Фаянсовый череп

Глава 7

Вадим Александрович Севрук загнал на стоянку свой мощный японский джип, вышел из машины и потянулся, с удовольствием ощущая, какое большое, упругое, мускулистое и ловкое у него тело. Он вдохнул полной грудью попахивающий выхлопными газами утренний воздух, сощурился на солнышко, показавшее свой сверкающий краешек из-за крыши соседнего здания, прислушался к чириканью воробьев на газоне и улыбнулся: жизнь была чертовски хороша, и сам он был чертовски хорош – на погибель бабам и на зависть врагам и вообще всем на свете.

Он действительно был хорош – высокий, широкоплечий, черноволосый, уже начавший лысеть, с мощной, синеватой от частого бритья нижней челюстью, прямым коротким носом и открытой белозубой улыбкой. Севрук знал, что производит на незнакомых людей самое благоприятное впечатление, и широко пользовался своим обаянием, проворачивая разнообразные делишки разной степени Сомнительности. Чаще всего это было просто: некоторые люди буквально напрашивались на то, чтобы их облапошили, и Вадим Севрук охотно шел им навстречу.

Некоторое время он кантовался дома, во Владивостоке, занимаясь перепродажей старых японских автомобилей, по большей части краденых, с перебитыми номерами, или аварийных, наскоро приведенных в более или менее товарный вид. Ему нравился сам процесс – нравилось “разгонять” покупателя, всучивая ему дышащий на ладан хлам по цене вполне приличной, нравилось с шиком прогуливать вырученные деньги, вместе с коллегами свысока поглядывать на суетящихся вокруг лохов. Разумеется, подобный образ жизни не мог не привести к неприятным последствиям, и в конце концов Севруку пришлось в спешном порядке покинуть родные края. Перед самым отъездом он похоронил мать, испытав при этом немалое облегчение: раковый больной дома это, знаете ли, не подарок. К тому же мать в последние годы все время плакала, глядя на него, как будто он был каким-то чудищем болотным или закоренелым убийцей. Короче говоря, к моменту своего бегства в Москву Вадим основательно устал от жизни и был рад сменить обстановку, тем более что в Москве, как выяснилось, у него имелся богатый родственник.

Поначалу Вадим вел себя тише воды, ниже травы: к родственничку нужно было как следует присмотреться. Владислав Андреевич Школьников не производил впечатления растяпы, которого легко обвести вокруг пальца. К тому же возле него все время крутился этот страшноватый Караваев. У Вадима на таких людей было чутье, да к тому же Караваев и не скрывал своей роли при всемогущем Владике. Это был серый кардинал или, если угодно, шеф тайной полиции – всезнающий, хитрый, холодный и очень опасный. Севрук долго искал к нему подход: прежде чем затевать какие-то дела за спиной у богатого дядюшки, необходимо было перетянуть на свою сторону Караваева. В конце концов он, казалось, приручил опасного Максика – не нашел к нему подход, не подобрал ключик, а именно постепенно приручил, как приручают хищного зверя. На это ушел целый год, но игра стоила свеч. В голове у Вадима роились планы, один смелее другого, и ему было необходимо развязать себе руки, чтобы не оглядываться каждую минуту через плечо: не стоит ли за спиной Караваев, держа пистолет с глушителем?

Теперь цель, казалось, была достигнута. Во всяком случае, в деле с архитектором Голобородько Караваев проявил себя самым достойным образом, сработав чисто и эффективно и, что было ценнее всего, ни разу с тех пор не обмолвившись и словом о той истории. Поскольку дядюшка Владислав Андреевич тоже помалкивал, Вадим вполне резонно рассудил, что ему ничего не известно об этом деле, и решил, что дело теперь в шляпе.

Собственно, так оно и было. Украденная Севруком часть выделенного на строительство кредита давным-давно лежала на номерных счетах в швейцарских банках и уже, наверное, начала потихонечку обрастать процентами. Теперь оставалось лишь довести строительство до конца, чтобы более или менее сохранить лицо, получить деньги с заказчиков и тихо исчезнуть, предоставив дядюшке расхлебывать последствия, а может быть, наоборот, пожинать лавры, – это уж как повезет. Вадим Севрук вовсе не собирался сидеть на виду у всех, в Москве, и трястись от страха, гадая, вскроется его афера или так и останется тайной для всех, кроме него и, может быть, Караваева.

Караваев его беспокоил. Вадим не посвящал его в подробности своей затеи, ограничившись тем, что попросил убрать Голобородько и отправить вместо него в Америку двойника, и отставной разведчик не задавал вопросов. Возможно, он был нелюбопытен, а может быть, имел собственные пути и методы добывания информации. Вадим склонялся к последнему предположению, и это заставляло его поглядывать на Караваева с опаской. “Ну а чего же ты хотел? – спрашивал он иногда у себя. – Не думал же ты, в самом деле, что сможешь провернуть такую махинацию и при этом ничего не бояться? Так не бывает, дружок."

Порой ему в голову приходила мысль избавиться от Караваева так же, как и от Голобородько. Севрук гнал от себя эту навязчивую идею, понимая, что его денег и связей не хватит, чтобы застать врасплох и без лишнего шума спровадить на тот свет бывшего подполковника. Этот человек был сделан из самой прочной стали, и порой Вадиму казалось, что даже выпущенная в упор пуля крупного калибра в лучшем случае оставит на теле подполковника лишь неглубокую царапину, а в худшем – просто отскочит и свалит самого стрелка… Нет, с Караваевым нужно дружить, тем более что время от времени эта дружба оказывалась весьма полезной, как в случае с Голобородько, например. И потом, был ведь еще дядюшка, многоуважаемый Владислав Андреевич. Вадим знал о его неладах с бывшей женой и понимал, что Школьников скорее раздаст свое состояние бомжам, чем оставит его этой крашеной пиявке. Ну а теперь, когда у него появился хоть и дальний, но все-таки родственник”. В общем, в последнее время Вадим Севрук прилагал огромные усилия к тому, чтобы выведать, есть ли у Школьникова завещание и если да, то в чью пользу оно составлено. А потом Караваев – отличный специалист по организации несчастных случаев, этого у него не отнимешь.

Взять, к примеру, Смыка. Севрук не просил Караваева “позаботиться” о водителе, но Смык все равно умер – сгорел в собственной постели из-за непотушенной сигареты на следующий день после смерти Голобородько. Вадим специально поинтересовался, и в милиции ему ответили, что никаких сомнений данное дело не вызывает. Напился до бесчувствия с вечера, утром проснулся, выпил пивка, окосел, завалился в постель с сигаретой, заснул и больше не проснулся. “Такое бывает чаще, чем можно себе вообразить”, – сказали ему в милиции.

