свернулся калачиком и с радостью бросился в лабиринты прошлого… На этот раз быстро проскочил супружескую жизнь, рождение детей и первую встречу с женой… и, не задерживаясь, устремился дальше… дальше… Всю ночь ему снилась е л к а его детства.

Это, конечно, была е л к а…

За несколько дней до Нового года мать Тибайдуллина, отказавшись от служебной машины мужа, от какой-либо помощи, брала санки и отправлялась на елочный базар. Если было не очень холодно, маленький Тибайдуллин шел с ней. Вернее, не шел, а ехал на санках, крест накрест обмотанный вокруг шубки пуховым платком. Мать широко шагала впереди – высокая, сильная, в котиковой немецкой шубе, в лихо сдвинутой на бок меховой шапочке – и тянула за собой санки, иногда оборачиваясь к Тибайдуллину – как ему там сидится, на санках, - и тогда сквозь снежный туман он видел ее разрумянившееся лицо с прям-таки соболиными бровями. Так они долго продвигались по заснеженным, незнакомым улицам – зимы детства казались Тибайдуллину особенно снежными – пока не добирались до рынка. Мать основательно выбирала елку, обсуждая подробности с продавцами – бородатыми мужиками в ватниках. Наконец, она доставала сантиметр и измеряла длину, елка должна была быть длиной три с половиной метра, не больше и не меньше, под потолок их квартиры. Потом она бережно, чтобы не повредить ни единой веточки, пеленала елку широким бинтом, привязывала к санкам и они пускались в обратный путь.

Несколько дней перед Новым годом мать что-то парила и жарила на кухне, а утром тридцать первого декабря, запершись в зале, начинала украшать елку. В квартире было тихо, таинственно… Все вокруг проникнуто ожиданием. Сердце маленького Тибайдуллина трепетало…

Наконец, когда за окном становилось совсем темно, его звали в зал. И каждый год, каждый раз он испытывал потрясение. Конечно, были на этой елке игрушки, чудесные игрушки, которые он потом до самого Крещения рассматривал, вскарабкавшись на табурет, --все эти птички, деды морозы, домики и гномики. Были шары, в глубинах которых тоже таились мерцающие миры – замки, звезды, галактики и туманности… Были бусы, блистающий серебряный и золотой дождь… Но самое завораживающее было даже не в этом – на каждой веточке, искрясь снегом, лежала легкая вата и горела маленькая свечка, отражаясь во всех этих шарах и мирах, домиках и гномиках, в золотом и серебряном дожде, - так что от всей этой гигантской елки с сотней горящих свечек шло такое сияние, что в первый момент ошеломленный маленький Тибайдуллин даже зажмуривался, а потом, уже открыв глаза, еще долго стоял, как вкопанный.

Эта елка была неопровержимым доказательством присутствия такой вещи, как чудо. И даже жизнь, со всей своей порой несправедливой безжалостностью, не могла потом этого доказательства разрушить.

Тибайдуллин вспоминал и… улыбался.

«К хорошему быстро привыкаешь…» - думал Валентин Петрович, разогревая в микроволновке вчерашние котлеты. Когда-то он их ел холодными. Без проблем! Было шесть утра, за окном клубился утренний мир, серый и вязкий. Да что микроволновка! Валентин Петрович первым в своем ведомстве освоил компьютер и очень этим гордился. Но не прошло и десяти лет, как компьютеры всех видов и форм появились не только в банках и министерствах, но в поликлиниках, магазинах, химчистках и даже в прачечных. Мобильный телефон он тоже завел один из первых, теперь мобильники были у всех, даже у его семилетней внучки, разве что у той болтался на шее в чехольчике, разрисованном бабочками. Года не прошло, как вся семья этим обзавелась, но если по каким-нибудь причинам он не мог сразу с ними связаться – с дочерью, женой или внучкой, по его спине проходил легкий, тревожный холодок.

Обычно Валентин Петрович вставал рано, но в квартире оставаться не любил. Часа полтора-два перед работой проводил на воздуху, гулял по парку или просто бродил по улицам. Ему было хорошо за пятьдесят, но на ногу был еще легок, потом так легче думалось. Он не был кабинетным человеком, в четырех стенах скорее испытывал дискомфорт.

История с коровами была давно забыта и сдана в архив, да мало ли дури происходит на свете. Но Валентину Петровичу было до сих пор неприятно об этом вспоминать.

С котлетами Валентин Петрович расправился быстро, с аппетитом новобранца. Выпил пол литровую кружку кофе, оделся и бесшумно выскользнул на улицу. Жизнь началась. Ночная свежесть еще чувствовалась в воздухе, но не смотря на элитный дом и двор, пошли и другие запахи – гари, бензина, выхлопных газов, краски, сырой глины, извести, горелой бумаги, пекущегося в ближайшей пекарне хлеба, а потом уже, к краю двора – пива, мочи, кошек и просто чего-то скисшего. Несколько остановок до озера он прошел пешком, обошел вокруг озера, встретив только нескольких фанатично настроенных бегунов, и самым длинным, кружным путем отправился на работу. Вот тут-то его и встретил, этого человека. Вернее, не встретил, а нагнал.

Тот шел, чуть заплетаясь ногами, в мятом пальто, сползающих брюках и совершенно сношенных и разбитых зимних сапогах с отваливающейся подошвой. Из-под старой зимней шапки клочковато торчали свалявшиеся на затылке седые волосы. Резко, как выстрел, шибанул запах, такой концентрированности и силы, что у Валентина Петровича на секунду даже перехватило дыхание. Он обогнал прохожего и без любопытства, скорее по привычке, мельком глянул в лицо. И… остановился. С таким изумлением, что остановился и прохожий, сдавленно спросив:

-Чего?.. вам…

Перед Валентином Петровичем стоял, словно и не прошло тридцати с хвостиком лет, его бывший командир Тибайдуллин, точь в точь, один к одному, разве что очень опущенный. Тот самый Тибайдуллин, у которого юный Валентин Петрович два года был денщиком и жил в маленькой комнате денщика за кухней, а жена его – рослая, сильная, красавица-казачка – гоняла его и в хвост и в гриву (и все хохотала, все хохотала и орешки щелкала) и только за новогодней елкой отправлялась сама. А сын, тогда маленький мальчик, копия отца, прибегал к нему, в комнату денщика, прятаться когда нашалит, да и вообще любил прибегать и смотреть с любопытством, когда тот что-то делал. Тот самый Тибайдуллин, который как-то ему сказал: «Валентин, глаз у тебя зоркий, голова варит, карабкайся, плечо подставлю, сам такой был» и помог поступить в престижное военное училище. Да и потом, когда требовалось то там, то там за него словечко вставлял. Самое нужное в тот момент словечко. Хороший был мужик, что говорить! Давно это было, так давно, в какой-то другой жизни, как будто и не с ним, как будто и не было. Да нет, было, было…Жена,- красавица, рослая, сильная, чернобровая – рано умерла. Никогда не болела, а тут слегла в эпидемию гриппа, да так и не встала. Это слышал. Сам старик Тибайдуллин тоже умер, не так давно, как жена, но тоже давно. Если бы Валентин Петрович не был на похоронах, сам не стоял у гроба, ни за что бы не поверил, что перед ним не Тибайдуллин, такое фантастическое было сходство. Превозмогая брезгливость и даже легкую тошноту, которые вызывал едкий запах, шедший от прохожего, Валентин Петрович придвинулся ближе и доверительно спросил:

- Костя Тибайдуллин?

