Фантош

— Это и есть твой народ, — произнёс Халид с лёгкой торжественностью.

— Что же, пить-есть ему было надо. Стоило бы первым делом научить всех разбивать чёрные шатры имохаг, — ответила Кахина. — И пользоваться дарами природы по возможности аккуратно.

— Знаешь, я вижу там в первых рядах ту, что названа сходно с матерью нашего народа Тат-Хинан. Светлую женщину с дитятей внутри, — добавил Халид.

— Татьяну? Таню? Как это получилось?

Он пожал плечами.

— В твоём присутствии, моя царица, аменокаля моя, много удивительного и даже невероятного способно родиться на свет. А теперь сойдём с наших мехари и честь по чести поприветствуем наше новое племя. Вы, Леонид и Камилл, идите за нами следом. Я так полагаю, скучать вам долго ещё не придётся.

«Забавно, однако. Вот мы совершенствуемся, совершенствуемся, становимся лучше, умнее, добрее, а до чего всё-таки приятно, когда кто-нибудь принимает за тебя решение, — подумал Горбовский, резво ковыляя по барханам позади Кахины и впереди верблюдов, ведомых Халидом в поводу. — Однако не становится ли такое решение нашим кровным, если его принимают по любви?»

Последнее слово буквально хлестнуло Алексея по глазам. Любовь. И — не братняя и сестринская, нет. Словно для того, чтобы у него не оставалось никаких сомнений, под основным текстом было выведено рукой Гаи:

Как писать-то выучились оба, туповато подумал Алек. Начитанные до ужаса. И взрослые уже…

Взрослые. Особенно изменился Зорикто: возмужал, но оставался в то же время утончённо женственным. И Гаянэ — давно не скороспелка, не «тин» какой-нибудь. Балансирование на грани — верно. То, насчёт чего шутил Кола Брюньон, что волк мог бы полакомиться этим изрядно — да.

Почти взрослые. Охваченные незаконной, кровосмесительной страстью, прочеркнуло мозг Алека точно молнией. И хотят, чтобы… Специально хотят, чтобы я знал? Потому и делают отсылки к Рембо — все знают про него и Верлена, которого он любил. К Гумилёву — а по аналогии встаёт имя Кузмина, которого терпеть не мог Николай Степанович.

К кому пойдёшь со всем этим, если не к жене?

Он бросил стопку книг и посланий на стол — не мог смотреть дальше. И уселся в гостиной на матрас. Кажется, прошло много времени, потому что книги то появлялись у него в руках, то он оказывался вместо рабочего кресла снова на матрасе и лёжа навзничь.

Наконец, Эльвира Зиновьевна являет своё светлое личико.

— Эля, — зовёт Алексей. — Подойди сюда скорее.

— Разуться хоть можно?

Это он ей разрешает. Даже снять верхнюю одежду. В запале негодования он совсем забыл, что на дворе лето…

Когда жена появляется на пороге большой комнаты, листы рассказа летят едва ли не ей в лицо.

— Что ты яришься? Ну, влюбились, ну, романтики, как всё почти в таком возрасте. Зорикто уже почти совершеннолетний, девочка его ждёт.

— Дура. Они же брат и сестра.

— Сводные. По причине нашего с тобой брака. И даже не привенчанные. Ты православный, я буддистка.

До Алексея доходит сначала то, что говорилось о единой вере в повести, потом — что жена формально права насчёт их детей. У них и фамилии разные — Эрдэ не захотела лишать сына дедовой клички.

— Всё равно это безнравственно. У них должны быть иные стереотипы. А потом, Гаянка ещё мала. Хочешь, чтобы твоему… впечатали изнасилование несовершеннолетней?

Презрительная, почти непечатная кличка едва не вырывается из его рта, но Алек удерживается. Он смутно осознаёт, что его провоцируют. Хотя бы отчасти…

«Отчасти осознавал или отчасти провоцировали?» — Алексей неловко поворачивается на бок, потом грузно переваливается назад на спину.

— Эрденэ!

Жена почти подбегает к нему. Нагибается. Приклоняет ухо к губам.

— Эрдэ, в современном мире муж не является единоличным держателем блага и истины. Помнишь, как и когда ты это сказала?

— Не помню.

— Ну, когда я требовал, чтобы Зорикто отправили к родне хотя бы до вуза. Или устроили в общежитие для абитуры.

Там за умеренную плату можно было получить место в комнате или даже свободный номер, была своя столовая — получалось вроде интерната для иногородних.

— А. Ну, добился ты своего. Тактическая победа…

— Стратегическое поражение.

Шутка смешит обоих. Во всяком случае, самого Алека.

Он заново переживает, оборачивает в закоснелом мозгу прочитанное тем диким вечером, и в глубине текстов проявляются иные грани.

Великолепное безразличие пасынка, когда ему было объявлено о разводе с семьёй и о причине этого, немного удивило, но больше того раздразнило Алексея. Увидел в этом показную браваду? Или обиделся на сыновнюю непробиваемость? Кажется, если бы отправили не на другой конец Москвы, а на край света, — и мускулом на лице бы шевельнул.

— Я совершеннолетний и, значит, уже взрослый, вы правы, — ответил. — Бакалавриат длится четыре года — в самый нам раз.

Эрденэ кивнула, соглашаясь, Алексей готов был вспылить уж от одного этого:

— Конечно, ты прав. Ты уже мужчина, а настоящий муж должен управлять собой. Знать и ощущать свои пределы.

— Бог поставил непреложные границы всякой вещи, чтобы человек непременно их нарушал, — ответил Зорикто.

Непонятный, ложно многозначительный обмен репликами.

Договорились о комнате быстро: Алексей почти не вмешивался. Мальчик собрал кое-какие вещи, учебники — и уехал.

Куклы остались — Гаянэ перенесла обеих к себе и усадила рядом с кроватью. Иногда она сидела в обнимку с одной из «персон» и читала книгу или ридер. В такие моменты отцу казалось, что она подзаряжается, напитывается флюидами в равной мере от того и другого. Проникается алгоритмом, вбирает в себя программу.

Она тоже в скором времени протоптала себе дорожку от дома. К колледжу тоже надо было усердно готовиться — собеседования с детьми, интимные разговоры с родителями и снова задушевные разговоры с претендентами.

Директор, моложавый, практически лысый субъект, худой и с острыми, как шпильки, глазами, говорил Алексею:

— Из этого клуба к нам приходят незаурядные личности, но ваша дочка — это нечто особенное. Я не о телесном развитии: в конце концов, дать такое — не самое сложное. И не о духовном: методика развития способностей такова, что без такого практически невозможно добиться сколько-либо значимых результатов. Но ваша Гаянка не боится высказывать свои мысли, истинно свои. Не совпадающие с традиционными и нередко даже идущие вразрез с главенствующими у нас религиозными постулатами.

— Это плохо?

Сам Алек именно так и подумал.

— Это опасно для окружающих. Для неё — не так. Не ведающий боязни уже самим этим фактом защищён.

— Вы любите парадоксы, Аркадий Игнатьевич.

— Советую вам присоединиться, Алексей Игоревич.

В результате этих разговоров дочка стала дома только ночевать. Ранним утром, сполоснувшись под душем, перехватив кусок и закинув за плечо бокэн в специальном матерчатом чехле, бежала на подготовительные уроки. Овладевать собой.

Семья — тихая гавань. Семья — болото. Алек удивлялся, до чего всё запустело и остановилось, стоило всему исполниться по слову её главы.

Как раз в это время из сознания Алекса выплыла та сказочка, которую дочь механически соединила с «Гадкими лебедями». Под названием «Юродка» О резонёрке и провокаторше, с раздражением подумал тогдашний Алек. Но как я ухитрялся не замечать стержня, на какой нанизаны эти новеллы? Ловил крошечное зерно поверхностного смысла, но ни одна из аллюзий передо мной не открывалась, сокрушался Алек теперешний. Поистине, Бог, желая наказать, в первую очередь лишает…

Нет, в самом деле. Как я тогда ухитрился не заметить эпиграфа, взятого из самих «Лебедей»? Хотя это и тогда ощущалось далеко не простым озорством…

…Они втроём сбежали по лестнице в вестибюль, совсем уже пустой: бармен Тэдди, потрясающий обрезом, внешне хладнокровная Диана и Виктор с плащом, который обмотал вокруг руки по образцу старых шпажных дуэлянтов. И тотчас услышали слегка тягучий голос, доносящийся из ресторана:

— Душа моя Сумман, не сморкайтесь в мою чечевичную похлёбку, она от того калорийней не станет.

В полумраке высвечивались две здешних ключевых фигуры. Одной был Павор, скалой нависший над непонятным с виду существом, которое с шумом мело из плошки овощной суп. Другой — само существо неотчётливо женского пола. Вместо платья оно употребляло длинную белую срачицу, в качестве пончо — сдвоенный бухарский намазлык, слегка похожий не одежду самурая, и звалось дивным именем Уррака. Отчего эту кличку сразу же по прибытии, имевшем место около двух лет назад, попытались нецензурно срифмовать. Но Уррака, посмеиваясь, объяснила, что упомянутая часть тела у неё медная, как, по всей видимости, и лбы соперников. Ну и кулаки тоже. И башмаки… нет, башмаки железные, фирмы «Доломит». Как говорится, сама кого хочешь обижу. Поэтому горожане прилюдно и даже заглазно потешались лишь над историей прибытия Урраки с семейством в город. Любимой доченьке, по её словам, весьма и весьма хвалили местную гимназию и находящийся поблизости интернат для продвинутых пиплов. Поэтому обе дамы быстренько снялись с насиженного места, с успехом выдержали вступительный экзамен и купили заброшенный домик неподалёку от гостиницы. Дочке, именем Кахина, тогда как раз исполнилось тринадцать лет: хорошенькое смуглое личико без румянца, непроницаемо умные глаза, длинная коса и развитый плечевой пояс умелой наездницы. В седло ипподромного мерина села лет в девять-десять, а когда ноги стали расти от шеи, конюхи стали подсёдлывать ей высококровных жеребцов. Мать перед этим чудом природы гляделась в лучшем случае бабушкой: сплетничали, что временами Кахина поколачивает родительницу за неряшество, злоупотребление женскими правами помимо обязанностей и остроумие на грани фола, неуместное в таком почтенном возрасте. Особенно перед лицом таких двусмысленных субъектов, как Павор Сумман.

— Где ваш ребёнок? — крикнула Диана. — Кахина где?

— Полагаю, там, где все порядочные люди, — спокойно ответила Уррака. — За трехрядной колючкой. Видите же, что я сегодня осталась без завтрака. Тэдди, шустрила старый, ты чего от дела отлыниваешь? Тогда не пеняй, что мы тут крепко похозяйничали. Не одна я, господин Квадрига тако же изволили проголодаться и куда более того возжаждать. Теперь уж вырубились они, по правде говоря.

Павор отхаркался, сплюнул на пол:

— Я ж ей говорю. Этот Зурзмансор…

— …кольца Альманзора, детская пьеска, в самый нам раз… — тихонько вплела в его речь собеседница.

— …этот долбаный мокрец и вашу дочь, и всех детей, и вас саму брезгливо понюхает и сгребёт совочком в помойное ведро.

— Я уже там нахожусь, — промолвила Уррака, невозмутимо хлюпая свой супчик. — Чего же боле, что я могу ещё сказать вашим уважаемым органам слуха и подслушивания.

— Она вам хоть написала? — спросил Виктор.

— Не-а. Подошла под моё родительское благословение. Вместе с этими своими друзьями… Ирма, Бол-Кунац, Сувлехим Такац.

— Чего?

— Его звали Сувлехим Такац, и был он почтовой змеёй, — процитировала женщина модного барда. — Женщины несли свои тела как ножи, когда он шёл из школы домой… Моя говорит — поженятся лет через пять-шесть. Когда у нашего Валерианса с личика акнэ сойдёт, я так полагаю.

— Что вы городите, идиотка чёртова, — произнёс Тэдди с предельно возможной учтивостью.

Уррака дохлебала своё и выпрямилась, аккуратно отодвигая Павора в сторону:

— Весь аппетит мне испортил. Пуля в рот тебе вкуснее пули в тыловых частях, да? Так спеши к раздаче, приятель. Хотя не очень получится. Уж пробки на дорогах, небес открылись хляби, и грузовик судьбы твоей разбился на ухабе.

Хляби в самом деле вывернулись наизнанку: Виктор даже не представлял себе, что бывают такие дожди. Тропической густоты и арктической температуры, хлещущие в лобовик и брезентовые бока набитого под завязку фургона мелкими острыми ледышками. От каждого удара гневной воды брезент содрогался, Тэдди рядом с ним и Диана за рулём по очереди ругались сквозь зубы: всё чернее и чернее. Приютская и портовая крыса, мародёр, драгдилер, бармен. Интеллигентка, жена интеллигента и разъярённая сестра милосердия…

И ведь вышло как по заказу нашей юродки-лжепророчицы. Хотя почему «лже»? Относительно сухой клочок земли под колючей проволокой лепрозория, безумная толпа под дулами направленных на них пулемётов, машины, увязшие в человеческом месиве. Золочёная пожарно-патриотическая дружина, дурной Фламин Ювента и до кучи — ошалелые дружки по разуму. Громовой голос, пообещавший родителям свидания с детьми. А когда все, кроме Тэдди и горсточки таких же упёртых, как он, уныло катили домой, — попытка прорыва, убитые по обеим сторонам ограды и пуля в мякоть зачинщику.

И веская ветряная оплеуха в лицо массе.

Диана молча довела машину до санатория, потом так же без единого слова ушла к своему Росшеперу, а Виктор, сбросив в номере мокрый плащ, рухнул на кровать, закурил и молча уставился на заплесневелый потолок. Нет, с мокрецами всё понятно, размышлял он, пуская ввысь кольцо за кольцом. Дети научились их любить, а ненавидеть нас — этому и учить было не надо. В их возрасте нежные материнские объятия стоят ровно столько же, сколько удары отцовским ремнём по беззащитным частям тела. Мокрецы, сиречь очкарики. Очковые змеи. Все мало-мальски нормальные люди их ненавидят. Как там — девушки несли тела, как ножи… Больные, несчастные люди: к счастью для плебса, эта болезнь не заразна, хотя схватить её при известных обстоятельствах легче лёгкого. Крылатые клопы и панцирные мыши — переносчики генетической чумы.

