Мария Дэвана Хэдли Самая высокая красотка Нью-Йорка[6]

В этот особенно снежный февральский понедельник я нахожусь на шестьдесят шестом этаже, на углу Лексингтон-авеню и Сорок второй улицы. Вечер, на часах две минуты шестого. Внизу мельтешат шляпы и куртки. Все, кто работает в Мидтауне, выплескиваются на улицы замерзшего города в поисках сладостей, чтобы порадовать своих любимых.

Даже с высоты я вижу надушенных дешевым одеколоном щеголей с коробками в форме сердца, завернутыми в красный, как адская топка, целлофан.

Если вы официант в «Клауд-клабе», то вам прекрасно известно, что пять часов – это время, когда мужские нервы становятся ни к черту. Все наши завсегдатаи страдают от святовалентинских судорог, и мы с ребятами – а также наш прекрасный бар – всегда готовы им помочь. На мне фирменная униформа, на кармашке фирменным «крайслеровским» шрифтом, изгибающимся, как след от покрышек на пустынном шоссе в Монтане, вышито мое имя. На руке чистое полотенце, а в жилетке аспирин и пластырь на случай, если гость после неудачного свидания явится к нам с разбитым в кровь носом. Позднее состоится ужин для дам членов нашего клуба. Сегодня единственный день в году, когда женщины допускаются в наш закрытый банкетный зал. Доблестный Виктор, капитан нашего отряда официантов, раздает стартовое угощение. На входе гостей встречают скульптуры из мороженого в виде купидонов. Каждая дама получает в подарок бутоньерку из роз, выращенных братом Доблестного Виктора в Джерси. По меньшей мере две красотки ожидают от своих кавалеров предложений, и мы заранее заготовили кольца – одно должно быть брошено в бокал шампанского, а другое – вставлено в устрицу. По нашему общему мнению, бриллиант во втором кольце фальшивый.

Внизу идет тысяча девятьсот тридцать восьмой год, и дела там обстоят не так гладко, как здесь, наверху. Члены клуба – богатейшие люди, их жены живут в роскошных домах в Гринич-Виллидж, а любовницы – все как на подбор белозубые старлетки. Сам я не женат. Моя мать строга, как надзиратели тюрьмы Синг-Синг, а сестра – прекраснее потолка Сикстинской капеллы. Ей нужна защита от назойливых ухажеров, и поэтому мне суждено жить в материнском доме в Бруклине, пока я не найду себе жену или не погибну в тщетных поисках.

Появляются наши патроны. У каждого – свой шкафчик. Все они – сильные мира сего. Строят автомобили и небоскребы, но никто не построил небоскреба выше, чем тот, в котором мы сейчас. «Клауд-клаб» открылся еще до того, как здание обзавелось шпилем, и официантам известно о патронах больше, чем их собственным подругам. Еще во времена сухого закона мы оборудовали каждый из персональных деревянных шкафчиков иероглифическим кодовым замком, чтобы наши посетители могли безопасно хранить там свой алкоголь. Доблестному Виктору не раз приходилось объяснять легавым разнообразные криптографические нюансы, и те в конце концов отвязывались, не забывая, впрочем, сперва выпить. Мы так умело заговариваем зубы, что ни один полицейский не расшифрует.

Я смешиваю в баре коктейль «Лошадиная шея» для мистера Конде Наста[7], не сводя при этом глаз с вывалившейся из лифтов толпы новых посетителей. У них в руках подарки для дам – шубы, колье и прочая дорогостоящая дребедень. И тут, в пять двадцать восемь вечера, Крайслер-билдинг решает сойти с фундамента и прогуляться.

Хоть бы предупредила!

Она стряхивает снег и голубей со шпиля и грациозно шагает на юго-запад. К такому не готовы даже многое повидавшие официанты. Рост Крайслер – тысяча сорок шесть футов, и до сего момента она не проявляла тяги к прогулкам. Она стояла здесь, на углу, целых семь лет – самая яркая девочка на миллионы миль вокруг.

