Фишка Хромой

15

Фишка снова начинает на свой манер, я стараюсь, помогаю, как могу, Алтер подгоняет его по-своему, и рассказ продолжается:

— На другой день после этого разговора «конница» снялась с места и выступила из «Содома», как прозвала город эта шайка. Уходила ока с шумом, с гамом, со скрипом колес, проклиная город на чем свет стоит:

— Чтоб он сгорел! Чтоб его жители десять раз на дню подыхали с голоду! Чтоб они, как погорельцы, по миру скитались…

В трех кибитках было битком набито всякого народу: стариков, старух, женщин, девиц, парней, детей. Среди них был и я с женой. Мы в добрый час получили повышение: перешли на службу в «конницу».

Должен вам сказать, дорогие мои, что передо мной раскрылся совсем новый мир. Вначале мне с этой оравой было довольно весело. Насмотришься, бывало, и наслушаешься такого, что передать все это подробно нет никакой возможности. Я слушал, к примеру, как они издеваются, насмехаются над всеми, как они всех передразнивают. Каждый из этой полупочтенной компании на каком-то воровском языке рассказывал о своих похождениях. Один — о том, как он «стырил краюху» (украл хлеб), другой — как он «слямзил квочку» (украл курицу), третий — о том, как он «замотал юсы» (украл деньги), четвертый хвастал тем, что «отчехвостил фраера» (избил порядочного человека)… Богачей они проклинали почем зря, без всякого повода. Я готов поклясться чем угодно, что они ненавидят богачей гораздо больше, нежели богачи их. Богач на их языке — это пиявка, раскормленная кишка, тупица, замороженная душонка, маменькин сынок, медный лоб и черт их ведает, что еще. Считалось добрым делом напакостить по силе возможности богатому человеку. Чуть случалась какая-нибудь беда, они призывали на головы богачей всякие муки, корчи, колики и прочие болезни. Меня они иногда в шутку называли богачом, за то что я иной раз заступался за богачей и охранял их честь. Как-никак, а, пребывая в бане, я воспитывался среди богатых людей, возился с ними немало: стерег их вещи, подавал им узелки с бельем, одному принесешь шайку воды, другому подашь огонька, ну и так далее.

Приходилось мне слушать разговоры между парнями и девицами, как они шутят, сватаются друг к другу. Одна кибитка роднилась с другой. Умение притворяться ценилось очень высоко: оно необходимо для дела. Иной раз, при случае, они устраивали целые представления: один притворялся горбатым, другой — хромым, этот — слепым, тот — парализованным, одна — немой, другая — кривой. Но настоящие, не «поддельные» калеки, вроде меня и моей жены, были на особом счету. Они часто говаривали, что такие изъяны, как наши, для нищих — клад, дар божий: это чистый доход. Особенно ценилась слепота моей жены. Наконец, они попросту восхищались ее острым язычком. Волосы вставали дыбом, когда она раскрывала рот.

Рыжий черт вьюном вился вокруг моей жены, прямо вешался ей на шею. Он любезничал, ухаживал за ней, приносил ей всяческие подарки, чего только душа просит: вареный горох, бобы, сливы — все, что ему удавалось раздобыть. Но я решил: черт с тобой! Какое мне до этого дело? Увивайся, подмазывайся! Чего ты этим можешь добиться?.. Ничего! Ведь она — мужняя жена! Значит, опасаться нечего… Значит, ты имеешь в виду ее изъян: слепая, мол, может приносить хороший доход… Так вот же назло тебе, хоть желчью изойди, мерзавец этакий, жена моя покуда только со мной по миру ходит. Чего же ты, дурак этакий, добился тем, что приманиваешь ее к себе, волочишься за ней? Поби- рается-то она все-таки не с кем-нибудь, а со мной! А ведь это самое важное!..

Эти мысли вызвали у меня сильное желание изучить нищенскую профессию до тонкостей, чтобы понравиться своей жене. Дело у меня пошло на лад. Я научился уже заходить в дом. Секрет в том, чтобы входить с недовольным видом, насупившись и требовать милостыню, как долг, не останавливаться у дверей, а лезть вперед, входить в комнаты и добираться даже до спальни, чтобы найти хозяина или хозяйку. Торговался я мастерски. Тут весь фокус в том, чтобы никогда не быть довольным тем, что подают. Подают тебе кусок хлеба — проси варева, тарелку борща, подают деньги — проси рубаху, старые кальсоны, чулки… Надо всегда морщиться, дуться, никогда не благодарить, ворчать, а иной раз и проклинать.

Что же делает рыжий дьявол, разрази его громом! Он стал ломать голову, как бы от меня избавиться. Он, видимо, полагал так: «По части нищенства ты, Фишка, в сравнении со мной — щенок. Я знаю все тонкости этого ремесла во сто тысяч раз лучше тебя. А уж если я надумал взять в оборот твою слепую, значит, так тому и быть. Ничего, братец, уж я о тебе позабочусь!..»

Он принялся за дело, и вскоре я стал для всех посмешищем. Я очень низко пал в глазах жены, потерял для нее всякое значение.

Я от нее только и слышал:

— Чтоб ты распух! Чтоб ты подох! Чтоб тебя черви съели, обжора, подлюга, такой-сякой разэтакий!