Но вот эта несказуемая Уррака… Имя прямо-таки из Фейхтвангера и мрачного испанского средневековья.

Он вспомнил, как вскоре после визита в гимназию сопровождал Ирму на посиделки под аккомпанемент истеричного повизгиванья Лолы.

— Чтобы глаз не спускал ни по дороге, ни у них дома, — частила его экс-супруга. — Кахина девочка неплохая, рачительная, но вот мамаша её — спасибо если наполовину с панталыку съехала. А скорей уж на все три четверти. И чтобы мокрецов там на дух не было — школы с меня хватит!

— Всесильные маги мою лачугу за версту обходят, — ухмылялась Уррака. — Им ведь плесень люба да сырость.

В доме, крытом просевшей посерёдке черепицей, было на удивление тепло, светло и хорошо пахло — цветущим лугом и лавкой заморских пряностей. Минимум книг: только те, которые хозяйки читают в настоящий момент. Остальное сразу же передают в лепрозорий. Минимум мебели — матрас и разбросанные по нему подушки в комнате Кахины, стул необычной, но очень удобной формы, стол и раскладное кресло-кровать в комнате матери. Виктор на чистом рефлексе занимал сиденье — наследие бойкой трамвайной поры. Старшая хозяйка гнездилась в кресле со своим вязаньем: очередной шарф, тяготеющий к бесконечности, из бесконечно тянущегося клубка. Пончо она снимала, а вместо железных башмаков надевала шлёпки с помпонами. Детки устраивались по соседству, время от времени выбираясь на двор или кухню, где для них стояли настороже турки со свежезаваренным кофе. Как Уррака умудрялась его не упускать, когда варила, — загадка та ещё.

— Детям же нельзя, — пытался протестовать Виктор.

— Правильный кофе можно, — отвечала хозяйка. — Я всегда варю правильный: с кардамоном и корицей, в противне с речным песком. А напшиклад — печеньки.

И в качестве взятки угощала его этим самым: крошечные, невесомые меренги были не «приложением» к кофе, как мог подумать невежда в западнославянских языках, но «примером» и даже эталоном.

Речи тоже велись под этой кровлей странные.

— Вы не огорчайтесь, — говаривала Уррака. — Почему-то все человеки полагают, что если они кого-то там зачали, родили и выкормили, так это их копия и собственность. Но наши дети — это не наши дети. Они сыновья и дочери бесконечной Жизни, заботящейся о самой себе. Они появляются через нас, но не из нас, и мы им не хозяева. Мы можем подарить им вашу любовь, но не стоит ждать ответных даров. Это корыстолюбие. Мы не сумеем вложить им в голову наши идеалы и наши мысли. У них либо есть собственные, либо по нашей оплошности не будет никаких. Потому что хомо сапиенс думает сам или не думает вообще.

— Мам, перестань выпендриваться, — доносилось из-за приотворённой двери. — Это тоже не ты, а дикая помесь Джебрана с Мамардашвили.

— Выроди мне культурный гибрид, пожалуйста, — мгновенно парировала Уррака.

— Души детей живут в доме Завтра, который их родители не способны посетить даже в мечтах, — отзывался ломкий юношеский басок. — Вы можете стараться быть похожими на них, но не стремитесь сделать их похожими на себя. Потому что жизнь в своём полёте никогда не дожидается Вчера.

— А мы только лук, из которого посланы вперед живые стрелы, — отвечала вязальщица, уткнув дальнозоркие очки в вязанье. — Хорошие ученики, переимчивые. Вот бы ещё вам научиться излагать чужое своими словами.

— Кто-то с той стороны двери однажды процитировал Зурзмансора, — донеслось с противной стороны: — «Мы вытаптываем альпийские луга и сеем на их месте газоны, расстреливаем беременные облака, стягиваем горло потоков удавкой плотин — и думаем, что натура всё стерпит».

— Своими словами, повторяю, — хладнокровно парировала Уррака. — С добавлением неких малозначимых подробностей. Я вам не голимый энциклопедист, а простая домохозяйка с двумя высшими образованиями. Ещё безешек никто не желает?

Разумеется, все они желали, и хозяйка снова отправлялась к допотопной газовой плите — грохотать противнями и палить лучину для розжига духовки.

Вот бы узнать, почему наша наследница готского престола — такой твёрдый камушек, подумал Банев. И ведь пытался я спросить кое о чём, пытался, но безуспешно. Мастерски меня тогда уели: «Ваша фамилия от молдавского бан — «господин» или от слэнгового банить — «насильственно запрещать общение?» То есть — вы мной командуете или я вами демонстративно пренебрегаю? Теперь даже простое «вы в этот дом свиданий завтра пойдете — а то мы с таким-сяким собираемся, можем компанию составить» как бы в штыки не приняла. А одному страшно. Ведь как тогда этот Бол-Кунац, зараза, всю гостиницу в чёрную меланхолию вогнал… А Уррака с ним как со щенком несмышлёным обращается.

На этих словах Виктор заснул — как провалился. Часа через два его разбудила Диана, чисто вымытая, весёлая и обыкновенная, познакомила с бывшим мужем и нынешним лидером мокрецов, одарила на прощанье любящей улыбкой и клубникой из-под Росшепера. Много чего еще было: на запах оранжерейной ягоды явился Павор и был арестован. Самому Виктору подвесили на грудь медальку с ленточкой — не бзди, фраер, полным бантовым кавалером станешь. А чуть позже, в своём номере гостиницы, он с какого-то бодуна распелся, надрывно исполнял свои и чужие стихи, тренькая на консервной жестянке банджо, и знакомый доктор распространялся про очковую болезнь, и была эта проклятая сыпь на руках и всём теле… проклятая и благословенная… И от вящего облегчения, что его превращение в мокреца и гениального субъекта не состоялось, Виктор засел безвылазно в своём гостиничном номере, как в редуте, и стал писать. Шариком по бумаге, быстро и беззвучно. Как папа Хемингуэй. Не о том влажном безобразии, что стояло вокруг, — о наболевшем, что два года ждало своего часа. В дверь стучали, в парадное ломились, потом знакомый голос пробурчал себе под нос: «Нет идиота, лови его теперь по всей округе. Или наоборот — он такой умный?»

…Без четверти три Виктор понял, что всё — сочинять больше не в состоянии. Истёк вдохновением. Разогнулся, выплюнул изо рта давно потухшую сигарету и тыльный кончик исписанной авторучки, позвонил портье. Там было глухо. В окна мелко строчил дождь, барабанил град, потом бухнуло — словно в днище железной бочки ударили палкой.

Свет мигнул и погас, потом лампочка загорелась, но будто нехотя. Эге, это не просто так, это стреляли, подумал Виктор. Кто-то завозил по двери руками, потом резко стукнул — будто дятел клювом.

— Мессир Банев, вы ведь там? — сказали громко и почти весело. — А мы с госпожой Дианой вас обыскались, правда-правда. Думали, в полях гуляете.

Он распахнул дверь. В коридоре света не было совсем, но не узнать Урраку было невозможно. Рубахи, перчаток и ботинок на ней не оказалось, из коврового пончо глядели тощие руки с увядшей кожей, но выражение лица было бодрое и вроде как помолодевшее — глаза блестели, мелкие морщинки расправились.

— Что случилось?

— Суд. В смысле страшный, — ответила она и продолжила длинной скороговоркой, вертя в разные стороны кран в ванной. Кран только всхлипывал жалобно. — Потоп уже состоялся, светопреставление имеет место быть. В общем, руководящее место в аду нам с вами не грозит, но компания подбирается тёплая. Пошли кино смотреть.

Они торопливо спускались вниз по лестнице — почти как тогда, в день ухода детей.

— Кстати, как Кахина? — спросил он.

— С Ирмой всё отлично, Бол-Кунац о ней позаботится, — ответили ему. — Совсем взрослый мальчик. Диана с ними со всеми, так что тоже в безопасности. Прочее сами узрите.

Лампы тлели из последних сил. Даже над конторкой портье.

— Узрю? — отчего-то Виктора задело последнее слово, и он повысил голос. — Да здесь темно, как у негра в… за пазухой. И вообще, я двое суток не пил, а питался одной чёрствой булкой с вареньем.

И круто свернул в ресторан.

Электричество и здесь дышало на ладан, как всё прочее. Зал был полон дождя и мокрецов, спящих, сидящих и лежащих. Все они были без повязок, лысые головы квадратно поблёскивали в свете луны. В баре таким де призрачным блеском сияли бутыли с разнообразными наклейками.

— Люди добрые, вы там всё вино в воду превратили, чи що? — спросила Уррака. — Если в кране нет воды, значит, она факт должна быть в бутылях? Ну, если кто так испохабил мой яблочный сидр прямого отжима — мало ему не покажется. Нашему славному демиургу похмелиться охота.

Говоря так, она бойко пробиралась через толпу — кое-кто из сидящих поворачивал голову и даже вроде как улыбался.

— Нате вам, — втиснула в руку Банева тетрапак со свёрнутой пробкой. — Лучший в мире яблочный нектар. И пошли-ка отсюда живой ногой. Дождик скоро выключат, а уж тогда…

Не успели оба выбраться из стен, как небо иссякло, и сразу на всех поверхностях, залоснившихся от влаги, как старый сюртук, заиграло новорожденное солнце. Виктор оглянулся — нечто странное, страшное и неописуемое творилось с гостиницей, с санаторием, с виллами, — да и со всем городом. Таяло, как глыба снега в оттепель, словно кусок сахарной головы в горячем кофе, оседало грязной пеной и расплывалось.

— Что…

— Просто один вечно пьяный бог решил проснуться, — сказала Уррака. — В точности по Генриху Гейне. Два дня вдохновенно строчил пёрышком и о своём гниловатом мирке не вспоминал. Вот оно и то самое вышло. Да вы пейте, пейте. Спиртного на том свете вам нипочём не дадут.

С некоторым недоумением Виктор посмотрел на свою руку, сжимающую даже не полупустую упаковку, а ручку фарфоровой чашки, где курилось паром нечто тёмное. Такие же точно посудинки были на подносе, который сам собой возник в руках женщины. Краем глаза Виктор отметил, что поднос был серебряный с чернью, кубачинской работы, а чашки — из блестящей белой керамики.

— Странная вы женщина. Кто вы на самом деле, интересно?

— Я-то кто? Ваш по гроб обязанный и благодарный читатель. Ну, ещё пряха, ткачиха и вязальщица, — Уррака сбилась с пафосной интонации и хрюкнула в одну из чашек. — Типа как самая главная Мария. Мастерица варить кашу… То есть кофе, натурально.

— Что с городом? Вы должны знать. А с людьми? — спросил Банев и с какой-то зловещей рассеянностью отхлебнул напиток.

— Не удержался город. Поплыл, как любая мара. Миражом его назвать — слишком много чести, миражи ведь получаются от поистине сущего. Люди? По-моему, всю ночь убегали и отстреливались. Вы в порыве вдохновения весь перформанс мимо ушей пропустили.

— А мокрецы? Чёрт, они же все собрались в том зале.

— Нет мокрецов, — проговорила женщина. — Это же големы были. Стражи и няньки. Люди Дождя. Зачем необожжённой глине так нужны дождь и туман? Чтобы не шла трещинами. А вынутой из гончарной печи — дело иное. Сосуд, вмещающий в себе мудрость всех земных поколений.

— Кажется, все мы нынче такие, — отчего-то добавил Виктор, будто сам напиток говорил в нём. — Мы ведь сами Адамы. Сами из той же глины. Красной и необожжённой. Царапнешь шкурку — не кровь потечёт, а глина. И с писком высунется вместо языка рулончик бумаги с чужими словами.

— О! Набрался, знать, и своего ума, — Уррака поставила поднос на ступеньку — чудом сохранилась от будки гостиничного охранника, но вела уже в никуда. Взялась за отмеченную собой посудину. Отпила глоток и широким жестом дирижёра обвела пустой чашкой окрестность.

— Что в первую очередь делает кофе правильным, — произнесла философски, — это чистая вода.

— Верно говоришь, тётка, — отозвался Тэдди. Он почему-то сидел на той самой ступеньке, скособочившись и вытянув больную ногу.

— Поранился? Вот, и так всегда. Вольно было вам всем меня не слушать, — вздохнула Уррака.

— Привет, Тэдди. Ты чего здесь? — спросил Виктор. — С грузовика упал?

— Ага, — сказал Тэдди и потянулся к подносу. В руке, как по волшебству, оказалась такая же посудина, как у тех, кто стоял, но полная. — Набились, как сельди в бочку, некуда ногу вытянуть, так сноха ещё сервант тащит. А о Валерке ни гу-гу. Я плюнул на них и остался. Все одно моё меня не минует.

— Это уж точно, — рассмеялась Диана. Грациозно наклонясь, подхватила поднос с земли и тоже стала пить, балансируя всеми предметами, полными и пустыми, с ловкостью бывалого жонглёра.

— Ловко у тебя выходит, — сказала Уррака с завистью. — Вырастила специалиста по заварке не чая, так кофия. Так что всё, умываю руки, как Пилат. Угощайте вон их с Виктором сами.

И показала подбородком.

Там от свежевымытого, в легких облачках горизонта уже шли четверо, легко рисуясь на яростно-синем небе. Впереди Бол-Кунац со свежими усиками и бородкой, чуть дальше — Ирма под руку с Кахиной, загорелые, босые, в ситцевых платьях, которые были им заметно коротки. А в арьергарде — Валерианс в одних трусах и без следа прыщей и моровой скорби на хитрой физиономии.

- Вот и распрекрасно, — сказала Уррака. — Как раз четыре порции кофе осталось. А теперь — теперь давайте подумаем радугу».

