Александр НЕСТРУГИН СТОЯНИЕ У КОЛЫБЕЛИ


Светлана Сырнева. Белая дудка. Стихи. – Киров: О-Краткое, 2010 (Антология вятской литературы, т. 13).



Здесь, понять всё сущее торопясь,


в ковылях бродя, застудясь в метели,


безотчётным слепком душа снялась


с неуютной русской своей колыбели…


Светлана СЫРНЕВА



Поводом к написанию этих заметок явилась новая книга Светланы Сырневой "Белая дудка", вышедшая в конце прошлого года в серии "Антология вятской литературы".


Начало творческой зрелости Светланы Сырневой пришлось на вторую половину восьмидесятых годов прошлого века. Это было время похожей на чуму горбачёвщины. И молодая вятская поэтесса с редкой художественной силой обозначила свою гражданскую позицию в смутное время:


Из чего я росла-прозревала,


что сквозь сон розовело?


Скажут: обворовала


безрассудная вера!


Ты горька, как осина,


но превыше и лести, и срама –


моя Родина, самая сильная


и богатая самая.



Да, это те самые сырневские "Прописи" – ныне знаменитые. А тогда – просто вырвавшиеся из сердца горькие строки.


В пеших далях деревья корявые,


дождь то в щёку, то в спину.


И в мои сапожонки дырявые


заливается глина.



…Нас возьмёт грузовик попутный,


по дороге ползущий юзом,


и опустится небо мутное


к нам в дощатый гремучий кузов.



"Прописи" явили отечественной словесности большого русского поэта, до конца определив творческую судьбу автора: быть поэтической плотью и кровью своего народа, его голосом и плачем, его волей и надеждой. Они же сделали Светлану Сырневу чужой для отступников и разрушителей, для либеральных изданий и издательств.


Первая московская книга – в два печатных листа, тетрадочного формата – вышла у Сырневой только в 2006 году в серии "Новые стихи". А выходившие до того в Кирове-Вятке поэтические сборники – тоже скромные по объёму, небольшими тиражами – стали радостью для немногих: большая читательская Россия их не увидела.


Однако "Прописи" – не есть вся Светлана Сырнева. Обострённая социальность, сердечная забота о родной земле и хранящих её людях – важная, характерная, можно сказать, родовая черта русской поэзии. Но ею поэзия русская не исчерпывается, и не случайно в давнем споре её ценителей и исследователей Некрасову нередко противостоит Фет.


Мне нравится не то, что чист


простор, куда ведёт аллея,


а то, что с крыши снег навис,


себя и ближних не жалея.



Ещё он стужей окружён,


но нынче капля камень точит.


Мне нравится, что он тяжёл


и упадёт, когда захочет.



Какие классически-точные, исполненные высокого смысла и щемящей поэтической тайны, тончайшей ковки лирические строки!


Диапазон сырневских творческих исканий в рамках классической традиции столь широк, поэтика столь самобытна, а мироосмысление столь глубоко, что впору говорить о некоем феномене осознанного укоренённо-природного русского стоицизма. О явлении, которое я бы рискнул назвать "лирическим стоянием у колыбели" – по аналогии со знаковым стоянием русских войск и их супротивников на реке Угре.


В строках, вынесенных в эпиграф этих заметок, ключевыми являются слова "здесь" и "колыбель".


Что же такое сырневская "колыбель"?


"Словарь русского языка" С.И. Ожегова даёт два общепризнанных значения этого слова: род небольшой кровати, в которой укачивают ребёнка; место возникновения чего-нибудь (колыбель свободы).


Мне же сразу вспоминается родительский дом. Горница, где в выпирающую из невысокого потолка матицу вбит самодельный, выкованный местным кузнецом-умельцем штырь с вращающимся металлическим кольцом, к которому крепилась перевязь. А на ней – лёгкая деревянная ладейка – люлька, зыбка, колыска: у неё много корневых, народных названий, и все правильные, точные. Эта покачивающаяся крохотная рукотворная вселенная и была колыбелью; и таких вселенных, то уносящих дитя в перехватывающую дух высь неведомого мира, то счастливо возвращающих к материнскому теплу и свету, немало было прежде в деревенских домах...