Все мы сохраняем самообладание. Когда что-нибудь идет не по плану, хорошие официанты не перестают исполнять пожелания клиентов. Как-то раз, в тысяча девятьсот тридцать втором, Виктор самолично доставил одному из наших патронов пистолет. У того был соперник, недавно прибывший в Америку и стремившийся сделать себе имя. Дело закончилось двумя выстрелами и осечкой, и наш Доблестный Виктор оказался в операционной под неусыпным взглядом покрытой медной патиной девы Марии. Несмотря на это, он успел вернуться на Манхэттен к вечерней смене скатертей.

– Господа, Крайслер решила немного прогуляться, – объявляет Виктор со сцены. – Не паникуйте. Всем бесплатные напитки от меня и официантов «Клауд-клаба»!

Несмотря на это, некоторые посетители вполне ожидаемо начинают паниковать. Для некоторых из них происходящее страшнее Черного вторника[8]. Мистера Наста укачивает, и он бросается в мужскую уборную. Успокоитель – наш особый сотрудник, призванный следить за желудочно-кишечными проблемами клиентов – сопровождает его с высоким стаканом имбирного эля наготове. Я сам выпиваю коктейль, предназначавшийся мистеру Насту. Успокоившись, я размышляю, не отнести ли напитки клиентам на шестьдесят седьмом и шестьдесят восьмом этажах, но замечаю, что Виктор уже отправил экспедицию вверх по лестнице.

Я подхожу к окну. Люди на улице стоят, разинув рты, и изумленно вскрикивают. Гудят клаксоны такси. Дамы не замечают покрытых льдом луж, а их кавалеры остолбенело таращатся на небоскреб.

Мы частенько шутим о том, что работаем внутри самой горячей девчонки Нью-Йорка, но никому из персонала и в голову не приходило, что у Крайслер может быть собственный разум. Она невероятно прекрасна в своей многоэтажной короне, ее кожа отливает бледно-голубым в свете дня и розовым в ночном освещении. Ее вуаль – череда изгибов и арок, усыпанная миниатюрными кристаллами от «Дженерал электрик».

Мы знаем ее насквозь – или по крайней мере, считаем так. Когда ломаются лифты, мы ходим по ее лестницам вверх и вниз, а в жаркие летние дни дышим воздухом, выглядывая из ее треугольных окон. Окна на самом верху не открывают – ветер там такой, что даже в штиль может подхватить футбольный мяч и перекинуть его на расстояние длиной в целое поле, а восходящие потоки способны зашвырнуть внутрь здания даже птиц. Официально у Крайслер семьдесят семь этажей, но фактически – восемьдесят четыре уровня.

Чем выше – тем они меньше. Восемьдесят третий уровень представляет собой лишь платформу размером со столик для пикника, со всех сторон окруженную окнами. Над ней – лестница и люк, ведущий к шпилю и громоотводу. Верхние уровни – заманчивое место. Одним знойным августовским вечером мы с Успокоителем поднялись на самый верх, ползком, обвязавшись веревками. Здание покачивалось под нами, но стояло крепко. Внутри шпиля хватает места для одного человека. Со всех сторон у тебя металл, и ты чувствуешь само движение земли.

Крайслер – дама сногсшибательная, и удивляться тут нечему. Я мог бы рассуждать о ней без конца. По ночам мы включаем в ней свет, и ее огни видны за много миль вокруг.

Этим я хочу сказать, что мы, официанты «Клауд-клаба», знаем характер этой цыпочки. Мы ведь работаем в ее голове.

Наши патроны бросаются в закрытый банкетный зал, стены которого украшены хрустальными скульптурами, символизирующими рабочий класс, и прячутся под столом. Официанты же цепляются за бархатные шторы и наблюдают, как Крайслер шагает по Тридцать четвертой улице, звеня и цокая каблуками.

– Босс, нам следовало этого ожидать, – говорю я Виктору.

– Бесспорно, – отвечает он, перебрасывая через руку полотенце. – Дамы! Наша Крайслер влюблена!

На протяжении одиннадцати месяцев, в тысяча девятьсот тридцатом и тридцать первом, Крайслер была самой высокой красоткой Нью-Йорка. Затем появился Эмпайр со своим высоченным шпилем, и превзошел ее. Долгое время Крайслер смотрела на него, а он не обращал на нее внимания. И вот она не выдержала. В конце концов, сегодня же День святого Валентина. Я передаю Виктору сигарету.