Заумная штучка. Надо же — ваши дети вам не принадлежат? И вообще призыв к бунту, решил попервоначалу Алек. Желание вмиг повзрослеть и перепихнуться. Свадебный венец — делу конец. Вот ведь… гадство.

Вспоминать в его положении — растравлять душу. Вспоминать — возвращаться к прежнему себе, во всей красе своего недомыслия.

В бытность студентами его поколение тоже хотело независимости. Финансовой: родителям было трудно слать переводы в столицу края, это оправдывало молодых. Кто подрабатывал на ткацкой фабрике мотальщицей шпуль, кто на вокзале грузчиками. Позже, на волне тотального увлечения походами, появилась возможность шить спортинвентарь. Особым спросом пользовались рюкзаки, которые шили кое-как и мерили не в литрах, а…

Произошёл тогда всем памятный анекдот. Трое из мужского общежития, в том числе сам Алек, тогда просто Алехан, напились в получку. И один из них, имя забылось, осталась только фамилия смешная, Иночкин, щуплый такой и малорослый, совсем на ногах не держался. Пробило, что называется, насквозь. А вахтёры тогда были строгие, не то что нынче. И догадались друзья засунуть Иночкина в большой рюкзак. Земеля — вот как звали третьего — вздел торбу на оба плеча и благополучно переволок через вахту.

После того рюкзаки определяли так: пол-Иночки, один Иночкин, два Иночкина…

Алек тогда рассмеялся — а потом стукнуло в голову: я же сам себе вот теперь сказал, что сторожа в теперешнее время аховые…

Вечер августа — не самое тёплое время суток, да и года тоже. Сунул в карман пиджака паспорт и проездной, захватил сумочку-визитку — кошелёк, болоньевый плащ внутри. Решил нанести пасынку визит. Если по-хорошему, самое ему время зубрить свои культурные науки. Худлитературу и архитектуру вперемешку с историей.

Сообразил, что днём сестре для входа нужен лишь паспорт. С четырнадцати лет — даже не с шестнадцати, как раньше. Правительство обеспечивает себе избирателей.

Вошёл, козырнул документом. Пробормотал охранцу для-ради приличия:

— К сыну наведаться. Номер комнаты знаю.

В самом деле знал. Но — что там не сконтачило или накосячило?

Внутри жарят допотопные обогреватели. И толпа голых по пояс негритосов обоего пола, будто в Лумумбе или геологоразведочном старых времён. Барабанная дробь, потная спираль и невнятное белозубое лопотание.

— Где Зорикто? — спрашивает Алек. — Зо-рик-то.

— В парк проветрился, — отвечают.

Да что они все тут делают? В чужой комнатушке? Греются или гуляют?

Еле вырвался наружу — и дальше.

Парк был огромный и запущенный. Фига с два отыщешь нарочно, а нечаянно — чёрт лысый тебе в помощь.

Потому что двигался он будто по запаху какому. И кустов не раздвигал, и в компании на скамейках не вглядывался. Кафешки и вообще стороной обходил.

…Один черно-белый на проплешине. Большой и двигается.

Двое. Чёрные брюки и свитер с горлышком, поверх — белые косодэ и хакама с резкой поперечиной чёрного же пояса. Слились, сплелись — видно, грязи не боятся. Смеются едва слышно — над ним? Над всем миром?

Отшвырнул дочь вбок. Выгреб из-под неё парня, сам навалился. Всей тяжестью. Обеими руками как молотом…

Вопль:

— Опору зорька работай как я показала…

Не так. Увёртлив больно — длинные, скользкие волосы оплели щупальцами. Руки высвободить — и за горло, трепещущее, мягкое, податливое. Широко отверстые глаза лани, полные хрустальных слёз. Безвольное колено в паху верхнего, причиняющее непонятную судорогу. Сдавленные стоны.

И лишь тихий хрип нижнего в ответ.

А потом — липкий белый взрыв плоти, непонятно чей крик и одновременно резкий, скользящий удар по черепу, тьма с широкими искрами и новая боль, которой Алексей уже не сумел запомнить.

Едва он вынырнул из омута, ему объяснили всё или почти всё. И сделала это Эрдэне — нарочито бесстрастным голосом.

Когда девочка увидела, что брат вот-вот задохнётся, у неё под рукой не оказалось ничего, чтобы остановить насилие, кроме клинка в ножнах. Тяжелого тати. Она считала, что бьёт тупой стороной, но хорошо заточенное лезвие пробило ткань и, к счастью, повернулось плашмя. Хорошо, Гаянэ носила с собой мобильник: у других опоздала бы искать. Они с Ириной приехали даже раньше «Скорой» и увезли обоих мужчин к себе в опытную нейрохирургию. Срочно прооперировали.

Да, Зорикто выживет, но яремная вена была пережата слишком долго. Понадобятся ещё операции на горловом хряще, это уже не здесь.

Каким образом прооперировали самого Алексея — пока не обсуждается. Слишком сложная терминология, чтобы удержать в голове. Трепанация и нейротрансмиттерная прошивка. Хлыстовая спинальная травма, взрывной перелом двух шейных позвонков. Тебе достаточно?

— Я… был прав, — из-за того, что губы точно слиплись, а в горле стоит жёсткий комок, Алексей не может выдавить из горла нужной интонации.

— Нет. Гая учила Зорика приёмам самозащиты.

— Провокация.

— Разумеется, и она, — кивает женщина. — Умение полностью контролировать своё тело — тоже часть науки. Они оба не имеют права поддаваться обычным человеческим слабостям.

Не обычные люди. Не люди.

С этой мыслью пациент снова отключается. Проваливается в нудную боль.

И вновь без конца переживает, пережёвывает рукописи, написанные утончённым мужским, квадратным женским почерком. Снова проигрывает финальную сцену во всех стыдных подробностях.

«Я же захотел мальчишку, — внезапно соображает Алексей. — Он меня заставил опозориться. Но это было как спазм. Аффект».

«Ты думаешь, за тобой не было ещё потаённого, в сто раз более стыдного греха? — спрашивает тьма строгим голосом Эрдэ. — Ты ведь всегда желал свою дочь для себя. Как и пасынка. Границ официальной пристойности ты никогда бы не переступил, если бы не случай. Довольно тебе было, что дети признают тебя хозяином их тела. Только ты всё больше начал сомневаться в том, что твою отцовскую власть признают. Оттого при первом испытании распалился напрасным гневом».

«Меня и самого чуть не убили».

«Что же — око за око… Я знаю, что это варварство. Но разве прямодушное варварство много хуже изысканного просвещения? Утешься. Я испытывала такое же собственническое чувство к сыну, хоть не на такой срамной подкладке. Помнишь, как я тосковала по малышу, хоть он был в надёжных и любящих руках? Помнишь, я полагаю…Надо понимать о себе, в себе худшее. Не строить иллюзий».

«И ещё мне временами очень больно».

«Это скорее благо. Чувство боли, как и чувство любви, побуждает выйти за скудные пределы своего естества. Почти по Гумилёву».

«Неужели прямо так?».

Алексей снова исчезает из себя самого. Приступ и его снятие, боль и обезболивание чередуются — оттого кажется, что в минувшем или будущем состоянии спрятана некая конечная истина о нём самом, О строении универсума, микрокосма в макрокосме. Движок переключателя… Качели…

Я заразился умными словами, думает Алексей. Как тот… варвар или совсем наоборот. У меня двойная жизнь, как у героя феерического опуса, который назван почти как Каммерер. Или как мощный внедорожник. Явно работы потерпевшего, а не девочки — в наркотическом полусне Алексей кривит губы в усмешке, вспоминая. Вложено в «Попытку к бегству», но не слишком совпадает по содержанию.

В первый раз новелла вызвала у него лишь недоумение. Сейчас Алек принимает её почти как вариацию собственной судьбы.

Вот он каков нынче. Обезглавленный. Без головы. Без разума. И небеса над ним поистине в лохмотьях… В точности по названию.

Массовая культура родилась вместе с всеобщим средним образованием.

По сути дела, это одно и то же.

«Меня заслали сюда учиться из середины двадцать второго века от Рождества Христова. Собственно — изучать средневековую ментальность в рамках программы Университета Экспериментально-Альтернативной Истории. До сих пор не понимаю, настоящий, истинный вокруг меня мир или игровая модель.

«Что такое истина?» — спрашивал Пилат. Но лично меня вопросы абсолюта волнуют всё меньше и меньше. Ибо сын прекрасной мельничихи просвещается в этом до сих пор. Возможно — отбывает каторгу, с какой стороны на это посмотреть.

Я говорю картинками — и не о Пилате. С ним разобрался сам Михаил Афанасьевич. И не о Теодаре. Кто я, чтобы о нём судить?

О себе самом. Полном тёзке великого писателя.

В Клингебурге я поначалу был всего-навсего парень на подхвате, не обладающий никакими особенными талантами. Раньше Домициата сокрушалась из-за этого, теперь перестала. Что я из других, очень дальних краёв, она приняла легко и быстро; городской собор в духе ранней готики соблазнил не одного пилигрима. Он ещё строится, и тем, кто подсобляет общему делу, платят неплохие по здешним временам гроши. Иногда снабжают и охапкой вполне годных дров.

Домициата — моя хозяйка и притом завидная невеста: русые волосы, милое личико, неплохое приданое в виде отцовой кузни да росчисти за городской стеной, где пришлый монах лет семь назад посадил два десятка яблоневых дичков, привитых по всем правилам, и окружил терновой изгородью. Я с Домициатой не живу — это касается не общего крова, но всего, что обычно вытекает из последнего. Не удостоился: по-прежнему на положении «этого парня». С недавних пор терновник разросся.

Структура здешнего универсума проста. Под высоким сводом из хрусталя невиданной прочности, с гравировкой из солнца, луны и звёзд, гнездятся замки знатных, монастыри клириков и города, куда стекается ремесленный люд. Все три вида крепостей окружены стенами, вплотную к ним примыкают поселения серветов — чтобы мирному населению было куда бежать в случае военных действий. Замковые крестьяне выращивают зерновые на общинных началах и пасут скот. Монастырские конверсы культивируют сады, огороды и лекарственные травы, делясь с крестьянством передовыми сельскохозяйственными технологиями. Также если и есть в округе племенной скот для случек, то за ним — к тем же монахам. Рыцари во главе своих кнехтов охраняют от разбоя пути и стены, иногда сопровождают отпрысков, желающих обучиться у клириков грамоте, музыке и живописи, чаще — самих клириков, паломников и купцов. Города куют оружие и доспех для рыцарей с кнехтами, сплетают для их супруг роскошные украшения из золотой и серебряной скани с эмалью и самоцветами и поставляют дороге торгашей и богомольцев. Странствующие клирики — забота монастырей и монастырских школ. А вот откуда берутся на дорогах бродячие актёры, то бишь гальяры, — остаётся тайной за семью печатями. Их неплохо принимают в замке, с неким душевным напряжением — в монастыре, где они исполняют «игры о святых чудесах», иначе миракли, и с нетерпением ждут в городах, подобных нашему.

Вне городских стен гальяров ожидают тоже. Тамошний люд — в основном дровосеки и углежоги, которые заготавливают сырьё для кузнецов чёрных и кузнецов белых. Чёрные кузнецы делают крицу из болотного железа или привозной руды, куют лом и снабжают городских оружейников глыбами чистого металла. От гвоздя и подковы до клинков, немногим уступающих современному булату, — это к последним, то бишь белым кузнецам. У них чистая работа, грязное и вонючее ремесло вытеснено за стены. В том числе варка мыла из тухлого жира с добавлением золы и поташа.

Гальяры тоже за ограду без дела не допускаются. Почему — во всей полноте я не знаю до сих пор. Лишь догадываюсь. Им и за постой в слободках приходится отстёгивать немалую денежку — народ, что и говори, неблагонадёжный.

Со всеми этими обстоятельствами я знаком, потому что Домициата — дочка чёрного кузнеца и племянница оружейного мастера. Именно ей я обязан тем, что мне не приходится существовать в средневековой грязи. Сплю я в нижнем этаже аккуратного фахверкового домика, охраняя сразу мелочную лавку и ее владелицу, а платят мне едой, старой одеждой и мылом. В месяц положено полдюжины ядрового для стирки и кусок дамского, условно душистого, — для телесных нужд. Не будь последнего расхода, меня ещё бы и обувью снабжали.

Во всём прочем Домициату грех упрекнуть: и опрятна, и оборотиста. Содержимое ночных горшков на улицу не выплёскивает — раз в полгода городской золотарь черпает из выгребной ямы на заднем дворе сырьё для сельскохозяйственной и горнодобывающей промышленности. Для этого слобожане вываривают пропитанную фекалиями почву в огромных котлах — получается селитра, более или менее годная, чтобы обрабатывать землю. Шурфы бить или подводить мины под крепостную башню.

Моемся мы с хозяйкой не реже, чем раз в две недели, — ибо жителям памятно недавнее моровое поветрие, хотя я его уже не застал. Сначала Домициата, потом в той же воде — я, попозже — городские попрошайки, кто сумел подобраться поближе. Их нанимают для очистки улиц, поэтому Клингебург утопает в грязи только ранней весной, в феврале, и в ноябре, когда дождь со снегом длится неделю-две и на улице появляются лишь подносчики дров. В том числе я.

Дрова здесь очень дороги и необходимы: огненная работа порядком опустошила окрестности, лес приходится возить издалека, на бытовые нужды идёт лишь то, что осталось от промыслов. Селитряный бартер тоже не слишком спасает положение. Мне приходится торговаться со слобожанами до потери пульса, самому увязывать усеянный шипами хворост (это хотя бы даром — свой), грузить крючковатые дубовые поленья на подобие каменщиковой «козы» и волочь свой горб за стены — добрая миля пешего хода, чтобы вам знать. Пользоваться колёсами непристойно — вот как, к примеру, в гости ходить с артельным чугуном для объедков. Ославят не в меру корыстным, скажем так.

Теперь пару слов о Теодаре.

