Путь поколения

Захар Прилепин

21 ноября 2013 1

Политика Культура Общество

Из выступления на Кожиновских чтениях 2013 года

Перед уважаемым собранием, перед памятью Вадима Валерьяновича, перед этими прекрасными лицами на стенах я хотел бы отчитаться за путь моего поколения. Вкратце - экспозиция.

Совершенно очевидным образом в конце 80-х - начале 90-х произошли системные видоизменения в нашей литературной ситуации, когда консервативная, патриотическая литература потеряла многие и многие позиции. И даже не с точки зрения качества, а с точки зрения присутствия в медиасфере, потому что все ведущие позиции отошли к либералам, и все, как это сегодня называется, "говорящие головы" на телевидение и в массовой прессе стали исповедовать исключительно либеральные взгляды. Так патриотическая литература перешла по выражению Александра Андреевича Проханова в "катакомбное состояние". Собственно, патриотических площадок для высказывания каких-либо нелиберальных взглядов осталось минимум. Возможность издавать книги в течение 90-х годов (и даже в начале нулевых) большинства писателей, даже виднейших писателей, патриотической направленности была сведена к минимуму. Это была ситуация совершенно катастрофическая. Я думаю, что мои неприятели, оппоненты из либерального лагеря, долгое время буквально праздновали победу: наконец-то мы загнали в подвалы и подполье всю эту мракобесную сволочь и больше подобных писателей не будет в природе. Я помню, как я читал в крупнейших журналах о том, что таких писателей, как Распутин и Белов, больше - цитирую - "не существует". И это, собственно, было не каким-то диким высказыванием какого-то экстремиста либерального толка, а это было тем, что сегодня называется "трендом". И вот здесь (я, конечно, не хотел бы перетягивать одеяло на своё поколение, но, тем не менее, я буду за него отвечать) - произошла вещь совершенно парадоксальная. К началу нулевых годов появилась целая "банда", целая генерация, целое поколение молодых литераторов, писателей, в первую очередь, и критиков, которые пришли в литературу с совершенно другими тезисами, с совершенно другой позицией. Условно говоря, это люди, которые, с одной стороны, унаследовали отчасти модернистское понимание работы над текстом. С другой стороны, они по сущности своей остаются все безусловными традиционалистами и консерваторами. Я в первую очередь говорю о тех, кого сегодня называют новыми реалистами. Это Сергей Шаргунов, это Роман Сенчин, это ваш покорный слуга, это Андрей Рубанов, это Герман Садулаев, это, отчасти, Михаил Елизаров, это Василий Авченко из Владивостока, наш товарищ по лагерю критики Андрей Рудалев, может быть, опять же отчасти, критик и писатель Алексей Колобродов. Чуть ранее появились такие поэты, как Алина Витухновская и Всеволод Емелин.

Пришло это поколение, и поначалу вызвало удивление, а потом - ну просто оторопь у представителей нашего либерального лагеря, у многих его глашатаев. Сначала они были настроены с неким таким, почти уже женским, любопытством: что это за молодые, что это за дикие люди собрались. А потом уже стали раздаваться возгласы: "Что за ужас происходит?! Кому вы дали букеровскую премию?!" А букеровскую премию дали человеку совершенно неожиданному - Михаилу Елизарову, писателю взглядов, зачастую (с точки зрения либеральной, естественно) экстремистских. Но при этом модернистская подача текстов того же самого Елизарова, или Шаргунова, или Садулаева многих ввела в заблуждение.

Проблема, собственно, не только во всё нарастающем неприятии новых, или, как я это иногда называю, "клинических реалистов" со стороны либералов. Это поколение вызывает лёгкое недоумение, а иногда и открытое неприятие - парадокс! - в патриотическом лагере.