– Он ведет себя как потемкинская деревня, – говорю я. – Будто у него за фасадом ничего нет. Если бы на меня положила глаз такая куколка, я бы горы свернул. Нашел бы нам общий дом, а то и вообще переехал за город. Что меня держит? Мать да сестра. А он-то, считай, королевская особа.

– Не скажу наверняка, – отвечает Виктор, наполняя мой бокал, – но я слышал, что его не интересуют отношения. Он на нее даже ни разу не взглянул.

Крайслер останавливается на перекрестке Тридцать четвертой и Пятой, чуть приподнимает подол юбки и клацает каблуками. Внизу воют сирены, но она чего-то ждет. Мне стыдно об этом сообщать, но находятся люди, которые вообще не замечают ничего необычного и просто проходят мимо, возмущенные образовавшейся пробкой.

Эмпайр-стейт-билдинг робко стоит у себя на углу. Он дрожит так, что шпиль трясется. Некоторые из моих коллег и патронов сочувствуют ему, но не я. Крайслер – настоящая леди, и если он сегодня откажет ей, то навсегда останется для меня неотесанным болваном.

В три минуты седьмого все прохожие на Пятой авеню заходятся в ужасающем крике. Крайслер сдается и хлопает Эмпайра по плечу.

– Он ответит, – уверен Виктор. – Давай же, отвечай!

– Сомневаюсь, – говорит Успокоитель, завершивший свою туалетную миссию. – Он до смерти ее боится. Смотрите!

Наш Успокоитель – настоящий специалист не только по китайской медицине, но и по психоанализу. Если бы не он, остальным официантам приходилось бы туго. Он с одного взгляда может угадать, что собираются заказать клиенты.

– Она все отражает, включая все недостатки нашего бедняги. Он столько лет это видел, что теперь чувствует себя голым. Когда тебе буквально тычут в лицо твоими недостатками, это удар по психике.

Повара на кухне принимаются делать ставки.

– Она не станет долго ждать его ответа, – говорю я. Теплых чувств к здоровяку я не питаю, но все равно переживаю за него. – Она знает себе цену. Ей больше подойдет кто-нибудь вроде Метрополитен-музея.

– Или Шварцмана[9], – говорит Успокоитель. – Я бы на ее месте выбрал его. С нашей Крайслер шутки плохи, легкомысленного отношения она не потерпит.

– С другой стороны, эти двое для нее низковаты, – рассуждаю я. – Ей нравятся ребята со шпилями. Может, Мюзик-холл?

Эмпайру тяжко. Его шпиль был изначально приспособлен для парковки дирижаблей, но после катастрофы «Гинденбурга» о дирижаблях пришлось навсегда забыть. Теперь его предназначение неясно. Он поникает. Крайслер снова похлопывает его по плечу и протягивает руку в стальной перчатке. Виктор разливает всем еще шампанского. Весь клуб охватывает ставочный ажиотаж, деньги переходят из одних рук в другие.

Эмпайр медленно, нерешительно сдвигается с места.

Весь персонал шестьдесят шестого этажа взрывается радостными криками, среди которых раздается еле слышный стон мистера Наста – его ставка проиграла. Лифты обоих зданий возобновляют работу, извергая на улицу людские потоки. К моменту, когда Крайслер с Эмпайром отправляются на восток, почти все патроны покидают клуб, а мы с Виктором и Успокоителем распиваем на троих бутылку бурбона.

Дам в клубе нет, и оставшиеся патроны решают отложить ужин, пока Крайслер не вернется на привычное место. Наступает всеобщее облегчение. На сегодня персонал «Клауд-клаба» складывает с себя обязанности.

Когда Крайслер и Эмпайр под ручку ступают в воды Ист-Ривер, между собой начинают переговариваться и другие влюбленные здания. Из окон мы наблюдаем, как жилые дома склоняются друг к другу, растягивая веревки для сушки белья, и шушукаются. Центральный вокзал, подтянутый и элегантный, как пассажир «Титаника», поднимается и, отряхнувшись, направляется к станции Пенсильвания, этой иконе стиля боз-ар. Флэтайрон и Игла Клеопатры вздрагивают от внезапной близости, и через мгновение начинают обниматься.