Он был, всем на удивление, из знатных. Слишком ледащий для оруженосца или кнехта, слишком тупой и ленивый для учёного клирика и к тому же последний сын покойных родителей, Теодар осел в Клингебурге по смутным причинам. Вроде бы заказал меч, кинжал либо кольчугу, но не сумел выкупить; серебра, чтобы возвратиться домой, тоже не осталось. Не было и самого дома — свора дальних родственников захватила. Работать ему казалось сволочисто (на современный язык переводится как «западло»), сидеть с нищими на крыльце главного собора — не позволял гонор. Вот и пробивался наш беспоместный дворянин непонятно чем: где горячей воды из семейной лохани поганым ведром черпнёт, где бельё с верёвки подшустрит или брюквы в огороде понадёргает, а то и кабанчику горло перережет и утянет в один из своих схронов. Был хитёр, изворотлив — и своими кунштюками надоел городским до острой зубной боли.

В тот вечер я порядком припозднился и к тому же брёл из последних сил. Чёртов обычай — любой товар выкупай не одними деньгами, но и хребтиной.

Ещё, как помню, снег мокрый лепил прямо в физиономию, по небу бежали тучи, то загораживая, то пряча кривой лунный серп, ноги уныло чавкали слякотью.

И тут из промозглой темноты, ухмыляясь, вылез Теодар. Рожа наглая, белая, сырая, как тесто в опаре.

— Откуда дровишки? Не поделишься, сервет поганый?

Нет, не титул меня взбесил — социальная роль есть социальная роль, можно притерпеться. Но в свете месяца бликанула в ручонках узкая полоса стали.

Таки выкупил свой нож, получается.

Нас в университете натаскивали в субаксе, а это просыпается спонтанно. Я подбил ногой руку с кинжалом — и всей своей телесно-древесной мощью рухнул на паскудника.

Вышибло дух из нас обоих, потому что опомнился я, когда меня уже поднимали из грязи. Кстати прояснилось, но только не в моих мозгах: тучки улетучились, на уровне глаз звонкой россыпью плясали огненные звёзды, лица городских стражников столпились вокруг.

— Не поранило тебя, Михаэль? — поинтересовался один. — За топливо не бойся, подобрали и хозяйке твоей вручили.

— У него оружие, — сказал я вместо ответа. — Вооружённое нападение.

— Ну, само собой, — ухмыльнулся говорящий. — Отняли у господина ворюги, когда приводили в чувство. Терновником оба вы расцарапались — страсть!

Я тряхнул головой. Теодар стоял тут же, распяленный между двумя стражниками.

— Малый, ты как, жаловаться магистрату будешь или домой чиститься-отсыпаться? — спросил меня тот, на кого я опирался. Именем Йохан, кажется.

— Сначала первое, потом второе, — ответил я зло. Хотел сказать наоборот, но как-то не вытанцевалось.

— Спят они, небось, — ответили мне. — В ратуше никого по ночам не водится.

— Служка магистратский, кто там пополуночи сторожит, грамотный, — поправили его. — На уличных прошениях руку набил. Пусть по форме пишет, коли вон ему занадобилось.

В общем, нас обоих поволокли в направлении главной городской площади, по ходу оттирая от меня слякоть. Неплохая картинка: не пойми кто истец, а кто ответчик.

Служка, по совместительству ещё и ночной вахтёр, позёвывая, впустил нашу толпу, зажёг восковую свечу вдобавок к вонючей сальной и вытащил малый кусок обрезанного пергамента.

— Кто побитый — вот этот? А, знаю. Михаэль ван Дерер, что стоит у кузнецовой Домициаты. Излагай своё дело.

Я едва не высказался в таком духе, что и сам могу за собой записать, — грамотный, но не решился плодить неудобные вопросы. Кто их знает, какой в городе насчёт этого порядок. И начал повествовать.

— Прошу по существу, Михаэль, — прервал меня писарь, покачивая перед моими глазами гусиным пёрышком. — Жизни твоей оный Теодар домогался?

— Я был под грузом, а он остриё прямо напротив сердца выставил, — ответил я с досадой. — Домогался, пожалуй. Но не уверен, по чести говоря.

Он записал и снова поднял на меня взор.

— А что ему было надобно? Весь товар ценой в десять пфунтегов, или терновник ценой в пфунтег и один грош, или дубовые поленья ценой в восемь пфунтегов и пять грошей?

— Кусты вокруг хозяйкина поля и так приходится обрезать, — буркнул я. — Но за кладку пришлось отдать все десять, с походом нагружена.

В воздухе повисло угрюмое молчание.

— Парень, ты подумай хорошенько, — проговорил Йохан. — Врать-то ты, я думаю, не врёшь…

— Ну.

— До десятки исключительно — добрая порка в верхнем подвале и коленом под зад, — негромко объяснил писарь. — Включительно и после — нижние подвалы.

При этих словах Теодар выпрямился и потянул свои руки из чужих. Право, в тусклом свете и посреди наших простецких физиономий он на миг показался мне…

— Дворянина можно пытать, но не подвергнуть телесному наказанию, как мужика, — произнёс напыщенно. — Не скобли ножиком телячью кожу, Фелиций. Тащите меня на нижний этаж, только до суда воды нагрейте — этот скот в том мне препятствие учинил.

И ткнул острым подбородком в мою сторону.

Вернулся домой я на раннем рассвете — ночь сменилась рыхлой предутренней серостью, туман колыхался на уровне островерхих крыш. Хотел чем ни на то ополоснуться от грязи и покемарить перед работой — но натолкнулся на взгляд Домициаты, весьма похожий на те, в ратуше.

— Миха, ты сильно Теодара зашиб?

Я хотел было сказать, что не о том она беспокоится, но поостерёгся.

— В магистрате был живой и говорил заносчиво и горделиво. А что?

Слово за словом из меня вытянули всё о ночном событии. И чуть погодя прояснили подоплёку дела.

Юнец — ему, кстати, лет пятнадцать от силы, — как мог тщился соответствовать природному званию. Не наниматься, не клянчить, не есть сырояди и держать тело в относительной чистоте. Трудней всего ему было с дровами — кузнецы и прочие работники по металлу сильно подняли цену своим спросом, ни щепки без дела не валялось. Все в городе о Теодаре знали, все терпели его выходки.

— Терпели. Занимались попустительством, так?

— Михаэль, если знатного поймают на вооружённом разбое или, ещё позорней, — на краже, его извергнут из сословия. Для этого наши Старшие дождутся сеньора из ближнего замка. А простых воришек без затей вешают.

— Но не думаешь же ты, что за такой пустяк… Мне насчёт розог поведали.

Нет, не так. Подвалы и суд, вдруг пришло мне в голову. Суд.

— Его что — разжалуют? — спросил я. Не очень подходящее слово. — Извергнут из сана?

Прозвучало и того хуже. Но девушка поняла:

— Не думаю. Проявят милосердие и заменят подлую участь на благородную.

Хрен редьки не слаще. Насчёт того, кто нашего дворянчика конкретно под топор подвёл, — речи пока нет, слава Богу. И так понятно.

— Я пойду попрошу переделать.

— И тем самым признаешься, что свидетельствовал ложно. Хотел обмануть правосудие.

— Пускай.

— Не поможет. Сам Тео будет стоять на своём, это все понимают. А того, кто пытается обмануть и запутать следствие, накажут. И куда хуже, чем лгущего из жалости.

Понятное дело, я струсил. И это моё полужидкое состояние длилось до тех пор, пока…

В Клингебург не приехали гальяры. И весь город забурлил.

Повозки под расписными холщовыми куполами въезжали в городские ворота и медленно подвигались по главной улице: свиристели флейты, пиликали скрипки, бухали литавры, фанфары звонко вели основную мелодию. Перед каждым фургоном и позади холёных шайров, которые были цугом впряжены в каждый из них, была устроена небольшая площадка. На ней сидел возница в чёрном костюме с кантами, а рядом жонглёр подбрасывал свои шарики и ходил колесом, шут заставлял собачек прыгать за едой или извивалась в танце плясунья. Здесь же кукловоды управляли большими, в свой рост, марионетками, фантошами, двигая коромысло не одними руками, но ещё и правой ногой. Лица актёров были набелены и насурмлены так, что казались масками, реквизит и парики пестры, но платье по контрасту — самое скромное.

Когда труппа сделала круг через весь город с краткой остановкой в ратуше и расположилась за воротами на ночлег, горожане услышали от Старших потрясающее объявление. Актёры собрались, наконец, поставить настоящую мистерию — увлекательнейшее представление с ветвистым сюжетом, которое в принципе могло тянуться от трёх дней подряд до месяца с небольшими перерывами. В нём каждый житель мог надеяться получить хотя бы крошечную роль — нередко и получал, и с успехом отыгрывал. Церковь выступала против такого всеобщего упоения, несмотря на небесные прологи и эпилоги в аду или чистилище. Знатные протестовали — нередко случалось, что роль злого короля или преступного рыцаря доставалась простолюдину и простолюдин же отрубал десницу владетелю и шпоры защитнику его нечестий. Много тут происходило чудес: приглядная с лица шлюха частично искупала грехи, изображая Деву, хилый заморыш хотя бы на сцене обретал силу юного Принца-Медведя и добывал себе меч из скалы.

И, что самое для меня главное, Теодара тоже готова была коснуться благодать. Верёвку, что маячила перед самым его носом, по великой милости магистрата заменили исполнением заглавной роли. Мистерия называлась «Игра о святом убийце Филатрии» и должна была тянуться ровно три дня и одно утро. Маленький такой спектакль с напряжённым действием.

Готовиться к игре начали задолго до назначенного дня. Главную площадь оттёрли от годичных наслоений и посыпали свежим сеном. По краям установили солидные бочки, до поры плотно закупоренные, — едкая аммиачная вонь, что текла из-под крышек, без слов сообщала о назначении.

Затем все мы начали вытаскивать из складских погребов длинные скамьи из такой тяжёлой и плотной древесины, что она казалась негорючей. Наверное, потому сиденья не спалили даже с учётом постоянной нужды в первоклассных дровах. Их устанавливали на площади рядами, обратив лицом к зданию ратуши, где уже возводили сцену — высокий помост с навесом для переодеваний в глубине. Старшие горожане, которые владели особняками, выходящими на площадь, распродавали места у окон. Меня несколько удивляла степенность, с которой проходили все деловые и торговые операции, но слишком много приходилось трудиться, чтобы как следует взять в голову обстоятельства.

Я бы сказал — и слишком много зубрить роль, но, по всей видимости, здесь исповедовался принцип комедии дель арте, поэтому меня предупредили, что по знаку я должен в начале второго дня выйти с подносом и репликой типа «кушать подано, майн герр и майне либе фрау», а могу и не произносить ничего. Просто поклониться. Тем профессионалам, которые держали сюжет на своих плечах, и неграмотному, не искушённому в лицедействе Теодару явно приходилось куда труднее, а тем горожанам, кто замышлял просто улучить минутку и выскочить со своим коронным номером, — куда легче моего.

И вот мы собрались, наконец.

Канва, которую я удосужился посмотреть, показалась мне рыхловатой. Сам сюжет щедро уснастили вставными номерами, интерлюдиями и интермедиями, как плановыми, так и предполагаемыми. В первый день показывали развращение молодого Филатрия: как он ещё отроком убивал диких зверюшек и стегал плетью собак и лошадей, мня себя великим охотником (коня играла жирная примадонна в пегом трико с приделанным хвостом, что несколько снижало пафос), как без жалости помыкал слугами и проявлял непочтение к старикам-родителям. К моему удивлению, наш высокородный сморчок играл недурно — ему не сделали сплошного грима, все разнообразные чувства отражались на лице. В самом начале его ещё чуть корёжило, но постепенно Теодар вжился в роль, и финальная сцена, когда он вырывает из отцовых рук витую плеть и обращает против родителя, прошла блестяще. Выражение лица у парня стало мало того что зверским, но удовлетворённым до предела. Изживал комплексы, я полагаю. И пользовался громким успехом в виде рукоплесканий. Но когда кроткая родительница попробовала оттащить сына от поверженного супруга и с громким стуком (специально подчёркнутым малой литаврой) упала наземь, в зале раздался свист, и в героя полетели гнилые яблоки. До обломков кирпичей и металлолома дело не дошло — вокруг сцены стояло двойное оцепление элитных ландскнехтов с грозными алебардами. По-видимому, чтобы не допустить подобных безобразий.

Закончился первый день изгнанием непокорного первенца, который не оправдал надежд и оттого был лишён майората. Правда, сынок стащил изрядную часть фамильных драгоценностей, а остальное вложила в его кошель всепрощающая матушка. Явно пребывающая в неведении насчёт недавней кражи.

Второй день был посвящён способам, коими непокорный юнец избавлялся от неправедного имущества. Игра в кости, штрафы за богохульство, коему Филатрий предавался со смаком, поединки на рапирах, соблазнение рыцарских жён и монастырских послушниц и, натурально, потаскухи всех рангов и калибров. Я был приставлен далеко не к самой роскошной: роль последней играла дочка примадонны, а мне досталась некрасивая купеческая племянница из тех, кого не окрутишь ни за какие деньги. Вообще-то я не напрасно понадеялся, что после спектакля её дела обернутся к лучшему.

Когда прошла дрожь в руках, державших поднос с блюдами и чашами, и ногах, поддерживавших меня самого, я получил своё удовольствие сполна. Да и многие другие самозваные артисты тоже: когда перестаёшь дичиться полной площади народа впереди, легко ловишь его флюиды. Не враждебные, скорее наоборот. Это не глухая чёрная дыра современного мне театра.

Именно в тот день на сцену выбралась моя Домициата — с какой-то милой песенкой в стиле классического миннезанга, спетой комнатным голоском. Сорвала скромные рукоплескания. Но вот кто превзошёл сам себя, — Теодар. Никакого сходства с прежним плюгавым дворянчиком и даже вчерашним пройдохой: плечи стали шире, мимика выразительней, голос ниже, интонации — бесшабашней. И снова, как в прошлый день, мне казалось, что он не играет, не притворяется, но изживает, выплёскивает из себя наболевшее. О чём мечталось и что не состоялось.