В это было бы очень легко поверить, если бы смерть Смыка не пришлась так кстати. Именно тогда Вадим впервые задумался, не ведет ли Караваев двойную игру. Он, Вадим, не платил подполковнику за Смыка, но Смык все равно умер. Кто же в таком случае был заказчиком и был ли заказчик вообще? Вряд ли Караваев шлепнул водителя по собственной инициативе, из любви к искусству, а в случайную смерть Смыка Вадим все-таки не верил. Но Караваев молчал, и Школьников тоже вел себя как обычно, разыгрывая из себя строгого, но любящего дядюшку; Вадим чувствовал себя как человек, который бродит в потемках по минному полю. Теперь ему нужна особая осторожность, а как, скажите на милость, осторожничать, когда дело раскрутилось на всю катушку и остановить его уже невозможно? Здание центра росло на глазах, и иногда по ночам Вадим просыпался в холодном поту, увидев кошмар, в котором очкастый гражданин с неопределенными чертами лица ползал по новостройке с рулеткой в руках, скрупулезно обмеряя каждую стену и находя все больше отклонений от первоначального проекта…

И тем не менее настроение Вадима Севрука было превосходным, особенно при свете дня, когда ночные страхи сами собой рассеивались в прозрачном голубоватом воздухе. Днем ему переставали мерещиться затаившиеся в каждом углу киллеры и милиционеры, и он почти забывал о своих подозрениях.., до вечера, когда тревоги и страхи наваливались на него с новой силой.

Севрук покачал головой, отгоняя дурные мысли, еще раз улыбнулся – широко, радостно, как человек с кристально чистой совестью, запер машину и, с усилием отворив тяжеленную дубовую дверь трехметровой высоты, окованную понизу красной медью, вошел в просторный мраморный вестибюль.

Здание, в котором размещался офис его фирмы, было старым, построенным еще в середине тридцатых годов с присущим тому времени размахом. Это был так называемый “сталинский ампир” в чистом виде – высоченные лепные потолки, мраморные колонны и полы, роскошные двери, открывать которые было сущим мучением, какие-то шахтеры с отбойными молотками и крестьянки с корзинами фруктов и снопами на фронтоне и, разумеется, голуби, которые вили гнезда в укромных уголках между этими каменными болванами и обильно гадили им на плечи и макушки. В кабинетах, занятых фирмой, которую в данный момент возглавлял Севрук, еще до его появления был проведен евроремонт, но никакие импортные стройматериалы не смогли справиться с чванливым имперским духом, навеки пропитавшим эти стены. Впрочем, Вадим Александрович ничего не имел против. Здесь он чувствовал себя человеком с большой буквы, а такие подробности собственной биографии, как торговля ворованными машинами на автомобильных рынках Дальнего Востока, начинали казаться ему обыкновенной выдумкой или дурным сном.

Он поднялся на последний, восьмой этаж здания в старом, отделанном натуральными панелями красного дерева лифте с дверями, которые надо было открывать вручную, и, придав лицу приличествующее случаю солидное выражение, ступил в длинный коридор с высоким лепным потолком и уже начавшим рассыхаться паркетным полом. Под ноги ему легла вытертая винно-красная ковровая дорожка, вокруг забурлила знакомая суета. Севрук поправил галстук и, придерживая у бедра кожаную папку на “молнии”, двинулся к своему кабинету. С ним здоровались, и он отвечал на приветствия в демократичной манере, являвшейся, по сути дела, карикатурой на поведение Владислава Андреевича Школьникова: не спеша кивал, улыбался, жал протянутые руки и между делом осведомлялся, как дела, никогда, впрочем, не дожидаясь ответа.

В приемной навстречу ему поднялась молодая холеная секретарша. Девочка была дрессированная;

Севрук позаботился об этом лично, сначала сделав вид, что растаял в лучах очаровательной улыбки этой охотницы за женихами, а потом спокойно и расчетливо поставив ее на место. Это было сделано немного грубовато, но никто не мешал секретарше уволиться на следующий же день. Она этого не сделала, приняв тем самым его правила игры, и теперь Вадим Александрович был в своем кабинете полновластным хозяином, самолично задавая удобный ему в той или иной ситуации тон общения.

– Ну, – притормозив на секунду возле стола секретарши, снисходительно осведомился он, – есть что-нибудь важное? Я имею в виду по почте. Звонил кто-нибудь? Приходил?

– Почта обычная, – ответила секретарша. – Звонил Аксютин насчет продления трудового соглашения…

– Ладно, – перебил ее Севрук. – Почта где?

– У вас на столе.

– Угу… Тогда принеси мне кофе и ни с кем не соединяй хотя бы в течение получаса. Кроме Владислава Андреевича, разумеется.

Он закрыл за собой высокую, старомодно обитую натуральной кожей дверь кабинета и прошествовал на свое рабочее место во главе Т-образного стола для заседаний. Справа от него оказалось забранное вертикальными жалюзи большое полуциркульное окно, начинавшееся от самого пола, а слева – гладкая, до половины обшитая темными деревянными панелями кремовая стена, слегка оживленная двумя-тремя абстрактными картинами под стеклом, обошедшимися фирме в сумасшедшую сумму и до сих пор вызывавшими у Севрука легкое недоумение: он никак не мог понять, что на этих картинах изображено. А если ничего не изображено, то какого черта было переводить бумагу, краску, стекло и что там еще было использовано при создании этих шедевров? А главное, зачем было тратить такие деньги, покупая картины, на которых ничего не нарисовано или, как выражаются люди культурные, не “написано”? Да такую картину совершенно бесплатно намалюет двухлетний ребенок! Он сам, Вадим Севрук, нарисовал бы не хуже – по крайней мере, было бы понятно, где баба, где мужик а где гора Монблан…

Впрочем, изредка забредавшие в этот кабинет знатоки (или те, кто выдавал себя за знатоков для пущей важности) картины хвалили, и Севрук не спешил расставаться с так раздражавшими его произведениями современного искусства. Да какая ему была разница? Он ведь все равно не собирался здесь засиживаться, так что на картины ему было плевать.

Почта лежала на столе по правую руку от бронзового письменного прибора, который, казалось, был ровесником здания. Прибор подарил Вадиму лично Владислав Андреевич, так что эту неудобную и тяжеленную хреновину приходилось терпеть, хотя иногда Вадиму хотелось схватить ее и запустить в окошко, а еще лучше – огреть ею кого-нибудь прямо по кумполу, да так, чтобы уши отклеились. В этом смысле письменный прибор был, конечно, незаменим: при желании им можно было укокошить бешеного слона.