Прохожий от неожиданности даже как-то шарахнулся в строну. Уж он-то ни за что бы не признал в большом, внушительном мужчине тоненького безусого солдатика, когда-то обитавшего в коморке денщика.

- Не бойтесь меня, - сказал Валентин Петрович. – Я знал вашего отца и многим ему обязан. Я помню вас ребенком.

Тибайдуллин посмотрел на него кротко и тускло и даже дотронулся рукой в рваной кожаной перчатке до его руки, чуть пониже локтя, дотронулся почти что неощутимо, как призрак, и тихо сказал:

- Купите мне, пожалуйста, кофе…

- Какого? – спросил Валентин Петрович. – Черного или с молоком?

- Горячего, - сказал Тибайдуллин.

Ведомство Валентина Петровича располагало большими возможностями и он без труда поместил Тибайдуллина в небольшую квартирку-гостиницу для средней важности лиц. В квартирке было две комнаты и небольшая кухня с набором самых необходимых продуктов. Деньги на одежду дал свои личные и попросил помошника этим заняться. Конечно, грех неблагодарности был Валентину Петровичу чужд, но не только из-за этого он проявил такую заботу о Тибайдуллине-младшем…

Уже взглянув ему в лицо и «узнав», Валентин Петрович почувствовал легкий такой толчок, быстрый укол в том неопределенном месте, где у него располагалась интуиция, потом это ощущение только усилилось, и еще больше оно усилилось, когда Тибайдуллин застенчиво, робея, пил горячий кофе в булочной и заплетающимся от расслабленности языком пытался ему что-то рассказывать… На что Валентин Петрович сказал только:

- Потом, после…Об этом после.

Он выждал два дня и на второй, к вечеру, отправился к Тибайдуллину. Он коротко, тактично позвонил, а потом открыл дверь своим ключом. Тибайдуллин, чистенький, резко помолодевший сидел в кресле у телевизора. У помошника Валентина Петровича был, видимо, совершенно катастрофический вкус, вернее, его катастрофическое отсутствие – Тибайдуллин был в брюках цвета морской волны и свитере с диким, ярким рисунком, своим вульгарным оптимизмом особенно подчеркивающим ту экзистенциальную печаль, которая была разлита по гладко выбритому его лицу.

- Сиди, сиди… - сказал Валентин Петрович и сам сел неподалеку в другое кресло.

Тибайдуллин выключил телевизор. Помолчали.

- Ну, рассказывай, - сказал Валентин Петрович, поудобнее устроившись в кресле, вытянув вперед ноги и расслабляясь.

Тибайдуллин никогда не отличался особенным красноречием, но объяснялся все-таки достаточно внятно. Теперь же в его сбивчивой, булькающей речи было трудно разобраться. Чем больше он говорил, тем больше волновался, чем больше волновался, тем больше говорил. И вот уже во всем этом клокотании ничего нельзя было понять. Впрочем, Валентин Петрович слушал внимательно и кое-что понял. Он понял, что все началось осенью, когда в квартире Тибайдуллина появился один человек. Старый знакомый, которого, по сути, он, Тибайдуллин, уже не помнил, помнил только, что такой знакомый когда-то был.

- Когда? Вспомни – когда? – спросил Валентин Петрович. – Когда он пришел?

- Восемнадцатого октября, - ответил Тибайдуллин без запинки.

Тибайдуллин запомнил этот день, потому что вечером смотрел по телевизору футбольный матч, который до того долго ждал. Смотрел последний раз в своем большом зале. В том самом, в котором когда-то его мать ставила елку.

- Во что он был одет?

- Не помню…

- Вспомни, Костя, вспомни. Пожалуйста… Допустим, в костюм… Белую рубашку с галстуком…

- Нет, - сказал Тибайдуллин и даже затряс головой.

- Хорошо, -сказал Валентин Петрович. – Слава Богу, мужской ассортимент не так велик. В плащ и шляпу. Или без шляпы, но в плащ. И… клетчатый шарф.

- Нет, - сказал Тибайдуллин. – Просто в джинсы. В куртку и джинсы.

- А на ногах? – Валентин Петрович на секунду задумался. - …сапоги с ботфортами?

- Нет, - сказал Тибайдуллин. – просто кроссовки…

- Отлично, - сказал Валентин Петрович. – Теперь постарайся вспомнить фамилию.

- Что тут вспоминать? – сказал Тибайдуллин. – Я знаю его фамилию. Горовой…

- Горовой-банк, - сказал Валентин Петрович.

- Да, - подтвердил Тибайдуллин и даже поежился.

Через неделю в кассовом зале Горовой-банка появился новый клиент. Невысокого роста, непримечательной внешности, говорил тихим голосом. Он положил на год двадцать тысяч долларов на фамилию Тибайдуллин. Домашний и служебный телефоны

не указал, только мобильный.

У Тибайдуллина никогда не было мобильного телефона. Валентин Петрович купил его для него в тот же день, что и новую одежду. Маленький, серебристый, он лежал в кресле, как какое-то спящее, диковинное животное, этакое странное существо, и во сне, как животное, чутко вздрагивал и поскуливал, принимая рекламные эсэмэски. Тибайдуллин долго не решался к нему прикоснуться. Когда же он дернулся и заскулил уже в голос длинной музыкальной фразой из какого-то очень знакомого музыкального произведения и стал эту фразу навязчиво повторять, а Тибайдуллин опять к нему не подошел, взорвался обычный телефон уже на столе. Звонил Валентин Петрович:

- Ты почему трубку не берешь?

- А как… - растерялся Тибайдуллин.

- Я же тебе объяснял! Возьми… Вот сейчас, при мне… Взял? Найди кнопку, вверху, слева. С трубкой… На ней трубочка нарисована, черт тебя побери! Нашел?

- Нашел.

- Теперь нажми. Нажал?

- Нажал.

- Что ж я тебя не слышу, а? Дурья башка! Значит, не на ту нажал!

От растерянности Тибайдуллин дал отбой и на обычном телефоне. Тут же, одновременно, оба телефона зазвонили снова.

- Что ж ты делаешь, а? Что ж ты у меня такой… - Валентин Петрович еле сдержался. - …несмышленый? – он перевел дыхание и медленно, как будто диктуя третьекласснику, продолжал: - На-шел… кно-поч-ку… в верх-нем… ле-вом… уг-лу…

- Ага, - сказал Тибайдуллин.

- Тру-боч-ка на ней на-ри-со-ва-на?

- Нарисована.

- Нажимай.

Тибайдуллин нажал и услышал отдаленный, как с того света, голос Валентина Петровича.

- Але! Але! – кричал голос.

- Але, - сказал Тибайдуллин.

- Ближе! К уху! – кричал Валентин Петрович в обе трубки. – Поднеси к уху! Ну!

- Але, -сказал Тибайдуллин.

- Скажи что-нибудь!

- Что?

- Да что хочешь, господи боже мой!

- Але, - сказал Тибайдуллин.