А вот третий день оказался совсем иным по ощущению. Началось с того, что наш распутник пленил своими речами девицу Аннерль (первая красавица Клингебурга) и стал добиваться её руки. Возможно, желал пополнить растаявший призовой фонд. Родители Филатрия к тому времени умерли от горя, младший брат вступил во владение майоратом и показал старшенькому на дверь. Так что голоштаннику и в свадьбе отказали категорически, притом весьма грубо. В ответ он вызвал на поединок сразу отца и жениха и — ну конечно — убил обоих.

Далее следовала неожиданно горячая и страстная жалоба новоявленной сироты к небесам. К ней присоединились голоса мощного народного хора, удивительно слаженного, — сказывались навыки храмовых песнопений, в которых участвовал каждый второй здешний мальчуган. Ну. разумеется, было бы слишком просто, чтобы наш Дон Жуан не сходя с места раскаялся. Преследуемый общественным мнением и вооружёнными стражниками, Филатрий покидает город ради дремучих лесов, находит единомышленников и становится грабителем, а чуть позже — атаманом шайки.

И вот тут сюжет повернул к чему-то настоящему. Это несмотря на то, что я — по правде, я один — увидел в сюжете грубый перепев «Разбойников» Шиллера. Теодар, наконец, не просто увлёкся — но сам сделался своей ролью. Грабители захватывают в плен богатых молодожёнов, новобрачного тут же убивают, новобрачную отдают атаману для того, чтобы снял сливки с драгоценной добычи. По логике трагедии, ею оказывается Аннерль, ныне — вдова того самого младшего брата. В борьбе с насильником юная женщина вырывает из ножен атамана стилет с рукоятью, усыпанной крупными самоцветами, и закалывается над трупом, обильно орошая мужнины останки чем-то наподобие клюквенного морса.

Да, я иронизирую: отчасти невольно, отчасти — с далеко идущей целью. Ситуация была до ужаса ходульной, но страсти — страсти неподдельны. Всякий гонор, все следы былой жестокости сошли с лица Теодара вместе с румянцем. Далее следовала речь — сначала, как и прежде, властная, в которой вождь разрешал своим подельникам продать его за объявленную в розыске цену. Те с возмущением отказались и покинули своего главаря. «Может статься, и для этих негодяев не всё потеряно, если они не соблазнились на предательство», — говорит он в публику. Своей шпагой бывший атаман роет могилу, как кавалер де Грие, и хоронит в ней добродетельную Манон вместе с её избранником.

Дальше начинается покаяние. Безымянный отшельник скрывается в мрачной пещере — декорации отличной работы цеха городских маляров, — и молит Бога простить Аннерль грех самоубийства, своему брату — грех обнажения меча и захвата чужого наследства, а всех живых — исцелить и наставить на путь истинный самого Теодара… то бишь Филатрия…

Мрачность ситуации несколько разрядилась, когда вокруг героя начали происходить чудеса. Кажется, на помост не поднялся только ленивый — и все касались ног подвижника, повергнутого наземь отчаянной молитвой. Что было тут наигранным, что происходило на полном серьёзе — не ведаю, но многие горожане свидетельствовали о своём исцелении. Ни одно доброе дело, однако, не остаётся безнаказанным. В святом узнают беглого преступника, он с кротостью вручает свою жизнь ландскнехтам — самым настоящим, кстати, из оцепления. Его ведут в темницу.

На этом печальном аккорде кончился третий день мистерии.

Четвёртый день начался очень рано — едва заря взошла на небо. День был холоден, и я ещё подивился, отчего моя хозяйка так упорно меня теребит. «Наши роли ведь сыграны», — говорил я недовольно. «Сегодня произойдёт самое обязательное, — отвечала Домициата. — Должны быть все горожане, за исключением младенцев».

Помост за ночь очистили от декораций и обили роскошным сукном пурпурного цвета. Стоило всем нам занять привычные места на покрытых росной изморосью скамьях, как на сцену взошло пятеро актёров: сам Теодар в белой рубахе и тёмном плаще, монах в чёрной рясе и капюшоне, глубоко надвинутом на плечи, двое служителей магистрата и палач в алой кожаной накидке, с открытым лицом. Я знал, что исполнители приговоров, вопреки молве, никогда не носили масок, но тут слегка удивился: это показалось мне слишком… обыкновенно, что ли.

Ряды кнехтов расступились, пропуская, и тотчас же сомкнулись. Послышался торжественный до дрожи хорал — на сей раз никто из публики не присоединился к пению, у всех по лицу катились крупные, как горох, слёзы. Монах благословил и перекрестил разбойника, служки поставили его на колени, как был, и сволокли покрывало вниз в то краткое мгновение, когда плечи и голова скрылись из виду. Потом фигура мужчины как-то рывком выпрямилась, палач высоко занёс клинок и обрушил на шею. Голова фантоша упала с плеч, двойной фонтан яркой артериальной крови картинно брызнул к небесам и тоже рухнул вниз, расплываясь по всему сукну. Ударил гром самого большого оркестрового барабана.

Я едва не захлопал в ладоши. Но тут все вокруг меня стали опускаться на колени и осенять себя широким крестом. В точности как во время мессы, когда звенит колокольчик, знаменуя пришествие Святого Духа…

Палач поднял окровавленную голову за волосы, чтобы показать собранию.

Тогда я понял и закричал.

— Это варварство, варварство, — бормотал я, когда меня под руки вели домой по людным улицам. Все вокруг негромко и умиротворённо обсуждали совершившуюся казнь.

— Северные варвары — не самый плохой народ, — говорил отец Домициаты. — А как, Михаэль, обстоит у тебя за дальними горами?

— Мы не казним вообще, ибо жизнь человека принадлежит Тому, кто её подарил, а не людям, которые должны дать преступнику срок для того, чтобы ему стать лучше. Срок или пожизненное заключение.

— Значит, вы заставляете своих татей платить не кровью, а жёлчью и гноем… в надежде, что они раскаются.

— Но раскаяние это не тепло и не холодно, Михаэль, — подхватила Домициата отцовы слова. Или, может быть, то был перефразированный Апокалипсис? — Каждое злое деяние обрушивает частицу хрустальных небес, и лишь честная и чистая смерть виновника может восстановить их целость.

— Не верю, — ответил я. — Никак не могу поверить. Принять такой ужас.

— Парень, ты понял, что роль палача исполнял не гальяр, а самый настоящий палач, что служит магистрату нашего Города Клинков — причём служит весьма искусно? — сказал чёрный кузнец. — И делалось это в надежде, что исполняющий роль святого сам станет святым. Потому что под малую пробоину в корпусе судна подводят пластырь много больше её самой. Неужели вы, горцы, не ведаете таких простых вещей?

— Не ведают. И небо над ними — подобие дряхлого паруса, а не тверди. Сплошь в прорехах, через которые нисходит долу битва ангелов и демонов, — наша спутница укоризненно покачала головой. — Ангелов вы, горцы, не замечаете, демонам поддаётесь. Вы сами рвёте свою защиту в лохмотья, час от часу, год от года. Ты думаешь — это благо, Михаэль?

Этого я вовсе не думал. Вот почему я нанялся в ученики к чёрному кузнецу сроком на пять лет — за харч, одежду и обувь. Я силён, у меня неплохо получается отковывать крицу тяжким молотом, выбивая из неё шлак и железистые окислы. Может быть, по отбытии личного срока я смогу вернуться за стены подмастерьем оружейника, и тогда молодая госпожа согласится выйти за меня. Мы оба к тому времени не успеем сильно постареть.

Но, скорей всего, я примкну к племени бродячих актёров. Мне нравится то, что гальяры творят в моей малой вселенной. И, говорят они, у меня для такого очень даже неплохие данные».

Оправдание смертной казни, решил было вначале Алек. Потом: индульгенция тем, кто вверг его лично в переделку. Чистый театр, право слово. Весь мир театр, и люди в нём фантоши. То бишь куклы.

Но — мир и рассказ, созданный пре-факто? В предвидении дальнейших событий? Невероятно…

Дети-провидцы. Ха. Но если в самом деле?

Кто заполняет за них и за меня поле игры, думает Алек параллельно своим вязким грёзам. Кто выставляет на переднюю линию всех королей и принцесс, слонов и пешек, минуя правила? Кто навязывает мне игры, в которые я вынужден играть, — и зачем?

Зачем выставляет и навязывает — и отчего я играю?

Сверлит черепную крышку лазерным трепаном — вскрывает черепную коробку — по окончании действа отключает соединяющие с машиной провода и иглы, закрывает потерявший своё имя мозг, как театральную сцену занавесом, музыкальную шкатулку крышкой?

Кто это делает: Ирина, Эрдэ, Гаяна, Зорь? Все вместе?

Хочет вконец свести с ума — или наставить на ум?

Бунт это, наконец, провокация или попытка исцелить?

Последнее, вдруг соображает Алексей.

Ибо лишь безумие и юродство способны восстать против основного инстинкта. Приспособленческого.

Ибо очень многое не только в содержании — в самой структуре нашего мозга предопределено другими: создаются привычные нейронные связи. Это фатально и почти непреодолимо.

«Это мысли жены в меня внедрились, — вдруг понимает Алек. — В нервах проложены и поддерживаются новые связи. Оттого я иными глазами вижу давно знакомые тексты».

— Они поистине новые, — объяснила Эрденэ во время ещё одного визита. Не о связях и текстах — о детях. Как же: хирург и лечащий психиатр одновременно. — У детей — да-да, не одной Гаяны, у Зорика тоже, — у них нет ни уважения к социальным и религиозным установлениям, ни метафизического страха. И то, и другое — своего рода маркер, выделяющий новый род человечества. Нет страха Божьего, потому что есть совершенная любовь, которая изгоняет страх. Не надо забывать, что апостол, выпевая свой знаменитый гимн Пантократору, шёл по стопам проклинаемых им же гностиков. Не им — так такими же, как он и ему подобные.

— Это слишком сложно для твоего дурня мужа. Одураченного супруга, — кривит Алекс губы. — Пантократор — это кто? Обладатель пантов? Рогов?

Но на самом деле его онемевший разум постепенно укрощается. Поддаётся воздействию.

И оттого, наверное, припоминает очередной бунтовской текст, сделанный по мотивам «Отягощённых злом» уже дочерью. Или она только аккуратно переписала эту заумь — «Оборотная…» или нет: «Обратная сторона стены».

Под девизом весьма сомнительного свойства: «Мы избрали то, что у Господа в излишке, а иным нежелательно: бурю и битву». Подпись — св. Игнаций Лойола, Тоже мне святой…инквизитор…

Но эта ирония — последняя дрожь непокорства.

«Узкие, длинные строения ростом в этаж были сложены из тяжёлого красного кирпича, намертво сросшегося с известковым раствором, окна сделаны «под старину»: мелкие стёкла, толстый переплёт. Не свинцовый, свинец ядовит — из другого сплава, куда более прочного. Двери бараков — стальные, с цифровым замком.

Потому что это именно бараки, выстроенные ровно, как солдаты на плацу. Три больших и один намного меньше.

Вокруг бараков — стена в два человеческих роста.

Стена состояла из крупных известняковых глыб, привезенных из ближнего карьера, и сама по себе выглядела незатейливо. Вездесущий и неистребимый виноград цеплялся за каверны и шероховатости, раз от разу заплетая стену всё больше. Год от года виноград матерел и перекидывался на ту сторону, как лазутчик. Его обрезали — он рос. Его пытались выкорчевать — рос ещё пуще. Даже при минус тридцати обмерзали только самые вершки, а стволы толщиной в мужское запястье обрастали бугристой корой. В этом изобилии чудилось нечто библейско-иудейское. Веяние тех времён, когда каждый муж сидел под древом виноградным, поедая грозди, каждую из которых можно унести лишь вдвоём.

Поэтому заложенные на пробой массивные ворота могли сколько им угодно оставаться запертыми — узники детской исправительной колонии наслаждались практически такой же свободой, как раньше на воле.

Ибо школа по сути то же, что тюрьма. Почему бы не переставить местами оба слагаемых?

Аркадий Игоревич, как неделю назад в то же самое время, отворил дверь в субботний класс и с лёгким скрипом вернул её на прежнее место.

Его питомцы встали, в отличие от него, совершенно без звука, и так же точно уселись за голубые парты-одиночки. Положили руки на чуть наклонные панели крышек. Совсем взрослые и без году выпускники, что поделать. Седьмой класс лицея соответствует одиннадцатому классу стандартной школы.

— Сегодня мой последний урок по началам культурной антропологии, — сказал он. — Будем благодарны директору лицея и родительско-попечительскому совету, что нам разрешено завершить наше учение. Не надо за мной записывать: кажется, это сделают без вас. Но сначала покажите своё домашнее задание. Всё это время вы пытались одолеть пособие для взрослых студентов, потому что школьных учебников по предмету не издают. Однако все вы решили, что он написан хорошим, лёгким языком, невероятно интересен и усиленно будит в вас мысли. Неделю назад я просил вас каждого из вас выбрать и процитировать наиболее понравившиеся места. По возможности — наизусть.

Лёгкий вздох колыхнул ряды.

Кто начнёт? Брежана?

Это поколение молодых подпало под моду на западно- или южнославянские имена, подумал он вскользь. Самого фантастического толка. У младшеклассников и выпускников прошлого года — немудрёные Светланки, Людмилы и Володи с Сергеями, а у этих сплошь…

Светленькая Брежана поднялась с места:

— Культура любви, то есть типология допустимых, приветствуемых и запрещённых сексуальных и эмоциональных отношений, является выразительной характеристикой любой локальной культуры. Любовь — это важнейшее проявление личной свободы, которую не могут взять под контроль никакие социальные и культурные системы.

— А говорят, в нашем государстве секса нет и не предвидится, — тихо фыркнули за спиной девушки. — Детей родят от штампика в паспорте.