Что скрывать, в рядах патриотики стали распространяться настроения пораженческие. "Катакомбные люди" уверили себя, что они всё и навсегда проиграли и, собственно, в этом мире, в этой медиасфере прорваться совершенно невозможно. И если кто-то демонстрирует некоторую литературную удачливость, то немедленно появляется сомнение: "здесь есть какая-то заковырка, здесь что-то не так". В этом смысле отношения между отрядом новых реалистов и патриотической общественностью достаточно натянутые. Это, не скажу, что боль для меня, но легкую иронию по этому поводу я испытываю неизменно. Мне казалось, что надо же, в коем-то разе появилась целая группа ребят, которые, по сути, наследуют консервативному крылу русской литературы, осознают и артикулируют те вещи, которым нас учил, в том числе, Вадим Валерьянович Кожинов. Но при этом неприятие их в патриотическом лагере налицо.

Оно, надо сказать, безусловно преодолевается и будет преодолено. И здесь, я ещё раз повторю, большую роль сыграла модернистская оболочка текстов того же Елизарова, может быть, отчасти моих текстов, текстов Шаргунова Хотя странным образом никто не заметил уже из лагеря патриотического, что генерация писателей нашего поколения наследует советскому прорыву 20-х годов - в том числе и в использовании некоторых модернистских ходов. Шаргунов прямым образом идёт от Валентина Катаева, его поздних повестей. Очевидно, что Михаил Елизаров, как бы это ни странно показалось, так или иначе, наследует одновременно и прозе Платонова, и прозе Гайдара. Я себя отношу к последователям прозы 20-х годов, прозы Леонида Леонова, о котором я написал книгу в серии ЖЗЛ и собрание сочинений которого (6 томов) я выпустил недавно в издательстве "ТЕРРА": сам собрал, сам написал примечание, сам написал предисловие, то есть приложил немало усилий, чтобы этого писателя, уровня, безусловно, мирового, вновь ввести в поле общественного внимания. Вот недавно вышел учебник "Русская литература ХХ века" для вузов: и там Леонид Леонов, с моей подачи, введён в число писателей, которые изучаются, как говорится, не в "числе других", а ему посвящена отдельная глава. В связи с этим я чувствую некоторую гордость.

Я не помню, кто первый придумал обозначение "нового реализма", но, по сути, оно не всегда отвечает содержательному, художественному смыслу этих текстов. Это далеко не всегда в чистом виде реализм. Достаточно вспомнить роман "Птичий грипп" Сергея Шаргунова, который является скорее фантасмагорическим памфлетом. Достаточно вспомнить мой роман "Санькя", который в финале приобретает признаки антиутопии. Я уже не говорю про Михаила Елизарова.

В своё время я сделал большой текст для одного глянцевого журнала по поводу нового реализма и предложил переименовать это направление в клинический реализм - реализм, который рассматривает нашу реальность в формах фантасмагории или антиутопии, во всех формах, которые могут наши смутные времена адекватно отобразить. Это не нам первым пришло в голову. Люди, которые следили за творческим путем Александра Андреевича Проханова, заметили, что в какой-то момент он вдруг понял: для отображения действующего порядка вещей очень сложно использовать классические принципы. Тут, возможно, лежит заковырка в области языка и времени как такового, потому что есть то, что я называю "эффект дурного времени". Сейчас я на простейшем примере объясню, в чём дело.