Севрук развалился в глубоком вращающемся кресле, покосился на темный экран компьютерного монитора и небрежным жестом придвинул к себе почту. Ворох служебной переписки и газет, которые он имел обыкновение бегло просматривать перед началом рабочего дня, на сей раз поехал по гладкой поверхности стола как-то не так – криво, тяжело, разваливаясь на ходу. Бумаги рассыпались по столу перед Севруком, обнажив прятавшуюся под ними увесистую бандероль размером с туго набитую редакторскую папку, по старинке обернутую коричневой вощеной бумагой, перехваченную бечевкой и украшенную темными лепешками сургучных печатей.

Севрук подозрительно уставился на бандероль. Это еще что за фокусы? Кто мог прислать ему эту штуковину, зачем и, главное, что там, внутри? А вдруг бомба? Дерни, деточка, за веревочку, дверь и откроется… Еще бы ей не открыться! В таком вот пакетике может лежать до черта пластита – килограммов пять.., ну, минимум, три. Да пусть даже два, все равно взрывная волна получится такая, что дверь кабинета не откроется, а просто вылетит вон сквозь противоположную стену приемной… Да что дверь! Такой хреновиной половину здания можно снести!

Потом он взял себя в руки, тряхнул головой, облизал губы и нервно засмеялся. Что это со мной, подумал он с легким смущением. Какие еще, к дьяволу, бомбы? С какой стати? Не было ни угроз, ни наездов, ни подозрительных телефонных звонков… Да будь там, внутри, взрывчатка, на ней ведь мог подорваться кто угодно! Та же секретарша, к примеру. Стала бы вскрывать бандероль и – тю-тю! – вознеслась… А кстати, почему не вскрыла? Что за свинство, в самом деле – заставлять своего шефа возиться в рабочее время с сургучными печатями и оберточной бумагой, как будто у меня других дел нету?! А может, ее того.., купили? Я тут сижу, пялюсь на готовую шандарахнуть бомбу и жду своего кофе, а эта сучка уже спустилась на лифте в вестибюль и сейчас семенит себе на каблучках от греха подальше…

Дверь кабинета тихо отворилась, впуская секретаршу с подносом, на котором стоял прозрачный кофейник, тонкостенная фарфоровая чашечка и сахарница. Севрук незаметно перевел дыхание. Что ж, если в бандероли и была бомба, то секретарша ничего про это не знала.

Он подался вперед и, не касаясь бандероли руками, прочел адрес. Бандероль была на его имя, и кто-то для надежности написал на оберточной бумаге кривыми печатными буквами: “ЛИЧНО!”. Обратного адреса не было, но выглядела бандероль именно так, как должно выглядеть упакованное почтовыми служащими отправление: хрустящая бумага, аккуратно подогнутые со всех сторон уголки, бечевка, сургучные блямбы с печатями, черные штемпели…

Погруженный в собственные мысли, он совсем забыл о том, что секретаршу нужно дрессировать, и безотчетным жестом подвинул разбросанные по столу бумаги, расчищая место для подноса. Секретарша, не двинув ни единым мускулом лица, поставила поднос на край стола, разгрузила его, налила в чашку кофе, выпрямилась и лишь после этого улыбнулась заученной улыбкой белозубого манекена. Севрук кивнул ей в ответ и спросил, указав подбородком на бандероль:

– Это что?

Трогать бандероль он не спешил, так же как и брать со стола чашку с кофе: он подозревал, что у него заметно дрожат руки.

– Бандероль, – чистым голоском прозвенела секретарша. – Пришла с сегодняшней почтой. Здесь написано: “Лично”, но вас не было, и я расписалась…

– А принес ее точно почтальон?

– Точно, я сама расписывалась. Вскрывать вашу личную корреспонденцию вы запретили, поэтому я…

– Да-да, спасибо, я помню. Давай-ка, распатронь эту штуковину, пока я тут кофейку выпью… Да нет, у себя, в приемной. Не хватало мне этого мусора в кабинете. Распечатай, и сразу неси сюда. Действуй!

Секретарша с профессиональной невозмутимостью подхватила со стола бандероль (Севрук внутренне сжался в комок и с трудом удержался от жгучего желания зажмурить глаза) и вышла, бесшумно притворив за собой дверь. По тому, как она несла пакет, Севрук понял, что тот действительно весит порядочно – пять не пять, но три килограмма наверняка.

Он закурил, взял со стола чашку с кофе и сделал большой глоток. К нему понемногу возвращалось спокойствие. Теперь идея, что в бандероли бомба, казалась ему абсолютно бредовой. Нет, ну кто, в самом деле, посылает взрывчатку по почте? До этого у нас пока, слава Богу, не додумались. Точнее, додумались бы давным-давно, но ведь при отправке все посылки проверяют на предмет запрещенных вложений… И вообще, кому могло понадобиться взрывать Вадима Александровича Севрука?

"Береженого Бог бережет”, – решил Севрук и покосился на дверь. Дверь была крепкая, дубовая, и открывалась наружу, в приемную. Выдержит или нет? Это понятно, что никакого взрыва не будет, ну а если?..

Внезапно он снова похолодел. Пять кило пластита – это же.., это… Да это же никакая дверь не устоит! Плевать, что она наружу открывается – влетит вовнутрь как миленькая и размажет его по стенке…

Дверь снова распахнулась, и в кабинет, постукивая каблучками и по привычке покачивая стройными бедрами, вплыла секретарша. Она была цела и невредима и несла перед собой толстенную картонную папку, из которой так и перла во все стороны какая-то макулатура. Приглядевшись, Севрук разобрал, что папок две и обе набиты так, что завязки на них едва сходились. Судя по всему, это и было содержимое пресловутой бандероли. Больше всего оно напоминало титанический литературный труд, которому некий неведомый графоман посвятил лучшие годы своей жизни. А может быть, подумал Севрук, ему, бедняге, пришлось прихватить и худшие – лучших на эту писанину могло просто не хватить…

– Что-то я не понял, – растерянно сказал он, когда секретарша с бесстрастным выражением лица водрузила свою ношу на его стол, – мы что, занялись издательской деятельностью?

Секретарша молча и дерзко пожала красивым плечиком – в знак протеста, надо полагать.

– Гуляй, – рассеянно сказал ей Севрук, не обратив на протест никакого внимания.

Секретарша вышла, немного громче обычного стуча каблуками. Севрук придвинул к себе связанные ботиночным шнурком папки, осторожно провел ладонью по гладкой поверхности верхней и развязал шнурок.