Хорошо, что они ещё могут смеяться, подумал учитель. А вслух сказал:

— Ты будешь следующим, Малик.

Темноволосый, кряжистый юнец отчеканил:

— Культура, в особенности христианская, отчего-то провозгласила, что животное начало — главный оппонент социальности, сиречь человечности хомо. Но противоречит ли включению в общество его биологичность? Нельзя же во имя самых прекрасных идеалов истребить жизнь в ее натуральном воплощении — хотя бы символически.

Любовь, эрос — это противоположность танатосу, или смерти. Невоплощённая прямо — она толкает к замещению. К творческим актам. Творчество — врождённая потребность личности выходить за рамки культуры, норм и ограничений. В этом оно достигает вершин любви и даже превосходит их.

— Прекрасно. Только ведь и о любви можно сказать, что она есть творчество, правда, Арриг? — тихонько отозвалась Брежана. — И есть еще третий компонент. Я так думаю, свою историю человечество тоже творит. Если не сказать — изобретает.

Дети всё время изощрялись, выдумывая прозвища своему любимцу. Как в пантелеевской «Республике ШКИД», начала с инициалов, а потом покатилось дальше.

— То, что мы сегодня называем развитой гуманитарной культурой личности, основывается прежде всего на хорошем знании истории. Не столько, правда, в её профессиональном и научном, сколько в художественно-литературном изложении. Но даже первое тяготеет более к вымыслу, чем к точности. Мы не обладаем машиной времени, но если бы и обладали — взгляд со стороны может быть беспристрастен немногим более, чем взгляд летописца изнутри эпохи.

Актуальная интерпретация истории — это сегодняшние политические и социальные проблемы, опрокинутые в прошлое. Разумеется, культура не может изменить события прошлого: но вполне может рассказать неправду, умолчать о них или сместить акценты.

Это Горан выступил, не сходя с места, отметил для себя учитель. Самый дотошный, памятливый и независимый из моих питомцев. Немного зануда — но такое простительно гению.

— Культура — это информация. Кто владеет информацией — владеет миром, — кинули с «галёрки» неопознанную реплику.

— И человечками в нём. Поэтому культура — это наша конвенционально нормированная несвобода. Человечество постоянно разрывается между сатанинским и искушением прогресса и стабильностью вчерашней культуры с её традициями. Однако любой традиционализм — это признание социальной неконкурентоспособности данной культуры и призыв к созданию для неё охранительной резервации. Ведь снаружи так неуютно! Такой свежий, холодный ветер!

— А внутри гнезда сплетённых воедино традиций так привычно и удобно, оно так легко отвечает нашим устремлениям к защищённой человечности, то есть, дословно, к гуманности.

Так отвечает тощий, ехидный Радек и вторит ему Ярмила. Странное имя для девочки, отметил учитель. И голос удивительный: почти контральто.

Ей тотчас ответили:

— Гуманитарное начало — это не панацея от бед. Зигмунд Фрейд был первым, кто выступил с осознанной критикой современной ему культуры за то, что она подавляет отдельного человека своими запретами и провоцирует его психические недуги. Но только постмодернизм впрямую занялся поиском некоей новой информативности, которая учитывала бы интересы не только общества, но индивида… В каком-то смысле постмодерн — это идеология равенства человека коллективу. Классическая для постмодернизма смерть автора — это смерть культурного насильника. Деконструкция текста, точнее всей системы культурных текстов, — прямой призыв к свободе.

Росица, подумал Аркадий. Объединила в одном речевом периоде два своих самых пылких увлечения.

Высокий голос с одной из средних парт охотно подхватил:

— Мы ушли в сторону от антитезы «Эрос-Танатос». Кажется, смерть — не более устойчивый и удобный объект для окультуривания, чем жизнь? И более любимый. Оттого культура, особенно то, что называется «культурным романтизмом», воспеванием величия и уникальности народа и нации в прошлом, — одно из универсальных оснований для массового насилия. История свидетельствует, что путь от защиты национальной самобытности до открытия Освенцима и Дахау на самом деле очень короток.

— Только что ты, Гаяна, едва не хлопала в ладоши в ответ на критику Гораном истории, а теперь к ней апеллируешь. Поясни, — попросил учитель.

— Хм-м, — девушка наморщила смуглый лобик, блеснула глазами, похожими… на терновые ягоды, до блеска отмытые дождём, подумал Аркадий. Сизые, как и косы.

— Дон Арриго, вы считаете, что не нужно верить и живым свидетелям вроде наших прабабушек и прадедушек?

Это «будто бы испанское» прозвище он скрытно любил — шло к его волосам смоляного цвета, чуть вьющимся, и точёным чертам, и юношеской осанке. Но старался не показывать: дети разбалуются и начнут льстить каждую минуту. А теперь — чего уж там…

— Верить нужно, Гая. Но и поверять народным опытом. А народная поговорка говорит: «Врёт, как очевидец», «Путает, как свидетель». При всём уважении к твоим родоначальникам, они видели и ощущали на своих плечах лишь тот малый мирок, в который были погружены.

Девушка улыбнулась:

— Да не бойтесь, учитель. Не были наши старшие баба и деда ни в каком лагере. Только слышали о всяких ужасах. После победы.

Я зато был и есть, подумал учитель. Надо было сдержаться. Хотя — напоследок отчего же нет? Хотя — нет доказательств, что его увольняют из лицея за слишком вольные речи и за следование тексту пособия, скрепя сердце, но одобренного министерством. Скорее всего — очередной план-отчёт по учительским зарплатам спустили. Почасовики с мировым именем обходятся слишком дорого, вот родительско-попечительский совет и надавил на директора.

Но травля началась с другого. С участия мировой педагогической знаменитости в протестной акции сомнительного толка.

Дети догадывались лишь о немногом. На школьных порталах ставили информационные заглушки, на персональных компьютерах — устройство отслеживания запросов. Притом и родители следили в свободное от добывания денег время.

В парламенте тогда вовсю обсасывался закон о принудительном разводе супружеских пар, которые остаются бездетными по истечении пяти лет. Жену, иногда мужа следовало обязать лечиться, в крайнем случае — принудительно. Но лояльность сама по себе не могла служить оправданием. Приёмные дети в принципе могли переломить ситуацию, но лишь отчасти: если исповедниками не нарушалась тайна усыновления, если рядом уже успели возникнуть собственные сыновья и дочери.

Ибо главная цель брака — плодовитость. Самодовлеющая. Женщины, посягнувшие на своё чадородие, недостойны своего имени.

При всём этом церковь, как и прежде, не одобряла гражданского сожительства. Ведь если нет своего потомства — не всё ли равно, гетеросексуален союз или гомосексуален? Так подадимся же все в церковный хор!

«Тупое следование моральным нарративам опасно. Даже если они освящены историей и традицией. Это та самая репрессивная сторона культуры, насчёт которой вы к сегодняшнему дню поняли так много», — хотел сказать Аркадий. Но это было бы пустым сотрясением воздуха.

«Я муж прекрасной женщины, знатока многих языков, и отец двух детей. В запале дискуссии мне приклеили ярлык пособника гомосексуалов и записного уранита, что есть клевета объёмная и несуразная. Засорили своей полемикой весь интернет, так что мне трудно будет удержаться в моей Академии Воспитания. Но никого из диспутантов это не волнует», — мог он сказать, но удержался.

Вместо того наклонил голову — знак уважения к сообществу:

— Вы хорошо научены. А теперь осмыслите вот что. Самый страшный инструмент культурного принуждения — это учебник, словарь, эталон. Я учил вас по очень хорошему, но всё-таки учебнику. Сделайте выводы сами и следуйте им.

Когда Аркадий Игоревич уже открывал дверь, туго звякнул и разлился трелью звонок. В руку скользнуло нечто — дискета? Или просто сложенный вчетверо лист мелованной бумаги?

Он еле сдержался, чтобы не опустить глаза. Сунул во внутренний карман. Под странный треск или рокот, что слышался внутри здания или его собственной головы, прошёл по коридору, ступил с крыльца в цветущий апрель, уселся в утлый «Пежо» и развернул записку лишь тогда, когда отогнал автомобиль на некоторое расстояние.

Автором обеих цитат был обозначен некий Шульгин:

Первая. «Как и прежде, руководители человечества подпитываются архетипом власти — тем аспектом человеческой психики, который влечет её к иерархии, контролю и фиксации правил и систем. Воля к власти формирует наш мир; без неё человечество давно бы погибло. Если эта воля уравновешена некими комплементарными энергиями, она придает человечеству форму; она создает цивилизацию. Но когда тонкое равновесие нарушается и из этого архетипа выплескивается слишком много энергии, структура превращается в тюрьму, контроль становится диктатурой, обучение вырождается в зубрёжку и муштру, видения и прозрения порождают догмы, а осторожность развивается в манию преследования. Мы утрачиваем связь с любящими и питающими энергиями, которые существуют внутри нас самих; а вместе с тем исчезает и наша способность выбирать сознательно — как в личном, так и в общечеловеческом масштабе».

Вторая. «Мне кажется, что в нас скрывается подсознательный страх перед бездной неизвестного в человеческом сознании, уверенность, что эта теневая сторона может оказаться окончательной, главной, ужасной правдой о природе человека. Этот страх вырабатывается в нас семьей и культурой, а часто еще и религией».

А ритмичное постукивание тюремной азбуки Морзе за его спиной всё продолжалось…

Перерастало в барабанную дробь, что сотрясала всю школу…

Внедрялось в мир.

Говорят, что пропускная способность природы увеличивается за счет преобразования лесов в сады и парки. Поэтому человек только и делает, что окультуривает природу к вящей своей пользе. То же взрослый человек делает со своими дикими потомками.

Но удаётся и то, и это далеко не всегда — случаются проколы.

Между городом и Томилинским лесопарком, в небольшой осиновой роще, имеется место, куда боятся заглядывать самые несуеверные. Ещё до последней вспышки «скотьего мора», здесь экскаватором вырыли огромную полость в земле и постепенно заполняли падалью вперемешку с дезинфектантом. Земля оседала, ливень вымывал наружу черепа и костяки, молва перешептывалась, что в самой толще похоронены и люди: инакомыслящие времён диктатуры, жертвы бандитских разногласий и женских вычисток. Во всяком случае, почва там была не в меру рыхлая, так что пришлось огородить беду бетонными панелями и для благообразия накинуть поверх маскировочную сетку.

Мало кто догадывался, что калитку в ограде регулярно смазывают, вёдрами заносят сюда бурый торф и жирную чёрную землю, сажают кустарники, способные переплестись корнями и создать поверх могильника упругую, но на удивление прочную сеть. И цвести так обильно, что аромат тёрна и тамариска забивает и оттесняет духоту распада.

На обратной стороне ограды устроены скамейки. С небольшими навесами от дождя и снега, чтобы можно было с удобством беседовать в любую погоду.

— Я вижу, что сигнал сбора приняли все, кому было нужно, и никто из посторонних, — констатирует Витош, на днях выпущенный из лицея с блестящей характеристикой. — Хотя прогулки в парке — не сидение в инете, чтобы возбуждать против нас старших. Слава вышним, что о содержании прогулок они не особо задумываются. Сады разбиваем, реку чистим, экологию улучшаем… Флиртуем помаленьку.

— И что? Сделанного не переделаешь, — говорит сугубо положительный Горан. — Не мстить же, в самом деле, вдогонку? Иначе не поспеваем.

— Месть — блюдо, которое следует подавать холодным, — говорит рыжий Радек, рефлекторно почёсывая веснушки, которые уютно соседствуют рядом с угрями.

Положительная Брежана хмурится:

— Мальчики, хватит с нас вашего стёба. Твоего стёба, Рад. Речь не о мести и даже не совсем о наказании тех, кто допустил. Лично я против директора ничего не имею — давление обстоятельств. Держался он прилично, очки тоже не втирал. Лицей ведь сохранился, и малявки…

— Со временем их хорошо обучат управлению. А также согласованию дел с власть имущими и примыканию к общепринятой точке зрения, — кивает умненькая Росица. Ответ в стиле ажурного словоплетения, что и ожидается.

— Вот именно, — кивает Малик. — Но не только этому. Идеальных людей из них не получится, а вот нестандартно и вольно мыслящих — сколько угодно. Президентский взвод будущего.

— О чём вы, братишки-сёстрёнки? Им и без того травма на половину жизни, — вздыхает Ярмила. — Арригу ведь все любили, так и липли к нему на большой переменке. Свой человек.

— Теперь их родаки надеются, что дети с горя обратно к ним прилипнут, — хмыкает Радек.

— Все старшие обожают иметь под собой кого поменьше. Все предки кичатся и бахвалятся потомками. Все дети повинны любить тех, кто их породил, — это почти что религиозная истина. Отрицать такое — почти ересь. Не напрасно в давние времена за убийство хозяина слугу поднимали на костёр, потому что хозяин для него — живой бог по плоти. Бог ведь тоже Отец или Сын, — говорит Росица.

— Роська, ты шо — зовсим з глузду зъихала? — вопит Гаяна, догадавшись по чистой интуиции. Иногда она чуточку фрондирует своей иноземной кровью.

— Это же не всех лицеистов касается, — утешает её Витош. — Только лучших по определению. Лауреатов всяческих наград и их покорных, бессловесных чад. Официальное лицо школы.

— Ты хочешь показать, что они — никуда не годные родители и члены совета, — медленно рассуждает вслух Малик. — И оттого к их мнению прислушиваться стоило поменее.

— Стихами оба заговорили? — отвечает Брежана. — Значит, дискредитировать и слегка принизить.

— Примерно так. По крайней мере, на первом этапе.

— Художественный свист. А, как говаривал Эрих Фромм, «от свиста в темноте светлее не станет». Обратного хода по-никакому уже не получится.

— История и так не даёт обратного хода, — как приговорил Витош. — Однако изменяя прошлое в глазах людей, мы прогнозируем и воплощаем будущее.

— Слова, слова, слова. А конкретно, мальчики?