Вот, скажем, в 20-е годы, условно говоря, Шолохов или Платонов описывали действующий порядок вещей, они могли упомянуть любую примету времени в своих текстах. Там мог появиться Троцкий, там мог появиться нэпман, там могли появиться какие-то бытийные детали. И всё это не превращало эпохальный текст в фельетон. В нынешней нашей действительности введение в текст каких-то примет нашего времени неизбежно совершает что-то дурное с текстом. Я не могу, честно говоря, представить или, тем более, написать, художественный, подчёркиваю, художественный текст, где появились бы Жириновский или Сергей Миронов. Стихотворение с этими людьми в качестве персонажей можно представить? - Нет. Это представители эпохи, которым в художественном тексте делать вообще нечего. Да, существуют повести 90-х годов, где появляется, к примеру, кооператив, новые русские и прочие приметы. Но эти элементы почти неизбежно превращают текст во что-то сиюминутное, и даже немного стыдное. Потому что в самом времени заложены какие-то дурные энергии, которые позволяют говорить о том, что мы живём не в эпоху большой истории, а мы живем в эпоху какого-то суетливого мелкотемья. И в силу этого я понимаю Александра Андреевича Проханова, который начал описывать ситуации, связанные с 91, 93-м годами, серединой 90-х, и вдруг понял, что не может на нормальных основаниях ввести вот этих кривляющихся, мелких, непонятных, неприятных людей, которые так или иначе имели отношение к власти, в поле художественного текста, в поле русского реализма. И он в силу этого (знаете, есть эффект рыбьего глаза) навёл странную оптику, и все люди вдруг стали превращаться кто в рыб, кто в чудовищ, кто в червей И тогда парадоксальным образом вся эта реальность стала отображаться более адекватно. Я думаю, что не случайно такие разные писатели, как, с одной стороны, Эдуард Лимонов, с другой - Валентин Распутин, ушли из поля художественной прозы. Найти адекватный язык происходящему вокруг нас было достаточно сложно. Безусловно, совершенно очевидно, что удачи в этом направлении были. Например, проза Борис Екимова или недавняя проза Александра Терехова. Они смогли в поле русского реализма преодолеть сопротивление эффекта дурного времени и удивительно точно это описать. Но наше поколение решило использовать все возможности литературы, все её наработки. И в этом смысле наши тексты всегда были на грани разных жанровых составляющих. Вот, собственно, так и появился новый реализм. Наше поколение отринуло, пожалуй, главную составляющую литературы 90-х годов, которая была, по сути, заключена только в одном - в бесконечном сведении счётов с советской властью.

Я только сегодня утром прочитал у Вадима Кожинова высказывание о том, что литература, которая не занимается временем, в котором она живёт, а занимается прошлым и позапрошлым временем, живёт за чужой счет. И поэтому во многом литература 90-х годов, за некоторыми исключениями, жила именно за счёт советской власти. И в этом смысле высказывание Довлатова о том, что советский и антисоветский - одно и то же, имеет смысл, в том числе и такой: советская власть оставалась либо точкой притяжения, либо "оттолкновения" для целого пласта литературы, якобы бежавшей всего советского. В любом случае желание понять то время, то место, ту эпоху, в которой мы обитаем, или, как у Леонида Леонова сказано: "то место, в котором своей болью обитаю я", не было характерно для той литературы. И тут образовалось поколение, которое поставило перед собой сверхзадачу. А литература только этим и может заниматься - брать на себя ответственность за всё время, за всю эпоху.

Фиаско нашей либеральной литературы заключается в том, что "детей" в лоне литературы либеральной не зародилось. Я не знаю ни одного молодого, хоть сколько-нибудь успешного писателя, который наследует либеральные идеологии. У нас все молодые писатели, вся эта молодая генерация лежит в поле традиционализма. По крайней мере в своём публицистическом качестве. И это тоже одна очень важная вещь, очень важная составляющая, очень важная примета писателей моего поколения: они все выступают в качестве публицистов, причём достаточно яростных. И Михаил Елизаров, и Герман Садулаев, и Сергей Шаргунов. По большому счёту это тоже лежит в русле классической традиции, потому что и Пушкин, и Достоевский, и Лев Толстой, и многие наши классические поэты (вспомним Блока, Брюсова и т.д.) - все были яростными и страстными публицистами. Они не только разговаривали с вечностью - они реагировали на все болевые ощущения времени.

Это, замечу, не было нашим сговором. Мы с Шаргуновым возглавляем несколько СМИ. Андрей Рудалёв занимается критикой и публицистикой одновременно. Садулаев работает на телевидении и пишет колонки в ряд ведущих изданий. Это не было какой-то компанейщиной, когда мы втайне собрались - все новые реалисты - и договорились, что мы будем действовать так Это получилось случайно, совершенно неосознанно. Видимо, это был такой ответ на вызов времени.