Папки были безымянными. Ни названия, ни надписи, ни фамилии автора, ни пятна, ни загогулинки – ровным счетом ничего не нарушало девственную белизну картонных корочек. Севрук озадаченно подвигал тяжелым подбородком, несколько раз выпятил и снова вернул на место нижнюю челюсть, а потом, решившись, потянул за конец завязанной “на бантик” тесемки, которая не давала содержимому верхней папки расползтись по всему столу.

В папке оказалась скверная ксерокопия какого-то довольно пространного документа – кажется, архитектурного проекта. Севрук с недовольным видом копался в бумажном сугробе, кляня тупоумного отправителя, который прислал ему черт знает что – копию с копии, глаза сломать можно! Он разворачивал длинные гармошки абсолютно непонятных ему чертежей, наискосок пробегал глазами какие-то сметы, расчеты нагрузки на несущие конструкции, бесконечные спецификации, и впервые мысль о том, что он сидит не на своем месте, начала закрадываться в его голову. До сих пор ему казалось, что для того, чтобы руководить фирмой – любой фирмой, и строительной в том числе, – достаточно обыкновенного здравого смысла, умения вести дела и некоторой доли изворотливости. И вот теперь – это. Кто-то прислал ему эту филькину грамоту, позаботившись о конфиденциальности и явно рассчитывая на то, что он, глава строительной фирмы, с первого взгляда поймет, где тут собака зарыта, а он так же не способен разобраться в этих каракулях, как если бы они были написаны на китайском языке…

Начиная злиться, он потянул за край очередную бумажную гармошку. Какого черта, в самом деле! У него под началом работают десятки грамотных инженеров-строителей, так почему он должен лично копаться в этой макулатуре, теряя свое драгоценное время?! Но если бы таинственный отправитель считал, что содержимое этих папок можно показывать кому угодно, он не стал бы обращаться лично к Сев-руку. Да еще и анонимно…

А вдруг это какой-нибудь чокнутый, подумал Севрук с тоской. Маньяк, изобретатель-одиночка, выживший из ума архитектор, полагающий себя непризнанным гением… Что тогда?

В голове у него что-то отчетливо щелкнуло. Сев-рук готов был поклясться, что слышал металлический щелчок, с которым становится на место соскочившая пружина. Он зажмурился.

Архитектор… Одиночка… Архитектор-одиночка, непризнанный гений…

Он осторожно открыл глаза и опустил их на склейку, которую только что развернул. Здесь, по крайней мере, было что-то более или менее понятное. Тонкие линии чертежа складывались в нечто вроде рисунка, эскиза или как это там у них называется – короче, во что-то осмысленное и, более того, смутно знакомое.

Стиснув зубы, чтобы прогнать ощущение стремительного падения в бездонную пропасть, Севрук перевел взгляд в правый нижний угол чертежа – туда, где размещался обведенный чем-то вроде рамочки скудный текст, который, как он помнил еще со школьной скамьи, у инженеров и архитекторов называется легендой. Сделанная аккуратным чертежным шрифтом надпись развеяла последние сомнения.

Севрук понял, что погиб, причем так же верно, как если бы в бандероли действительно оказался пластит, тротил или даже ядерное взрывное устройство. На столе перед ним лежала копия конкурсного проекта торгового центра – того самого, который сейчас возводился на берегу Москвы-реки под его руководством. И не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что находится во второй папке…

Трясущимся пальцем он изо всех сил вдавил клавишу селектора и сказал в микрофон сдавленным от сдерживаемой ярости голосом:

– Катя… Найди мне эту сволочь. Что? Караваева, я сказал! Срочно! Пусть бросает все и едет сюда! Да, прямо ко мне. И никого сюда не пускай. Отмени все совещания, все встречи – все, ты меня поняла? И найди мне Караваева!

Он отключил селектор, залпом допил остывший кофе, закурил еще одну сигарету и стал мрачно смотреть на лежавший на столе проект.

– Ну, – сказал пожилой хирург, хищно блестя стеклами очков в беспощадном свете мощной бестеневой лампы, – и как же вас угораздило, позвольте узнать? Вы хотя бы понимаете, что о ранениях, подобных вашему, я обязан сообщать в милицию?

– Вот еще, – проворчал Юрий. – Милиции, наверное, больше делать нечего. Я же вам говорю – случайно. Оступился, потерял равновесие и въехал спиной в застекленную дверь. Глупо получилось, конечно, но что же теперь поделаешь?

– Тц-тц-тц, – поцокал языком хирург. – Действительно, что поделаешь? Со своей стороны я могу только обработать и зашить порез, а вы.., вы могли потверже держаться на ногах. Судя по обилию отметин на вашей спине и груди, вы очень часто.., гм.., оступаетесь.

– Бывает, – не вдаваясь в подробности, согласился Юрий. Ему очень хотелось, чтобы все это поскорее закончилось и можно было бы наконец пойти спать. Ему казалось, что он не спал, по меньшей мере, неделю. Старею, наверное, подумал он и вздрогнул, когда длинного и глубокого пореза на правой лопатке коснулось что-то мокрое и холодное.

– Но-но! – как на лошадь, прикрикнул на него хирург. – Не дергайтесь! Это только перекись. Интересно, что вы запоете, когда я начну шить.

– Это черт знает что, – доверительно сказал ему Юрий, стараясь не смотреть по сторонам. – Двадцать первый век на дворе, а у вас все вручную – и режете вручную, и шьете… Нашли бы себе спонсора, он бы вам швейную машинку купил – “Зингер” или хотя бы “Чайку”… С ножным приводом.

Врач вдруг зашел к нему спереди, оттянул пальцем в резиновой перчатке край марлевой маски, подозрительно потянул носом, а потом бесцеремонно осмотрел руки Юрия – сначала правую, потом левую, обращая особое внимание на локтевые сгибы и запястья.

– Зря теряете время, – сказал ему Юрий, сообразив, в чем дело. – Я ширяюсь в пах и в бедренную артерию. И насчет шрамов вы правильно подметили. Я нарочно себя режу, а потом посыпаю порезы кокаином – чтобы, значит, сразу в кровь…

– Трепач, – успокаиваясь буквально на глазах, проворчал хирург. – Только вы напрасно стараетесь: тратить на вас наркоз я не намерен. Бывают, знаете ли, люди, которым он нужнее, чем вам. Так что я не стану затыкать ваш фонтан с помощью общей анестезии, как бы мне этого ни хотелось. Придется нам обоим потерпеть.

Молоденькая сестричка, которая возилась в углу у стола с инструментами, громко хихикнула. Врач строго сверкнул в ее сторону очками, но промолчал. Юрий покосился на него через плечо, увидел в обтянутой резиновой перчаткой руке кривую хирургическую иглу и отвернулся. Ничего нового и занимательного ему не предстояло.