- Ты издеваешься?! Скажи – буря мглою небо кроет…

- Буря мглою небо кроет, - сказал Тибайдуллин

- Слава те, господи, понял, наконец! Нажимай на ту же кнопку. Значит, ты отрубился. Отрубайся!

Тибайдуллин отрубился.

- Слава те, господи! - закричал Валентин Петрович по обычному телефону. – Ну, держим связь. Пока.

Валентин Петрович названивал Тибайдуллину несколько раз на день – держал связь. Поэтому и э т о т звонок – на следующей неделе где-то около полудня –Тибайдуллин воспринял обыденно. Однако звонил не Валентин Петрович. Сначала донесся молодой, звонкий женский голос, потом… Его Тибайдуллин узнал сразу, хоть по телефону с ним никогда и не говорил, узнал, весь напрягся, вспотел до холодного смертного пота, и сердце остановилось.

- Что ж ты ко мне не заглянул, - сказал Горовой. – Для своих у меня другой процент.

- Мне достаточно, - сказал Тибайдуллин и сглотнул слюну.

- Не понял, - сказал Горовой.

- Мне достаточно, - повторил Тибайдуллин и почувствовал что-то похожее на гордость, словно те двадцать тысяч долларов, которые он положил на счет в Горовой-банк, принадлежали не Валентину Петровичу, а лично ему.

Горовой выдержал долгую паузу, а потом сказал, скорее, ласково:

- Костя, милый, ты хоть понимаешь, что происходит?

- Что? – спросил Тибайдуллин.

- Знаешь, какие у нас с тобой отношения?

- Какие? – спросил Тибайдуллин.

- У нас с тобой первобытные отношения. Ты всегда был особо непонятливый, Костик. Ты всегда был маменькин сынок. Ты даже в армии не служил. У тебя плоскостопие нашли, да? У таких, как ты, всегда плоскостопие. У маменькиных сынков! А я служил, в армии. Мне там голову проломили. А потом в общежитии пять лет подошвы грыз. На тебя, сытенького, посматривал. Так что, Костик, следи за мыслью, теперь я занял

твою пещеру и отнял у тебя женщину. Понял?

- Н-н-э-т! – закричал Тибайдуллин хрипло.

Теперь он мог говорить с Горовым даже не словами и тем более не фразами, а самое большее звукосочетаниями, с интонацией, напоминающей рычание животного.

- Ты даже непонятливее, чем я думал. Тупишь, парень! Между тем, такие отношения всегда были в основе человеческой жизни. И никакая культура, цивилизация и прочие происки ума здесь не при чем. Кто-то у кого-то всегда будет отнимать пещеры и женщин. Понял?

- Н-н-э-т! – закричал Тибайдуллин.

- Может, ты на дуэль меня вызовешь?

- Д-а-а-а! – прохрипел Тибайдуллин.

- На шпагах или пистолетах? – поинтересовался Горовой.

- Д-а-а-а! – кричал Тибайдуллин.

- Отлично. Там разберемся. В парке, у памятника Космонавтам. В пять утра. Встанешь?

- Д-а-а-а!

- Памперсы не забудь.

Горовой дал отбой и тут же опять раздался звонок.

- Придурок! – кричал Валентин Петрович не своим голосом. – Я что тебе говорил? Что говорил? – дальше шло нецензурно. - …………………………………………………….

…….. Я тебе говорил – поддерживай разговор! А ты… Да я тебе ……… отрежу!

- Да-а-а! – сказал Тибайдуллин и отключился.

Валентин Петрович перезвонил через полчаса и сказал совсем другим тоном:

- Ладно, Костя… Прости, погорячился. Меня тоже можно понять… Только прошу… В следующий раз, если он позвонит, конечно… Поддерживай разговор. И без эмоций.

Было поздно. По экрану телевизора неслась беззвучно мерцающая рябь, а Тибайдуллин все сидел в кресле напротив и не ложился спать. Да он и не собирался ложиться. Он выключил телевизор, оделся, опять сел в кресло… Потом тихо, крадучись, вышел из квартиры и даже не зашел в лифт, стоявший как раз на его этаже, а отправился вниз пешком, с шестого этажа, стараясь ступать как можно бесшумнее.

Транспорт уже не ходил, но такси он поймал без труда. Валентин Петрович давал ему небольшие деньги на личные расходы, а на что ему было тратить? Короче, взял такси… В дальнем микрорайоне такси отпустил и уже пошел сам. На свалке было темно, тихо, только в стороне, на большом расстоянии тускло мерцал костер. Тибайдуллин долго, наощупь пробирался к своей зимней берлоге, стараясь быть аккуратным и не испачкать одежду, но все равно весь перепачкался и пару раз, провалившись в лужу, зачерпнул воды. Наконец, добрался. Потянул за хлипкую фанерную дверцу… но к его удивлению та была заперта изнутри.

- Кто там? – послышался недовольный, незнакомый мужской голос.

- У нас свои, - поддержал насмешливый, язвительный, женский.

Тибайдуллин замер, постоял в нерешительности… Из его бывшего жилища послышалась двусмысленная возня и недвусмысленное женское воркованье. Тогда он побежал прочь, споткнулся, упал, по локоть провалившись в холодную жижу.

- Ты что ли, Константин?.. – донесся сонный голос Ивана Федоровича Вагина из соседнего картонно-фанерного скворечника.

- Ну…

- Сдал я твою кватэрку… Думал, помер.

- Не помер.

- Василия помнишь?

- Ну…

- Помер. Я думал, и ты помер.

- Я не помер.

Часов у Тибайдуллина не было, но он предполагал, что времени у него в обрез, что времени у него может и не хватить, чтобы добраться к пяти утра к памятнику Космонавтов в парке. Выбираясь со свалки, он еще несколько раз подскользнулся в темноте, но уже не переживал по этому поводу – в грязи, так в грязи…

Цыплакову позвонили около двенадцати. Он уже собирался ложиться спать и курил последнюю сигарету, уткнувшись носом в открытую кухонную форточку.

- Г-н Цыплаков? – спросил деловитый женский голос.

- Так точно! – весело отозвался Цыплаков, собираясь шутить. Но его тон не был поддержан.

- Сейчас с вами будет говорить г-н Горовой.

И в трубке раздался мужской голос:

- Привет, Саша!

- Привет, -сказал Цыплаков. Он очень удивился. Сам он с Горовым до сих пор не только не виделся, но даже и по телефону не говорил. Все взяла на себя жена.

- Надо бы встретиться. Пора, - сказал Горовой.

- Конечно, конечно! Командуй, - засуетился Цыплаков.

Цыплаков старался говорить непринужденно, но был напряжен и даже в каком-то ступоре. Он стоял в майке и трусах у открытой форточки, из которой сильно дуло, в руке тлела сигарета.

-Может, завтра? В пять?

- Нет проблем.

- Я имею в виду, - утра.

- Это еще зачем? – вырвалось у Цыплакова.

- Утра, утра! Люблю встречаться утром. Голова лучше работает. Знаешь, Саша… -как-то уж совсем ласково продолжил Горовой. – Ты же знаешь, я для друзей готов на многое. Ведь я банкир, да? Опора капитализма. Но хоть я и банкир, и опора капитализма, дружба для меня – святое. Как в Древней Греции – дружба, героизм, отечество…

Цыплаков напряженно слушал.