— Конкретно, — кивает им всем Ярмила, — конкретно существует у нас в стране некая одиозная, всеми порицаемая и очень агрессивная контора, которая защищает детей против желания их родителей. Ювенильная юстиция. Ювенальная полиция. «Ювеналы».

— Теперь остаётся расчислить, что именно произойдет во имя их вмешательства, — вздохнул Горан. — И так, чтобы ни один кролик не пострадал.

Как это никто сразу не догадался, откуда ветер дует, размышлял Аркадий, когда это навалилось внезапно и сразу. К каждому психозу был подобран ключик. В члены родительско-попечительского совета выбирали тех, чти дети только начинали учиться. По стандартам общеобразовательной школы — пяти- шестиклашек. И, разумеется, таких, кто учился отменно. Другим критерием отбора в совет было умение, желание и возможность помочь лицею реально.

О развитии событий Аркадий мог судить лишь из газет, журналов и интернетного «Эха столицы».

Однажды в выходные мальчуган, который вместе со своим папочкой и своим классом посетил Томилинский Музей Игрушек, нарядился там девочкой с голубыми волосами. Проигрывали сценку чаепития из «Золотого Ключика» все по очереди, но он был единственным, из ребятишек, кто не дурачился, не играл, а жил ролью, буквально очаровав всех присутствующих. Кроме отца. Который, едва придя домой, выразил свои чувства с помощью ремня и кладовки.

Немолодой священник, в недавнем прошлом — фанат братьев Стругацких, до глубины души возмутился, когда дочка начала восторженно цитировать страницы «Отягощённых злом», посвящённые братьям Боэнергосам («срань Господня, срань Господня», вовсю распевала она) и недокормышу, гусёнку Иуде: «Его обзывали выблядком, тухляком, говёшкой, прорвой ненасытной, мосолыгой, идиотом, говночистом, говнодралом и говноедом, сирийской рыбой, римской смазкой, египетским котом, шавкой, сявкой и зелепухой, колодой, дубиной и длинным колом».

Позже он оправдывался, что порядком подзабыл сии лексические пассажи, даже был уверен, что великие братья вообще не знали непристойной лексики. В годы его молодости это было чистейшей правдой, но ведь времена и лексические нормы склонны изменяться…

Глубоко верующий многодетный биолог сорвался на том, что его недоросли, собравшись вокруг младшей из сестриц, с пристрастием изучали её телосложение, как внешнее, так до известных пор и внутреннее. Мотивируя тем, что-де учебник по сексологии для среднего детского возраста изъяли из продажи.

Мать-одиночку, одного из авторов престижного словаря русского языка, доконал пассаж из тех же «Отягощённых»:

«Облава кончилась ничем: сожгли пустую развалюху, в которой ютился он с Прохором, разбили единственный его горшок со вчерашней похлёбкой да захватили несколько коз, случившихся неподалёку и вряд ли ему принадлежащих». Несмотря на деревенскую образованность и чёткое понимание того, на каком занятии прикахты повязали невинных животных, усладу Агасфера-Иоанна, даму гораздо более удручило другое. Намёк на одиозную «Флору», которая, исходя из текстовой параллели, в романе братьев ускользнула от похожей облавы. И откровенная дразнилка: «Вот как было в книжке раз и два, так будет с нами всеми в третий!»

Далее. Пожилой латинистке преподнесли изречение, скорее всего, взятое из Халлдора Лакснесса, но явно переведённое благодаря её урокам во втором классе лицея: homo inter faces et urina conceptus est: рождение грязно, ибо происходит между калом и мочой. В той же мере, добавил бойкий отпрыск, грязно и зачатие. Вдобавок внучок сделал вид, что в натуре перепутал вагину с клоакой, имеющей место у птиц и пресмыкающихся.

Но все эти разборки — вкупе с синяками, ссадинами, вывихами и измочаленными о малолетних преступников нервами — показались «ювеналам» шуткой. Серьёзное произошло в семье лицейского физрука, практикующего вольную борьбу и футбол. Придя домой, он увидел своего юнца в объятиях мальчика из другой школы, который покрывал его лицо поцелуями. Так эмоционально приятели праздновали победу «Томилинского Спартака» на малой международной арене…

Приятель существовал под гнётом совершенно определённого подозрения. Оттого он, едва увидев разъярённого мужчину с битой наперевес, который загораживал собой выход, прорвался мимо отца и сына к окну и прыгнул с третьего этажа. Переломал себе всё что можно, еле остался в живых. Бульварные листки плакались над ним как над будущим пожизненным инвалидом и вовсю муссировали проблему повышенной склонности детей-геев к самоубийству. Двадцать-тридцать пять процентов подростков нетрадиционного цвета против двух-четырёх натуралов.

В скандале, который с неизбежностью за этим последовал, настораживало следующее.

Прискорбные инциденты произошли в локально ограниченное время. Именно то, когда большая часть населения привычно расслабляется под воздействием телевизора, сытной еды и напитков.

Детская полиция была предупреждена едва ли заранее. По крайней мере, она прибыла на место последнего инцидента быстрее обычной «ноль-двушки».

Во всех случаях родительского насилия, кроме последнего, когда пострадал чужой ребёнок, дети довольно умело защищались от травм. Это при том, что их отцы и матери, а также бабушка, не отличались явно выраженными деструктивными наклонностями.

Впрочем, эксперты из числа авторитетных психологов установили, что за аффектированной и неадекватной реакцией на поведение родных чад кроется глубоко спрятанное и закамуфлированное неблагополучие, как душевного, так и духовного порядка и внутренняя нестабильность.

Выводы были представлены суду, ибо экспертиза была судебной.

Ибо дело дошло до суда.

«Я ни за кем из них не замечал подобного, — размышлял отставной преподаватель. — Старшие как старшие, могло быть и хуже. Разве что некий подозрительный душок. Самоцензура и превентивная психология — этим грешит любое школьное руководство, это верно. Но такая нетерпимость, такое замшелое ксенофобство… Возможно, виноват я сам с моими попытками привить их чадам вольномыслие. Хотя не этим чадам конкретно. Возможно, то была провокация «именно этих»? Жуткая мысль. Но ведь не всякий взрослый поддастся на такую провокацию. А лучшие, избранные лучшими…»

Он пытался извлечь информацию из казённых источников и оппозиционных речей, пребывал в сомнениях.

Ровно до тех пор, пока его бывший класс в составе двадцати девяти человек не явился с повинной.

Да, говорили они, мы срежиссировали ситуацию как спектакль, в котором члены родсовета сыграли роль марионеток, а их дети — кукловодов. Целью было — показать urbi et orbi, городу и миру то, что все мы видели, а никто другой упорно не замечал. Язвы, которые разъедают этих людей изнутри. Кому, как не детям, видеть эти язвы — перед остальными взрослые мимикрируют практически бессознательно.

Даже перед Богом лицемерят, сказала Росица.

Ничто не укрепится в душе, если нет подходящей почвы, философски добавил Горан.

Игра (раздались возмущённые возгласы с мест) — игра была нарочитой, но чувства — натуральными, заявил Малик.

Мы показали им, что такое облыжный навет. И какая тьма таится у них внутри, поддакнула Гаяна.

И таковы лучшие из них, итожил Радек, возмущённо шмыгая конопатым носом. По крайней мере, признанные лучшими.

Да, возможно, мы бы не раскрыли всех карт и не явились бы в полицей-отделение, если бы не пострадал человек. Такое мы тоже учитывали, что уж скрывать, но сочли маловероятным, повторяли все лицеисты раз за разом.

Дальнейшее развивалось по испытанному сценарию — «Не стесняйтесь стирать своё грязное белье на виду, но постарайтесь запачкать их всех брызгами». Родители — не только именитые и сановитые, но и из самого что ни на есть простонародья — обвиняли своих потомков во всех смертных грехах. Потомство парировало со всей тонкостью древней ораторики. Зал шумел так, что деревья гнулись. Суд безуспешно пытался навести порядок, стуча по столу молотком и потрясая кудрями париков. Наконец, пригрозил сделать рассмотрение дела закрытым — по счастью, это было в ничьих интересах и сработало.

Окончательное решение суда, впрочем, не удовлетворило никого.

Родители-попечители повинны были пройти курс психологической реабилитации, который включал в себя жёсткий тренинг по толерантности и политкорректности. На это время заботу об их детях брал на себя специализированный приют. Также в качестве частного определения рекомендовалось избрать в совет лицея других персон.

Всех двадцать девять непосредственных виновников скандала суд приговорил к году исправительных работ.

Виновники не возражали, Зато возмутилась общественность.

«Это несовершеннолетние подростки, они имеют право отбывать наказание в своём районе, а в Томилинске и окрестностях нет ни лагерей, ни колоний», — писал «Молодёжный вестник».

«Дети вынуждены пребывать в камерах предварительного заключения, пока не будет возможности наказать их по правилам?» — задавали себе вопрос «Томилинские известия».

«Приютских впору раздавать на руки, как павианов в «Граде Обречённом», несмотря на то, что родные готовы всячески содействовать, — компетентно возглашал «Вестник Филологического университета» (от имени своего филиала в Томилинске). — В таком случае родители не потеряют возможности контактировать с детьми и влиять на них. Последнее явится скорее благом, чем злом».

Но короче всего выразился Витош Иванович Солодков, молодой, но талантливый глава архитектурно-строительной конторы:

«Если родители хотят для моих друзей исправительной колонии — будет им колония».

Интервью с ним было опубликовано в одном из таблоидов, который в тот день вышел резко повышенным тиражом…

В годы войны Томилинский район какое-то время был «под немцем». Оккупанты здесь лютовали не так сильно, как в иных местах. Возможно, благодаря небольшому добротному концлагерю: для ударного строительства нужны были сильные руки. Достроить, правда, немцы всё равно не успели, как ни измывались над местными: только выровняли и подлатали стену старого замка да вывели под крышу стены четырёх блоков. Для мужчин, для женщин, для обслуги и дисциплинарно-медицинский.

На двери, рамы, насаждения и санинвентарь Витош Иваныч подвигнул родителей — как проштрафившихся, так и невинно пострадавших. Инвентарь был его собственный. С первого дня заключения боевая тридцатка огораживала щитами вековые дубы и липы, вывозила веками копившийся мусор, укрепляла входы и выходы, латала кровлю, вставляла окна в стиле готической древности, копала в чернозёме ямы, гряды и стоки. Даже монтировала оборудование. Работали от души, по четырнадцать и более часов в сутки, жгли костры, черпали воду из ключа, спали на соломе, брошенной на пол одного из бараков. Охранники на ночь уходили, а днём не мешались, даже помогали. Особенно когда приходилось разгружать здоровенные трейлеры с хрупкими саженцами и собирать немногочисленную мебель. На полный комплект последней денег уже не хватило.

— Хорошо, что уровень потребления у нас настолько низок, что выводит нас всех за пределы цивилизации, ибо мы не участвуем во всеобщем процессе культивирования, удовлетворения и изобретения потребностей, — цитировала начитанная Брежана тех же «Отягощённых злом». — Чем богаты, тому и радуемся.

— А ведь не труднее было, чем прочную сетку на могильник набросить, — отвечала Росица.

— Это вам обеим не труднее, — смеялись Малик и Горан. — Что с вас, хрупкие вы наши, взять.

Они смеялись, но были правы: и тот и другой пол соблюдал, вкупе с бескорыстием, поистине монашеское целомудрие. Возможно, от усталости, но скорее из принципа.

Через два месяца с небольшим работа по благоустройству подошла к концу. Наступил учебный сентябрь.

Никакая вина не позволяет оставить ребёнка без школьного аттестата.

Аркадий Игоревич протянул своё удостоверение охраннику с автоматом.

— Подписал господин Солодков как главный опекун-попечитель, — проговорил он.

— Вижу-вижу, — добродушно пробурчал страж. — Опекун и восходящая звезда. Навсегда к нам?

— Хуже. С испытательным сроком.

Оба поняли двусмысленность сказанного — надо же, на воле всё наоборот! — и рассмеялись.

— Ну, удачи вам. Вроде как вам спальня-кабинет в школьном корпусе положена, вы поинтересуйтесь.

Солдат козырнул и отдал «корочки».

Плодовые деревья стояли почти без листьев, но кусты за лето прижились: выпустили побеги и стояли в разноцветной листве. Астры не успели подвять, георгины — испытать на себе силу заморозков. Хризантемы размером едва ли не в кочан капусты и такого же зеленовато-белого цвета распространяли свежий, чуть горьковатый аромат, смешанный с духом тучной земли. Не хуже благоухали и пряные травы в подобии монастырского садика — судя по свежести, они прорезались неделю назад. Тыква размером с мельничное колесо важно расселась на гряде — оттого казалось, что внутрь ограды укатилось солнце с небес.

Вот уж не думал, что здесь такая идиллия, подумал Аркадий. Особенно после того, что рассказал Витош. Весь мир с его муравьиной вознёй под серым небом — по ту сторону.

Железная дверь в торце одного из бараков была распахнута настежь. Внутри крашенных нежно-зелёным стен, от пола, вымощенного гладким камнем, до потолочных стропил висела стерильная тишина. Здесь тоже была охрана — незнакомый детёныш лет двенадцати от силы, стриженый и с ног до головы в сиреневом полартексе.

— Я преподаватель, — Аркадий снова достал пропуск. — Двенадцатый класс…

— Да пока другого и нет, дон Арриго, — подросток улыбнулся. Оказалось, это девочка, и прехорошенькая. — Вы не против, если и я буду вас так звать? Мы пока в старый лицей ходим, а сюда только по возможности.

— Вторая школа, получается?

— Почти, — девочка показала на другую дверь, деревянную, с аккуратной, белой по коричневому, надписью: «Класс Прима».

Он открыл дверь, вошёл…

И очутился перед своими прежними учениками.

Из мебели здесь была только старомодная конторка для него самого. Остальные поднялись с пола, шумно шелестя свежей травяной подстилкой. Почти как студиозы в средние века.

— Здравствуйте… дети.