…Светлов встретил его на условленном месте и с ходу запрыгнул на переднее сиденье. Юрий чуть было не выкинул его обратно на дорогу, приняв за уличного наркомана: журналист был одет и причесан соответствующим образом. На плечах у него, как на вешалке, болталась слишком просторная для него кожаная куртка-“косуха”, тяжелая от заклепок, “молний” и прочего железа, из-под джинсового кепи с длинным козырьком во все стороны торчали засаленные пряди волос, таких грязных, что они почти утратили природную кучерявость; знакомый Юрию растянутый свитер сейчас казался растянутым еще больше, а джинсы, в которых щеголял журналист, наводили на мысль о городской свалке. Симпатичное, еще не утратившее юношескую округлость лицо Светлова поразило Юрия ненормальной бледностью, под глазами темнели большие круги неприятного коричневато-фиолетового оттенка, а в зубах дымилась неплотно набитая папироса, распространявшая непривычный запах, памятный Юрию еще с Афганистана: папиросная гильза явно была заряжена анашой.

– Что это с тобой? – спросил Юрий, когда первый шок прошел и желание вышибить из машины обкурившегося наркомана сменилось естественным удивлением.

– Вхожу в образ, чувак, – заявил Светлов, мастерски затягиваясь косяком. – Мы с тобой сегодня двинемся по следам наркомафии.

– А ты не боишься, что, идя по этому следу, окажешься на кладбище? – спросил Юрий. – И потом, приобретение и хранение без цели сбыта – это тоже статья.

– Грамотный, – уважительно сказал Светлов и с отвращением выбросил косяк в окошко. – Никак не могу привыкнуть, – пожаловался он. – С души воротит, и никакого кайфа. А что касается статьи, то я тоже грамотный. Максимум, что мне могут припаять, это солидный штраф. С этим родная редакция как-нибудь справится. И потом, я ведь просто провожу журналистское расследование.

– Знаешь, что тебе скажут в милиции? Что одно другому не мешает.

– У тебя двигатель работает, – напомнил Светлов. – Или поехали, или глуши его к чертовой матери и кончай жечь казенную солярку.

Юрий в последний раз неодобрительно покосился на журналиста и тронул машину с места. Затея Светлова ему не нравилась: и потому, что была опасной, и потому, что Юрий не видел, каким образом можно вытянуть что-то новое из избитой темы торговли наркотиками на московских улицах. Ясно же, что раз есть наркоманы, то есть и толкачи наркотиков; ясно также, что милиция с последними не справляется, а если справляется, то из рук вон плохо; и, опять же, ясно как день, что толкачи – люди тертые, опытные и очень осторожные. Вряд ли они станут давать Светлову интервью. Они работают за деньги, а вовсе не ради славы и личной популярности. В определенных кругах, кстати, популярности у них хоть отбавляй, но вот именно и только в строго определенных кругах – в тех самых, куда журналистов пускать не принято…

По просьбе Светлова он остановил машину в полусотне метров от стоянки такси. Юрий остался за рулем, а журналист нетвердой походкой человека, который не соображает, где он и что с ним происходит, направился к стоявшей в хвосте очереди “Волге”. Юрий закурил и подумал, что парень знает, с какого конца взяться за дело: сами таксисты, за очень редким исключением, “дурью” не торгуют, но очень многие из них в курсе, где ее можно достать. Таксист, особенно в Москве, это настоящее справочное бюро, где можно за определенную мзду получить практически любую информацию, кроме разве что стратегических оборонных секретов.

Сквозь широкий, идеально чистый лобовик “каравеллы” Юрию было хорошо видно, как Светлов, похожий в своем гриме на правнука графа Дракулы, наклонился над дверцей заднего такси и повел переговоры с водителем. “А ведь грим-то он, наверное, у Лидочки выпросил, – ни к селу ни к городу подумал Юрий. – Пудру, тени… А может, и у мамы. Такой мальчишка наверняка живет с мамой, и мама у него скорее всего еще не старая – лет сорока пяти, пятидесяти, никак не больше. Воображаю, как она за него волнуется. Еще бы не волноваться! Он ведь в таком возрасте, когда человек уверен, что ничего плохого с ним случиться просто не может, и все время лезет на рожон, чтобы доказать себе и окружающим, какой он классный парень и до какой степени ничего на свете не боится…"

Переговорив с таксистом, Светлов разочарованно махнул рукой и слегка заплетающейся походкой направился к следующей машине. Юрий подумал, что парень слегка переигрывает. Таксисты – народ дошлый, и обмануть их не так просто, как может показаться. Они могут не захотеть связываться с совершенно окосевшим от травки пассажиром, а могут, чего доброго, и заподозрить в нем подсадного. Разумеется, убивать и увечить его они не станут: зачем им неприятности с законом? Они просто сделают вид, что не понимают, чего он хочет. Какие наркотики, парень? О чем ты говоришь? Я работаю в таксопарке, а не в онкологическом центре…

Третий по счету таксист оказался сговорчивее остальных. Светлов небрежным жестом распахнул заднюю дверцу желтой “Волги” и повалился на сиденье так, что машину заметно качнуло на амортизаторах. “Переигрывает, – снова подумал Юрий, запуская двигатель “каравеллы”. – Или его действительно наконец разобрало?"

Желтая таксопарковская “Волга”, два раза мигнув указателем левого поворота, сорвалась с места, как торпеда, выпущенная из пусковой установки. Юрий тронулся с места, гадая, сидит за рулем такси обыкновенный лихач или водитель “Волги” пытается таким образом избавиться от возможной слежки. История, в которую втянул его Светлов, нравилась Юрию все меньше. Проезжая мимо замерших у тротуара такси, он подумал, что кто-нибудь из сидевших в темных салонах водителей в эту самую минуту может держать микрофон рации, сообщая своему коллеге, что за ним увязалась черная “каравелла”, в которой может быть полным-полно оперативников.

Все получалось довольно бездарно, но другого пути не было. Отпустить Светлова одного Юрий не мог, точно так же как не мог сделать невидимым свой микроавтобус. Свернуть в переулок, чтобы перехватить такси где-нибудь подальше, тоже не представлялось возможным: Юрий не знал, куда направляется “Волга”, и был уверен, что потеряет ее из виду, как только отведет от нее взгляд. Таксист гнал машину на очень приличной скорости, и Юрию стоило немалых усилий держать ее в поле зрения, не слишком откровенно вися при этом у нее на хвосте.