-Но ведь и я – человек. И я, в свою очередь, могу попросить друга проявить дружеские чувства. Разве не так?

- Естественно, - пробормотал Цыплаков.

- Дружеские чувства… Даже если речь идет о том, чтобы встретиться в пять часов утра.

-Н-да, - сказал Цыплаков.

-Тогда минут без двадцати пять выходи к подъезду. Разбудить?

-Не надо, - сказал Цыплаков. – Будильник поставлю.

Цыплаков вернулся в спальню все еще в ступоре, только после озноба ему вдруг сделалось очень жарко, одежда прямо впивалась в тело и хотелось стащить с себя не только майку, но даже трусы.

- Кто звонил? – спросила жена, высовываясь из-под одеяла.

- Горовой…

- С чего бы это?

- Откуда я знаю.

- Меня не спрашивал?

- Нет, меня… - Цыплаков помолчал, а потом не-то выдохнул, не-то сказал что-то наподобие «П-ф-ф…» и уже после паузы уточнил: - Представь себе… Встретиться хочет… в пять утра…

- Странно… - сказала Цыплакова.

- Конечно, странно…

Цыплаков все-таки стянул душащую майку, лег, повернулся к жене спиной. Какое-то время Цыплакова лежала молча, только дышала тяжело, прерывисто и этим выдавала свое волнение.

- Ладно, - сказала, наконец. – Не человека же убить…

- А если человека убить? – еле слышно прошептал Цыплаков.

- За такие деньги людей не убивают.

- А за какие убивают?

- Слушай, надоел! – взорвалась Цыплакова. – Там разберешься! Любишь кататься, люби и саночки возить! Скорее всего, выслушаешь какую-нибудь душевную исповедь… Только не надирайся с утра.

В парке было сыро, серо, туманно, но уже чуть светлело и вообще начинало пахнуть весной. У памятника Космонавтам стояли двое. Одного Цыплаков узнал уже издали – нескладный, похожий на циркуль, в куцем плаще, Носик. И даже мысленно сплюнул. Подошел.

- Ну, здравствуй, здравствуй, -сказал Горовой, протягивая руку.

Встреча с Горовым произвела на Цыплакова самое странное впечатление. С одной стороны перед ним был вполне узнаваемый старый знакомый, вхожий когда-то в их компанию, с которым он учился в одном институте на параллельных курсах. Который даже жил у него еще в старой квартире неделю или две и действительно разбрасывал по всей комнате свои носки. Но в то же время почему-то казалось, что этот человек ему совершенно не знаком и он его видит чуть ли не впервые. Цыплаков был устроен просто, без особых выкрутас. От всей этой раздвоенности своих собственных чувств ему стало вовсе не по себе. Он уставился на Носика, как бы ища поддержки. Лицо Носика было непроницаемым. И опять Цыплаков мысленно сплюнул. Между тем Горовой посмотрел в глубину парка, а потом на часы. Кого-то ждали. Пошли тягостные, мучительные для Цыплакова минуты… Вроде бы он, Цыплаков, должен был что-то сказать, пошутить, вспомнить смешное из их общего прошлого, но в голове заклинило и язык не слушался…

Наконец, из-за деревьев показался человек. Удивительно узнаваемый даже издали. Ти-бай-дул-лин?! Человек подошел. Тибайдуллин. В невероятно грязной одежде, волосы всклокочены, от расширенных зрачков глаза кажутся огромными и блестящими, безумными кажутся глаза, щеки ввалились.

- Господа! – сказал Горовой по контрасту с происходящим весело и легкомысленно. – Друзья! Мы тут затеяли дуэль. Вы знаете и одного, и другого, так что, думаю, все будет справедливо.

- Какая дуэль! – вскричал Цыплаков, к которому вернулся дар речи. – В двадцать первом веке!

- Вот именно. В двадцать первом веке и пришло время дуэлей.

- Костя, ты будешь с ним драться? – бросился Цыплаков к Тибайдуллину.

- Д-а-а! – рявкнул Тибайдуллин.

- Для паники нет повода, - заметил Горовой. – Он взрослый человек. Или его кто-то насилует в подъезде?

- Д-а-а! – ревел Тибайдуллин.

Цыплаков растерянно оглянулся на Носика – по лицу того пробежала мимолетная, но какая-то уж очень нехорошая улыбка.

- Остается выбрать оружие, - сказал Горовой. – Шпаги, сабли, пистолеты… Первые два, думаю, исключаются. Тибайдуллин их в руках не держал, а я кандидат в мастера. Предлагаю пистолеты. При чем такие, к каким он привык с детства.

Горовой нажал кнопку мобильного телефона и скоро откуда-то из-за спины появился молодой мужчина, шофер, который и привез сюда Цыплкова, и протянул большой кожаный футляр. Горовой поднял крышку – там лежали два совершенно одинаковых пистолета, два маузера военного образца… Рукоятка одного из них была потерта и на ней заметно пролегли несколько глубоких царапин. Именно за ним Тибайдуллин и отправился в свою зимнюю берлогу этой ночью. Именно его выбрал, когда предложили выбирать, именно он выскользнул из одервеневших от холода рук, а кто-то чужой, ловкий подхватил и вложил в его руки опять этот грозный, обжигающе-ледяной предмет…

Яростная решимость Тибайдуллина вмиг куда-то исчезла, а на ее месте образовалась пустота, и он стоял с этой пустотой внутри, как полый орех и не чувствовал ничего, кроме знобящего утреннего холода. Сначала стоял, потом шел, потому что его куда-то вели, придерживая под руку и направляя – слепого, немого и полого…

- Тридцать шагов… - сказал кто-то, близко, над ухом. Но кто?

- Тридцать шагов, - лязгнул голос Носика.

- Убийство… - прохрипел голос Цыплакова.

- Убийство! – пронеслось в голове Тибайдуллина. – Меня убивают! – ноги его мелко-мелко дрожали.

- По сигналу, сходитесь, - опять сказал кто-то…

Тибайдуллин стрелял из этого пистолета в детстве, на свой день рождения. Летом. На даче. Хотел выстрелить в ворону, но отец сказал, что в ворону нельзя, потому что она – живая. Он стрелял по шишкам ровно семь раз, ему исполнилось тогда семь лет.

- Стреляй, ты что! – гаркнули над ухом.

- Стре-ляй! – визгливо кричал необыкновенно возбудившийся Носик. – Стре-ляй!

- А! –сказал Тибайдуллин и выстрелил.

Тибайдуллин выстрелил, получилось куда-то в бок, пуля ударила в ствол дерева, а потом отрекошетила в неизвестном направлении. Послушался громкий, издевательский смех Горового и тут же что-то просвистело у Тибайдуллина над головой, сбило шапку, резануло по волосам…

- Убили! – успел подумать Тибайдуллин и упал замертво. – Меня убили…

Цыплаков сидел на заднем сидении, тупо уставившись в спину шофера. Носик уехал вместе с Горовым. И слава Богу! Если бы он сидел сейчас рядом, Цыплаков его бы просто задушил. С острым наслаждением, раздавил, как скрипучее, членистоногое насекомое, с душой ядовитой гусеницы, из которой никогда не получаются бабочки, а если и получаются, то это уже не бабочки, а черт те что. Цыплаков так явственно себе это представил, - и насекомое, и гусеницу, и бабочку, и скрип ломающихся надкрылий, что даже крякнул. Настроение у него было… да хуже не бывает!