Рыжий, чтоб ему из мертвых не воскреснуть, не переставал под меня подкапываться, старался меня доконать и добился того, что все надо мной издевались и во всех кибитках только и разговору было, что обо мне. Каждую минуту придумывали что-нибудь новое, каждую секунду я получал другое прозвище. Всякий, кому не лень, мог со мной поступить, как ему вздумается. Я стал козлом отпущения. А если я иной раз, бывало, не стерплю и разозлюсь, все возмущались.

— Скажите пожалуйста! — говорили они в таких случаях. — Как наш богач взъерепенился! Чего доброго, еще заревет!

Когда я, избитый до полусмерти, обливаюсь, бывало, горькими слезами, мне говорили:

— Чему это ты так обрадовался, Фишка? Чего ты зубы скалишь? Полюбуйтесь, братцы, как Фишка хохочет!

— Дайте ему, ребята, — доносился голос рыжего дьявола, — дайте ему, бедному, хорошего тумака, стукните ему между лопаток! А если, упаси бог, не поможет, придется его погладить по головке, ухватить за ухо и сказать несколько слов по секрету. От этого у него слезы на глаза навернутся, как от хрена. Надо ведь спасать человека…

Нередко меня выбрасывали из кибитки, и я, на больных ногах, задыхаясь, изо всех сил бежал за ними вдогонку. А они хлопали в ладоши и, посмеиваясь, кричали:

— Браво, Фишка! Вот так! Попляши, попляши! Посмотрите, братцы, как Фишка ножками дрыгает, как замечательно он танцует! Он мог бы на свадьбах плясать. Не сглазить бы его!

Однажды рыжий дьявол — разрази его громом! — вдруг заявляет:

— А знаете, братцы, Фишка-то ведь вовсе не хромой. Он только притворяется, жулик! Он над нами над Есеми издевается! Надо попробовать его выровнять. А ну-ка саданите его под живот, увидите, как он сразу выпрямит ножку…

Словом, мучили меня и истязали всячески. Эх, вспоминались мне счастливые годы, когда я барином сидел в бане и жилось мне как у бога за пазухой! Чего мне тогда не хватало?

— Ну что же! Взял бы да развелся! — перебивает Алтер. — На то у евреев и развод существует.

— Да, конечно! — отвечает со вздохом Фишка. — Если бы я сделал это вовремя, как бы хорошо было и мне, а может быть, и еще кое-кому… Но я не знаю, что со мной случилось. Будто околдовали меня. Больно и стыдно признаваться, но что-то тянуло меня к моей жене… Как ни страдал я, сколько ни терпел, а все же чувствовал, что сохну по ней. Не знаю, может быть, это было упрямством с моей стороны: ежели тебе, рыжему дьяволу, хочется разладить нашу жизнь, избавиться от меня, так вот назло тебе буду держаться за нее, держаться пуще прежнего, обеими руками. А может быть, это было… не знаю, как сказать… так, вообще само по себе… Наваждение да и только! Нравилась она мне. Крепкая, полная, ядреная, круглолицая, не скажу, что красивая, но миловидная. Нередко случалось, что от боли и досады хотелось покончить с собой. Я желал смерти и себе и ей. «Сегодня, — думал я, — сегодня надо положить этому конец! Сегодня скажу ей: «Развод!» Но стоило мне только подойти к ней поближе, стоило ей заговорить со мной или положить мне руку на плечо и сказать: «Веди меня, Фишка!» — как у меня отнимался язык и я становился другим.

Как-то раз, когда мы с ней ходили побираться и оба были в хорошем настроении, я ей сказал:

— Бася, душа моя! Ну что толку от вечного скитания? Честное слово, нам это вовсе не подобает. В Глупске мы как-никак пользовались добрым именем. Ты меня там забрала из бани. Шутка ли, глупская каменная баня, в которой бывают такие львы, такие большие люди! Тебя тоже все знали и уважали. А сейчас мы скитаемся на чужбине с какими-то бродягами. Что за жизнь, прости господи!

— Уж не хочется ли тебе обратно в Глупск? — с раздражением спросила она. — Можешь возвращаться туда, если тебе так хочется. А я — ни в коем случае! В Глупске нынче и без меня достаточно нищих. Там что ни день они вырастают, свеженькие, новенькие, как из-под иголочки… Там нынче обыватели друг к дружке за милостыней ходят.

— По мне, пусть будет другой город! — ответил я. — Выбери себе любой город, какой тебе больше по душе придется, и давай поселимся там. Когда знаешь, что город — твой, что дома — твои, обыватели — твои, тогда и само дело как-то лучше идет. Как это говорится: каждая собака свой мусор стережет…

— Скоро, Фишка, скоро! — сказала она, ласково похлопывая меня по плечу. — Давай еще немного поездим, потолкаемся по белу свету. Хорошо как-то, весело, приятно. Повремени малость, Фишка, со своим городом. Скоро, скоро!

Это «скоро» тянулось очень долго, и не было ему ни конца ни края. За это время я перебывал во многих городах, перетерпел немало горя и мук. И все это из-за него, рыжего черта, разрази его громом!..

Фишка глубоко вздохнул и умолк, прикрыв глаза. Мы дали ему немного прийти в себя. Затем он снова продолжал свой рассказ.