Тревога Юрия возросла, когда шедшее впереди такси сделало несколько ненужных петель, а потом и вовсе на большой скорости свернуло налево из крайнего правого ряда, показав при этом правый поворот. Таксист заметил слежку и пытался сбросить хвост, действуя при этом весьма ловко. Юрий увеличил скорость и повторил его маневр, одновременно с лихорадочной скоростью прокручивая в голове варианты возможного развития событий. Теперь, увы, все зависело от таксиста, точнее, от того, насколько глубоко он увяз в наркобизнесе, да еще, может быть, от крепости его нервов. Проще всего ему сейчас было бы остановиться и высадить подозрительного пассажира: даже если бы тот и оказался сотрудником отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, таксист мог бы на допросах разводить руками и от всего отказываться. Пока что в его действиях не было состава преступления, но кто знает, какими они были на самом деле, эти его действия? Возможно, он уже продал Светлову понюшку кокаина или коробок “травы”, а теперь по его требованию вез журналиста за чем-нибудь позабористее. Тогда, заметив за собой слежку, он мог ради спасения собственной шкуры пойти на самые крайние меры, что, судя по его маневрам, как раз и происходило на глазах у Юрия.

Юрий вдавил педаль акселератора в пол кабины, заставив двигатель отозваться бархатистым ревом. Он представил себе, как станет кричать и плеваться Светлов, утверждая, что все шло по плану и что Юрий сорвал ему гениальный репортаж. “Пусть плюется, – подумал Юрий. – Сейчас главное – сделать так, чтобы этот юный гений остался в живых…"

Он очень жалел, что в машине нет рации, которая работала бы на волне таксистов. Тогда он знал бы, на что рассчитывать: как говорится, что было, что сбудется, чем сердце успокоится. Наверняка в этот самый момент в эфире велись весьма оживленные переговоры, закодированные таким образом, чтобы для постороннего слуха они казались пустой невинной болтовней. Можно было, конечно, надеяться, что Светлов сам сообразит, откуда ветер дует, и попытается заставить таксиста остановить машину.

«Как же, – подумал Юрий, вписываясь в очередной поворот и выравнивая машину, которая норовила завалиться на бок на слишком крутом для нее вираже – разбежался! Он-то небось радуется: ах, какой будет репортаж! Погоня, опасность, мрачные наркоторговцы и наш корреспондент – герой, гроза столичного криминала и борец за правду… Чертов сопляк! Останется цел – надеру уши при всем честном народе. При Лидочке надеру, чтоб неповадно было…»

Шедшее впереди него такси еще раз круто свернуло направо и, набирая скорость, стрелой понеслось по Рублевскому шоссе. Таксист перестал петлять по городу, видимо, приняв какое-то решение. На секунду Юрий поверил, что его противник решил, будто избавился от хвоста, но тут же отбросил эту мысль: чтобы не заметить его черную “каравеллу”, нужно быть совершенно слепым. А может быть, он ее действительно не заметил, а по городу колесил, просто выполняя обязательную в таких случаях программу? Юрий посмотрел на спидометр, прикинул, сколько бензина спалил впустую “продавец скорости”, петляя по городу на прожорливой “Волге”, и огорченно покачал головой: при всей своей привлекательности его идея никуда не годилась.

Такси проскочило мимо поста ГИБДД, почти не сбавляя скорости. Юрий стиснул зубы и последовал его примеру, во всех подробностях представляя себе, что будет, если его сейчас задержат. Пытаться уйти на громоздком и вовсе не предназначенном для гонок микроавтобусе от мощного милицейского “форда” или “мерседеса” – дело гиблое и к тому же смертельно опасное. Мент нынче пошел пуганый, нервный, чуть что – начинает палить на поражение, и в девяти случаях из десяти пальба ведется из автомата Калашникова – как известно, не самого красивого, но самого надежного и убойного в мире…

Впрочем, обошлось без пальбы. Сине-белая милицейская машина – на сей раз это оказалась “БМВ” – стояла на асфальтированной площадке перед кирпичным зданием поста, но ни в машине, ни около нее не оказалось ни одного милиционера. Шлагбаум был открыт, и Юрий проскочил мимо, выжимая из “фольксвагена” все, на что тот был способен.

Вслед за такси он миновал развязку на кольцевой. Теперь не оставалось никаких сомнений в том, что таксист везет Дмитрия в Рублево, а вскоре сделалось очевидным, что конечным пунктом этой поездки является Рублевское кладбище.

«У парня нюх на сенсации и скандалы, – подумал Юрий о Светлове. – Это ж надо было из всех московских таксистов выбрать именно того, который тесно связан с торговцами наркотой! Действительно, гений. А гениям часто свойственно умирать молодыми.»

Откуда-то справа – Юрий даже не заметил, откуда именно, – вывернулись светлые “Жигули” пятой модели и попытались подрезать “каравеллу”, преградив ей путь. Юрий, нервы которого были на взводе, отреагировал мгновенно и, пожалуй, немного резче, чем следовало. Раздался жестяной лязг, словно столкнулись два молочных бидона, и более легкие “Жигули”, беспомощно завиляв и подняв с обочины облако пыли, отстали.

Красные габаритные огни таксопарковской “Волги” мигнули впереди и скрылись за поворотом. Юрий прибавил газу, лихо тормознул на перекрестке и вывернул руль, вписываясь в закругление дороги.

Сразу за поворотом, почти целиком перегородив проезжую часть, стоял длинный, как товарный вагон, старый грязно-зеленый “лендровер”. Он стоял поперек дороги, но вид при этом имел такой, словно его поставили здесь лет десять назад и с тех пор ни разу не трогали.

Юрий снова ударил по педали тормоза и еще круче вывернул руль, надеясь проскочить по обочине, к которой вплотную подступал какой-то кустарник. Машину занесло, она с треском вломилась в черные кусты и там застряла – как понял Юрий, надолго, если не навсегда. Двигатель возмущенно рыкнул в последний раз и заглох.

Не теряя времени, Юрий пинком распахнул дверцу и выпрыгнул на дорогу, ожидая чего угодно: от сердитого окрика до автоматной очереди включительно. Фары “лендровера” мгновенно вспыхнули, высветив его как на ладони. Щурясь от их режущего света, Юрий разглядел четыре темные фигуры, которые со всех ног бежали к нему, заранее приседая и разводя в стороны руки, словно собрались ловить, курицу.

Юрий встретил переднего прямым ударом в челюсть. Из-за того, что свет фар слепил глаза, удар вышел не точным, и Юрий больно ушиб костяшки пальцев обо что-то твердое и влажное. Судя по хрусту и последовавшему за ним невнятному мычанию, это были оскаленные зубы преследователя. Юрий отклонился вправо, убирая голову от просвистевшего в воздухе железного прута, и возвратным движением врезал любителю драться железками локтем по кадыку. Тот выронил свое импровизированное оружие, страшно захрипел и повалился на Дорогу.