Конечно, он видел, что пуля только сбила с Тибайдуллина шапку, что тот упал в обморок от страха, что откуда-то из глубины парка к нему бежит, крича и размахивая руками, какой-то человек. Но ведь и он, Цыплаков, тоже рванулся побежать – поднять, успокоить… но не сделал этого, потому что поймал вполне определенный, повелительный взгляд Горового и подчинился этому взгляду, полностью расписавшись в своей зависимости. Цыплакову, крупному, большому мужику, когда-то даже имевшему разряд по вольной борьбе, это было тяжело…

Утро уже раскаталось. Цыплакова заканчивала завтрак, старательно выедая яйцо из пластмассового яичника в форме цыпленка.

- Ну? – сказала Цыплакова, вопросительно округлив глаза.

Цыплаков посмотрел на нее гневно, так что она не продолжила, спросила только:

- Яичницу сделать?

Цыплаков мотнул головой – типа, нет.

- А яйцо?

Пластмассовый цыпленок с выеденным нутром вдруг показался Цыплакову совершенно ужасным, диким зрелищем.

- Купи другие! Неужели непонятно? – заорал он каким-то дурным бабьим голосом и смахнул цыпленка со стола.

- Тише, тише, тише… - зашипела Цыплакова, подбирая с пола цыпленка и осколки яичной скорлупы. – Тише…

И тут прозвенел звонок в дверь. Оба почему-то вздрогнули.

- Открой… ну… - сказала Цыплакова после паузы.

Цыплаков послушно пошел к дверям. В дверях стояла маленькая, щуплая женщина с огромным пакетом в руках. На спине у нее, как бы уравновешивая пакет, был тяжелый рюкзак. Что там, в этом пакете, Цыплаков сразу и не сообразил, и только когда оттуда донеслось жалобное мяуканье, понял – грудной ребенок. Женщина прошла через холл в гостиную и села в кресло, на самый край – расположиться удобнее ей не давал рюкзак. Но не смотря на такую неустойчивую позу, голос у нее был решительный.

- Я никуда не уйду, - сказала женщина. – Мне некуда идти. Вы сломали мне жизнь.

Женщину звали Катя. Это ее, на шестом месяце беременности, Цыплакова выставила из квартиры своей матери. Тогда они с мужем пошли на вокзал. Муж устроил ее поудобнее, принес порцию пиццы с грибами, две бутылки кока-колы и отправился искать жилье. Наступил вечер, но муж не появлялся. Ночь Катя провела сидя, положив голову на рюкзак. Телефон мужа был постоянно «временно» недоступен, но на утро она получила эсэмэс сообщение: «Не беспокойся, меня не жди. Устраивайся сама.» От неожиданности Катя так побледнела, что сидящая рядом женщина сказала:

- Вам плохо?

- Да, -ответила Катя. – Мне плохо…

- Беременной женщине плохо! – подхватил кто-то неподалеку и вызвал скорую помощь.

Рожать Кате было еще рано, но она все твердила, что ей плохо, и ее оставили в роддоме на сохранении. Катя была послушной больной, ласковой с соседками по палате, все ее любили и делились с ней фруктами и дополнительной едой. Наконец, она благополучно родила девочку, но продолжала твердить, что ей плохо. И ее продержали в роддоме еще какое-то время, сколько могли. Она все ждала, что вот-вот обнаружится муж, но муж не обнаруживался, и наступил момент, когда оставаться там больше было уже никак нельзя. И тогда Катя, выписавшись из больницы, направилась прямым ходом к своей бывшей квартирной хозяйке и сказала:

- Я никуда не уйду.

- Как это не уйдете? – воскликнула Цыплакова.

- Мне некуда идти, -сказала Катя.

- Надо думать, когда заводите детей. Мы с вами чужие люди! Почему у нас из-за вас должна голова болеть? Ну-ка, быстренько! Этак можно до любой наглости дойти! Нет жилплощади – нечего размножаться. Ну-ка, быстренько! – и Цыплакова сделала попытку выхватить у Кати из рук пакет с ребенком, но Катя держала его крепко. От толчка ребенок проснулся и отчаянно замяукал.

Цыплакова была в бордовом турецком халате, расшитом блестками, который делал ее еще больше и внушительнее, и возвышалась над Катей такой грозовой тучей. Катя же, со своим круглым, детским личиком не произносила ни звука и только прижимала к себе пакет с ребенком, так что ее тонкие пальчики от напряжения побелели. Видимо, ребенку передалось ее состояние, и он затих. Вся эта картина вдруг подействовала на Цыплакова так же, как вид пластмассового цыпленка с выеденным внутри яйцом. В другой ситуации, возможно, он не стал бы перечить жене, тем более, скорее, был пофигистом, но бессонная, нервная ночь, собственная униженность и сострадание к таким же били в нем через край. Он бросился к Цыплаковой, одной рукой обхватил за талию, оттягивая в сторону, а другой крепко сжал запястье. Цыплакова взвизгнула и отступила.

- Оставь человека! – орал в бешенстве Цыплаков. – Пусть остается здесь!

- Где? – пролепетала усмиренная Цыплакова, падая на кожаный диван.

- Здесь, здесь!

- Здесь нельзя… Здесь гостиная…

- Вот гости и будут. Подыщет себе что-нибудь, уйдет.

Так Катя у Цыплаковых осталась.

Она была тихой, неслышной. Ребенок плакал редко, да и не плакал даже, когда плакал, а как-то мяукал и тогда казалось, что в гостиной котенок. Чаще всего можно было подумать, что там вообще никого нет. В первый же вечер Цыплакова сломалась и позвала Катю ужинать. И, насмотревшись как та ест, наголодавшаяся за несколько месяцев в больнице, стала приносить ей то яблочко, то конфетку, то горсточку изюма… И было бы все тихо-мирно, и длилось сколько надо долго, если бы не разразилась катастрофа… Если бы Цыплаков не влюбился.

Дело было утром. Цыплаков, будучи с некоторого бодуна после умеренной производственной пьянки, зачем-то вышел в прихожую и там увидел крошечные ботиночки. У Цыплаковой размер ноги был приличный, у подрастающих сыновей тоже. Вид их обуви никогда не вызывал у Цыплакова никаких особенных чувств. Эти же ботиночки – лаковые, с высоким подъемом и потертыми шнурочками – его вдруг потрясли. Он поставил их на свою огромную ладонь и они уместились, оба. Чувства при этом он испытывал самые непривычные и пронзительные, и необыкновенно сладкие, как будто в душе его какие-то ангелы заиграли на своих ангельских музыкальных инструментах. С этого утра он часто приходил в прихожую, воровато оглядываясь, держал на ладони Катины ботиночки, слушал ангельскую музыку и ему даже казалось, что вместе с ботиночками он держит на ладони ее всю вместе с ее ребенком. Он подходил к закрытым дверям гостиной и, сдерживая дыхание, прислушивался к каждому шороху, к каждому движению за ними… Цыплаков стал рассеянным, сентиментальным, хуже соображал на работе и часто, очень часто просто глупо и счастливо улыбался.