Там, в тех далеко оставшихся годах, наследство, которое не износить – и от которого нельзя отказаться.


Где бы знатное выбрать родство –


то не нашего рода забота.


Нет наследства. И нет ничего,


кроме старого жёлтого фото.



И колхозы, и голод, и план –


всё в себя утянули, впитали


эти чёрствые руки крестьян,


одинакие чёрные шали.



Поразительно: на скудной почве полунищенского существования, в забытой богом глуши явил себя миру не чертополох укора, но "трава молодая" некрикливой, светлой и жертвенной любви к родной земле, к горькому своему Отечеству.


В безнадёжно-безрадостном 1996 году написано Сырневой стихотворение "На картину А. Веприкова "Синь и золото":


Корка хлеба ржаного, стакан молока –


и от этой ничтожности сытость была,


словно чья-то не зримая нами рука


клала что-то ещё на пустыню стола.



Нет в России пустот, позабытых полей,


всё надстроено здесь до великих твердынь.


И на месте пропавшей деревни моей –


синь и золото, Саша, берёза и синь.



Видно, так и завещано нам выживать


на холодной земле, на пожухшей траве –


извлекать из пустот, в пустоте вышивать


по начертанной Богом незримой канве.



Журавлиная к Северу тянется нить,


отступает зима, торжествует весна.


И щедрот иноземных к нам некуда лить,


ибо чаша была и осталась полна.



О, сколько найдётся доморощенных поборников "цивилизационных ценностей", готовых смешать автора процитированных строк с размокшей просёлочной глиной за смертный, с их точки зрения, грех: идеализацию "этой", чужой им страны "пустот" и "позабытых полей"!.. Их, живущих желчным уязвлённым умом, ищущих во всём выгоду-потребу, доводит до бешенства одно предположение, что возможно "в пустоте вышивать по начертанной Богом незримой канве"; пугает проклятый "особый путь", кондово-квасной; повергает в ужас классическая тютчевская заумь, проросшая на иной уже, русско-советской почве... "Эта страна" – нищая, полудикая, деспотически-рабская – и вдруг "чаша была и осталась полна"?


Поэтический мир Сырневой, исполненный тайны, объёмный, многомерный, почти никогда не находится в покое. Статичность – даже в созерцании, тихом, идущем от "поляны в бору" и "муравейника в овраге" – чужда ему. Этот мир тревожен, и та же незримая рука, что кладёт что-то на пустыню стола, не позволяет ему забыться, застыть, постоянно "раскачивает" его.


Лето в разгаре, и странен союз


солнца и холода. Сердце щемит.


Вздрогнет под ветром черёмухи куст,


вытянет ветви и прошумит.



Клонится бледный берёзовый строй,


Кроны трепещут, свиваются в жгут.


Шелест и шум по равнине пустой


ходят – и места себе не найдут.



Итак, раскачаны все основы, "равнина земли" и "воздух тяжёлый", дольнее и горнее... В этом непокое, в этой "раскачанности" заведомо ненужным видится всё мелкое, суетное; и в то же время проступает крупно, становится понятным – главное, необходимейшее.


Разумом здрав ли, нормален ли тот,


кто этой скудности счастьем обязан?


Поздно гадать, ибо сей небосвод


серым узлом надо мною завязан.



И это снова – колыбель. Крохотная зыбка из деревенского дома, выросшая до размеров Вселенной. И не важно, что перевязь колыбели завязана "серым узлом". Он, этот серый узел, куда надёжнее других, более броских и изощрённых.


Пусть перед ветром земля распласталась –


спи, моя дочка, бесстрашно: на свете


нам колыбель неплохая досталась,


дом наш качает неистовый ветер.



Женское, материнское начало зримо проступает в поэзии Светланы Сырневой: дом, тепло, колыбель... При том, что лирическая героиня стихов Сырневой – русская женщина. А это – дорога трудная, судьба особая.


Выдаст тебе родина суглинная.


Вывесит у колыбели самой


Право быть печальною рябиной,


Право быть бессильной и упрямой.