Чей-то кулак мазнул его по левой щеке, нацеленный в пах пыльный ботинок угодил в бедро. Толкая одного из противников плечом и делая подсечку, Юрий поразился избирательности восприятия: в драке, в слепящем, режущем глаза свете фар, в хриплом пыхтенье и облаке чужого зловонного дыхания он ухитрился заметить, что ботинок, которым его ударили, был, видите ли, пыльным, нечищенным…

Его кроссовок – тоже, кстати, изрядно запыленный и поношенный – с размаху врезался в живот человека, которого Юрий только что опрокинул подсечкой. Юрий бил не жалея, как будто перед ним лежал футбольный мяч, который нужно было пробить в другой конец поля, и лежавший на земле человек издал звук, какой мог бы, наверное, издать футбольный мяч, если бы обладал даром речи. После этого он затих и оставил попытки подняться на ноги. Юрию показалось, что он похож на цыгана, но утверждать что бы то ни было наверняка в этом чередовавшемся с чернильной тьмой слепящем свете было просто невозможно.

«Черт их знает, – подумал он, – что это за народ. Может быть, они просто хотели посмотреть, что у меня в карманах: ведь бывают же на свете совпадения! А пока я им тут морды ломаю, моего журналюгу увезут туда, где я его уже не найду, и спокойно закопают – с толком, с чувством, с расстановкой… Но будем надеяться, что это никакое не совпадение: уж очень вовремя они тут оказались, эти архаровцы. Да и насели они на меня без разговоров. Никто ведь не спрашивал, что мне дороже – кошелек или жизнь. Значит, все правильно…»

Он сделал шаг вперед, намереваясь отобрать у противника нож и потолковать с ним по душам, но тот его разочаровал: повернулся кругом и задал стрекача, норовя, судя по всему, запрыгнуть в машину и рвануть на все четыре стороны. Это была ошибка. Юрий настиг беглеца раньше, чем тот успел до конца открыть дверцу, схватил за шиворот и слегка стукнул лбом о стойку кузова. Беглец выронил нож и затих.

– Умница, – сказал ему Юрий. – А теперь ты мне расскажешь, куда поехало такси.

– Какое такси? Ничего не знаю! Пусти, ментяра, мусор тротуарный…

– Тихо! – раздельно произнес Юрий и для верности еще раз тюкнул своего пленника головой о стойку кузова. Звук получился глухой, как в бочку. – Тихо, дурак. Я не мент, так что никаких допросов, очных ставок и прочей волокиты у нас с тобой не будет, а будет у нас все просто: либо ты говоришь, что у тебя спрашивают, и идешь домой лечить шишку на лбу, либо не говоришь, и тогда лечить тебе придется не только шишку.., а может, и вообще не придется лечиться.

– Что тебе надо, не пойму? – уже тоном ниже, постепенно сбиваясь на нытье типа “дяденька, отпусти сиротку”, пробормотал пленник. – Чего пристал, а?

– Объясняю популярно: в такси был мой приятель. Его мама поручила мне за ним наблюдать, а он смылся, да еще с маминой пенсией в кармане. Нехорошо обирать старушку, как ты полагаешь? Так что говори, урод, пока я добрый. Иначе оторву ногу и буду бить тебя ею по башке, пока не заговоришь.

Последние слова сопровождались очередным ударом о многострадальную стойку кузова.

Беседа продолжалась еще минут десять. За это время один из лежавших на дороге людей медленно, с трудом поднялся на четвереньки, потом оторвал от земли руки, сделал несколько заплетающихся шагов в сторону обочины и с треском повалился в кусты. Время от времени Юрий бросал в ту сторону взгляд и всякий раз обнаруживал торчащие из кустов ноги в пыльных ботинках. Один раз ноги шевельнулись, немного поскребли по пыльной обочине, словно их обладатель пытался ползти, и снова затихли.

Вероятно, вид этих освещенных фарами “лендровера” ног убедил захваченного Юрием “языка" даже лучше, чем это могли бы сделать любые побои. На исходе десятой минуты разговора Юрий получил всю информацию, которая могла его заинтересовать.

Светлов совершенно случайно нарвался на золотую жилу, вернее, так было бы, если бы его действительно интересовал дешевый героин. Со слов своего пленника Юрий понял, что верно предугадал действия таксистов: заметив, что за Машиной, которая повезла “клиента”, увязался черный “фольксваген”, они сообщили об этом своему приятелю, воспользовавшись для этого кодовой фразой. Тот не стал рисковать, высаживая опасного свидетеля, а повез его сюда, где уже была подготовлена торжественная встреча. Засада на “лендровере” должна была остановить погоню, давая таксисту время оторваться, а потом просто рассеяться, оставив преследователей на темной дороге разводить руками и подсчитывать синяки и порезы. “Лендровер”, конечно же, был угнан, а Светлова должны были содержать под стражей, регулярно вкалывая ему дозу до тех пор, пока он не превратится в законченного наркомана. Схема была старая и примитивная.

– Детектив, блин, – прокомментировал полученные сведения Юрий, за шиворот волоча пленника к своей машине. – Триллер, ядрена вошь. Ты как, браток, книжки читать любишь? Про Дерсу Узала читал? Это был такой, знаешь, проводник… Вот сейчас ты у меня побудешь немного Дерсу Узала. Только не Иваном Сусаниным, понял? Помнишь, что поляки с Сусаниным сделали? Вот и я с тобой то же самое сделаю, только оперу про тебя никто не напишет.

Он затолкал “Дерсу Узала” на переднее сиденье, сел рядом и включил зажигание. Вопреки его опасениям, микроавтобус легко выбрался из кустов задним ходом и без проблем объехал стоявший поперек дороги “лендровер”. Пленник, сгорбившись и втянув голову в плечи, сидел рядом, как можно дальше отодвинувшись от Юрия. Его лицо в тусклом свете приборного щитка трудно было разглядеть. Юрий видел только темную массу на соседнем сиденье, слышал неровное, с присвистом, дыхание заядлого курильщика и острый смешанный аромат застарелого пота, табачного дыма, водочного перегара и чеснока, исходивший от пассажира. Изредка пленник нарушал молчание, говоря, куда свернуть. Он вел себя вполне прилично, но Юрий не расслаблялся, понимая, что его попутчик только и ждет случая, чтобы улизнуть.

Наконец они остановились возле одноэтажного кирпичного дома с деревянной мансардой, который выглядел нежилым из-за выбитых оконных стекол и завалившегося забора. Желтой “Волги” нигде не было видно.

– А где такси? – спросил Юрий. – Ты куда меня привез?

– Куда надо, туда и привез, – огрызнулся пленник. – Ты что, думал, таксист будет здесь дожидаться? Его пассажир не скоро обратно в Москву соберется.