Эмпайр и Крайслер застенчиво проходят полосу прибоя между Пятьдесят девятой улицей и Вильямсбургским мостом. Мы видим ньюйоркцев, высыпавших из автобусов и такси, чтобы полюбоваться на отражающийся в глазах нашей красотки закат.

На голове у Эмпайра красуется неуклюжий фонарь в форме сердца, и мы с Виктором и остальными не можем удержаться от смеха. Крайслер искрит серебристыми блестками и выглядит величественно. Ее окна звенят.

На глазах у жителей трех районов два высочайших здания Нью-Йорка прижимаются друг к другу и начинают вальсировать по щиколотку в воде.

Я бросаю взгляд на окна Эмпайра и вижу в одном девушку, смотрящую прямо на меня.

– Виктор, – окликаю я старшего официанта.

– В чем дело? – отвечает он.

Усевшись рядом с каким-то позеленевшим от укачивания промышленником, Виктор поглощает суп вишисуаз. Напротив них бывший чемпион мира по боксу Джин Танни курит сигару. Я укладываю промышленнику на лоб влажное полотенце и благодарно принимаю предложение боксера угоститься сигарой.

– Видите ту красотку? – спрашиваю я.

– Разумеется, – отвечает Виктор, а Танни согласно кивает. – Как не заметить такую птичку?

Девушка примерно в тридцати футах над нами, в левом глазу Эмпайра. На ней красное платье с блестками, в волосах – цветок магнолии. Она подходит к микрофону. Один из ее музыкантов начинает играть на трубе. Музыка слышна даже здесь.

Наши здания кружат, крепко обнявшись. Ансамбль в Эмпайре исполняет In the Still of the Night[10]. Я не могу отвести глаз от моей красотки, моей сногсшибательной красотки, и едва замечаю первый поцелуй Крайслер и Эмпайра в девять шестнадцать вечера. Проходят часы; Крайслер краснеет, Эмпайр что-то шепчет ей на ушко, они вместе смеются, но я так и не отвожу взгляд.

Лодки на реке обескураженно кружат, когда в одиннадцать тридцать четыре наша парочка отправляется на юг к гавани и, переступив через мосты, оказывается в глубокой воде. Мачты Эмпайра оплетают орнаментальных орлов Крайслер. Крайслер осторожно перешагивает через колесо обозрения на Кони-Айленде, а Эмпайр наклоняется и поднимает его для нее, пронося прямо перед нашими окнами. Крайслер вдыхает его наэлектризованный аромат.

– У тебя один путь, – говорит мне Виктор, протягивая веревку, сплетенную из скатертей. Остальные официанты кивают.

– Вы – настоящие друзья, – говорю я. – Настоящие чемпионы.

– Я тоже чемпион, – бубнит отправившийся в алкогольный нокаут Танни. Он с ног до головы усыпан розовыми лепестками и нижним бельем.

Я взбираюсь по узким лесенкам на восемьдесят третий уровень, слыша, как моя красотка поет только для меня. Воздух здесь холоднее, чем купидон из мороженого. Я вылезаю из окна на карниз, не выпуская из рук веревку. Когда Крайслер прижимается разгоревшейся щечкой к плечу Эмпайра, он поглаживает ее по блестящей коленке, и они принимаются заниматься любовью посреди Атлантики. В этот момент я бросаю веревку, и красотка из Эмпайра привязывает ее к своему роялю.

В одиннадцать пятьдесят семь я перебираюсь по веревке, а ровно в полночь уже держу девушку в объятиях.

Из «Клауд-клаба» доносятся аплодисменты; все поднимают бокалы, стаканы с бурбоном, а кто-то – ложки для супа. Я вижу, как боксер чмокает Доблестного Виктора. Внизу «Циклон»[11] оплетает Бруклинский мост, а паромная переправа Статен-Айленда принимается отплясывать перед леди Свободой.

В шестнадцать минут первого Крайслер и Эмпайр призывают на свои шпили молнии, и все мы, мужчины и женщины, официанты и певицы, люди и здания, принимаемся отчаянно целоваться в ледяном океане посреди парка аттракционов, освещаемые бледно-рыжими огнями Нью-Йорка.

Загрузка...