Другой объединяющей чертой нового поколения является личностная стратегия, тоже никем не оговоренная: всеприсутствие в литературном поле. Когда появился Сергей Шаргунов, он немедленно позволил себе публиковаться одновременно и в газете "Завтра", и в "Новой газете". Когда я, спустя два года, пришёл в литературу, я не видел никаких проблем в том, что публикуюсь одновременно и в "Новом мире", и в "Нашем современнике". Более того, это было предметом моей гордости.

Потому что я ощущаю себя свободным человеком в медиасфере, иногда даже - хозяином. Поймите меня правильно - это не тот хозяин, которым считал себя Есенин. В 23-м году он говорил про себя: я ощущаю себя хозяином русской поэзии. Я до такой степени наглости есенинской не дошёл, но в целом я и мои товарищи нечто хозяйское, безусловно, демонстрируем. И в этом смысле это деление и противопоставление: вот здесь можно печататься, а вот здесь нельзя - нас, по большому счету, совершенно не волновало. Я прекрасно понимаю, что могу сказать читателям газеты "Завтра", и они примерно понимают, что они могут от меня услышать. Зато я могу прийти на "Эхо Москвы" или вести колонки в "Новой газете" и в "Огоньке" (хотя там последнее время не очень хотят, чтобы я у них публиковался). Но, тем не менее, прийти в совершенно враждебную тебе аудиторию и произнести то же самое - в этом есть даже какое-то гусарство. И в этом есть очевидная стратегия - работать со всем населением России, а не с одним каким-то своим катакомбным ресурсом. В этом смысле (только в этом смысле) преодоление противопоставления патриотического и либерального (не в виде идеологии, а в виде разделения на группы) тоже характерно для нашего поколения.

Недавно мне поступило предложение вести программу на телеканале "Дождь", который, по сути, является главным телевизионным сегментом либерального мышления. Я ни секунды не сомневался. Я туда пришёл и в первой же программе показал Эдуарда Лимонова. И первый же свой 15-минутный спич посвятил генезису современного либерализма, безусловным противником которого я являюсь. Если они хотят меня иметь в качестве собственного критика внутри своего канала, я ничего против не имею. Александр Андреевич Проханов ходит на "Эхо Москвы" видимо с теми же целями. Вот примерно так это обстоит с точки зрения технической. Кроме всего прочего я думаю, что отчасти успех нашего поколения и в этой стратегии тоже заключён. С глубоко уважаемым мной Сергеем Станиславовичем Куняевым мы оппонируем по поводу, скажем, некоторых аспектов биографии Есенина. И он, и его отец - очень уважаемые и почитаемые мною люди. Куняев-старший - один из самых главных моих учителей. Тем не менее, имажинистский период Есенина оценивается часто, как по Ходасевичу: Есенина затащили в имажинизм, как затаскивают в кабак. Я-то как раз считаю наоборот: это был очень важный и совершенно не случайный период в его жизни, который, с точки зрения литературной стратегии в том числе, очень сильно и серьёзно и во многом благодатно повлиял на его судьбу. Есенин совершенно спокойно преодолел свои отдельные художественные расхождения, например, с Вадимом Шершеневичем или Анатолием Мариенгофом ради выхода на более широкие просторы - с точки зрения художественных поисков и с точки зрения собственной литературной тактики.

Я сам из Рязани, из рязанской деревни. И я очень часто оглядываюсь на то, как вёл себя мой гениальный земляк, и понимаю, что так было правильно, что это нормально, что такое поведение, которое называют иногда "победительным поведением" (так с раздражением недавно сказала обо мне одна либеральная критикесса), кажется мне залогом правильного существования в литературе. Вот когда ты приходишь в грязной одежде с тоскливым лицом, с печалью во взоре и говоришь: все порушено, все разворовано, и мы, русские писатели, погибли, и места нам уже нет на этой земле, - тогда, собственно, и отношение к тебе соответствующее. Надо приходить браво, с барабаном, красным знаменем, вставать на стул и говорить то, что считаешь нужным сказать. Заставить себя слушать и с собой считаться. Вести себя по-есенински, вести себя по-русски.



Загрузка...