– Скоро, – возразил Юрий. – Буквально через пару минут.

– Это уж как получится, – многообещающе заметил пленник.

– Ты-то чего каркаешь? – удивился Юрий. – Если я твоих корешей не раскатаю, тебе же первому дырка будет. Что, не так? Как ни крути, а ты их сдал с потрохами.

– Посмотрим, – упрямо держал марку пленник.

– Я тебе посмотрю, – с угрозой сказал Юрий. – Охрана во дворе есть? Как у вас тут дело поставлено – пароль надо называть или вы в лицо друг дружку знаете? В общем, это твое дело, но мимо охраны мы должны пройти, понял? Сколько их там?

– Один, – с неохотой ответил пленник. Юрий некоторое время разглядывал его, не скрывая сомнений, так ничего и не разглядел в темноте и наконец сказал:

– Смотри у меня. Я буду рядом, а мне человека голыми руками убить все равно что плюнуть. Если повезет, останешься калекой на всю жизнь. Но это если вякнешь не по нотам. Будь паинькой, и ничего с тобой не случится. Ну, пошел.

Охранник во дворе вышел им навстречу, не скрывая ни своих агрессивных намерений, ни пистолета, который поблескивал у него в руке, отражая свет луны. Узнав своего, он опустил оружие, и тогда Юрий, заранее морщась от боли в разбитом кулаке, врезал ему по челюсти. В свое время, выступая на ринге, он выиграл пятьдесят три боя нокаутом, но там были боксеры, которые умели держать удар и бить в ответ, а здесь – шпана, считавшая себя неуязвимой только потому, что их больше и в карманах у них ножи и пистолеты. Охранник молча повалился в какие-то темные заросли, достававшие ему до пояса. Юрию показалось, что это был чертополох, но он знал, что мог ошибиться: крапива в наших широтах встречается даже чаще.

"Дерсу Узала” все-таки подвел Юрия, заорав благим матом в самом начале спуска в подвал. Юрий обозвал его идиотом и от души врезал ему по шее, отправив пленника в объятия его коллег, которые, толкаясь и сопя, уже перли навстречу по крутой подвальной лестнице. На первый взгляд их было больше, чем опарышей в нужнике в жаркую погоду, но Юрий по опыту знал, что у страха глаза велики, и без раздумий прыгнул следом, обрушившись на врага своим немалым весом.

Он бешено работал всеми четырьмя конечностями, пробивая себе дорогу из узкого тамбура, где столпилось, казалось, не меньше сотни крепких, грубых мужчин, в тускло освещенное одинокой лампочкой помещение с сырыми стенами, сложенными из фундаментных блоков. Вырвавшись наконец на простор, Юрий получил возможность слегка перевести дух и трезво оценить ситуацию.

Противников оказалось пятеро, не считая “Дерсу Узала”, и двое из них уже выбыли из игры. Юрию, к его немалому удивлению, досталось гораздо меньше, чем можно было ожидать: ему оцарапали щеку, и какой-то идиот сильно укусил его за кисть левой руки. Светлов лежал на железной кровати без матраса, привязанный к ней разрезанной на куски бельевой веревкой. Помимо кровати, в помещении имелся сколоченный из потемневших некрашеных досок стол и пара табуретов. На столе Юрий заметил наполненный какой-то коричневатой дрянью одноразовый шприц, а на правой руке Светлова – резиновый жгут. Судя по всему, операция была прервана в самый ответственный момент.

Спустя секунду противники наконец осознали, что на них напало не отделение ОМОНА, а один-единственный человек, и свалка возобновилась. Юрий вывернул из чьей-то потной ладони складной нож со сточенным до узкой полоски лезвием, описал им стремительную дугу параллельно полу, заставив нападавших отпрыгнуть, и начал расчетливо пятиться к кровати, моля Бога, чтобы никому не взбрело в голову устроить здесь пальбу. Он полоснул ножом по веревке, которая удерживала правое запястье Светлова, и сунул нож ему в руку, заняв оборону в центре помещения. Заметив краем глаза, что журналист, стоя рядом с кроватью, с отвращением сдирает с руки резиновый жгут, он схватил табуретку, швырнул ее в лампу и в наступившей темноте толкнул Дмитрия в сторону светлого дверного проема.

Драться в потемках – дело трудное и неблагодарное. Юрий сосредоточился на том, чтобы как можно скорее протолкаться к двери, и вздохнул с облегчением, очутившись наконец на лестнице. Он медленно поднимался спиной вперед, сдерживая напор наседавших снизу хозяев, уверенный, что сзади его надежно прикрывает Светлов: парень, хоть и неопытный, но крепкий, спортивный и не робкого десятка. Именно эта уверенность заставила его удивиться, когда правую лопатку вдруг, без предупреждения, обожгло острой болью. Он оглянулся через плечо, но вместо Светлова увидел еще две оскаленные рожи, а в следующее мгновение наверху послышался сердитый рык мотора, на который подали слишком много мощности, и шорох шин отъезжающего автомобиля.

Прорвавшись наконец наверх, под черное небо, утыканное звездами, как шляпками гвоздей, Юрий увидел, что его “каравелла” исчезла без следа – отплыла, надо думать, к родным берегам, подальше от этого пиратского гнезда…

…Хирург со звоном бросил кривую иглу в металлический лоток и начал стаскивать с рук резиновые перчатки. Он обошел Юрия вокруг, наклонился и обеспокоенно заглянул ему в лицо: на протяжении всей процедуры пациент не издал ни звука и даже ни разу не дернулся, так что врач начал подозревать, что тот потерял сознание.

– Доктор, – проникновенно сказал ему Юрий, – спиртику бы, а? В качестве стимулирующего…

– М-да? – с самым скептическим видом промолвил хирург. – Что, скажите на милость, будет с нашей медициной, если я начну стимулировать спиртом каждого дебошира, который попортил себе шкуру?

– Ваша.., простите, наша медицина станет самой уважаемой и, не побоюсь этого слова, любимой медициной в мире, – ответил Юрий на этот риторический вопрос.

– Нахал, – фыркнул хирург. – Марина, плесните ему двадцать… А что это вы так скривились, молодой человек? Ладно, пятьдесят граммов. Не часто встретишь человека, который умел бы с таким спокойствием переносить боль.

– Ерунда, – сказал Юрий, принимая у смешливой Марины пластмассовый мерный стаканчик. – Боль – это далеко не самое страшное.

– Ваша правда, – согласился хирург и вдруг загрустил, вспомнив, как видно, что-то свое. – Марина, детка, плесните заодно и мне. И себе тоже – гулять так гулять…