Здесь – кротость держит за руку тихое мужество, и вместе они хранят не только внутреннюю свободу, совестливость, личное достоинство, но и – род, родину, страну.


Сгодится Отчизне в тот час её чёрный,


когда ни сказать и ни крикнуть иначе,


как только лишь выпрямить стебель упорный


и, молча поднявшись, себя обозначить.



У Сырневой трава, "чей короток век, но выносливы корни", так естественно, ненатужно вырастает до неотменимого поэтического символа, олицетворяющего не только личную, женскую судьбу, но само существо, сам смысл русского духа. Сонму сомнительных "естественных прав" здесь спокойно и осознанно предпочтено одно, такое понятное и непридуманно-естественное "право прожить с травой наравне – и ни в чем не раскаяться".


У Светланы Сырневой нелепо было бы спрашивать, ходит ли она в храм: её поэзия православна по своей глубинной сути. Она совестлива и честна, чиста и милосердна, умеет повести уставшую от невзгод земных душу к терпению и мужеству, к светлой надежде. И при этом – по-матерински участлива ко всему тому, что, формально находясь за пределами христианского вероучения, по существу ему очень близко, родственно.


Вот стихотворение "Фельдшер", написанное совсем недавно, в 2008 году. В отличие от большинства сырневских стихотворений, оно сюжетно.


В нём старенький фельдшер приходит к развалинам здания – прежде господского дома, потом, после революции, переоборудованного в больницу. Здесь прошла его жизнь. Вся она – тихое, похожее на послушание, служение: больные, раненые, только на него и надеявшиеся беременные деревенские бабы, весёлые дети, родившиеся здесь. Но – "нынче никто не содержит такие в нищей деревне большие больницы". Старик-фельдшер, подвижник и стоик советских времён, стоит у развалин своей жизни.


Если ты хворый – ступай себе в город,


катятся к городу автомобили.


А за околицей, у косогора


церковь покрасили, восстановили.



На первый взгляд, противопоставление "церковь – больница" не в пользу первой. Но церковь вовсе не мешает ни автору, ни его герою: "Тянутся к ней просветлённые лица, скованный дух обретает свободу". Однако "старенький фельдшер не ходит молиться". Почему? Верный ответ высвечивает точная поэтическая строка. И он настолько же неожидан, насколько и естествен, правдив: этот проживший долгую и трудную жизнь человек не ходит молиться потому, что "он о себе не заботился сроду".


Разве душе, изгоревшей до края,


легче или тяжелее бы стало?


Грозные образы ада и рая


блекнут пред тем, что она испытала.



И в заключение, несколько слов о самом литературно-художественном издании. В апреле 2011 года на Кировской областной книжной выставке, в которой приняли участие более восьмисот книг различной тематики, изданных в 2010 году, Светлане Сырневой был вручён диплом в номинации "Лучшее художественное издание" за книгу "Белая дудка", а автор назван "Поэтом года".


Составил книгу известный литературный критик Вячеслав Лютый, им же написана и открывающая издание вступительная статья. Отказавшись от распространённого хронологического принципа, составитель объединил избранные стихи разных лет в три раздела: "Родня", "Город" и "Чаша". Причём каждый последующий раздел как бы вырастает из предыдущего, а основа всему – "родня", родная русская почва. По сравнению с другими изданиями в "Белой дудке" значительно расширен состав избранных стихов, не в ущерб их качеству.


Именно Вячеславу Лютому мы должны быть благодарны и за включение в книгу романа в стихах "Глаголев", который после единственной журнальной публикации 1997 года долго – и совершенно незаслуженно – оставался в тени. Роман этот, представляющий собой своеобразный срез времени (и – творческой среды провинциального города), вправе рассчитывать на более счастливую читательскую судьбу.


Итак, книга состоялась... Глубокая. Сильная. Честная. Для русской поэзии – неотменимая.


Без неё вряд ли написались бы эти заметки – да, небесспорные и субъективные. Но не зря же кем-то сказано, что отношение к поэзии ничем не отличается от отношения к женщине: или она тебе безразлична, или – без неё просто невозможно жить.

Загрузка...