Нестройное приветствие и долгая пауза, во время которой все с шелестом опустились назад.

— Вы не знали разве, где вам отыскали работу? — спросила Брежана.

— Знал.

— Да не беспокойтесь, в вашей комнате всё найдётся: и стулья, и кресло, и письменный стол с ноутом, и диван-книжка, и настоящие книги в шкафу, — добавила она. — Много книг. Я староста класса и корпуса, это моё дело.

— Похоже, вы затеяли всю афёру ради того, чтобы получить меня обратно.

— Отчасти, — сказала она. Остальные вежливо молчали внутри своих «лотосов».

— Вы верите, что цель достойна тех средств, что понадобились для её достижения?

— Простите, я останусь сидеть, — сказал Малик. — Трудно то и дело приподниматься и опускаться назад. Дело не в том. Цель сама подбирает средства «под себя». В этом смысл одиозного изречения о том, что цель эти средства оправдывает.

— Или лучше сказать так, — добавил Горан. — Цель задана обстоятельствами. Высшими обстоятельствами, возможно. Человек повинен исполнить, но за средства отвечает свободой, головой, вечным блаженством… Выбирайте, что вам больше нравится, дон Арриго.

— Проблематика голдинговского «Шпиля», — сказал Радек. — Мы тут только и делаем, что спорим. Вам не раз придётся выступать в роли третейского судьи.

Диалог развёртывается в том же порядке, что и последнее лицейское занятие, подумал Аркадий. Теперь бы ещё Ярмила… И Росица.

Но заговорил снова Радек.

— Аркадий Игоревич, вам ведь Витош объяснял роль малого блока? Когда знакомил с уставом? Это к вопросу о нашей ответственности.

— Дисциплинарный, — он с некоторым трудом кивнул. — Витош ещё смеялся, что вы тут устроили английский колледж старых времён. Выставка старинных инструментов для экзекуций. Воспитание аристократического стоицизма. Мне… было очень противно.

— Карцер, — пожал плечами Радек. — Камеры с перегородками из метакрилата, которые не пропускают звуков. Как в автомобиле или тюрьме.

— И не только он. Тоже как в элитных заведениях Великобритании по крайней мере вплоть до конца Второй Мировой, — медленно проговорил Аркадий.

— Или в католических монастырях строгого устава, — вмешалась, наконец, Ярмила. — Но не в прежнем лагере. Эти устройства все заржавели и заплесневели, прикиньте. Только для экспозиции годятся, и то — фиг с ним со всем.

— Дон Арриго, вас оно ни с какой стороны не касается и не коснётся, — Гаяна дерзко тряхнула кудрями. — Это наши проблемы, и, обещаем, часто выходить на поверхность они не будут. А, может быть, не будут и вовсе никогда. Подобное, как и самоубийство, подготавливается в безмолвии сердца, подобно Великому Деянию алхимиков. Камю. Миф о Сизифе. Но далеко не так фатально и финально.

— Вы что же — хотите, чтобы я, так сказать, освятил своим присутствием здесь ещё и порку?

— Нет, дон Арриго, — снова вступил Радек. — Это решает наш собственный колониальный совет. И личная совесть каждого.

— Мы сделали всё, что было нужно, но не так, как было нужно, — добавила Гаяна. — Понимаете? Как всегда происходит с людьми. Оттого нам понадобился хотя бы символ справедливой отплаты.

— Ну и…

Радек, перебив девушку, состроил нахальную рыжую гримасу, как в прежние времена:

— Надо же чем-то воздействовать на наших упрямых родичей, а то мы и через пять лет отсюда не выберемся.

— А зачем выбираться? — спросила Росица. — Университет — тоже неплохо».

Нет, это не инструкция о том, как распалить в старшем гнев. И не выдача индульгенций. И не одно презрение к тем, кто зачал, выносил и воспитал, как в «Юродке», о чём с возмущением догадался Алексей в самый первый раз. Все первоначальные эмоции его будто подёрнулись нежной болотной ряской, и теперь он видит, что оба его ребёнка сожалеют. Просят прощения на свой бунташный лад.

Потому что жизнь за пределами сегодняшнего дня как ампутирована вместе с эмоциями.

Потому что Алек до той странной операции и после неё — две разных личности, хотя и сознаёт себя одним и тем же существом. Сознание — лишь пуповина, — соединяющая прошлого и настоящего человека. Сознавать — вовсе не значит являться.

И теперь он повторяет воспоминания с совершенно иным философским акцентом.

— Ты тогда встал неверно, — говорит Эрденэ. — Термин из практики восточных единоборств, ну да. И двусмысленный. Но на тебе нет настоящей вины, и то, что последовало, — вовсе не наказание, пойми.

— Кажется, понимаю, — отвечает Алексей, едва ворочая на подушке забинтованной головой. — Но зачем было подвергать нас троих такому ужасу? Разве нельзя было воспитать детей как будущих жениха и невесту? Держать на расстоянии. И…

— Ты догадался. Я нарочно вышла на тебя, узнав о твоей девочке. Это было не очень трудно — навести на мужчину поверхностную влюблённость и удержать его сколько-нисколько в восхищённом состоянии. Ты ведь сам, всей душой стремился к чему-то подобному.

Отчего-то Алексей не возмущается её искренности. Которая уже сама по себя равна оправданию — настолько обезоруживает.

— Видишь ли. Зорикто и Гаяна — не просто новые люди. Но и половинки одного сверхгения, разбитого пополам символа. Потенциальные родители новых. Сами по себе они могут быть добры, злы, нравственны или порочны — это лишь рябь на воде, оправа для драгоценности. Наши знающие по всему миру ищут подобное. Парные жемчужины барокко, не округлые, но прихотливой формы. Представляешь, как я была потрясена, когда мне сказали, что я ношу подобный плод в себе? Плод счастливого случая? Позже мы с Ириной приняли и воспитали его — и обоих детей — как должно. Чтобы проявить мужественную женственность и женственное мужество, что подходили друг к другу во всех изгибах и впадинах. Оба, и Гаянэ, и Зорикто, — исполнены восточного смирения и северного мужества — отступления и уступки их не обескураживают, поражение вплоть до самой смерти не может умалить героизма и их уместности деяний.

И теперь ничто не стоит между ними помимо их воли.

— Вы лишили их счастья.

— Разве счастье — цель мыслящего существа? Неужели старшие не могут дать младшим чего-то во много раз большего, чем вялое семейное тепло и презренный грошевый уют? Да, ты прав, это цитата из старой песни о бригантине, что поднимает паруса.

— Но все равно. Зачем надо было проводить их и меня через такой ужас?

— Чтобы между разведенными электродами пробил разряд. Чтобы молния сожгла всё наносное, всю шелуху. Чтобы призвание не потонуло в счастье и довольстве. Чтобы появилось невиданное, свыше естественной симпатии.

— Риск.

— Мы с Ириной знали. Оттого и были настороже. Всегда и в тот вечер, когда случилась беда.

— Надеюсь, поправимая? — Алекс приподнимается. Он в самом деле надеется — и не за одного себя, что, как говорит насмешливый голосок внутри его черепной коробки, весьма и весьма отрадно.

— Да. Зорикто сохранил в себе главный талант. Он никогда не был куклой на ментальных нитях, которую водят другие. У него выработались свои понятия о мире. Такое всегда спасает.

Несколько загадочный ответ. Алексей предпочёл бы удостовериться, что пасынок сохранил прежнее умение плавать в Сети, как рыба в океане. И мастерить безделушки искусными пальцами. Но уже понимает, что после всего случившегося это не очень-то и важно.

— Но мальчик не инвалид, — говорит он жене с наполовину утвердительной интонацией.

— Да. Это я, Эрденэ, тебе говорю.

Я, Аррима, говорю. «Я, Аррима, говорю». Название ещё одного рассказа. Практически издевательство над культовым «Трудно быть богом». Для пасынка слишком жёсткое, для дочери — уж больно литературное. Отточенное, как лезвие одной из её сабель.

Хотя — разве он, Алек, так уж хорошо знает обоих? Самоуверенность уж точно в нём умерла после долгой, мучительной агонии.

И снова он погружается в полудрему и вспоминает…

Вспоминает всё, начиная с провокационного эпиграфа и кончая специально перековерканными именами.

Я испросил Путь у Друга, но соблюдает его Враг.

Когти боевого дромедара широко распластываются по раскисшей почве сайвы. Адбу не боится даже зыбучих песков на окраине Эсторры. Она доверяет мне — я распознаю любую беду чутьём. Интуитивно. Не боится, что всадники на грузных хамахарских тяжеловозах заступят ей дорогу. Никогда не испытывала подобного унижения.

Нет, я несправедлив: хамахарцы легки на ногу, довольно резвы и боевиты. Это лишь в сравнении со скакунами каменистых дикарских плоскогорий они чистые улитки на горном склоне. Пока улитка вползёт на вершину священной горы…

Книжники слишком засоряют ум готовыми речениями на все случаи жизни. Это не для мелких торговцев и сыновей мелких торговцев. Даже если отец настолько разбогател на торговле верблюдами, что имел наглость обучить обоих отпрысков грамоте.

Но, возможно, эта клочковатая начитанность — в самый раз для меня. Для просвещённого отца Арримы, бывшего сына, бывшего брата и фаворита орла нашего святого дона Рибы….

Бывшего фаворита. Которого со всем возможным почтением отпустили от королевского двора, дабы малым числом братьев занять родовое гнездо баронов Сейв, донов Бау из замка Бау, признанных бунтарей и смутьянов. Ленное право коих лишает корону двенадцати пудов серебра ежегодно, а штурм гнезда — тридцати пудов серебра в один приём.

И дабы удержал сию твердыню во чтобы то ни стало. Хотя бы до прибытия настоящего хозяина, впрочем, весьма гадательного.

Очень мало вероятного, если попросту. Имею в виду прибытие арестованного дона Сейвы.

Чистая синекура, то есть «никаких забот». Против сонмища родичей, прихлебателей и слуг до сей поры не выстоял ни один королевский ставленник.

Прескверный стиль, однако. Гур Сочинитель такого бы не одобрил.

Впрочем, что я читал из Гуровых писаний, кроме самого последнего. О бродяге и воине по имени дон Улисс и его преданной супруге доне Пелопе. Завиральная сказочка, в отличие от истории, за которую Гур едва не поплатился головой.

Повесть о любви принца и дикарки — пятно на королевском гербе, потому что за ней стоит настоящая жизнь. Сюжет «Улиссеи» — не арканарский, подсказан нашему писаке доном Рулатой, и без того приобретшим скандальную славу. Второе сочинение почти не опасно, в отличие от первого: с эсторским доном в открытую заигрывают и кокетничают. И бывшие королевские фавориты, и сущие королевские фавориты, и фаворитки королевских фаворитов обоего толка.

Причём тут фаворитки?

В качестве негласного выкупа за жизнь (но уже не свободу) доны Орканы, которую наш дамский любезник так опрометчиво подставил, я нижайше попросил его выбрать мне верховое животное из его родных краёв. При случае. И научить управляться со скотиной.

Что случай представится на следующий же день, я знал точно. Мои люди, помимо прочего, работают в таможне — следят, чтобы корабельщики не завезли чумных блох, кои охотно заводятся в крысиной и прочей шерсти. И нередко наведываются на сами суда, стоящие в карантине.

Данные к размышлению. Мой покойный батюшка, в бытность мою сущим сопляком, привёз на соанском корабле двух одногорбых верблюдов, обученных и в полной сбруе. А так как цвет обоих был редкостным — чисто белым, обогатился батюшка на том изрядно. Зимы в Арканаре не слишком суровы, и мы надеялись, что в зверином питомнике тогдашнего короля дромедары выживут. Не получилось — загубили эту пару сырость и неподходящий корм, а может статься, неудачная беременность самки. Но так как меня отдавали в придачу к верблюдам, я успел кой-чего нахвататься.

Сын благородного лосося не знал и десятой доли против моего. Даже того, что дромедаров не подковывают. Хотя можно надеть на подошвы особого рода латные башмаки из бычины с бронзовыми и даже стальными напёрстками для когтей. И снарядить таким образом весь караван. В здешнем мутнолесье скорость и маневренность мало что значат: верблюды торят путь лошадям, а не наоборот. Это потому, что на главную дорогу, что ведёт к серебряным рудникам, мы рискуем выбираться разве что ночью — следы неведомых зверей и призраки душегубцев страшат нас куда менее настоящих душегубцев и скотов.

Отправляясь выполнять задание, я не донёс орлу нашему ни о благородном дворянине Рулате, ни о благородном разбойнике Арате, ни о связях тех с этими — а потом стало всё равно.

Прелестная королевская фрейлина не досталась никому из них.

Из лесных кущей мы выбрались неподалёку от замка. Немудрено, что его не удавалось взять штурмом: гигантские папоротники и эвкалипты вырублены на протяжении полумили, а далее простёрлось откровенное болото. Посреди болота и на другом конце хилой гати возвышается небольшое природное плато, в котором родник, имеющий начало посреди внутреннего двора, проточил широкое углубление и падает оттуда с гулким шумом. Оба входа врезаны в скалу, защищены дубовыми воротами и двойной опускной герсой. За решёткой начинается подъём, по которому могут пройти два всадника в ряд. К сожалению или к радости, их легко обстрелять из верхних и нижних арбалетных щелей.

Всё это я на днях узнал от самого хозяина, который пребывает в отсутствии. По поводу присутствия в Весёлой Башне. Думаю, не весьма долгого. Надеюсь, ему там не очень прохладно или там жарко.

— Ну и как мы напросимся в гости к хорошенькой вдовушке? — спрашивает меня рано поутру брат Тэва, известный зубоскал.

— Она пока не вдова, — я меряю его холодным, как у змеи, взглядом.

— Соломенной, — поправляется он.

— Как напросимся, говоришь? Один из нас пройдёт путём воды, — взмахом руки я указываю на узкую промоину в основании стены.

Держу пари, на всю сокровищницу днесь почившего в бозе короля, что это единственная слабина во внешних укреплениях.