Вот в таком состоянии Цыплакова как-то и застала мужа – с глупой, блаженной улыбкой, растекшейся по широкому лицу и Катиными ботиночками в руке… Она и раньше замечала за ним какие-то перемены, какие-то странности, а тут… Цыплакова была неглупой женщиной, все ей стало ясно. И хоть Цыплаков засуетился и стал бестолково оправдываться, пути назад не было. Цыплакова, как-то вдруг мгновенно постарев и особенно грузно топая, побежала в спальню, упала на супружескую кровать и затряслась от беззвучных рыданий. Цыплаков пошел за ней следом, сел рядом и даже попытался утешающе погладить по упругой, сотрясающейся спине. Цыплакова неловко отбила его руку и продолжала рыдать.

- Ну, Ната, ну… - бубнил Цыплаков. – Ладно тебе.

- Что ладно! Что ладно! – отбрыкивалась Цыплакова. – Уходи к ней! Я как-нибудь и без тебя! Я себе тоже найду! Я – красивая женщи-н-а… Ко мне при-и-стают!..

- Вопросов нет… Конечно, пристают… Вон, Носик пристает…

- Пошел отсюда, козел, скотина! – прохрипела Цыплакова и сбросила на пол его подушку.

Цыплаков покорно взял подушку и пошел почему-то в ванну. Конечно, спать в ванной он не собирался, просто сел на край, прижал к себе подушку и стал думать… Ну что ж, - думал Цыплаков, -а может, она и права? Жизнь катится по инерции и неизвестно уже, куда катится… Неизвестно, пока не увидишь вдруг под ногами крошечные ботиночки, от которых затрепещет давно спокойное сердце. Что, он счастлив? Какое там счастье! Парни – малолетние оболтусы, жена – сварливая, разжиревшая лахудра, работа как из-под палки, заработал – купил, сносил, стоптал, проел, спустил в унитаз… Для подтверждения этой мысли Цыплаков даже заглянул в унитаз и спустил воду. В воронке закружилась душистая голубая пена. Уж лучше бы, как раньше, - мрачно думал Цыплаков. – Без обмана. Гавно, оно и есть гавно. А смысл? А идея? А идеалы? Проел, пропил, променял… В истории с Тибайдуллиным вообще повел себя, как подонок… При этом нестерпимом воспоминании Цыплаков даже застонал. Он вскочил, да так с подушкой в руках решительно побежал в гостиную. Ребенок спал в глубине дивана, Катя сидела в кресле и мечтательно смотрела в окно.

- Екатерина! – сказал Цыплаков торжественно и взволнованно. – Конечно!.. Вы удивитесь… Конечно! А, может, вы уже знаете!.. Я давно… Вы могли заметить… конечно…

-Что вы хотите? – спросила Катя как-то очень уж трезво.

- Я… не хочу… -сказал Цыплаков. – Итак, все вокруг слишком много хотят! Я предлагаю! Да! Предлагаю! Руку и сердце!

-Что это вы? – сказала Катя еще трезвее. – Вы – женаты, я замужем. Что вы такое говорите?

- Где же ваш муж? Где отец вашего ребенка?!

- Не знаю, - сказала Катя.

- Вот! Вот! – вскричал Цыплаков. – Вам нужен муж, а вашему ребенку нужен отец!

- Он у нас есть, - сказала Катя. – Без отца ребенка не получится. Неужели не ясно?

Он нас любит, и мы его любим. Где он – это уже не важно.

- Это маразм, - сказал Цыплаков.

- Вы дурак, - сказала Катя.

Катя совсем не хотела его обидеть, тем более именно благодаря ему она и нашла здесь приют. Слово «дурак» вылетело у нее как-то по-свойски. Но Цыплаков обиделся. Он опять отправился в их большую ванную комнату, какое-то время сидел на краю ванны, думал свои тяжелые думы, потом задремал и в таком полусонном состоянии залез в ванну, да так и проспал в ней всю ночь, неловко подвернув голову и прижимая к животу подушку.

Утром его разбудили сыновья, устроившие у умывальника дикий ор. Цыплаков выбрался из ванны, сделав вид, что очутился в ней совершенно случайно, и отправился на кухню. На кухне сидела жена, вернее то, что от нее осталось. А осталось от нее нечто совершенно плачевное – опухшее, отекшее, осевшее, с азиатскими щелочками глаз. Она молча налила ему кофе. Цыплаков глотнул кипяток, опалив горло, но даже не пикнул, не выронил ни звука, ни стона, ни ругательства, стоически принимая божественное наказание. Он быстро оделся и готов уже был идти на работу, но какая-то сила повела его

к дверям гостиной, толкнула в спину, заставила войти… В гостиной ни Кати, ни ребенка не было.

- Я их не выгоняла, - послышался за спиной скорбный голос Цыплаковой. – Она сама ушла. Даже не знаю когда…

В семье Цыплаковых начались тяжелые времена. Внешне все выглядел нормально, ссор и столкновений между супругами было даже меньше, чем обычно, но атмосфера в доме была тяжелая и даже какая-то трагическая, как будто в одной из комнат лежал покойник. Дети, не вынеся этого, все где-то пропадали, так что и голосов их не было слышно. Сами Цыплаковы ходили на цыпочках. Молчание царило. Молчание и тишина. После работы Цыплаков ложился в гостиной на диван, где еще недавно спала Катя с ребенком, и лежал так, сдерживая дыхание, чтобы громко не вздыхать. Ночь он проводил там же, укрывшись пледом. Однако, привычка взяла свое. Через месяц он перебрался в супружескую спальню и даже время от времени стал исполнять свои супружеские обязанности, но это ничего не изменило. Покойник оставался в доме.

Как-то Цыплакова сказала:

- Звонила…

Переспрашивать, кто звонил, не было надобности, по ее тону и так было ясно. Цыплаков и не переспрашивал.

- Просила рюкзак принести…

- Ку-да? – спросил Цыплаков, еле шевеля вдруг онемевшими губами.

- Адрес у телефона.

После ее ухода, под диваном в гостиной действительно обнаружился ее рюкзачок.

На другой день после неожиданного предложения Цыплакова, Катя проснулась рано, часа в четыре. Она долго лежала и думала. Она давно уже ни о чем не думала – с тех пор, как родила дочь. Мысли приходили, конечно, но какие-то коротенькие, и долго не задерживались. Ей казалось, что она даже не плывет по реке жизни, что она сама эта река, и эта жизнь, что она сама течет в них, а они текут в ней. И как бы в подтверждение этому струилось молоко из ее маленькой груди, струилось и не иссякало, а младенец все сосал и сосал, все рос и рос, и тяжелел в ее руках.

Теперь же она думала, и мысли никуда не исчезали, а связывались друг с другом, и картина мира представала ясно. Ребенок уже был тяжелый, поэтому она переложила самое необходимое из рюкзака в целлофановый пакет, быстро собралась сама и бесшумно, как все что она делала, выскользнула из квартиры. Отправилась Катя на вокзал и устроилась на том же месте, где какое-то время назад ее ставил муж

Люди вокруг нее сменяли друг друга, и поезда развозили их в разные города и страны, в разные их жизни и разные их судьбы, но всегда среди них находились те, кто помогал Кате, приносил еду, покупал памперсы, держал на руках ребенка, когда ей надо было не надолго отлучиться, или просто поддерживал добрым словом. Но были и другие, которых раздражала женщина с ребенком, живущая на вокзале, они ворчали, скандалили, а бывало, что и жаловались в милицию. Но для милиционеров у Кати всегда находилось свое особое слово и ее не трогали.

Однажды ее сняли в телевизионной программе «Времечко». Ведущий программы был злоязычным человеком и, представляя Катю с ребенком и рассказывая о них, припомнил историю одной английской собаки, которая много лет ждала в аэропорту своего хозяина. Что говорить, сравнение мало приятное, но этот злоязычный человек, как это часто бывает, помог Кате больше, чем иной добряк. Скандальный сюжет именно из-за своей скандальности быстро попал в эфир и его увидел муж Кати, который уже давно ее искал и не мог найти. Муж Кати тут же поехал на вокзал.

Время было за полночь, Катя дремала, удобнее положив на коленях ребенка, и тут, сквозь дрему, услышала совсем другие звуки, чем те, к которым привыкла на вокзале. Рядом кто-то всхлипывал… Она открыла глаза и увидела одновременно знакомого и незнакомого человека. Знакомого, потому что это был ее муж, и незнакомого, потому что он очень изменился – похудел, осунулся и возмужал, проведя много месяцев в борьбе с жизнью. Муж смотрел на нее и плакал, он встал на колени и поцеловал спящего ребенка, потом взял его на руки, и они с Катей ушли в свою новую жизнь…

Цыплаков стоял перед дверями незнакомой квартиры в незнакомом ему районе. Он весь содрогался, вздрагивал от волнения, как большая нервная собака, и мял в своих огромных лапах Катин рюкзачок. Звонок взорвался звонко, заливисто, весело, дверь открыла Катя, весело и шумно топая в домашних сабо. Цыплаков посмотрел на нее и… это можно было бы сравнить, как если бы ему по голове дали огромной кувалдой, или бревном, или на ту же его несчастную голову вылили ведро холодной воды… Он увидел маленькую женщину – в джинсах и майке, женщину типа женщина-подросток, с плоской маленькой грудью, узкими мальчишескими бедрами и короткой стрижечкой вокруг круглого, полудетского лица. Увидел и с ужасом понял, что она ему не нравится, что

ему нравятся женщины совсем другие. Да! Да! Да! Такие, как его собственная жена! Крупные, высокие, цветущие! От понимания этой простой истины Цыплакова даже пробил холодный пот. Катя благодарила – за все, за все! – и настойчиво предлагала чай с шарлоткой, Цыплаков тоже почему-то благодарил, благодарил многократно, благодарил, приплясывая от нетерпения, и бежал, бежал как можно быстрее, как говорится «ноги уносил»…Домой.

В ту ночь Цыплаков самозабвенно предался супружеской любви и наутро проснулся счастливым и свободным. Больше не было в доме покойника! Цыплакова же помалкивала и только задумывалась иногда. Она знала, о чем. Она ничего не забыла…

Тибайдуллина не убили, но что с ним происходило, он не понимал. Он чувствовал себя, как чувствуют во сне или под наркозом, в какой-то зыбкой, нереальной, колеблющейся среде, полной странных ощущений, видений, обрывков снов. До него доносилось, как через глухую стену: «Поторапливайся!» Доносилось, как матерился Валентин Петрович. Эти слова шлепались, как комья грязи в грязь, шлепались и растворялись. Он шел, или стоял, а может, и шел, и стоял… Иногда ему казалось, что он летит… Летит, как летают во сне… Казалось, что тело его невероятно вытянулось в длину и ноги достают до горизонта, а потом казалось, что он совсем крошка, пылинка в плену безграничного непонятного ему мира. Страха не было. Было бесчувствие. И как во сне или под наркозом, казалось, это длится вечность. И это длилось вечность.

В мае, когда заклубилась первая туманная зелень, отцвели вишни, но еще не зацвели яблони, а каштаны выпустили свои роскошные венчальные свечи, прилетела Римуля. Она шла по аэропорту сквозь толпу встречающих, и хоть никто ее не встречал, чувствовала себя под обстрелом множеств и множеств восхищенных взглядов. Римуля была красавицей. Копия мать Тибайдуллина, казачка, только тоньше, миниатюрней, стройнее и глаза, как у деда Тибайдуллина, темные, почти черные, с волнующим, загадочным, восточным раскосом. Но Римуля была не просто красавицей, Римуля была больше, чем красавица, потому что в душе ее горел огонь и те, кто смотрел на нее, видели не только красоту ее лица, но и отблеск этого огня.

Римуля шла по аэропорту в линялых, прорванных на коленях джинсах, блеклой маечке и сандалиях, завязанных по икре тесемками – крест-накрест. На ее плече болталась пустая джинсовая торбочка, русые волосы небрежно текли по спине. Римуля миновала строй навязчивых таксистов и дождалась рейсового автобуса. Какой-то парень суетливо уступил ей место у окна, но Римуля на него даже не посмотрела. Вид у нее был рассеянный и скорее ленивый, на самом же деле она была сосредоточена, собрана и сурова.

Ключ, как договаривались когда-то, лежал под половичком. Но в квартире люди были. Римуля прошла в комнату, в ту самую большую, парадную комнату, освещенную многоэтажной хрустальной люстрой, в которой когда-то Римулина бабушка устраивала елку для Римулиного маленького отца. В комнате сидела мать, а точнее, женщина, напоминающая мать, только моложе и ухоженнее. Была она в нарядном домашнем кимоно, расшитом диковинным зверьем.

- Ри-му-ля! – воскликнула женщина в кимоно и бросилась к Римуле.

Сомнений, что это мать, не оставалось, но Римуля не поддалась, мягко отстранилась от материнских объятий. Из соседней комнаты выбежали четырехлетний племянник и сестра.

- Римуля! Римуля! – закричал племянник, крепкая, розовая, невменяемая торпеда и стал толкать ее в бок. – Что ты мне привезла? Что ты мне привезла?

- Ничего! – зло ответила Римуля. – Себя привезла! Тебе этого мало?

Племянник обиделся и спрятался за свою мать, сестру Римули, тоже вроде бы и красивую, но без огня в душе, а с годами немного даже присохшую.

Наступила пауза. Все три женщины молчали, но вдруг стали тяжело дышать, как будто в комнате резко уменьшилось количество кислорода. Племянник же стал хныкать.

- Где папа? – спросила Римуля. Спокойно так спросила, без нервов.

- Где? Где?! – закричала, заверещала, сорвалась, завелась сестра. – Откуда мы знаем – где? Откуда мы знаем? Что нам о нем думать? Он о нас думал? Он о нас не думал! Он ни о ком не думал! Ему говорили – освой компьютер. Ему говорили – сдай квартиру!

Сестра все кричала, припоминая «папины» прегрешения, случаи, когда Тибайдуллин был как-то перед ней виноват, начиная с раннего детства, как из-за него она ошпарила палец, разбила лоб, как он сломал ее любимую игрушку, и заканчивая более поздним временем, как она привела знакомиться своего будущего мужа, а «папа» посмотрел на него, как дикарь, не поздоровался и убежал.

Сестра кричала, четырехлетний племянник тоже что-то агрессивно подвывал, высовываясь из-за ее колена, мать же сидела молча, с бесстрастным выражением на лице, только потом по этому бесстрастному лицу потекли слезы. Тут в комнату легкой походкой вошел незнакомый Римуле мужчина. Он приветливо кивнул Римуле, поцеловал руку матери, похлопал по плечу сестру, ущепнул малыша за щечку, сказал:

- Ну, я поехал, - и вышел из комнаты.

Все это он проделал стремительно, практически одновременно, так что Римуля даже не смогла его разглядеть. Словно ветер пролетел.

- Кто это? – спросила немного остолбеневшая Римуля.

Вместо ответа мать заплакала еще сильнее, а сестра закричала с удвоенной энергией:

- Что он для нас сделал? Что? Что он нам дал? Что?

Это уже походило на истерику. О чем с ними было говорить?

- О чем с вами говорить… - сказала Римуля, бросила ключи на колени матери и пошла из квартиры.

С человеком, который переслал ей такое странное отцовское послание, Римуля списалась по электронной почте еще перед вылетом, - она всегда была предусмотрительна, - и теперь ждала его в условленном месте, на скамейке в сквере. Назначенное время пришло и прошло, но человек не приходил. Вообще в этом маленьком сквере никого не было, только на скамейке, на которой сидела Римуля, на другом ее краю, давно уже сидел ребенок, мальчик лет десяти. Римуля совсем уж занервничала, как тут мальчик поднялся и подошел к ней.

-Может, вы меня ждете?

- Нет, мальчик, - сказала Римуля строго, привыкшая отбиваться от бесчисленных ухажоров. – Я не тебя жду.

Но мальчик не уходил.

-Ваш электронный адрес Рим, Т, собака, мэйл ру?

-Да, - рассеянно ответила Римуля.

- Тогда вы ждете меня.

- Боже! – воскликнула Римуля, вскакивая со скамейки. – Я ищу своего отца!

- Это еще зимой было, -сказал мальчик.

-Я знаю, - сказала Римуля. – Как он выглядел?

- Страшно, - сказал мальчик честно.

- О! –сказала Римуля.

- Бывают и пострашнее, -успокоил ее мальчик.

- Кто? – спросила Римуля.

- Орки и гоблины.

- О! –сказала Римуля с болью в голосе. – Вспомни про него еще что-нибудь! Хоть что-то!

- От него плохо пахло.

- Боже! – сказала Римуля. Римуля немного помолчала, мальчик тоже молчал, только сопел в знак сочувствия. – Ты очень хороший мальчик, -сказала Римуля. – Сейчас я ничего не привезла, но я обязательно тебе что-нибудь привезу.

- Мне ничего не надо, - сказал мальчик. – У меня все есть.

- Так уж и все? – сказала Римуля.

- Все, - сказал мальчик с достоинством. – Есть такая игра, «Кладоискатель». Я там уже почти все клады нашел.

- Молодец! - сказала Римуля.

- Если одной жизни не хватит, в запасе еще семь.

- Здорово… - сказала Римуля без энтузиазма, скорее, с грустью…

У мальчика были все качества, чтобы стать настоящим мужчиной, поэтому со своей стороны он предложил, что мог:

- Я могу дать объявление в нете?

- Боюсь, эти люди туда не заглядывают, - Римуля чуть взъерошила ему чубчик, поцеловала в щеку, сказала. – Пока.

И они расстались.

У Римули не было семи жизней, и ее единственная данная ей жизнь не так уж давно началась, но с самого начала этой жизни, с самого рождения Римули, в ней стал бить какой-то особый источник, заповедный ключ, пробившийся из лесных зарослей тайная тайн, такой чистоты, энергии и силы, что иногда Римуле казалось, что ее хватит не на одну жизнь, а на все семь.

Всего сутки назад она со своим парнем, веселым парнем по имени Роландо (тем, с которым познакомилась в Интернете) вернулась из путешествия. На мотоцикле они объехали почти всю Италию, останавливаясь погостить у его друзей и родственников, одно впечатление сменялось другим и Римуля совсем не вспоминала о доме и своих близких. Она как бы оставила их в камере хранения, совершенно уверенная в надежности замков. Вернувшись же из путешествия, Римуля заглянула в Интернет и в своем почтовом ящике обнаружила странное письмо. Она тут же списалась с отправителем и договорилась о встрече.

- Я должна немедленно вылететь домой, - сказала Римуля Роландо, конечно, по-итальянски.

Роландо, как парень средиземноморского темперамента, вскипел, стал размахивать руками, бурно жестикулировать и кричать тоже, естественно, по-итальянски, что это совершенно невозможно, что он жить без нее не может и для того, чтобы уйти и куда-то там вылететь, ей придется перешагнуть через его труп. Он лег на пороге и стал изображать этот труп, впрочем, довольно неубедительно – от возбуждения он слишком громко дышал. Тогда Римуля, в чем была и как была, перешагнула через Роландо, выскочила на улицу, поймала такси и поехала в аэропорт.

Денег у Римули не было, последнее она отдала таксисту. Все-таки немного не хватило, но когда Римуля стала извиняться, таксист сказал, чтобы она поцеловала его в щеку и этого будет достаточно. Римуля поцеловала его в щеку, и он остался доволен. В аэропорту Римуля разыскала пилотов, совершавших рейс в ее родной город. Сделать это было совсем не так просто, даже Римуле на это понадобилось два с половиной часа. Но через два с половиной часа она уже была на расстоянии семи с половиной тысяч километров от земли, откуда «труп» веселого Роландо, лежащего на пороге его родного дома, уже невозможно было увидеть.

Расставшись с мальчиком, переславшим ей весть от отца, Римуля медленно пошла по улице, размышляя, что же делать дальше… Но Римуля не принадлежала к людям, способным предаваться долгим размышлениям, она тут же начала действовать. И прежде всего – принюхиваться. Это был самый верный путь, потому что уже через каких-то десять минут она почувствовала едкий, неприятный, просто шокирующий запах – запах поражения и беды. Она остановилась и увидела неподалеку опущенного, заросшего человека в грязной одежде.

Римуля подошла:

- Вы случайно не знаете моего отца, Константина Тибайдуллина?

Незнакомец мрачно усмехнулся:

- Что, продулся, как я?

- Он не продулся! – закричала Римуля и неожиданно даже для себя самой расплакалась.

Но плакала Римуля недолго, не в ее правилах это было. Уже через полминуты она опять подошла к незнакомцу.

- Извините, - сказала Римуля.

- Ничего, - сказал незнакомец. – Это я не прав. На вашем месте вполне могла быть моя дочь. Не думаю, что быть моей дочерью большое удовольствие.

Лицо у него было лилово-багровым, с выступающими на поверхность красными жилками, через которые выходил избыток алкоголя. В глаза он не смотрел, как не смотрят люди, отягощенные не только комплексом собственной вины, но и вины всего остального человечества. Римуля сразу поняла, что раньше этот человек был совсем другим, и принадлежал другому кругу и почувствовала к нему расположение.

- Повторите, пожалуйста, фамилию вашего отца, я не очень расслышал, - сказал незнакомец.

Римуля повторила.

- Татарин?

- Он не татарин, - сказала Римуля. – Его отец татарин, а мать – донская казачка.